Последнее слово бывшего начальника УНКВД по Киевской области А.Р. Долгушева на закрытом судебном заседании Военного трибунала войск НКВД Киевского округа. 13 августа 1940 г.

13 августа 1940 г.

[г. Киев]

Своим выдвижением я обязан не УСПЕНСКОМУ, как это представлено в деле, а скорее секретарю обкома партии ХРУЩОВУ, так как, будучи начальником 1[-го] Отдела, я довольно продолжительное время находился при нем и послужил достаточным объектом для изучения. Знал он меня и через моего брата, которого еще в бытность в Москве он забрал к себе начальником политотдела метро. Кроме того, в апреле 1938 г. я лично предотвратил против него теракт, а по показаниям [ряда арестованных] в то время я уже являлся заговорщиком. Вот это внимание ко мне секретаря обкома и объясняет придирчивое отношение ко мне УСПЕНСКОГО, особенно за последнее время.

Когда я прибыл в УНКВД там в то время было до 5 000 арестованных. В большинстве люди сидели без допроса по несколько месяцев и без санкции прокурора. О Киевском УНКВД гремела слава, как об УНКВД, где широко применяются физические методы к арестованным и потому с первых же шагов я задался целью пресечь такое положение и не один раз говорил об этом на оперативных совещаниях. Здесь свидетели говорили об отдельных делах МОЖЕЙКО, КОЛБАСЕНКО и др[угих], но совершенно не выявили моей линии принципиальной борьбы, которую я проводил против извращения [следствия]. А ведь был не один десяток случаев, когда при докладе мне дел следователями я, чувствуя, что в деле не совсем все гладко, сам проявлял инициативу и давал указания по части ведения следствия для [дальнейшего] освобождения. Эти факты, а также вообще мое отношение к работе могли в достаточной степени осветить начальники отделов, лучше других об этом знающие, но, несмотря на мои просьбы, их все же не допросили.

По вопросу работы тройки я все время просил допросить членов ее, но в этом также отказали. А они могли бы подтвердить, что я придирчиво относился к делам, которые проходили по тройке и неоднократно снимал их с рассмотрения. Ведь об этом с возмущением кричали как в наркомате, так и в УНКВД. С этой же целью, т. е. чтобы избежать ошибок, предотвратить возможность какой-либо заинтересованности и обеспечить контроль, я для оформления дел на тройку организовал не одну, а две группы.

ТРЕЩОВ здесь говорил, что он не знал[,] какие категории дел были неподсудны тройке. Это неправда. Ведь почти у каждого докладчика на заседаниях тройки спрашивали, нет ли у него дел на арестованных до 1 августа и на специалистов. И ведь неоднократно были случаи, когда[,] при наличии сомнений в этой части, дела возвращались обратно для допроса обвиняемого.

Сначала меня обвинили в незаконном пропуске по тройке 64 сотрудников и специалистов, — потом это число снизили, но и из оставшихся только 3-4 человека могут быть отнесены к категории специалистов. Остальные специалистами не являлись и работали техниками. За этих же 3-4 специалистов ответственность должен нести не я, а работники, обманным путем протащившие на тройку их дела.

Из числа сотрудников [НКВД] на тройке рассматривались дела только на неимевших звания и работавших в неоперативных отделах. Делалось это по прямому указанию наркомата в лице УСПЕНСКОГО. СЛАВИН отрицает разговор по этому вопросу, но это понятно, так как он боится сам попасть в положение обвиняемого, однако можно, по-моему, разыскать записки, в которых он собственноручно писал, что дело такого-то сотрудника пока не рассматривать, так как его еще следует передопросить и т. п.

В деле имеется заявление арестованного КОЗЛОВА о моих якобы а[нти]с[оветских] настроениях. Я заявляю, что это провокация. В этом можно убедиться хотя бы из того, что он заявляет, что разговор я вел с ним мимикой, а также на прогулках. Каким образом подобный разговор можно вести посредством мимики[,] я не представляю, на прогулки же я никогда не ходил, что может подтвердить весь надзорсостав тюрьмы. Кроме того, обращаю внимание на то, что письмо КОЗЛОВА датировано днем, когда он лишился рассудка и его после этого из тюрьмы забрали. Я просил дать мне очную ставку с КОЗЛОВЫМ, однако в этом отказали, а заявление его все же приобщили к делу.

Обвинение меня в участии в заговоре — явная ложь и сплошная провокация. В показаниях свидетелей по этому вопросу цепь противоречий и самим следствием эти свидетели разоблачены, как клеветники. Разбор дела в отношении меня должен снять обвинение и с других честных работников, оклеветанных этими лицами.

Близких отношений у меня с УСПЕНСКИМ не было. У него на дому я был всегда два раза, хотя по роду своей работы в 1-м Отделе обязан был бывать чаще. Такое же выдвижение, как я[,] получили [с приездом Успенского] все орденоносцы и мое назначение на должность нач[альника] УНКВД, вовсе не объясняется моими отношениями с УСПЕНСКИМ. Наоборот, он недоброжелательно относился ко мне, был придирчив.

Прошу суд все это учесть.

[Долгушев]

ГДА СБ Украiни, Киiв, ф. 5, спр. 38237, т. 3, арк. 46 зв. -47. Машинописный текст.