Письмо наркому внутренних дел Н.И. Ежову от бывшего начальника 1-го отделения СПО НКВД УССР С.С. Брука с жалобой на применение к нему избиений во время следствия. 28 октября 1937 г.
28 октября 1937 г.
г. Москва
Прежде чем приступить к изложению того, что произошло со мной в Киеве[,] я хочу коротенько рассказать мою автобиографию партийно-служебную:
Я вступил в партию и в наши органы в начале 1920 г. И без одного дня перерыва работал до своего ареста. Начал я свою работу из самой низшей ступени, как тогда называлось[,] из оперативного комиссара, т. е. комиссара по обыскам и арестам, затем перешел в дежурные коменданты, потом комендантом Харьковской ЧК. По роду этой службы я выполнял самую черную работу ЧК. На подобных людей тогда смотрели как на черных людей. Вы впервые в 1936-1937 году должным образом оценили эту работу, представив этих работников к высшей награде Союза ССР — к ордену, а тогда повторяю, нас не особенно ценили. Эта привычка не стесняться черной работы осталась за мной до последнего момента. И в оперативной работе я всегда вникал в самые мелочи дела, любил сам начинать и довести дело до конца, так как я начал и довел дело С.В.У., за которую я был представлен к ордену «Красного знамени» (получил его не я, а как тогда велось, начальство — БАЛИЦКИЙ), дело военно-офицерской организации, украинской военной организации, польской военной организации и наконец троцкистские организации и группы. Здесь в года 1934-1935, 1936 и 1937 года не смотря на то, что я был уже начальство — нач. 1[-го] отделения [СПО УГБ НКВД УССР], я помогал каждому следователю в его работе. Нет ни одного арестованного троцкиста (а их было арестовано сотни), чтобы я не допрашивал или не помогал следователю в процессе следствия конкретными советами. Я так же переживал с работниками все моменты следствия, как хорошие так и плохие, за что меня работники любили. С гордостью заявляю, что нет на Украине ни одного низового оперативного работника, который бы меня не знал и не уважал, это возможно самохвальство, но это так. Основная оперативная масса работников быв[шего] СПО сталкивалась со мною по работе, а другие знали другими путями. Что я начинал и доводил до самого конца дело, знают и Московские работники центрального аппарата, куда я приезжал с делами по троцкистам, приводил их самих на суд Военной Коллегии, дрался на суде за каждого троцкиста, чтобы он получил по заслугам возможно больше. Моя подпись имеется на актах о приведении в исполнение приговора над троцкистами. Всего лишь за день до своего ареста в Харькове, где были стянуты для суда Военной Коллегии троцкисты левобережья Украины, я ввиду болезни прокурора и занятости председателя Коллегии, сам, по их поручению, провел операцию по приведению в исполнение приговора над 75-ю троцкистами (это может подтвердить председатель, заседавшей в Харькове Коллегии 8, 9, 10 и 11 июля), как видите я начал и закончил свою работу в наших органах в самой черной, но вместе с тем ея почетной частью.
Мой партийно-чекистский путь безупречен, если не считать неудачное выступление на собрании осенью 1926 года, это было первое собрании об оппозиции в партии. Тогда шел вопрос о [внутрипартийной] дискуссии — нужна ли она. Я выступил за дискуссию, мотивируя тем, что дискуссия поможет раскрыть троцкистов и облегчит пути быстрее покончить с ними. Какими бы я хорошими побуждениями не руководился, но факт, раз ЦК партии тогда был против дискуссии, мне не нужно было выступать за дискуссию. Я это понял тогда же на собрании, после выступления тогдашнего нач[альника] окружного] отдела ГПУ и голосовал я против дискуссии. Моя ошибка заключается в том, что я свое тогдашнее выступление не считал особенно серьезным, позабыл про него и в последующие годы о нем не упоминал. Что я был не в оппозиции[,] знают все работники НКВД на Украине, наоборот[,] они знают, что я боролся не словом, а делом с троцкистами.
Как только начались аресты троцкистов, в меня в первого бросили — ударили портретом Троцкого по голове при попытке забрать его. Подобные случаи повторялись в те годы неоднократно, потому что меня всегда посылали на самые серьезные операции к самым заядлым. Никаких сторон я не придерживался, как это пытаются нарисовать. В частности[,] я не был сторонником БАЛИЦКОГО, от него кроме неприятностей ничего не имел. Я всегда был сторонником одного — дела, меня начальство ценило как работника, но не любило. Ярким примером этого может служить то, что за столь долгую преданную продуктивную работу в наших органах, я с большим трудом дошел в 1937 году до должности помощника начальника 4[-го] отдела, а утвердить меня [в этой должности] заместитель БАЛИЦКОГО отказался.
Записался я в число отъезжающих с ними на Дальний Восток потому, что я был убежден (я это высказал товарищам), что на Украину [вместо Балицкого] придет товарищ ЛЕПЛЕВСКИЙ, с которым у меня также были столкновения — неприятные, а главное я в апреле сего года допросил обвиняемого ПАШУКАНИСА, который показал о ЯГОДЕ и других[,] в том числе о брате ЛЕПЛЕВСКОГО. Зная товарища ЛЕПЛЕВСКОГО как человека злопамятного, я был уверен, что он мне не простит этого. В этом я не ошибся. Первые дни следствия были посвящены исключительно вопросу о том, на основании чего я допрашивал ПАШУКАНИСА о ЛЕПЛЕВСКОМ Г.М. Никакие заявления, что ПАШУКАНИС сам без всякого напоминания с моей стороны, о нем показал — не помогли. Вернулись к этому вопросу в конце следствия и когда убедились, что я только передопросил ПАШУКАНИСА, а заявление о ЛЕПЛЕВСКОМ Г.М. он сделал своему следователю товарищу БОРИСОВУ. Начали настаивать, чтобы я подтвердил свои ложные показания о БОРИСОВЕ, как о члене организации, очевидно для его ареста.
Теперь о моем аресте и следствии. Будучи арестован 11.07. я твердо решил для себя говорить только правду, не оговаривать себя и других, а другие — это те следователи, с которыми я в течении ряда лет дни и ночи плечо в плечо шел и работал по борьбе с троцкизмом и другими сволочами — врагами народа. С этой группой следователей я дружил. Жизнь каждого из них как на службе, так и на дому я знал и они знали мою. С начальством я не дружил, об этом знают все. В таком духе я написал в первый день своего ареста большое заявление на имя товарища СТАЛИНА и Ваше. С первых же дней следствия я почувствовал, что объективности мне ждать нечего, угрозы быть избитым и душу раздирающие крики избиваемых в соседней комнате привели меня сначала к неудачной попытке покончить с собой, а затем мне пришла в голову мысль написать Вам, чтобы вы затребовали меня с делом в Москву, где объективность покажет, что я не виновен.
Когда в ночь с 26.07 на 27.07 я[,] придя на допрос[,] принес и передал следователю заявление на ваше имя, он ответил «Мы тебе сейчас покажем Москву», в комнате в то время были КОЗАЧЕНКО, ЗЕЛЕНОВ, а затем зашел Особоуполномоченный БЛЮМАН, который прочитав заявление отдал распоряжение — дословное: «Бейте его, покажите ему где Москва находится», вышел и позвонил моему следователю ТОЛКАЧЕВУ, чтобы меня забрали в другую комнату. Меня повели в комнату, где на дверях была наклеена бумажка «посторонним лицам вход строго запрещен», или просто «вход запрещен», по этому поводу ТОЛКАЧЕВ иронизировал: «видишь, а тебя пускаем». Как только я вошел, закрыли занавес, первым начал ТОЛКАЧЕВ, а за ним ЗЕЛЕНЫЙ, зажал голову мою к себе между ног и начал, как он при этом приговаривал, отбивать почку, затем тоже самое проделывал КАЗАЧЕНКО. После этого метода КАЗАЧЕНКО начал бить меня кулаками в живот, когда я пытался руками защитить себя от ударов в живот. Он бил по лицу, а когда я защищал лицо, он бил в живот. Так продолжалось до получаса. Когда это не помогло, КАЗАЧЕНКО вышел из комнаты, принес с собой большую дубовую палку, а ЗЕЛЕНЫЙ принес сложенный в несколько раз электрический провод и началась форменная пытка. Тогда только для меня стали понятны душераздирающие крики в соседних комнатах, которые я слышал при допросе меня. Как я не настраивал — не подготавливал себя к этим избиениям, обещанным следователем, я к стыду своему не выдержал и стал на преступный путь оговора себя и людей. Что я совершаю преступление, я ясно понял через несколько дней после ложных показаний и снова попытался полезть в петлю, но неудачно.
Переживания мои, товарищ ЕЖОВ, описать на бумаге я не в силах, каждый подъем на допрос к следователю, под руку выводного (сам я ходить не был в состоянии), который за несколько недель до этого водил арестованных ко мне, а теперь ведет меня в таком состоянии, стоило мне здоровья пожалуй больше, чем само избиение. Возмутительнее всего было издевательское отношение после «допроса», вроде вопроса — «ну, как здоровье, может обратишься к врачу», на мое заявление, что это не удобно, он возразил: «чепуха, что ты стесняешься, когда мы не возражаем», продолжая «вот слышишь все эти крики (в этот момент были слышны крики избиваемых из других окон здания), это все в центре города. Мы знаем, что народ слышит, пусть слышит, вновь арестованные быстрее показания дадут». После заявления (написанного по настоянию БЛЮМАНА и следователя), написанного на имя товарища ЛЕПЛЕВСКОГО начался допрос. Когда я с большим трудом сочинил первую часть допроса о себе, мы перешли к самой трудной части — о других. Следователь вынул записочку из стола, в которой очевидно было записано полученное задание, и начал так: «теперь перейдем к следственной группе». Изложил мне[,] какие показания имеются о следственной группе по Украинской линии и я как известно по заданию КОЗЕЛЬСКОГО руководил группой следователей, членов организации. По линии троцкистской особенный упор делался на БОРИСОВА — нужный для показаний по допросу ПОШУКАНИСА о брате ЛЕПЛЕВСКОГО и Н. ГЛЕБОВЕ (до середины 1936 года работающего у меня в следственной группе), на ГРИГОРЕНКО особенно не настаивали, так как он является близким другом БЛЮМАНА и моего следователя, но не спрашивать о нем, как о моем непосредственном помощнике в следствии было неудобно и против их воли он был арестован (в этом я не сомневаюсь). Для товарища ЛЕПЛЕВСКОГО арест ГРИГОРЕНКО был необходим, для подтверждения моих показаний. Кроме того, он[,] ГРИГОРЕНКО[,] был в течении ряда лет парторгом 4[-го] отдела. Трудно, товарищ ЕЖОВ, ручаться за других, но хорошо зная ГРИГОРЕНКО, я почему-то убежден, что он не может быть членом организации. Меня в этом убеждает то, что если он признал в природе не существующий контрреволюционный разговор со мной, то он мог оговорить себя и в другом.
Протокол мой писался таким образом. Сначала следователь говорил со мной, наводящими вопросами показывал, что ему нужно, потом он фиксировал, отдельные места пропускал, предлагая мне потом исправить их своей рукой для того, чтобы придать протоколу больше правдоподобности, что это, якобы, пишет не сам следователь, а точно со слов арестованного, последний даже исправляет. Так было в том месте протокола, где говорится о ГЛЕБОВЕ. Он пропустил очень важную часть с точки зрения обвинения ГЛЕБОВА, и велел мне ее дописать самому. Я[,] повторяю[,] был в таком состоянии, что подписал и написал бы любые показания, лишь бы скорее избавиться от допроса. Физическая и моральная боль чувствовалась в каждой части моего тела. Я был до того обессилен, что вошедший во время допроса БЛЮМАН предложил следователю бросить допрос и пустить меня отдохнуть. Больше того[,] предложил не трогать меня несколько дней и дать книжку для чтения.
Забыл указать, что во время избиения, у меня требовали, чтобы я указал, о чем я хочу рассказать товарищу Ежову. Когда я отказался, побои усилились и я, чтобы избавится от них, сказал все, что я знаю о ФРИНОВСКОМ, после этого перестали бить.
После допроса 28.07. меня до 03.09. не допрашивали. Через несколько дней после допроса я, отдохнув немножко, придя в себя, понял весь ужас, все преступления мною совершенные, решил покончить с собой, написал на имя товарища ЛЕПЛЕВСКОГО предсмертное письмо, которое у меня было забрано в незаконченном виде. После неудавшейся третьей попытки к самоубийству, я написал на имя следователя заявление об отказе от своих показаний. Когда 03.09, будучи вызванным на допрос заметил, что до следователя мой отказ или не дошел, или он притворяется незнающим о нем, я ему еще раз устно заявил об отказе от своих показаний. Тут начались угрозы, о возобновлении избиения и после долгих споров мы сошлись на том, что буквально на пол странички напишу, что к своим показаниям о БОРИСОВЕ и ГРОЗНОМ мне нечего больше показать.
Подписал я этот протокол по тому, что решил, что раз мне в Москву не попасть (о чем следователь мне официально заявил[,] добавив «дурак, что ты на Москву надеешься, мы ведь действуем с согласия Москвы», как он выразился[, имеем] карт-бланш от товарища ЕЖОВА), значит[,] я окончательно погиб и чтобы не подвергаться снова пыткам[,] подписал этот малозначащий протокол, но нужный для показа, что я де мол стою на своих показаниях и возможно для ареста БОРИСОВА, который нужен, как я уже указал[,] для допроса по поводу показаний о брате ЛЕПЛЕВСКОГО.
14.09. я был вызван к следователю и мне было объявлено им, что я вызываюсь в Москву, под большим секретом рассказал, что вместе со мною в Москву вызывается ГРИШИН, об аресте которого я до этого понятия не имел. При этом мне следователь ТОЛКАЧЕВ заявил, что со мной возможно будет говорить товарищ Ежов, спросил у меня, буду ли я говорить об избиении, я прямо ответил, что буду, так как не верю, что меня били, как было мне заявлено, с ведома и согласия товарища Ежова, на что ТОЛКАЧЕВ[,] улыбнувшись[,] ответил: «Убедишься», добавив иронически «а секретарю ЦК нужно говорить, конечно, правду,
может случится, что наше избиение против Московского тебе покажется лаской». Еду я, как было мне заявлено, в распоряжение товарища ЦЕСАРСКОГО. Зная товарища ЦЕСАРСКОГО, со слов других, как человека честного, кроме того, мне приходилось сталкиваться, когда привозил на суд Коллегии арестованных троцкистов, я подал ему заявление о вызове, рассказал ему все и просил доложить Вам[,] товарищ ЕЖОВ. По Вашему предложению я здесь описал абсолютно верно все, что было, не прикрашивая, и не добавляя ничего. Заканчивая, я еще раз заявляю, что никогда, членом каких бы то ни было контрреволюционных организаций не был.
Почти 18 лет беспрерывно боролся с врагами партии всех мастей, за что был дважды представлен к ордену, последний раз в 1937 году.
Люди, указанные в моем протоколе[,] мною оговорены, не представляю себе, что бы они могли не только быть в организации, но и иметь намеки об организации и скрыть их от партии.
Я знаю ГРИГОРЕНКО, БОРИСОВА, ГЛЕБОВА, ГРОЗНОГО, КАЗАКЕВИЧА и др. указанных мною лиц, как людей исключительно преданных, работавших вместе со мной в пользу нашей партии, я говорю нашей партии потому, что до гроба я останусь верен нашей партии и ее вождю товарищу СТАЛИНУ. Моя смерть, или года[,] которые я отсижу по суду, что смерти подобно, будет роковой ошибкой, в чем отчасти виновен я сам, что не мог выдержать, не проявил большевистской стойкости в отстаивании правды и стал на ложный путь оговора себя и людей.
Меня можно обвинить лишь в том, что я недостаточно напирал на следователей и сам не допрашивал арестованных — о ЯКИРЕ, ПОПОВЕ Н.Н. и других, ныне выявленных как членов-руководителей организации, но заявляю, что о ЯКИРЕ я спросил у БАЛИЦКОГО, написать ли на ГОЛУБЕНКО. БАЛИЦКИЙ сделал ужасное лицо, заявив мне: «ЯКИРА можно обвинить в либерализме, но не в принадлежности к организации». Без ведома БАЛИЦКОГО следственная группа о крупных партийных фигурах не имела права спрашивать.
Я виноват в том, что после решения Пленума ЦК о МОЛЧАНОВЕ и КАЗЕЛЬСКОМ недостаточно резко выступил на нашем активе.
В этом я виновен. В остальном я повторю, я был исключительно предан партии, работал, как говорят, не за страх, а за совесть. Не отяжелел, не................................ как некоторые, вернее сказать[,] многие из старых руководителей наших органов, кроме уже выявленных, как враги народа. Я беру на себя смелость сказать, что первый[,] кто внес массовость [репрессий] в нашей работе — это я, начиная с дела С. В. У. Я это дело провел с большими боями с моими руководителями, которые не привыкли и боялись крупных дел. Об этом на Украине знает каждый маленький имеющий отношение к оперработе.
Мне еще 39 лет. Я чувствую себя способным еще не одно дело провернуть, если мне дана будет возможность. Прошу Вас[,] товарищ ЕЖОВ[,] поймите меня и не дайте погибнуть. Спасите меня главным образом в интересах нашей партии.
[Брук].
ГДА СБ Украiни, Киiв, ф. 5, спр. 64826, т. 2, арк. 111-120. Копия. Машинописный текст.