Заявление в комиссию Политбюро ЦК ВКП(б) от старшего следователя следственной части по особо важным делам МГБ СССР Л. С. Коровина. 12 июля 1951 г.

12 июля 1951 г.

 

В КОМИССИЮ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б)

 

10 июля 1951 года нам, сотрудникам следственной части по особо важным делам МГБ СССР, было объявлено распоряжение Председателя Совета Министров Союза ССР товарища Сталина И. В. об отстранении от должностей т. Леонова — бывш. начальника следчасти и т. Лихачева — его заместителя.

Временно исполняющий обязанности начальника следственной части по особо важным делам тов. Рюмин объявил это распоряжение, разъяснил, что т.т. Леонов и Лихачев отстранены от занимавшихся ими должностей за насаждение порочного стиля в работе следственной части.

Обратив внимание сотрудников следственной части на вскрытые комиссией ЦК ВКП(б), при проверке его заявления серьезные недостатки в следственной работе, тов. Рюмин также сказал, что ни по одному серьезному и важному делу, как считают в ЦК ВКП(б), аппарат следственной части не провел расследование полно, всесторонне и до конца.

Принятое Правительством решение об отстранении от должности т.т. Леонова и Лихачева помогает нам, сотрудникам следственной части, внимательно проанализировать свою работу и разобраться в допущенных нами недостатках.

Тов. Рюмин показал нам образец партийного, большевистского отношения к критике.

Поэтому, следуя его примеру, я считаю своим долгом доложить о ряде фактов, по моему мнению, непартийного отношения к следствию со стороны бывшего руководства Министерства государственной безопасности (т. Абакумов) и следственной части по особо важным делам (т.т. Леонов, Лихачев, Комаров).

Может быть, то, что я изложу ниже, поможет ответить и на вопрос о причинах плохого ведения следствия по ряду серьезных следственных дел, находившихся в производстве следчасти.

В аппарате следчасти по особо важным делам я работаю свыше трех лет. До 1947 года я работал в УМГБ Свердловской области также на следственной работе.

До перевода меня в центральный аппарат МГБ СССР я считал, что основным руководящим документом для нас, следователей органов МГБ, является постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР¹ от ноября 1938 года. Этим постановлением партия и Правительство обязывали следственный аппарат органов МГБ всемерно улучшать качество следственной работы и не допускать никаких нарушений революционной законности.

С первого же дня работы в следственной части я столкнулся с тем, что это постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР грубо нарушается.

Эти нарушения выражались, в частности, в том, что не каждый допрос арестованного фиксировался протоколом, затягивались, без особой к тому надобности, сроки ведения следствия и содержания под стражей арестованных, применялись извращенные методы ведения следствия, широко было распространено применение к арестованным физических мер воздействия, санкционированные руководством министерства.

Возникает естественно вопрос, почему к таким выводам я пришел только сейчас, а не значительно раньше.

Дело в том, что руководство следчасти в лице т.т. Леонова, Лихачева создавало среди нас — следователей неправильное мнение о том, что следственная часть находится на каком-то особом положении. То, чего нельзя допускать в периферийных органах МГБ, можно спокойно творить в следственной части — такой вывод делался нами из поведения руководителей следчасти.

Ссылка на постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР считалась б. руководством следчасти признаком «дурного» тона.

Приведу такой пример: на одном из партийных собраний я выступил и заявил, что сотрудники следственной части т.т. Сорокин и Болховитин по следственным делам Лаврентьева, Бермана и других допустили нарушения — в течение нескольких месяцев допрашивали арестованных, но не составляли протоколов допроса.

Обратившись к бывш. начальнику следчасти т. Леонову, я прямо спросил — должны ли мы в своей работе руководствоваться постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР, обязывающим нас оформлять протоколом каждый допрос арестованного.

Верно, на собрании т. Леонов не счел возможным мне возразить. Однако после собрания в беседе со мной зам. начальника следчасти т. Соколов заявил, что мне говорить о постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР не следовало бы. Нельзя, говорил т. Соколов, намекать на то, что в следственной части наблюдается сплошное нарушение указанного постановления партии и Правительства.

Не стремилось воспитывать следственный аппарат органов МГБ в духе неуклонного выполнения этого постановления и руководство министерства (т. Абакумов).

Так, в июле 1947 года т. Абакумов издал приказ № 00378 об устранении недостатков в следственной работе. В этом приказе также нет ссылки на постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от ноября 1938 года.

Это постановление нарушалось и тем, что б. руководство следчасти (т.т. Леонов и Лихачев) давало нам установку начинать писать протоколы только после получения признания от арестованных.

Как же добивались в ряде случаев этого признания?

Надо сказать, что одним из методов получения от арестованных признания было применение к ним физических мер воздействия.

Чтобы не быть голословным, приведу такой характерный пример.

Весной 1950 года зам. начальника следчасти т. Соколов приказал мне вместе с ним допрашивать арестованного Эйдинова А. Ф. — бывш. помощника директора Московского автозавода.

При этом тов. Соколов заявил, что т. Абакумов якобы получил от главы Советского правительства задание срочно разобраться с делом Эйди-нова и в связи с этим приказал нам — мне и Соколову — быстро добиться от Эйдинова признания в проведении вражеской подрывной деятельности в автотракторной промышленности, а для этого применить к нему меры физического воздействия.

Я и т. Соколов, выполняя это указание т. Абакумова, с первых же допросов начали применять к Эйдинову физические методы воздействия и благодаря этому быстро «добились» от него признания, а протокол его допроса был направлен в Правительство.

Мне известно, что по представлению руководства следчасти, в частности т. Соколова, т. Абакумов дал указание о применении физических мер воздействия к арестованным вместе с Эйдиновым бывш. работникам Московского автозавода Кляцкину, Лисовичу, Шмаглату и другим.

После такой усиленной физической «обработки» арестованных по полученным от них показаниям составлялись, как мы говорили между собой, «обобщенные» протоколы для направления в инстанцию.

Надо прямо сказать, что применение физических мер воздействия к арестованным, санкционировавшееся т. Абакумовым, приняло в следча-сти распространенный характер.

Зная, как легко руководство министерства (т. Абакумов) идет на дачу таких разрешений, многие следователи, и я в том числе, не добившись признательных показаний, сами ставили вопрос о применении к арестованным физических мер воздействия.

Наряду с физическими мерами воздействия на арестованных, в следственной части также широко практиковалось применение и других методов обработки арестованных.

Карцер, бдительное одиночное заключение, лишение прогулки, права пользования литературой из тюремной библиотеки, отказ в передачах — все это использовалось для оказания давления на психику арестованных и получения от них признательных показаний.

И надо сказать, поощряемые руководством следчасти, в первую очередь Леоновым и Лихачевым, зная, что министр т. Абакумов также является сторонником подобного обращения с арестованными, мы — следователи, когда нужно и когда ненужно, пользовались подобными методами допроса. Не признаешься — садись в карцер, отрицаешь свою вину — будешь лишен передач, литературы и т. д. — так поступали я и другие следователи.

Когда же арестованный, обработанный таким образом, давал показания, то, как сейчас мне понятно, трудно было в его показаниях определить правду от вымысла, правду от того, что он показал для того, чтобы отделаться от следствия и облегчить свою участь.

Это приводило к тому, что по многим делам расследование добивалось от арестованных только таких показаний, какие мог дать арестованный под страхом телесного наказания или под давлением других мер воздействия.

В ряде случаев арестованные подписывали протоколы, заведомо не отвечавшие данным ими на следствии показаниям.

Сошлюсь на такой факт.

Мною велось следствие по делу Галкина В. П. — бывш. заместителя председателя Ленсовета, арестованного за участие в группе подрывников, возглавлявшейся Кузнецовым и др.

Я, допросив арестованного, составил протокол допроса для представления в Правительство. Этот протокол подвергся корректировке в секретариате министра, а затем возвратился ко мне для подписания его арестованным Галкиным.

В откорректированном протоколе ряд обстоятельств, имеющих серьезное значение, был записан в такой редакции, которая не соответствовала ранее данным арестованным показаниям.

Однако протокол читал министр, изменять его было нельзя, и мне было предложено его подписывать.

Естественно, Галкин, прочитав протокол, стал возражать против его редакции и отказываться от подписи.

Я был вынужден доложить об этом зам. начальника следчасти тов. Комарову, который пришел ко мне на допрос, поговорил с Галкиным и, убедившись, что он подписывать протокол отказывается, тут же взял палку и стал бить арестованного.

Конечно, после такого «убеждения» Галкин протокол подписал, и этот документ был направлен в Совет Министров СССР.

Таким образом, в Правительство пошел такой протокол, который в известной мере не отвечал действительности, т. е. данным арестованным на следствии показаниям.

В другом случае т. Комаров так откорректировал протокол допроса Вознесенской М. А. (арестована по ленинградскому делу), что я и следователь т. Мотавкин свыше 8 часов подряд убеждали арестованную его подписать.

Это нам удалось сделать, протокол Вознесенская подписала, и этот документ также был направлен в Правительство.

При проверке других следственных дел можно обнаружить такие формы, когда после корректировки и обобщений протоколы, направленные в Правительство, не совсем отвечали действительности.

Надо сказать, что у следователей, и у меня в частности, иногда возникали сомнения — правильно ли мы поступаем, применяя часто к арестованным физические и другие меры воздействия.

Однако руководство следчасти (т. Леонов и другие), с одной стороны, ссылалось на то, что о применении таких методов допроса есть указание т. Абакумова (а распоряжение министра считалось неопровержимым законом), а с другой — создавало у нас уверенность, что подобные «методы» ведения следствия одобряются в вышестоящих инстанциях.

Некоторые руководящие работники следчасти (например, т. Соколов) прямо говорили, что «там вверху» (имелся в виду ЦК ВКП(б)) считается нормальным, если арестованного, для приведения в сознание, бьют.

И у нас в следчасти били для того, чтобы получить показания, а иногда и для того, чтобы заставить арестованного отказаться от показаний.

Так, арестованный Вязовский дал показания о существовании широко разветвленной антисоветской организации. Эти показания вызывали сомнение в их правдивости, и дело было передано для проверки в след-часть.

Проверка в следчасти началась с того, что Вязовского т.т. Соколов, Рассыпнинский жестоко избили, и он, отказавшись после этого от ранее данных показаний, стал давать другие показания.

Как сейчас мне стало ясно, подобные методы ведения следствия приводили к тому, что арестованные подписывали протоколы, не отвечавшие действительности (например, по приведенному выше делу Галкина).

А с другой стороны — это расхолаживало самих следователей и серьезно влияло на качество расследования.

Не менее серьезным недостатком является и то, что в следчасти насаждалась такая практика работы, при которой сковывалась инициатива следователей, а выводы по полученным от арестованных показаниям делали не мы — следователи, а руководство, которое в ряде случаев с нашим мнением не считалось.

Почти каждый протокол допроса, как правило, подвергался серьезной правке и корректировке (в отсутствие арестованного) сначала помощником, затем заместителем или начальником следчасти, а в тех случаях, когда протокол готовился к направлению в инстанцию — в секретариате министра и самим министром т. Абакумовым.

Когда такой протокол возвращался обратно, этот документ иногда не мог узнать следователь, составлявший его первоначальную редакцию, не говоря уже об арестованном.

В этих случаях получалось, что в делах находились протоколы, во многом не отражавшие действительного существа дела.

Такая практика также находила довольно своеобразное объяснение со стороны руководства следчасти. Нас учили, что в протоколах должно отражаться то, что «есть в жизни». Под этим понималось, что мы должны записывать в протоколах такие положения, которые, по мнению нас, а основное по мнению руководства — отвечают действительности. Если это мнение расходится с показаниями арестованного, то тем хуже для арестованного.

По групповым делам иногда практиковалось протаскивание в протоколах арестованных какой-то общей линии или формулировки, предложенной руководством следчасти или министерства.

Например, по делу ленинградцев в конце следствия поступило указание т. Абакумова вновь допросить тех арестованных и в протоколах упомянуть слово «вредители».

Затем через несколько дней новое указание т. Абакумова — именовать в протоколах арестованных «подрывниками».

И следователи разными путями и способами, выполняя эти указания, «приглаживали» протоколы допроса отдельных арестованных таким образом, что они не находились в противоречии с предложенной руководством общей формулировкой.

Любовь к таким «общим» формулировкам иногда приводила к тому, что и показания арестованных носили излишне общий, а не конкретный характер.

Вся эта практика опять-таки оправдывалась руководством следчасти тем, что мы — следователи, должны составлять «острые» протоколы. А эта «острота» по ряду дел фактически приводила к очковтирательству.

Мне могут возразить и заявить, что все проведенные следчастью дела утверждались прокуратурой и успешно проходили в суде, причем даже на открытых процессах. В связи с этим возникает вопрос, почему судебно-прокурорские органы не вскрывали подобные недостатки.

Это объясняется, на мой взгляд, двумя причинами.

Первая. В следственной части по особо важным делам, ее руководством т.т. Леоновым и Лихачевым была создана детально разработанная система так называемой подготовки к процессам. В свое время зам. начальника следчасти т. Шварцману было даже поручено прочитать для следователей лекцию на эту тему.

В чем смысл этой системы?

После окончания следственных дел и передачи их на рассмотрение судебных органов работники, принимавшие участие в расследовании, переключались на обработку арестованных с тем, чтобы они на суде подтвердили данные на следствии показания.

Так, нами в конце 1950 года было закончено следствие по делу бывших работников Московского автозавода Эйдинова и других. Все следователи по указанию руководства следчасти до самого начала судебного заседания неоднократно вызывали арестованных и убеждали их подтвердить на суде свои показания.

Мне самому приходилось вызывать арестованных перед судом. Следуя указаниям руководства, я говорил вызванным арестованным, что им нужно на суде подтвердить свои показания. Как мне советовали, я заявлял арестованным, что и после суда они, находясь в лагерях, будут в нашей власти. Если будут вести себя хорошо, убеждал я подследственных, мы сумеем создать для них в лагерях лучшие условия.

Естественно, что арестованные, опасаясь портить отношения с органами МГБ, давали обещания подтверждать ранее данные ими на следствии показания и эти обещания в большинстве случаев сдерживали.

Таким образом, перед судом представал арестованный, который, как по конспекту, давал показания, и все было в порядке — суд и следствие были довольны.

В процессе такой «подготовки» арестованных к судебным процессам дело доходило до таких, например, фактов.

В Ленинграде проводился полуоткрытый процесс по делу Кузнецова, Вознесенского и других.

Все арестованные, привезенные из Москвы в Ленинград, до суда и в перерывах между судебными заседаниями находились под неослабным наблюдением работников следчасти, Кузнецова, например, готовил т. Комаров.

Тов. Комаров после процесса в кругу следователей рассказывал, что ему удалось настолько хорошо подготовить Кузнецова к процессу, что тот на суде даже подтвердил такие обстоятельства, о которых он и не показывал совершенно на следствии.

По заявлению т. Комарова, на суде произошел такой эпизод. Председательствующий, выслушав показания Кузнецова, задал ему, примерно, такой вопрос: «следовательно вы ставили перед собой целью свержение существующего в СССР строя?» Кузнецов, хотя и не давал таких показаний на следствии, на вопрос председателя ответил утвердительно.

Когда в перерыв между судебными заседаниями т. Комаров зашел в камеру к Кузнецову, последний ему сказал так: «Я Вам, Владимир Иванович, дал обещание, что буду вести себя на суде хорошо. Вы мне разъяснили, что это нужно сделать в интересах партии. Только поэтому на вопрос председателя суда я и ответил утвердительно, хотя целей свергать советскую власть у меня не было. Прошу предупредить председателя суда, чтобы он мне больше не задавал подобных вопросов».

Т. Комаров, как он нам рассказывал, сумел и тут убедить Кузнецова, что все это пустяки, председательствующий излишне обобщил, все для него — Кузнецова обойдется благополучно.

Тут же т. Комаров нам сказал: вот учитесь, как надо готовить арестованных к процессам.

Мне кажется, что от такой, с позволения сказать, «подготовки» пахнет не чем иным, как провокацией.

Следователи следчасти т.т. Седов и Ельфимов мне рассказывали, что им пришлось принимать участие в подготовке одного из открытых процессов над немецкими военнослужащими, творившими злодеяния над жителями временно оккупировавшихся областей.

Они заявили, что арестованным-немцам в период суда специально давали спиртные напитки, на что выделялись по указанию руководства средства.

Получалась такая картина: после судебного заседания следователь выдает арестованному-немцу очередную порцию спиртного.

Надо сказать, что бывш. руководство следчасти само осознавало порочность и незаконность подобной подготовки судебных процессов.

Мне, например, вспоминается, что т. Лихачев, давая нам указание вызывать в порядке подготовки к суду арестованных б. работников Московского автозавода, предупредил нас, что этим мы нарушаем закон, поэтому действуйте так осторожно, чтобы об этих вызовах арестованных не знали прокуроры и суд.

Мы — следователи, принимавшие участие в этой подготовке судебных процессов, в беседах между собой, когда арестованный на суде все подтверждал, говорили — ну еще одного удалось обвести, обхитрить, обмануть.

Приводя эти факты, я не хочу заявить, что процессы над особо важными преступниками, тем более открытые, не надо тщательно подготавливать, но мне кажется, что в этом деле вполне можно обойтись без нарушения советских законов.

Руководство следчасти в лице т.т. Леонова и других объясняло указанные выше действия по подготовке судебных процессов тем, что прокуроры и суд не имеют возможности в деталях ознакомиться с материалами следственных дел и поэтому не могут правильно вести допрос арестованных на суде.

Действительно, прокуроры, осуществляющие надзор за делами след-части, не знают (во многих случаях) следственных дел, также плохо знакомятся с делами и судьи.

Это и есть, на мой взгляд, вторая причина того, что допускавшиеся в процессе следствия недостатки своевременно не вскрывались судебно-прокурорскими работниками.

В подтверждение изложенного приведу несколько примеров.

В следчасти велось дело на Кузнецова и других подрывников, орудовавших в партийном и советском аппарате Ленинграда. Следствие по этому делу велось около года, и за это время никто из прокуроров арестованных не допрашивал.

В марте 1950 года т. Абакумов дал указание срочно, в течение нескольких дней, закончить все дела на ленинградцев. Для выполнения формальности — присутствовать при ознакомлении арестованных с делом был приглашен военный прокурор генерал-майор юстиции т. Николаев.

Тов. Комаров, возглавлявший группу следователей, ведших это дело, предупредил нас, что т. Николаев дел не знает, поэтому мы должны так подготовить своих арестованных, чтобы они при встрече с прокурором не пытались говорить по существу дела.

Перед т. Николаевым, как по конвейеру, предстали все арестованные по ленинградскому делу. В течение нескольких минут т. Николаев коротко спрашивал арестованных, имеют ли они ходатайства или дополнения по делу, после чего подписывал протокол об окончании следствия и на этом считал свою миссию выполненной.

В Военную коллегию Верх. Суда СССР следственные дела на ленинградцев поступали на день-два до судебного заседания, и, следовательно, члены коллегии также не имели возможности детально ознакомиться с материалами дел.

Вся их роль на суде сводилась к тому, что они в течение 30-40 минут заслушивали показания арестованного (уже подготовленного к этому времени следователем), почти не задавали ему вопросов и уходили на совещание выносить приговор.

Если же члены коллегии пытались иногда изобличать на суде арестованного, но, не зная дела, иногда попадали невпопад.

Так Военная коллегия рассматривала дело по обвинению изменника Савинова, пытавшегося на торпедном катере бежать из СССР за границу².

На суде Савинов в какой-то части изменил свои показания, данные на следствии. Тогда один из членов коллегии заявил, что мы вас изобличим во лжи документами — картой местности, где Савинов совершил побег. Судья обратился к делу и к своему сожалению в деле такой карты не обнаружил — она не была приобщена следствием к делу.

Естественно, что после этого судья вынужден был изворачиваться и перейти к выяснению других вопросов.

Точно так же, в авральном порядке, в конце 1950 года было закончено по указанию тов. Абакумова групповое дело на бывш. работников Московского автозавода в количестве около 40 человек. По этому делу прокуроры также в процессе следствия не допрашивали ни одного арестованного и только формально присутствовали при выполнении ст. 206 УПК РСФСР.

Несмотря на сложность дела (арестованные обвинялись во вредительстве, к делу было приобщено много документов, проводилась техническая экспертиза), членам Военной коллегии не было предоставлено возможности тщательно изучить дела.

Вообще бывш. руководство следчасти культивировало среди следователей пренебрежительное отношение к прокурорскому надзору. Т.т. Леонов, Лихачев и другие руководящие работники следчасти, подчеркивая особую важность и серьезность ведшихся нами дел, прямо говорили, что прокуроров не надо приучать вмешивать в ход следствия.

Одно время за делами следчасти осуществлял надзор военный прокурор т. Антонов, который иногда пытался критиковать нашу работу, указывать на отдельные недостатки.

Тов. Леонов добился через руководство министерства отстранения т. Антонова от надзора за делами следчасти.

По существу, роль прокурора сводилась к тому, что она штамповала постановления о продлении срока следствия и дожидалась, когда их пригласят участвовать в тех или иных следственных действиях.

Такое положение приводило к возникновению у отдельных следователей неправильного взгляда на роль суда и прокуратуры.

Считалось, что если т. Абакумов принял решение осудить того или иного арестованного, то никакой прокурор или суд, в каком бы состоянии ни находилось дело, изменить принятое министром решение не может.

Отсутствие надлежащего надзора со стороны органов прокуратуры за ведением следствия в следчасти по особо важным делам МГБ СССР и приводило на практике не к улучшению, а к ухудшению качества расследования.

Если то, что я изложил в данном заявлении, поможет ЦК ВКП(б) внести известную ясность в это дело, то я могу считать, что исполнил свой долг коммуниста.

Коровин Л. С. Член ВКП(б) с 1941 года,

партбилет № 3988874, служ. тел. К6-47-79³

 

1. СНК — Совет народных комиссаров — название правительства Российской Советской Федеративной Социалистической Республики с Октябрьской революции 1917 до 1946 г. Совет состоял из народных комиссаров — фактически министров, руководивших народными комиссариатами (наркоматами) — аналогами министерств. После образования СССР аналогичный орган был создан и на союзном уровне.

2. Старшина 1-й статьи В. А. Савинов захватил торпедный катер на военно-морской базе в г. Балтийске и вышел в открытое море с целью достичь территории Финляндии или Швеции для получения политического убежища. Однако осуществить это не смог, катер сел на мель, Савинов был арестован. В 1950 году он был приговорен к высшей мере наказания.

3. Внизу документа машинописная приписка: «Одна копия заявления Коровина Л. С. уничтожена. 8.11.54 г.» (подпись неразборчива).