Последнее слово бывшего начальника УНКВД по Киевской области А.Р. Долгушева на открытом судебном заседании Военного трибунала войск НКВД УССР Киевского округа. 27 февраля 1941 г.
27 февраля 1941 г.
[г. Киев]
Ряд факторов, которые я выдвигал, остались не проверенными и потому прошу суд учесть показания на предварительном следствии по этим моментам.
Я уже говорил о противоречиях в показаниях УСПЕНСКОГО, об их несоответствии действительности и, несомненно, УСПЕНСКИЙ в моем деле выступил в роли провокатора. Показаниям же ТРОИЦКОГО и МАЛЫШЕВА не поверило и предварительное следствие.
Я утверждаю, что ни в каких контрреволюционных формированиях не состоял и о них не знал. Признание в принадлежности к заговору дано мною под влиянием избиения, что известно и помощнику прокурора ХАЧАТУРЯНУ.
На руководящую работу я был выдвинут из рядовых работников и с работой территориальных органов столкнулся впервые. В УНКВД [по Киевской области] к моему приходу было 5 000 арестованных, и большая половина их сидела без допроса. В аппарате был некомплект, привито упрощенчество в работе, вкоренилась боязнь освобождения арестованных. Я с первого же момента стал проводить ряд мероприятий по оформлению дел, недопущению избиений арестованных, и это вызвало бурю со стороны аппарата.
Моя линия была линией практической борьбы с извращениями[,] и я считаю, что проводил ее достаточно напористо. Ведь можно привести уйму фактов, когда я не только поощрял, но и популяризовал объективных работников, как[,] например[,] МАЛЬЦЕВА и др. И в отдельных разговорах, и на оперативных совещаниях я категорически запрещал и предупреждал против избиений, извращения следствия, необоснованных арестах, и в этом вопросе сделал все, что мог сделать честный человек. Разве не доказательством этого служит факт ареста следователя КАМРАЗА, на применении которым избиения мне пожаловался арестованный. Разве не возвращались с тройки недоработанные и не доследованные дела. По этому вопросу многие факты в свидетельских показаниях извращены и не отвечают действительности.
Давал ли я сам «санкции» [на избиения]. Давал, так как это было узаконено, но за все время таких санкций дал не более 15-ти и в конце даже предложил на истребование их писать мотивированные рапорта. С этой же целью, то есть с тем, чтобы отучить следователей заниматься рукоприкладством, я дал распоряжение, что лично им применять санкции не разрешается, а это будем делать я и мой заместитель.
О спецкомнате для физического воздействия. Такие комнаты существовали в наркомате, оказалась она и в УНКВД. В мою бытность она использовалась не более 3-х раз и была потом отведена под кладовую.
Санкции на применение физического воздействия к МОЖЕИКО я не давал и о том, что физическое воздействие к нему было применено — не знал. Моя вина, возможно, в том, что я не расследовал причин его смерти, но, зная состояние его здоровья и веря ПАВЛЫЧЕВУ, посчитал, что смерть его — результат болезни. Никакого умысла здесь у меня не было.
У НОСКОВА на квартире я никогда не был и в шахматы там не играл. Поэтому близости с КОЛБАСЕНКО, как он пытался показать, не было. Вообще до ареста КОЛБАСЕНКО я с ним ни разу не разговаривал. КОЛБАСЕНКО хочет показать себя в роли разоблачителя, однако никак не вяжется, чтобы могло остаться незамеченным хранение им в фуражке изорванной копии рапорта об УСПЕНСКОМ. Ведь всем известно, что обыски при водворении в камеру очень тщательны и, кроме того, почему, будучи сразу после освобождения у заместителя наркома КОБУЛОВА, КОЛБАСЕНКО ни словом не обмолвился ему об этом рапорте. Санкции на применение к КОЛБАСЕНКО физического воздействия я не давал и о наличии реабилитирующих его документов не знал.
ВОРАКОВ был взят в аппарат УНКВД как человек, который может хорошо работать, но спустя непродолжительное время его стали изобличать в лодырьстве, неисполнении приказаний. Эти вопросы на протяжении всего времени ставились на партсобраниях и даже секретари Горкома и Обкома партии ЧЕРЕПИН и ШАМРИЛО, присутствовавшие на одном собрании, охарактеризовали его как демагога. Вот именно эти обстоятельства вызывали мое недовольство ВОРАКОВЫМ и дело КОЛБАСЕНКО отношения к этому не имело. Ведь сам КОЛБАСЕНКО положительно отзывался о моем отношении к делам ТАУБЕ и КОРНИЕНКО, почему же к делу КОЛБАСЕНКО мне нужно было относиться иначе.
БАБИЧ при мне ни разу дел на тройке не докладывал, я его не восхвалял и в пример не ставил, как говорит ЦИРУЛЬНИЦКИЙ, хотя о нем, как о работнике, был хорошего мнения.
ЦИРУЛЬНИЦКИЙ все время претендовал на должность начальника отдела, но одно время стоял вопрос о снятии его вовсе с работы в органах, так как имелись компрометирующие материалы на него. Он остался недоволен, считает себя обиженным и группирует вокруг себя других обиженных.
Таким же считает себя и КЛЕЙМАН, так как он по той же причине не был назначен начальником отдела.
БРЯНЦЕВ был арестован до меня и дал показания, что является агентом иностранной разведки и одновременно состоит членом украинской националистической организации, показал так же, что членами этой организации являются КАПУСТИН и ДАБКО, и ЦИРУЛЬНИЦКИЙ поставил вопрос об их аресте. Прочитав показания БРЯНЦЕВА, я усомнился в них и вызвал его к себе. Ничего членораздельного БРЯНЦЕВ сказать не смог, кроме того, что квалифицировал [действия чекистов] как вредительство со стороны КАПУСТИНА, неполадки в пожарной охране, причины которых мне были хорошо известны. Я убедился что он оговаривает КАПУСТИНА из чувства мести, так как КАПУСТИН явился инициатором его увольнения. И сам ЦИРУЛЬНИЦКИЙ на мой вопрос после этого разговора сказал, что в показаниях БРЯНЦЕВА по части украинской националистической организации не верит. Поэтому я дал указание оформить БРЯНЦЕВА только как шпиона. Никакого отношения к переводу КАПУСТИНА в Ворошиловград я не имел. С работы в Киеве он был снят приказом за необеспечение порученного ему участка работы и направлен в Донбасс, куда ему по состоянию его здоровья было вредно ехать. Я и сейчас считаю, что он был оговорен, и что арестовывать его не следовало.
ЦАПЕНКО я не только сам не бил, но зная, что у него грыжа, предупреждал против этого и других.
Заявляю, что СЛАВИН первый сказал мне о том, что дела на сотрудников НКВД, не имеющих звания, подсудны тройке. Его разъяснения законом не считал и потому за подтверждением обратился к УСПЕНСКОМУ. Тот подтвердил и так как такие дела поступали на тройку официально, при утвержденных им списках[,] это его разъяснение считал законным. СЛАВИН здесь говорил об указании по линии 1[-го] Спецотдела, которым якобы разъяснялось, что дела на сотрудников тройке не подсудны. Это не верно: указание касалось не троек, а альбомов для Москвы.
ТРЕЩОВ заявил, что докладчики не знали[,] какие дела тройке не подсудны. Это так же не правда и в стенограмме партсобрания указано обратное.
Такое же заявление на прошлом судебном заседании сделал и КЛЕЙМАН, а вместе с тем сам же производил передопрос по одному делу для установления[,] является ли обвиняемый инженером или техником.
КОЛЕСНИКОВ заявил, что не знакомился с приказами по тройке. Его заявление не соответствует действительности, и на первом судебном заседании КУПЫРИН прямо заявил, что все члены тройки со всеми материалами о ней знакомились. Почему сейчас КОЛЕСНИКОВ отделывается здесь словами «не знаю», «не помню» — мне непонятно.
В исправлениях в повестках никакого умысла не было и такие исправления производились открыто.
В фальсификации материалов следствия участия не принимал, таких указаний не давал, наоборот, когда мне становилось известно о фактах фальсификации, виновных предавал суду. Установить на заседаниях тройки факты фальсификации по рассматриваемым делам было невозможно физически, но я еще раз заявляю, что в работе [на] тройке у меня не было ни одного умышленного шага в этом направлении.
В моем деле разбросан ряд фактов, которые имеют существенное значение, но которых сейчас вспомнить не могу. Прошу их учесть.
По части заявления КОЗЛОВА прошу учесть, что мимикой вести антисоветские разговоры никак нельзя, невозможно было этим заниматься и на прогулках, о чем говорил сам начальник внутренней тюрьмы НАГОРНЫЙ.
Меня оклеветали враги. Врагом я никогда не был и вражеской работы не проводил. Сам я из социально-близкой семьи, все братья мои коммунисты, я воспитан партией и Советской Властью и социальной базы или поводов к тому, чтобы примкнуть к врагам[,] у меня не было. Меня спровоцировали враги, и в этом мое несчастье, а не преступление. Прошу это учесть.
В 20.30 суд удалился в совещательную комнату для вынесения приговора.
В 23.45 суд вышел из совещательной комнаты и председательствующий объявил приговор и разъяснил порядок его обжалования и право на подачу ходатайства о помиловании.
ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: До вступления приговора в законную силу меру пресечения осужденному ДОЛГУШЕВУ оставить прежнюю — содержание под стражей.
В 23.48 судебное заседание объявлено закрытым.
Председательствующий
военный юрист 1 ранга
[подпись] ВАСЮТИНСКИЙ.
Секретарь [подпись] ПИСАРЕВ.
ГДА СБ Украiни, Kuiв, ф. 5, спр. 38237, т. 4, арк. 143-144. Машинописный текст.