Дополнительные показания И.С. Друшляка прокурору Хачатуряну с требованием проведения дополнительных следственных мероприятий. 20 октября 1939 г.
20 октября 1939 г.
[г. Киев]
На протяжении последних 3-х месяцев ведения следствия по моему делу я неоднократно ставил вопрос о необъективном, пристрастном, не партийном ведении следствия. Однако все осталось по старому, «материалы» на меня продолжали собирать, собрали, переквалифицировали на ст. 206-17 п. «б» и дело закончили.
В результате такого «следствия» получилось, что в моем деле 99 процентов клеветы и неправды, а я благодаря «стараниям» следователя Ткачева в деле представлен как самый отъявленный преступник, который[,] кроме вреда партии и Советской власти[,] ничего не приносил.
Поскольку сейчас мое дело находится в ведении погран[ичной] прокуратуры УССР и так как при предъявлении ст. 200 УПК мне следствие не дало возможности полностью изложить мои дополнения к след[ственному] делу[,] я прошу эти показания приобщить к моему делу и поверить мне, что, как в моих предыдущих показаниях[,] так и сейчас ни одного слова неправды нет. С первого дня следствия до сегодняшнего, прошло около 5 месяцев, и я достаточно имел времени продумать весь свой короткий 26 летний жизненный путь и его хорошо проанализировать.
За всю свою самостоятельную жизнь[,] которую я начал с 1930 года[,] я никакого преступления перед партией и Советской властью не делал, наоборот[,] отдавал все свои силы и здоровье на благо нашей родины. Самый трудный период 1933-1934 года я работал на комсомольской работе, несколько раз премировался, показывал образцы работы среди сельской молодежи. Об этом знает Комсомольская печать и Харьковский Комсомол.
В 1935 году в мае месяце по мобилизации обкома я пошел работать в органы НКВД, в органы пролетарской диктатуры, я считал и считаю сейчас, что работать в передовом вооруженном отряде нашей партии [—] это для молодого члена этой партии и комсомольца великая честь и слава, и я[,] влившись в чекистский коллектив, начал изучать новую для меня науку, о которой, ни в одном учебнике не вычитать. Были разные учителя[,] и хорошие и плохие, хорошие рассказывали принципы работы органов, учили работать с агентурой и с другими формами оперативной работы, плохие учителя, издевались над моей неопытностью [и] неумелостью. И против таких я резко выступал на партийных собраниях и требовал партийного отношения к молодым кадрам.
Конец 1935 года и весь 1936 год я сидел на второстепенной технической работе (на учетах) и иногда занимался следствием по делам[,] которые мне давали. Уже в 1936 году я ликвидировал крупную троцкистскую группу на фабрике Тинякова, дело которое возникло агентурным путем. Это дело в 1936 году было отмечено в письме Центрального Комитета партии. Тогда я никакого понятия не имел о том, что к арестованным применяют меры физического воздействия, наоборот[,] тогда требовали, чтобы к арестованному относились вежливо и допросы разрешалось производить только до 12 часов [ночи].
И вот в 1937 году приезд нового руководства в Харьковское управление НКВД, где я тогда работал в качестве помощника оперативно уполномоченного, внес совершенно другие методы работы с арестованными. Вся практика прошлого была названа вражеской и к арестованным по указанию того же руководства начали применять меры физического воздействия. Как эта полоса отразилась на мне? Для того чтобы ответить на этот вопрос[,] я приведу один пример, который имел место. Примерно через две недели после приезда нового руководства, б[ывший] заместитель нач[альника] управления Рейхман обходил кабинеты работников 4[-го] отдела. Зашел и ко мне, я тогда допрашивал арестованного Сазонова — б[ывшего] заведующего сельскохозяйственным отделом обкома КП(б)У. На вопрос Рейхмана[,] дает ли показания арестованный, я ответил отрицательно, после чего Рейхман подошел к Сазонову и спросил «били ли ему когда либо морду до крови?»[, на что] арестованный ответил, что «нет»[, и] тогда Рейхман начал его избивать. Вот это в первые я увидел[,] когда избивают арестованного. На меня это произвело соответствующее впечатление, которое видимо не ушло от поля зрения Рейхмана, так как через некоторое время я был вызван к начальнику 4[-го] отдела Симховичу где присутствовавший Рейхман начал меня обвинять в либеральности с врагами и тут же заявил, что с врагами в белых перчатках работать нельзя, а его надо заставлять сдаваться, применяя к ним физические меры.
На оперативных совещаниях, которые проводились, прямо говорили (Рейхман, Симхович), что партия дала установку врага заставить всеми средствами разоружиться, а вы привыкли допрашивать до 12 часов ночи.
После этого и я[,] и ряд работников 4[-го] отдела при допросах арестованных (отдельных) применяли к ним физические меры воздействия согласно так называемой санкции руководства. Это делали все оперативные работники[,] которые занимались следствием.
[Весь] 1938 год, по 5-6 дней не выходя из кабинетов, все работники[,] сидевшие на следствии, в том числе и я, продолжали работать, я лично понимал, что я не на словах, а на деле боролся с врагами и для этого отдавал все свое здоровье. Так же преда[н]но и честно я работал и в Наркомате НКВД УССР[,] когда был откомандирован в г. Киев. Здесь так же к арестованным применялись меры физического воздействия, которые применял и я, согласно соответствующих санкций руководства.
Если я за это должен перед партией понести ответственность[,] я готов, но я никогда до самой своей смерти не соглашусь отвечать за те преступления, которых я не совершал, преступления[,] которые мне приписывает следствие.
Первое[,] в чем меня обвиняют, это убийство арестованного Тарасова[,] бывшего старого большевика. Я говорил следствию и заявляю сейчас, что Тарасова я не убивал и такой цели перед собой никогда не ставил. Тарасова я сам не допрашивал, он допрашивался [мною] вместе с начальником отделения Калужским у него в кабинете. Калужский получил на него санкцию — применить к нему меры физического воздействия и 14 июня, Калужским и мною[,] в кабинете Калужского, эта санкция была применена. Тарасов, как я уже показывал на следствии, начал давать показания, я по предложению Калужского сел их записывать, а Калужский ставил Тарасову вопросы. Тарасов рассказывал о своей провокаторской работе, о своей принадлежности к правотроцкистской организации[,] о своей контрреволюционной работе[,] которую он проводил.
Показания Тарасова были записаны, Калужским были доложены начальнику отдела, это было 15 июня 1938 года, а 20 или 22 июня 1938 года мне стало известно, что Тарасов умер 15 июня[;] я с Тарасовым заканчивал писать показания в своем кабинете, но и пальцем его не тронул и в этом ни какой надобности не было.
Теперь получается по следственному делу, что Друшляк убил старого большевика, политкаторжанина и состряпал его показания.
Ведь это же уму непостижимое обвинение.
О том, что Тарасов [—] старый большевик[,] хорошо знали те лица[,] которые решали вопрос о его аресте, ведь материапы[,] которые были на Тарасова[,] докладывались Калужским начальнику 4[-го] отдела, они решали вопрос ареста Тарасова, а не Друшляк[,] который тогда работал помощником оперуполномоченного. Показания[,] которые давал Тарасов[,] ни у Калужского[,] ни у кого другого никаких сомнений не вызывали, тем более они не вызывали сомнений у меня как менее опытного работника. Я этим показаниям верил и верю, если сейчас следствие установило, что Тарасов не был провокатором, то я не могу сказать, что он не был участником правотроцкистской организации, о которой он сам показывал. Повторяю, что никаких сомнений в показаниях Тарасова у меня не было и их мне никто не высказывал. Впервые об этом мне сказали на следствии. Теперь оказался Друшляк виноват. А разве показания Тарасова были секретом для начальника отделения, для начальника отдела. Ведь о них хорошо все знали, а сейчас свалили все на Друшляка. Зачем? Почему я должен отвечать за то, что я не делал. В лице Тарасова я видел врага Советской власти, это видел и Калужский, который его допрашивал, и я ни на минуту не сомневался в том, что я делал хорошее дело.
Следствием сейчас представлено, что Тарасов умер от побоев, а я категорически утверждаю, что побои Тарасова были не такие[,] от которых умирают, это должен сказать и Калужский. Тарасов умер естественной смертью, спустя 7 дней после допроса. Я просил следствие приобщить к моему делу справку о состоянии здоровья Тарасова перед арестом, мне в этом отказали, а обвинили меня в убийстве.
Второе дело, по которому меня обвиняют, это убийство арестованного Бандуры — бывшего видного деятеля министерства Петлюры. Я говорил следствию, что Бандуру я допрашивал всего два раза и оба эти разы он симулировал сумасшедшего, бросался на меня, пытался выскочить через окно и прочее. Начальник отдела Симхович предложил мне отправить его в тюрьму и работу с ним прекратить пока, мною это и было сделано. Бандуру я пальцем не трогал и ни кто не может сказать, что я его избивал, а меня обвиняют в том, что я его убил. Ряд свидетелей показывает, что видели как Бандуру выводили с моего кабинета, я это не отрицаю, Бандуру выводили с допроса и даже приводили на допрос потому, что он приставлялся сумасшедшим, а не потому, что его у меня избивали.
Когда я узнал о смерти Бандуры[,] я доложил Симховичу[,] который предложил мне дело сдать в архив и вынести постановление о прекращении в связи со смертью арестованного.
По скольку я был занят тогда окончанием дел на Военную Коллегию, я постановления по делу Бандуры своевременно не вынес и оно находилось у меня до момента моего отъезда в Киев (в Киев я уехал дней через 17 после этого).
За день до отъезда я по приказанию Рейхмана — заместителя нач[альника] УНКВД, все дела передал Федорову — б[ывшему] пом[ошнику] нач[альника] 4[-го] отделения ХОУ НКВД. В числе переданных мною Федорову след[ственных] дел, я передал и дело Бандуры, заявив ему, что постановление о прекращении дела мною не вынесено. Федоров был в курсе дел[,] которые я[,] передавая ему[,] докладывал, он так же хорошо знал дело Бандуры, принял он у меня 7 или 8 дел[,] и я уехал в Киев. Теперь меня обвиняют в том, что я уничтожил дело Бандуры. Зачем? Разве я сделал какое[-]то преступление, разве я думал, что за этого националиста я буду сидеть в тюрьме? Зачем мне уничтожать дело.
Если бы даже допустить, что я уничтожил дело Бандуры, то я обязательно бы взял у Бойко акт морга по вскрытию трупа Бандуры[,] который она мне якобы давала и постарался бы уничтожить и его, что бы скрыть свои преступления. Но ведь это не так. Дело Бандуры я передал Федорову и у него надо спросить о нем. Кто же избил Бандуру и кто виновен в его смерти? Я просил следствие тщательно изучить этот вопрос, но оно не нашло нужным это делать. На этот вопрос я отвечаю, что Бандуру могли избивать кто[-]либо из следователей[,] которым Симхович мог поручить допрашивать Бандуру без моего на это ведома[,] и второе[,] Бандуру могли избивать в комендатуре.
Мне не верят и заявляют, что не может быть, чтобы твоего арестованного дали допрашивать другому следователю и тебе ничего не сказали. А я утверждаю, что в 4[-м] отделе Харьковского УНКВД существовала такая практика[,] когда само начальство[,] не ставя в известность следователя[,] давало арестованных
допрашивать другим следователям, так как у тех они сознавались.
Третье в чем меня обвиняют, это в избиении ряда других арестованных[,] которых я допрашивал. Да, к отдельным арестованным согласно приказания нач[альника] отдела я применял меры физического воздействия[,] это имело место не только в 1938 году[,] но это было и в 1939 году[,] когда по этому поводу было указание заместителя] наркома т. Кобулова. Если меня за это надо наказать[,] я готов, но опять[-]таки, быть наказанным за ту клевету[,] которую возвели на меня Обрезанов (я его никогда в глаза не видел), Бабченко, Френко, Ротштейн, Егупов, Гороховский и др. [,] я не должен и прошу самым тщательным образом разобраться в их показаниях.
Свидетели по моему делу разбиваются на две группы. Первая — это сотрудники[,] которые вместе со мной работали, сами искривляли эту революционную законность и теперь под страхом того, что им тоже видимо придется отвечать, показывают все, что угодно. Да если к этому добавить, что таких «свидетелей» допрашивают в аппарате особоуполномоченного и дают им недвусмысленно понять, что «ты, мол, и сам далеко не ушел», то показания о Друшляке будут, и они есть. К группе таких свидетелей относятся Ротштейн, Гараховский, Гохберг, Ратнер, Шатный, Бабиченко, Калошин, Дрибинский. Эти работники показали клевету, неправду, лишь бы их не трогали.
Вторая — это обиженные[,] если так можно выразится[,] то есть те[,] которые[,] будучи арестованными, много допрашивались, или просто слышали обо мне от сокамерников. К группе таких свидетелей относятся Френкель, Левин, Баданская, Бабченко и Обрезанов[,] которого я в глаза не видел.
Я читал показания Френкеля и думал[,] почему этот человек, которого Советский суд оправдал, возвел на меня такую клевету. Ведь его допрашивали раньше, до меня, в аппарате особоуполномоченного и били, допрашивал его небезызвестный Руженцев и я знаю[,] как он допрашивал, да и сам Френкель мне говорил, что Руженцев его крепко бил. В подтверждение этого сам вид Френкеля, когда он пришел ко мне на допрос[,] он еле стоял. Френкель наговорил на меня по тому, что он именно у меня дал показания о своей контрреволюционной работе, именно у меня их дважды подтверждал и когда его передопрашивал нач[альник] отд[еле]ния Танельзон[,] он именно при мне рассказывал ему о своих преступлениях. Сейчас Френкель оказался честным человеком не заслужено попавшим в тюрьму. Но его[-]то показания читали и Калужский как нач[альник] так называемой особо следственной группы[,] и нач[альник] отдела, почему же они не могли сказать и указать мне на мои ошибки. А ведь дело Френкеля направлялось на Военную Коллегию] и обвинительное заключение подписывал Калужский. В деле Френкеля я допустил оперативную ошибку[,] не подошел критически к показаниям, которые он давал, но этого не сделал ни Калужский, ни кто другой. В показания его я верил.
Льовшин — б[ывший] заместитель] Наркомпрос — Допрашивался мною и на первом же допросе сам[,] без применения к нему каких бы то ни было физических мер, рассказал о своей вражеской работе. Затем, уже в 1939 году[,] когда делом Льовшина занимался Прохоренко, Льовшин отказался от показаний и в кабинете нач[альника] отдела Павлычева, к Льовшину применили санкцию. А в своих показаниях он говорит клевету.
Баданская — дело ее я следствием не вел, а допрашивал вместе с нач[альником] отд[еле]ния Фреем[,] который и получил от нее сознание, на меня она показывает явную ложь, и только по тому, что думает], что] Друшляк [-] основная причина ее незаслуженного пребывания в тюрьме.
Бабченко — это враг[,] который сейчас[,] используя обстановку[,] клевещет и хочет вырваться на волю, а Обризанова я совершенно не знаю и его показания расцениваю как результат камерной работы — т. е. сидел видимо с моими арестованными, к которым применялась санкция.
И наконец, отдельно о свидетелях Егупове и Нечаевой, их показания от начала до конца построены на личных счетах[,] о которых я писал на следствии.
В чем же я конкретно виновен?
Я виновен, что к арестованному Шендре (осужден Военной Коллегией) допустил мальчишеский — хулиганский поступок[,] выразившийся в том, что Ротштейн, с которым я тогда работал (ныне свидетель по моему делу)[,] посадил арестованного Шендру на несгораемый шкаф, а я потворствовал этому и делал тоже [самое].
Я виноват, что в таких делах[,] как Френкеля, Баданской[,] допустил ошибку, не сумел их показания соответствующим образом проанализировать, критически к ним отнестись, и в этом меня ни кто не поправил как молодого работника.
Были у меня ошибки, но не преступления, которыми полно мое дело, благодаря следователю Ткачеву. Я вреда партии не приносил и никогда преступления никакие не совершал. Я честно и преда[н]но работал.
Следствие совершенно не интересовалось мною как оперативным работником всесторонне. У меня был ряд арестованных, которых я сам освобождал и по Харькову и по Киеву — тех арестованных, где я видел, что они не виновны. Я поставил вопрос, первый в освобождении арестованного Арновича, Забары, Кострова, Кошелева (по Молдавскому делу), Богуша, Немировского (Днепропетровск) [,] все они освобождены.
Вместе с товарищами Казиным и Горшковым я вскрыл фальсификацию и создание организаций по Запорожью и Чернигову[,] по Нежину. По материалам, которые мною и тов. Казиным докладывались тов. Кобулову[,] освобождены из[-]под стражи десятки людей по Днепропетровску и Чернигову.
По этим материалам привлечены к уголовной ответственности ряд работников НКВД[,] которые сознались в своих преступлениях (группа Лещинского по Чернигову и группа Болдина по Запорожью).
Следствие этим не интересовалось, а наоборот, не знаю с какой целью, посадило ко мне в камеру одного из этих обвиняемых, которому хорошо известно, что он арестован по моим материалам.
Я прошу мое следствие не кончать, а тщательно разобраться в тех фактах обвинения, которые мне предъявлены.
- Прошу дать мне очную ставку с Калужским[,] если невозможно его вызвать, то я бы просил приостановить дело следствием[,] пока он не приедет. (О скором приезде Калужского я делаю вывод с мотивировки постановления, где указано, что он будет на суде.)
- Прошу работника прокуратуры провести повторную очную ставку со свидетелем Бессмертным[,] который показания обо мне дал в результате влияния на него следователя Ткачева.
- Прошу[,] чтобы кто[-]либо из работников прокуратуры провели очную ставку мне с врачом Фрайдманом.
- Прошу приобщить к моему делу копии моих документов по делам Запорожья и Чернигова.
- Прошу приобщить к делу мою партийную и производственную характеристику.
- Прошу произвести очную ставку опознания с Обризановым[,] который меня совершенно не знает.
- Прошу допросить нач[альника] отдела Павлычева о моей работе в 1[-]м отделении 2[-го] отдела.
- Прошу приобщить копию всего протокола партсобрания группы (февраль или январь 1939 года)[,] где имеется выступление Калужского, мое и других, по работе отдела.
- Прошу проверить Тарасова по московскому Центральному списку провокаторов .
- Прошу приобщить к делу справку о состоянии здоровья Тарасова (ее можно получить там[,] где он лечился[,] видимо в ЦЛК).
- Прошу допросить Казина и Горшкова о моей работе по Чернигову и Запорожью.
Мне предъявлена статья обвинения[,] которая гласит высшую меру социальной защиты, я недолжен быть расстрелянным только по тому, что следствие, не занялось объективно моим делом. Я душой и телом преданный партии и Советской власти, я вырос с пионеров. В 1929 году[,] закончив семилетку[,] я пошел в ФЗУ[,] после окончания которого работал на заводе ХТОЗ модельщиком, с 1933 года по день мобилизации в органы находился на КСМ работе.
Я вырос в коллективе и коллектив меня воспитал, клянусь, что преступлений перед партией никаких не делал, а те ошибки[,] которые у меня были в оперативной работе[,] они явились результатом той практики[,] которая была в наших органах, и моей малоопытностью.
Арестованный
Друшляк.
ГДА СБ Украiни, Киiв, ф. 5, спр. 45704, т. 2, арк. 302-308. Оригинал.
Рукописный текст.