Протокол допроса свидетеля Н. А. Тангиева. 27 июля 1951 г.

27 июля 1951 г.

27 июля 1951 года, и. о. Генерального Прокурора СССР — государственный советник юстиции 1 класса Мокичев допрашивал в качестве свидетеля с соблюдением ст.ст. 162-168 УПК РСФСР

ТАНГИЕВ Никита Аркадьевич, 1911 г. р., уроженец г. Баку, женат, в настоящее время зам. начальника 2 Главного управления Министерства государственной безопасности СССР, образование н/высшее, с обвиняемым только в служебных отношениях, из служащих, не судим, член ВКП(б) с 1930 г. партбилет № 3150437, проживает — г. Москва, Мало-Колхозная, дом 1/3, кв. 21, тел. К-6-47-99.

Об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложного показания Тангиев предупрежден. ПОДПИСЬ.

В течение 1950 года в период, когда я замещал начальника отдела, я несколько раз ставил вопрос об аресте профессора Этингера, как ярого врага советского государства, но бывший министр гос. безопасности СССР Абакумов санкции на арест Этингера не давал, хотя хорошо знал о наличии достаточных материалов, изобличающих его во вражеской деятельности. Когда я поинтересовался, по какой причине Абакумов не дает санкции на арест Этингера, мне тов. Шубняков, бывший в то время заместителем начальника управления и руководивший нашим отделом заявил, что Этингер — известная в Москве личность, и на его арест требуется санкция ЦК ВКП(б), которую якобы Абакумов не получил. То же самое мне говорил начальник отдела товарищ Тарасов, очевидно тоже со слов Шубнякова. Лично я сам к Абакумову не обращался, поскольку это было бы с моей стороны нарушением субординации.

Со слов сотрудника нашего отдела товарища Марчукова мне известно, что он ставил вопрос об аресте Этингера еще в 1949 г., до моего прихода в отдел.

В конце ноября 1950 года, кажется, числа 28, точно не помню, вечером, я, оставаясь за начальника в отделе (вновь назначенный вместо т. Тарасова начальник отдела т. Патракеев находился в командировке в гор. Баку), проводил оперативное совещание с начальниками отделений нашего отдела. К концу совещания меня срочно вызвал т. Шубняков и заявил, что получена санкция на арест Этингера, и, поскольку он важный государственный преступник, арест его он поручает произвести мне лич-

но. Он предложил взять мне с собой трех человек из нашего отдела и двух из оперативного отделения полковника Щепилова, обычно производящих аресты. Тов. Шубняков предупредил меня операцию продумать как следует и произвести так, чтобы не было никаких казусов. Я взял с собой сотрудников отдела товарищей: Марчукова, который вел дело Этингера, Кривова — исполнявшего обязанности начальника 6 отделения, и начальника спецгруппы т. Залепина (Залетина), которых подробно проинструктировал о порядке наших действий при аресте. Кроме того, с нами на арест Этингера поехали два сотрудника оперативного отделения, которые имели с собой ордер на арест и обыск Этингера.

Приехав на место, я позвонил к Этингеру, мне открыла дверь его домработница и по моей просьбе проводила в кабинет к Этингеру. Следом за мной шли т.т. Залетин и Марчуков, а остальные ждали на лестничной клетке. Марчуков задержался в передней, а я с т. Залетиным зашли к Этингеру, извинились за беспокойство и стали говорить по вопросу об «исчезновении» его пасынка. Постепенно я перевел разговор о нем самом и сказал, что пришел к нему с неприятным известием. К этому времени Марчуков впустил к Этингеру сотрудника из оперативного отделения. Я сказал Этингеру, что мы из МГБ СССР и пришли пригласить его к себе для допроса. Затем я предложил оперработнику предъявить ордер на арест Этингера и производство обыска в его квартире. Он стал волноваться, я его успокоил, сказал, что там у нас разберутся, может быть ошибка. Я попросил Этингера вызвать его жену из соседней комнаты и, когда она пришла, объявил ей о предстоящем обыске. Он попросил разрешить ему выпить лекарство, но я побоялся, что он может отравиться, отказал ему и сказал, что у нас есть врач, и он его посмотрит и даст необходимые ему сердечные капли.

Я, Залетин, Марчуков и оперработник взяли Этингера с собой в МГБ, а т. Кривов и второй оперработник с солдатом остались на квартире производить обыск.

По приезде в МГБ я и Залетин поднялись в мой кабинет, а оперработник и Марчуков отвели Этингера к дежурному коменданту для приема и оформления арестованного, при этом я сказал Марчукову, чтобы тюремный врач дал Этингеру выпить сердечных капель для успокоения. Я доложил тов. Шубнякову об аресте Этингера и по его поручению вызвал арестованного Этингера к себе в кабинет, где в присутствии второго зам. нач. отдела т. Кравченко выяснял у Этингера, кому из родственников своих он передал еврейскую националистическую литературу, чтобы по горячим следам ее изъять. Этингер частично об этом рассказал. В процессе беседы с Этингером раздался телефонный звонок от Шубникова, он предложил мне привести Этингера к Абакумову. Я в сопровождении Марчукова привел Этингера в приемную к Абакумову. Марчуков остался в приемной, а меня с Этингером Шубняков пригласил в кабинет к Абакумову. Когда мы вошли, Абакумов ходил по кабинету по своей обычной привычке.

Кроме него и нас — Шубникова, меня и Этингера — в кабинете Абакумова никого не было. Абакумов обратился к Этингеру с вопросом, почему он стал таким озлобленным врагом советской власти, которая его всем обеспечила: деньгами, шикарной отдельной квартирой, автомашиной, дачей. Этингер пытался что-то ответить, но, не зная, у кого он находится, назвал Абакумова следователем; он сказал: «я, гражданин следователь, ни в чем не повинен...» (последнее не дословно). Абакумов его перебил: «Я не следователь, я Абакумов — Министр», подчеркнув этим свое высокое служебное положение, Этингер снова пытался сказать, что он якобы честный советский гражданин и тому подобное, но Абакумов снова его перебил и пригрозил ему, сказав, что он, Абакумов, арестовал его сына (пасынка) и арестует жену, если Этингер не будет рассказывать о своих антисоветских делах. Этингер стал оправдываться и в свое оправдание привел то, что он лечил чекистов и заместителя (Абакумова) министра Се-ливановского Николая Николаевича. На это Абакумов сказал: «Знаю, как ты лечил моего заместителя, то-то он все время болеет» (почти дословно). От разговора о лечении Селивановского разговор перешел к вопросу о лечении товарища Щербакова. Насколько мне память не изменяет, о лечении Щербакова заговорил сам Абакумов. Мне лично не было известно, что Этингер лечил т. Щербакова, и допустить мысли об этом нельзя было, поскольку со слов т. Марчукова мне было известно, что Этингер был исключен из числа консультантов поликлиники МГБ в связи с наличием на него серьезных компрометирующих материалов, почему он оставался консультантом Лечсанупра Кремля, трудно объяснить.

Абакумов спросил Этингера, почему он плохо лечил товарища Щербакова. Этингер ответил, что он не лечил, а только консультировал, а основным лечащим врачом тов. Щербакова был профессор Виноградов. Абакумов стал ругать Этингера и предложил рассказать, как они лечили Щербакова. При этом он сказал, примерно так: «Вы его не лечили, а залечили, вы его угробили» (не дословно, но по смыслу так). Этингер стал оправдываться. Тогда Абакумов сказал, «а почему вы разрешили больному товарищу Щербакову разъезжать по Москве, почему вы выпустили его в город». Этингер, оправдываясь, заявил, что товарищ Щербаков был большой человек, и он якобы врачей не слушался. После этого, насколько помню, Абакумов немного успокоился и больше не ругался. Он спросил Этингера, а что с сердцем у его заместителя т. Селивановского. Этингер сказал, что ничего страшного нет, органических изменений сердца он не обнаружил, а явления болей, очевидно, нервное явление. После этого Абакумов предложил мне «убрать», вывести Этингера к себе, что я и сделал.

Выяснив у Этингера о националистической литературе, я отправил его во внутреннюю тюрьму, предупредив, что он сердечный больной. На следующий день Этингер со всеми материалами его дела был передан в следственную часть по особо важным делам, и наш отдел, и я лично к его делу не касались. Мы лишь интересовались, какие он дает показания о своих соучастниках, которыми занимался наш отдел. Спустя некоторое время тов. Марчуков получил из следственной части список лиц, которых Этингер назвал как своих единомышленников — еврейских националистов.

В связи с делом Абакумова считаю необходимым показать следствию о следующих фактах, связанных с делом Этингера:

Примерно в январе 1951 года или в декабре 1950 г. однажды меня вызвали к Абакумову. Когда я вошел к нему в кабинет, у него находились: товарищ Питовранов Евгений Петрович, бывший в то время начальником 2 Главного управления, ныне зам. министра, и начальник 5 отделения нашего отдела тов. Григорьев; оба они стояли бледные, а Абакумов злой ходил по кабинету. Как только я вошел, он набросился на меня со словами: «Почему мне не докладываете такие дела?» При этом он взял в руки лежавшее у него на столе дело, как впоследствии я выяснил, это было дело на композитора Блантера. Я ответил, что это дело известно руководству 2 Главного управления т.т. Питовранову и Шубнякову, которым мы его и подобные ему дела докладываем. Абакумов продолжал кричать на меня, «а почему мне не докладываете, скрываете от меня, вот я проведу расследование и посажу вас» и т. п. Я ответил Абакумову, что до сих пор существовал порядок, при котором мы докладывали дела руководству управления, а не Министру непосредственно, поэтому мы ему не докладывали. Абакумов сказал, что мы недооцениваем и плохо ведем дело Блантера, что кого не посадят, все дают показания на Блантера, а он до сих пор ходит на свободе.

Я не помню сейчас, сказал ли он, что Этингер дал показание на Блан-тера или нет, но он имел в виду именно это, что Этингер назвал Блантера в числе своих единомышленников.

До этого дня ни я, ни т. Григорьев об этом не знали. Поэтому я ответил Абакумову, что о новых показаниях на Блантера мне не было известно, что же касается недооценки, то это неверно, ибо как только я принял от тов. Тарасова пятое отделение, я передал дело Блантера от рядового оперработника начальнику отделения тов. Григорьеву и предложил ему активизировать разработку Блантера и готовить ее к реализации. Тогда же я сказал Абакумову, что мне в таком случае непонятно, почему ряд дел на лиц, в отношении которых имеется достаточно материалов о их враждебной деятельности, нам не дают реализовать? Почему мы не получаем от руководства санкции на арест этих лиц? Абакумов спросил, кто не дает арестовать? Я ответил, что я докладываю своему непосредственному начальству тов. Шубнякову, иногда тов. Питовранову, а они, очевидно, руководству Министерства. Абакумов стал кричать, что он посадит Шубня-кова, проведет расследование, а затем, успокоившись немного, спросил меня, правильно ли говорит Григорьев, что у вас в отделе есть еще такие дела, как дело Блантера, я ответил утвердительно. Тогда он приказал мне на следующий день доложить ему эти дела, а затем, поправившись, сказал: не дела, а справки и меморандумы по материалам дела. Возвратившись в отдел, я поручил начальнику отделения дописать меморандумы по делам, которые мы решили доложить Министру. Всю ночь и весь день мы подготавливали эти документы, а вечером я позвонил Абакумову и доложил, что хочу доложить ему справки и меморандумы по делам, согласно его приказанию. Он сказал, чтобы я позвонил на следующий день. Я позвонил, он перенес сначала на вечер, а затем на следующий день и опять меня не принял. Я позвонил ему еще через день, и он сказал, что помнит меня и вызовет сам. Спустя примерно еще неделю меня вызвали в приемную к Абакумову, где находились т.т. Питовранов, кто-то еще из начальников управления, комиссар милиции и тренер футбольной команды т. Якушин. Абакумов сначала принял Якушина, затем комиссара милиции, Питовранова и последним меня. Мне было обидно за себя и за Министра. За себя потому, что я, проработавши более двадцати лет на оперативной работе, пользуюсь меньшим уважением, чем футболист Якушин, и за Министра, что он предпочитает сначала заняться футбольными делами, чем рассмотреть серьезные материалы на около трех десятков лиц, подозреваемых во вражеской деятельности. При моем этом докладе присутствовал т. Питовранов. Я начал свой доклад с дела Штейнберга, считая это дело самым интересным и подлежащим реализации. Иначе говоря, я ставил вопрос об аресте Штейнберга, такого же озлобленного врага, как и известный следствию профессор Этингер. Абакумов не согласился с арестом Штейнберга, вспомнив, что когда-то Штейнберг (в бытность Абакумова рядовым сотрудником, очевидно, в 1938-39 гг.) и его жена помогали нашим органам государственной безопасности и поэтому не могут быть врагами советского государства. Абакумов в данном случае, очевидно, умышленно забыл, что в сети МГБ немало было двурушников, и если Штейнберги искренно с нами работали бы, их бы не исключили из сети и они не были бы так враждебно настроены к советскому государству, что вполне доказано материалами дела. Абакумов вызвал зам. нач. 2 Главного управления Райхмана, чтобы последний вспомнил работу Штейнбергов и был сильно огорчен, когда Райхман сказал, что он их как агентов МГБ не помнит. Не дал санкции на арест Абакумов и по ряду других дел, как то: на Хейфец, Пинского, Халина и других, фамилии которых сейчас не помню и сообщу дополнительно. Не дал он санкцию на арест и Блантера, о котором сам несколько раньше говорил, что ему давно место в тюрьме. Из всех доложенных мною дел Абакумов дал санкцию на арест только четырех или пяти человек. Впоследствии я настоял на аресте еще нескольких лиц, но арест Штейнберга, Блантера, Хейфец и других до сих пор не санкционирован.

В настоящее время я, оставшись вновь за начальника отдела, снова ставлю вопрос об аресте вышеуказанных еврейских националистов, подозреваемых в шпионской деятельности против СССР.

Должен пояснить следствию, что отделение, ведущее работу по еврейским националистам, подчинено начальнику отдела (раньше нач. отдела был тов. Тарасов, а ныне Патракеев), а я им занимаюсь непосредственно лишь в отсутствие начальника отдела, когда я остаюсь за него.

У меня еще в 1950 году возникало подозрение в отношении того, что Абакумов не с большой охотой даст санкции на арест еврейских националистов. Одной из причин этого я видел в том, что ближайшим другом Абакумова является лицо еврейской национальности. Многим старым чекистам, в том числе мне, известно, что Абакумова часто можно было видеть в театрах (особенно в МХАТе) и на улице с мужчиной ниже среднего роста, в возрасте старше Абакумова лет на пять-семь, с ярко выраженной еврейской физиономией, которого называли другом Абакумова, иногда приходившим к нему в кабинет. К сожалению, фамилии и имени этого лица я не знаю, поскольку он не работает у нас в Министерстве, но его должны знать лица из ближайшего окружения Абакумова. Следует также указать, что Абакумов оставил в Министерстве на руководящей или ответственной работе лиц еврейской национальности, в отношении которых имеются компрометирующие материалы, как, например, Райхмана Леонида Федоровича — зам. нач. 2 Главного управления, Шлюгера (имеет несколько имен) — зам. нач. отдела, Павловского — зам. нач. отдела, которых у нас в коллективе 2 Главного управления не любят и знают как больших лентяев, работающих только «на показ» для большого начальства. До последнего времени в Министерстве работали только благодаря поддержке Абакумова такие типы, как Шварцман, Чайковский Герман и им подобные.

В вопросе подбора, расстановки и выдвижения кадров Абакумов исходил из личных соображений, а не из деловых качеств сотрудника и пользы для нашего дела.

Показания написаны мною собственноручно, правильность их подтверждаю своей подписью.

Тангиев

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ТАНГИЕВА Н. А.

5 июля приблизительно в 5 ч. 30 мин. утра я был вызван Абакумовым к нему в кабинет, где кроме него никого не было. Абакумов спросил меня: ты приводил ко мне профессора Этингера в день его ареста. Я ответил, что я его приводил. Он спросил, кто еще присутствовал тогда при допросе у него в кабинете. Я сказал, что, если не ошибаюсь, был Шубняков. Абакумов приказал: «Ну ка, вспомни как следует, кто был?» Я вспомнил, что был действительно Шубняков и больше никого не было. Он спросил: «Ты помнишь, как я его ругал?», я ответил: «да, вроде вы его ругали» (нерешительно). «Я его сильно ругал?» — переспросил он. «Да, была и матершина», — сказал я. «А ты хорошо помнишь, о чем я его спрашивал?» — спросил Абакумов, я ответил, что так, в основном помню. Он спросил, о Щербакове был разговор. Я ответил утвердительно. Тогда Абакумов просил вспомнить содержание допроса Этингера им. Я рассказал кратко, что помнил, примерно в следующих словах: «Вы спросили вначале, почему он так не любит советскую власть, которая его обеспечила всем: деньгами, квартирой отдельной, дачей, автомашиной. Он ответил, что он не озлоблен, что он честный советский гражданин. Вы предложили ему рассказывать о своих действиях против нас, он стал оправдываться и в оправдание сказал, что лечил чекистов и тов. Селивановского. Потом разговор зашел о лечении т. Щербакова. Вы сказали, что плохо лечили т. Щербакова, залечили его, угробили. Этингер, оправдываясь, заявил, что он не был лечащим врачом, а только консультантом, а лечил профессор Виноградов. Вы спросили, почему выпустили его в город, разъезжать на машине, он ответил, что т. Щербаков, как все большие люди, врачей не слушал. Вот, примерно, такой был разговор». Абакумов меня выслушал и сказал: ты хорошо помнишь, что Шубняков был при допросе, я сказал — да. В это время к Абакумову зашел тов. Огольцов, и я с разрешения Абакумова ушел. В тот же день в обеденное время я был вызван на комиссию в ЦК ВКП(б), где обо всем известном мне по делу Этингера и об этом вызове меня Абакумовым рассказал. Показания записаны мною собственноручно, правильность подтверждаю.

Тангиев