Якобинство в исторических итогах Великой французской революции. Традиции и этапы изучения проблемы

Четверть века назад, 20-21 мая 1970 г.,
в Институте всеобщей истории АН СССР состоялся симпозиум
"Проблемы якобинской диктатуры".

В нем участвовали ученые, с именами которых связана послевоенная отечественная историография Великой французской революции. Симпозиум проходил под председательством д.и.н. А.З.Манфреда. Основной доклад сделал д.и.н. В.М.Далин. С развернутыми сообщениями выступили член-корр. АН СССР А.В.Ефимов, доктора исторических наук Л.С.Гордон (Саранск), А.В.Адо¹, А.М.Миркинд (Кишинев), кандидаты исторических наук Т.Г.Солтановская (Киев), С.Л.Сытин (Ульяновск), А.В.Гордон. Симпозиум отразил определенный этап в развитии советской историографии, ее серьезный профессиональный уровень, достижения в разработке различных проблем революции и вместе с тем обнаружил в разной степени осознанную опасность идейно-теоретического "застоя"²

Ближайшим поводом к организации симпозиума явилась дискуссия, которая развернулась в связи с работами заведующего кафедрой новой и новейшей истории, профессора Ленинградского государственного университета д.и.н. В.Г.Ревуненкова, которые обнажили существенные противоречия в господствовавшей теоретической схеме революционно-демократической диктатуры ("якобинцы с народом"), утвердившейся в советской историографии по отношению к якобинскому этапу революции. В центре полемики, вызвавшей острый интерес научной общественности, оказались отношения между народным движением и якобинской властью, классовая оценка якобинства, "народность" или "буржуазность" диктатуры. Соответственно вопрос о социальной базе якобинского правления, классовый характер политики Робеспьера и его сподвижников, значение аграрных преобразований, максимума, террора заняли центральное место в работе симпозиума, который сыграл свою роль в начавшейся в отечественной науке дискуссии.

Симпозиум в Институте всеобщей истории АН СССР явился откликом на полемику, разгоревшуюся в мировой историографии в связи с переоценкой роли революции в истории Франции и Нового времени со стороны так называемых "ревизионистов" или "критической" историографии революции. Их родоначальник английский историк А.Коббен еще в 1955 г. отверг в качестве "мифа" восходящую к исторической мысли периода Реставрации "классическую" интерпретацию Великой французской революции как революции буржуазной, т.е. обусловленной изменением в отношениях собственности от феодальных к капиталистическим, необходимостью его юридического закрепления и перехода политической власти к буржуазии вследствие ее экономического преобладания в обществе. Последователи А.Коббена - американские ученые Дж.Тейлор, Э.Эйзенстайн, работая главным образом в области экономической истории, выявляли "дефеодализацию" предреволюционной Франции - становление в ней предпринимательства, сближение дворянской и буржуазной видов собственности, превращение сеньориального хозяйства в форму аграрного капитализма. К таким же выводам пришли и французские историки Э.Леруа Ладюри, Ф.Фюре.

В середине 60-х годов в работах Ф.Фюре окончательно оформилась "ревизионистская" концепция революции, ограничивающая ее прогрессивное значение так называемой "революцией элит", т.е. периодом господства буржуазно-дворянского блока во время Учредительного собрания 1789-1791 гг., и либеральными преобразованиями в политической области. Напротив, народные движения, якобинское правление и социально-экономические свершения этого периода оценивались как реакционные аспекты революции, задержавшие поступательное развитие страны по капиталистическому пути. "Деякобинизация" становилась центральным пунктом теоретической схемы, оспаривавшей закономерность революционного пути развития, из которой исходила вся "классическая", по определению ее ведущего тогда представителя А.Собуля, историография Великой французской революции³.

Мало кого из отечественных историков-специалистов по Великой французской революции вдохновляло сооружение некоей плотины от этой "критической волны, направленной против якобинской диктатуры"⁴. Но при различном отношении участников симпозиума к последней единодушным было стремление, как заключил Манфред, не упрощать сложные вопросы и избежать "однозначных кратких формул"⁵. Между тем именно последние изобиловали на рубеже 60-70-х годов в полемике "ревизионистов" с их оппонентами, главным среди которых был А.Собуль, член Коммунистической партии Франции и директор Института истории Французской революции в Сорбонне. Не имея ни разработанной источниковой базы, ни оригинальной методики, "ревизионисты" тогда широко опирались на "классическую историографию", прибегая к ее "реинтерпретации". [см. также замечание Ж.Годшо] В исследованиях секционного движения в Париже Собулем, так же как в работах его учителя Ж.Лефевра по крестьянству, они черпали аргументы в обоснование тезисов об антикапиталистической направленности народных движений. В сущности полемика с обеих сторон носила преимущественно идеологический характер. Однако постепенно произошла и своего рода эпистемологическая "революция", которая развернулась в два этапа.

Уже в 70-е годы историки-марксисты начали отходить от "классической схемы" истории революции. Собуль и его ученики определяли ее как "буржуазно-крестьянскую", открывавшую особый, "крестьянский путь" Франции к капитализму⁶. Более дифференцированной, с учетом предреволюционных сдвигов в экономической, социальной и духовной области стала оценка Старого порядка. Особенно заметно расширилась тематика исследований: произошло возвращение политической истории, исследователи обратились к "истории ментальностей". Именно в этих областях работает новый лидер "классического направления" проф. М.Вовель, сменивший Собуля на его посту в Сорбонне в 1982 г.

В свою очередь "ревизионисты" в 70-х годах приступили к более основательной разработке идейно-теоретических позиций, также расширив тематику исследований, в частности за счет социальных проблем. Перекрывая друг друга в трактовке конкретных вопросов, "классическое" и "ревизионистское" направления сохраняют противостояние в методологическом плане, поскольку первые остаются сторонниками социально-экономической детерминации политических событий и изменений в духовной области, а вторые отстаивают автономность этих сфер. Однако отчасти это противостояние смягчается разрабатываемой М.Вовелем концепцией "глобальной истории", призванной "соединить в едином подходе социальное, культурное, ментальное и политическое"⁷.

Противоборство "ревизионистского" и "классического" направлений в целом заметно активизировало изучение революции, вместе с тем оно все меньше определяется этим противоборством. Произошли несомненные эпистемологические сдвиги, которые затронули всю французскую и мировую историографию. Главная особенность современного этапа, связанного с 200-летним юбилеем революции, многообразие тем, методов и подходов в научных исследованиях. Исчезла монополия "классического" направления как столбовой дороги универсального знания о революции, обеспечиваемого единственно правильной методологией. Различные направления от леворадикального до роялистского поддерживают нечто вроде разделения научного труда, вскрывая все новые пласты исторического знания.

Находившийся в основе "классической историографии" классовый подход стал более нюансированным. Большинство ученых пришло к убеждению, что экономические интересы проявляют себя в политике лишь опосредованно сферой массового сознания, духовной культуры, через "социально-воображаемое", которое формируется по закономерностям, присущим этой сфере. Как правило, именно "социально-воображаемое" признается ключом к пониманию революционной действительности. Соответственно важнейшее место в исследованиях заняли представления участников революции, их устремления, личностный характер идентификации с той или иной стороной социально-политического конфликта.

На первый план выдвинулись источники и методика, позволяющие обнаружить смысл революционных событий для самих участников и воспринять значение происходившего через их самосознание. Оживилась и расширилась работа с "текстами революции" - законодательными актами, дебатами, прессой, памфлетами, петициями, художественными изображениями. Широко используя при анализе этих источников приемы герменевтики, исследователи стремятся к выявлению содержания, которое современники вкладывали в революционные декларации, лозунги, символику, к "прочтению" революционного дискурса. Определяется как бы "мнение революции о самой себе"⁸.

Другая черта эпистемологической "революции" связана с влиянием на современную историографию революции идей "длительного времени", разрабатывавшихся "школой Анналов". Революционная проблематика обогатилась исторической перспективой процессов, начавшихся задолго до революции и продолжавшихся после нее. Технико-экономический прогресс и демографические циклы, распространение гуманистических ценностей и утверждение демократических институтов, оздоровление быта и секуляризация массового сознания, формирование французской нации, национального языка и государственности - вся эта тематика заставляет по-новому оценить соотношение преемственности и разрыва в ходе революции.

Парадигма "революции-рубежа" между эпохами потеснилась в пользу эволюционного процесса. Заодно пошатнулось господство принципа поступательного линейного движения. Складывается представление о многомерности исторического процесса, вбирающего явления противоположной направленности, включая такие, что не поддаются однозначному истолкованию с точки зрения социального прогресса. Детерминизм в интерпретации предпосылок, хода и итогов революции соседствует с идеями вариативности и альтернативности, подрывая распространенный со времен Жозефа де Местра и историков периода Реставрации телеологический подход.

Все эти новации нашли очевидное отражение в отечественной историографии, которая претерпела значительные сдвиги со времени симпозиума 1970 г. Они рельефно запечатлелись в ряде конференций, посвященных 200-летию революции, среди которых наиболее значимым был "круглый стол" в Институте всеобщей истории АН СССР 19-20 сентября 1988 г. Характерная для общественно-политической "перестройки" критическая позиция участников выразилась в стремлении к преодолению идейно-теоретического монополизма в освещении Великой французской революции. Вместе с тем осознавалась опасность, чтобы окончание "канонической историографии" не увенчалось новыми схемами, мифологизирующими исторический процесс. В качестве важнейшей гарантии мыслился плюрализм, сосуществование и соперничество различных научных подходов.

Принятая концепция буржуазной революции уточнялась в аспекте общеконцептуального движения от "событийной истории" к истории-процессу. Необходимость осмысления революции в контексте целой переходной эпохи от феодализма к капитализму отстаивали акад. Н.Н.Болховитинов, д.и.н. А.В.Адо, Е.Б.Черняк, к.и.н. С.Л.Сытин. Раскрывая составляющие исторического "перехода", к.и.н. Л.А.Пименова обратила внимание на методологическое значение категории "конец Старого порядка" и ее многоуровневое, неформационное содержание. Об относительной автономности процессов, происходивших в различных социальных сферах, и несводимости их к экономической первопричине говорили также другие участники.

Большое место заняло обсуждение вопросов "человеческого измерения" революции, при этом типичным было неприятие узкоклассового подхода - редукционизма, говорилось о необходимости сочетания "классового и общечеловеческого подходов", "научности и гуманизма"⁹. Подчеркивалось, что "возвращение человека" в историческую проблематику требует разработки методологии, которая позволяет исследователю, избегая той или иной формы редукционизма, воссоздать тем не менее исторический процесс в его целостности и единстве. В связи с этим некоторые участники указывали на цивилизационный подход: либо в культурно-специфическом контексте (д.и.н. А.М.Салмин), либо в универсально-общечеловеческом значении (Н.Н.Болховитинов, Е.Б.Черняк).

Новые взгляды и идеи нашли отражение в беспрецедентной для послевоенной отечественной историографии серии монографий, сборников и публикации источников по истории революции10. Вместе с тем именно большое количество опубликованного в нашей стране и за рубежом в связи с 200-летием революции создало необходимость коллективного осмысления эволюции исторической мысли и формулирования индивидуальной исследовательской позиции. Этим целям отвечала организация "круглого стола" "Якобинство в исторических итогах Великой французской революции", который состоялся 11 октября 1995 г. под эгидой Института всеобщей истории РАН и Центра по изучению истории Франции. "Круглый стол" собрал представительную группу специалистов по истории Французской революции конца XVIII в.
В нем приняли участие: доктора исторических наук Александр Владимирович Гордон [единственный, кто принимал участие в обеих дискуссиях, 1970 и 1995 г. - ред. Vive Liberta] (Институт научной информации по общественным наукам - ИНИОН РАН), Семен Федорович Блуменау (Брянский государственный педагогический университет), Зинаида Алексеевна Чеканцева (Новосибирский государственный педагогический институт); кандидаты исторических наук Елена Васильевна Киселева, Александр Викторович Чудинов (оба - Институт всеобщей истории РАН), Евгения Олеговна Обичкина (Московский государственный институт международных отношений - МГИМО), Дмитрий Юрьевич Бовыкин, Андей Владимирович Тырсенко (оба - Московский государственный университет - МГУ), Сергей Николаевич Коротков (Санкт-Петербургский государственный университет- СПбГУ), Татьяна Александровна Черноверская (Новосибирский государственный педагогический институт). Состоялся обстоятельный обмен мнениями, выявивший характерную для современной историографии множественность оценок, методов и подходов.

А.В.Гордон, А.В.Тырсенко

---

От редакторов Vive Liberta

Эта статья была нами подготовлена в рамках подборки "Якобинская диктатура в современной историографии", которая позволяет наблюдать эволюцию (или не эволюцию, а нечто иное) отечественной историографии Великой французской революции.

В.Г.Ревуненков. Проблемы якобинской диктатуры в новейших работах советских историков (1967)
Проблемы якобинской диктатуры: симпозиум в секторе истории Франции Института всеобщей истории АН СССР (1970)
В.Г.Ревуненков. К истории споров о Великой французской революции (1989)

---

ЯКОБИНСТВО в ИСТОРИЧЕСКИХ ИТОГАХ
ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
ТРАДИЦИИ и ЭТАПЫ ИЗУЧЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ

Новая и новейшая история. 1996. № 5. C.73-99

А.В.Гордон. Спустя четверть века можно подвести некоторые итоги того знаменательного явления в мировой историографии Великой французской революции, которое получило название "ревизионистского наступления", одним из важнейших направлений которого была подчеркнутая "деякобинизация" революции. Наиболее очевидным следствием стал мощный поток литературы как "ревизионистской", так и "классической" ориентации. Очевидны и расширение тематики исследований, и введение в научный оборот новых пластов исторической информации, и внедрение перспективных методик.

Беспокоит тот своеобразный теоретический вакуум, который образовался вместе с кризисом классической интерпретации буржуазной революции. В господствующей сейчас ее парадигме революционный процесс как бы распался на три части: автономную "крестьянскую революцию" Лефевра, движение городских низов, изученное Собулем, и "революцию элит". Для воссоздания целостности процесса требуется либо углубление этой схемы, чтобы она вместила противоположные во многом устремления и действия различных социальных сил, либо разработка альтернативных схем.

Плодотворным может стать применение цивилизационного подхода. За последние десятилетия накоплен значительный материал, позволяющий сосредоточиться на культуре как осевой линии многообразных процессов, происходивших в различных сферах изменяющегося общества. В историко-культурном аспекте исследователями рассматриваются сдвиги в материальной и духовной сфере, в экономике и политике, среди элит и низов, на уровне идеологии и обыденного сознания. В "классической историографии" познавательные возможности культурно-исторических исследований были методологически ограничены жестким классовым подходом, сводившим многообразные проявления в этой области к классовым интересам и особенностям социально-экономического положения буржуазии. Революция рассматривалась как торжество "буржуазной" культуры или цивилизации. Между тем утверждавшаяся в революционном процессе цивилизация поддается определению и по своему общечеловеческому содержанию, как стадия мирового цивилизационного процесса, цивилизация Нового времени¹¹.

Цивилизационное значение революции общепризнано. Оно утвердилось и в марксистской историографии; однако история, рассматриваемая сквозь призму объективирующего ее детерминизма - равно вещностных, как и ментальных структур, - не нуждается в цивилизационном измерении. Подлинная необходимость в нем возникает лишь при обращении к историческому субъекту.

Каким же был исторический субъект, особенности которого запечатлела революция? Поразмышляем для начала о ключевых понятиях, в которых он определял себя и с которыми вошел в мировую историю. "Свобода" и "равенство", "индивид" и "нация", "гражданин" и "права человека", "общее благо" и "общественное спасение", "конституция", "народ"... Являлся к жизни социум, представлявший общество индивидов, в котором гражданское равенство упраздняло сословные перегородки, обусловленные происхождением, и национально-государственная принадлежность теснила на задний план конфессиональную, корпоративную или локальную форму идентичности. Не станем расширять характеристику продукта революционного творчества, обратимся к самому акту творения. Это понятие будет в данном случае как нельзя более уместным.

Едва ли не важнейшим системообразующим признаком эпохи Нового времени было ее заявление себя "новой". Отмежевываясь от прошлого, новая цивилизация выражала себя в теории "общественного договора" и подобных учениях, где история представала актом творения на новый лад: не сотворение мира Высшим существом, а учреждение общества людьми. Суть цивилизации Нового времени являл социум, который провозгласил законом своего существования конструирование бытия, устроение его на рациональной основе.

Очевидно, и в предшествовавшие эпохи историю можно рассматривать как бесконечный процесс созидания людьми своей общественной жизни. Но в рассматриваемом случае, пожалуй впервые, ученый имеет дело с историческим субъектом, открыто заявляющим о своих творческих потенциях и демонстрирующим волю к сознательному историческому творчеству. Я имею в виду, в первую очередь, веру в возможность реализовать проект нового, идеального общественного устройства и дискредитацию в общественном мнении существовавшего порядка как противоречащего этому проекту, разработанному лучшими умами общества, широко признанными в нем авторитетами Просвещения.

За несколько десятилетий до революции в виде смутных предчувствий, неясных предсказаний, оптимистических прогнозов утвердилось специфическое мироощущение неизбежности и необходимости коренных перемен. Люди ожидали их в индивидуальной и общественной жизни, внутренне готовились к ним. Такие ожидания и готовность в виде обратной связи стали могущественной движущей силой перемен. Преобразования в экономических отношениях и политических институтах не приняли бы характер революционного взрыва без этой субъективной движущей силы. В основе революционного кризиса было именно стремление к новому бытию, ставшее новым самосознанием исторического субъекта. "Если отчаяние и нищета толкали народ к бунту, то надежда на улучшение, - писал П.А.Кропоткин об этой изменившейся субъективности, - вела его к революции"¹².

Однако желанию перемен сопутствовало опасение их, ибо традиционно социальные изменения ассоциировались с природными катаклизмами и воспринимались по их образу и подобию. Страхи оказались столь же могучим двигателем революционных событий, как и надежды. Это было проницательно отмечено еще Ж.Лефевром. "Великий страх" не в меньшей степени, чем великая надежда на обретение счастья, благоденствия и гармонии в "последнем" обращении к насилию, сделался психологической основой "большого террора". [Ж.Лефевр. "Великий страх" 1789 года, Л.Февр о Ж.Лефевре (рецензия)]

Пожелавший самообновления социум во многом оставался под воздействием традиционной картины мира и стереотипов мышления. Сам социальный проект обновления был скроен по образу религиозных канонов, под спасением подразумевался переход от "неестественного" к "естественному" состоянию общества. Вся человеческая история виделась в картинах "грехопадения"; человечеству в лице революционного социума предстояло пройти через горнило "очищения" и возродиться. Искомое "царство Разума" откровенно символизировало обретение Царства Божьего на земле. Между прошлым и будущим не оказывалось иной связи кроме деятельности революционного субъекта, которому предстояло отречься от самого себя.

Идеальный строй проектировался как абсолютный антипод реального, от укорененности которого считалось возможным абстрагироваться. Исходное состояние общества вместе с сознанием его членов трактовали как свободную территорию. Проблема общественного устройства принимала, следовательно, вид строительной задачи, все решал чертеж. Отсюда специфическое значение, которое люди революционной эпохи придавали конституции; в их сознании это понятие требовало большой буквы. Основным законом общества мыслилось нормальное ("естественное") состояние последнего. Поэтому якобинский Конвент отложил применение Конституции 24 июня 1793 г. как несоответствовавшей условиям гражданской войны, полагая последние "ненормальными" и в таком смысле неконституционными.

Отсюда же специфическая роль, точнее миссия законодателя, и это слово в первоначальном смысле следовало также писать с большой буквы, подобно самому слову "Закон". Закон государственный воспринимали по образу закона Божественного: он предполагался столь же сущностным, как основание мироздания, и столь же сакральным, как его сотворение. Естественное право сливалось с правом божественным. Авторы Декларации 1789 г. или 1793 г., провозглашая права человека "естественными, неотчуждаемыми и священными", считали себя исполнителями высшей воли. Законодатель обретал священный ореол пророка, который устанавливает для людей нормы их поведения, внушенные ему божественным откровением.

"Законодатель управляет будущим... Именно ему надлежит сделать людей такими, какими он хочет их видеть"¹³, - искренне был убежден Сен-Жюст. И уверяя в этом членов Конвента при представлении своего проекта конституции, он всецело руководствовался просветительскими установками. Четко сформулированные в классических положениях "Общественного договора", они выражали общее умонастроение Просвещения: "законы" стояли выше "нравов", и им надлежало их "исправить". Весь творческий пафос эпохи, казалось, сосредоточивался в законодательстве, творческая сила исторического субъекта - в том, кто "дает" законы. Весь ход революции связан с деятельностью законодательных собраний, воплощен в их актах, и оправдана с точки зрения самосознания субъекта распространенная периодизация, которая кладет в основу факт смены или обновления законодательного органа.

Однако революционный взрыв, претворяя просветительские установки, во многом попрал их. Воплощая могущественную энергию творчества, он поставил на первый план разрушение. Пространство для нового общественного устройства пришлось расчищать. Чтобы провести в жизнь революционные законы, прибегали к революционной законности, которая в конечном счете воплотилась в деятельности Революционного трибунала. Логично апостолами революционной законности сделались те, кто особенно истово верил в преобразующую силу законов и благодетельность новых порядков.

Трагическую трансформацию претерпел и принцип народного суверенитета, четко выраженный в том же "Общественном договоре". Урезанный либеральным законодательством первых лет революции он утвердился вначале в революционной практике, прежде чем стать нормой легитимности в Конституции 24 июня 1793 г. и якобинской системе управления; но лишь чтобы усилить власть тех, кто встал от имени народа над народом. При этом якобинцы не без основания могли считать себя выразителями "общей воли" революционного народа. И аграрные законы, и максимум, как и террор, "пришли снизу"¹⁴. Сама идея "республики добродетели" имела корни в народном сознании.

Вдохновляясь идеалами естественной социальности, проектируя превращение утверждающегося гражданского общества в гражданскую общину по прототипу античного полиса, якобинцы улавливали настроения многочисленных "пасынков" этого общества, не нашедших в нем достойного места или попросту какой-либо социальной ниши. Другое дело, что они приняли за "общую волю" то, что было ее, так сказать, ситуативным определением, самовыражением субъекта, который, отвергнув свое прошлое и еще не найдя себя в настоящем, "бросал якорь в будущее"¹⁵. Но в отличие от идеолога масса не могла жить будущим. Вознеся якобинских лидеров в их замыслах, как и в реальном положении, "общая воля" не менее стремительно повергла якобинцев, оставив тем не менее будущему их замыслы.

В культурно-историческом смысле якобинство оказалось ярчайшим выражением противоречий цивилизации нового времени и особенно самого процесса ее утверждения. Большую роль в установлении якобинской диктатуры сыграло столкновение двух принципов - права собственности и права на существование. Сформулированные на одном политическом языке - естественных прав человека, они восходили к разным типам социальности. Право собственности образовывало основу социальных отношений гражданского общества как общества индивидов, в котором и владение собственностью, и сама жизнь, по либеральной доктрине, представлялись индивидуальной заботой. Право на существование архетипически относится к естественной социальности, в которой поддержание жизни и деятельности своих членов образует закон самосохранения социума, а их собственность обеспечивается самой принадлежностью к нему.

Суровой зимой 1792-1793 гг. защищавшейся жирондистами ортодоксально-либеральной концепции гражданского общества противостояла санкюлотская доктрина права на существование. Проведя в жизнь лозунг "спасение народа есть высший закон", якобинцы осуществили не только политический компромисс, но и стали у истоков культурно-исторического синтеза. Сохраняя верность принципу собственности, они истолковали его как государственную обязанность наделения ею всех жителей страны и в то же время сделали обеспечение неимущих конституционной нормой. Право на существование было признано важнейшей политической реальностью и нравственной обязанностью общества. И это признание было, по оценке Г.Гейне, "величайшим словом, сказанным за всю революцию"¹⁶.

Однако узаконив "право народа на хлеб", когда оно стало общей волей "бедного и трудящегося класса", якобинцы могли не признавать это право, когда требование его было слабо выраженным или, напротив, становилось вызывающим, облекалось во враждебную политическую форму. Они оказались далеко не последовательными как реформаторы социальной сферы гражданского общества, оставив будущему осуществление коренного для судеб цивилизации нового времени синтеза принципов гражданского общества и естественной социальности. Впрочем робость якобинцев вполне объяснима, ибо им пришлось столкнуться не только с бушующим океаном материальных интересов, но и пойти против мощного духовного течения, против господствовавшей в Просвещении тенденции к упразднению традиций добуржуазной социальности, как и всего, связанного со Старым порядком.

В других случаях, напротив, они проявили крайнюю последовательность в реализации просветительских установок на разрыв со Старым порядком. Именно при их власти, хотя далеко не всегда по их инициативе, разрушение его основ достигло кульминации. Это аграрные законы с упразднением всего, включая документацию, что "запятнало" себя феодализмом, это уничтожение замков внутри и "война дворцам" за пределами Франции, это дехристианизация и попытка учреждения новой эры посредством революционного календаря. Это и сегрегация "бывших", включение представителей привилегированных сословий в категорию "подозрительных", людей вне закона.

Якобинцы в высшей степени унаследовали от Просвещения его абсолютизм. Люди, которые полагали себя светочами, носителями света Разума, претендовали, осознанно или нет, на исключительную власть над общественным мнением, и этот духовный авторитаризм легко мог обернуться политическим диктатом. Еще до революции принципы Просвещения были восприняты либеральными монархами как новая форма легитимации самодержавной власти - Екатериной II, Фридрихом II, Иосифом II. Революция познакомила с превращением монархического самодержавия в республиканское, просвещенного абсолютизма" в абсолютизм просветителей, идеалов свободы в "деспотизм свободы" поклонения разуму в фанатизм его культа. Чем идеальнее представлялись цели, тем менее щепетильно относились к средствам их достижения. "Пусть все маршируют к цели, по собственной воле или по принуждению, - писала осенью 1793 г. популярная демократическая газета "Парижские революции" - "Когда-нибудь нас благословят за то, что мы действовали таким образом. Заставим всех войти в храм свободы. Или пусть лучше вся Франция станет этим храмом, и мы принесем в жертву к подножию нашего идола или изгоним из святилища каждого, кто позволит себе только мысль, несовпадающую с общим мнением"¹⁷.

Конечно, обстановка гражданской войны и иностранной интервенции усугубляла нетерпимость. Добиваясь политического единения, якобинцы переносили требование единообразия на духовную сферу. Но существовала и обратная связь. "Никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине... Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований"¹⁸. Уверенность в высшей ценности и абсолютной истинности воспринятых идеалов требовала их немедленной реализации, побуждала к максимальному распространению. Абсолютизм Просвещения порождал революционный мессианизм.

Утверждение принципов новой цивилизации нуждалось в людях "мессианского" типа. Именно такими выглядят якобинцы. Сам их экстремизм представляется обусловленным не только ситуационно, но и цивилизационно - цивилизацией, которая была устремлена на бесконечное развертывание во времени в той же степени, как и в пространстве. Фундаментальная связь просветительской концепции прогресса с великими географическими открытиями одним из своих выражений имеет внешнее сходство якобинцев с конкистадорами. Насаждая новую цивилизацию, якобинцы "колонизовали" Францию с той же беспощадной страстностью. В образе внутренней "колонии" предстают районы вандейских войн и шуанерии, сельская округа ряда южных, центральных и восточных департаментов страны. Якобинцы преследовали цель не только политического подчинения, но и культурного покорения этой периферии, добиваясь искоренения того, что они называли "фанатизмом" и что фактически означало верность населения традиционной культуре и местным обычаям.

Вместе с тем якобинская "модель" прямо узнаваема в антиколониальной борьбе. Якобинским опытом непосредственно пользовались деятели национального освобождения в Латинской Америке и на Ближнем Востоке. Проклиная европейский колониализм подчас вместе с самой Европой, они вдохновлялись ее идеалами и становились носителями ее цивилизации. Восприятие якобинства распространялось, следовательно, синхронно процессу становления мировой цивилизации на основе взаимодействия новоевропейской культуры с культурными традициями народов мира. Это и было изначально заложено в цивилизации Нового времени. Своим универсализмом она отличалась от предшественниц с их региональной самодостаточностью и самодовлением во времени.

Самостоятельное существование феномен якобинства обрел в России. Общеизвестно влияние Просвещения и Великой французской революции на отечественную историю. Уже с рубежа XVIII и XIX вв. в этом влиянии особое значение стал приобретать якобинский феномен. Именно он, оказавшись в центре осмысления революции различными направлениями общественной мысли России, стал один из отправных пунктов их расхождения. С середины прошлого века восприятие и сопутствовавшая ему трансформация исторического прототипа достигли такой степени, что можно говорить о возникновении "российского якобинизма".

В пореформенный период внимание стали привлекать не столько антифеодальная программа якобинцев, сколько методы ее осуществления. К тому же в народническом восприятии якобинство сблизилось с бланкизмом, став образцом заговорщической тактики, и уже под воздействием этой модели обособившейся от общества организации стала развиваться идея "воспитательной" диктатуры революционной партии. Следует подчеркнуть, однако, и другое. Опыт социалистического строительства можно рассматривать как грандиозную по замыслу попытку ответа на цивилизационное требование синтеза естественной социальности и гражданского общества, предпринятую в то историческое время, когда капиталистические страны делали лишь первые серьезные шаги в таком направлении. Но, как и при якобинцах, государство подменило собой общество (перенесение принципа государственного единства в духовную сферу, соединение морали и политики и т.д.), а принципы естественной социальности были перетолкованы в духе "государственного коллективизма".

Как бы ни оценивать "российский якобинизм" и использование якобинской "модели" или опыта большевиками¹⁹, так подтверждается международное значение якобинства. Распространение этого феномена в культурно-историческом времени и мировом идеологическом пространстве служит, на мой взгляд, свидетельством его связи с утверждением той цивилизации, что провозгласило и принесло с собой наступление Нового времени.

 

А.В.Чудинов. На фоне активного интереса историков к причинам и следствиям Французской революции конца XVIII в., к сюжетам политической истории ее начального и послетермидорианского этапов, к развитию в ходе революции массового сознания и формирования новой политической культуры следует констатировать наметившийся в последнее время спад в разработке якобинской тематики, которая на протяжении многих десятилетий находилась в центре внимания "классической" историографии. На мой взгляд, это следствие не столько "пресыщения" этой проблематикой, сколько результат кризиса в методологии ее исследования.

До сих пор, за два столетия изучения Великой французской революции, "классическая" историография так и не предложила убедительной научной интерпретации феномена якобинизма. Ведь едва ли мы можем признать таковой "теорию обстоятельств" либеральных историков XIX в. Ф.Минье, А.Тьера, А.Олара, утверждавших, что якобинское правительство было прежде всего правительством национальной обороны, а террор, составлявший стержень его политики, - всего лишь вынужденным средством защиты от внешних и внутренних врагов. Обстоятельства военного времени действительно играли важную роль в период становления якобинской диктатуры летом-осенью 1793 г., оказывая во многом определяющее влияние на стихийный процесс концентрации власти в республике. Однако ссылка на них ни в коей мере не объясняет особенности функционирования самого режима. Усиление террора центральными органами государственной власти происходило одновременно с ослаблением внешней опасности, а наибольший размах террор приобрел весной-летом 1794 г., когда войска республики уже почти всюду вели боевые действия на территории неприятеля и внутри страны было покончено не только с очагами открытого сопротивления, но даже с любыми проявлениями легальной оппозиции. Характерно, что, добиваясь принятия декрета о Революционном трибунале от 22 прериаля, открывшего дорогу "Большому террору", Кутон отнюдь не связывал его необходимость с существованием военной угрозы извне²⁰.

Едва ли может быть признана удовлетворительной и широко распространенная в "классической" историографии "социальная" трактовка якобинского режима, согласно которой его политика служила интересам определенного общественного слоя Франции. Такая точка зрения, высказанная в публицистике еще во время революции Г.Бабефом, П.Т.Дюран де Майаном и поддержанная в XIX в. историками социалистического направления - Ф.Буонарроти, Л.Бланом, - стала преобладающей в XX столетии, когда на ведущие позиции в изучении Французской революции конца XVIII в. вышли исследователи-марксисты, именно в социальном подходе видевшие ключ к научному пониманию политических явлений. Разумеется, нельзя отрицать, что при решении некоторых исследовательских проблем такой подход может быть вполне уместен и плодотворен, однако это явно не относится к интерпретации феномена якобинизма. Многолетние попытки историков-марксистов определить "классовую базу" якобинского режима не увенчались успехом. Напротив, споры историков-марксистов о социальной основе якобинизма, в частности, острая дискуссия 60-70-х годов между А.З.Манфредом и В.Г.Ревуненковым, наглядно продемонстрировали, независимо от намерений самих участников дебатов, невозможность связать политику Робеспьера и его сторонников с реальными интересами любого более или менее значительного слоя французского общества.

Так, Ж.Лефевр в свое время показал, что аграрная политика робеспьеристов, игравших ведущую роль в лагере якобинцев, не имела ничего общего с подлинными чаяниями ни одной из многочисленных групп сельского населения Франции. Д.Герен, А.Собуль, В.Г.Ревуненков привели немало фактов, свидетельствующих о том, что деятельность данной "партии" шла в разрез и с устремлениями городского плебса. Согласно не менее веской аргументации А.Матьеза, Н.М.Лукина, А.З.Манфреда политика Робеспьера противоречила также социально-экономическим интересам "среднего класса", буржуазии.

Таким образом, сама логика развития исследования подвела к выводу о невозможности дать научное объяснение якобинизма, не выходя за рамки социального подхода. Однако, как показало заседание Комиссии по истории Французской революции Международного комитета историков, состоявшееся 1-2 сентября 1995 г. в Монреале, ведущие исследователи-марксисты по-прежнему отдают предпочтение именно этому методологическому подходу. Отвечая на вопрос, вынесенный в название сессии "От исключительно социального к исключительно политическому: истинный или ложный поворот в историографии революции?", М.Вовель, К.Мазорик (оба - Франция), К.Тонессон (Норвегия), Т.Шидзука (Япония) весьма критически отозвались об имеющей сегодня место в мировой, включая российскую, историографии рассматриваемой темы ярко выраженной тенденции к отказу от абсолютизации социального подхода и стремлению расширить методологическую основу изучения революции.

Столь упорная приверженность к прежней методологии, в значительной степени обусловившая нынешний спад в исследовании якобинской тематики, вызвана не столько научными, сколько идеологическими мотивами. Историография революции все еще крайне политизирована. И допустить, что в якобинский период имел место острейший конфликт между обществом в целом и государством, репрессивный аппарат которого использовался определенной политической группой для осуществления чисто утопического проекта, противоречившего реальным интересам всех более или менее значительных социальных слоев²¹, для историков левого толка невозможно прежде всего по идеологическим причинам, поскольку тем самым они признали бы обоснованность некоторых из подходов к решению рассматриваемой научной проблемы, предлагавшихся в свое время консервативными авторами - Э.Бёрком, И.Тэном, О.Кошеном, - а сегодня - историками-"ревизионистами"²².

Полагаю, что перспективы дальнейшей разработки проблемы якобинизма будут зависеть прежде всего от того, насколько исследователям удастся преодолеть идеологический раскол в историографии Великой французской революции, отказаться от абсолютизации любой из методологических схем и придти к синтезу подлинно научных достижений, полученных в рамках различных подходов.

 

З.А.Чеканцева. В основе советской концепции Французской революции конца XVIII в. лежало представление о революции как главной ценности. Якобинский период рассматривался как высший этап революции, как диктатура, сыгравшая важнейшую роль в обязательном продвижении революции дальше положенного ей ходом истории. Иными словами, в этой концепции незримо присутствовал оценочный подход, основанный на убеждении, что историки знают идеальную модель революции, идеальную модель государственного и общественного устройства, обладают единственно верными принципами анализа, подлинно научной методологией, которая не только страхует от субъективности оценочных суждений, но и позволяет найти "правильные" решения проблем революции. В этой связи в условиях политической конъюнктуры конца 80-х годов в публикациях и выступлениях, посвященных 200-летию Великой французской революции, закономерно содержался призыв отказаться от стереотипов при осмыслении революционного процесса, пересмотреть оценки, особенно в соответствии с "новым политическим мышлением".

По-видимому, все-таки не в оценках дело. Для дальнейшего развития нашей науке предстоит преодолеть эпистемологический барьер, поставленный советской философией истории. Необходима новая исследовательская парадигма, разработка которой предполагает внимательное изучение "методологической революции" 70-80-годов в мировой историографии. Особенность нынешней историографической ситуации заключается в том, что методологические поиски в историописании совпадают с радикальной ломкой культуры модернизма, основанной в значительной степени на идеях Просвещения и переходом к постмодернистской культуре.

Какой будет эта новая система научных координат пока сказать трудно. Более или менее ясно, от чего следует отказаться. Определенно изжил себя финализм как форма историзма. Об этом еще в 1988 г. говорила Г.С.Черткова²³. В русле постмодернистского научного знания хорошо обоснована необходимость отказа от детерминизма в любой форме. Это не может произойти безболезненно. Как свидетельствуют современные конкретно-исторические исследования, в частности по истории революции, историк выигрывает, освобождаясь от упрощенных экспликативных схем, основанных на дихотомиях. Неоправданным представляется традиционный акцент на каузально-генетическом объяснении. Объяснить историческое явление в традиционном, по существу позитивистском, смысле значит прежде всего выявить обстоятельства или причины, которые его породили. Поиск таких причин вполне оправдан, но он не может быть ни единственной, ни тем более конечной целью современного исторического исследования. Однако неправомерно сведение всегда неисчерпаемой смысловой полноты исторического явления к этим обстоятельствам или причинам. В работах историков-профессионалов постмодернистской ориентации ясно выражена потребность в разрушении строгой научной системности, с характерной для нее дихотомией субъективного и объективного. Аргументируется необходимость учитывать сферу человеческого сознания как важнейшего компонента жизни, без которого нет ни человека, ни истории.

В целом, в общеметодологическом плане, по-видимому, речь должна идти о переходе от традиционных объяснительных моделей к вероятностной и цивилизационной перспективам. От исторических работ всегда требовался высокий теоретический уровень, но в реальной исследовательской практике он нередко оказывался набором слабо связанных между собой теоретических построений.

Новые подходы будут найдены при условии, что методологическая рефлексия на уровне современного гуманитарного знания станет важнейшим компонентом и в работе историка-исследователя, и в историческом образовании.

Наша историография Великой французской революции была "якобиноцентристской". Затем якобинская диктатура как бы вышла из моды. То же можно сказать о проблематике народных движений и о других темах. Смена плюсов на минусы и наоборот - самый легкий путь, но он не имеет отношения к научному поиску. В этой связи важно, что для нашего обсуждения общетеоретических вопросов в качестве конкретного сюжета был выбран именно якобинский период революции.

Необходимо продолжить традицию изучения революции "снизу". От этого достижения историографии XX в. нельзя отказываться, ибо будет потеряно нечто глубинное в революционном процессе. Этот подход надо развивать, поскольку объяснительные модели, предложенные "классической" историографией, в частности Ж.Лефевром, при всем их значении, уже представляются недостаточными.

В новых условиях взгляд "снизу" поможет лучше понять движущие силы революции. В современной французской историографии отмечается тот факт, что народ до сих пор остается "великим незнакомцем" французской истории. Не тот народ, каким его видели собственники, просвещенные современники, но народ, каким он был в то время. Простые французы - столичные жители и провинциалы, горожане и крестьяне были живыми людьми, их бытие не исчерпывалось принадлежностью к определенной социальной группе. Они были органично включены в мир самобытной народной культуры, которая была чужда просвещенной элите. Между тем мы очень мало знаем об этой культуре революционного времени. Советская историография была равнодушна к этим сюжетам.

Современные изыскания в области культурной антропологии, "новой социальной истории", "истории ментальности" актуализируют тему народных движений²⁴. Новые методологические подходы позволяют создавать весьма пластичные концепции, позволяющие исследовать эту тему более объемно и глубоко. Активно реагируя на происходившие в обществе изменения, протестующие толпы выражали способность простолюдинов к самоорганизации и выдвижению собственных лидеров. Выражая протест в рамках традиционной культуры, они обосновывали легитимность своих действий, подчеркивали приверженность к политическому диалогу с властями. Изучение народных манифестаций в историко-культурном ключе может, в частности, прояснить парадокс революционного традиционализма основных движущих сил революции.

Взгляд на революцию "снизу" очень важен и для того, чтобы понять природу революционной власти и ее поведение на разных этапах революции, включая и проблематику террора. Конечно, существуют и другие возможности для этого - изучение отдельных персонажей, наделенных властными полномочиями, их представлений, поведения. По-видимому, в историографии будет сохраняться и идеологический путь исследования власти, пытаясь найти ответ на вопрос, чьи же интересы выражала эта власть на разных этапах революции. Но нельзя забывать об огромной силе массы, чаще всего молчаливой, которая подпитывала власть или в конечном счете предопределяла ее крах. Природа власти будет яснее, если попытаться реконструировать отношение к ней в очередях у булочных, в протестующих толпах, в секционных собраниях Парижа, в армии, в провинциях. Р.Кобб говорил, что власть может быть понята только "снизу". Реконструкции ментального содержания народных движений через стереотипные поведенческие реакции (в частности бунтовские "жесты") свидетельствуют об активной роли "коллективного воображаемого" в историческом потоке. В ходе такой реконструкции обнаруживается наличие в массовом сознании далеко не примитивных представлений о политике, основах функционирования власти, о праве подданных защищать свои интересы. Протестующие толпы демонстрировали уверенность в своем праве наказывать врагов, вершить правосудие путем прямого действия. На эту роль претендовала и революционная власть. Возможно, именно вопрос о характере, способах и условиях реализации суверенитета лежал в основе конфликта между якобинцами и протестующими массами.

В нашей историографии террор изучался в русле известной "теории обстоятельств". Французские историки от Ж.Лефевра до М.Вовеля, исследуя природу якобинского террора, приходили к выводу, что он пришел "снизу". Об этом же интересно говорил в 1988 г. А.В.Адо²⁵. Современные западные историки, изучающие эту проблему, акцентируют внимание на взаимоотношениях народного терроризма-вандализма, как революционного, так и контрреволюционного, и институционализированного террора якобинской диктатуры. Высказана мысль о связи террора и его природы с проблемой, как закончить революцию, как выйти из революционной утопии и вернуться к порядку в качестве культурной нормы, когда действует закон и возможно нормальное функционирование власти. На всех этапах революционная власть сталкивалась с этим. В 1791 г. об этом говорил А.Барнав, весной 1793 г. - Бриссо. В какой мере этот вопрос был важен для якобинцев? Не следует ли рассматривать террор как один из вариантов его решения?

 

С.Ф.Блуменау. Размышляя в наши дни о Французской революции конца XVIII в., трудно избежать двойственного впечатления. С одной стороны, торжество свободы, утверждение гражданского равенства, прорыв в обеспечении прав человека, с другой - диктатура, террор, регламентация экономики, "революционный вандализм". При этом позитивные сдвиги чаще историки связывают с реформами 1789-1791 гг.; пугающие же стороны революции относят ко II г. республики (1793-1794 гг.). Противопоставление преобразований начала революции деятельности якобинцев представляется во многом обоснованным. Большинство решений Учредительного собрания выглядят естественными и органичными, проистекавшими из тех задач, которые реально стояли перед обществом, несомненно способствовавшими прогрессу. Напротив, якобинские идеология и политика ему явно противоречили.

Робеспьеровская власть в своих действиях ориентировалась на воззрения Ж.-Ж.Руссо. В теории последнего передовые идеи века соединялись с повернутыми в прошлое утопическими мечтаниями и представлениями о жестком подчинении устремлений граждан интересам государства. Взгляды Руссо перекликались с устремлениями широко "разлитыми" во французском обществе. Идеалом больших групп населения были повсеместное утверждение мелкой собственности и скромный достаток. В этом контексте и в связи с обострением продовольственной проблемы усиливались требования ограничения права собственности, регламентации торговли, регулирования экономики. Вместе с тем на политическую практику якобинцев повлияло и тяготение "низов" к жестокости, воспитанное Старым порядком со свойственными для него пытками и публичными казнями.

Хотя курс Робеспьера и его соратников отвечал устремлениям значительных слоев населения, он сильно расходился с протекавшими в обществе и ускоренными революцией процессами. Но решительные и быстрые преобразования 1789-1791 гг. порождали иллюзии, что в революции возможно все: и произвольная "переделка" социально-политического организма, и столь же легкое изменение сознания людей.

Насаждение руссоистской модели, подчинявшей человека государству, вело к контролю властей над духовной жизнью граждан. Это встречало сопротивление, чаще всего пассивное, иногда активное. Главными средствами установления единомыслия стали страх и государственный террор. В этой связи показательно нагнетание якобинцами атмосферы "осажденной крепости". Распространению такой психологии способствовали реальные обстоятельства - война и внутренние мятежи. Но "мания заговоров" усилилась тогда, когда непосредственная угроза для страны существенно ослабла вследствие поражений антифранцузской коалиции и подавления восстаний внутри страны. Именно в это время террор достиг пароксизма. В целом, есть основания говорить о создании режима - антипода тому, что провозглашалось и делалось в начале революции.

И все же правомерно ли исключать период якобинской диктатуры из контекста Французской революции конца XVIII в.? Ведь тенденции, заявленные в начале революции, продолжали, несмотря на препятствия, реализовываться в законодательстве и прежде всего в самой жизни. Конституция 1793 г. вполне соответствовала новым идеям и ценностям, которые отстаивала революция. В том же духе был выдержан и декрет об отмене рабства в колониях от 4 февраля 1794 г. Сеньориальный строй, упразднение которого шло с августа 1789 г., был окончательно уничтожен при якобинцах. Широко развернувшиеся операции с землей, стимулированные созданием фонда национальных имуществ и их продажей, способствовали утверждению права частной собственности и начал рыночной экономики. Успешно продолжалось устранение барьеров между частями страны, завершался процесс формирования французской нации. Свою роль сыграла в этом языковая политика якобинцев, кампания по искоренению диалектов - "патуа". В якобинское время практика гражданского равенства пустила уже глубокие корни в обществе. И, наконец, важно, что благодаря решительным и мобилизующим действиям Комитета общественного спасения удалось сохранить целостность Франции, отстоять ее от внешнего врага, спасти от возврата к старому.

Все это - свидетельства неоднозначности якобинского периода. Ряд принципов, лозунгов, ценностных ориентиров, элементов политического поведения, проявившихся на практике в 1789 г., был актуален и при якобинцах и после их падения. Значительная часть якобинского политического персонала сохранила свои позиции при термидорианском Конвенте и Директории. Едва ли правомерно поэтому отрешать II г. Республики от революции в целом. Но и называть, как делали в нашей стране раньше, это время вершиной революции также не приходится. Всеобъемлющее и по большой части радикальное реформирование жизни общества происходило в первые годы революции, и справедливо было бы считать именно этот период самым значимым с точки зрения прогресса.

Двойственное содержание якобинского периода отразилось на итогах революционного процесса, дальнейших судьбах Франции. Юридическое равенство, достигнутое французами, несмотря на политические бури XIX в., не было поколеблено. Несомненной заслугой якобинцев стало воспитание гражданских добродетелей и патриотизма. Единство страны, для упрочения которого немало потрудились деятели 1793-1794 гг., с тех пор почти не ставилось под сомнение автономистскими тенденциями. Аграрные решения лета 1793 г., наряду с предшествующими мерами, способствовали обретению значительной частью селян материального достатка. В отличие от Англии крестьянство в своей массе было спасено от разорения.

Вместе с тем якобинский период революции способствовал укоренению в социально-политической жизни весьма негативных явлений. Французское общество было приучено к революционному, а не к мирноэволюционному способу разрешения конфликтов. Политическая полемика приобретала ожесточенный характер. Уравнительные устремления 1793-1794 гг. не прошли даром для Франции. Широко распространились социальное противостояние, резко критическое отношение к богатству, как нажитому обязательно неправедными путями. Они повлияли на специфику и темпы развития французского капитализма, отставшего вначале от английского, а затем от американского и германского.

 

Е.О.Обичкина. Публикации конца 80-х - начала 90-х годов в отечественной историографии Французской революции конца XVIII в. показывают, что уже можно говорить о новых чертах в видении революции: отказ от антикапитализма, неприятие диктатуры и террора, а также повышенное внимание к персоналиям и к ментальной истории.

Возникает необходимость вновь обратиться к сущностным вопросам истории якобинства. Во-первых, следует разделять политику якобинцев и идеологию якобинства: они не тождественны, ибо, хотя мы и связываем их с одними и теми же деятелями, они имеют разные источники. В частности, те мероприятия якобинцев, которые ставятся им в заслугу или вменяются в вину в зависимости от точки зрения историка - максимум и революционный террор, - обрели силу закона еще до прихода якобинцев к власти, до восстания 31 мая - 2 июня 1793 г. Под давлением исключительных обстоятельств - восстания в Вандее и измены Дюмурье - и под прямой угрозой восстания, исходившей от Коммуны Парижа, большинство Конвента отказало в поддержке жирондистам и приняло навязанные революционными секциями законы. Таким образом, якобинцы не были первоначально творцами радикальной социальной и террористической политики, но были ее последовательными проводниками. На их выборе сказался не только страх перед победой контрреволюции, но и воспоминание о стихии сентябрьских убийств 1792 г. Вспомним Дантона: "Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным". Итак, политика, навязанная якобинцам, зрела в сердцах и умах секционных вожаков и руководителей Коммуны Парижа - людей типа П.-Г.Шометта, Ж.-Р.Эбера, Ж.Ру.

Творением якобинского правительства, безусловно, можно назвать саму диктатуру. Проведение навязанной ему политики потребовало создания поистине авторитарной власти. Она держалась, прежде всего, на поддержке санкюлотами и крестьянством армейского призыва, благодаря последовательному проведению политики, удовлетворявшей обездоленное большинство. Именно это делало диктаторскую власть якобинского правительства легитимной "волей суверена" в глазах санкюлотов.

Важным рычагом политики стало принуждение граждан к соблюдению общественного интереса. Используя этот инструмент, якобинцы сумели сделать то, что не удавалось ни одному правительству в годы революции, но что всякий раз составляло их заветную цель: блокировать революционную инициативу санкюлотов, подчинить их Конвенту, избавив тем самым законодателей от страха перед народом. Весной 1794 г. они окончательно обуздали санкюлотское движение: люди улицы перестали диктовать свою волю Конвенту. Решение судеб революции вновь возвращалось к законодателям. Высшим выражением этого возвышения и отчуждения революционной власти "Горы" является церемониал праздника "Верховного Существа", который не имел ничего общего со стихией народной радости праздников первых лет революции.

Не "диктатура низов", но диктат низов весны-осени 1793 г. сменялся диктатурой якобинских вождей, к лету 1794 г. все более приобретавшей черты личной диктатуры Робеспьера. Поскольку собственного аппарата управления и подавления диктатура не создала - ведь она была для якобинцев не самоцелью, но средством, - а центр принятия решений переместился после расправы с секциями в Конвент, судьба диктатуры стала зависеть от последнего. В Конвенте же "якобинцы идеи" - подвижники, фанатики, подобные Робеспьеру и Сен-Жюсту, были в меньшинстве. Революционный персонал 1789 г., остатки которого мы находим в термидорианском Конвенте, дети XVIII в., философский Олимп которого занимал не один Руссо, но и реалисты, прагматики, скептики, если не в философии, то в жизни - Ф.Вольтер, Д.Дидро, д'Аламбер. Непредсказуемость репрессий, затронувших и Конвент, таких как расправа над Дантоном, заставила этих людей действовать. На этот раз республику спасали от Робеспьера.

Причины крушения якобинства следует искать в дилемме, вставшей и перед революционным персоналом, и перед испуганным обществом: как выйти из террора? (это, кстати, название книги Бронислава Бачко). Программа строительства нового общества, оставшаяся в трактатах и фрагментах сочинений якобинцев-робеспьеристов, свидетельствует о том, что выход этот был не на путях якобинства. Дело не в какой-то патологической жестокости, приписываемой порой робеспьеристам. Причина в абстрактном, умозрительном характере их общественно-политических построений. В задуманном якобинцами обществе, где частный интерес подчинен общественному, приоритет первого должна охранять мораль, но поскольку эта новая нравственность только должна родиться, на практике ее победа обеспечивалась принуждением. В якобинских проектах принуждению отводилась очень большая роль, будь то принуждение к счастью, братству или к дружбе²⁶.

Однако, уделяя так много внимания принуждению, сами якобинцы стремились отойти от насилия путем преодоления гражданского эгоизма. Первым пример должно было подать само государство, о чем свидетельствует, в частности, якобинская конституция 1793 г., провозгласившая целью общества - всеобщее благоденствие, а гражданским долгом - призрение обездоленных, а также проекты достижения равенства гражданского состояния через доступ к собственности для каждого. Это идеал был предвосхищением идеи "государства-хранителя", удачно реализующейся в социальном законодательстве в развитых индустриальных странах после второй мировой войны.

Абстрактный, утопический характер общественного идеала и программы якобинца является сущностной чертой якобинства. В отличие от своих предшественников у власти и в отличие от "бешеных" и дантонистов робеспьеристы стремились делать революцию не для себя. Собственной социальной среды у них не было. Было лишь общественное поприще, а целью - торжество идеалов. То, что для других было революционной риторикой, достойной формой, призванной облагородить, замаскировать борьбу частных, партийных интересов, для робеспьеристов обратилось самой сущностью, пружиной действий правительства. Весной-летом 1794 г. морализаторский дух в позитивных, т.е. не связанных с репрессиями действиях правительства возобладал над прагматизмом, мораль - и в первую очередь новый культ - должна была подменить борьбу интересов, саму реальность. Общество во всей своей многомерности втискивалось в рамки чистой мечты, что не могло проходить иначе, чем через насилие, причем насилие бессмысленное с точки зрения постреволюционной нормализации.

 

Т.А.Черноверская. О том, что отечественная историография Французской революции конца XVIII в. на протяжении семи десятилетий после революции Октябрьской отличалась "якобиноцентризмом", о связанных с этим недостатках, перекосах, уже говорилось. Тем не менее такая концентрация внимания историков на эпохе якобинской диктатуры может быть оправдана. Именно в это время на политической сцене революции встречается наибольшее число и разнообразие действующих субъектов, будь то лица, партии или целые социальные группы. И в этом смысле в якобинском периоде революции как бы сфокусирована значительная часть проблем предшествующих и последующих лет - подобно тому, как в революции в целом сфокусированы многие проблемы Старого порядка и послереволюционной Франции. И с этой точки зрения якобиноцентризм может быть весьма продуктивным для понимания революции, правда, при соблюдении некоторых условий.

Прежде всего, изучаться должны действительно все субъекты, присутствующие на исторической сцене - образ человека, чье лицо искажено злобой, а поза выглядит неестественной и неустойчивой, потому что противник, с которым он борется, невидим для окружающих, нередок в расхожих представлениях о якобинцах у власти. И не только в расхожих. Хотя в 80-90-е годы у нас стали появляться работы, посвященные не только собственно якобинцам образца 1793-го и их союзникам - противникам "слева", но и фельянам, жирондистам - А.В.Тырсенко, Э.Е.Гусейнова, С.Я.Карпа, они, как правило, остаются вне хронологических рамок якобинского периода. Между тем, выступая в качестве противников якобинской диктатуры, борясь с нею, они отстаивали с оружием в руках, не щадя ни своей, ни чужой жизни, то, что считали единственно правильным, не допуская, что у противника может быть своя правота, демонстрируя ничуть не меньшую, чем у якобинцев, неспособность и нежелание искать консенсус, искать точки соприкосновения. Говорят о догматизме якобинских лидеров. Мне представляется, что либерализм жирондистов был не менее догматичным. Более того, предельно упростив ситуацию, можно сказать, что с начала революции либеральная доктрина стала реальной программой преобразований в политической и в социально-экономической сферах, проводившихся во Франции.

А какую доктрину осуществляли якобинцы, когда пришли к власти? Общим местом является представление об их приверженности идеям Руссо, которые характеризуются как авторитарные. Исследователи давно уже отмечают несоответствие между идеями "учителя" и действиями "учеников", расценивая их в зависимости от собственных убеждений либо как преодоление под влиянием революционной необходимости жестких рамок учения, либо как идеологическое прикрытие именем Руссо собственных действий. При этом само собой разумеется наличие у якобинских лидеров четких представлений о том, каким именно должно быть справедливо устроенное общество и каким образом общество должно быть преобразовано. Изучение жизненного пути отдельных якобинских лидеров, в частности Сен-Жюста, заставляет усомниться в изначальном существовании такой программы хотя бы у кого-нибудь из них, в отличие от программы либеральных преобразований. В частности, неоднократно обращалось внимание на некоторую неопределенность, нечеткость идейной платформы Робеспьера во время Учредительного собрания - при констатации в целом ее демократизма. По эволюции мировоззрения Сен-Жюста на протяжении его очень короткой жизни можно проследить почти весь путь развития оппозиционной Старому порядку общественной мысли XVIII в. от либертинажа до диктатуры.

Похоже на то, что вплоть до прихода к власти в результате восстания 31 мая - 2 июня 1793 г. - это оказалось для них неожиданным - сама возможность преобразования общества в духе "Общественного договора" виделась ими лишь неопределенно далекой перспективой. По-видимому, именно практическая деятельность в чрезвычайных обстоятельствах во время миссий Л.-А.Сен-Жюста в прифронтовые департаменты Рейна и Севера, Ж.Кутона - в департамент Пюи-де-Дом, успех в осуществлении мер, продиктованных необходимостью и позволивших поверить в возможность для большинства людей поставить общественное благо выше личного, сделать первое условием второго, и привели к попытке осуществить такие преобразования в масштабах всей страны. Но то, что оказывалось возможным в чрезвычайных обстоятельствах, далеко не всегда годится для мирной жизни. Таким образом, общие представления о должном определяли образ действий в конкретной ситуации, а успех принятых мер побуждал расширять масштабы их применения.

В старинном споре о влиянии идей и, говоря словами Сен-Жюста, "силы вещей", на характер якобинской диктатуры можно приблизиться к истине, лишь обратившись к тому, как конкретно эта политика формировалась, а именно, какие обстоятельства вызывали или провоцировали те или иные действия властей или служили им оправданием, а эти обстоятельства очень часто, к сожалению, оказываются незамеченными при вынесении общих суждений о якобинской диктатуре, и в особенности о терроре. Так, повторяя известные формулировки о терроре как о способе удержать власть, говоря об усилении террора в последние полтора месяца якобинской диктатуры после принятия печально знаменитого закона 22 прериаля (10 июня 1794 г.), почему-то забывают и о том, что подлинный пик применения террора пришелся на декабрь 1793 - январь 1794 гг., что в феврале-марте, после принятия второй части декрета о революционном порядке управления, содержащей статьи о запрещении передавать полномочия, наиболее отличившихся комиссаров-террористов отзывали в Париж, "освобождая" от них провинцию. Почему, однако, для этого потребовалось несколько месяцев и донесения Жюльена-младшего? Ведь и Ж.-Б.Каррье, и Ж.-М.Колло д'Эрбуа, и Ж.Фуше сообщали Конвенту о своих действиях точно и откровенно - вплоть до способов расправы и числа жертв. Быть может, дело отчасти в использовании языка, который одни понимают буквально, как это и было написано, а другие усматривают в этих донесениях риторические преувеличения - по стилю донесения Гато, друга Сен-Жюста, из Страсбурга ничем не отличались от донесений Колло или Каррье. После этого применение террора в провинции резко сократилось, и вплоть до термидора ситуация оставалась без значительных изменений. Новая же волна террора в Париже, включая закон 22 прериаля, связана была, по-видимому, как с ликвидацией провинциальных трибуналов и передачей всех дел "врагов народа" парижскому Революционному трибуналу, согласно декрету 27 жерминаля (16 марта 1794 г.), так и с обострением ситуации на театре военных действий в связи с апрельско-майским наступлением соединенных вооруженных сил стран антифранцузской коалиции, о котором вообще почти исследователи не вспоминают. Разумеется, все сказанное не исключает мотива удержания власти.

 

А.В.Тырсенко. Как уже отмечалось, в настоящее время исследования Французской революции конца XVIII в. ведутся под знаком резко усилившегося интереса к ее политической проблематике. В этой связи интерес представляет изучение политических традиций в ходе революции, и прежде всего двух магистральных - демократической и либеральной, которые зачастую выступали оппонентами, вплоть до драматического противостояния. Названные традиции восходили еще к рационалистическим учениям века Просвещения. К эпохе революции относится процесс их организационного оформления. Наиболее яркими представителями демократической традиции явились якобинцы (лето 1792 - лето 1794 гг.), либеральная же традиция была представлена умеренными лидерами Якобинского клуба (1789-1791 гг.), Обществом 1789 г., Клубом фельянов, отчасти Жирондой, термидорианцами, идеологами.

В цепи острых, подчас непримиримых противоречий между якобинско-демократической и либеральной традициями проблеме организации политической власти принадлежит особое место. В связи с этим интересны доктринальные расхождения между названными традициями, лежавшие в основе борьбы между их политическими представителями. Эти принципиальные различия основывались на разных концепциях взаимоотношений индивидуума, общества и государства. В демократической доктрине не проводилось разграничение между гражданскими и политическими правами личности, свобода же каждого индивидуума обуславливалась его непосредственным участием в политике, т.е. в формировании общей воли всех членов общества, и в подчинении ей. Либеральная же доктрина, напротив, предполагала известную дистанцию между гражданскими и политическими правами личности, а ее свобода выражалась в автономии по отношению к политической власти. Иными словами, либеральная доктрина проводила достаточно четкую грань между гражданским и политическим обществами, тогда как демократическая делала акцент на их единстве.

Политическая борьба революционного десятилетия выявила длительный кризис легитимности революционной власти. Пути к разрешению этого кризиса были предложены как в рамках якобинско-демократической, так и либеральной традиций. В центре политических дебатов находились проблемы суверенитета, политического представительства, а также принципы легитимизации власти. Как совместить принцип единства и неделимости суверенитета и принцип политического представительства? Возможно ли утвердить прочную власть и гарантировать политическую свободу, опираясь на идею прямой демократии, как того требовала якобинско-демократическая традиция, согласно которой принцип суверенитета трактовался как народный суверенитет, являющийся выражением общей воли всех граждан, которая должна быть постоянно активна и реализовываться путем непрерывного участия всех граждан в политике? Или для этого необходимо следовать либеральному принципу национального суверенитета, согласно которому суверенитет принадлежит не народу как совокупности всех его носителей, а нации, олицетворяющей единство граждан, и осуществляется через посредство независимых ее представителей, имеющих полномочия принимать решения от имени нации?

Демократический принцип народного суверенитета нашел применение в политических идеях якобинцев. Основополагающим подходом к организации политической власти для якобинцев стала идея идентичности между народом и его представителями. И хотя, с точки зрения их лидеров, политическое представительство и допускалось, но представители народа рассматривались как его агенты, действующие под его контролем, с тем, чтобы дистанция между управляющими и управляемыми была сведена к минимуму, который бы не противоречил принципу единства и неделимости суверенитета. Политические представители должны были быть, согласно Робеспьеру, столь же добродетельны, как и народ, который является источником и нормой добродетели: "Народ добр, а его уполномоченные могут быть развращены; в добродетели и суверенитете народа следует искать предохранительное средство против пороков и деспотизма правительства"²⁷. Представители народа с точки зрения якобинской идеологии не автономны в своих действиях, а ему подотчетны и имеют лишь императивный мандат, поскольку они являются только проводниками общей воли. Утверждалось, что окончательно идея идентичности между народом и его представителями будет реализована, если революционная власть начнет действовать как добродетельный народ, который "чужд крайностям, морален, справедлив и разумен"²⁸. Демократия же, основанная на принципе добродетели, в то же время становилась выражением и морального суверенитета народа.

В конкретно-исторических условиях II г. республики (1793-1794 гг.) идея правительства, воплощавшего в себе моральный суверенитет народа, означала легитимацию власти якобинцев, получивших монополию на представление народного суверенитета, поскольку их власть апеллировала к добродетели.

Ярким примером практического воплощения принципа народного суверенитета явился декрет от 14 фримера II г. (4 декабря 1793 г.) об организации временного порядка управления. В циркулярах, разосланных от имени Комитета общественного спасения о введении временного порядка управления, была развита идея органического единства народа и революционного правительства. Народ и революционное правительство перед лицом внутренней и внешней опасности должны были образовать единый организм. Обращаясь к низовым органам власти, революционным комитетам, Комитет общественного спасения следующим образом описал это устройство: "Вы - руки политического корпуса, Конвент - его голова, а мы - его глаза". Вся система органов революционного правительства строилась по принципу единства между управляющими и управляемыми. В результате получилась централизованная диктатура.

В отличие от якобинско-демократического варианта организации и легитимации политической власти либеральный принцип национального суверенитета предполагал политическое устройство на основе четкого разделения между политическим и гражданским обществами. Само понятие "нация" означало в либеральной мысли, идущей от Э.Сийеса, политическое и гражданское общества при том, что сфера политического общества не распространялась на сферу гражданского общества. Идея ограничения суверенной власти рамками политического общества развивалась в либеральной мысли с 1789 г. и особенно после падения якобинской диктатуры, установление которой либеральная мысль связывала с чрезмерным расширением прерогатив власти (Б.Констан). В либеральной традиции также получил развитие принцип политического представительства, сформулированный Сийесом еще в Учредительном собрании. Согласно Сийесу, принцип политического представительства не отрицал другого принципа организации политической власти - единства и неделимости суверенитета. По мысли Сийеса, выразителями национального суверенитета могли быть только независимые в своих действиях представители нации. Сам принцип национального суверенитета предполагал, по Сийесу, два вида власти - конституирующую и конституированную. Нация, обладающая конституирующей властью, может, через своих представителей, наделенных специальными полномочиями, учредить конституционные, представительные органы власти, которые будут принимать решения от имени нации в рамках установленных конституирующей властью институтов. Теоретические построения Сийеса, таким образом, имели целью ограничение политической власти путем ее разделения и упрочение конституционного порядка. Сийесу принадлежит обоснование принципа политического представительства и с точки зрения разделения труда: "Совершенно очевидно, - писал Сийес, - что дать возможность представлять себя в различных областях означает увеличить свою свободу, как и то, что уменьшить ее можно путем сосредоточения различных представительских функций в одном лице. Ведь в частной жизни тот наиболее свободен, кто заставляет работать на себя"²⁹.

Утверждая политическое представительство в качестве принципа организации политической власти, либеральная традиция выдвинула идею легитимности на основе "интереса" и "способности", т.е. представительные органы власти обретали легитимность в силу того, что представителями нации становились лица, заинтересованные в успешном ведении общественных дел; это определялось их социальными и экономическими статусами, а также образовательным цензом. Избирательное право получали только представители собственнических слоев - "средний класс" или "нотабли".

При сопоставлении политического наследия либеральной и якобинско-демократической традиций революционной эпохи либеральные принципы национального суверенитета и представительного правления наиболее соответствуют основам политической культуры нового времени. Вместе с тем вряд ли правомерно сводить наследие якобинско-демократической традиции только к прямой демократии и диктатуре. Развитая в рамках этой традиции идея участия граждан в политике как условия их политической свободы также вошла в политическую культуру нового времени и сыграла решающую роль при обосновании принципа политической демократии, т.е. при введении всеобщего избирательного права. В конечном счете наследие обеих традиций воплотилось в либерально-демократической системе Третьей республики.

 

С.Н.Коротков. Свою главную задачу - защиту завоеваний революции - якобинская диктатура блестяще выполнила. Характерно, что ее внутреннее развитие и кризис связаны с изменением ситуации на фронте. Выполнение грандиозной задачи разгрома объединенных европейских монархов и внутренних противников требовало серьезных организационных усилий по мобилизации людских и материальных ресурсов.

Мобилизацию ресурсов можно проследить через исследование финансовой политики монтаньярского Конвента. Так сложилось, что финансовая политика революции затрагивала крупнейшие проблемы: социальные преобразования проходили как финансовые операции, а финансирование войны с 1792 г. - явилось главной задачей финансового ведомства.

В историографии преобладает негативная оценка деятельности финансового ведомства революции, существует мнение о "несозидательном" характере ее финансовой политики.

Следует отметить, что финансовый кризис лежал в основе кризиса Старого порядка, в нем проявился общественный кризис. Важнейшей проблемой был государственный долг, существование которого сделало неизбежным в конце XVIII в. постоянный бюджетный дефицит. Финансовая проблема требовала глубоких преобразований: ликвидации сословий и привилегий, стимулирования экономического подъема, что позволило бы не допустить роста долга и ликвидации его в будущем, и поиска чрезвычайных ресурсов для относительно быстрой его ликвидации.

В начале революции был торжественно признан государственный долг, создан фонд национальных имуществ для его ликвидации и, поскольку нельзя было ожидать скорых поступлений от его реализации, выпущен был ассигнат. Была также проведена налоговая реформа. В силу ряда обстоятельств налоги в годы революции приносили мало средств. С началом войны погашение государственного долга было приостановлено.

Конвент, а затем якобинская диктатура все основные проблемы, с которыми пришлось столкнуться в этой области, а также и инструменты решения этих проблем унаследовали от предшественников.

Во многом политика якобинцев носила вынужденный характер. Якобинцам необходимо было найти огромные ресурсы и заключить союз с санкюлотами, выдвигавшими более радикальную программу социального развития. Решать при этом нужно было противоречивую задачу изыскания все более крупных средств внутри страны и сохранения союза с народом. Комитету финансов Конвента удалось, реагируя на требования текущего момента, выработать, во многом, видимо, стихийно, стратегический план универсального характера. Основные средства дал ассигнат: прибегли к эмисионному обложению, т.е. политике инфляции. Финансовая эффективность была необыкновенной: за время существования эмиссионного обложения удавалось получить около 1 млрд. ливров звонкой монетой в год, т.е. в два раза больше, чем дореволюционному финансово-налоговому аппарату. Эмиссионное обложение - это регрессивно-подоходный налог, значит победа была оплачена и народной кровью и народными деньгами.

Эмиссионная политика требовала жесткой борьбы с внешними проявлениями инфляции. Такие мероприятия, которых добивались санкюлоты, как максимум, принудительное обложение богатых, выполняли свою антиинфляционную роль. Курс ассигната поддерживала и распродажа национальных имуществ. Инфляция не признавалась, все платежи осуществлялись по номинальной стоимости, включая и выплаты в рассрочку за национальные имущества, что означало снижение их реальной цены. Национальные имущества сыграли большую роль в формировании новой буржуазии. На торгах преобладали крупные покупатели, приобретения из фонда национальных имуществ открывали новые возможности. Не были при этом уничтожены и капиталистические хозяйства. Поэтому якобинский период оказался весьма важным в формировании социальных структур буржуазного общества.

 

Е.В.Киселева. Если обратиться к работам последних лет, посвященным якобинскому периоду, можно заметить, что продвижение вперед в его осмыслении стало в значительной мере возможным благодаря стремлению авторов этих трудов соотносить свои выводы с результатами изучения всего комплекса сложных и многогранных проблем Французской революции конца XVIII в. Такой подход оказался плодотворным для взвешенного анализа идеологии и практики якобинцев, определения характера столкновения утопии народных представлений с реалиями времени, влияния "левых" течений на выход страны из полосы социальных потрясений. Углубленному и разностороннему анализу ученые подвергли также собственно революционный процесс, оценивая его не только применительно к истории Франции конца XVIII в., но и как способ разрешения общественных конфликтов в масштабах мировой истории.

А.В.Гордон в выступлении, открывшем дискуссию, вполне обоснованно призвал историков смелее искать и находить пути, ведущие к постижению точек соприкосновения якобинского этапа с запросами новой Франции, рожденной в годы революции.

Остановлюсь на некоторых особенностях политического развития Франции в XIX в., которые, думается, были обусловлены революционным характером низвержения устоев французского абсолютизма и последовавшей затем радикализацией социальных отношений в годы якобинской диктатуры. Прежде всего я имею в виду судьбу монархии во Франции в XIX в. Якобинская Конституция 1793 г. отчетливо выразила разрыв французской демократии с монархией Бурбонов, оказавшейся неспособной к гибкому самореформированию в духе требований просвещенных слоев населения. Ф.Фюре выдвинул тезис о том, что ничто так не напоминает французское общество при Людовике XVI, как французское общество при Луи-Филиппе³⁰. Это положение нуждается в уточнении.

Несмотря на то, что в 1814 г. и в 1830 г., когда возникла Июльская монархия, правящая элита выступила за сохранение монархического принципа в государственной системе, монархия во Франции не утвердилась. Режим Реставрации не обеспечил конституционного порядка, что стало причиной революционных событий 1830 г. Справедливо замечание Фюре об изоляции французской монархии накануне Июльской революции 1830 г., так же как в конце XVIII в., перед лицом мощного и единодушного общественного мнения³¹. Еще более драматичным и неожиданным в глазах либералов было падение Июльской монархии в 1848 г., поскольку многие из них искренне уверовали в то, что после перемены династии, с восшествием на престол Луи-Филиппа, Франция пережила подобно Англии в 1688 г. Славную революцию, и, следовательно, полагали лидеры либералов во главе с Гизо, Июльская монархия венчает конец революции. Но они глубоко заблуждались. Быстрота, с какой была провозглашена республика в февральские дни 1848 г., показала остроту кризиса, обнажившего крайне узкую опору у власти Луи-Филиппа.

В современных работах по Французской революции часто можно встретить мнение об осуществлении в 1789-1791 гг. основных задач государственного устройства страны: введение конституционного строя, национального представительства, реформирование права, юстиции, провозглашение свобод гражданского общества. Рассуждая так, исследователь может оказаться перед опасностью недооценить существенной стороны политического облика Франции XIX в. - наличия наравне с официальной идеологией либерализма демократической струи. Именно стихийный и непреодолимый натиск демократических сил придал ходу дел в 1848 г. революционную окраску. Противостояние умеренных либеральных кругов и демократии в революции 1848 г. разительным образом отличали ее от времени установления Июльской монархии, эпохи господства либералов на политической сцене. Ведущие советские франковеды, А.З.Манфред, В.М.Далин, Я.М.Захер, Н.Е.Застенкер, В.Г.Ревуненков, А.В.Адо, обстоятельно раскрыли связь якобинцев с революционной демократией XIX в. Относительно же французского либерализма, его эволюции под влиянием пронесшихся революционных лет, следует признать, что пока эта тема не стала еще предметом должного внимания в отечественной литературе. Определенный вклад в ее изучение вносит сообщение А.В.Тырсенко, проследившего воззрения Э.-Ж.Сийеса, идейные взгляды которого раскрывают серьезные расхождения между либеральным и демократическим движениями в послереволюционной Франции. Их противоборство в период Второй республики 1848-1852 гг. создало благоприятную почву для возобладания в стране авторитарных принципов власти Наполеона III.

Исторический опыт Франции XIX в. побуждает историков творчески разрабатывать вопросы истории Французской революции конца XVIII в. как важного рубежа в процессе трансформации страны в современное государство и воспринимать революцию как многоликое, но в то же время единое в своих главных очертаниях явление.

 

Д.Ю.Бовыкин. В выступлениях коллег уже несколько раз заходила речь о легитимности режима; предлагалось видеть ее в чаяниях народных масс. Сама по себе постановка вопроса не удивительна, поскольку проблема легитимности остро стояла и для самих революционеров. Однако хотелось бы отметить, что в глазах многих современников Конвент в 1794 г. был, если можно так выразиться, уже, по меньшей мере, дважды нелегитимен.

Первый раз - после 31 мая 1793 г., когда из него было исключено большое число депутатов и одни представители народа присвоили себе право решать судьбу других представителей того же народа.

Второй раз - когда, приняв Конституцию 1793 г., Конвент вместо того, чтобы самораспуститься и назначить новые выборы, принял решение об отсрочке вступления конституции в действие и ввел систему революционного правительства. Таким образом, он явно превысил свои полномочия, даже принимая во внимание всю их расплывчатость и неопределенность.

В связи с этим необходим поиск новых подходов и к анализу самой Конституции 1793 г.

Признавая ее "одной из самых демократических буржуазных конституций нового времени"³², традиционная советская историография в общем уходила от рассмотрения ее применимости на практике, избегала глубокого анализа и тем более критики.

В то же время обсуждение этой конституции при Термидоре, когда весной 1795 г. встал вопрос о необходимости отмены чрезвычайного порядка управления, наглядно показало, что целый ряд статей казался многим современникам либо практически неисполнимыми, либо столь абстрактно сформулированными, что их реализация очевидно не могла привести к положительным результатам³³.

Одно из самых "демократичных" положений - утверждение законопроектов народом - превращалось в чистую фикцию, поскольку, во-первых, от первичных собраний требовалось лишь не протестовать против закона, во-вторых, сама возможность уложиться в отведенный для протеста 40-дневный срок была гипотетической, и в-третьих, трудно представить себе, чтобы люди, имеющие право гражданства и вынужденные, по большей части, зарабатывать на жизнь собственным трудом, и в самом деле смогли постоянно участвовать в работе первичных собраний, особенно принимая во внимание, что они должны были созываться отнюдь не только для обсуждения законов³⁴.

Следует обратить внимание на двойственность текста. Как справедливо отметил здесь А.В.Чудинов, это была программа построения нового общества. Однако это была и программа легитимации уже свершившихся событий. Так, статьи Декларации прав, посвященные реализации права на восстание, выражают попытку оправдать, в частности, те же события 31 мая - 2 июня. И в самом деле, едва ли статья 35 - "когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части является самым священным правом и самой необходимой обязанностью" - лишь по забывчивости законодателей не уточняет, ни что именно понимается под словом "правительство", ни сколько человек составляют "часть народа".

Кратко остановлюсь на практической неисследованности у нас темы заговоров и монархических выступлений. Движениям, направленным против якобинской диктатуры, традиционно уделялся минимум внимания. Во время "амальгамных" процессов, в частности эбертистов и дантонистов, обвинения в роялизме, сговоре с иностранцами были общим местом. Однако у исследователей принято было лишь перечислять предъявленные обвинения, не делая попытки проанализировать ни их причину, ни соответствие истине³⁵.

Е.Б.Черняк, практически единственный из советских историков, кто занимался исследованиями этой темы [а мы все-таки вынуждены повторить, что Ефим Борисович Черняк - не специалист по истории Великой французской революции], пришел к выводу, что вопрос далеко не так прост и очевиден, как кажется, и обвинения вполне могли содержать в себе рациональное зерно³⁶. Просматривается еще один ракурс этой же проблемы: отношение якобинских лидеров к планам восстановления монархии и использования при этом, в частности, Людовика XVII. Исследование этих "белых пятен" внесет немало нового в понимание такого сложного и неоднозначного явления, каковым была якобинская диктатура.

 

А.В.Гордон. Прежде всего хочу поблагодарить собравшихся, которые с энтузиазмом откликнулись на призыв организаторов. Собрались почти все, кто в настоящее время конкретно занимается исследованием Великой французской революции. Этот дружный отклик - явное свидетельство и актуальности проблем ее истории и насущности их обсуждения. Очевидно, наступил новый этап в отечественной историографии Великой французской революции. Четверть века, минувшая со времени предыдущего обсуждения проблем якобинства, далеко не формальный повод для встречи. Ушло из жизни целое поколение исследователей. Летом 1995 г. скончался Анатолий Васильевич Адо, из школы которого вышло большинство присутствующих здесь. Исполняется 10 лет со дня смерти Виктора Моисеевича Далина. Почти 20 лет, как нет Альберта Захаровича Манфреда. И, к сожалению, мартиролог может быть продолжен. Я рад, что наша встреча оказалась неформальной данью памяти наших учителей и предшественников. Звучали их имена, излагались их мнения, а следовательно, сохраняется преемственность - основа развития исторического знания.

Следует сказать о другой основе - обогащении исторического знания новыми методологическими подходами. И в этом отношении состоявшийся "круглый стол" сделал свое дело. Я совсем не хочу сказать, что мы коллективно выработали новую теорию якобинского периода революции или революции в целом; но все новое, что возникло в мировой историографии за последние 25 лет, было осмыслено участниками встречи и выражено в их выступлениях. Подчеркну, что были изложены не только методы, отсутствовавшие в недавнем прошлом в советской науке, но и традиционные для нее, в первую очередь классовый подход, который претерпевает эволюцию, доказывающую, что его возможности отнюдь не исчерпаны. Итак, не просто широта представленных подходов, а именно методологический плюрализм, составляя отличительную черту "круглого стола" по сравнению с симпозиумом 1970 г., свидетельствует прежде всего о вступлении историографии Французской революции конца XVIII в. в новый этап развития.

Очень убедительно эта мысль была изложена Г.С.Чертковой. Действительно, речь на нашей встрече шла не о замене одного теоретического подхода, пусть и дискредитированного в прошлом своей вульгаризацией и догматическим применением, другим, сколь бы плодотворным он сейчас ни казался, а о том, чтобы избежать какого-либо идейно-теоретического монополизма. В силу открытости исторического времени, соединяющего прошлое, настоящее и будущее, и многомерности исторического бытия должен восторжествовать принцип множественности подходов. Выступления не только декларировали, но и подтвердили необходимость плюрализма, проявив его не столько в оценках и переоценках, чем особенно отличались советские дискуссии времен перестройки и гласности, совпавшие с 200-летием революции, сколько в самой методологии.

Сохраняя верность "классической" интерпретации революции как глубокого социального явления, можно согласиться с А.В.Чудиновым, что мир идей эпохи представлен в этой интерпретации неудовлетворительно и что заслуживают внимания подходы, в центре которых была идеологическая и даже психологическая подготовка революционных событий. Как бы ни относиться к названным консервативным историкам, их сочинения требуют непредвзятого отношения. Можно вспомнить, что такое отношение к Тэну проявили Кропоткин и уже в советское время Адо, отметив проницательность его оценок роли крестьянских восстаний. Признаюсь, что сам я далек от беспристрастности по отношению к Тэну, и особенно к Кошену, но, пожалуй, именно они впервые поставили в систематизированном виде приобретшие такую злободневность в процессе переосмысления недавней истории вопросы о роли революционного меньшинства, о манипулировании массовым сознанием, о социальной психологии революционаризма.

Думаю, что оказавшаяся в центре нашего обсуждения проблема якобинского утопизма не столь однозначна, как порой представляется. Якобинцы пришли к власти в 1793 г. в качестве политических реалистов, что и отличало их тогда, как показала Т.А.Черноверская, от жирондистов. Весь период якобинского правления отмечен жестким прагматизмом, четко раскрытым в выступлении С.Н.Короткова. Работая в "классическом" жанре экономической истории, наш петербургский коллега пришел к весьма нетрадиционным выводам о связи якобинских преобразований с самыми обыденными и насущными проблемами государственных финансов.

Разумеется, это не исключает сосредоточения на сфере идей, и, следуя таким путем, ряд выступавших констатировали преемственность того, что обычно называют "якобинской утопией", с идеалами и установками Просвещения, прежде всего с руссоизмом. В самых неприемлемых с точки зрения современного либерального сознания проектах государственного регулирования общественных нравов и семейных отношений якобинцы были отнюдь не оригинальны. Где же тогда кончается Просвещение и начинается собственно якобинство? Ограничиваясь сферой идей, этот вопрос вряд ли можно разрешить. По-моему, суть якобинства как особого исторического явления следует искать в самой природе связи между идеями и реальностью их воплощения.

Уместным видится возражение Е.О.Обичкиной против отождествления якобинской политики и якобинской идеологии. Связь между ними очевидна, однако она не прямолинейная: "потусторонние", казалось бы, идеалы добродетели позволяли Робеспьеру и его сподвижникам поддерживать элементарный политический порядок.

И, наоборот, как было сказано С.Ф.Блуменау и Т.А.Черноверской, размах и радикальность свершавшихся с начала революции преобразований вдохновляли разработку самых идеалистических проектов.

Вообще анализ утопизма или идеализма якобинцев требует, во-первых, сопоставления не с абстрактными критериями, а с реальными альтернативами. Можно ли безоговорочно утверждать, что политическими реалистами были упразднившие экономическое регулирование термидорианцы или Директория со своей "политикой качелей", совместно проложившие дорогу бонапартистской диктатуре? Во-вторых, требуется учет эволюции идеалов и реальности в перспективе соответствующего исторического цикла. Мне близок подход А.В.Тырсенко, проследившего постреволюционную динамику якобинских принципов государственного устройства.

Интересен тезис А.В.Тырсенко о синтезе "якобинского" демократизма и революционного либерализма в политической системе Третьей республики. О важности политических реалий XIX в. как исторического критерия говорила и Е.В.Киселева. До установления Третьей республики революционный либерализм тоже можно было бы считать "утопией", которая никак не утверждалась в жизни страны. Лишь к 100-летию революции разрешился политический спор жирондистов и якобинцев и разрешился воплощением в той или иной степени политических идей бывших врагов. Одновременно, что вполне логично, завершился революционный цикл истории Франции, начавшийся в 1789 г.

Но чтобы исчезла угроза социальных катаклизмов, потребовался еще один шаг истории в якобинском направлении. О нем напомнила Е.О.Обичкина - это закрепление уже в XX в. декларированных якобинцами основ социального обеспечения. Можно поразмышлять и о современном государственном регулировании, принцип которого ввели отнюдь не противники якобинцев. Итак, что в аспекте "реального капитализма" остается утопическим из основ якобинской политической программы? Анализ якобинства в таком аспекте позволит преодолеть односторонность эпистемологической перспективы "протосоциализма", с которой связаны, как мне кажется, наиболее радикальные выводы относительно якобинского утопизма.

Из утопизма якобинцев обычно выводят их революционаризм и терроризм. Обсуждение этих вопросов на нашей встрече предостерегает от упрощенных оценок. А.В.Чудинов прав: нельзя объяснять диктатуру и террор одной "силой обстоятельств", как это делалось в "классической" историографии. Но и сбрасывать со счета "ситуационный фактор" не следует. Выступавшие справедливо изобразили его в двух аспектах: и как объективную логику борьбы (Т.А.Черноверская), и как силу террористических настроений масс (Е.О.Обичкина, З.А.Чеканцева). Возмездие верхам общества - составной элемент революционного сознания. Еще просветители, возбуждая ненависть к власть имущим и привилегированным, обстоятельно трудились в этом направлении. О том, что Старый порядок сам образовал в народе море такой ненависти и говорить не приходится. Это подтверждают, в частности, стихийные расправы первых дней революции, о которых с ужасом вспоминали даже будущие идеологи террора.

Немаловажно, кто уже в ходе революции разжигал террористические настроения. Е.О.Обичкина указывает на "бешеных" и эбертистов, С.Ф.Блуменау - на якобинцев в целом. Я думаю, что список здесь далеко не полон. Стоит подумать о "террористическом дискурсе", о политической полемике революционного времени, о том, какой мощной отрицательной энергией обладала экстремистская фразеология взаимных обвинений, которыми бросались, начиная с 1789 г. и зачастую не задумываясь о последствиях, лидеры и активисты различных группировок. Не менее провокационными становились безапелляционные заявления о предстоявшей катастрофе, причем лавры Кассандры готовы были стяжать представители различных направлений: весной 1793 г. жирондисты вовсю соперничали с крайне левыми. Не случайно тот же Сен-Жюст резюмировал, что в республике было бы гораздо больше порядка, если бы поменьше говорили, что порядка в ней нет.

Особую роль играли декламации о деградации власти, ее порочности, неспособности справиться с угрожавшим положением. Нагнетавшийся таким образом кризис был нравственным не в меньшей степени, чем политическим, и оборачивался он прямым неподчинением властям, саботированием самых насущных политических мер, разложением государственного аппарата, беззаконием. Анализ С.Ф.Блуменау подтверждает правоту политического диагноза Сен-Жюста: кризис власти стал угрожать распадом социальных связей, разрушением целостности страны. И разрешился этот кризис, когда террор стал, по словам французского писателя Андре Стиля, "инструментом отчаявшейся и оскорбленной власти" в наведении ею общественного порядка.

Так возник исторический парадокс, на который обратили внимание З.А.Чеканцева и Е.О.Обичкина. Опиравшиеся на террор и прибегшие к диктатуре якобинцы со всей своей "чрезвычайщиной" выступали "партией порядка". В попытке обуздать разрушительную энергию революционной стихии, одновременно удовлетворив самые насущные требования масс, они стремились на собственный лад осуществить ту же установку, что фельяны и жирондисты, - закончить революцию. Подавив народное движение, уничтожив своих противников, репрессировав десятки тысяч людей, они оказались в этом не более удачливы, чем их предшественники. Но и термидорианцы, восставшие против террора, отнюдь не преуспели. А можно ли считать выходом из ситуации бонапартистскую диктатуру, приведшую к подобию гражданского мира за счет обескровивших страну завоевательных войн?

Для изживания революционности потребовалось время - почти сто лет эволюции французского общества и изменений в общественном сознании, которое созрело уже настолько, что взрыв Парижской коммуны со страшным ожесточением с обеих сторон явился, что называется, последней каплей. Похоже именно тогда французский народ выработал своего рода заклятие от кровавых междоусобиц.

Но во всемирно-историческом и в европейском масштабе эпоха революций отнюдь не закончилась. В Германии, в Южной и Восточной Европе якобинство стало моделью революционного насилия. С.Ф.Блуменау обстоятельно и последовательно показал, что никакие потуги "деякобинизации" не могут поколебать непреложных фактов. Якобинский период, как его ни определяй - подъемом или упадком, составляет неотъемлемую часть Великой французской революции. В ряде выступлений на нашей встрече было охарактеризовано место якобинства в постреволюционной истории Франции. Еще один - аспект - его международное значение, и здесь история Франции прочно сплетается с отечественной историей.

Вся наша историография Французской революции конца XVIII в. развивалась под знаком революции российской. Отсюда, в конечном счете, неизбывный наш историографический "якобиноцентризм". Ему предшествовал и его предопределил "якобиноцентризм" общественной мысли России: А.Н.Радищев и Н.М.Карамзин, А.И.Герцен и В.Г.Белинский - каждый по-своему заложили его основы. После 1917 г. феномен обрел новую жизнь. От персоналий до символики, в революционной логике и семантике якобинство служило средством легитимации новой власти, и это тоже закрепилось в исторической традиции.

Малоплодотворное занятие добиваться деякобинизации отечественной традиции. 1793 год, как и 1789, заняли в ней прочное место, соединившись в исторической памяти народа с событиями собственной истории. Мы, современные российские историки Французской революции конца XVIII в., не можем отказаться от своего культурно-исторического наследия, но можем и должны преодолеть обусловленную политической конъюнктурой ограниченность, идеологическую нетерпимость, теоретическую жесткость. Наше профессиональное дело выработать более широкую, многостороннюю оценку якобинства и его значения в итогах Великой французской революции. А это предполагает следующий шаг - всестороннее определение природы самой революции, следовательно, как я пытался показать, и ее исторической роли в утверждении цивилизации Нового времени.

 

1 Расширенный текст выступления А.В.Адо был опубликован в № 1 журнала "Новая и новейшая история" за 1972 г.

2 См. Проблемы якобинской диктатуры. - Французский ежегодник, 1970. М., 1972, с. 309.

3 Собуль А. Классическая историография Французской революции. - Французский ежегодник, 1976. М., 1978.

4 Проблемы якобинской диктатуры, с.278.

5 Там же, с.312-313.

6 Новое определение было близко к трактовке революции как "буржуазно-демократической", бытовавшей в советской историографии, а переоценка отношения крестьянских движений к капитализму произошла под влиянием работ А.В.Адо, резюме которых на французском языке было к тому времени опубликовано.

7 Vovelle M. La decuverte de la politique. Paris, 1993, р.33-34.

8 Цит. по: Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца XVIII в. (1945-1993 гг.). Брянск, 1995, с.280.

9 Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989, с.53, 257.

10 Кожокин Е.М. Французские рабочие: от Великой буржуазной революции до революции 1848 года. М., 1985; Пименова Л.А. Дворянство накануне Великой французской революции. М., 1986; Адо А.В. Крестьянство и Великая французская революция. М., 1987; Гордон А.В. Падение жирондистов. Народное восстание в Париже 31 мая - 2 июня 1793 года. М., 1988; От Старого порядка к революции. Л., 1988; Великая французская революция и Россия. М., 1989; Буржуазия и Великая французская революция. М., 1989; Смирнов В.П., Посконин В.С.. Традиции Великой французской революции в идейно-политической жизни Франции 1789-1989. М., 1991; Документы истории Великой французской революции. Сост. А.В.Адо, Н.Н.Наумова, Л.А.Пименова, Е.И.Федосова, Г.С.Черткова, т.1-2. М., 1990-1992; Черкасов П.П. Лафайет: политическая биография. М., 1992; Блуменау С.Ф. Указ.соч. Кроме того, следует отметить издание сочинений Л.-А.Сен-Жюста, М.-Ж.Шенье, Ж.Кутона и др.

11 Это значение выражает принятый в англоязычной и франкоязычной историко-культурной литературе термин "modernity" или "modernite".

12 Кропоткин П.А. Великая французская революция. 1789-1793. М., 1979, с.19.

13 Сен-Жюст Л.-А. Речи. Трактаты. СПб, 1995, с.45.

14 См. Проблемы якобинской диктатуры, с.301.

15 См. Сен-Жюст Л.-А. Указ.соч., с.278.

16 Гейне Г. Полн.собр.соч., т.7. М.-Л., 1936, с.5.

17 Revolution de Paris, 1793, № 213.

18 Достоевский Ф.М. Собр.соч., т.5. Л., 1989, с.516.

19 См. подробнее: Кондратьева Т.С. Большевики-якобинцы и призрак Термидора. М., 1993.

20 См. Кутон Ж. Избранные произведения. 1793-1794. М., 1994, с.261-269.

21 Подробнее см.: Чудинов А.В. На облаке утопии: жизнь и мечты Жоржа Кутона. - Кутон Ж. Указ.соч.

22 См. Чудинов А.В. О новом отношении к консервативной историографии: через критику к синтезу. - Актуальные проблемы изучения Великой французской революции. М., 1989.

23 Черткова Г.С. Об антиномии свободы и равенства и проблеме выбора. - Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989, с.90-91.

24 См., в частности: Чеканцева З.А. О новом подходе к истории народных движений: Франция XVI-XVIII вв. - Новая и новейшая история, 1993, № 4.

25 См. Адо А.В. О месте французской революции конца XVIII в. в процессе перехода от федерализма к капитализму во Франции. - Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989, с.7-20.

26 См. Сен-Жюст Л.-А. Указ.соч., с.277-319.

27 Robespierre M. Oeuvres, 10 v. Paris, 1912-1967, v.IX, р.438.

28 Ibid., v.VIII, р.199.

29 Sieyes E. Opinion de Sieyes sur plusieurs articles des titres IV et V du projet de constitution. Paris, thermidor, l’an III, р.6.

30 Furet F. Pencer la revolution francaise. Paris, 1978.

31 Furet F. La Revolution. De Turgot a Jules Ferrey. 1770-1880. Paris, 1988, р.318.

32 Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983, с.145.

33 См., например: Lezay-Marnesia A. de. Qo’est-ce que la constitution de 93. Constitution de Massachusett. Paris, l’an III, р.9-10.

34 См., например: Lenoire-Laroche J.J. De l’esprit de la Constitution qui convient a la France et examen de celle de 1793. Paris, l’an III, р.33.

35 См., например: Фридлянд Ц. Дантон. М., 1965, с.227; Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции. Л., 1989, с.411, 414-415.

36 Черняк Е.Б. Времен минувших заговоры. М., 1994, с.453-457.