Выписка из ходатайства о помиловании бывшего начальника 6-го отдела УГБ НКВД УССР В.Р. Грабаря в Президиум Верховного Совета СССР. 25 октября 1940 г.

25 октября 1940 г.

г. Москва

ВЫПИСКА
ПРЕЗИДИУМУ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СОЮЗА ССР

От осужденного по ст. 206-17 п. «б» УК УССР б[ывшего] сотрудника НКВД УССР, г. Киев ГРАБАРЬ Василия Романовича

«Ходатайство о помиловании»

Я, гр[ажда]не чл[ены] Президиума, вины с себя и [следственной] бригады не снимаю. Виновен, что слепо доверился указаниям врага быв[шего] наркома, и при составлении списков были внесены люди с недостаточными данными. Но я умоляю Вас поверить, что никаких вражеских помыслов я не имел, руководство Горотдела, лично получив установки от врага УСПЕНСКОГО[,] наделало преступных безобразий с следствием и живыми людьми, я не знал, и следствие не назвало единого конкретного факта моего участия в их преступных деяниях по конкретным делам и людям, не могли, т. к. не было уже нас, когда они творили, а свою грязь такие работнички старались слить на бригаду. Я еще раз заявляю своему правительству, что вины не снимаю, виновен, но не в тех злодеяниях, которые возводит суд в своем приговоре. Я каюсь в том, что слепо доверился гаду и прошу пощады.

Особый цинизм ГРАБАРЯ суд записал по делу ГЕРШКОВА и КИЧКО, работников РКМ, [но это] не мой цинизм, а тех, кто так дико и бессовестно обманывали и обманули ЦК КП(б)У, наркома гр[ажданина] Берия и новое руководство наркомата, в том числе и следствие, так как оно было у них в руках.

ГЕРШКОВ и КИЧКО были арестованы б[ывшим наркомом] УСПЕНСКИМ. Меня он заверил, что есть материалы, я, видя сигналы ГЕРШКОВА в[...]ся их начал настоятельно требовать материалы. Звонил своему начальнику 6[-го] отд[ела] в НКВД СССР гр. МОРОЗОВУ, сказал Прокурору округа о своих сомнениях в правильности их ареста и поведении УСПЕНСКОГО.

УСПЕНСКИЙ избил ГЕРШКОВА и набросился на меня с угрозами ареста, почему я не применяю к врагу физ[ические] методы, когда материалы говорят о его вражеской деятельности. Я каюсь, действительно, после угрозы, что я не хочу бороться с врагами, что есть материалы о его деятельности, применил к нему физ[ические] методы воздействия, но, не взирая на это, потребовал дать мне материалы.

Гр[ажда]не чл[ены] Президиума, я был обвинен в том, что я не доверяю чл[енам] политбюро, руководству, что я не хочу бороться с врагом (вопрос шел о Гершкове) и был снят с работы, а дело фактически ГЕРШКОВ и КИЧКО переданы в 4[-й] отдел, где оно и возникло. Меня после снятия прямо на оперсове- щании обвинил УСПЕНСКИЙ, что ГРАБАРЬ сомневался, не доверял и т. д., а вот 4[-й] отдел вскрыл. Неполучение материалов, взятие ГЕРШКОВА и снятие меня с работы все же не лишало меня мысли о том, что с делом УСПЕНСКИЙ проявляет особую заинтересованность, я начал у работников интересоваться, и те, кто вели его, там КАЛУЖСКИЙ, ДРУШЛЯК, ВОЛОШИН и друг[ие], заверяли меня, что я ошибся, что они имеют материалы и [это] враги.

Прокурору округа МОРОЗОВУ я подробно рассказал о ГЕРШКОВЕ, высказав свои сомнения. Что он сделал. Ничего.

Я писал также об этом б[ывшему]/наркому ЕЖОВУ, не знал же я ведь, что они в кампании, писал я как было, почему он арестован, и в результате требования материалов дело у меня забрано, я изруган, изгнан из отдела. Чтобы успокоить меня, заставить молчать, принимаются самые подлые меры против меня. Дело закончили в 4[-м] отделе. Поставив в известность о деле руководство Центра НКВД и прокурора до побега УСПЕНСКОГО, я 15.XI.38 г. после его побега, как только приехал представитель наркома гр[ажданина] БЕРИЯ комдив КОВАЛЕВ, я ему и 2[-му] секретарю ЦК КП(б)У подробно рассказал о ГЕРШКОВЕ, не скрывая, что я его бил, все, что знал, я рассказал. Будучи еще на свободе, я не страхуюсь, я по распоряжению руководства написал справку о известном мне, а в ЦК КП(б)У на имя гр[ажданина] Н.С. ХРУЩЕВА подал подробный рапорт 16 или 17 ноября 1938 года, где также изложил дело с ГЕРШКОВЫМ, не скрывая ничего. Меня арестовывают в декабре 1938 г., я на следствии заявил то же, что и писал в своем заявлении в ЦК. Дело мое попало в тот же 4-й отдел, меня уговаривают, что [все сомнения — это лишь] мои сомнения и только, и дело ГЕРШКОВА и КИЧКО утверждено новым руководством. КАЗИН избивает меня за мои требования записать подробно о деле ГЕРШКОВА, т. к. запись показаний побудила бы его разобраться и не покрывать своих друзей, которые, как только он выходит из комнаты, где я допрашивался, начинают меня убеждать, что я не прав. Нач[альник] следчасти КАЗИН, чтобы заставить замолчать, и еще, как это уже ясно [в]скрыто, действительных жуликов, которые создали дело, заявляет, что ГЕРШКОВ освобожден, живет в моей квартире, это было в феврале 1938 года.

Я услыхал в тюрьме разговор ГЕРШКОВА, и, видя, что тут обман, скрывают действительное положение вещей, обманывают ЦК, я написал Наркому Союза, не знаю, попало ли мое заявление и вторично в ЦК КП(б)У.

Но в результате жульничества лиц, проявивших действительный особый цинизм[,] притаившихся в следчасти НКВД УССР[,] их[,] обманывающих Наркома, ГЕРШКОВ и КИЧКО сидят до октября 1939 г. Я доказываю правду о этих людях, пережил от УСПЕНСКОГО и избит был КАЗИНЫМ за мою настойчивость, и в результате суд сделал из меня шкурника. Суд говорит: о добытых ГРАБАРЕМ преступным путем показаний от ГЕРШКОВА и КИЧКО, они сидели до октября 1939 г. Где же правда? Видел ли суд эти показания, добытые преступным путем ГРАБАРЕМ, когда никаких ведь показаний[,] ГРАБАРЕМ добытых, нет, есть то, что добыли [те,] кто меня избивал, чтобы я замолчал. Я просил, возьмите дело, убедитесь, что тут не так, что те, кто создавал, стали начальниками, втерлись в доверие и приложили крепко руку к фальсификации моего дела. ГЕРШКОВ и КИЧКО вполне законно обозлены, они не знают сути, и действительного состояния дела. Суд пишет, что КИЧКО были ГРАБАРЕМ Таким образом добыты показания от КИЧКО, нет и не было таких показаний, и никто их партии и сов[етской] власти, если потребуете, не предъявит.

За что же меня делают преступником, когда я в этом не виновен, зачем суд, основываясь на предположениях, записывает, что «в результате добытых ГРАБАРЕМ указанным] преступным путем показаний ГЕРШКОВ и КИЧКО длительно, т. е. до окт[ября] 1939 г., были под стражей».

Я честно заявлял кругом с первого дня ареста, а действительные жулики продержали. За что я должен нести такое тяжкое наказание, пятно на всю жизнь, на детей и семью. Я на коленях заявляю Вам, Президиум Верховного Совета, что я виновен, применил к нему физ[ические] меры не из шкурных побуждений, как это записал гр[ажданин] судья, а в результате угрозы, что я не хочу бороться с врагами, и материалы у него[,] у этого вражеща. Мог ли я в те минуты не верить ему. Верил, но, подозревая неладное, я принимал до побега Успенского, до своего ареста и на следствии все меры к внесению ясности в мои сомнения с этими делами, и из меня после всего тяжким облагали незаслуженным несправедливым обвинением. Я пишу своему правительству, а посему прошу взвести действительность, дайте оценку сами. Неужели Вы, представители народа, допустите, чтобы я был жертвой тяжелого незаслуженного приговора. Такие комбинации они проделали не только с этими делами, того они не пустили меня к наркому гр[ажданину] Берия, так как нарком покарал бы и меня, но жулики не пролезли бы в доверие, не избивали бы меня и не создавали бы фиктивных документов, которыми кишит мое дело.

Я не помешан и не верю, чтобы так могли рассчитаться с человеком, любящего свою партию, [который] никогда, ничем народу не изменил. Совершил преступные деяния, за них да покарает меня рука революционного закона, зачем же я, гр[аждане] члены Правительства [сижу в тюрьме], пялят волчью шкуру — расстреливают, когда я не волк.

Суд вправе судить со всей строгостью закона, но суд должен же и сказать, если признает факты и за обвиняемого, отразив действительное положение, действительную суть. Говорят, что я признал себя виновным в к[онтр]-р[еволюционной] деятельности, а потом на очной ставке с УСПЕНСКИМ отказался.

Зачем же искривлять действительность. Я писал наркому, писал прокурорам, это видно из всего моего дела, что показания были мне продиктованы лицом, которого я до своего ареста разоблачал, который попал мне в следователя, не мог я ничего сделать при всей силе воли и подписывал, писал все по велению Цехмастрюка. Год я добивался вызова прокурора, безрезультатно. Перейдя от Цехмастрюка к 2[-му] следователю, я заявил, есть же в деле протокол до очной ставки с УСПЕНСКИМ, где я провернул то, что вынужден был оговаривать себя. Заявления наркому, прокурорам я писал до очной ставки, что я пошел на все, лишь бы избавиться [от] мук [со стороны] человека, который мстил и попал следователем.

И лишь только потому, что я б[ывший] чекист, несмотря на все свое положение арестанта[,] действительного жулика, обманщика и создателя называю своим заслуженным именем. Не нравилось это не только указанным, а некоторым н[ачальни]кам, которые приложили все усилия меня убрать и добились моего расстрела.

Безосновательность, клевета и тот провокационный оговор врага УСПЕНСКОГО при всей очевидности даже без проверки материалов был ясен. Но в суд я был все же отправлен под тяжелым обвинением в 54-1 «б», когда были все данные разобраться до суда. Я написал заявления, я умолял: разберитесь и снимите шкуру врага, насильно незаслуженно одетую. Не сделали, т. к. в суд я должен был явиться, чтобы не иметь возможности защиты, чтобы создать соответствующее влияние на свидетелей, не говоря уже об остальном.

Не разбор на предварительном следствии, а только приговором переквалификация обвинения на 206-17 «б» создала особо отягчающие обстоятельства и тяжелый приговор.

В. ГРАБАРЬ.

Верно: Секретарь ВТ.

ГДА СБУ, Kиiв, ф. 5, спр. 43626, т. 5, арк. 352—353 зв. Машинопись.

Незаверенная копия.