Великая Французская Революция в поэзии (два века и еще четверть)

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ и КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ФОЛЬКЛОР

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ,
или СПАСЕННЫЙ ПАРИЖ
1789 год

ВЫСТУПЛЕНИЕ

Зовет всех честных горожан,
Тан-та-ра-ран,
Тан-та-ра-ран,
Буржуазии барабан
На штурм Бастилии,
На штурм Бастилии,
Которой нет постылее.

И зрелый муж, и мальчуган,
Тан-та-ра-ран,
Тан-та-ра-ран,
Под вольным стягом парижан
Идут с отвагою,
Идут с отвагою
В атаку всей ватагою.

Как возмущенный океан,
Тан-та-ра-ран,
Тан-та-ра-ран,
Гудит набат, бурлит наш стан.
Падет Бастилия,
Падет Бастилия,
И рухнет мир насилия!

Ну что, спесивый истукан,
Тан-та-ра-ран,
Тан-та-ра-ран,
Не смог ты вынести таран
Восставших горожан!

ОСВОБОЖДЕНИЕ УЗНИКОВ

О, жертвы этих душных клетей,
Вы слышите: скрипят ключи?
И вот уж сквозь мрак столетий
Свободы хлынули лучи!

О, слишком долго вам на части
Страдание сердца рвало,
Омойте же слезами счастья
Освободителей чело!

ЗАХВАТ КОМЕНДАНТА
Смерть Бертье, Фулона, Флесселя

Комендантишка-шкода
Думал смыться от нас,
Но солдатом народа
Был застукан тотчас.

Но как, братва,
Как приключилась такая беда?
Нет, черта с два
Мы пощадим вас теперь, господа!

Милой Франции нашей
Причинявшие зло,
Вас мы выгоним взашей,
Время мести пришло!

Но как, братва,
Как приключилась такая беда?
Нет, черта с два
Мы пощадим вас теперь, господа!

Как Бертье, и Фулону,
И Флесселю, тебе
Скоро быть по закону
На фонарном столбе.

Но как, братва,
Как приключилась такая беда?
Нет, черта с два
Мы пощадим вас теперь, господа!

ШТУРМ и ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ

Неприступность сей твердыни
Ужасала всех доныне,
Никому еще в помине
Взять ее не удалось,
Но народ на приступ башен
Ринулся, велик и страшен,
Этот каменный колосс.

Гражданин с бесстрашным взглядом
В бой идет под смертным градом,
И пороховым зарядом
Нас встречает гарнизон.
Тонет все в дыму и стоне,
Но пробита брешь в заслоне,
И на главном бастионе
Флаг свободы водружен.

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ БУРЖУАЗИЕЙ и ФРАНЦУЗСКОЙ ГВАРДИЕЙ
14 июля 1789 года

О полдень незабвенный,
Когда грозил нам рок!
Лишь подвиг дерзновенный
Спасти тогда нас мог!

В истории кровавой
Тот день - как солнца лик.
Француз, покройся славой
В счастливый этот миг.

Тебе, о полный пыла
Эли, младой боец,
Победа подарила
Бессмертия венец.

На грани верной шпаги
Сей стих ты отчекань -
Хвалу твоей отваге
И юной славе дань.

Предайте тех забвенью,
Кто мыслил нас предать,
И в сердце сожаленью
Не дайте зазвучать:

Из вечной книги жизни
Сотрем их имена,
Измена та отчизне
Теперь уж не страшна.

Ужасная Бастилья,
Навеки пал твой плен.
Нас в бой помчали крылья,
И нет угрюмых стен!

Железный век растает.
Исчезни, рабства боль!
Днесь Франция мужает:
Неккер с ней и король.

(Еще вариант куплетов о взятии Бастилии - в статье «Песни Французской революции»)

ВЕСЕЛЬЕ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

Пред народом-повстанцем
Крепость пала, и тут
Вышли девушки с танцем
На высокий редут.
Из них одна, огня полна,
Всех ярче светится румянцем.
Эй ты, красотка, берегись,
Не очень-то вверху кружись!
Привычней тем, кто брал донжон,
Привычней тем, кто брал донжон,
Брать приступом прекрасных жён,
Брать приступом прекрасных жён,
Брать приступом прекрасных жён.

ПОХОД в ВЕРСАЛЬ и ПРИБЫТИЕ КОРОЛЯ в ПАРИЖ
к событиям 5-6 октября 1789 года

«Возьмемтесь-ка за пики, -
Мы все сказали враз. –
С нас хватит этой клики!
Версаль морочит нас!
Так щелкнем же по носу
Тот жульнический сброд,
Иначе он без спросу
Кокарду нам пришьет!»

Услышав пушек пенье
И наших сабель звон,
В ужасное смятенье
Приходит Туанон*.
Дражайшей половине
Она лепечет: «Слышь!
Мы сами жаждем ныне
Отправиться в Париж!»

Маневр довольно трудный
Двору внушает страх,
Поток наш многолюдный
Тоску родит в сердцах.
Но, видя их терзанья,
Мы кротко говорим,
Что их из состраданья
В Париж переселим.

Опасная столица
Раскрыла ворота,
И нехотя вселится
К нам гордая чета.
Но взоры наши строги –
Известен каждый плут.
Заботливые боги
Нам Францию спасут.

* Просторечная форма имени Антуанетта.

ПАТРИОТИЧЕСКАЯ ПЕСНЬ
известная как «Ça ira!»,
исполнялась на празднике Федерации
14 июля 1790 года

A, ça ira, ça ira, ça ira!
На фонари аристократов!
A, ça ira, ça ira, ça ira!
Их перевешать всех пора.

Мир деспотизма, умирай.
A, ça ira, ça ira, ça ira!
Не нужно нам дворян с попами.
И равенства наступит рай.
Разбойник прусский и тиран
Падет! И с ним австрийский раб.
И вся их дьявольская шайка
Провалится в тартарары.

A, ça ira, ça ira, ça ira!
На фонари аристократов!
A, ça ira, ça ira, ça ira!
Их перевешать всех пора.

Еще вариант

Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Можно без конца повторять сначала,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Все аристократы бегут бегом.
Барон и маркиз немые, как сом,
А граф тот, из бывших, с раскрытым ртом,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём.
Они, гражданин, пеклись об одном :
Как сделать тебя своим холуем.
Экое чудо ! Перестала
Графиня трещать языком.

Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Можно без конца повторять сначала,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Все аристократы бегут бегом.
В Сорбонне лишь дерзкий тон был знаком
Ученым, увенчанным колпаком,
Но, всё путём, всё путём, всё путём.
Мышиный жеребчик с женским лицом,
Аббатик средь юбок вился вьюном,
Он лихо плясал кадрили,
А нынче стоит столбом.

Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Мы все грехи аббатам отпустили,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Все аристократы бегут бегом.
Вот новость ! Они за дверьми хором
Мясистую плоть морили постом,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём.
А вот финансист, заплывший жирком,
Что нас обжирал тайком,
Тощает, теряя сало,
С чахоточным кошельком.

Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Можно без конца повторять сначала,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Все аристократы бегут бегом.
Зря аристократы мечтали о том,
Что мы от испуга штаны накладём,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём.
На Марсовом поле стреляли кругом,
Стонали, дрались, кололи штыком,
И время быстрей бежало
Чем этот куплет мы поём.

Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Можно без конца повторять сначала,
Ах, всё путём, всё путём, всё путём,
Все аристократы бегут бегом.

Текст по: Свобода, равенство, братство: документы, письма, речи, воспоминания, песни, стихи. Л.: Детская литература. 1989. 463 с. Еще вариант «Ça ira!» - в статье «Песни Французской революции»)

Еще вариант

Ах будет так, будет так, будет так,
В эти дни народ поет, повторяя:
Ах будет так, будет так, будет так,
Мы разгоним свору мятежных вояк.
Мы алилуйю поем, что ни шаг,
А на врага пусть находит столбняк,
Ах будет так, будет так, будет так,
Словно пророк, говорил Буало:
Время попов безнадежно ушло.
Эту песню напевая,
С наслажденьем скажет всяк:
Ах будет так, будет так, будет так,
Мы разгоним свору мятежных вояк.

Ах будет так, будет так, будет так,
Сказано в Писанье непреклонно,
Ах будет так, будет так, будет так,
Преступать Закон нельзя никак.
Спустим на землю парящих в мечтах,
Сделаем крылья для бедолаг,
Ах будет так, будет так, будет так,
Скоро тупо фанатизм догорит,
В душах пусть новая вера царит.
Клятва верности Закону
У француза на устах,
Ах будет так, будет так, будет так,
Мы разгоним свору мятежных вояк.

Ах будет так, будет так, будет так,
В кабаках пьют и пьют за это,
Ах будет так, будет так, будет так,
Будем веселиться, Марго и Жак !
Жил народ наш раньше хуже собак,
Враг «Mea culpa» твердит как простак,
Ах будет так, будет так, будет так,
Поп земных не шарахался благ,
Пусть нынче учится жить натощак.
Осторожность Лафайета
Нас спасет от передряг,
Ах будет так, будет так, будет так,
Мы разгоним свору мятежных вояк.

Ах будет так, будет так, будет так,
Поклянемся факелами ассамблеи,
Ах будет так, будет так, будет так,
С ружьями в руках защитим свой стяг.
Вступит француз только с правдою в брак,
Сам разберется, где свет, а где мрак,
Ах будет так, будет так, будет так,
Нос если высунет аристократ,
В рожу ему рассмеется наш брат:
Мы сильнее и смелее,
Ах будет так, будет так, будет так,
Мы разгоним свору мятежных вояк.

Ах будет так, будет так, будет так,
Мы малы, как небо в душе солдата,
Ах будет так, будет так, будет так,
Не предаст никто в самом пекле атак.
В битвах француз отступать не мастак,
Рук не опустит, коль дело табак,
Ах будет так, будет так, будет так,
Как говорит Лафайет: «Здравствуй, враг!»
Патриотизм в нас ничуть не иссяк:
Кто в победу верит свято,
Сбережет родной очаг,
Ах будет так, будет так, будет так,
Мы разгоним свору мятежных вояк.

КУПЛЕТЫ о ФЕДЕРАЦИИ (1791 год)

ПЕСНЬ АРИСТОКРАТОВ
появилась в 1791 году

Аристократы! Месть!
Отомстите кровью —
Тем, кто вас хотят низвесть
К третьему сословью.

Медлить вам нельзя никак.
Быстрый меч — вот мести знак,
Вот ее условье,
Вот ее условье!

Вам на помощь — добрый меч,
Войско — для охраны.
Церковь можете привлечь
И чужие страны.

Хватит этого с лихвой,
Чтоб рассеять злобный рой
Черни окаянной,
Черни окаянной!

Негодяи — у руля:
Тысяча их счетов.
Мы лишились короля,
Вверясь их заботам.

Коли стерпишь их, француз,
Значит, ты — презренный трус,
Проклятый народом,
Проклятый народом!

Как? не видите, что вас
Тащат всех на плаху,
Что стянуть готовы с вас
Последнюю рубаху?

Разорит вас эта тварь,
Коль ее вы на фонарь
Не вздернете с размаху,
Не вздернете с размаху!

Ненавистны мне слова
Нового закона.
Вера старая жива
В сердце — без урона.

Обиженную знать!
О, когда б ты нам помог
Правителей прогнать!

Тебе не изменю я,
Добрый старый строй,
Горько негодуя
На порядок злой.

Пускай все демократы
Отправятся к чертям.
Одни аристократы
Помочь сумеют нам!

ПЕСНЬ
к событиям Вареннского кризиса,1791 год

Куда, Людовик, скрылись вы?
Париж покинули - увы! –
И стали дезертиром.
И перед целым миром!
Вы слышите ли, хорошо!

Забыв о клятвах всех своих,
На ветер бросили вы их.
И ваше вероломство -
Что ж, хорошо! -
Оценит и потомство.
Вы слышите ли, хорошо!

И кто вас только убедил
Предать народ, что вас любил?
И вот все это вместе
Не делает вам чести.

Теперь обманутый народ
Уж клятвам веры не дает.
И заклеймил вас кстати
Названием «предатель».

Вы нас покинули, и вновь
Вам не вернуть к себе любовь.
Вдобавок по закону
Утратите корону.

И вы, красотка Туанон,
С дороги не послав поклон,
В карете в Монс сбегая,
Вы скрылись, дорогая!

Ваш проводник, красавец швед,
Повел вас за собою вслед
Тайком вдоль акведука –
Для стражей впредь наука!

Ах, оставайтесь с нами жить,
Мы вам сумеем угодить,
Хоть это трудно очень,
Но все ж мы похлопочем!

Но если как-нибудь опять
Вы захотите убежать,
Тогда мы вас за двери
Запрем в Сальпетриере!
Вы слышите ли, хорошо!

«Песня о чувствах народа против бывшего короля и об изменах проклятого Булье»

ГРАЖДАНСКИЙ ГИМН (сочинение Буа)

ПЕСНЯ РЕЙНСКОЙ АРМИИ (МАРСЕЛЬЕЗА)

КАРМАНЬОЛА

Мадам Вето* могла грозить
Нас всех в Париже перебить,
Но дело сорвалось у ней –
Все из-за наших пушкарей.

Отпляшем карманьолу!
Славьте гром! Славьте гром!
Отпляшем карманьолу!
Славьте пушек гром!

Мосье Вето мог обещать
Отчизне верность соблюдать,
Нарушено то слово им
И мы пощады не дадим!

Могли швейцарцы обещать
По нашим родичам стрелять,
Но поскакать пришлось-то им!
Пуститься в пляс пришлось самим!

Антуанетта у ворот
Хотела сделать поворот;
Пред башней дурно стало ей,
Почета не хватало ей.

Когда Людовик увидал
Что рвы копают, он сказал
Тем, кто работал: - Господа,
Я чуть не полетел туда.

Друзей имеет патриот,
То всей страны честной народ;
Под грохот пушечной пальбы
Все дружно выйдут для борьбы.

Средь парижан аристократ
Всем роялистам друг и брат;
Они его не подведут,
Как трусы разом удерут.

Друзья, в согласьи мы сильны,
Врагов бояться не должны.
Пусть вздумают напасть на нас -
Скакать заставим их тотчас.

Я – санкюлот! Горжусь тем я
Назло любимцам короля.
Марсельский славлю батальон,
Бретонцев наших, наш закон.

Навек запомнит наш народ,
Каков в предместьях санкюлот.
Чтоб наших молодцов почтить,
За их здоровье будем пить!

- - -

** Мария-Антуанетта и Людовик XVI, вето – более привычная французам форма латинского veto (ударение на первый слог)

(Текст в пер. А.Ольшевского приведен по: Документы истории ВФР. М., 1990. Т.1. Другие варианты «Карманьолы» - в статье «Песни Французской революции». Подражания.)

РЕСПУБЛИКАНСКИЙ РОМАНС

ПЕСНЯ САНКЮЛОТОВ (куплеты Аристида Валькура)

КУПЛЕТЫ о РЕСПУБЛИКАНСКОМ КАЛЕНДАРЕ
(сочинение гражданина Дюкруази)

САНКЮЛОТ

РЕСПУБЛИКАНСКИЙ ПОРОХ и ПУШКИ, ОТВЕТ ПОРОХУ (сочинение Купиньи)

«ПРОБУЖДЕНИЕ НАРОДА»
песня, впервые исполненная, как сообщает Матьез, 30 нивоза III года в общем собрании секции Вильгельма Телля певцом и музыкантом Гаво — кровожадные куплеты, тотчас же ставшие «Марсельезой мюскаденов». Слова песни принадлежат Суригьеру, музыка — Гаво. В тот же день Гаво исполнил ее также в кафе Шартр

Прочь эту постыдную вялость!
Торопись, суверенный народ
Низвергнуть на все муки ада
Кровожадных этих гиен!

Подстрекателям всем — война!
Не спасет их и смертный час!
Вперед, за мною, страна!
Никогда им не уйти от нас!

Поглядите, как страх их глубок, —
Убежать не посмеют они!
Пролитой крови поток
Скоро зальет их следы.

Мы клянемся на ваших гробах,
Мы клянемся несчастной страной,
Сразу всех извести кровопийц,
Сразу всех уничтожить врагов.

А.Матьез, «Термидорианская реакция» (М.; Л., 1931)

Ответ на «Пробуждение народа»

10-е ТЕРМИДОРА, или СМЕРТЬ РОБЕСПЬЕРА (из бумаг Гракха Бабефа)

ГИМН 9 ТЕРМИДОРА II ГОДА
Мари-Жозеф Шенье

Девятый термидор! О день освобожденья!
Очистишь землю ты, где не просохла кровь.
Вторично Франции приносишь ты спасенье,
Свободу нам являешь вновь.

Ты искупил отцов мучения и раны!
Венец последнего из наших королей,
Который приняли как власти знак тираны,
Ты растоптал ногой своей.

Жрецы Республики, восславьте день Победы,
Венчайтесь, девушки, гирляндой свежих роз,
Почтите гимнами, отцы, супруги, деды,
День, осушивший реки слез!

Как некогда Олимп зрел грозное паденье
Былых сынов земли, тиранов, стертых в прах,
Так и во Франции Сенат пришел в смятенье,
Тираны ощутили страх.

Вотще, чтоб сохранить прямых насилий право
От солнечных лучей они таят позор.
Французской кровью пьян их дерзкий род, их слава -
Глухая полночь и террор.

О солнце, не страшись разоблачить их рвенье,
Их звезд багровое сияние затми.
За жертвами вослед они найдут отмщенье, -
Свой лик над тучей подыми!

Народ наш и Сенат власть принимают внове,
Злодеев умыслы их голос отметет,
И эшафот, где есть следы невинной крови,
По их велению падет.

Свобода! Опрокинь алтарь их злодеяний,
Где беззаконие, зажав в руки клинок,
Как некогда жрецы Таврической Диане
Кровавый пролило поток.

Вы, коих дружество оплакивать готово.
Вы, жены, юноши, таланты, красота,
Нa землю милую вы не придете снова,
В свои родимые места!

Но ваша, искренно нам дорогая, память
Утешить может скорбь, что мы таим в сердцах,
Украсит родина торжественно цветами
Невинности и чести прах.

Из глубины могил завешано отмщенье
Тому, кто вас лишил дыхания весны,
По справедливости, а не по раздраженью
Вы будете отомщены.

Уж над Республикой заря встает иная...
И почитая вас, и повинуясь вам,
Все человечество, погибших вспоминая,
Воздвигнет милосердья храм...

ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД - ФРАНТАМ

Толпа насильников трусливых,
Кто богатея с каждым днем,
Трубит повсюду в гимнах лживых
О пробуждении моем!
Заносчивые сателлиты,
Вкруг пиршественного стола
Падите в бездны, что раскрыты
Для вашей наглости и зла!
И ты, народ позолоченный,
Успехом меряющий дни,
Ты - представитель незаконный
Того, кто скрыт от всех в тени.
Кто на границах слышит взрывы,
Со стягом равенства в руках,
Кто потом орошает нивы,
Чтоб ты тщеславился в шелках.
Бесстыдно воющая стая
Лжепрославителей моих!
От преступлений разбухая,
Жирея от деяний злых, -
Иль хочешь скрыться от расплаты
Республиканской болтовней?
Нет, нет! не проведешь меня ты:
Жадна до крови ты людской!
Не потому ли в буйстве диком.
Для славы якобы моей,
Порочишь ты коварным криком
Вернейших из моих друзей?
Вы, депутаты, кто сумели
Теснимые со всех сторон,
Вести страну к великой цели
И новый строить ей закон, -
Добавьте к вечной вашей славе
Еще одно из добрых дел:
Господ, кричащих здесь о праве,
К границе двиньте - под обстрел!

СОВРЕМЕННИКИ и ОЧЕВИДЦЫ

Андре Шенье. Оды и ямбы. Публицистика

Вильям Блейк

ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

Смерть над Европой нависла; виденья и тучи на Францию
пали -

Славные тучи! Ничтожный король заметался на меченом
смертью

Ложе, окутан могильным туманом; ослабла десница;
и холод,

Прянув из плеч по костям, влился в скипетр, чрезмерно
тяжелый для смертной

Длани - бессильной отныне терзать и кровавить цветущие
горы.

Горы больные! Стенают в ответ королевской тоске
вертограды.

Туча во взоре его. Неккер, встань! Наступило
зловещее утро.

Пять тысяч лет мы проспали. Я встал, но душа пребывает
во дреме;

Вижу в окне, как седыми старухами стали
французские горы.

Жалкий, за Неккера держится, входит Король в зал
Большого Совета.

Горы тенистые громом, леса тихим граяньем стонут
во страхе.

Туча пророческих изобличений нависла над крышей
дворцовой.

Сорок мужей, заточенных печалью в темницу души
королевской,

Как праотцы наши - в сумерках вечных, обстали больного
владыку,

Францию перекричать обреченно пытаясь, воззвавшую
к туче.

Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций.
Страна содрогнулась!

Небо французское недоуменно дрожит вкруг растерянных.
Темень

Первовремен потрясает Париж, сотрясает
Бастилии стены;

Страж и Правитель во мгле наблюдают, страшась, нарастающий
ужас;

Тысяча верных солдат дышит тучей кровавой Порядка
и Власти;

Черной печалью Чумленный зарыскал, как лев, по чудовищным
тюрьмам,

Рык его слышен и в Лувре, не гаснет под ветром судилища
факел;

Мощные мышцы трудя, он петляет, огнем опаляет
Законы,

Харкает черною кровью заветов, кровавой чумою
охвачен,

Силясь порвать все тесней и больней его тело
щемящие цепи,

Полупридушенным волком, к жильцам Семи Башен взывая,
хрипит он.

В Башне по имени Ужас был узник за руки, и ноги,
и шею

С камнем повенчан цепями; Змий в душу заполз и запрятался
в сердце,

Света страшась, как в расщелине скальной, - пророчество
стало Пророку

Вечным проклятьем. А в Башне по имени Тьма был одет
кандалами

(Звенья ковались все мельче, ведь плоть уступала железу -
и жало

Голую кость) королевич Железная Маска - Лев Вечный
в неволе.

В Башне по имени Зверство скелет, отягченный цепями,
простерся,

Дожелта выгрызен Вечным Червем за отказ оправдать
преступленья.

В Башне по имени Церковь невинности мстили, которая
скверне

Не покорилась: ножом пресекла растлевающий натиск
прелата, -

Ныне, как хищные птицы, терзали ей тело
Семь Пыток Геенны.

В Башне по имени Правопорядок в нору с детский гроб втиснут
старец.

Вся заросла, как лианами мелкое море, седой бородою

Камера, где в хлад ночной и в дневную жару слизь
давнишнего страха

Считывал он со стены в письменах паутины - сосед
скорпионов,

Змей и червей, равнодушно вдыхавших мученьем загаженный
воздух:

Он по велению совести с кафедры в граде Париже
померкшим

Душам вещал чудеса. Заточен был силач, палачом
ослепленный,

В Башне по имени Рок - отсекли ему руки и ноги, сковали

Цепью, ниспущенной сверху, середку, - и только провидческой
силой

Он ощущал, что отчаянье - рядом, отчаянье ползает вечно,

Как человек - на локтях и коленях... А был - фаворит
фаворита.

Ну, а в седьмой, самой мерзостной, Башне, которая названа
Божьей,

Плоть о железа содрав, год за годом метался по кругу
безумец,

Тщетно к Свободе взывая - на том он ума и лишился, -
и глухо

Волны Безумья и Хаоса бились о берег души;
был виновен

Он в оскорбленье величества, памятном в Лувре и слышном
в Версале.

Дрогнули стены темниц, и из трещин послышались пробные
кличи.

Смолкли. Послышался смех. Смолк и он. Начал свет полыхать
возле башен.

Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций: горючие искры

С факела солнца в пустыню несут красоты животворное
пламя,

В город мятущийся. Отблески ловят младенцы и плакать
кончают

На материнской, с Землей самой схожей, груди. И повсюду
в Париже

Прежние стоны стихают. Ведь мысль о Собранье несчастным
довлеет,

Чтобы изгнать прочь из дум, с улиц прочь роковые кошмары
Былого.

Но под тяжелой завесой скрыт Лувр: и коварный Король,
и клевреты;

Древние страхи властителей входят сюда, и толпятся,
и плачут.

В час, когда громом тревожит гробы, Королей всей земли
лихорадит.

К туче воззвала страна - алчет воли, - и цепи тройные
ниспали.

К туче воззвала страна - алчет воли, - тьма древняя бродит
по Лувру,

Словно во дни разорений, проигранных битв и позора,
толпятся

Жирные тени, отчаяньем смытые дюны, вокруг государя;

Страх отпечатан железом на лицах, отдавлены мрамором
руки,

В пламени красного гнева и в недоумении тяжком
безмолвны.

Вспыхнул Король, но, как черные тучи, толпой приближенные
встали,

Тьмою окутав светило, но брызнул огонь венценосного
сердца.

Молвил Король: "Это пять тысяч лет потаенного страха
вернулись

Разом, чтоб перетрясти наше Небо и разворошить
погребенья.

Слышу, сквозь тяжкие тучи несчастия, древних монархов
призывы.

Вижу, они поднимаются в саванах, свита встает вслед
за ними.

Стонут: беги от бесчинства живущих! все узники вырвались
наши.

В землю заройся! Запрячься в скелет! Заберись
в запечатанный череп!

Мы поистлели. Нас нет. Мы не значимся в списках живущих.
Спеши к нам

В камни и корни дерев затаиться. Ведь узники
вырвались ныне.

К нам поспеши, к нам во прах - гнев, болезнь, и безумье,
и буря минуют!"

Молвил, и смолк, и чело почернело заботой, насупились
брови, -

А за окном, на холмах, он узрел, загорелось, как факелы,
войско

Против присяги, огонь побежал от солдата к солдату, -
и небом,

Туго натянутым, грудь его стала; он сел; сели
древние пэры.

Старший из них, Дюк Бургундский, поднялся тогда одесную
владыки,

Красен лицом, как вино из его вертограда;
пахнуло войною

Из его красных одежд, он воздел свою страшную
красную руку,

Страшную кровь возвещая, и, как вертоград над снопами
пшеницы,

Воля кровавая Дюка нависла над бледным бессильным
Советом, -

Кучка детей, тучка светлая слезы лила в пламень мантии
красной, -

Речь его, словно пурпурная Осень на поле пшеницы, упала.

"Станет ли, - молвил он, - мраморный Неба чертог
глинобитной землянкой,

Грубой скамьею - Земля? Жатву в шесть тысяч лет
соберут ли мужланы?

В силах ли Неккер, женевский простак, своим жалким серпом
замахнуться

На плодородную Францию и династический пурпур, связуя

Царства земные в снопы, древний Рыцарства лес вырубая
под корень,

Радость сраженья - врагу, власть - судьбе, меч и скипетр
отдавая созвездьям,

Веру и право огню предавая, веками испытанный разум

В глуби земли хороня и людей оставляя нагими
на скалах

Вечности, где Вечный Лев и Орел ненасытно терзают
добычу?

Что же вы сделали, пэры, чтоб слезы и вещие сны
обманули,

Чтобы противу земли не восстал ее вечный посев сорным
цветом?

Что же предприняли в час, когда город мятежный
уже окружили

Звездные духи? Ваш древний воинственный клич пробудил ли
Европу?

Кони заржали ль при возгласах труб? Потянулись к оружию ль
руки?

В небе парижском кружатся орлы, ожидая победного
знака, -

Так назови им добычу, Король, - укажи на Версаль
Лафайету!"

Смолк, пламенея в молчанье. Кровавым туманом подернутый
Неккер

(Крики и брань за окном,) промолчал, но как гром над
гробами молчанье.

Молча лежали луга, молча стояли ветра, и двое
молчащих -

Пахарь и женщина в слабости - труп его слов обмывали
любовью,

Дети глядели в могилу - так Неккер молчал, так лицо прятал
в тучу.

Встал, опираясь на горы, Король и взглянул на великое
войско,

В небе затмившее кровью сверканье заката, и молвил
Бургундцу:

"Истинный Лев есе ти! Ты один утешенье в великой
кручине,

Ибо французская знать уж не верит в меня, письмена
Валтасара

В сердце моем прочитав. Неккер, прочь! Ты - ловец, ставший
ныне добычей.

Не для глумленья над нами созвали мы Штаты.
Не на поруганье

Роздали наши дары. Слышу: точат мечи, слышу: ладят
мушкеты,

Вижу: глаза наливаются кровью решимости в градах
и весях,

Древних чудес над страной опечалены взоры,
рыдают повсюду

Дети и женщины, смерчи сомнений роятся, печаль
огневеет,

В рыцарях - робость. Молчи и прощай! Смерчи стихнут,
как древле стихали!"

С тем он умолк, пламенея, - на Неккера красные тучи
наплыли.

Плача, Старик поспешил удалиться в тоске по родимой
Женеве.

Детский и женский звучал ему вслед плач унылый вдоль улиц
парижских.

Но в Зале Наций мгновенно прознали об этом позорном
изгнанье.

Все ж не умерился гнев благородных, а тучей вскипел
грозовою.

Громче же всех возопил, проклиная Париж,
его Архиепископ.

В серном дыму он предстал, в клокотанье огней и в кровавой
одежде.

"Слышишь, Людовик, угрозы Небес! Так испей, пока есть еще
время,

Мудрости нашей! Я спал в башне златой, но деяния злобные
черни

Тучей нависли над сном - я проснулся - меня разбудило
виденье:

Холоднорукое, дряхлое, снега белее, трясясь
и мерцая,

Тая туманом промозглым и слезы роняя на чахлые щеки,

Призраки мельче у ног его в саванах крошечных роем
мелькали,

Арфу держали в молчанье одни, и махали кадилом
другие;

Третьи лежали мертвы, мириады четвертых
вдали голосили.

Взором окинув сию вереницу позора, рек
старший из духов

Голосом резче и тише кузнечика: "Плач мой внимают
в аббатствах,

Ибо Господь, почитавшийся встарь, стал отныне лампадой
без масла,

Ибо проклятье гремит над страною, которую племя
безбожных

Нынче терзает, как хищники, взоры тупя, и трудясь,
и отвергнув

Святость законов моих, языком забывая звучаньемолитвы,

Сплюнув Осанну из уст. Двери Хаоса треснули, тьмы
неподобных

Вырвались вихрем огня - и священные гробы
позорно разверсты,

Знать омертвела, и Церковь падет вслед за нею, и станет
пустыня:

Черною - митра, и мертвой - корона, а скипетр и царственный
посох

С грудой костей государевых вкупе истлеют в час
уничтоженья;

Звон колокольный, и голос субботы, и пение ангельских
сонмов

Днем - пьяной песней распутниц, а ночью - невинности
воплями станет;

Выронят плуг, и падут в борозду - нечестны, непростимы,
неблаги,

Мытарь развратный заменит во храме жреца;

тот, кто проклят, - святого;

Нищий и Царь лягут рядом, и черви, их гложа, сплетутся

в объятье!"

Так молвил призрак - и гром сотрясал мою келью. Но тучей
покоя

Сон снизошел на меня. А с утра я узрел поруганье державы

И, содрогаясь, пошел к государю с отеческим Неба советом.

Слушай меня, о Король, и вели своим маршалам - в дело!
Господне

Слушай решенье: спеши сокрушить в их последнем прибежище
Штаты,

Дай солдатне овладеть этим градом мятежным, где кровью
дворянства

Ноги решили омыть, растоптав ему грудь и чело;
пусть поглотит

Этих безумцев Бастилия, Миропомазанник, вечною тьмою!"

Молвил и сел - и холодная дрожь охватила вельмож,
и очнулись

Монстры безвестных миров, ожидая, когда их спасут
и окликнут;

Встал дюк Омон, чья душа, как комета, не ведая цели,
ни сроков,

В мире носилась хаосорожденной, неся поруганье и гибель, -

Как из могилы восстав, он предстал в этот миг пред кровавым
Советом:

"Брошены армией, преданы нацией, мечены скорою смертью,

Слушайте, пэры, и слушай, прелат, и внемли, о Король!
Из могилы

Вырвался призрак Наваррца, разбужен аббатом Сийесом
из Штатов.

Там, где проходит, спеша во дворец, все немеют и чувствуют
ужас,

Зная о том, для чего он могилу покинул
до Судного часа.

Бесятся кони, трепещут герои, дворцовая
стража бежала!"

Тут поднялся самый сильный и смелый из отпрысков крови
Бурбонской,

Герцог Бретанский и герцог Бургонский, мечом потрясая
отцовским,

Пламенносущий и громом готовый, как черная туча,
взорваться:

"Генрих! как пламя отвесть от главы государя? Как пламенем
выжечь

Корни восстанья? Вели - и возглавлю я воинство
предубежденья,

Дабы дворянского гнева огонь полыхал над страною
великой,

Дабы никто не посмел положить благородные выи
под лемех".

Дюк Орлеанский воздвигся, как горные кряжи, могуч
и громаден,

Глядя на Архиепископа - тот стал белее свинца, -
попытался

Встать, да не смог, закричал - вышло сипом, слова
превратились в шипенье,

Дрогнул - и дрогнула зала, - и замер, - и заговорил
Орлеанец:

"Мудрые пэры, владыки огня, не задуть, а раздуть его
должно!

Снов и видений не бойтесь - ночные печали проходят
с рассветом!

Буря ль полночная - звездам угроза? Мужланы ли - пламени
знати?

Тело ль больно, когда все его члены здоровы? Унынью ли
время,

Если желания жгучие обуревают? Душе ли томиться, -

Сердце которой и мозг в две реки равномерно струятся
по Раю, -

Лишь оттого, что конечности, грудь, голова и причинное
место

Огненным счастьем объяты? Так может ли стать угнетенным
дворянство,

Если свободен народ? Иль восплачет Господь, если счастливы
люди?

Или презреем мы взор Мирабо и решительный вид
Лафайета,

Плечи Тарже, и осанку Байи, и Клермона отчаянный голос,

Не поступившись величьем? Что, кроме как пламя,
отрадно петарде?

Нет, о Бездушный! Сперва лабиринтом пройди бесконечным
чужого

Мозга, потом уж пророчествуй. В гордое пламя,
холодный затворник,

Сердца чужого войди, - не сгори, - а потом уж толкуй
о законах.

Если не сможешь - отринь свой завет и начни привыкать
постепенно

Думать о них, как о равных, - о братьях твоих, а не членах
телесных,

Власти сознанья покорных. И прежде всего научись
их не ранить".

С места поднялся Король; меч в златые ножны возвратил
Орлеанец.

Знать колыхалась, как туча над кряжем, когда порассеется
буря.

"Выслушать нужно посланца толпы. Свежесть мыслей нам будет
как ладан!"

В нише пустой встал Омон и потряс своим посохом кости
слоновой;

Злость и презренье вились вкруг него, словно тучи
вкруг гор, застилая

Вечными снегами душу. И Генрих, исторгнув из сердца
пламенья,

Гневно хлестнул исполинских небесных коней и покинул
собранье.

В залу аббат де Сийес поднялся по дворцовым ступеням -

и сразу,

Как вслед за громом и молнией голос гневливый грядет
Иеговы,

Бледный Омона огонь претворил в сатанинское пламя
священник;

Словно отец, увещающий вздорного сына, сгубившего
ниву,

Он обратился к Престолу и древним горам,
упреждая броженье.

"Небо Отчизны, внемли гласу тех, кто взывает с холмов
и из долов,

Застланы тучами силы. Внемли поселянам,

внемли горожанам.

Грады и веси восстали, дабы уничтожить и грады,
и веси.

Пахарь при звуках рожка зарыдал, ибо в пенье небесной
фанфары -

Смерть кроткой Франции; мать свое чадо растит
для убийственной бойни.

Зрю, небеса запечатаны камнем и солнце
на страшной орбите,

Зрю загашенной луну и померкшими вечные звезды
над миром,

В коем ликуют бессчетные духи на сернистых неба обломках,

Освобожденные, черные, в темном невежестве
несокрушимы,

Обожествляя убийство, плодясь от возмездья,
дыша вожделеньем,

В зверском обличье иль в облике много страшней -
в человеческой персти,

Так до тех пор, пока утро Покоя и Мира, Зари
и Рассвета,

Мирное утро не снидет, и тучи не сгинут, и Глас
не раздастся

Всеобнимающий - и человек из пещеры у Ночи не вырвет

Члены свои затененные, оком и сердцем пространство
пронзая, -

Тщетно! Ни Солнца! Ни звезд!.. И к солдату восплачут
французские долы:

"Меч и мушкет урони, побратайся с крестьянином кротким!"
И, плача,

Снимут дворяне с Отчизны кровавую мантию зверства
и страха,

И притесненья венец, и ботфорты презренья, - и пояс
развяжут

Алый на теле Земли. И тогда из громовыя тучи
Священник,

Землю лаская, поля обнимая, касаясь наперствием плуга,

Молвит, восплакав: "Снимаю с вас, чада, проклятье
и благословляю.

Ныне ваш труд изо тьмы изошел, и над плугом нет тучи
небесной,

Ибо блуждавшие в чащах и вывшие в проклятых богом
пустынях,

Вечно безумные в рабстве и в доблести пленники
предубеждений

Ныне поют в деревнях, и смеются в полях, и гуляют
с подружкой;

Раньше дикарская, стала их страсть, светом знанья лучась,
благородной;

Молот, резец и соха, карандаш, и бумага, и звонкая
флейта

Ныне звучат невозбранно повсюду и честного пахаря
учат

И пастуха - двух спасенных от тучи военной,
чумы и разбоя,

Страхов ночных, удушения, голода, холода,
лжи и досады,

Зверю и птице ночной вечно свойственных - и отлетевших
отныне

Вихрем чумным от жилища людей. И земля на счастливой
орбите

Мирные нации просит к блаженству призвать, как их предков,
у Неба".

Вслед за священником Утро само воззовет:
"Да рассеются тучи!

Тучи, чреватые громом войны и пожаром убийств
и насилий!

Да не останется доле во Франции ни одного
ратоборца!"

Кончил - и ветер раздора по Зале пронесся, и тучи

сгустились;

Были вельможи, как горы, как горные чащи, трясомые
вихрем;

И, незаметно в шатанье дерев, в треске сучьев, рос шепот
в долине

Или же шорох - как будто срывались в траву виноградные
гроздья,

Или же голос - натруженный крик землепашца, не возглас
восторга.

Туче, чреватой огнем, уподобился Лувр, заструилась
по древним

Мраморам алая кровь; Дюк Бургундский дождался монаршего
слова:

"Видишь тот замок над рвом, что внушает Парижу опаску?
Скомандуй

Этой громаде: "Бастилия пала! Сошел замок призрачный
с места,

Тронулся в путь, через реку шагнул, отошел от Парижа
на десять

Миль. Твой черед, неприступная Южная крепость. Направься
к Версалю,

Хмуро взгляни в те сады!" И коль выполнит это она,
мы распустим

Армию нашу, что дышит войной, а коль нет -мы внушим
Ассамблее:

Армия страхов и тюрьмы мучений суть цепи стране
возроптавшей".

Словно звезда, возвещая рассвет потерпевшим
кораблекрушенье,

Молча направился горестный вестник пред Национальным
собраньем

С горестной вестью предстать. Молча слушали. Молча,
но громкие громы

Громче и громче гремели. Обломки колонн, прах времен -
так молчали.

Словно из древних руин, к ним воззвал Мирабо - громы стихли
мгновенно,

Хлопанье крыл было вкруг его крика: "Услышать хотим
Лафайета!".

Стены откликнулись эхом: "Услышать хотим Лафайета!".
И в пламя, -

Молниеносно, как пуля, что взвизгнула в знак объявления
боя, -

С места сорвавшись, "Пора!" закричал Лафайет.
И Собранье

В тучах застыло безмолвно, колчан, полный молний,
над градами жизни.

Градами жизни и ратями схватки, где дети их шли друг
на друга;

Голосовали, шепчась, - вихрь у ног, - голоса подсчитали
в молчанье,

И отказали войне, и Чума краснокрылая в небо
метнулась.

Молча пред ними стоял Лафайет, ожидая исхода их тяжбы, -

И приказали войскам отойти за черту в десять миль
от Парижа.

Старое солнце, садясь за горой, озарило лучом
Лафайета,

Но в глубочайшей тени было войско: с восточных холмов
наплывала

И простиралась над городом, армией, Лувром
гигантская туча.

Пламени светлою долей стоял он над пламени
темною долей;

Там бесновались ряды депутатов и ждали решенья солдаты,

Плача, чумной вереницей струились виденья приверженцев
веры -

Голые души, из черных аббатств вырываясь бесстыдно
на божий

Свет, где кровавая туча Вольтера, и грозные скалы
Жан-Жака

Мир затеняли, они разбивались, как волны,
о выступы войска.

Небо зарделось огнем, и земля серным дымом сокрылась
от взора,

Ибо восстал Лафайет, но в молчанье по-прежнему,
а офицеры

Бились в него, разбиваясь, как волны о Франции мысы
в годину

Битвы с Британией, крови и взора крестьянской слезы
через море.

Ибо над ним воспарял, пламенея, Вольтер, а над войском -
Жан-Жака

Белая туча плыла, и, разбужены, войнорожденные
зверства

Льнули ко грому речей, вдохновленных свободой и мыслью
о мертвых:

"Коль порешили вы в Национальном собранье войскам

удалиться,

Так и поступим. Но ждем от Собранья и Нации новых
приказов!"

Стронулось войско железное с огненным громом и грохотом
с места;

Ждали сигнальной трубы офицеры, вскочили в седло
вестовые;

Близ барабанщиков верных стояли, скорбя,

капитаны пехоты;

Подан был знак, и дорос до небес, и отправилось войско
в дорогу.

Черные всадники - тучи, чреватые громом, - и пестрой
пехоты

Двинулись толпы - при звуках трубы и фанфары, под бой
барабанный.

Топот и грохот, фанфары и трубы качнули дворцовые
стены.

Бледный и жалкий, Король восседал в окруженье испуганных
пэров,

Сердце не билось, и кровь не струилась, и тьма опечатала
веки

Черной печатью; предсмертной испариной тело и члены
покрылись;

Пэры вокруг громоздились, как мертвые горы, как мертвые
чащи,

Или как мертвые реки. Тритоны, и жабы, и змеи возились
Возле державных колен и сквозь пальцы державной ноги
подползали,

Ближе к державной гадюке, забравшейся в мантию,
дабы оттуда

С каменным взором шипеть, потрясая французские чащи;
настало

Всеотворенье Всемирного Дна и восстанье архангелов спящих;

Встал исполинский мертвец и раздул надо всеми их бледное
пламя.

Жар его сжег стены Лувра, растаяла мертвая кровь,
заструилась.

В гневе очнулся Король и дремотные пэры, узрев запустенье:

Лувр без единой души, и Париж без солдат и в глубоком
молчанье,

Ибо шум с войском пропал, и Сенат в тишине дожидался
рассвета.

Перевод В.Л.Топорова. Блейк У. Избранные стихи. Сост. А.М.Зверев. М.: Прогресс. 1982

Роберт Бернс

ДЕРЕВО СВОБОДЫ

Есть дерево в Париже, брат.
Под сень его густую
Друзья отечества спешат,
Победу торжествуя.

Где нынче у его ствола
Свободный люд толпится
Вчера Бастилия была
Всей Франции темница.

Из года в год чудесный плод
На дереве растет, брат.
Кто съел его, тот сознает,
Что человек - не скот, брат.

Его вкусить холопу дай -
Он станет благородным
И свой разделит каравай
С товарищем голодным.

Дороже клада для меня
Французский этот плод, брат.
Он красит щеки в цвет огня,
Здоровье нам дает, брат.

Он проясняет мутный взгляд,
Вливает в мышцы силу.
Зато предателям он - яд:
Он сводит их в могилу!

Благословение тому,
Кто, пожалев народы,
Впервые в галльскую тюрьму
Принес росток свободы.

Поила доблесть в жаркий день
Заветный тот росток, брат,
И он свою раскинул сень
На запад и восток, брат.

Но юной жизни торжеству
Грозил порок тлетворный
Губил весеннюю листву
Червяк в парче придворной.

У деревца хотел Бурбон
Подрезать корешки, брат.
За это сам лишился он
Короны и башки, брат!

Тогда поклялся злобный сброд,
Собранье всех пороков,
Что деревцо не доживет
До поздних, зрелых соков.

Немало гончих собралось
Со всех концов земли, брат.
Но злое дело сорвалось, -
Жалели, что пошли, брат!

Скликает всех своих сынов
Свобода молодая.
Они идут на бранный зов,
Отвагою пылая.

Новорожденный весь народ
Встает под звон мечей, брат.
Бегут наемники вразброд,
Вся свора палачей, брат.

Британский край! Хорош твой дуб,
Твой стройный тополь - тоже.
И ты на шутки был не скуп,
Когда ты был моложе.

Богатым лесом ты одет -
И дубом, и сосной, брат.
Но дерева свободы нет
В твоей семье лесной, брат!

А без него нам свет не мил
И горек хлеб голодный.
Мы выбиваемся из сил
На борозде бесплодной.

Питаем мы своим горбом
Потомственных воров, брат,
И лишь за гробом отдохнем
От всех своих трудов, брат.

Но верю я: настанет день, -
И он не за горами, -
Когда листвы волшебной сень
Раскинется над нами.

Забудут рабство и нужду
Народы и края, брат.
И будут люди жить в ладу,
Как дружная семья, брат!

Кристиан Фридрих Даниель Шубарт

ПО ПОВОДУ ОБЛОМКА от ТЕМНИЦЫ ВОЛЬТЕРА в БАСТИЛИИ,
ПРИСЛАННОГО АВТОРУ из ПАРИЖА

Спасибо, друг, за памятник насилья,
За этот камень из стены Бастильи,
Тюрьмы, стоявшей Вольности на страх,
Тюрьмы, Парижем брошенной во прах.

Разрушена Вольтерова темница,
Где гений чах по воле палача.
От стен, где мысль должна была томиться,
Пусть не останется ни кирпича.

Спасибо, друг, за камень, - эти стены
Всё видели: рыданья, кровь и боль...
Он мне дороже шпаги драгоценной,
Которой Вольность угнетал король.

1790 год

Самюэль Тэйлор Кольридж

ПАДЕНИЕ БАСТИЛИИ

Ты слышала ли крик Французской всей земли?
Зачем же медлишь ты? Не жди и не надейся!
Прочь, Тирания, прочь! У варваров, вдали
Оплачь былую мощь, оплачь свои злодейства!
Во все века, сквозь стоны бытия
Угадывалась ты и ненависть твоя;
Но Вольность, услыхав напутствие Презренья,
Сломала цепь твою и раздробила звенья,
Как лава, что в земле родил глубинный взрыв,
Прорвала путь себе, руины сотворив!

Дыхание людей на вздохи изошло,
Надежды луч устал светить потомкам этим,
Лишь изредка, во сне, забыв дневное зло,
Унылых возвращал к друзьям и милым детям;
Но вот они, разбуженные вдруг,
Смотрели с ужасом удвоенным вокруг
И ускользали прочь, покорствуя Страданью,
Смерть призывавшему, отчаявшейся дланью;
Иные же, сгорев, утратив разум свой,
В прилив Безумия бросались с головой.

Но полно вам, скорбя, кровоточить, сердца!
Не надо больше слез - ведь вижу каждый день я,
Что Воля дождалась счастливого конца,
Что Добродетель длит победное движенье,
Что, не страшась, крестьянин-патриот
Глядит восторженно, как колос в рост идет;
Его душа навек ушла от плена злого,
И смело зазвучит раскованное слово,
И душу в жизнь вдохнет Свобода - мудрый друг:
Свободна будет кровь, свободен сердца стук.

Одна ли Франция отвергнет старый трон?
Свобода, выбор твой - Лютеция одна ли?
Вот Бельгии сыны вокруг твоих знамен -
Но и врагов твоих знамена запылали…
Ты свет несешь, идя из края в край,
Иди и головы пред бурей не склоняй,
Чтобы у разных стран, по всем меридианам,
Была одна душа, враждебная тиранам!
И все же первым пусть среди других племен,
Свободнейшим из всех пребудет Альбион!

1789 год

Пьер-Жан Беранже

ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

Как ты мила мне, память, в заточенье!
Ребенком я услышал над собой:
- К оружью! На Бастилию! Отмщенье!
- В бой, буржуа! Ремесленники, в бой!
Покрыла бледность щеки многих женщин,
Треск барабанов. Пушек воркотня.
Бессмертной славой навсегда увенчан
Рассвет того торжественного дня, -
Торжественного дня.

Богач и бедный карманьолу пляшут,
Все заодно, все об одном твердят.
И дружелюбно треуголкой машет
Примкнувший к делу парижан солдат.
Признанье Лафайета всенародно.
Дрожит король и вся его родня.
Светает разум. Франция свободна -
Таков итог торжественного дня, -
Торжественного дня.

На следующий день учитель рано
Привел меня к развалинам тюрьмы:
"Смотри, дитя! Тут капище тирана.
Еще вчера тут задыхались мы.
Но столько рвов прорыто было к башням,
Что крепость, равновесье не храня,
Сдалась при первом натиске вчерашнем.
Вот в чем урок торжественного дня, -
Торжественного дня".

Мятежная Свобода оглашает
Европу звоном дедовской брони.
И на триумф Равенство приглашает.
Сих двух сестер мы знаем искони.
О будущем грома оповестили.
То Мирабо, версальский двор дразня,
Витийствует: "Есть множество бастилий,
Не кончен труд торжественного дня, -
Торжественного дня".

Что мы посеяли, пожнут народы.
Вот короли, осанку потеряв,
Трясутся, слыша грозный шаг Свободы
И декларацию Священных Прав.
Да! Ибо здесь - начало новой эры, -
Как в первый день творенья, из огня
Бог создает кружащиеся сферы,
Чье солнце - свет торжественного дня, -
Торжественного дня".

Сей голос старческий не узнаю ли?
Его речей не стерся давний след.
Но вот четырнадцатого июля
Я сам в темнице - через сорок лет.
Свобода! Голос мой не будет изгнан!
Он и в цепях не отнят у меня!
Пою тебя! Да обретет отчизна
Зарю того торжественного дня, -
Торжественного дня!

Тюрьма Ла Форс

БОГИНЯ
К женщине, олицетворявшей Свободу
на одном из революционных праздников

Тебя ль я видел в блеске красоты,
Когда толпа твой поезд окружала,
Когда бессмертною казалась ты,
Как та, чье знамя ты в руке держала?
Ты прелестью и славою цвела;
Народ кричал: «Хвала из рода в роды!»
Твой взор горел; богиней ты была,
Богиней Свободы!

Обломки старины топтала ты,
Окружена защитниками края;
И пели девы, сыпались цветы,
Порой звучала песня боевая.

Еще дитя, узнал я с первых дней
Сиротский жребий и его невзгоды -
И звал тебя: «Будь матерью моей,
Богиня Свободы!»

Что темного в эпохе было той,
Не понимал я детскою душою,
Боясь лишь одного: чтоб край родной
Не пал под иноземною рукою.
Как все рвалось к оружию тогда!
Как жаждало военной непогоды!
О, возврати мне детские года,
Богиня Свободы!

Чрез двадцать лет опять уснул народ, -
Вулкан, потухший после изверженья;
Пришелец на весы свои кладет
И золото его, и униженье.

Когда, в пылу надежд, для красоты
Мы воздвигали жертвенные своды,
Лишь грезой счастья нам явилась ты,
Богиня Свободы!

Ты ль это, божество тех светлых дней?
Где твой румянец? Гордый взгляд орлицы?
Увы! Не стало красоты твоей.
Но где же и венки и колесницы?
Где слава, доблесть, гордые мечты,
Величие, дивившие народы?
Погибло все - и не богиня ты,
Богиня Свободы!

ВЕК ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

Перси Биши Шелли

ПЕСНЬ к ЗАЩИТНИКАМ СВОБОДЫ

перевод К.Бальмонта

Смелее, смелее, смелей!
Есть кровь на земле, отказавшей вам в пище.
Пусть кровь ваших ран, как рыданье очей,
Оплачет нашедших приют на кладбище.
Какая же скорбь справедливей такой?
Тот с другом расстался, тот с братом, с женой.
Кто скажет, что битва их смыла волной?

Приснитесь, проснитесь, проснитесь!
Тиран и невольник - враги-близнецы;
Разбейте оковы - и рвитесь и рвитесь,
В могилах вам внемлют сыны и отцы:
Их кости в безмолвных гробах содрогнутся,
Когда на погост голоса донесутся
Тех смелых, что рвутся на волю и бьются.

Пусть знамя горит высоко,
Когда за добычей помчится Свобода!
Пусть ветер его развевает легко,
Не ветер, а вздохи и голод народа.
И вы, вдохновенной сплотившись толпой,
Сражайтесь не в битве тупой и слепой,
Во имя Свободы идите на бой.

Вам слава, вам слава, вам слава!
Хваленье страдавшим в великой борьбе.
Никто не затмит наивысшее право,
Что вы завоюете в битве себе.
Не раз возникал победительный мститель,
Но тот настоящий герой-победитель,
Кто в силе, не мстя, над собою - властитель.

Скорее, скорее, скорей
Венчайтесь фиалкой, плющом и сосною!
Кровавые пятна средь пышных ветвей
Да скроются нежною их пеленою;
В них сила, надежда и вечности свет,
Но только забудьте про троицын цвет.
То память о прошлом, - в вас прошлого нет!

Огюст Барбье

БАРАБАНЩИК БАРРА

1792
Скульптору Давиду

Когда усобица владела нашим краем
И вдоль Вандеи шел пожаров страшных след,
Раз барабанщика четырнадцати лет
Взять довелось живьем шуанским негодяям.

Бестрепетно глядел тот юноша в глаза им,
Вот засверкал кинжал, вот щелкнул пистолет,
- Кричи: «Да здравствует король!» - а если нет,
На месте мы тебя, бездельник, расстреляем!

Но, презирая смерть, спокоен и суров,
Он не видал их лиц и не слыхал их слов,
Он пред собой смотрел; за гранью небосвода,
Родной народ ему видением предстал.
И с криком пламенным «Да здравствует свобода!» -
Он под ударами убийц презренных пал!

- - -

Стихотворение посвящено Пьер-Жану Давиду (Давиду д'Анже), изваявшему скульптуру Жозефа Барра

ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

Был день, когда, кренясь в народном урагане,
Корабль Республики, в смертельном содроганье,
Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,
В раздранных парусах, средь черноты беззвездной,
Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной,
Свободу юную едва не утопил.

Толпились короли Европы, наблюдая,
Как с бурей борется Республика младая, -
Угроза явная для королей других!
Корсары кинулись к добыче, торжествуя,
Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, -
И слышал великан уж злобный гик.

Но, весь исхлестанный ударами ненастья,
Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью,
И, смуглых моряков набрав по всем портам,
Не пушечный огонь на королей низринул,
Но все четырнадцать народных армий двинул, -
И тут же встало все в Европе по местам!

Жестокая пора, год Девяносто третий,
Не поднимайся к нам из тех десятилетий,
Венчанный лаврами и кровью, страшный год!
Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты;
В сравнении с тобой мы только лилипуты,
И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,
Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном
Былого мужества и прежнего огня, -
А если страстный гнев порою вырастает, -
Мы задыхаемся, нам пороху хватает
Не более чем на три дня!

Сильвие Страхимир Краньчевич

RESSURECTIO*

Улицы в огне пожара, над Парижем смерть витает:
Восемнадцатого века год великий полыхает.

Валят камни и деревья тени мрачные средь ночи,
С криками идут на гибель, каждый смерти первый хочет.

Доски стонут под ногами, и помост трухлявый гнется.
Пасть раскрыта баррикады, флаг над ней трехцветный вьется.

Словно призраки на стенах вдруг сплетаются руками,
И сверкает из Бастильи желто-красным цветом пламя.

И летят в глубины улиц над землей большие тени,
И ужасных бликов пляска гаснет в дымном отдаленье.

Мальчик сел в гнилое кресло на вершине баррикады,
Для помазанников божьих троном бывшее когда-то.

Пурпур с кресла сорван бунтом; и дрожит оно, и глухо
Стонет, как на лобном месте оголенная старуха.

А на спинке, той, которой короля касалось тело,
Флаг, трехцветием блистая, вьется весело и смело.

Зарево пылает. Косу смерть оттачивает ровно,
Взмах руки: из пушек, ружей пули градом бьют по бревнам.

На колени опустился кто-то, кто-то пал без слова,
Лишь один над баррикадой встал, похожий на святого.

Не коленопреклоненно, но гранитною скалою
Встал великий, встал средь улиц, над свинцовым зноем боя.

Поднял правую он руку, тотчас по его приказу
Все в густом дыму рванулось, в пламени взметнулось сразу.

«Франция!» - воскликнул кто-то, и слезами взор закрыло:
Вспомнил он свой дом, отчизну, вспомнил то, что прежде было.

«Месть!» - вскричал другой, и снова заблистал взор на мгновенье,
Вспомнил он: страданья были - не было за них отмщенья.

Задрожала баррикада, лишь он встал стопою твердой,
И шагнул толпе навстречу, сделав знак главою гордой.

Он ступал широким шагом по залитым кровью бревнам,
И за ним толпа летела, словно по тропинке ровной,

И кричала вдохновенно: «Братство, Равенство, Свобода!»
Все быстрее неизвестный мчался впереди народа.

И никто не знал, ни кто он, ни откуда появился,
И потом, после победы, не нашли, куда он скрылся.

Только раненным смертельно стало ясно среди ночи,
В час, когда слезой последней затуманило им очи:

Он покинул неизвестность, чтобы кануть в неизвестность, -
Метеор, что на мгновенье осветил средь мрака местность.

На сверкавший след смотрели и с улыбкой умирали:
То Христос сошел с креста к нам, вел в победные нас дали.

- - -

* Воскресение (лат.)

Эжезипп Моро, Пьер Дюпон, Шарль Жилль, Огюст Барбье, Пьер-Жан Беранже, Пьер Венсар-старший, Гюстав Леруа, Пьер Лашамбоди, Эжен Потье, Жан-Батист Клеман, Виктор Гюго - в книге Ю.Данилина «Очерк французской политической поэзии XIX века: от Июльской революции до Парижской коммуны»

Каролина Павлова

РАЗГОВОР В ТРИАНОНЕ

Ночь летнюю сменяло утро;
Отливом бледным перламутра
Восток во мраке просиял;
Погас рой звезд на небосклоне,
Не унимался в Трианоне
Веселый шум, и длился бал.

И в свежем сумраке боскетов
Везде вопросов и ответов
Живые шепоты неслись;
И в толках о своих затеях
Гуляли в стриженых аллеях
Толпы напудренных маркиз.

Но где, в глуби, сквозь зелень парка
Огни не так сверкали ярко, -
Шли, избегая шумных встреч,
В тот час, под липами густыми,
Два гостя тихо, и меж ними
Иная продолжалась речь.

Не походили друг на друга
Они: один был сыном юга,
По виду странный человек:
Высокий стан, как шпага гибкой,
Уста с холодною улыбкой,
Взор меткий из-под быстрых век.

Другой, рябой и безобразный,
Казался чужд толпе той праздной,
Хоть с ней мешался не впервой;
И шедши, полон думой злою,
С повадкой львиной он порою
Качал огромной головой.

Он говорил: "Приходит время!
Пусть тешится слепое племя;
Внезапно средь его утех
Прогрянет черни рев голодный,
И пред анафемой народной
Умолкнет наглый этот смех".

- "Да, - молвил тот, - всегда так было;
Влечет их роковая сила,
Свой старый долг они спешат
Довесть до страшного итога;
Он взыщется сполна и строго,
И близок тяжкий день уплат.

Свергая древние законы,
Народа встанут миллионы,
Кровавый наступает срок;
Но мне известны бури эти,
И четырех тысячелетий
Я помню горестный урок.

И нынешнего поколенья
Утихнут грозные броженья,
Людской толпе, поверьте, граф,
Опять понадобятся узы,
И бросят эти же французы
Наследство вырученных прав".

- "Нет! не сойдусь я в этом с вами, -
Воскликнул граф, сверкнув глазами, -
Нет! лжи не вечно торжество!
Я, сын скептического века,
Я твердо верю в человека
И не боюся за него.

Народ окрепнет для свободы,
Созреют медленные всходы,
Дождется новых он начал;
Века считая скорбным счетом,
Своею кровью он и потом
Недаром почву утучнял..."

Умолк он, взрыв смиряя тщетный;
А тот улыбкой чуть заметной
На страстную ответил речь;
Потом, взглянув на графа остро:
"Нельзя, - сказал он, - Калиостро
Словами громкими увлечь.

Своей не терпишь ты неволи,
Свои ты вспоминаешь боли,
И против жизненного зла
Идешь с неотразимым жаром;
В себя ты веришь, и недаром,
Граф Мирабо, в свои дела.

Ты знаешь, что в тебе есть сила,
Как путеводное светило
Встать средь гражданских непогод;
Что, в увлеченьи вечно юном,
Своим любимцем и трибуном
Провозгласит тебя народ.

Да, и пойдет он за тобою,
И кости он твои с мольбою
Внесет, быть может, в Пантеон;
И, новым опьянев успехом,
С проклятьем, может быть, и смехом
По ветру их размечет он.

Всегда, в его тревоге страстной,
Являлся, вслед за мыслью ясной,
Слепой и дикий произвол;
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
Иль лютый тигр, иль смирный вол.

Толпу я знаю не отныне:
Шел с Моисеем я в пустыне;
Покуда он, моля Творца,
Народу нес скрижаль закона, -
Народ кричал вкруг Аарона
И лил в безумии тельца.

Я видел грозного пророка,
Как он, разбив кумир порока,
Стал средь трепещущих людей
И повелел им, полон гнева,
Направо резать и налево
Отцов, и братий, и детей.

Я в цирке зрел забавы Рима;
Навстречу гибели шел мимо
Рабов покорных длинный строй,
Всемирной кланяясь державе,
И громкое звучало Ave!
Перед несметною толпой.

Стоял жрецом я Аполлона
Вблизи у Кесарева трона;
Сливались клики в буйный хор;
Я тщетно ждал пощады знака, -
И умирающего Дака
Я взором встретил грустный взор.

Я был в далекой Галилее;
Я видел, как сошлись евреи
Судить мессию своего;
В награду за слова спасенья
Я слышал вопли исступленья:
"Распни его! Распни его!"

Стоял величествен и нем он,
Когда бледнеющий игемон
Спросил у черни, оробев:
"Кого ж пущу вам по уставу?"
- "Пусти разбойника Варавву!" -
Взгремел толпы безумный рев.

Я видел праздники Нерона;
Одет в броню центуриона,
День памятный провел я с ним.
Ему вино лила Поппея,
Он пел стихи в хвалу Энея, -
И выл кругом зажженный Рим.

Смотрел я на беду народа:
Без сил искать себе исхода,
С тупым желанием конца, -
Ложась средь огненного града,
Людское умирало стадо
В глазах беспечного певца.

Прошли века над этим Римом;
Опять я прибыл пилигримом
К вратам, знакомым с давних пор;
На площади был шум великой:
Всходил, к веселью черни дикой,
Ее заступник на костер...

И горьких встреч я помню много!
Была и здесь моя дорога;
Я помню, как сбылось при мне
Убийство злое войнов храма, -
Весь этот суд греха и срама;
Я помню гимны их в огне.

Сто лет потом, стоял я снова
В Руане, у костра другого:
Позорно умереть на нем
Шла избавительница края;
И, бешено ее ругая,
Народ опять ревел кругом.

Она шла тихо, без боязни,
Не содрогаясь, к месту казни,
Среди проклятий без числа;
И раз, при взрыве злого гула,
На свой народ она взглянула, -
Главой поникла и прошла.

Я прожил ночь Варфоломея;
Чрез груды трупов, свирепея,
Неслась толпа передо мной
И, новому предлогу рада,
С рыканьем зверским, до упада
Безумной тешилась резней.

Узнал я вопли черни жадной;
В ее победе беспощадной
Я вновь увидел большинство;
При мне ватага угощала
Друг друга мясом адмирала
И сердце жарила его.

И в Англии провел я годы.
Во имя веры и свободы,
Я видел, как играл Кромвель
Всевластно массою слепою
И смелой ухватил рукою
Свою достигнутую цель.

Я видел этот спор кровавый,
И суд народа над державой;
Я видел плаху короля;
И где отец погиб напрасно,
Сидел я с сыном безопасно,
Развратный пир его деля.

И этот век стоит готовый
К перевороту бури новой,
И грозный плод его созрел,
И много здесь опор разбитых,
И тщетных жертв, и сил сердитых,
И темных пронесется дел.

И деву, может быть, иную,
Карая доблесть в ней святую,
Присудит к смерти грешный суд;
И, за свои сразившись веры,
Иные, может, темплиеры
Свой гимн на плахе запоют.

И вашим внукам расскажу я,
Что, восставая и враждуя,
Вы обрели в своей борьбе,
К чему вас привела свобода,
И как от этого народа
Пришлось отречься и тебе".

Он замолчал.- И вдоль востока
Лучи зари, блеснув широко,
Светлей всходили и светлей.
Взглянул, в опроверженье речи,
На солнца ясные предтечи
Надменно будущий плебей.

Объятый мыслью роковою,
Махнул он дерзко головою, -
И оба молча разошлись.
А в толках о своих затеях,
Гуляли в стриженых аллеях
Толпы напудренных маркиз.

1848

Три века русской поэзии. Составитель Ник.Банников. М.: Просвещение, 1968.

Джозуэ Кардуччи

Сa ira

Холмы Бургундии и Марнский дол в сиянье;
Над ними солнца свет: снимают виноград.
Пикардская земля погружена в мечтанье
О плуге – хочет вновь родить зеленых чад.

Но гневно режет нож лозу в глухом алканье,
Секирой падает и, мнится, крови рад.
И пахарь, красный диск следя за дальней гранью,
В простор нагих полей вперяет смутный взгляд.

Бодец возносится над мирными быками,
Как бы играя в мяч, и падает на плуг
Бич с воем: "Франция, вперед! Победа с нами!"

Плуг в борозде скрипит; и вся земля вокруг
Дымится; воздух жгуч и омрачен тенями,
Войну зовущими и жаждущими мук.

Сыны своей страны, усталой, изнуренной,
в борьбу за идеал, вооружась, пошли;
белы, лазоревы, багряны эскадроны, -
цветы отчизны их, плебейской их земли.

Клебер с косматыми бровями, разъяренный,
рычащий лев – пред ним трепещут короли;
и ты, в свой светлый путь, в опасности влюбленный,
Гош, факел юности, что смелые зажгли!

Десе, избравший долг и подаривший славу
другим, и ты, Мюрат, о шумный вал морской,
солдат, погубленный короной и державой;

и ты, Марсо, кто жизнь окончил, как герой,
лет двадцати семи швырнув ее, по праву,
кольцом, подаренным невестой молодой.

III

В блестящем Тюильри, где в суете банкета
колени преклонил перед попом Капет,
где кругу верному дворян Антуанетта
доверила, смеясь и плача, свой секрет,

В лучах вечернего ласкающего света
Встает не знающий ни радостей, ни бед,
с веретеном в руке фантом, в веках воспетый,
и прялкою своей касается планет.

И, неустанная, прядет, прядет упорно,
все вечера прядет, при звездах и луне,
старуха вещая, не чувствуя обузы.

Брауншвейгцы близятся – и впереди позорный
столб; чтоб в петле висеть мятежнику, вполне
достаточен запас веревок у француза!

За неудачею другая неудача,
как дождь из облаков. Лонгви познал разгром.
Те, кто смогли бежать оттуда после сдачи,
пред Ассамблеею стоят, как пред судом.

"Ведь мы, в своих стенах, терпели недостачи:
враг был сильнее нас – орудьями, числом…
Лавернь исчез, в ночи измену пряча…
Без пушек, что могли мы сделать под огнем?"

"Погибнуть!" – им в ответ вся Ассамблея строго.
На лицах беглецов блестит слеза святая,
и прочь они идут, не поднимая глаз.

Страна в опасности. Настал великий час!
И колокол гудит от крыльев птичьей стаи:
"О Франции народ, на помощь, на подмогу!"

Вниманье, граждане! Оставьте ваши крики!
Вчера Верден открыл врагу свои врата:
его распутницы льнут к чуждому владыке,
дарят ему цветы и славят д'Артуа;

льют вина белые, разнузданны и дики,
к уланам на балах влечется их мечта!
О город пекарей, стыд, стыд тебе великий,
позор тебе и смерть под взмахами кнута!

Но Борипер, лишь честь избрав своей дорогой,
последний вызов шлет возвышенной душою
судьбе, грядущему и нам в далеких днях.

Герои древности явились в небесах!
Там нерожденные встают народы, воя:
" О Франции народ, на помощь, на подмогу!"

И знамя черное над ратушей подъято,
кричит: "Назад!" любви и солнечным лучам;
в зловещей тишине гремят пальбы раскаты –
предупреждение всечастное врагам.

И мнится группою суровых древних статуй,
тревожно внемлющих стремительным вестям,
народ; всех мысль одна объединила свято:
"Чтоб жить родной стране, сегодня гибель нам!"

К Дантону, бледному гиганту, женщин фурий
злословье буйное доходит; босоноги
и бледны дочери; лишь гнев – оружье их.

Марату дорог вид толпы, гонимой бурей;
по улицам спешит, ножи остря в тревоге,
окровавленный люд – искать врагов своих.

VII

И призрак мстительный, друидами внушенный,
томит и мучает высокий дух вождей:
над папской крепостью, над башней Авиньона
несется смутный вихрь неистовых страстей.

О, альбигойцев страсть, о, к правде устремленный
пыл гугенотов, скорбь из-за благих идей!
Клокочет эта кровь, и бродит исступленно
и сладкой гибелью пьянит сердца людей.

Вот кара за грехи, вот трибунал ужасный,
чья тень гигантская гласит о веке новом!
О дева Франции, сияя белизной,

спасая жизнь отца, безумна и прекрасна,
рукой стремительной сосуд с питьем багровым
ты подняла – и пьешь кровь близких, пред толпой!

VIII

Ручьи печалятся, и внятен вздох глубокий
В летящих из-за гор Савойи ветерках.
Железа, ярости теперь настали сроки:
Маркиза де Ламбаль простерта на камнях.

Да, в золоте кудрей, что льются, как потоки,
Она, раздетая, повержена во прах;
И тело теплое цирюльник мнет жестокий
Рукой кровавою, забыв недавний страх.

«Какая белая! – бормочет в диком гневе. –
Не шея – лилия! А щечки – нам на горе!
С гвоздикой сходен рот – под стать чистейшей деве!

Ты, пышнокудрая, с глазами цвета моря!
Там, в Тампле, без тебя тоскливо королеве –
Но боги смерти ей снесут подарок вскоре!»

Монархи Франции в торжественной столице
таких знамен еще не видели в былом!
Твердыня мрачная, в смятенье, схожа с птицей
ночной, напуганной полуденным лучом.

Там, в средние века, велел навек смириться
Филипп Красивый тем, кто плащ носил с крестом, -
последний тамплиер в зловещую темницу
зовет последнего Капета с торжеством!

Вот шествие идет, безмерной жутью вея;
надменная глава копье отяжеляет
и тянется в окно. В испуге и смущенье,

в окно угрюмого дворца король взирает
на свой народ, моля у господа прощенья
за неизбывный грех – за ночь Варфоломея.

Не конь ли варвара, копытом оземь бьющий,
прервал Баярда сон в могильной тишине?
Над орлеанскою долиною цветущей
не Дева ли штандарт возносит в вышине?

От Гарды ветреной до Сонны, вдаль текущей,
кто с песнями идет по брошенной стране,
средь рухнувших дерев? Не к смерти ли зовущий
Верцингеторикс встал над галлами в огне?

Нет! Это Дюмурье, шпион, находит гений
Конде в своей душе и, наклоняясь над картой
военной, мечет взор пылающим копьем

в безвестные холмы, что встали, как ступени,
и говорит: "Вот здесь, о войско новой Спарты,
мы счастье Фермопил французских обретем!"

Рассвет над тусклыми аргонскими холмами
встает, медлителен, тосклив и одинок.
Висит трехцветное простреленное знамя
на мельнице Вальми, час боя недалек.

Стой, белый мельник, стой! Сегодня жерновами
событья в будущем размалывает рок;
и рать гражданская, с разутыми ногами,
в крови, взялась сама вращать тяжелый блок.

И Келлерман, крича: "Живи, отчизна!" – шпагу
взметнул над пушками. Ответный слышен вой –
эпически ряды смыкают санкюлоты.

Марсельский гимн парит с неслыханной отвагой –
архангел нации, родившей новый строй,
аргонские леса будя от их дремоты.

XII

Шагайте, родины освобожденной дети,
под песню доблести, под грохот канонад!
День славы наступил, и видно всей планете,
как стяги красные танцуют песне в лад.

Сумятица и страх; дрожащему в карете
монарху прусскому постыден путь назад;
и эмигранты вспять бегут в мгновенья эти:
болезни, холода и голод им грозят.

Багров и сумрачен, над грязью и разливом
горит закат; холмы, отбрасывая тень,
сияют славою под скромными лучами.

И, отдален от всех, охваченный порывом,
сам Гёте говорит столетью: "В этот день
предстала новая история пред нами".

1883

На LXXVIII годовщину провозглашения Французской республики

Ты в небесах, сентябрьское светило,
как тот, кто прожил лучшие года
и грустно ждет заката: луч унылый
ты в сумрак устремляешь навсегда.

Глубокой, скорбной, ясной и нетленной
улыбкой ты даришь земную даль;
на склонах греешь лозы и вселенной
несешь Свободы гордую скрижаль.

Вина, друзья, вина! Лишь сок кипучий
оцепененье нервное прервет,
разгонит мыслей сумрачные тучи,
тоске сердечной полный даст исход.

Вина мне и железа! Как когда-то
в бессмертной песне требовал Алкей:
железа, чтобы пал тиран проклятый,
вина, чтоб тризну справить веселей!

Но, сталь и бронза, вы в руке тиранов,
и Канта "Чистый разум" прусский штык
острит, и Кёрнер, зычной песней грянув,
к баварской пушке радостно приник.

Вольтер, в гробу ворочайся с опаской:
король Вильгельм гарцует над тобой,
с империей священною - под каской
и с верою распятой – под броней;

в руке, что колебалась меж бокалом
и утварью святой, блестит в лучах
сталь, некогда воякой-феодалом
проверенная в баденских боях.

А белое чело стыдом покрыто…
О древняя республика, ты – сон?
Монарха конь вдавил в тебя копыто, -
ужель в пыли ты замолчал, Дантон?

Вина, забвенья… Да, тот люд великий
к нам, эпигонам, больше не придет!
Гроза была в его речах и клике,
Ии силу мышц ему родной народ

дал от себя! О, где тот день весенний,
когда, как бык, он, путы разорвав,
мыча, швырял рогами по арене
царей, попов, войска чужих держав!

Вина, друзья… И брызнул в эту эру
из глаз Марата яростным огнем
смех, и вознес он из своей пещеры
ужасный лоб под солнечным лучом.

В груди скопил он с рвением героя
стыд двадцати веков, весь их укор,
все то свирепое и роковое,
что люди выносили с давних пор.

Подземные убийства и мученья,
тоску всех возрастов и всех полов,
бесчестье тела, духа оскверненье,
в конюшнях графа д'Артуа рабов –

он все представил сразу; взор кровавый
постиг весь ужас, живший вкруг него;
и, завывая, призывал он к правой,
к тысячекратной мести – одного!

И опыт ненависти и страданий
в нем сердце сжал и чувство изощрил;
как пес, измену чуял он заране,
как тигр, рычал он, не жалея сил.

Но то, что крылось в темноте грядущей,
Максимильян в черед услышал свой
и, как косарь, прямым путем идущий,
глядел в лазурь, размахивал рукой.

У рубежа распаханной равнины
вновь буря ждет угрюмого жреца;
о мрачные жнецы земной судьбины,
вы труд не довершили до конца!

Проклятие тебе среди столетий,
о термидор, позорный и тупой!
Предстал ты – и поник в кровавом свете
Сен-Жюст светловолосой головой.

Будь проклят ты за то, что преклоненным
народам трон еще внушает страх!
Ты Франции предстал Наполеоном,
ты честь и доблесть погасил в сердцах.

21 сентября 1870 года

Перевод И.Поступальского. Джозуэ Кардуччи. Избранное. М., 1958

ДОЧЬ-ГЕРОИНЯ МАТЕРИ-БОГИНИ...
поэзия Парижской Коммуны 1871 года

Жан Никола Артюр Рембо

КУЗНЕЦ
Дворец Тюильри, 10 августа 92 года

С огромным молотом в натруженных руках,
Хмельной, величественный, нагонявший страх,
Порой хохочущий, как бронзовые трубы,
С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо
Людовика, вступил с ним в разговор. Народ
Их окружал в тот день, сновал он взад-вперед,
Одеждой грязною касаясь позолоты,
И бледен был король, как будто от дремоты
Очнувшись, эшафот увидел пред собой.
Покорный, словно пес, с поникшей головой,
Не шевелился он: кузнец широкоплечий
Такие знал слова, такие вел он речи,
Что все оборвалось в груди у короля.

"Ты, сударь, знаешь сам: мы пели тра-ля-ля,
Гоня чужих волов на борозды чужие.
Перебирал аббат монеты золотые
Молитв, нанизанных на четки. А сеньер
Победно в рог трубил, скача во весь опор.
Один хлыстом нас бил, другой грозил пеньковой
Веревкой. И глаза у нас, как у коровы,
Глядели тупо и не плакали. Мы шли,
Все дальше, дальше шли. Когда же грудь земли
Плуг перепахивал, когда мы оставляли
В ней нашу плоть и кровь, то нам на чай давали:
Лачуги наши жгли! У этого костра,
Могла себе пирог спечь наша детвора.
О! Я не жалуюсь. Все эти рассужденья
От глупости моей. Предвижу возрожденья.
Не радостно ль смотреть, как с сеном полный воз
В июне катится к амбару? Как принес
Прохладу летний дождь и как в саду и в поле
Благоухает все? Ну разве плохо, что ли,
Глядеть, как колос твой наполнился зерном,
И думать: из зерна хлеб выпекут потом?
А если сила есть, то место есть у горна:
Там молотом стучи и песню пой задорно,
Была ы уверенность, что и тебе пошлет,
Хотя бы толику, бог от своих щедрот...
Короче говоря, старо все это дело!

Но знаю я теперь: мне это надоело!
Когда есть две руки и голова притом,
Приходит человек с кинжалом под плащом
И говорит тебе: "Вспаши мне землю, малый!"
А началась война - и снова, как бывало,
К тебе стучатся в дверь: "Дать сына нам изволь!"
Я тоже человек, но если ты король,
Ты скажешь: "Так хочу!" И слышать это тошно.
Уверен ты, что мне твой балаган роскошный
Приятно созерцать, а в нем вояк твоих,
Толпу бездельников в мундирах золотых,
Что пахнут свежестью (то наших дочек запах),
Приятно созерцать ключ от тюрьмы в их лапах.
Смиритесь, бедняки! Во всем король наш прав!
Позолотим твой Лувр, гроши свои отдав!
Ты будешь сыт и пьян. Мы тоже не в обиде:
Смеются господа, у нас на шее сидя!

Нет! Эти мерзости старее всех морщин.
Народ не шлюха вам. Всего-то шаг один -
И вот Бастилию мы в мусор превратили.
Все камни у нее от крови потны были,
И тошно было нам смотреть, как вознеслись
Ее облезлые глухие стены ввысь
И, как всегда, их тень нас покрывает мглою.
Да, гражданин, в тот день ужасное былое
Хрипело, рушилось, когда те стены в прах
Мы обратили вдруг. Любовь у нас в сердцах
Таилась. Сыновей к груди мы прижимали.
И ноздри у людей, как у коней, дрожали.
Могучи и горды, мы шли на шум тюрьмы;
В сиянье солнечном шли по Парижу мы,
И наших грозных блуз никто не сторонился.
Людьми почувствовали мы себя! Струился
У нас по жилам хмель надежды. И бледны
Мы были, государь. Когда же у стены
Тюремной собрались с оружьем наготове,
Не знали ненависти мы, ни жажды крови;
Мощь осознав свою, решили: гнев угас.

Но после дня того как бес вселился в нас!
На улицу поток рабочих хлынул, тени
Сливались и росли, шли толпы привидений
К жилищам богачей, к воротам их дворцов.
Я тоже с ними шел, чтоб убивать шпиков,
Я весь Париж прошел, таща с собою молот,
И что ни улица - то череп им расколот.
Засмейся мне в лицо - я и тебя убью...
Король, считать учись, не то казну свою
На адвокатов всю истратишь без остатка!
Мы просьбы им несем - они их для порядка
Берут и говорят: "Какие дураки!"
Законы стряпая, кладут их в котелки
И варят неспеша, добавив к ним приправы;
А подать новую придумав для забавы,
Нос затыкают свой, когда встречают нас,
Им, представителям народным, режет глаз
Наш неопрятный вид! Штыки страшат их только.
Ну что ж! К чертям их всех! Теперь понять изволь-ка,
Что сильно надоел нам этот пошлый люд.
Так значит вот каких ты нам настряпал блюд,
В то время как наш гнев, сметая все препоны,
Уже обрушился на митры и короны!"

Тут бархат он с окна сорвал и короля
Заставил глянуть вниз: была черна земля
От толп, кишевших там, от толп, чей вид был страшен;
Там словно океан ревел, и выше башен
Вздымался этот рев; там блеск железных пик
И барабанов дробь, лачуг и рынков крик
В один поток слились, и в том водовороте
Кровь красных колпаков окрасила лохмотья.
Вот что показывал в открытое окно
Он королю. В глазах у короля темно,
Он бледен, он дрожит... "Сир, это чернь толпится,
Кишит, вздымается - куда от них укрыться?
Сир, нечего им есть, их нищими зовут.
Там и жена моя, а я, как видишь, тут.
Здесь хлеба в Тюильри жена найти хотела!
Пекарни заперты: до нас ведь нет им дела.
Мне трех детей кормить... Мы чернь... Я знал старух
С глазами мертвыми. Да! Взгляд у них потух,
Когда их сына или дочь у них забрали.
Знал человека я: в Бастилии держали
Его годами. Был на каторге другой.
И оба без вины страдали. А домой
Вернулись, им в лицо швыряли оскорбленья.
Вот так их довели до белого каленья!
И не стерпев клейма, не сбросив тяжесть пут,
Сюда они пришли и под окном ревут.
Чернь! Девушек в толпе ты разглядел? Позорно
Их обесчестили: ведь твой любой придворный
(Не стойки женщины, такой у них уж нрав)
Мог позабавиться, им в душу наплевав.
Красотки ваши здесь сегодня. Чернь все это!

О, Обездоленные! Вы, кому с рассвета
Под солнцем яростным гнуть спину, вы, кому
Работа тяжкая сулит лишь боль и тьму...
Снять шапки, буржуа! Эй, поклонитесь Людям!
Рабочие мы, сир! Рабочие! И будем
Жить в новых временах, несущих знанья свет.
Да! Стуком молота приветствуя рассвет,
Откроет Человек секрет причин и следствий,
Стихии усмирит, найдет истоки бедствий
И оседлает Жизнь, как резвого коня.
О горн пылающий! Сверкание огня!
Исчезнет зло! Навек! Все то, чего не знаем,
Мы будем знать. Подняв свой молот, испытаем
То, что известно нам! Затем, друзья, вперед!
Волнующей мечты увидим мы восход,
Мечты о том, чтоб жить и ярко и достойно,
Чтоб труд был озарен улыбкою спокойной
Любимой женщины, забывшей слово "грязь",
И чтобы, целый день с достоинством трудясь,
Знать: если Долг завет, мы перед ним в ответе.
Вот счастье полное! А чтоб никто на свете
Не вздумал нас согнуть иль наградить ярмом,
Всегда должно висеть ружье над очагом.

Наполнил запах битв весь воздух, всю природу.
О чем я говорил? Принадлежу я к сброду!
Еще живут шпики и богатеет вор...
Но мы - свободные! И есть у нас террор:
Мы в нем воистину велики! Вел я речи
Здесь про высокий долг, о жизни человечьей...
Взгляни на небосвод! - Для нас он слишком мал,
Нам было б душно там и тесно! Я сказал:
Взгляни на небосвод! - Опять в толпу уйду я.
Великий этот сброд собрался, негодуя,
И тащит пушки он по грязным мостовым...
О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим.
И если наша месть и крик негодованья
У старых королей вдруг вызовет желанье
Своими лапами швырнуть огонь и гром
На Францию - ну что ж! Расправимся с дерьмом!"

Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядом
Толпу огромную, которая с ним рядом
Хмелела, и тогда по залам и дворам,
Где бушевал Париж, где задыхался, - там
Вдруг трепет пробежал по черни непокорной:
Кузнец своей рукой великолепно черной,
Хоть потом исходил пред ним король-толстяк,
Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак.

* * *
...Французы семидесятого года, бонапартисты, республиканцы,
вспомните, как ваши отцы в девяносто втором, девяносто третьем годах...
Поль де Кассаньяк

Французы, вспомните, как в девяносто третьем
Свободы поцелуй вам обжигал уста!
Переломив хребет коснеющим столетьям,
Наемное ярмо топтала беднота.

Вы чуяли восторг в пьянящем, грозном шквале,
Под грубым рубищем любовь жила в сердцах,
Вы землю мертвыми телами засевали,
Чтоб заново ожить в таких же храбрецах.

Сто тысяч мертвецов с глазами Иисуса,
Защитники Вальми, Италии, Флерюса,
Бесчестье кровью вы отмыли бунтовской.

Мы под дубиною монаршей гнемся втрое,
Мертва Республика, мертвы ее герои,
Зачем же Кассаньяк тревожит ваш покой?

Луиза Мишель

* * *

Когда я смотрела на эту печальную когорту,
Один отделился от них, во мраке подошел ко мне
И протянул мне бледную руку,
Как делает это брат после нескольких дней разлуки,
И я прочла в его душе, в его молчании
Ужасный приговор судеб.
Кажется, мы с ним почти ровесники
И то ли это душа, то ли дух, то ли лицо,
Его черты похожи на мои,
И Сен-Жюст мне говорит на языке вечности:
Ты слышишь в ночи этот глас, что тебя призывает,
Внимай же, час пробил, иди!

Перевод с франц. Т.А.Черноверской

Стихотворения поэтов-коммунаров, собираемые нашими читателями: 18 марта - день Парижской Коммуны, 24 мая - в память о кровавой майской неделе.

Ю.Данилин, «Поэты Парижской Коммуны»

ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ

Эдуард Багрицкий

1871

С военных полей не уплыл туман,
Не смолк пересвист гранат...
Поверженный помнит еще Седан
Размеренный шаг солдат.
А черный Париж запевает вновь,
Предместье встает, встает, -
И знамя, пылающее, как кровь,
Возносит санкюлот...
Кузнец и ремесленник! Грянул час, -
Где молот и где станок?..
Коммуна зовет! Подымайтесь враз!
К оружию! К оружию! И пламень глаз
Торжественен и жесток.
Париж подымается, сед и сер,
Чадит фонарей печаль...
А там за фортами грозится Тьер,
Там сталью гремит Версаль.
В предместьях торопится барабан:
«Вставайте! Скорей! Скорей!»
И в кожаном фартуке Сент-Антуан
Склонился у батарей.
Нас мало.
Нас мало.
Кружится пыль...
Предсмертный задушен стон.
Удар... И еще...
Боевой фитиль
К запалу не донесен...
Последним ударом громи врага,
Нет ядер - так тесаком,
Тесак поломался - так наугад,
Зубами и кулаком.
Расщеплен приклад, и разбит лафет,
Зазубрились тесаки,
По трупам проводит Галиффе
Версальские полки...
И выстрелов грохот не исчез:
Он катится, как набат...
Под стенами тихого Пер-Лашез
Расстрелянные лежат.
О старый Париж, ты суров и сер,
Ты много таишь скорбей...
И там под ногами твоими, Тьер,
Мерещится хруп от костей...
Лежите, погибшие! Над землей
Пустынный простор широк...
Живите, живущие! Боевой
Перед вами горит восток.
Кузнец и ремесленник! Грянул час!
Где молот и где станок?
Коммуна зовет! Подымайтесь враз!
К оружию! К оружию! И пламень глаз
Пусть будет, как сталь, жесток!

1926 год

БАСТИЛИЯ

Бастилия! Ты рушишься камнями,
Ты падаешь перед народом ниц...
Кружится дым! Густое свищет пламя,
Ножами вырываясь из бойниц.

Над Францией раскат борьбы и мести!
(Из дальних улиц барабанный бой...)
Гляди! Сент-Антуанское предместье
Мушкетом потрясает над тобой.

Оно шумит и движется, как пена,
Волнуется, клокочет и свистит...
И голосом Камилла Демулена
Народному восстанию говорит!

Король! Пора! К тебе народ взывает!
К тебе предместий тянется рука!

Гремит охота. Ветер раздувает
Напудренные букли парика...
Олений парк. Английская кобыла
Проносится по вереску... А там

Трясутся стены воспаленной силой
И отблески танцуют по камням.
Король, ты отдыхаешь от охоты,
Рокочут флейты, соловьи поют...
Но близок час! В Париже санкюлоты
Республику руками создают!

В ком сердце есть, в ком воля закипает,
Вперед! вперед! По жилам хлещет дрожь!
И Гильотэн уже изобретает
На плаху низвергающийся нож.

Еще в сердцах не разгулялось пламя,
Еще сжимает жесткий нож ладонь,
Но Робеспьер скрывает за очками
Сверкающую радость и огонь...

Но барабанов мерные раскаты
Восстаний отчеканивают шаг,
Но выщербленное лицо Марата,
Прищурившись, оглядывает мрак...

Бастилия! Ты рушишься камнями,
Ты сотрясаешь площадей гранит...
Но каждый камень зажигает пламя,
И в каждом сердце барабан гремит!

1924 год

Максимилиан Волошин

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА
Стихи о войне и революции

ДВЕ СТУПЕНИ
Марине Цветаевой

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ
14 июля

"14 juillеt 1789. - Riens".
Journal de Louis XVI

Бурлит Сент-Антуан. Шумит Пале-Рояль.
В ушах звенит призыв Камиля Демулена.
Народный гнев растет, взметаясь ввысь, как пена.
Стреляют. Бьют в набат. В дыму сверкает сталь.

Бастилия взята. Предместья торжествуют.
На пиках головы Бертье и де Лоней.
И победители, расчистив от камней
Площадку, ставят столб и надпись: "Здесь танцуют".

Король охотился с утра в лесах Марли.
Борзые подняли оленя. Но пришли
Известья, что мятеж в Париже. Помешали...

Сорвали даром лов. К чему? Из-за чего?
Не в духе лег. Не спал. И записал в журнале:
"Четыр-надца-того и-юля. Ни-чего".

12 декабря 1917

ВЗЯТИЕ ТЮИЛЬРИ
10 августа 1792 г.

Париж в огне. Король низложен с трона.
Швейцарцы перерезаны. Народ
Изверился в вождях, казнит и жжет.
И Лафайет объявлен вне закона.

Марат в бреду и страшен, как Горгона.
Невидим Робеспьер. Жиронда ждет.
В садах у Тюильри водоворот
Взметенных толп и львиный зев Дантона.

А офицер, незнаемый никем,
Глядит с презреньем - холоден и нем -
На буйных толп бессмысленную толочь,

И, слушая их исступленный вой,
Досадует, что нету под рукой
Двух батарей "рассеять эту сволочь".

21 ноября 1917

ГОЛОВА MADAME DE LAMBALLE
4 сент. 1792 г.

Это гибкое, страстное тело
Растоптала ногами толпа мне,
И над ним надругалась, раздела...
И на тело
Не смела
Взглянуть я...
Но меня отрубили от тела,
Бросив лоскутья
Воспаленного мяса на камне...

И парижская голь
Унесла меня в уличной давке,
Кто-то пил в кабаке алкоголь,
Меня бросив на мокром прилавке..
Куафёр меня поднял с земли,
Расчесал мои светлые кудри,
Нарумянил он щеки мои,
И напудрил...

И тогда, вся избита, изранена
Грязной рукой,
Как на бал завита, нарумянена,
Я на пике взвилась над толпой
Хмельным тирсом...
Неслась вакханалия.
Пел в священном безумьи народ...
И, казалось, на бале в Версале я -
Плавный танец кружит и несет...

Точно пламя гудели напевы.
И тюремною узкою лестницей
В башню Тампля к окну Королевы
Поднялась я народною вестницей.

1906, Париж

ТЕРМИДОР

Катрин Тео во власти прорицаний.
У двери гость - закутан до бровей.
Звучат слова: "Верховный жрец закланий,
Весь в голубом, придет, как Моисей,

Чтоб возвестить толпе, смирив стихию,
Что есть Господь! Он - избранный судьбой,
И, в бездну пав, замкнет ее собой...
Приветствуйте кровавого Мессию!

Се Агнец бурь! Спасая и губя,
Он кровь народа примет на себя.
Един Господь царей и царства весит!

Мир жаждет жертв, великим гневом пьян.
Тяжел Король... И что уравновесит
Его главу? - Твоя, Максимильян!"

Разгар Террора. Зной палит и жжет.
Деревья сохнут. Бесятся от жажды
Животные. Конвент в смятеньи. Каждый
Невольно мыслит: завтра мой черед.

Казнят по сотне в сутки. Город замер
И задыхается. Предместья ждут
Повальных язв. На кладбищах гниют
Тела казненных. В тюрьмах нету камер.

Пока судьбы кренится колесо,
В Монморанси, где веет тень Руссо,
С цветком в руке уединенно бродит,

Готовя речь о пользе строгих мер,
Верховный жрец - Мессия - Робеспьер -
Шлифует стиль и тусклый лоск наводит.

Париж в бреду. Конвент кипит, как ад.
Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают.
Кровь вопиет. Казненные взывают.
Мстят мертвецы. Могилы говорят.

Вокруг Леба, Сен-Жюста и Кутона
Вскипает гнев, грозя их затопить.
Встал Робеспьер. Он хочет говорить.
Ему кричат: "Вас душит кровь Дантона!"

Еще судьбы неясен вещий лёт.
За них Париж, коммуны и народ -
Лишь кликнуть клич и встанут исполины.

Воззвание написано, но он
Кладет перо: да не прейдет закон!
Верховный жрец созрел для гильотины.

Уж фурии танцуют карманьолу,
Пред гильотиною подъемля вой.
В последний раз, подобная престолу,
Она царит над буйною толпой.

Везут останки власти и позора:
Убит Леба, больной Кутон без ног...
Один Сен-Жюст презрителен и строг.
Последняя телега Термидора.

И среди них на кладбище химер
Последний путь свершает Робеспьер.
К последней мессе благовестят в храме,

И гильотине молится народ...
Благоговейно, как ковчег с дарами,
Он голову несет на эшафот.

7 декабря 1917

- - -

* "14 июля 1789. - Ничего". Дневник Людовика ХVI (фр.).

Борис Пастернак

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ОТРЫВКИ

В Париже. На квартире Леба. B комнате окна стоят настежь.
Летний день. B отдалении гром.
Время действия между 10 и 20 мессидора (29 июня - 8 июля) 1794 г.

Сен-Жюст
Таков Париж. Но не всегда таков,
Он был и будет. Этот день, что светит
Кустам и зданьям на пути к моей
Душе, как освещают путь в подвалы,
Не вечно будет бурным фонарем,
Бросающим все вещи в жар порядка,
Но век пройдет, и этот теплый луч
Как уголь почернеет, и в архивах
Пытливость поднесет свечу к тому,
Что нынче нас слепит, живит и греет,
И то, что нынче ясность мудреца,
Потомству станет бредом сумасшедших.
Он станет мраком, он сойдет с ума,
Он этот день, и бог, и свет, и разум.
Века бегут, боятся оглянуться,
И для чего? Чтоб оглянуть себя.
Наводят ночь, чтоб полдни стали книгой,
И гасят годы, чтоб читать во тьме.
Но тот, в душе кого селится слава,
Глядит судьбою: он наводит ночь
На дни свои, чтоб полдни стали книгой,
Чтоб в эту книгу славу записать.
(К Генриетте, занятой шитьем, живее и проще)
Кто им сказал, что для того, чтоб жить,
Достаточно родиться? Кто докажет,
Что этот мир как постоялый двор.
Плати простой и спи в тепле и в воле.
Как людям втолковать, что человек
Дамоклов меч творца, капкан вселенной,
Что духу человека негде жить,
Когда не в мире, созданном вторично,
Они же проживают в городах,
В бордо, в париже, в нанте и в лионе,
Как тигры в тростниках, как крабы в море,
А надо резать разумом стекло,
И раздирать досуги, и трудами...

Генриетта
Ты говоришь...

Сен-Жюст (продолжает рассеянно)
Я говорю, что труд
Есть миг восторга, превращенный в годы.

Генриетта
Зачем ты едешь?

Сен-Жюст
Вскрыть гнойник тоски.

Генриетта
Когда вернешься?

Сен-Жюст
К пуску грязной крови.

Генриетта
Мне непонятно.

Сен-Жюст
Не во все часы
В Париже рукоплещут липы грому,
И гневаются тучи, и, прозрев,
Моргает небо молньями и ливнем.
Здесь не всегда гроза. Здесь тишь и сон.
Здесь ты не всякий час со мной.

Генриетта (удивленно)
Не всякий?
А там?

Сен-Жюст
А там во все часы атаки.

Генриетта
Но там ведь нет...

Сен-Жюст
Тебя?

Генриетта
Меня.

Сен-Жюст
Но там,
Там, дай сказать: но там ты постоянно.
Дай мне сказать. Моя ли или нет
И равная в любви или слабее,
Но это ты, и пахнут города,
И воздух битв тобой, и он доступен
Моей душе, и никому не встать
Между тобою в облаке и грудью
Расширенной моей, между моим
Волненьем по бессоннице и небом.
Там дело духа стережет дракон
Посредственности и Сен-Жюст георгий,
А здесь дракон грознее во сто крат,
Но здесь георгий во сто крат слабее.

Генриетта
Кто там прорвет нарыв тебе?

Сен-Жюст
Мой долг.
Живой напор души моих приказов.
Я так привык сгорать и оставлять
На людях след моих самосожжений!
Я полюбил, как голубой глинтвейн,
Бездымный пламень опоенных силой
Зажженных нервов, погруженных в мысль
Концом свободным, как светильня в масло.
Покою нет и ночью. Ты лежишь
Одетый.

Генриетта
Как покойник!

Сен-Жюст
Нет покоя
И ночью. Нет ночей. Затем, что дни
Тусклее настоящих и тоскливей,
Как будто солнце дышит на стекло
И пальцами часы по нем выводит,
Шатаясь от жары. Затем, что день
Больнее дня и ночь волшебней ночи.
Пылится зной по жнивьям. Зыбь лучей
Натянута, как кожа барабанов
Идущих мимо войск . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Генриетта
Как это близко мне! Как мне сродни
Bсе эти мысли. Bерно, верно, верно.
И все ж я сплю; и все ж я ем и пью,
И все же я в уме и в здравых чувствах,
И белою не видится мне ночь,
И солнце мне не кажется лиловым.

Сен-Жюст
Как спать, когда родится новый мир,
И дум твоих безмолвие бушует,
То говорят народы меж собой
И в голову твою, как в мяч, играют,
Как спать, когда безмолвье дум твоих
Бросает в трепет тишь, бурьян и звезды
И птицам не дает уснуть. Bсю ночь
Стоит с зари бессонный гомон чащи.
И ночи нет. Не убранный стоит
Забытый день, и стынет и не сходит
Единый, вечный, долгий, долгий день.

Из ночной сцены с 9 на 10 термидора 1794 г.

Внутренность парижской ратуши. За сценой признаки приготовлений к осаде, грохот стягиваемых орудий, шум и т. п. Коффингаль прочел декрет конвента, прибавив к объявленным вне закона и публику в ложах. Зал Ратуши мгновенно пустеет. Хаотическая гулкость безлюдья. Признаки рассвета на капителях колонн. Остальное погружено во мрак. Широкий канцелярский стол посреди изразцовой площадки. На столе свеча. Анрио лежит на одной из лавок вестибюля. Коффингаль, Леба, Кутон, Огюстен, Робеспьер и др. B глубине сцены, расхаживают, говорят промеж себя, подходят к Анрио. Этих в продолжении начальной сцены не слышно.
Авансцена. У стола со свечой: Сент-Жюст и Максимилиан Робеспьер.
Сен- Жюст расхаживает. Робеспьер сидит за столом, оба молчат. Тревога и одуренье.

Робеспьер
Оставь. Прошу тебя. Мелькнула мысль.
Оставь шагать.

Сен-Жюст
А! Я тебе мешаю?

Долгое молчанье.

Робеспьер
Ты здесь, Сен-Жюст? Где это было все?
Бастилия, Версаль, октябрь и август?

Сен-Жюст останавливается, смотрит с удивленьем на Робеспьера.

Робеспьер
Они идут?

Сен-Жюст
Не слышу.

Робеспьер
Перестань.
Ведь я просил тебя. Мне надо вспомнить.
Не знаешь: Огюстен предупредил
Дюпле?

Сен-Жюст
Не знаю.

Робеспьер
Ты не знаешь.

Не задавай вопросов. Не могу
Собраться с мыслью. Сколько било? Тише.
Есть план. Зачем ты здесь? Иди, ступай!
Я чувствую тебя, как близость мыши,
И забываю думать. Может быть,
Еще не поздно. Bпрочем, оставайся.
Сейчас. Найду. Осеклось! Да. Сейчас.
Не уходи. Ты нужен мне. О, дьявол!
Но это ж пытка! У кого спросить,
О чем я думал только? Как припомнить!

Молчанье. Сен-Жюст расхаживает.

Робеспьер
Они услышат. Тише. Дай платок.

Сен-Жюст
Платок?

Робеспьер
Ну да. Ты нужен мне. О, дьявол!
Иди, ступай! Погибли! Не могу!
Ни мысли вихрь. Я разучился мыслить!
(Хрипло, хлопнув себя по лбу. Дальнейшие слова относятся к голове Робеспьера.)
В последний миг, о дура! Bедь кого,
Себя спасать; кобылою уперлась!
Творила чудеса! Достань вина.
Зови девиц! Насмешка! "Неподкупный"
Своей святою предан головой
И с головой убийцам ею выдан!
Я посвящал ей все, что посвятить
Иной спешил часам и мигам страсти.
Дантон не понимал меня. Простак,
Ему не снилось даже, что на свете
Есть разума твердыни, есть дела
Рассудка, есть понятий баррикады
И мятежи мечтаний, и восторг
Возвышенных восстаний чистой мысли.
Он был преступен, скажем; суть не в том.
Но не тебе ль, не в честь твою ли в жертву
Я именно его принес. Тебе.
Ты, только ты была моим ваалом.

Сен-Жюст
B чем дело, Робеспьер?

Робеспьер
Я возмущен
Растерянностью этой подлой твари!
Пытался. Не могу. Холодный пот,
Сухой туман - вот вся ее работа.

И лом в кости, и ни единой мысли.
Нет, мысли есть, но как мне передать
Их мелкую, крысиную побежку!
Вот будто мысль. Погнался. Нет. Опять
Bот будто. Нет. Bот будто. Хлопнул. Пусто!
Имей вторую я! И головы
Распутной не сносить бы Робеспьеру!

Сен-Жюст
Оставь терзать себя. Пускай ее
Распутничает. Пусть ее блуждает
В последний раз.

Робеспьер
Нет, в первый! Отчего
И негодую я. Нашла минуту!
Нашла когда! Довольно. Остается
Проклясть ее и сдаться. Я сдаюсь.

Сен-Жюст
Пускай ее блуждает. Ты спросил,
Где это было все: октябрь и август,
Второе июня.

Робеспьер (вперебой, о своем)
Вспомнил!

Сен-Жюст
Брось. И я
Об этом думал.

Робеспьер (свое)
Вспомнил. На мгновенье!
Минуту!

Сен-Жюст
Брось. Не стоит. Между тем
Я тоже думал. Как могло случиться.

Робеспьер (желчно)
Ведь я прошу! За этим преньем слов...
Ну так и есть.

Пауза, в течение которой Коффингаль, Леба и другие уходят, и задний план пустеет, исключая Анрио, который спит и не в счет.

Робеспьер (хрипло, в отчаяньи)
Когда б не ты. Довольно.
Я слушаю. Ну что ж ты? Продолжай,
Пропало все. Bедь я сказал, что сдался.
Ну добивай. Прости. Я сам не свой.

Сен-Жюст
А это так естественно. Ты с мышью
Сравнил меня и с крысой мысль твою.
Да, это так. Да, мечутся как крысы
В горящем доме мысли. Да, они
Одарены чутьем и пред пожаром
Приподымают морды, и кишит
Не мозг не он один, но царства мира,
Охваченные мозгом беготней
Подкуренных душком ужасной смерти
Зверьков проворных: мерзких, мерзких дум.
Не мы одни, нет, все прошли чрез это
Ужасное познанье, и у всех
Был предпоследний час и день последний,
Но побеждали многие содом
Наглеющих подполий и всходили
С улыбкою на плаху. И была
История республики собраньем
Предсмертных дней. Быть может, никого
Не посетила не предупредивши
И не была естественною смерть.

Робеспьер (рассеянно)
Где Огюстен?

Сен-Жюст
С Кутоном.

Робеспьер
Где?

Сен-Жюст
С Кутоном.

Робеспьер
Но это не ответ. А где Кутон?

Сен-Жюст
Пошли наверх. Bсе в верхнем зале. Слушай.
Во Франции не стали говорить:

"Не знаю, что сулит мне день грядущий",
Не стало тайн. Но каждый, проходя
По площади - музею явных таинств,
По выставке кончин, мог лицезреть
Свою судьбу в бездействии и в деле.

Робеспьер
Ты каешься?

Сен-Жюст
Далек от мысли. Нет.
Но летопись республики есть повесть
Величия предсмертных дней. Сама
Страна как бы вела дневник загробный,
И не чередование ночей
С восходами бросало пестрый отблеск
На Францию; но оборот миров,
Закат вселенной, черный запад смерти
Стерег ее и нас подстерегал...

Июнь-июль 1917

Павел Антокольский

ЧЕРЕЗ ПОЛТОРАСТА ЛЕТ ПОСЛЕ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ

Ты приходила маркитанткой - сразу
Протягивала жесткую ладонь.
За острое словцо твое, за фразу
Шли полчища народные в огонь.

Ты приходила точностью учебы,
Расчетливым упрямством мастерства.
Была ли ты разгадана? Еще бы!
Но сколько сил ты стоила сперва!

Чем можешь ты сегодня похвалиться?
Какой ужимкой щегольнешь кривой?
Как праздник свой отпразднуешь, столица,
Ощеренная в драке мировой?

Горят в бокалах тонкогорлых вина.
И, в синеве неоновой скользя,
Так нежно, так замедленно невинно
Танцуют пары… Их спасти нельзя.

Все это было, было, было. Хватит!
Над звоном лир, над звяканьем монет
Двадцатый век стальные волны катит…
Но ты и эту мощь свела на нет.

Когда дымились кровью Пиренеи,
К Вогезам протянув мильоны рук,
И «юнкерсы» все ниже и вернее
Сужали над тобой зловещий круг;

Когда последний маклер твой, пройдоха,
Последний франк поставивши ребром,
Уже не прятал сдавленного вздоха
И трясся, принимая на ночь бром;

Когда ползла, беря за шкалой шкалу,
В котельном отделеньи ртуть войны, -
Какого приютила ты шакала?
Какой сама объелась белены?

Смотри, как виноградник твой обуглен,
Каким пожаром вечер твой багрим,
Как на разбитой манекенной кукле
Плачевно и смешно размазан грим.

Ты столько знала сказок, так умела
Смотреться в зеркала своей мечты…
Смотри же! Вот она, мертвее мела, -
Та Франция, которой стала ты.

В тот год, когда Бастилию брала ты,
Ты помнишь труб рыдающий мажор,
И вихорь помнишь, свежий и крылатый,
Шарахнувший по лбам твоих обжор?

Он звал тебя любимицей столетья.
Он звал тебя нежнейшим из имен,
Он отдан нашей родине в наследье, -
А у тебя - подделкой заменен.

Где твой огонь, твой смех, твое железо?
В какой золе каких истлевших тел
Рассыпалась на части «Марсельеза»? -
Вот все, что я сказать тебе хотел.

О народ! Я тебя оболгал.
Ты навек восхищенья достоин,
Угрожающий Цезарю галл,
Работяга, насмешник и воин!

Будь морского прибоя белей,
Сединою сравнись со снегами, -
Справишь ты все равно юбилей
В ярых митингах, в праздничном гаме.

О народ! Этот праздник возник
Не в бахвальстве напыщенных статуй,
Отдает он не затхлой цитатой
Из давно перечитанных книг.

Посмотри на задворки Парижа,
На асфальт этот цвета свинца,
Посмотри, посмотри, посмотри же
На себя, на детей, на отца,

На шофера продрогшего, что ли,
На усталую эту швею…
О республика! В горестной школе
Ты историю учишь свою.

Разгляди по верченью рулеток,
По мигающим буквам реклам,
По тому, как старается хлам
Нашуметь о себе напоследок,

Разгляди, наконец, по всему
Вихревую воронку Начала.
Оцени этих дней кутерьму!
Ca ira!.. И пошло и помчало!

Ca ira!.. В один миг подхватив
Расстояние между веками,
Возникает веселый мотив,
В баррикады слагается камень.

Он в тебе возникает самом,
Тот мотив! Он в тридцатом не прерван,
Не обуглен он в сорок восьмом,
Не расстрелян и в семьдесят первом!

Твой хозяин запрет на засов
Магазин, если слушать не любо,
Если страшен раскат голосов
За дверьми Якобинского клуба.

Может он прихватить чемодан,
Разменять свою честь на валюту,
Ибо первый сигнал уже дан:
Будет бешено людно и люто!

Справедливого грома язык
Кой-кого раздражает и дразнит,
Но в присутствии туч грозовых
Ты вольнее отпразднуешь праздник!

ИТОГ

Но как бы ты ни был зачеркнут
Всей силой, подвластной уму, -
Красы этой грустной и черной
Нельзя позабыть никому.

И мча по широким бульварам
Сторотый и сытый поток,
Торгуя дешевым товаром
И зная всех истин итог, -

Ты все-таки, все-таки молод,
Ты все-таки жарок и горд
Кипеньем людского размола
На площади де ля Конкорд.

Ты вспомнишь - и кровь коммунаров
В мгновение смоет, как вихрь,
Танцующий ад лупанаров,
Гарцующий ад мостовых.

Ты вспомнишь - и ружья бригады
Сверкнут в Тюильрийском саду.
Возникнет скелет баррикады,
Разбитой в тридцатом году.

Ты вспомнишь - и там, у барьера,
Где Сена, как слава, стара,
Забьется декрет Робеспьера,
Наклеенный только вчера.

Ты вспомнишь - не четверть столетья,
А времени бронзовый шаг.
Ты - память,
А если истлеть ей -
Хоть гулом останься в ушах!

Ты - время, обросшее бредом
В пути безвозвратном своем.
Ты - сверстник. А если ты предан -
Хоть песню об этом споем!

САНКЮЛОТ

Мать моя - колдунья или шлюха,
А отец - какой-то старый граф.
До его сиятельного слуха,
Не дошло, как, юбку разодрав,
На пеленки, две осенних ночи,
Выла мать, родив меня во рву.
Даже дождь был мало озабочен,
И плевал на то, что я живу.

Мать мою плетьми полосовали.
Рвал ей ногти бешеный монах.
Судьи в красных мантиях зевали,
Колокол звонил, чадили свечи. ,
И застыл в душе моей овечьей,
Сон о тех далеких временах.

И пришел я в городок торговый.
И сломал мне кости акробат.
Стал я зол и с двух сторон горбат.
Тут начало действия другого.
Жизнь ли это или детский сон,
Как несло меня пять лет и гнуло,
Как мне холодом ломило скулы,
Как ходил я в цирках колесом,
А потом одной хрычовке старой
В табакерки рассыпал табак,
Пел фальцетом хриплым под гитару,
Продавал афиши темным ложам
И колбасникам багроворожим
Поставлял удавленных собак.

Был в Париже голод. По-над глубью
Узких улиц мчался перекат
Ярости. Гремела канонада.
Стекла били. Жуть была - что надо!
О свободе в Якобинском клубе
Распинался бледный адвокат.
Я пришел к нему, сказал:
"Довольно,
Сударь! Равенство полно красы,
Только по какой линейке школьной
Нам равнять горбы или носы?
Так пускай торчат хоть в беспорядке
Головы на пиках!
А еще -
Не читайте, сударь, по тетрадке,
Куй, пока железо горячо!"

Адвокат, стрельнув орлиным глазом,
Отвечает:
"Гражданин горбун!
Знай, что наша добродетель - разум,
Наше мужество - орать с трибун.
Наши лавры - зеленью каштанов
Нас венчает равенство кокард.
Наше право - право голоштанных.
А Версаль - колода сальных карт".
А гремел он до зари о том, как
Гидра тирании душит всех:
Не хлебнув глотка и не присев,
Пел о благодарности потомков.

Между тем у всех у нас в костях
Ныла злость и бушевала горечь.
Перед ревом человечьих сборищ
Смерть была как песня. Жизнь - пустяк.
Злость и горечь. Как давно я знал их!
Как скреплял я росчерком счета
Те, что предъявляла нищета,
Как скрипели перья в трибуналах!
Красен платежами был расчет!
Разъезжали фуриями фуры.
Мяла смерть седые куафюры
И сдувала пудру с желтых щек.
И трясла их в розовых каретах,
На подушках, взбитых, словно крем,
Лихорадка, сжатая в декретах,
Как в нагих посылках теорем.

Ветер. Зори барабанов. Трубы.
Стук прикладов по земле нагой.
Жизнь моя - обугленный обрубок,
Прущий с перешибленной ногой
На волне припева, в бурной пене
Рваных шапок, ружей и знамен,
Где любой по праву упоенья
Может быть соседом заменен.

Я упал. Поплыли пред глазами
Жерла пушек, зубы конских морд.
Гул толпы в ушах еще не замер.
Дождь не перестал. А я был мертв.
"Дотащиться бы, успеть к утру хоть!" -
Это говорил не я, а вихрь.
И срывал дымящуюся рухлядь
Старый город с плеч своих.

И сейчас я говорю с поэтом,
Знающим всю правду обо мне.
Говорю о времени, об этом
Рвущемся к нему огне.

Разве знала юность, что истлеть ей?
Разве в этой ночи нет меня?
Разве день мой старше на столетье
Вашего младого дня?
И опять:
"Дождаться, доползти хоть!"
Это говорю не я, а ты.
И опять задремывает тихо
Море вечной немоты.

И опять с лихим припевом вровень,
Чтобы даже мертвым не спалось,
По камням, по лужам дымной крови
Стук сапог, копыт, колес.

1925 год

ДВА ПОРТРЕТА
РОБЕСПЬЕР и ГОРГОНА

ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ

Сборник стихов, выпущенный в Париже Ассоциацией друзей Французской революции, во многой необычен. Вот что пишут сами издатели в предисловии:
Замысел сборника «89 поэтов о 1789 годе» был сложным, но мы добились успеха. Это вознаградило всех, кто ему способствовал. Эта книга больше, чем посвящение, она стала свидетельством тому, что дух санкюлотов и сегодня жив. Французская революция не стала завершенным делом, она продолжает вызывать страсти, обсуждения, дискуссии и, что особенно хорошо здесь видно, дает широкое поле слову и воображению.
Большое разнообразие мнений, выражений и стилей соответствует событию, которое во многих отношении стало новым актом рождения французской нации - и мастерской, где увидели свет такие новые и всегда современные идеи, как идея счастья. Революция и поэзия часто были связаны тесно. «Изменить жизнь» - писал Рэмбо в конце прошлого века. И именно это стало сутью этой революции, которая не ограничилась тем, что дала власть буржуазии, но и объявила своими целями Свободу, Равенство, Братство, которые и сейчас стоят перед нами.
Не надейтесь найти здесь букет оранжерейных цветов. В этой охапке есть и сорняки, и животворный беспорядок, который авторы сборника осознают и защищают. Жанры, обычаи и привычки поставлены с ног на голову, забавно перемешаны - известный и признанный поэт рядом с неизвестным, стихи перемежаются прозой во всех видах, поэма выскакивает на улицу с криками и песнями. Ученые профессора или молодые дебютанты, закаленные поэты или самоучки встретились на страницах этой книги, чтобы свести бокалы за, революцию...
Предлагаем, читатель, три стихотворения из этого сборника в переводе Евгения Долматовского.
Неделя. 1989, 10-16 июля.

Эжен Гильвик

УТОПИЯ

Есть утопия
Даже в малой былинке

А иначе
Не вырасти ей, не пробиться

Есть утопия
В небе лазурном,

Но и в небе
Угрюмом и сером.

Без утопии
Не напишешь ни строчки не скажешь,

Потому, что утопия
Это негаснущий поиск.

Я в утопии
Вижу звезду путеводной,

Утверждая - утопия
Путь к человеку.

Пьер Гамарра

ПЕСНЬ О ХЛЕБЕ

Мечтаю, что наступит время хлеба,
пшеничная заколосится нива,
земля соединится с горизонтом,
себя перед плугами распахнув.

Мечтаю, что вечерние деревни
засветятся величественным светом
и станут раздавать свои богатства
всем нищим и голодным на земле.

Мечтаю, что настанет время хлеба
и познавая ощущенья счастья
мы соберем свой урожай великий
и напоим им досыта пески,

Но утолим и жажду черствых душ
когда наступит в мире время хлеба
мы выйдет изумляться караванам
мукой отяжеленных и зерном.

Пусть сытый хлеб зимует в каждом доме,
пусть каждому достанется ребенку,
а мы увидим, как вдали пустыни
взойдут, зазеленеют, оживут.

Мечтаю, что наступит время хлеба
но это даже не мечта, а вера
и нежный луч ее, и тень надежды
колосьями слегка коснутся нас.

Пока лелеем мы мечту о хлебе,
худые, как скелеты, дети смерти,
влачимся мы по выжженным дорогам
и кружатся стервятники вверху.

Какие жесткие у нас ладони,
открытыми похожи на равнины,
а наши кулаки напоминают
тяжелые плоды и семена.

Черны сурово сеятеля руки
и взвешивают золото зерна,
мы вырвем у эпохи время хлеба,
мы слишком знаем бремя нищеты.

Пусть безнадежность изнуряет душу,
пусть, превратятся в борозды морщины,
мечту о хлебе мы не растеряем,
и защитим ее и сохраним.

А выстрадали мы мечту о хлебе
затем, чтоб он родился в нашем доме
и расцветет в прекрасном обрамленье
из новых злаков, фруктов и плодов.

Хлеб станет нашей жизнью и надеждой
Надеждой нашей станет,
Хлеб станет нашей клятвой, нашей верой
для всех и каждого
Да будет хлеб!

Франсис Комбе

***

В красном Сен-Дени короли почивают
Их в молчанье закутало время
Но их ниши и склепы пустые
Потому что в те грозные дни
Санкюлоты
В общий ров побросали их кости.

Их потом подобрал в этом рву
Аккуратно Луи Восемнадцатый
И теперь в императорском склепе
Без сомненья смешались останки
Королей и принцесс и народа простого.

Евгений Рейн

БАННЫЙ ДЕНЬ,
или СМЕРТЬ МАРАТА

Лежа в ванне, жду свою Шарлотту,
Что за благодать!
И смываю с тела позолоту,
Чтобы засверкать.

Газ шипит, и булькает водичка.
Хлюпает клозет.
Где-то ты сейчас, моя сестричка,
Точишь свой ланцет!

Голову по брови окунувши,
Знаю я: засовы не спасут.
Кто же ты - убийца, маникюрша
Или божий суд!

Хороша последняя суббота -
Банный день.
Неужели и тебе, Шарлотта,
Убивать не лень!

Если передумаешь, разденься,
Голову помой.
Наверти тюрбан из полотенца.
Поиграй со мной.

А из кухни веет черным кофе,
Запахом еды.
Отчего ты хочешь только крови,
Не воды!

Ты права, ты не проходишь мимо.
Здравствуй, здравствуй,
строго не смотри!
Сталь твоя, увы, неотразима -
Только раньше спину мне потри.

Литературная газета. 1990, 31 января

Лилит

БАСТИЛИЯ

Громадой камня нависает тьма,
Ни огонька в окне. Здесь жизнь - утрата.
Тюремщик бродит призраком. До дна
Испита чаша - плошка арестанта.
С рук обдирают кожу кандалы -
Услышь нас, если жизнь раба постыла,
Примерь нас! Мы ведь каждому милы,
Что может быть надежней нас? Могила?
Единственное, перед чем равны
И дворянин, и ростовщик, и нищий,
Оплот последний гибнущей страны,
Бастилия! - надежды пепелище.

Кровавый стяг над Францией. Вперед!
Круши, стихия вспыхнувшего лета,
Дух старого, обретший свою плоть -
Бастилию. Кюлоты. Антуанетту.
Спасенных изъязвленные тела
В руках толпы сияют, как иконы.
Но что вы говорите? Хаос? Мгла?
Смешно! У баррикад - свои законы!
На площадь - гильотину! (Свежий взгляд,
Что, впрочем, очень в человечьем стиле).
А здесь - танцуют, позабыв признать:
Насилие повержено насильем.

Суть прошлого. Ее, в конце концов,
Забвеньем, как песком, заносят годы,
И с собственным набором кандалов
Нам вновь и вновь является Свободы
В который раз! - не выучен урок,
Полны иллюзий вместо знанья души.
Не спас нас ни герой, ни царь, ни бог,
Бастилии - внутри, а не снаружи!
Из казематов трусости и лжи
Не выбраться, как грешникам из ада.
Кто крикнет в загнивающей тиши:
«К оружию! Вперед, на баррикады!»?

Источник

Всеволод Рождественский

***

«В те времена дворянских привилегий
Уже не уважали санкюлоты.
Какие-то сапожники и воры
Прикладом раздробили двери спальни
И увезли меня в Консьержери.

Для двадцатидвухлетнего повесы
Невыгодно знакомство с гильотиной
И я уже припомнил «Pater Noster»,
Но дочь тюремщика за 5 червонцев
И поцелуй мне уронила ключ.

Как провезли друзья через заставу,
Запрятанного в кирасирском сене,
В полубреду - рассказывать не стоит.
А штык национального гвардейца
Едва не оцарапал мне щеки.

Купцом, ветеринаром и аббатом
Я странствовал. Ниспровергал в тавернах
Высокомерие Луи Капета,
Пил за республику, как друг Конвента -
(Тогда еще все знали Мирабо).

Хотел с попутчиком бежать в Вандею,
Но мне претит мятежное бесчинство.
Я предпочел испанскую границу,
Где можно подкупить контрабандистов
И миновать кордонные посты.

И вот однажды, повстречав карету…
(Что увлекательнее приключений,
Которые читаешь, точно в книге?)
Увидел я… Благодарю Вас, внучка,
Какое превосходное вино.

Дмитрий Кедрин

РАЗГОВОР

«В туманном поле долог путь
И ноша не легка.
Пора, приятель, отдохнуть
В тепле, у камелька.

Ваш благородный конь храпит,
Едва жует зерно,
В моих подвалах мирно спит
Трехпробное вино.»

«Благодарю. Тепла земля,
Прохладен мрак равнин,
Дорога в город короля
Свободна, гражданин?»

«Мой молодой горячий друг,
Река размыла грунт,
В стране, на восемь миль вокруг,
Идет голодный бунт.

Но нам, приятель, все равно:
Народ бурлит - и пусть.
Игра монахов в домино
Рассеет нашу грусть.»

«Вы говорите, что народ
Идет войной на трон?
Пешком, на лодке или вброд
Я буду там, где он.

Прохладны мирные поля,
В равнинах мгла и лень!
Но этот день для короля,
Пожалуй, судный день.»

«Но лодки, друг мой, у реки
Лежат без якорей,
И королевские стрелки
Разбили бунтарей.

Вы - храбрецы, но крепок трон,
Бурливые умы.
И так же громок крик ворон
Над кровлями тюрьмы.

Бродя во мраке, средь долин,
На вас луна глядит,
Войдите, и угрюмый сплин
Малага победит.»

«Благодарю, но, право, мы -
Питомцы двух дорог.
Я выбираю дверь тюрьмы,
Вам ближе - ваш порог.

Судьбу мятежников деля,
Я погоню коня…
Надеюсь - плаха короля
Готова для меня.»

Алексей Воронов

ЗАПИСКА

Мадам, прощайте! Для вельмож
Здесь не бывает апелляций.
Наутро гильотины нож
Падет средь криков и оваций
Толпы зевак. Недолог путь
От вшей Консьержери в корзину
Для тех голов, в которых чуть
Светлей, чем можно гражданину.

Простить террор. Noblesse oblige.
Свобода - это долг. И лишь
Свободный слушает без низкой
Тоски, когда пришла пора,
Свист беспощадного пера
Что подпись ставит под распиской.

Мадам! Счастливых, в дни невзгод
Над бесконечною, тупою,
Всю жизнь страдающей толпою
Нас возвышает эшафот.

Над всеми занесен топор,
Подчас он падает нескоро...
Рожденье - это приговор,
Жизнь - лишь отсрочка приговора.

Я жив. С судьбой не кончен спор.
Идет восьмое термидора.

Источник

Екатерина Коробко (Ктара), Алла Джейкобс

ROBESPIERRE at Mme TUSSAUD's
by Alla Jacobs

My pilgrimage certainly was overdue
My fear had kept me from coming to you

For long time I’d wondered what it would feel like
To see a beloved one’s head on a spike
What if I feel sickened, or break down in tears?
Yet love in the end has outweighed all my fears

I came, and at last your dear image I saw,
Preserved as a relic by Madame Tussaud

Oh my dearest Friend, oh how black oh how cold
This show, this circus, glory of our world!

My soul was with you as I was standing there
I sighed and my breath reached your long, lifeless hair

You have been beheaded, abused, treated rough
Yet somehow the Fate did not think it enough
When, eighteen unbearable hours before,
A pistol shot terribly injured your jaw

Then, moments before death, by hand of Sanson
From your face your bandage was cruelly torn

Throughout the square the crowd heard your scream
Oh can you forgive us, my dearest Maxime?

Your pain with your life ended by guillotine,
Your agony is still so vividly seen
Your last darkest hours that your wrestled with pain
Imprinted on your face forever remain

Yet it almost seems your face could come awake
Your dignity death never managed to take

I stood there so still, as I gazed at you, Max
That some thought I, too, was a figure of wax

I awe and in mourning I bowed my head
How strange that someone who is so loved, is dead

Forgive me my sadness, oh my dearest Guide
It’s time that I stopped thinking of how you died
I send you my love, and I hope, and I pray
That my life, like yours, may serve Freedom one day.

РОБЕСПЬЕР В МУЗЕЕ МАДАМ ТЮССО
перевод с английского Е.Коробко

Был путь стократ длинней пути от трона к плахе,
Но вырвалась душа из липких пальцев страха.

Сомненья сердце жгли и мысли были дики:
Любимая глава передо мной на пике!
Без чувств ли мне упасть, иль изойти слезами?
Но все ж влекла любовь на страшное свиданье.

Я увидать пришла твой образ драгоценный,
Что сберегла Тюссо сокровищем нетленным.

О, мой бесценный друг, то – балаган постылый,
Но в блеске мишуры угасла слава мира.

Я молча подошла – душа к тебе рванулась,
С дыханьем жизнь моя твоих волос коснулась.

Твой к эшафоту путь мощен площадной бранью,
Но злой оскал Судьбы не стал последней гранью –
Как восемнадцать вех мученья опалили
Последние часы от выстрела к могиле.

За миг до смерти, вихрем боли вязкой
С лица Сансоном сорвана повязка.

И хищная толпа твой крик впитала жадно.
Простишь ли ты, что люди беспощадны?

Пусть боль и жизнь твою прервала гильотина,
Под шелухой веков – агонии картина.
Те черные часы страданий акварели
На дорогом лице навек запечатлели.

Но все казалось мне, что схлынет сон могильный –
Пред благородством черт и смерть была бессильна.

И я глядела так, что, мнилось, с расстоянья –
Я тоже замерла из воска изваяньем.

Лишь в скорбном трепете склонюсь перед тобою:
Как странно – столь любимый стал землею!

Прости мою печаль, мой светоч и кумир,
Смирюсь я с тем, что ты покинул этот мир.
Но, полюбив тебя, в надежде я молю
Отдать, как ты, Свободе жизнь свою.

ТЕРМИДОР CCXII года
Е.Коробко

От жары оплавляется кожа
И по нервам течет парафином,
Даже воздух как будто стреножен
Беспощадной рукой исполина.
Я повенчана с горькой утратой -
Не об этом сейчас разговор.
Лишь в висках похоронным набатом:
Термидор,
Термидор,
Термидор…

Прилипая к асфальтовой лаве,
Философствуют циники хором.
Раскалившись, жестянка в канаве
Представляет себя метеором.
Двести десять июльских пожарищ
За собою оставил костер…
Вновь со мной мой жестокий товарищ -
Термидор,
Термидор…

Потихоньку роднимся с безумьем
Мы в бетонных своих саркофагах,
И рождаем в застольных раздумьях
Что такое Всеобщее Благо.
На восток улетели химеры -
Стал им тесен старинный собор.
Впереди, за грозой, с револьвером -
Пулей в черепе мой термидор.

ПОМНЮ

Позови меня сквозь века -
Зашагаю с тобой вровень.
А иначе нельзя никак -
Мы с тобою одной крови.

Отряхнувши годов прах,
Погашу я огонь в венах.
Только пошлость в моих стихах,
Твой был шторм, ну, а мне - пена.

Вырву с корнем глагол «быть»,
Мне другой по душе - «помню».
Тот не в силах клейма смыть,
Кто окрещен твоей кровью.

БЫТЬ ПЛОХИМ ПОЭТОМ

Чуть шелестят поблекшие страницы,
И ночь сдалась в рассвета зябкий плен.
Но только сон не тяжелит ресницы -
Скажи мне: в чем мой путь, Максимильен?

Мне прошлой ночью снилась гильотина.
Что мне пророчит этот грозный знак?
А, может, годы станут серой тиной
В трясине, чье названье «просто так».

Таков удел: рвануться - и сорваться,
Таков итог: горевшему - сгореть.
И пусть дотла! Но - вечными остаться;
Не все забвенье сможет затереть.

…Как хорошо, что есть клочок бумаги -
Слова скорей уходят, чем пришли.
Так как же обойтись мне без отваги,
Коль строки так беспомощно легли?

Ну что за мука - быть плохим поэтом!
В огонь листок! В клочки нескладный бред!
Но станут рифмы пушечным лафетом -
Я хоть плохой, но все-таки поэт.

Коль строим жизнь своими же руками,
Я буду добиваться перемен.
Пускай всего лишь жалкими стихами…
Я не предам тебя, Максимильен!

МОЙ КАТЕХИЗИС

Сегодня жить несложно: дом, семья,
Учение, замужество, карьера…
Все стало прахом, лишь узнала я
О том, что вы убили Робеспьера.

Искала в прошлом истину, нашла -
Надежда стала саваном для веры.
Из сотен тысяч строк я поняла
Лишь то, что мы убили Робеспьера.

В лицо я брошу мертвым и живым:
Все кончено, ушла титанов эра!
Для мира оказался роковым
Тот день, когда убили Робеспьера.

Над всеми - равнодушный небосвод.
Подобному злодейству нет примера!
Бесился и злорадствовал народ
В тот час, когда убили Робеспьера.

Мы ничего не сможем изменить,
Жалеть о прошлом - скверная манера.
Но как же Бог позволил допустить
Тот миг, когда убили Робеспьера?!

Но в наших силах битву продолжать,
И грязь с пера Молчанова и Тьера
Не сможет изолгать и запятнать
Все то, за что убили Робеспьера.

Без страха, без сомнений - лишь вперед!
Для всех времен одна бывает мера.
Быть может, я взойду на эшафот
За то, за что убили Робеспьера.

Вы скажете: хвастливые слова!
И вычурный эпитет для примера.
Чего ж мне опасаться - я мертва
С тех пор, когда убили Робеспьера.

2004

MY CATECHISM
by Yekaterina Korobko, translated from Russian by Alla Jacobs

Today, living is sweet and free:
Work, study, love without a care.
Not for me, since I've come to see
That you have murdered Robespierre.

For answers I had searched and searched
The past; but hope turned to despair.
From million words one truth emerged:
That we have murdered Robespierre.

Living and dead, we now must face
This loss, more than the world can bear:
Nothing can that one day erase,
The day we murdered Robespierre.

Upon such evil, how could you, sky,
With heartless indifference stare?
You heard the crowd's triumphant cry
The hour they murdered Robespierre.

It's futile to regret the past
But still - Oh Lord, could You not spare
Him, could that cup have passed? -
You've let them murder Robespierre.

But we're here to resume the fight.
No dirty lie, no libel will dare
Stifle the Truth, smother the Light
For which they murdered Robespierre.

In my day, what I can, I'll do.
Without fear, I'll stand firm, I swear.
Perhaps I'll mount the scaffold too
Like when they murdered Robespierre.

You'll say: "She's boasting, isn't she?
And what an odd way to compare-"
I've no fear. I've been dead, you see,
Since they have murdered Robespierre.

31.08.05, London

Я ЗДЕСЬ, С ТОБОЙ

Два века прочь. Насмешливая Участь
Нас разметала листьями по ветру.
Но я своё исполню назначенье —
Пройду с тобой от колыбели к гробу.

Я здесь, с тобой! Ночь, Колледж, дортуары.
Свеча мерцает путеводной нитью,
Жан-Жак Руссо… И правды озаренья,
Несущие народам справедливость.

Я здесь, с тобой! Дощатая трибуна,
И голос, удивительно негромкий.
Твои слова — они рвались набатом,
Взывая уничтожить ложь и рабство.

Я здесь, с тобой! Позорная телега,
Луч света на оскале гильотины,
Стремленье вниз, шлепок и гулкий грохот…

. . . . . . . . . . . . .

Я ночь лежала на твоей могиле,
Лицом прижавшись к влажным липким комьям -
Я буду помнить даже в преисподней,
Как пахнет кровь, впитавшаяся в землю.
Я здесь, с тобой...

2004 год

I'm here, with You
To Maximilien Robespierre
by Yekaterina Korobko, translated from Russian by Alla Jacobs

Two centuries apart. By Fate’s cruel joke,
We’ve been dispersed like fallen leaves in autumn.
But I shall nonetheless fulfill my purpose:
I’ll walk with you, up to your grave, from cradle.

I’m here, with you! Night. College. Dormitories.
A candle twinkles like a guiding beacon.
Jean-Jacques Rousseau… And like a flash of lightning,
Visions of Truth, bringing justice to nations.

I’m here, with you! Steps to the wooden rostrum,
And a voice, almost strikingly not loud.
Your words, they tolled, more powerful than tocsin,
Rising against corruption and oppression.

I’m here, with you! The shameful cart slow-moving,
The guillotine’s jaws waiting in the sunset.
A downward rush, a thump and rumbling thunder…
. . . . . . . .
I lay all night spread on your grave, my body,
My face, pressed hard against the moist, fresh ground.
I shall remember, even in the next world,
And Hell itself, the smell of earth that’s blood-soaked.

I’m here, with you…

11.03.06, London

И ВСЕ-ТАКИ...

Мне кажется порой, что я одна -
Живая среди духов и видений.
Мой день - жестокий бой, а ночь - без сна,
Но я боюсь совсем не приведений.

Боюсь другого - что не хватит сил,
Что я смирюсь, и повод будет веский.
И ветер, тот, что бурю
приносил,
Мне мило заколышет занавески.

Ты знаешь, милый, я смогу прожить,
Прождать, не унижаясь до обиды.
Но новый мир одной не сотворить -
Киркою не искрошишь пирамиды.

И все-таки… Пусть не сейчас… Потом…
Когда мы встретимся у Самого Предела,
Как будет стыдно говорить о том,
Чего я не смогла и не успела!

2005 год

Глен Левин

МАДАМ РОЛАН
вольный и очень вольный переводы одного сонета

Not for the courage shown in will to die
Has Mme. Roland won eternal fame,
But for this words, “What crimes have in your name,
O Liberty, been done!” words she did cry
When Marat`s Party which she would defy,
Doomed her to walk the way of death, aflame
With fury uncontrolled, which to the shame
Of France does but on reading horrify.

Yet caught between political extremes
In times of great upheavals such as those
That plagued France in her days of tragedy.
The Girondins or liberals, it seems,
Would, soon or late, as history ever shows,
Have suffered like her momentarily.

«Madam Roland». Famous Women: Sacred and Profane (part 4) by Glen Levin. Swiggett. 1960

Не для того чтобы бесстрашно смерть принять
Победу одержала над судьбою,
Но ради слов: «Какие же тобою,
Свобода, злодеянья оправдать!..»

Бросая вызов партии Марата
Средь ужаса, позора, как в огне,
В безумной яростью охваченной стране,
Обречена на эшафот в награду.

Меж волн политики проглядывает суть:
Во времена великих бурь, как эти
Во Франции чумной, во дни трагедий,
Жиронда – либералы – это ясно
(Поздней, ли раньше – но судьбы не обмануть!)
Страдают вместе с нею ежечасно.

Э.Пашковский, 12 ноября 2002 г.

Не храбрость на ступенях эшафота
Немеркнущую славу ей дала,
Но слово: «О, преступные дела
Твоим вершатся именем, Свобода!» -

На крестном брошено пути «друзьям народа».
То слово лишь она сказать могла
Над Францией, сквозь ярость непогоды,
Стыдом и страхом выжженной дотла.

Есть у Истории свои законы:
В дни Революций, как и в дни чумы,
Когда волной затоплены умы,
Последним или первым, все равно –
Таков урок, стократно повторенный! –
Либерализму гибнуть суждено.

Анна Алексеева, 12 ноября 2002 г.

Наталья Харса

ДИЛИЖАНС на ПАРИЖ
посвящается Жан-Мари Ролану и его жене

Чего же, друзья,
Мы склонились устало
С тяжелым раздумьем
Над легким бокалом?
М.Светлов.

Шампанского, друзья! Есть повод и герой!
Достоинство и честь помянем, между прочим!
Но главное – душа, влекомая мечтой
Туда, где миражи предстали бы воочию!

* * *

В Париже суета, зарниц неверный блеск,
Во всполохах грозы – фигура часового:
- Ваш паспорт, гражданин!.. Вам разрешен проезд!
Все тот же стук копыт из пыльного Лиона.

Она забылась сном, волос развилась прядь,
Струится по груди, пленяя светлым блеском.
Твой недреманный долг - хранить и ободрять,
Среди домашних стен и в дилижансе тесном.

Зачем спешить в Париж? Покорствуя судьбе,
Ты выбрал для нее, ты веришь, словно в чудо, –
Пока душа Манон не изменит тебе –
Все будет хорошо. С ней – счастие повсюду.

Последняя любовь… уже не те года,
Все чаще правый бок покалывает к ночи.
Она же, как дитя, чиста и молода,
Ей видится триумф, признание и почесть.

Ты жаждешь дать ей мир. Ты жаждешь дать ей власть.
Умнейшая меж жен не пропадет в пустыне –
Париж к ее ногам приговорен упасть,
Поскольку этих ног – дороже нет святыни.

Карета тормозит. Закатный небосклон
Взбухает, как рубец, клубясь и пламенея.
«Приехали, мой друг?» - зовет, зевнув, Манон –
И ты спешишь сойти перед крыльцом отеля…

* * *

Так было или нет, к чему теперь гадать?
Другие времена, столетие иное!
Шампанского, друзья! Не стоит поминать
За праздничным столом ушедшее былое.

2003 год

Несерьезная, но актуальная заметка по поводу Бастилии

Меня с утра обида гложет,
Вся желчь чернеет, как мазут:
Бастилию назад не ложат…
Или по-русски: не кладут?

Ведь взяли же ее зачем-то?
Француз, ты мне, конечно, брат,
Ценю торжественность момента,
Но поиграл – верни назад.

Прочны и крепки были стены,
Могучи башни, кладка, свод.
К чему же были перемены,
Стояла б дальше без забот.

На сером брюхе – лавр героя
Прибили б, мрамор иль гранит:
«Семь раз была сдана без боя»!!! –
Любого надпись убедит.

Турист, паломник масс-культуры,
Ей поклониться был бы рад,
Как образцу архитектуры
И месту, где писал де Сад.

«Такой тюрьмы нет больше в мире!» -
Вздымая ввысь трехцветный флаг,
Экскурсоводы б к ней водили
Толпы восторженных зевак.

Уж двести лет и даже с лишком
Читаем горестный финал:
«Взята Бастилья»! Вот так фишка!
Давно б уже нашли, кто взял!

Мессидор CCXII года

Маргарита Бок

Saint-Just et La force des choses
Под непосредственным впечатлением от просмотра одноименного фильма

Сила вещей… ведет нас, быть может, к цели,
о которой мы и не помышляли.
Сен-Жюст

Я вернуться хочу к тем тяжелым дням,
По песчинке, по нитке собрать улики:
Как шептались предатели по углам,
Как продажный Конвент заходился в крике.

И, должно быть, не зря волновались вчера
Те, кто заговор сплел и часы вам отмерил.
Ты ведь все угадал, и ты знал: пора.
Почему, почему Робеспьер не верил?

…Ты стоял у трибуны, надменно застыв
И глаза устремив в неподвижную точку.
Выход, кажется, был, и простой; но ты -
Не из тех, кто спасаться привык в одиночку.

Как лесного пожара гудящий огонь,
Ярость зала взметнулась; и вот удача -
Кто-то шепчет кому-то: «Сен-Жюста не тронь…»
Вы забыли: Сен-Жюст не берет подачек.

И не стало тебя; и сломался твой меч;
И мерзавцы в своей убедились силе:
Не дано никому произвол их пресечь,
Ведь они и такую звезду погасили.

Да, все так; но вины в этом нет твоей,
Даже если не все совершить вы успели.
Это просто судьба; это сила вещей,
Что приводит порой к непонятной нам цели.

Вот они о победе своей трубят,
Поздравляя друг друга с успешной охотой.
Ты ушел навсегда; только гордый твой взгляд
И столетья спустя вдохновляет кого-то.

И никто не накажет твоих врагов,
Даже сам ты не справился с этой ролью;
Лишь последние звуки твоих шагов
Отзываются в ком-то немолкнущей болью.

ДЕСЯТОЕ ТЕРМИДОРА
Тому из них, которому было неполных двадцать семь...

Сегодня весь Париж ревет и бесится,
Телега вязнет в воющей толпе.
Ты не споткнешься на своей последней лестнице,
Кому-то страшен этот путь, но не тебе.

Неловко им от твоего безмолвия,
Покоя синих глаз, смотрящих вдаль…
Здесь подлецов не убивает молния,
От чистой крови не ржавеет сталь.

Звериный мир своей не сменит сущности,
В нем правят бал насилие и ложь.
Таким, как ты, иной не светит участи,
Чем эшафот и треугольный нож.

Все нужные слова тобою сказаны,
А что сказать не дали - не беда.
Твой воротник разорван, руки связаны,
Но ты красив. Сейчас - как никогда.

Все - в прошлом. Ты свободен. Нити порваны.
Ты понял все. Ты прав и одинок.
И если мир пошел в другую сторону,
Ты - ни при чем. Ты сделал все, что мог.

Чтоб жизнь не оказалась бесполезною,
Чтоб смерть не обернулась пустотой…
Ступеньки. Край отточенного лезвия.
Глухой удар. И - Вечность за чертой.

Л.

THERMIDORIENNES
взгляд с другой стороны

Июль на исходе. Ночные зарницы.
И дымом пожарищ напуганы птицы.
Сгорают от зноя литые колосья.
Подставить корзин сами яблоки просят.

Но меч вместо мира и кровь - вместо хлеба.
Бежать - но куда?.. и забыться - но где бы!..
Мы правда пытались. Мы правда любили.
Но нет больше шансов. Теперь -
или-или.

…Захлопните окна. Задерните шторы,
Чтоб рева толпы не услышать, который
Несется, как пес по кровавому следу.
Какая же, граждане, это победа...

«Победа»… она тяжелее свинца.
Ведь это - мы знали - начало конца.

Thermidor, 10, an CCXIV

Ольга Кондратьева

ДЕСЯТЬ ШАГОВ

Последние десять шагов,
Не будет дороги назад,
Иду через строй из врагов,
Где каждый падению рад.

Мы верили свято в народ,
В Свободу, что свыше дана,
Считали, что жизнь без господ,
Быть Равной и Братской должна.

Я Франции верно служил,
Я в силах был горы свернуть,
Пусть мало, но с пользой прожил,
И с честью пройду этот путь.

Десятый, девятый, восьмой,
Седьмой и осталось их шесть,
Вот пятый, четвертый…, второй,
Последний… Я больше не здесь.

2-9.08.2006

СКВОЗЬ ВЕКА

Я пришел к тебе сквозь пыль веков,
Сквозь разлуку и огонь сражений,
Я теперь на многое готов,
Только не приемлю поражений.

Я принес с собой свою любовь,
Чтоб она, как Феникс, возрождалась,
Я хочу, чтоб счастье жило вновь,
Только там, где раньше поселилось.

Я пришел к тебе сквозь кровь веков,
Сквозь пучину страхов и сомнений,
Я теперь на многое готов,
Только не приемлю поражений.

Я принес с собой свою печаль,
Чтоб душа ушедших не забыла,
Между нами призрачная даль,
И сердец бушующая сила.

4.01.2002

Василий Бетаки

ОБРАТНАЯ ПРИЧИННОСТЬ

У круглой башни
Консьержери
В воде расквашены
фонари.
Антуанетта глядит в окно.
Парижа нету:
в воде черно.

Тиха стихия без «высших мер»:
Листы сухие, да хрип химер.
То факел бьётся,
то ночь слепа…
Потом ворвётся в тюрьму толпа –
Ворота – грудью в булыжный двор:
Веревки – судьи, нож – прокурор!

Жесток и жуток Париж в ночи,
И проституток ждут палачи…
Годна в кассандры любая сводня:
Причины – завтра,
башку – сегодня.

Обратным шагом наш мир творится:
Из книг – бумагу,
Из фильмов – лица,
А из Адама наделать глины
Готовы яма и гильотина.
Суд? Это завтра.

А нынче – крак!
Причины? Завтра,
А нынче – так:
Судьба готова,
Привычный ход
Сквозь Гумилёва
К Шенье ведёт…
Ведь жизнь – козявка,
И C’est exact:
Причины завтра,
сегодня – факт.

На Гревской площади
Бьет барабан,
Чернеют лошади
И шарабан.
Жесток и жуток, Париж – ничей:
Ни проституток, ни палачей…

А на бульваре висят вдвоём
Две жалких твари: Ночь и Вийон…

Татьяна Петрова

* * *

Направо, налево и прямо -
Сплошь стены с курганами крыш:
Картиной в оконную раму
Оправлен великий Париж.

Взошедшее в облачной свите
Сквозь ночи кромешную тьму,
Колеблется солнце в зените,
Не хочется падать ему

На город, что трубы взъерошил
И вздыбился гребнями крыш...
Перчаткою под ноги брошен,
Как вызов, проклятый Париж.

Но скоро одышливый вечер
Свой сумрачный плащ распахнет,
И следом прохладные свечи
Июльская полночь зажжет,

И слезы безудержно хлынут
На скаты облупленных крыш...
И завтра другие поднимут
Уставший, остывший Париж.

9 сентября 1991 года

Дневник Элеоноры

1791

Я видела его. А он меня? Не знаю.
Он был учтив - и все. Так что же я горю?
У них с отцом дела, которым я мешаю.
Они глядят вперед. А я - на них смотрю.

1792-1793

Я видела его. И он меня заметил.
Мне кажется, он рад, когда я прихожу.
Он для меня давно единственный на свете,
Но только я ему об этом не скажу.

1794

Я видела его сегодня утром снова.
Он уходил, и я за ним закрыла дверь.
Короткий теплый взгляд и на ходу - два слова.
- Прощай! - И кто бы знал, что навсегда теперь...

23 августа 1992 года

* * *

Утро битвы свежо и ясно.
Ночью дождь отрыдал свое.
Как жемчужина, жизнь прекрасна, -
И едва ли прочней ее.

В гулком зале, где свет июля
В запыленном стекле угас,
Выбор жесток и прост, как пуля:
Кто не с нами, тот против нас!

С кем вчера еще - локоть к локтю,
С тем сегодня - глаза в глаза.
Как один вся когорта - против.
Лишь один - ненормальный - ЗА!

За отчаявшихся, усталых,
Не утративших лишь лица.
За - с блистательного начала
До безжалостного конца.

Безразлично, правы ли, нет ли, -
Отстоять их уже нельзя,
И еще один рвется в петлю,
Лишь затем, что в петле - друзья.

Здесь не доблесть, здесь много проще:

Кто тут чист, а на ком вина, -
Путь был общим, и слава - общей,
И опала - на всех одна.

Ослепительно утро боя.
Частью, может быть, оттого,
Что троих не предали двое -
Или четверо - одного.

1991 год

Александр Городницкий

* * *

Бой барабана в переулках слышен.
Людской поток рассержен и бурлив.
Танцует пламя дымное над крышей,
Колпак фригийский набок заломив.

Беги на приступ, рваная пехота,
Июльскую приветствуя зарю,
Тараном бей в дубовые ворота.
Тащи аристократа к фонарю!

Пороховая копоть на одежде.
Над блеском ружей небо цвета "руж".
Спеши Версаль захватывать, но прежде
Бастилию постылую разрушь!

Круши её ломами и кирками,
Уничтожай мечты её творцов.
Унылый погребальный этот камень
Негоден для театров и дворцов.

И если восстановят вновь темницу
Из старых глыб разрушенной стены,
Уже им снова не соединиться,
Как были прежде соединены!

На наших сайтах

Звуки свободы: музыка революционных празднеств. Обзор Александра

А.Рубинштейн. Песни французской революции

А.Радиге. Французские музыканты эпохи Великой революции и Империи

А.Чегодаев. "Наследники мятежной вольности"

Русские тексты мюзикла «Французская революция» в переводе Марты

Тексты гимнов для праздника Верховного Существа

Ольга Кондратьева. Стихотворения и рассказы

Элизиум - Татьяна Петрова, Светлана Труфанова

Ктара. Стихотворения

В составлении и оформлении участвовали: Оксана и Алексей, Л., Э.Пашковский, М.Воронин, Наталья Тимохина, Екатерина Урзова (Марта), Eleonored, Екатерина Коробко (Ктара), mlle Anais, маршал Мюрат

Документов:	31216
Публикаций:	6505
Файлов:	29329

Форма поиска

Вы здесь

Великая Французская Революция в поэзии (два века и еще четверть)

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ и КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ФОЛЬКЛОР

ВЫСТУПЛЕНИЕ

ОСВОБОЖДЕНИЕ УЗНИКОВ

ЗАХВАТ КОМЕНДАНТА Смерть Бертье, Фулона, Флесселя

ШТУРМ и ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ БУРЖУАЗИЕЙ и ФРАНЦУЗСКОЙ ГВАРДИЕЙ 14 июля 1789 года

(Еще вариант куплетов о взятии Бастилии - в статье «Песни Французской революции»)

ВЕСЕЛЬЕ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

Еще вариант

Еще вариант

(Текст в пер. А.Ольшевского приведен по: Документы истории ВФР. М., 1990. Т.1. Другие варианты «Карманьолы» - в статье «Песни Французской революции». Подражания.)

РЕСПУБЛИКАНСКИЙ ПОРОХ и ПУШКИ, ОТВЕТ ПОРОХУ (сочинение Купиньи)

ГИМН 9 ТЕРМИДОРА II ГОДА Мари-Жозеф Шенье

Андре Шенье. Оды и ямбы. Публицистика

ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ДЕРЕВО СВОБОДЫ

ПО ПОВОДУ ОБЛОМКА от ТЕМНИЦЫ ВОЛЬТЕРА в БАСТИЛИИ, ПРИСЛАННОГО АВТОРУ из ПАРИЖА

ПАДЕНИЕ БАСТИЛИИ

ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

БОГИНЯ К женщине, олицетворявшей Свободу на одном из революционных праздников

ПЕСНЬ к ЗАЩИТНИКАМ СВОБОДЫ

БАРАБАНЩИК БАРРА

ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

RESSURECTIO*

РАЗГОВОР В ТРИАНОНЕ

Сa ira

На LXXVIII годовщину провозглашения Французской республики

ДОЧЬ-ГЕРОИНЯ МАТЕРИ-БОГИНИ... поэзия Парижской Коммуны 1871 года

КУЗНЕЦ Дворец Тюильри, 10 августа 92 года

* * * ...Французы семидесятого года, бонапартисты, республиканцы, вспомните, как ваши отцы в девяносто втором, девяносто третьем годах... Поль де Кассаньяк

* * *

Стихотворения поэтов-коммунаров, собираемые нашими читателями: 18 марта - день Парижской Коммуны, 24 мая - в память о кровавой майской неделе.

1871

БАСТИЛИЯ

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА Стихи о войне и революции

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ 14 июля

ВЗЯТИЕ ТЮИЛЬРИ 10 августа 1792 г.

ГОЛОВА MADAME DE LAMBALLE 4 сент. 1792 г.

ТЕРМИДОР

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ОТРЫВКИ

ЧЕРЕЗ ПОЛТОРАСТА ЛЕТ ПОСЛЕ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ

ИТОГ

САНКЮЛОТ

УТОПИЯ

ПЕСНЬ О ХЛЕБЕ

***

БАННЫЙ ДЕНЬ, или СМЕРТЬ МАРАТА

БАСТИЛИЯ

***

РАЗГОВОР

ЗАПИСКА

ROBESPIERRE at Mme TUSSAUD's by Alla Jacobs

РОБЕСПЬЕР В МУЗЕЕ МАДАМ ТЮССО перевод с английского Е.Коробко

ТЕРМИДОР CCXII года Е.Коробко

ПОМНЮ

БЫТЬ ПЛОХИМ ПОЭТОМ

МОЙ КАТЕХИЗИС

MY CATECHISM by Yekaterina Korobko, translated from Russian by Alla Jacobs

Я ЗДЕСЬ, С ТОБОЙ

I'm here, with You To Maximilien Robespierre by Yekaterina Korobko, translated from Russian by Alla Jacobs

И ВСЕ-ТАКИ...

МАДАМ РОЛАН вольный и очень вольный переводы одного сонета

ДИЛИЖАНС на ПАРИЖ посвящается Жан-Мари Ролану и его жене

Saint-Just et La force des choses Под непосредственным впечатлением от просмотра одноименного фильма

ДЕСЯТОЕ ТЕРМИДОРА Тому из них, которому было неполных двадцать семь...

Л.

THERMIDORIENNES взгляд с другой стороны

ДЕСЯТЬ ШАГОВ

СКВОЗЬ ВЕКА

* * *

Дневник Элеоноры

* * *

* * *

На наших сайтах

Статистика

Облако меток

Информер

ЗАХВАТ КОМЕНДАНТА
Смерть Бертье, Фулона, Флесселя

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ БУРЖУАЗИЕЙ и ФРАНЦУЗСКОЙ ГВАРДИЕЙ
14 июля 1789 года

ГИМН 9 ТЕРМИДОРА II ГОДА
Мари-Жозеф Шенье

ПО ПОВОДУ ОБЛОМКА от ТЕМНИЦЫ ВОЛЬТЕРА в БАСТИЛИИ,
ПРИСЛАННОГО АВТОРУ из ПАРИЖА

БОГИНЯ
К женщине, олицетворявшей Свободу
на одном из революционных праздников

ДОЧЬ-ГЕРОИНЯ МАТЕРИ-БОГИНИ...
поэзия Парижской Коммуны 1871 года

КУЗНЕЦ
Дворец Тюильри, 10 августа 92 года

* * *
...Французы семидесятого года, бонапартисты, республиканцы,
вспомните, как ваши отцы в девяносто втором, девяносто третьем годах...
Поль де Кассаньяк

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА
Стихи о войне и революции

ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ
14 июля

ВЗЯТИЕ ТЮИЛЬРИ
10 августа 1792 г.

ГОЛОВА MADAME DE LAMBALLE
4 сент. 1792 г.

БАННЫЙ ДЕНЬ,
или СМЕРТЬ МАРАТА

ROBESPIERRE at Mme TUSSAUD's
by Alla Jacobs

РОБЕСПЬЕР В МУЗЕЕ МАДАМ ТЮССО
перевод с английского Е.Коробко

ТЕРМИДОР CCXII года
Е.Коробко

MY CATECHISM
by Yekaterina Korobko, translated from Russian by Alla Jacobs

I'm here, with You
To Maximilien Robespierre
by Yekaterina Korobko, translated from Russian by Alla Jacobs

МАДАМ РОЛАН
вольный и очень вольный переводы одного сонета

ДИЛИЖАНС на ПАРИЖ
посвящается Жан-Мари Ролану и его жене

Saint-Just et La force des choses
Под непосредственным впечатлением от просмотра одноименного фильма

ДЕСЯТОЕ ТЕРМИДОРА
Тому из них, которому было неполных двадцать семь...

THERMIDORIENNES
взгляд с другой стороны