Письмо арестованного бывшего помощника начальника 2-го отдела НКВД УССР И.С. Друшляка наркому НКВД УССР А.З. Кобулову о необоснованности выдвинутых обвинений. 18 июля 1939 г.
18 июля 1939 г.
[г. Киев]
Гражданин Кобулов. 16 июля Вы со мной разговаривали и спрашивали, что я хочу рассказать. Я, что-то говорил, а когда пришел обратно в камеру[,] я понял, что ничего Вам, по сути, не рассказал. Это получилось не по тому, что мне было нечего говорить, а по тому, что я был в тяжелом нервном состоянии, и кроме слез у меня ничего не вышло.
То, что я Вам хотел рассказать тогда, я решил написать и убедительно Вас прошу, прочитайте.
В 1935 году с комсомольской работы, (до этого времени я работал секретарем ЗК ЛКСМУ фабрики «Кофок» в Харькове) я пошел работать в областное управление НКВД. Я не буду писать о том[,] как меня «учили» чекистской грамоте, как ругали матерными словами вместо того, чтобы рассказать и показать, а скажу как вывод, что та обстановка, в какую я тогда попал, постепенно из активного комсомольца, молодого члена партии, делала человека постепенно отрывающегося от общественно-политической жизни. Если первое время я не мог мирится с тем, что партийные собрания проходят один раз в три месяца, если я возмущался до глубины души[,] когда старые члены партии, начальники ругали меня матом, дураком и пр. [,] то спустя год[,] за который я обращался и в Горпартком и в партийный комитет с требованием призвать кое кого к порядку из этих «учителей», я «обеззубился», так как ряд рядовых работников мне говорили «брось это дело[,] это тебе не гражданская организация, а военная[,] тут говорить много не полагается». Я этим товарищам тогда утверждал, что это неправильно, что в органах как нигде должно чувствоваться партийное отношение друг к другу. Я писал в Харьковский Горпартком на Марусинова — начальника отдела кадров, на [Л. С.] Аррова — начальника ЭКО[,] называл их прямо антипартийными людьми[,] приводил конкретные факты, о которых знали многие[,] но молчали. Писал о том, что никакой партийной работы в парторганизации не проводится, никто молодых работников не воспитывает и в парторганизации процветает «спячка». Меня вызвали в Горпартком, как мне показалось[,] внимательно выслушали и сказали, что меры были приняты. Но кроме того, что меня с временно исполняющего дела уполномоченного «сделали» помощником уполномоченного, ничего и не вышло. Спустя 2 года у рядовых работников я научился кое в чем разбираться и включился в работу[,] которой отдавал свое здоровье и силы, зная, что это идет на пользу страны.
Наступил 1937 год, год новой так сказать полосы в Харьковском Управлении НКВД. Характерно, как эта полоса задела меня, Друшляка. Не смотря на то, что я молодой был работник, я и в 1936 году вел следственные дела, [добивался] сознания арестованных, в общем были не плохие показатели. Я тогда не имел понятия, что значит обругать арестованного, не только применять к нему физические меры воздействия. Но вот в [1937 г.] начали на оперативных совещаниях говорить о том, что с арестованными не работают, говорили обо мне и о других товарищах. Возмущались начальники, что не слышно [во время допросов] голосов следователей, [в их кабинетах] тишина и спокойствие. И тут же делали выводы, что так с контрреволюцией бороться нельзя. Нужно нажимать. И вскоре пошло «наступление». У меня как раз был тогда ряд дел бывших работников обкома. Помню, я допрашивал Сазонова — заведующего сельскохозяйственным отделом обкома, сидел с ним подряд около суток, он не сознавался. Как то на допрос пришел заместитель начальника управления Рейхман, которому я доложился, что Сазонов показаний давать не хочет. Рейхман с ним поговорил некоторое время, а затем спрашивает, «Слушайте, Сазонов, вам когда- нибудь морду до крови били»? Он отвечает «нет», так я сейчас набью, говорит Рейхман и начал его избивать. Для меня это было тяжко, я впервые это увидел, и это на меня произвело потрясающее впечатление. Видимо[,] мое «придурковатое» состояние не ушло из поля зрения Рейхмана, так как он через пару часов вызвал меня в кабинет к Симховичу — бывшему начальнику 4[-го] отдела[,] и начал спрашивать[,] кто я и откуда, я ему рассказал[,] после чего он поучительно начал «С врагами в белых перчатках не воюют, с ними малодушничать не надо. Вот вы и сделайте отсюда вывод, я ведь видел, говорит он, какой произвел на вас впечатление мой разговор с Сазоновым». После этого пошли, так называемые, санкции на применение физических мер только с разрешения Рейхмана, через начальника отдела Симховича. Санкции применялись и много и рядом других работников. Обстановка в отделе была такова, что те товарищи[,] которые мало проявляли в этом смысле инициативы, они являлись предметом обсуждений на партийных собраниях, назывались «белоручками»[,] интеллигентами и пр. Должен сказать, что как ко мне, так и к ряду других работников, это привелось и я понимал, что с врагом в данный момент так и надо поступать и повторяю, что не щадил своих сил, сидел и работал день и ночь[,] отдавал свое здоровье, никогда не роптал, ибо понимал, что я делаю большое дело.
Такая же обстановка застала меня и в Наркомате, куда я был переведен в марте 1938 года, в должности помощника оперуполномоченного. Как я работал в Наркомате[,] я говорить не буду, об этом знают все, я отдавался работе, по суткам не уходил домой, горел на работе и вот [в] результате «сгорел», очутился в тюрьме с обвинением в проведении вражеской работы, грубых извращениях и не законных методах следствия. Откуда? Какой вражеской работы, зачем? Мне говорят[,] ты не только в Харькове[,] но и в Киеве применял грубые извращения, я отвечаю, что я к отдельным арестованным применял санкции[,] которые давались руководством, а мне говорят, вы перебарщивали, выходили из рамок и пр. Я говорю, что «каким же это измерительным предметом определено», мне отвечают, что результатом вашей работы: двоих арестованных убил, а [к] ряду других применял физические меры[,] в результате чего арестованными даны не правдоподобные показания. Начну сначала. У меня действительно умерло два арестованных, один в Харькове, другой здесь в Киеве. Как это было. Кратко. У меня был арестованный Бандура — это бывший министр у Петлюры[,] один из активнейших участников националистической организации. С первого же дня допроса начал этот враг притворятся, симулировать сумасшедшего, несколько раз пытался выброситься через окно, два раза набрасывался на меня, кричал и вел себя как заклятый враг. Его крики и это поведение видели и слышали ряд работников УСО, сами мне помогали его удерживать. Начальник отдела, кабинет которого помещался рядом с моей комнатой[,] зашел, узнал в чем дело и мне предложил Бандуру отправить в тюрьму[,] пусть он[,] как выразился Симхович[,] отсидится, а потом с ним можно будет работать. На этом дело кончилось. Я его отправил в тюрьму и больше в глаза не видел. Прошло около 12-13 дней (точно не помню)[,] мне кто-то передал, что Бандура умер, я все это время работал с другим арестованным и о нем совершенно забыл.
Когда мне это сказали[,] я пошел к Симховичу и доложил ему об этом, он, что я хорошо помню, мне тогда сказал: «жалко, этот человек много унес с собой, ну ладно[,] одним врагом будет меньше». Через несколько дней я уехал в Киев согласно полученной телеграммы и перед отъездом по распоряжению Рейхмана здал все следственные дела[,] находящиеся в моем производстве, Федорову — заместителю нач[альника] 4-го отдела. В числе ряда дел я сдал так же и дело Бандуры. Вот как обстояло дело. Что же теперь получается? Первое то, что Бандура умер в результате побоев, которые к нему якобы применялись, следственное дело его куда-то исчезло и в этом виноват я. Я говорил, говорю и буду это утверждать до самой смерти, Бандуру я пальцем не трогал, наоборот[,] я его сдерживал, как я писал выше. Санкции на него никто не давал, да к нему вообще было опасно применять санкцию, так как он был глубокий болезненный старик. Следственное дело Бандуры я сдал Федорову вместе с другими делами и о нем совершенно забыл. А мне сейчас на следствии говорят «Врешь[,] Бандуру ты бил[,] об этом говорят люди[,] которые это видели», об этом говорит мне сам Симхович[,] который давал санкцию.
Т[оварищ] Нарком[,] клянусь Вам своими детьми, что вру не я, а врет Симхович. Как могли видеть, что я бил Бандуру[,] если этого не было. Зачем люди так нагло врут и стараются спихнуть все на меня. А почему не допрошены те товарищи, которые мне помогали усмирять Бандуру? Почему они не говорят, что Бандура дважды набрасывался на Друшляка? Потому, что эти люди не объективно рассказывают. Они видимо полагают, что Друшляк — это носитель всего того зла[,] которое было. Теперь со следственным делом. Мне говорят, пропало следственное дело Бандуры, и делают довольно недвусмысленный намек, на то, что я знаю его судьбу. Ерунда. Зачем мне оно было нужно. Уверяю вас, что я тогда и мысли не допускал, что я за эту сволочь буду сидеть в тюрьме. Я утверждаю, что дело находится в Харькове и его надо найти, ведь легче сказать пропало, чем хорошо поискать.
Теперь о втором случае[,] который меня «осчастливил» тюрьмой на 26-м году жизни.
Дело Тарасова[,] б[ывшего] секретаря ЦИК УССР. Тарасов был арестован на основании показаний Дубинского[,] который о Тарасове говорил как о человеке, приближенном к Петровскому. У меня теперь спрашивают, достаточно было оснований арестовывать Тарасова? И видимо забывают о том, что я вопросов ареста не решал и материалов о Тарасове не докладывал. Я следствию сказал, что на арест Тарасова я смотрел как на обыкновенную вещь[,] ибо аналогичных арестов[,] где не говорилось прямо о принадлежности к организации того или иного человека[,] было тогда много и о том, что это без оснований[,]
я и не думал, но теперь[,] когда Успенский и др[угие] разоблачены[,] я говорю, что оснований было недостаточно для ареста Тарасова. Теперь о следствии по делу Тарасова. Следствием по делу Тарасова занимался я, и товарищ Калужский[,] на этот счет было специальное указание Яралянца[,] так как его считали «Крупной фигурой». Первое время Тарасов никаких показаний не давал, а потом[,] когда товарищ Калужский взял на него санкцию [на применение мер физического воздействия] и она была к Тарасову применена, он сознался. Что он старый провокатор[,] еще в дореволюционное время являлся агентом царской охранки и выдавал большевиков. Кроме того[,] рассказал, что являлся участником правотроцкистской организации. Товарищ Калужский предложил Тарасову сесть и все это написать[,] он ответил, что вы пишите, а я буду рассказывать. Тогда по распоряжению товарища Калужского я сел писать, Тарасов рассказывать, а товарищ Калужский у него расспрашивал о ряде фактов, деталей[,] которые вытекали из его показаний. Когда было написано уже около 10 страниц, товарищ Калужский мне сказал, забери Тарасова к себе и продолжай (так как заходили работники отделения, что мешало). Я тогда с кабинета товарища Калужского перешел с Тарасовым к себе в 205 комнату и продолжал писать, а Тарасов рассказывать. Несколько раз в 205 комнату заходил товарищ Калужский уточнял с ним некоторые детали и уходил. Работу с Тарасовым я продолжил по период 1933 г., а затем Тарасов, заявил, что на этом году его вражеская деятельность заканчивается. Я ему, конечно, не поверил и сказал товарищу Калужскому, что Тарасов надо полагать после 1933 [года] проводил так же вражескую работу, но не говорит. Товарищ Калужский распорядился на этом пока закончить, дать ему подписать [протокол] и доложим руководству, получим указания[,] как с ним быть дальше. Так и было сделано. Тарасов прочитал показания[,] подписал их и я его отправил в камеру.
Показания я отдал товарищу Калужскому, знаю хорошо, что он с ними уходил к Яралянцу[,] после чего предложил мне отдать их отпечатать в маш[инное] бюро. Я занимался после этого другими делами[,] ожидая указаний и несколько раз спрашивая Калужского «Как с Тарасовым[,] докладывали Наркому»[,] он мне говорил, что еще нет. Так прошло дней 7-8, а затем я узнал, что Тарасов умер. Вот действительное положение вещей. Что же получилось теперь. 1). Друшляк убил Тарасова — (это ему было очень нужно). 2). Подписал якобы за него показания. 3). Применял к Тарасову физические меры в 205[-й] комнате. Начну с хвоста. Применял физические меры к Тарасову. Зачем? Ведь он же начал подробно рассказывать о своей вражеской работе еще в кабинете товарища Калужского, от показаний он не отказывался, а рассказывал и я только успевал писать. Зачем же мне нужно было применять, что-либо к Тарасову. Я утверждаю категорически, что к Тарасову были применены физические меры один раз в кабинете Калужского, после чего я его пальцем не трогал и в этом не было никакой надобности.
Второе: Подписал показания за Тарасова[,] [так] сказать[,] сфабриковал подпись Тарасов. Т[оварищ] Нарком[,] это же самая настоящая ерунда. Я самым категорическим образом это отрицаю и удивляюсь[,] как могли додуматься до такой вещи. Мне хоть и 26 лет[,] но я такой глупости никогда не делал, это же надо быть идиотом, а я себя таким не считаю. Мне говорят «Брось крутить[,] есть акт экспертизы[,] с абсолютной точностью установлено, что подписал ты». Жуть. Тов[арищ] Нар[одный] ком[иссар] спросите у работников[,] которые меня знают, способен ли я на такую подлость. Спросите у т. Калужского[,] кстати[,] он сам видел[,] как Тарасов подписывал, почему он не говорит? А, что касается акта экспертизы, то я вам с ответственностью заявляю, что он не стоит выеденного яйца. Там видимо у них вкралась «маленькая» неточность. Убедительно прошу вас[,] дайте указания чтоб устроили экспертизу над этой экспертизой и тогда станет ясно.
Третье. Друшляк убил Тарасова. Опять таки — Зачем? Да ведь Тарасова допрашивали мы вместе с товарищем Калужским, он же[,] так же как и я[,] принимал участие. Почему же так получается. Ну хорошо, я такой идиот, что потерял скажем здравый смысл[,] когда допрашивали Тарасова. А товарищ Калужский[,] ведь он же нач[альник] отделения[,] оба мы себя не могли же потерять[,] чтобы избивать Тарасова до полусмерти? А ведь товарища Калужского знают как чрезмерно осторожного и хитрого человека. Мне говорят[,] [что] Калужский тебя «сдерживал», и сам, на сколько, он помнит[,] Тарасова не бил. Ну, что же мне теперь остается делать, все правы, а я виноват все меня «сдерживали». Интересно знать[,] как? Т[оварищ] Нарком[,] поймите, что сидя в тюрьме[,] я теряю голову, ну, что же мне делать, чтобы следствие поняло, что я говорю правду. Я обычно в таких случаях своим арестованным говорил «говорите правду и следствие вам поверит». Мне это тоже можно теперь сказать. Но я клянусь Вам, что то, что пишу сейчас и рассказываю следствию, это правда. Мне говорят «нет, врешь и вообще не понятно на что ты[,] Друшляк[,] надеешься». Я сказал и скажу, что у меня единственная надежда, это объективно по партийному должны разобраться в моем деле. Ведь в таких преступлениях, как у меня[,] можно обвинять очень многих работников 2[-го] отдела, и факты собрать и обвинение доказать. Дело ведь не в этом[,] мне кажется[,] а в том, чтобы каждый факт был разобран не с точки зрения его констатации и определения к нему статьи УК УССР, а с точки зрения дачи глубокого партийного анализа каждому факту изыскания его зародыша и определения виновности Друшляка.
Нельзя же обвинять вишню в толстокожести апельсина. Нельзя же Друшляка обвинять в проведении незаконных методов[,] если их — эти методы [—] создавали другие[,] пользуясь именем партии.
Теперь о деле Витковского — б[ывшего] помощника нач[альника] секретариата НКВД УССР. Я не буду описывать историю этого дела[,] только скажу, что это безусловно враг, и если его освободили, то это ошибка. Ведь этот человек на первом допросе сам без грубого даже слова начал рассказывать о своей контрреволюционной работе. А теперь заявляет, что его били. Нет, не били, да его, если хотите [знать] и бить нельзя было[,] так как он после «полета» с 4[-го] этажа спустя месяц был в нехорошем состоянии. То, что он показывал, я в это верил и верю сейчас. Факт попытки покончить самоубийством в момент ареста говорит сам за себя, честному человеку нечего прыгать в окно. А Витковский говорит, что он честный и ему поверили. Ведь показания Витковского докладывались и Калужскому, и другим[,] почему они тогда ничего не сказали в части неправдоподобности их. Для меня они были правдоподобны и такие есть и сейчас. Вы[,] товарищ Нарком[,] тоже спрашивали о Витковском[,] когда со мной говорили. Изобличал ли он Примак. Да[,] изобличал. Она его тоже изобличала, очную ставку проводил[и] Быков и я[,] товарищ Калужский тоже присутствовал. Очная ставка проводилась в кабинете товарища Калужского. Почему же тогда никто не высказал своих сомнений. Ведь я же всего три года работаю в органах, а о показаниях Витковского знали такие работники, которые выросли в органах. Я говорил и буду говорить, что Витковский [—] это человек из «конторки» Балицкого, это враг и ему место именно в тюрьме, а получилось, что он[,] как мне сказали, на свободе, а я очутился в тюрьме. Витковский перед арестом работал в трибунале П.В.[,] я помню[,] когда я докладывал это дело прокурору товарищу Морозову, он у меня спрашивал, «что Вас смущает в этом деле». Я ответил, что в деле Витковского меня ни что не смущает. Он просмотрел это дело и сказал, что трибунал его судить не будет[,] так как он сам работник трибунала, а работников трибунала может судить только Военная Коллегия. Вы заканчивайте это дело[,] продолжает товарищ Морозов, и направляйте в прокуратуру для заключения. Так оно и было сделано.
Теперь второе обстоятельство по делу Витковского, с самого начала следствия, когда уже Витковский сознался, ко мне как[-]то приходит товарищ Калужский и говорит «я был у Яралянца [,] там сидит [прокурор] Морозов и Морозов говорит Яроленцу, “мол[,] у Вас сидит невинно один человек, на вопрос кто? он сказал “Витковский”».
Об этом уже в феврале месяце 1939 года я рассказывал тов. Казину [и] тов. Павлычеву.
Т[оварищ] Нарком[,] вот мне теперь не понятно, как же т. Морозов, не видя дела[,] мог так заявить о невиновности Витковского? Как он давал санкцию на арест Витковского? Хорошо, допустим, что он[,] как и другие, находился в таких условиях, которые были созданы Успенским, он должен был дать санкцию, побоялся, ну, а потом[,] когда Успенского уже не было[,] почему прокуратура после просмотра дела предложила усилить Витковскому статью вместо 54-6 на 54-1 п. б. Значит, были какие-то основания. Значит, дело у прокуратуры (работник пом[ощник] т. Морозова) тоже не вызвало никакого «смущения». А теперь получается, что виноват Друшляк. Теперь, бил ли я Витковского, да[,] бил и это не скрываю, только я его бил в феврале месяце 1939 года. Согласно полученной санкции у товарища Павлычева.
Товарищ Нарком[,] убедительно прошу Вас, вызовите меня еще раз[,] я себя возьму в руки и расскажу по другим делам, так как писать больше не имею на чем (мне и так дали много бумаги). Я повторяю, что единственная у меня надежда[,] это на объективность и партийность в следствии по моему делу. Мне[,] правда[,] следователь обещает переквалифицировать статьи с «а» на 206-17 «б»[,] но я заявляю, что пусть предъявляет весь алфавит, только хорошо разберутся в деле. Убедительно прошу вызвать на 10 минут.
[подпись] ДРУШЛЯК.
ГДА СБ Украiни, Киiв, ф. 5, спр. 45704, т. 1, арк. 86-92 зв. (оборот).
Оригинал. Рукописний текст. На документе есть резолюция:
«Тов. Твердохлебенко, ускорить окончание дела» [подпись].