Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по обвинению П.В. Карамышева, Я.Л. Трушкина, М.В. Гарбузова и К.А. Воронина. 18-23 марта 1941 г.

18-23 марта 1941 г.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ПРОТОКОЛ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ

1941 г. марта 18-23 дня, Военный трибунал войск НКВД Киевского округа в г. Николаеве, в помещении УНКВД по Николаевской области, в закрытом судебном заседании в составе:

Председательствующего т. ФЕЛЬДМАН
Членов: мл. лейтенанта госбезопасности СВИРСКОГО и ВОЕДИЛО
при секретаре военном юристе ПИСАРЕВЕ

без участия обвинения и защиты рассмотрел дело по обвинению:

1. бывш[его] нач[альника] УНКВД по Николаевской области капитана госбезопасности КАРАМЫШЕВА Петра Васильевича,
2. бывш[его] нач[альника] 2-го отдела УНКВД по Николаевской обл. старшего лейтенант госбезопасности ТРУШКИНА Якова Лукьяновича,
3. бывш[его] заместителя] нач[альника] 2-го отдела УНКВД по Николаевской обл. сержанта госбезопасности ГАРБУЗОВА Михаила Васильевича и
4. бывш[его] нач[альника] 1-го отделения 2-го отдела УНКВД по Николаевской области сержанта госбезопасности ВОРОНИНА Константина Афанасьевича

всех четырёх — по ст. 206-17 п. «б» УК УССР.

Судебное заседание начато в 13 час. 45 мин.

Секретарь доложил, что подсудимые КАРАМЫШЕВ, ТРУШКИН, ГАРБУЗОВ и ВОРОНИН в суд. заседание доставлены.

По делу вызваны 48 свидетелей, из них явились: ЖЕРНОКЛЮЕВ, СУХОЛЕНЦЕВ, ГАВРИЛОВ, ЧУЛКОВ СЕДНЕВ, ДУДИН, ВОЛКОВ, ГЛАДКОВ, БОНДАРЬ, АФАНАСЬЕВ, ЧИКАЛОВ, СЫЧКОВ и КОБЦЕВ.

Остальные свидетели вызваны на 19, 20 и 21 марта.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности подсудимых, которые дали о себе такие сведения:

1. КАРАМЫШЕВ Пётр Васильевич. 1906 г. (по старому стилю 1905 г.) рождения, уроженец г. Сердобска Пензенской области, по социальному происхождению из крестьян, по социальному положению служащий, русский, вдов, на иждивении дочь 10-ти лет, член ВКП(б) с 1928 г. — исключён ли — не знаю.

В РККА не служил, был в частях особого назначения с 1922 по 1923 г. в органах НКВД работал с 1928 г. по день ареста, последняя должность — нач[альник] УНКВД по Николаевской области, капитан госбезопасности, депутат Верховного Совета УССР, в 1937 г. награждён орденом Ленина, взысканиям не подвергался, не судился.

С обвинительным заключением ознакомился до первого суд. заседания, с определением Военной Коллегии об отмене приговора — 15 марта с.г.

2. ТРУШКИН Яков Лукьянович, 1900 г. рождения, уроженец г. Керчи, из рабочих, по социальному положению служащий.

В РККА служил добровольно с 1919 г. по октябрь 1921 г., в органах НКВД —  с 1921 г. по день ареста, старший лейтенант госбезопасности, образование низшее — окончил 2 класса ж.д. училища и подготовительный класс педшколы, женат, член ВКП(б) с 1919 г. — из партии не исключался, не судился.

С обвинительным заключением ознакомился до первого судебного заседания, с определением Военной Коллегии об отмене приговора — 15 марта с. г.

3. ГАРБУЗОВ Михаил Васильевич. 1909 г. рождения, уроженец ст. Дерюгино Дмитриевского района Курской области, по социальному происхождению из рабочих, сам до 1931 г. тоже рабочий, а затем служащий.

В РККА не служил, в органах НКВД работал с марта мес[яца] 1932 г. — сержант госбезопасности, образование низшее, член ВКП(б) с 1931 г., из партии не исключался, женат, детей нет, не судился.

С обвинительным заключением ознакомился до первого суд. заседания, с определением Военной Коллегии об отмене приговора — 15 марта с.г.

4. ВОРОНИН Константин Афанасьевич. 1906 г. рождения, уроженец г. Одессы, по социальному происхождению из рабочих, сам до 1926 г. тоже рабочий, затем служащий, женат, на иждивении жена и ребёнок, образование низшее, с 1931 г. состоял членом ВКП(б).

В органах НКВД работал с 1929 г., присвоено звание — сержант госбезопасности, не судился.

С обвинительным заключением ознакомился до первого суд. заседания, с определением Военной Коллегии об отмене приговора — 15 марта с. г.

Пред[седательствую]щий объявил состав суда и разъяснил подсудимым порядок его отвода. Отвода составу суда подсудимые не заявили.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности явившихся свидетелей и предупредил их об ответственности за дачу ложных показаний, после чего свидетели были удалены в отдельную комнату.

Председательствующий разъяснил подсудимым их право ходатайствовать о вызове дополнительных свидетелей, об истребовании и приобщении к делу иных доказательств, а также о том, что в процессе суд. следствия они могут через Трибунал задавать вопросы как друг другу, так и свидетелям, и давать пояснения по их показаниям.

Подсуд. КАРАМЫШЕВ:

Я прошу приобщить к делу мое письменное заявление от 15 марта с. г. В нем изложены обстоятельства, без уяснения которых нельзя правильно подойти к разрешению моего дела.

Кроме того, я имею ряд ходатайств о приобщении документов к делу и о вызове дополнительных свидетелей. Эти ходатайства я также изложил в письменном виде и прошу их удовлетворить (вручает пред[седательствую]щему 2 заявления).

Подсуд. ТРУШКИН:

Я прошу приобщить к делу:

1. Копии приказов по У НКВД о наложении по моей инициативе взысканий: а) на Лейзеровского — за присвоение им вещей и денег арестованных и б) на Белова — за применение извращённых методов следствия.
2. Телеграмму райпарткома о диверсионном акте в совхозе им. Фрунзе, в коей Брант и друг, прошедшие с ним по делу упоминались как совершившие этот акт.
3. Справку УНКВД о том, что Бабаев проходил по показаниям Нуринова как участник организации, что послужило основанием к его аресту.
4. Справку УНКВД о том, что на Садомова имелись аналогичные показания Чучмана, так что и его арест был обоснованным.
5. Моё заявление от 29.Х.[19]39 г. об отводе следователю Грунину, явно фальсифицировавшему протокол моего допроса.
6. Моё заявление помощнику военного прокурора Барткову от 25.II.[19]40 г. о том, что следователь Бурдан на очной ставке между мной и свидетелями Лей- зеровским и Козачуком показания последних в протоколе фиксировал неправильно.
7. Справку завода № 200 о том, что Мацковский и Барсуков являлись не специалистами, а просто служащими.

Подсуд. ГАРБУЗОВ:

Я прошу затребовать агразработку «Ретивые», из обозрения которой суд убедится, что на Гаврилова имелись показания Степанова, изобличавшего его как троцкиста, что были также материалы на Деревянченко и что, таким образом, справки на арест этих лиц были даже неполны.

Кроме того, прошу в качестве свидетелей вызвать:

1. быв[шего] нач[альника] УНКВД Юрченко. Он освобождал Кобцева и Деревянченко, и они ему заявили, что я к ним физических методов не применял. Юрченко также подтвердит, что мною были вскрыты и задокументированы факты фальсификации следствия Лившицем.
2. Ширкова — быв[шего] нач[альника] Варваровского РО НКВД. Он подтвердит конкретные факты моей борьбы с незаконными арестами и вообще охарактеризует моё отношение к работе.
3. Богуславского — в подтверждении того, что физических методов ни к кому не применял.
4. Артемьеву — быв. особоуполномоченного, которая подтвердит, что мною передавались ей для расследования материалы об извращённых методах следствия.
5. Гандельсмана — в опровержение показаний Кобцева.

Подсудимый ВОРОНИН:

Я со своей стороны поддерживаю ходатайство Гарбузова об истребовании для обозрения агразработки «Ретивые».

Кроме того, прошу приобщить к делу:

1. Письмо Стародубцевой о том, что ныне освобождённые свидетели вели организованную подготовку за отказ арестованных от своих показаний.
2. Выписку из показаний Степанова, изобличавшего Гаврилова как участника троцкистской организации.

Пред[седательствую]щий огласил обвинительное заключение, постановление ВП, определением ПЗ ВТ, резолютивную часть приговора и определение ВК, разъяснил подсудимым сущность предъявленного им обвинения, после чего спросил, признают ли они себя виновными и желают ли давать суду объяснения.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Предъявленное обвинение мне понятно. Виновным себя не признаю. Объяснения суду давать буду.

Подсудимый ТРУШКИН:

В чем обвиняюсь, мне понятно. Виновным себя не признаю. Показания суду давать желаю.

Подсудимый ГАРБУЗОВ:

В чем обвиняюсь, мне понятно. Виновным себя не признаю. Показания суду давать желаю.

Подсудимый ВОРОНИН:

В чем обвиняюсь, мне понятно. Виновным себя не признаю. Показания суду давать желаю.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Учитывая, что подсудимые виновными себя не признают, исследование дела начать с допроса свидетелей, а затем заслушать объяснения подсудимых.

В 14 ч. 35 м. объявлен перерыв суд. заседания.

В 14.45 суд. заседание продолжается.

Свидетель ЖЕРНОКЛЮЕВ Феодосий Никитович. 1901 г. рождения, быв. секретарь райкома партии, с подсудимыми не в родстве, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован 20 октября 1938 г. Арест произвели Трушкин и Воронин без предъявления ордера, и после доставления в УНКВД я с 20 по 30 октября находился в кабинете Зельцмана. Все эти 10 суток я сидел на стуле, причём мне не разрешили вставать и спать. Допрос, проводившийся Зельцманом, сопровождался оскорблениями и отъявленной бранью. Ежедневно в кабинет Зельцмана по несколько раз заходил Воронин, и раз в день — Трушкин. Последний меня не оскорблял, но заявлял: «Почему не пишете? Подпишите, так отсюда не выйдете». Каждый раз после его ухода оскорбления и ругательства ещё более усиливались и, требуя от меня показаний, мне заявляли: «Ты слышал, что начальник сказал».

К концу десятых суток у меня началось обморочное состояние, я стал терять сознание и в итоге подписал протокол очной ставки с Муратовым, списанный

Зельцманом с какого-то образца. После этого меня отправили в тюрьму и только 21 ноября предъявили обвинение, причём постановление было датировано задним числом.

Вызывая меня, Зельцман давал разрешение написать домой письмо, затем требовал назвать ему как участников организации людей и, когда я отказывался, написанное мною письмо рвал.

В последних числах декабря Трушкин за отказ от показаний посадил меня в карцер.

На вопросы суда свидетель ЖЕРНОКЛЮЕВ:

Я был арестован Трушкиным и Ворониным у себя в кабинете в райкоме партии во время обмена партдокументов.

Под стражей содержался 6 месяцев. Следствие по моему делу вёл Зельцман, но ежедневно навещали Воронин и Трушкин.

Разницы между Ворониным и Зельцманом в обращении со мной не было. Меня не били, но на протяжении 10 суток мне не давали спать, а заставляли все время сидеть на стуле в положении «смирно». И Зельцман и Воронин мне говорили: «Не хотите писать, так будете писать своей кровью. Ведь, если вы здесь сдохнете, мы отвечать не будем, так как отвечаем только за побег».

Трушкин, заходя, говорил: «Пишите, для вас лучше будет, так как до тех пор не освободят».

Очная ставка у меня была с Муратовым, и сначала я на ней всё отрицал. В связи с этим очную ставку прервали, и после ухода Трушкина Зельцман и другие работники стали меня ругать. Ночью очную ставку продолжили. Происходило это на десятые сутки, у меня в то время уже началось обморочное состояние и, будучи обессиленным, показания Муратова я подтвердил.

Протокол Зельцмана был записан не с моих слов, а списан с какого-то образца. Я его подписал, так как в то время у меня было такое безразличное состояние, что я подписал бы себе и смертный приговор.

Мои собственноручные показания также почти полностью написаны под диктовку Зельцмана, так как всё, что я писал сам, он рвал и требовал другое.

Отказ от своих показаний я заявил Зельцману после того, как побыв в тюрьме, оправился немного и осознал происшедшее.

Свидетель СУХОЛЕНЦЕВ Фёдор Васильевич. 1889 г. рождения, быв. заместитель председателя Николаевского горсовета, а до того 35 лет работал на заводе, член ВКП(б) с 1920 г., подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован 22 октября 1938 г. Ворониным. На допрос вызвали 25 октября, и следователи Бас и Свердлов потребовали от меня признания в принадлежности к к-p организации. Я отрицал это обвинение, указывал на то, что с 1920 г. состою членом партии, но мне заявили, что я маскировался, и требовали признания. На допросе я всё время стоял, мне не разрешали ни присесть, ни уснуть, Бас же и Свердлов работали посменно и заявляли: «Пиши, будешь стоять, пока не напишешь». Простояв так до вечера 29 октября, я вынужден был написать, что был связан с Муратовым и что он меня завербовал. На очной ставке Муратов это подтвердил и показал, что давал мне задание через Карасёва. Я относительно Карасёва всё отрицал. Потом мне дали очную ставку с Гущиным, и тогда я заявил, что о моей принадлежности к их организации ему известно со слов Плетнева.

Меня не били, но во время допроса я слышал, как в соседней комнате следователь Киреев избивал допрашиваемого.

На вопросы суда свидетель СУХОЛЕНЦЕВ:

Моими следователями были Бас и Свердлов. Из начальства во время допросов заходили Воронин, заместитель Карамышева, Трушкин.

Трушкин и заместитель Карамышева мне ничего не говорили, а Воронин на мои слова, что я ни в чем не виновен, заявил в присутствии следователей: «Врёшь, будем держать, пока не добьёмся показаний». Кроме того, он, как и Бас, ругал меня, называл «к-p сволочью», «троцкистской мордой». Киреев также заходил во время допроса и говорил: «Ух, ты, троцкистская морда, к-p сволочь. Ишь, как рыло нажрал. Передайте его мне, он у меня скорее даст показания».

В своих показаниях я признал а[нти]/с[оветскую] связь с Муратовым. Меня не били, и эти показания я дал под влиянием следователя и под тяжестью созданных условий: беспрерывный допрос без сна на протяжении 6 суток, крики избиваемых в соседней комнате и общение в камере с избитыми арестованными.

Очную ставку с Муратовым мне проводил Трушкин и, когда я не подтверждал слова Муратова, Трушкин мне заявил: «Не можешь держать себя, замолчи». Муратова я знал с полгода, а Гущина — около года.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ВОРОНИН:

Показания Сухоленцева отрицаю, объяснения дам потом.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель СУХОЛЕНЦЕВ:

Мой арест был ускорен инцидентом в связи с незаконным занятием УНКВД помещения облземотдела. Я по этому поводу возражал, и Гончаров мне тогда заявил: «Поговорим в другом месте».

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

Занятие помещения производилось по решению обкома партии и облисполкома.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель СУХОЛЕНЦЕВ:

С Муратовым у меня было 2 очных ставки. На первой я всё отрицал, и так было записано в протоколе.

Свидетель ГАВРИЛОВ Александр Епифанович. 1906 г. рождения, в момент ареста — заместитель нач[альника] цеха завода № 200, член ВКП(б) с 1925 г., подсудимым не родственник, личных счетом с нами не имеет, по делу показал:

За несколько дней до ареста ко мне на улице подошли 2 гражданина, пригласили в УНКВД и доставили в кабинет к Воронину. Там мне было предложено написать на имя нач[альника] УНКВД заявление о своей принадлежности к к-р организации. Я отказался. Меня продержали до 5 часов утра и отправили, обязав снова явкой к 10-ти часам вечера. Так продолжалось 5-6 суток подряд, а 27 июня арестовали и водворили в камеру. На допрос вызвали на 6-е сутки к тому же Воронину. На допросе я находился беспрерывно на протяжении 7-8 суток. Со мной работали Танфилов, Альбрехт, Чередниченко. Допрос всё время сопровождался бранью и угрозами. Танфилов и Альбрехт «штурхали» кулаками в бок, а Воронин подносил к носу палку и говорил: «Видишь эту дубину, она уже не на одном трещала». Раздавшиеся в это время из соседнего кабинета крики избиваемого подтверждали его слова, но сам Воронин меня не бил, а только угрожал: «Пиши, фашистская морда, иначе расстреляем. Мы — суд и следствие», харкал в лицо, не разрешал вытирать плевки и заставлял то вставать, то садиться. Однажды зашел Гарбузов и, подойдя ко мне со словами: «Что, фашистская морда, не пишешь?» два раза ударил по лицу и вышел. Когда зашел Трушкин, я пожаловался ему на издевательство надо мной. В ответ он мне заявил: «Помни, фашистская морда, что если враг не сдаётся, мы его уничтожаем. Нам Николай Иванович разрешил. Мы и суд, и следствие, и расправа. Пиши, фашистская морда. В камере я сидел вместе с полковником авиации Даниловым. Он был весь исполосован и гнил заживо. Второй арестованный также был в не лучшем состоянии, и всё время содержания в тюрподе сверху из кабинетов раздавались крики избиваемых.

Постановление о предъявлении мне материалов следствия в порядке ст. 200 УПК было подделано, и об этом я потом заявил следователю по важнейшим делам.

С подсудимым Карамышевым я не встречался.

На вопросы суда свидетель ГАВРИЛОВ:

Лично Воронин меня не бил, но угрожал и плевал в лицо.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Гаврилова-л. д. 67, 68 т. 5).

Да, об этих словах Воронина я подтверждаю и сейчас. Никаких изобличающих меня материалов мне на следствии не предъявляли, а только требовали писать о принадлежности к к-p организации.

Гарбузов потребовал, чтобы я в показаниях дал “вражеские формирования и вредительские кадры по заводам” и при этом 2 раза ударил. «Мы вас перестреляем, как бешеных собак, если не будете писать, что нам нужно. Нам Ежов разрешил», — это слова Трушкина. Воронин и Федоровский заявляли: «Сдохнешь здесь в кабинете, а показания подпишешь».

В результате этих издевательств от меня получили собственноручные «показания», дал я их на 6-й день.

Танфилов бил меня в бок и по голове. Палку, которой Воронин угрожал, поднося к моему лицу, он доставал из-за шкафа.

В партии я был восстановлен сразу же после освобождения.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ГАВРИЛОВ:

Трушкин в присутствии Воронина заявил мне, что им Николай Иванович всё разрешил, и что могут расстрелять нас, как бешеных собак.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Гаврилова я впервые увидел в кабинете Федоровского, а у Воронина его не встречал.

Дело Гаврилова было подсудно военному трибуналу. Как же в этом случае я мог заявлять ему, что мы — суд и расправа и проч. Я отрицаю его показания.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Материалы на Гаврилова мне принёс Воронин. Сейчас я их не помню, но утверждаю, что они имелись, иначе не была бы дана санкция на арест.

На вопросы суда свидетель ГАВРИЛОВ:

Мне никаких материалов не предъявляли, а только требовали писать о к-р деятельности.

На вопросы суда подсудимый ВОРОНИН:

На Гаврилова имелись показания троцкиста Степанова, осуждённого Военной коллегией. Как участник организации фигурировал он и в собственноручных показаниях Стародубцева. Почему эти показания сейчас отсутствуют в деле Гаврилова — не знаю.

Свидетель ГАВРИЛОВ (реплика)

Впервые слышу о Степанове.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ГАВРИЛОВ:

До ареста Воронин на протяжении нескольких дней вызывал меня в УНКВД и требовал написать заявление о принадлежности к к-p организации. Держал всю ночь, а потом отпускал.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ГАВРИЛОВ:

До ареста я исключался из партии с мотивировкой «за потерю классовой бдительности и связь с врагами».

Связь с Сухановским мне по партлинии не инкриминировалась.

Гарбузов нанёс мне 2 удара по лицу в присутствии Воронина.

На вопросы суда подсудимый ВОРОНИН:

Вызов Гаврилова в УНКВД на протяжении нескольких дней до его ареста я отрицаю.

На вопросы суда свидетель ГАВРИЛОВ:

О вызове меня в УНКВД я ни с кем не делился.

Пред[седательствую]щий огласил выдержки из протокола осмотра следдела по обвинению Гаврилова — л. д. 225-231.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ГАВРИЛОВ:

У меня была очная ставка с Гладковым, и на ней он говорил, что со слов Фомина знает меня как участника к-p организации. Также говорил и Барсуков.

Акты экспертизы мне ни разу не предъявлялись.

На вопросы суда свидетель ГАВРИЛОВ:

С Чулковым очной ставки у меня не было.

Под стражей я находился 11 месяцев.

Свидетель ЧУЛКОВ Матвей Фёдорович. 1903 г. рождения, ст[арший] преподаватель кораблестроительного института, член ВКП(б), подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован в ночь на 5 июля 1938 г. На допрос вызвали 7-го и он длился беспрерывно 5 суток. Всё это время я сидел на стуле в одном положении, мне не давали спать и требовали показать о принадлежности к к-p организации, назвать участников и признать участие в диверсионном акте на заводе. В результате такого допроса на З^Г сутки у меня появились галлюцинации и опасение, что схожу с ума, [это] обусловило дачу мной «признания».

Моими следователями были Танфилов и Федотов, часто заходили Воронин, Гарбузов и раз-два Трушкин. К последнему я обратился с жалобой на методы следствия, но он ответил: «Пишите, трудитесь» и ушёл.

В одно из своих посещений Гарбузов после того, как Танфилов доложил ему, что я не даю показаний, бил меня по лицу.

Суд, куда было передано дело, меня оправдал.

На вопросы суда свидетель ЧУ Л КОВ:

Я был арестован 2-мя гражданами в милицейской форме. Ордер при аресте мне не предъявили.

Следствие по моему делу вели Федотов и Танфилов, и они же заставляли меня сидеть всё время на стуле в одном положении.

Бил меня Гарбузов.

И Танфилов, и Федотов в целях воздействия показывали мне палку, а также заявляли, что могут проделать мне дырку во лбу, и что она стоит дёшево.

(Оглаш[аются] показа[ния] св[идетеля] Чулкова л. д. 88-89 т. 5).

Да, я подтверждаю эти свои показания. Мне заявляли, что на меня имеются показания арестованных Гаврилова и других. И по требованию следователей я также указал Гаврилова в своих показаниях.

Когда я согласился писать показания, но не знал, с чего начать, Федотов предложил назвать всех секретарей парторганизации института.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ЧУЛКОВ:

Подсказыванием мне фамилий для включения их в показания занимался Федотов.

По партлинии я имел выговор за то, что не изъял политически вредного тезиса, но этот выговор в 1936 г. был снят.

Свидетель СЕДНЕВ Анатолий Фёдорович. 1895 г. рождения, член ВКП(б) с 1920 г., подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован в октябре 1938 г. и попал к Воронину. Там мне было объявлено, что я — враг народа, и предложено написать показание с разоблачением себя и других. Завели в 37 комнату, поставили на «стойку», и так я стоял 5 дней.

Дали очную ставку с Муратовым, который заявил, что я являюсь активным членом к-p организации. От меня потребовали подтверждения показаний Муратова, но я ответил отказом, и за это после ухода Воронина и Зельцмана молодые работники, в том числе, кажется, Крикуненко, избили меня.

На следующий день Зельцман вновь потребовал подтвердить показания Муратова, но я опять отказался. Тогда он стал бить меня об стену и пресс-папье в грудь.

После этого меня снова поставили на «стойку» и продолжали требовать признание, что я завербован Карасёвым, как об этом показывал Муратов.

Пришел в себя я лишь 10 октября, меня вызвал Зельцман и потребовал подписать протокол, при этом заявил: «Тебя же предупреждали, что будешь подписывать своей кровью. У нас есть все основания, всё проверено». Мои доводы не помогали и дежурившие при мне Берестовой и Ганкин говорили: «Пиши, ведь что нам стоит спустить тебя в подвал и израсходовать там на тебя 7 копеек».

Воронин вызвал меня ещё раз и уговаривал: «Нужно подтверждать. Ты рабочий, тебе много не дадут — получишь 2 года, а потом освободят».

8 февраля 1939 г. меня вызвал Трушкин и в категорической форме потребовал подтвердить показание о Карасёве. Я написал заявление о действительном положении. Оно попало к Эльзону, и тот стал читать мне мораль, а потом отправил к Воронину. От Воронина я попал в одиночку, Воронин вызывал меня оттуда и издевательски спрашивал: «Ну, как, хорошо? Посиди ещё».

К Трушкину потом был вызван 15 февраля. Он стал обвинять меня в провокации и грозил расстрелом.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель СЕДНЕВ:

Протокол моего отказа от показаний писал Берестовой. Воронин физического воздействия ко мне не применял.

Расстрелом Трушкин мне угрожал 15 или 16 февраля в присутствии представителя из Киева.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Этим представителем был нач[альник] следчасти НКВД УССР Калужский. Как же в его присутствии я мог угрожать Седневу расстрелом.

На вопросы подсудимого Трушкина свидетель СЕДНЕВ:

Показания на Карасёва я лично не писал, их могли написать другие.

Подсудимый ТРУШКИН:

Я прошу для изобличения Седнева во лжи в этой части затребовать для обозрения его следственное дело.

На вопросы суда свидетель СЕДНЕВ:

Зельцман требовал от меня подтвердить показания Муратова о том, что я завербован Карасёвым.

В 17 ч. объявлен перерыв суд. заседания.

В 20 ч. суд. заседание продолжается.

Свидетель ДУДИН Михаил Петрович. 1894 г. рождения, заместитель нач[альника] цеха завода им. Марти, член ВКП(б) с 1921 г., подсудимым не родственник, личных счетов в ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован без предъявления ордера, сразу после решения об исключении меня из партии. В УНКВД мне предъявили обвинение в связях с Гавриловым и Гладковым, и следователь Зельцман, а одну ночь и Заикин, осыпая меня площадной бранью, издеваясь и избивая, требовали «Пиши». 6 суток мне не давали возможности отдохнуть и всё время заставляли то вставать, то садиться. Я потерял сознание, но меня облили водой, и снова началось: «Пиши». Однажды, когда в соседней комнате кого-то избивали, вошел Трушкин с группой сотрудников, человек 8 и сказал мне: «Пиши. Ты слышишь, что там делается? Это и с тобой будет. Мы оставим тебе только одну правую руку, и ты всё же напишешь». После этого он ушёл, а Зельцман заявил: «Пиши. Ты в наших руках. Мы — партия и что захотим, то и сделаем». Начал диктовать и под его диктовку я стал писать. На седьмые сутки он спросил, кого я знаю по Николаеву. Знакомых в Николаеве у меня много, я их назвал, он записал и сразу вышел. Когда потом вернулся, против ряда названных мною фамилий были проставлены птички, и он предложил писать о к-p деятельности этих лиц. Этот протокол переписывался несколько раз.

16 ноября мне предложили написать заявление на 2-х членов партии Филиппова и Старыгина. Продиктовали содержание, я написал, и потом меня отправили в Киев. Там я от всех своих показаний отказался, после чего месяца полтора меня не вызывали. Затем в Киев приехали Трушкин и Гарбузов и стали допрашивать снова. Написали протокол и сказали, что ряд ранее предъявленных ст.ст. отпадает. Перед подписанием протокола я просил их дать мне мои очки, так как без них читать не могу, но они не дали, заявив: «Что вы, не верите?». Я подписал, не читая, а потом оказалось, что в этих показаниях я продолжал признавать себя участником к-p организации, чего я в действительности не говорил.

На вопросы суда свидетель ДУДИН:

Я был арестован 20 июля 1938 г. Арест производил Воронин совместно с другим работником, фамилии которого не знаю.

Как мне стало известно уже впоследствии, причиной исключения меня из партии послужили представленные Карамышевым в обком 2 заявления Гладкова и Гайта, добытые от них на меня путем применения незаконных методов.

Меня сильно не били. В первый вечер меня бил Заикин пресс-папье. Когда Зельцман сказал мне: «Мы — партия, за нами весь народ», я ему ответил: «Вы такие же г...ки, как и я». Зельцман после этого трижды ударил меня, и я упал.

Следователем моим всё время был Зельцман, и он же спросил у меня, кого я знаю по Николаеву. Я назвал человек 40, он их записал и ушёл, а, вернувшись, потребовал писать об отмеченных птичками как об участниках к-p организации.

Куклинский — комсомолец, рядовой следователь. Мне кажется, что он относился ко мне сочувственно, так как говорил: «Дудин, пиши, иначе ты будешь жертвой, они тебя убьют. Что писать — они тебе скажут, а будут проверять — вскроется правда».

После освобождения, идя за паспортом, я встретил Зельцмана. Он спросил: «Ну как, на партию не обижаешься?». Я ответил: «На партию никогда не обижался, да и на тебя нет, т. к. ты был слепец». Во время моего допроса из соседней комнаты раздавались громкие крики «Убивают».

Всего под стражей я пробыл 10 мес[яцев] 9 дней.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ДУДИН:

С Трушкиным, когда он угрожал мне расправой, вошло 8 чел. Из них знаю только одного Заикина.

При допросе меня в Киеве Трушкиным и Гарбузовым присутствовал незнакомый мне сотрудник, но в допрос не вмешивался, а только сказал: «Эх, вы. Дайте его мне, сразу всё подтвердит».

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ДУДИН:

На этом допросе никаких пометок на протоколе, составленном в Николаеве, я не делал.

Подсудимый ГАРБУЗОВ:

В Киеве я тогда был по поводу утверждения меня в должности. В наркомате сказали, что Дудин и Муратов от данных в Николаеве показаний отказались, потому и предложил Трушкину допросить их. Допрос мы производили совместно с Казиным. На допросе Муратов от первых своих показаний отказался, Дудин не попросил для ознакомления протокол допроса по Николаеву, прочитал его без очков и против той части показаний, от которой отказывался, на полях сделал отметки, в отношении остального сказал, что подтверждает. Так и было записано в протокол. Писал его я, а ответы Дудина формулировал вслух Трушкин. Дудин протокол подписал без каких-либо возражений и предварительно прочитал его, не требуя очков. В качестве производивших допрос протокол был подписан мною и Трушкиным. Казин протокола не подписывал, но в допросе Дудина всё время принимал участие.

На вопросы суда свидетель ДУДИН:

Казин участия в допросе не принимал. А только сказал: «Что вы с ним няньчетесь? Дали бы мне, я с ним разделался бы сразу».

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ДУДИН:

На бюро обкома, когда меня исключали из партии, Карамышев не присутствовал. По-моему, без ведома начальника учреждения материал в обком передаваться не может, поэтому я и считаю, что материалы на меня передал Карамышев. В связи с этим я на второй день своего ареста требовал даже, чтобы меня повели к Карамышеву, но Зельцман заявил: «Ему с вами нечего делать».

Заявление о принадлежности Филиппова к троцкистской организации я написал под диктовку Зельцмана. После этого был вызван к Карамышеву, где присутствовал также Поясов, и у меня спросили, подтверждаю ли я написанное. Я ответил, что писал под диктовку. Карамышев на это сказал: «Я тебя, врага, 15 лет знаю».

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

Никаких заявлений в обком на Дудина я не подавал и при исключении Дудина из партии не присутствовал.

Дудина я вызвал к себе по существу его заявления на Филиппова, так как оно было путанным, и в присутствии Поясова разругал Дудина за клеветнические сведения.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Зайти с бригадой в 8 чел. к Зельцману при допросе им Дудина я никак не мог, и до сегодняшнего дня Дудин об этом нигде не заявлял.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля Дудина — л. д. 64 об., т. 6.

Свидетель ВОЛКОВ Иван Петрович. 1903 г. рождения, член ВКП(б) с 1922 г., инженер-механик, нач[альник] отдела подготовки кадров завода № 200, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован ночью 26 июня 1938 г. и месяц сидел без допроса. Потом меня вызвал следователь Эльзон, обругал «матом», обозвал фашистом, врагом и потребовал разоблачиться. Дня через 2-3 вызвал снова, продержал свое суток на «стойке» и не давал пить. В третий раз на «стойке» держал четверо суток, и я вынужден был под его диктовку написать, что являюсь участником правотроцкистской организации. Во время моего нахождения у Эльзона туда часто заходил Воронин и слышал, как Эльзон понуждал меня писать. Спустя недели 3 дали подписать написанный Эльзоном протокол. Я отказался подписывать и заявил, что всё изложенное в нём — ложь. Тогда меня снова поставили на «стойку», держали на ней 5 дней и в итоге понудили подписать протокол. Сразу после этого дали очную ставку с Гладковым, и на ней я подтвердил изложенное в протоколе, а затем устроили очную ставку с Чулковым. Потом Воронини с Эльзоном потребовали дать список всех врагов. Я снова заявил, что мои показания являются ложью, и просил пригласить прокурора. На это Эльзон сказал: «Я сам — прокурор», а на моё замечание о Конституции ответил бранью. Под первое января 1939 г. Воронин отправил меня в камеру, по-моему, для смертников, и в ней я пробыл 28 суток. Оттуда он вызывал меня и требовал подтверждения показаний, но я отказывался.

На вопросы суда свидетель ВОЛКОВ:

Зельцман подготавливал меня к очной ставке с быв[шим] секретарём обкома партии Деревянченко, но я отказывался.

Показания на Карасёва от меня требовал Эльзон.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Волкова — л. д. 86 т. 6).

Да, и Зельцман требовал показания о Карасёве.

Извращённые методы следствия Эльзон применял ко мне с ведома и благословения Воронина. Меня не били, но ставили на «стойку» с лишением воды, изнуряли.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ВОЛКОВ:

Воронин, по-моему, являлся начальником Эльзона, так как последний всегда подавал команду: «Встать!», когда тот заходил.

Сам Воронин, когда я ему жаловался на водворение меня в камеру смертников, заявлял мне: «Напишешь. У нас есть ещё не такие места: там сгниешь, и никто об этом не узнает. За нами печать, народ».

О том, что водворение меня в камеру смертников было произведено по указанию Воронина, заключаю из того, что через день он вызывал меня оттуда к себе.

Когда от меня требовали дать показания по списку, со мной работали Эльзон и Воронин. Мне подсказывали писать показания на профессуру, но кто первый из них назвал фамилию Карасёва — не помню.

Протокол об отказе от показаний записал Воронин.

Подсудимый ВОРОНИН пояснил:

Участия в допросе Волкова Эльзоном я не принимал.

Показаний на Карасёва от Волкова я не требовал, и в протоколах допроса Волкова о Карасёве ничего не указано.

Ко мне Волков перешёл уже после своего отказа от показаний, и у меня на допросе больше моего рабочего дня не находился.

На вопросы суда свидетель ВОЛКОВ:

Воронин знал, что я сижу в камере смертников. Известно ему было и о методах следствия Эльзона, так как тот применял их в его присутствии. Однако, когда по этому поводу я обращался к Воронину, то он, вместо облегчения моего положения, ухудшал его.

ПОДСУДИМЫЙ ВОРОНИН пояснил:

К размещению арестованных в тюрьме я никакого отношения не имел и не мог иметь, так как это находится в компетенции исключительно начальника тюрьмы.

Показания Волкова не соответствуют действительности.

На вопросы суда свидетель ВОЛКОВ:

Камера, в которой я до того находился, не была заполнена, и потому перевод из неё перегрузкой объяснять нельзя.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

Эльзон и Воронин работали в моём отделе, Волкова я не знал, и о рассказанном им здесь слышу впервые.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

В тот период, о котором говорит Волков, начальником УНКВД был я. Если всё, о чем показал Волков, действительно имело место, то я об этом не знал, иначе бы вмешался. Показания Волкова голословны. Он — инженер, а Эльзон — малограмотный, и как же под диктовку этого малограмотного он мог писать показания. К тому же откуда ему известно, что камера, в которой он содержался, предназначена для смертников. Исходя только из одних его показаний, ничего предосудительного в действиях следователя видеть не могу.

На вопросы суда свидетель ВОЛКОВ:

Эльзон — далеко не малограмотный, так как, по его же словам, он учился в водном институте.

Фамилии, которые нужно было внести в протокол, мне подсказывали Эльзон и Воронин.

Свидетель ГЛАДКОВ Леонид Михайлович. 1901 г. рожд., помощник нач[альника] цеха завода № 200, член ВКП(б) с 1920 г., подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я был арестован, и на 4-е сутки меня вызвал к себе Воронин. За что я арестован, он мне не сказал, а заявил: «Сами об этом напишете». Я ответил, что писать мне не о чем, но он сказал «Заставим написать». Я стал объяснять, что ни в чём не виновен, что являюсь первым организатором комсомола на заводе. Воронин на это ответил: «Нам таких и надо. Разоружайся и пиши», причём всё это сопровождалось отборной руганью. На моё замечание, что его действия противоречат Сталинской конституции, Воронин сказал: «Она меня не касается», и при этом выразился нецензурно по адресу Конституции. После ухода Воронина его сменил Федотов. Он сидел со мной до утра и всё время уговаривал: «Пиши. Арестованные на свободу не выходят. Учти это и пиши, если не хочешь остаться инвалидом». Утром пришел Воронин, и я ему написал о себе: кто я, с кем учился и прочее. В эту ночь дежурить при мне остался следователь из Варваровки, фамилии его не знаю. Этому следователю Воронин сказал, чтобы со мной не церемониться, и он, требуя признания, несколько раз уколол меня иголкой. Так продержали меня трое суток без пищи, после чего отправили в тюрьму. Через месяца полтора мне предложили подписать протокол допроса, составленный якобы по моим записям. Я отказывался, но под нажимом Воронина и Федотова, угрожавших: «Хочешь сделаться трупом, так будешь им», подписал. В середине августа меня вызвал Танфилов и предъявил обвинение, что я — организатор поджога одного объекта на заводе. Об этом поджоге и ничего не знал, так как был арестован до него, но в результате рукоприкладства со стороны Танфилова вынужден был дать показания, что о подготовке поджога мне было известно. Этот протокол забрал с собой Гарбузов.

Перед судом меня вызвал Зельцман и с помощью Воронина и Трушкина подготавливал дать те же показания, что и в протоколе. Военный трибунал, рассмотрев моё дело, оправдал меня.

На вопросы суда свидетель ГЛАДКОВ:

На незаконные методы следствия в отношении меня я жаловался как Воронину, так и Трушкину. Последний старался замалчивать, обходить этот вопрос, а однажды сказал: «Должны же понять, что идёт глубокая вспашка».

Однажды меня на легковой автомашине доставили из тюрьмы к Трушкину, и тот потребовал немедленно дать ему показания о Гайзере и секретаре парткомитета Диденко как об участниках к-p организации. Я ответил, что об этих лицах ничего не могу сказать плохого, и, по-моему, требуемых от меня показаний не дал.

Больше всех меня избивал Танфилов. Бил и следователь из Варваровки. Воронин размахивал перед лицом руками, но не бил.

Под стражей я пробыл 9 месяцев.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ГЛАДКОВ:

В тот момент, когда Воронин нецензурно выразился по поводу Сталинской конституции, кроме нас, по-моему, никого не было.

Кроме размахивания перед лицом руками и угроз, что расстреляет, и я стану трупом, Воронин физических методов ко мне не применял.

ПОДСУДИМЫЙ ВОРОНИН пояснил:

Насколько помню, Гладков в первый же вызов стал писать показания без всякого нажима, и это может подтвердить «следователь из Варваровки» Альбрехт.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ГЛАДКОВ:

Показания на Гайзера и Диденко как на участников организации Трушкин требовал от меня наедине.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Я не помню случая, чтобы разговаривал с Гладковым. Не помню также, чтобы посылал за ним в тюрьму легковую автомашину. И если у меня была надобность в его показаниях на Гайзера и Диденко, то почему же я не добился их от него.

В 22.15 объявлен перерыв суд. заседания.

В 22.25 суд. заседание продолжается.

Свидетель БОНДАРЬ Дмитрий Антонович. 1910 г. рождения, техник-судостроитель, начальник участка завода № 200, беспартийный, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

3-го августа 1938 г., в 4 ч. дня, я прямо с завода был доставлен к Воронину, и тот мне заявил: «Ты — враг, бандит, фашист и диверсант и отсюда не выйдешь. Нам известно, что ты подпалил отсек, так садись и напиши все». Я ответил, что ничего не знаю, и что в день пожара даже не был на заводе, но Воронин, не обращая на это внимания, ругался и требовал дать признание. Я отказался. После ухода Воронина со мной остался Калюжный и тоже ругал меня и требовал писать показания. Часов в 10 вечера Воронин пришел снова и, узнав, что показания я не дал, сказал: «Сейчас напишешь». После этого пришли 2 неизвестных мне сотрудника, отвели меня наверх и там заявили, что если через 10 мин. я не напишу на имя Успенского заявление о причастности к поджогу, они будут бить меня. Такого заявления я не написал, и они действительно стали избивать меня. От побоев я потерял сознание, меня облили водой и продолжали требовать признание. Я и на этот раз ответил отказом. Тогда они разложили меня на полу и биллиардными киями стали бить по груди, животу и спине. Я вторично потерял сознание, но меня снова облили водой, и избиение продолжалось всю ночь. От сильной боли я громко кричал, и потому фуражкой мне заткнули рот. Пришел я в себя уже в коридоре весь в крови, избитый. Утром 4-го августа меня снова завели в 41-й кабинет, и там Воронин опять требовал показаний о принадлежности к к-p организации и причастности к поджогу. Я держался и не писал. 5 или 6 августа Воронин отвёл меня к Карамышеву. Последнему я заявил то же, что говорил до того своим следователям, и после этого меня снова отправили к Воронину. От нанесённых мне побоев я не мог ни лежать, ни сидеть, заболел кровавым поносом, однако медпомощи мне не оказывали. Пробыв в таком состоянии без сна по 7-е августа, я ночью вынужден был под диктовку Воронина написать о причастности к к-p организации, и всё, что он мне предлагал. Потом Воронин составил протокол допроса, но я подписать его отказался, заявив, что всё написанное в нем — неправда. К Воронину заходили Трушкин, Гарбузов и друг, работники, и все они требовали, чтобы я подписал протокол.

Когда мне объявили, что дадут очную ставку с Чикаловым, я отказался от неё, говорил Трушкину, что о Чикалове ничего не знаю, но Трушкин стал ругать меня и, угрожая арестом всей семьи, предложил пойти на очную ставку и «разоружить» Чикалова. Очная ставка проводилась в кабинете Трушкина. По его и других следователей настоянию я дал против Чикалова показания, но он их не подтвердил, и после этого я также отказался от них. В связи с этим очную ставку прервали, меня вновь стали подготавливать к «изобличению» Чикалова, но когда на следующий день очную ставку возобновили, я заявил на ней, что о Чикалове мне ничего не известно. Чикалов же, наоборот, на этой очной ставке дал признание, и после неё Воронин угрожал, что о моем поведении доложит капитану, и меня расстреляют. Я сказал ему, что на суде ведь всё равно расскажу правду. На это Воронин заявил: «Я — тебе следователь, и мы же будем судить тебя». В итоге, в результате угроз и избиений (Воронин бил ключом, а Калюжный — линейкой), я вынужден был подписывать протокол очной ставки. Так проводились очные ставки и с другими арестованными. Руководил очными ставками Трушкин.

12 августа в кабинете Воронина я подписал составленный им протокол допроса. Этому предшествовали новые угрозы избить покрепче: «Дадим тебя стрелкам, а они бьют не так, как следователи». При подписании протокола я сказал Воронину, что подписываю ложь и что на суде она вскроется. Воронин ответил: «Никогда ничего вынесено не будет. Всё здесь останется».

Помимо следователей, угрозы при допросе наносил мне и комендант Митрофанов. Это был физически исключительно сильный человек. Засучив рукава, он мне заявлял: «Подпиши, парень. А то дам так, что хуже будет».

В результате применённых ко мне методов «допроса» у меня были выбиты 2 зуба, рассечено ухо, я был весь синий, распухший и гнил заживо. На меня было страшно смотреть, и дежуривший при мне следователь Гандельсман даже просил, чтобы я отворачивал от него свое лицо. В таком состоянии меня водили в Карамышеву, и он видел это моё состояние.

На вопросы суда свидетель БОНДАРЬ:

В тюрподе я находился с 12 августа по день освобождения. Начальник УНКВД в камеру ни разу не заходил.

Воронин бил меня ключом. Киями избивали не мои следователи, и фамилий их я не знаю.

Карамышеву об избиении меня я не говорил, но мое состояние он прекрасно видел и так.

Зельцман моим следователем был уже после подписания мною протокола допроса.

Под стражей я находился 8 с половиной месяцев. Освобождён судом.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель БОНДАРЬ:

При избиении меня киями Воронин не присутствовал.

К Карамышеву водил меня Воронин.

Коменданта Митрофанова Воронин вызывал до подписания мною признания с целью устрашения.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель БОНДАРЬ:

Гарбузов неоднократно заходил к Воронину, когда я там находился, и также настаивал, чтобы я писал показания.

Ему я однажды заявил об избиении меня в 11-й комнате.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель БОНДАРЬ:

На очных ставках обычно присутствовало несколько сотрудников. Был ли среди них военный с зелёными петлицами — не помню.

В 23 ч. объявлен перерыв суд. заседания до 10 ч. 19.III.[19]41 г.

19.III.[19]41 г. в 10.15 суд. заседание продолжается.

Секретарь доложил о прибытии свидетелей ЛЕЙЗЕРОВСКОГО, ЧЕРКЕС[А], ФЕВРАЛЬСКОЙ, ШЕЙНБЕРГ[А] и КРЮЧКОВСКОГО.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности названных свидетелей, предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были удалены в отдельную комнату.

Пред[седательствую]щий огласил определение ВТ по поводу ходатайств подсудимых, заявленных ими в начале суд. заседания 18-го марта.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Ходатайство подсудимого КАРАМЫШЕВА о приобщении к делу его заявления от 15.III.[19]41 г. удовлетворить. Также удовлетворить его ходатайство в части обозрения приказов по УНКВД, коими он, будучи начальником УНКВД, привлекал к административной ответственности сотрудников, допускавших нарушение соцзаконности.

Остальные ходатайства подсуд. КАРАМЫШЕВА о вызове свидетелей и друг., изложенные в его заявлении, отклонить ввиду наличия достаточных материалов в деле и вызова свидетелей Готовцева, Поясова и других, могущих подтвердить обстоятельства, на которые подсуд. КАРАМЫШЕВ ссылается.

В отношении ходатайства подсуд. ТРУШКИНА о приобщении документов. Учитывая, что по всем этим эпизодам в деле имеется достаточно материалов, истребование дополнительных документов необходимостью не вызывается; кроме того, показаниями вызванных свидетелей также можно уточнить все эти моменты, в силу чего ходатайства ТРУШКИНА отклонить.

Также отклонить ходатайства подсудимых ГАРБУЗОВА и ВОРОНИНА, так как по всем эпизодам, на которые они ссылаются, в деле имеется достаточно материалов и, кроме того, эти эпизоды могут осветить вызванные по делу свидетели.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

Очные ставки Бондарю проводились в присутствии помощника военного прокурора Курова. В связи с этим я прошу истребовать для обозрения дело Бондаря, и из него будет видна ценность показаний Бондаря на вчерашнем заседании.

Совещаясь на месте, ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Имея в виду, что в т. 9 на л. д. 82-129 имеется достаточно материалов относительно Бондаря, ходатайство подсуд. ТРУШКИНА отклонить.

ПОДСУДИМЫЙ ВОРОНИН:

В 1938 году собственноручные показания подсудимых к следственным делам не приобщались, поэтому в деле Стародубцева отсутствуют его показания, данные им на Гаврилова. В связи с этим я прошу затребовать их для того, чтобы убедиться, что показания на Гаврилова он давал.

Совещаясь на месте, ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Имея в виду, что в распоряжении Трибунала имеется подлинное следственное дело по обвинению Стародубцева, ограничиться им, и ходатайство подсуд. ВОРОНИНА в части истребования собственноручных показаний Стародубцева отклонить.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

По показаниям свидетелей, прошедших во вчерашнем заседании, я имею сказать следующее: об обстановке, в которой допрашивался Волков, я лично не знал. Его показания половинчатые, неопределённые, и потому без заслушания Эльзона вывод о правильности или неправильности действий последнего делать нельзя. Лично я ни Волкова, ни других из выступающих ныне свидетелями не допрашивал и при допросе их не присутствовал.

Заявление Бондаря о том, что Воронин приводил его ко мне, не соответствует действительности, и на первом суде он об этом не говорил.

Показания Дудина также не соответствуют действительности. В Николаеве я пробыл 6-7 месяцев, как же мог сказать ему, что знаю его как врага 15 лет.

Дело на Фомина, Гаврилова, Меламуда и других являлось составной частью право-троцкистской организации, ликвидированной в 1937 г. Ликвидировалась она по частям. Основная группа была осуждена Военной коллегией в открытом суд. заседании, и Гаврилов проходил по показаниям этой группы. Участники этой группы Волков и Плетнев изобличали также Деревянченко (Волков) и Фомина (Плетнев). Кроме того, на Деревянченко, Фомина и Гаврилова в распоряжении оперативных отделов УНКВД имелись и официальные материалы. Так, ещё в марте 1938 г. Деревянченко был изобличён парторганизацией как политический двурушник, и это же было установлено в апреле 1938 г. на облпартконференции, в связи с чем там выступали секретарь ЦК КП(Б)У Бурмистенко и Буранов.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Бондарь показал, что я потребовал от него показания о причастности Чикалова к поджогу отсека и несколько раз прерывал очные ставки. Не было этого, и на первом суде он об этом не говорил.

Пред[седательствую]щий огласил л. д. 136-137 т. 12 — показания Бондаря.

Свидетель АФАНАСЬЕВ Григорий Петрович. 1910 г. рождения, член ВКП(б), заместитель] нач[альника] цеха завода № 200, по специальности судостроитель, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

2-го августа 1938 г., будучи на стадионе, я заметил дым в районе завода и поехал туда. Там мне сказали, что меня ждут в главной конторе. Когда я вошел, в конторе находились Гарбузов, следователь Богуславский и ещё один работник. Гарбузов мне сразу же сказал: «Ну, рассказывай», и обругал матом. Потом предложил подойти к нему и, когда я подошел, он кулаком нанес мне 2 удара в лицо. Вслед за тем меня обыскали и минут через пять на машине доставили в УНКВД. Там Богуславский забрал меня к себе в кабинет и, называя диверсантом, вредителем, требовал рассказать о поджоге отсека. Потом отвел к Зельцману, и в его кабинете я был поставлен в угол на «стойку». В кабинет заходили работники и «знакомились». В лучшем случае это «знакомство» ограничивалось руганью, но большей частью ко мне «прикладывались», в том числе и Заикин. Он же остался со мной ночью. Так я стоял там до вечера следующего дня, после чего меня отвели в комнату № 43 к Купному. Там тоже поставили в угол, и Купный стал требовать показаний о к-p троцкистской организации. При этом он заявил, что кто попадёт к ним, тот так просто не выходит, и показывал на палку за шкафом.

В это время из других кабинетов раздались вопли и крики. Допрашивали меня здесь Купный и Заикин. Последний особенно издевался надо мной: харкал в лицо, давил кулаками в бок, не давал воды. От долгого стояния у меня отекли и опухли ноги. 4-го августа в кабинете Трушкина мне дали очную ставку с Фоминым. На ней Фомин сказал, что я состою в к-p организации, и на этом очная ставка была закончена. Почти все последующие очные ставки также проводились у Трушкина, но протоколы писались не им, а другими работниками, в том числе и Ворониным. 8-го августа меня отправили в тюрьму и поместили в камеру площадью 8 метров, где находилось до 20 чел. Спустя месяц-полтора моё дело было передано Зельцману, и тот также настаивал на признании, уговаривая при этом, что я человек ещё молодой.

У Гарбузова в кабинете я был раза 2. Лично он показаний от меня не брал, но говорил, что чем скорее раскаюсь, тем для меня будет лучше.

Пробыл я под стражей 8 месяцев, после чего Военный Трибунал меня оправдал.

На вопросы суда свидетель АФАНАСЬЕВ:

Очная ставка с Барсуковым у меня была по вопросу принадлежности к к-р организации, и мы оба должны были подтвердить, что являемся участниками организации.

У меня спрашивали, не причастен ли и Барсуков к пожару, но я ответил отрицательно.

Зельцман наталкивал меня, чтобы я показал [на] Мацковского и Чернохатова как причастных к пожару и организации. Очной ставки с Мацковским у меня не было.

Гарбузов 2 раза сильно ударил меня на заводе в присутствии Богуславского и ещё одного работника, фамилии которого не знаю.

Заикин избивал меня систематически с 2-го по 8-е августа. Один раз Зельцман, придя на смену и узнав, что я не даю показаний, присоединился к нему, и они стали бить меня вдвоём. Я упал, потерял сознание и очнулся уже без них в присутствии Купного.

Трушкин заходил ежедневно, серьёзные очные ставки проводились у него в кабинете, и обо всём, что делали со мной, он знал. Первое время я ему жаловался на методы следствия, в ответ на что он заявлял: «Ничего не выйдет, нужно полностью разоружиться и честно обо всем написать».

Зельцман тоже угрожал: «Уйдешь отсюда калекой, так лучше честно разоружись перед соввластью».

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель АФАНАСЬЕВ:

Гарбузов на заводе не объявил мне о моём аресте. Был ли ещё кто-либо, кроме меня, вызван в Гарбузову в контору после пожара — не знаю.

Свидетель ЧИКАЛОВ Тимофей Иванович. 1888 г. рождения, член ВКП(б) с 1922 г., старший мастер завода № 200, рабочий стаж с 1903 г., подсудимым не родственник, с ними не спорил, по делу показал:

2-го августа 1938 г. на заводе № 200 произошёл пожар, в связи с чем меня пригласили в УНКВД, и там по 4-е августа я давал показания, после чего был освобождён. 7-го августа меня вызвали в отдел найма завода к Воронину, который сказал, что для уточнения некоторых вопросов нужно ещё поехать в УНКВД. Там Воронин отвел меня к следователю Федотову, и тот стал допрашивать. На второй день Танфилов принес папку с бумагами о Чикалове, но я доказал, что они относятся не ко мне, а к моему однофамильцу. После этого меня проставили на «стойку» и стали обвинять в причастности к пожару. На «стойке» держали четверо суток, причём следователи Федотов и Танфилов дежурили при мне посменно. На «стойке» мне было очень плохо, и я просил Танфилова об оказании мне помощи. Тот написал какую-то бумажку и положил её на край стола. Подумав, что это направление к врачу, я хотел её взять, но Танфилов набросился на меня с бранью. Тут вошел Воронин. Танфилов сказал ему, что я пытался стащить со стола бумагу, и Воронин ударил меня по лицу. На пятые сутки мне дали очную ставку с Бондарем. Проводил её Трушкин, и на ней Бондарь заявил, что мы совершили поджог и должны стать на колени перед соввластью. Его показания я отрицал, в связи с чем Трушкин стал кричать на меня, угрожать, и я был отправлен в тюрьму. 24-го августа меня снова привезли в УНКВД и двое суток держали в кабинете, потом дали очную ставку с Афанасьевым. Тот стал говорить, что со слов Меламуда ему известно, что я являюсь членом к-p организации. Я это отрицал. Потом меня передали Зельцману. Ему я сказал, что уже давал подробные показания, но он мне заявил: «Они нам не нужны, нам нужны, какие требуются». На следующий день Зельцман вызвал меня и в присутствии 2-х работников, одетых в штатское (один из них по фамилии Ганкин), спросил, буду ли давать показания. Я ответил отрицательно, и тогда он приказал эти двум работникам взять меня и не выпускать, пока не дам признание. Меня повели наверх в отдельную комнату и там поставили на «стойку». Ночью туда пришел Ганкин, бывший в нетрезвом состоянии, закрыл окна и стал вымогать признание: «Если хочешь видеть жену и ребёнка, хочешь остаться живым, то пиши. Учти, что я могу тебя застрелить, а потом составлю акт, что ты нападал не меня. Или застрелю тебя у двери и составлю акт, что убит при попытке бежать». Схватил меня за горло, стал душить, и я потерял сознание. На рассвете Ганкин дал мне бумагу, и по его указке я вынужден был написать, что совместно с Афанасьевым совершил поджог и др. Это заявление он отнес Зельцману. Тот вызвал меня вечером и с написанного мною составил протокол допроса. Я вынужден был подписать его. После этого Зельцман сказал: «Ну, теперь помоги разоблачить ваших инженеров Бондаря, Афанасьева», и мне с Бондарем устроили очную ставку. На ней я подтвердил то, что говорил Бондарь на первой очной ставке у Трушкина, но в этот раз Бондарь стал отрицать свои показания и на мой вопрос, почему же раньше признавал, сказал: «Тогда я врал, а теперь ты врёшь». Спустя некоторое время очная ставка была возобновлена у Трушкина, и Бондарь на ней дал признание. После того как его увели, я спросил у Трушкина, как могло получиться, что Бондарь подтвердил признание. Трушкин ответил: «С ним 2 дня хорошо поговорили».

На вопросы суда свидетель ЧИКАЛОВ:

Федотов избивал меня ключом.

Воронин один раз ударил по щеке и выбил шатавшиеся корни зуба.

Ганкин тоже избивал меня.

Трушкин проводил очную ставку, грубо ругал меня, требовал признания. Об избиении меня я не заявлял.

На следствии никаких материалов мне не предъявляли, а только «изобличали» очными ставками.

Оговорил я себя и других по той причине, что не в состоянии был дальше выносить издевательства, которым не видел конца. Ведь я четверо суток стоял на «стойке» без сна и отдыха, мне угрожали, что меня застрелят, и только в надежде, что советский суд разберётся, где правда, я дал ложные показания.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ВОРОНИНА свидетель ЧИКАЛОВ:

Воронин меня не допрашивал, но когда Танфилов доложил ему, что я пытался якобы стащить бумажку со стола, Воронин нанёс мне удар по щеке.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ЧИКАЛОВ:

При очной ставке, которую проводил Трушкин, присутствовал один военный, но о том, что он — прокурор, мне не объявляли, и Трушкин в его присутствии ругал меня.

В 12.10 объявлен перерыв суд. заседания.

В 12.20 суд. заседание продолжается.

Свидетель КОБПЕВ Даниил Филиппович. 1899 г. рождения, инженер-конструктор завода им. Марти, член ВКП(б), подсудимым не родственник, с ними не спорил, по делу показал:

24 июля 1938 г. я был приглашён в УНКВД к Карамышеву. Когда пришел в комендатуру, мне приказали: «Руки вверх!», произвели личный обыск, на отобранные вещи составили акт в одном экз. и меня водворили в кабинку тюрпода. В 10 час. утра вызвали к Воронину. Последний назвался моим следователем и предложил писать показания о принадлежности к право-троцкистской организации. Я потребовал показать мне ордер на арест и предъявить обвинение, но Воронин на это ответил: «Не разговаривать. Мы — хозяева, и что хотим, то и делаем». В связи с этим я написал заявление-протест против незаконного ареста. Воронин его скомкал и заявил: «Не это писать, пишите другое». Потом поставил меня на стойку в угол, и там я стоял 6 суток. Ночью в кабинет Воронина вошел Трушкин и потребовал дать признание, что я — троцкист и состою в к-p организации. Я отказался. В это время за спиной, по-видимому, кого-то избивали, так как слышались ругань, стоны и крики. В ответ на мой отказ признать себя участником организации Трушкин обратил моё внимание на эти крики и сказал: «Вы слышите, что там делается. Тоже и с вами будет». В 12 час. ночи Воронина сменил Богуславский. Оставшись со мной, он схватил меня за плечи и стал головой бить об стенку. На мои протесты по поводу такого обращения перевёл меня в другой кабинет, достал из-за шкафа палку и стал бить ею в область сердца и по ногам, требуя: «Пиши, что состоял в к-p организации». От нанесённых побоев я упал на пол, он поднял меня и продолжал избивать. При этом харкал в лицо и запрещал вытирать плевки. Потом подвёл к столу и, не прекращая избиения, приказал писать. Под его диктовку я вынужден был написать, что являюсь участником организации. По его же требованию включил в свои показании зачитанный им список парттысячников. После этого он снова привёл меня к себе в кабинет и поставил на «стойку». Утром пришел Гарбузов с заготовленным протоколом и после подписи его мной отослал меня спать. Потом снова вызвал меня, сказал, что протокол — ерунда и, ударив, предложил переписать его. Протокол я переписывал 3 дня и под диктовку Воронина снова вписал туда парттысячников и ряд лиц по институту, после чего меня отправили в тюрьму. Потом я был вызван в августе или сентябре и стали подправлять показания. Протокол писал Воронин и из ранее названных лиц оставил человек 9, а остальных исключил. Я заявил Воронину, что показания мои ложны, не соответствуют действительности, но он на мои заявления не обращал внимания. В этом протоколе Воронин исключил ещё несколько человек и после этого протокол я подписал. На допросе мне удалось выкрасть бумагу и карандаш, я написал заявление Вышинскому о незаконном аресте и извращённом следствии, и это своё заявление 26 или 27 сентября опустил в ящик в тюрьме.

28 сентября меня вызвал Воронин и спросил: «Что, писали?». Я ему рассказал правду. Тут вошел Гарбузов, и я ему заявил, что все предыдущие мои показания вынужденные. В ответ Гарбузов мне заявил: «Так ты дискредитировал органы. Больше этого писать не будешь. Должен всё подтвердить», и со всего размаху стал сильно бить по щекам и голове. Я потерял сознание, и меня бросили в камеру. Спустя 2 дня снова вызвали и опять стали «уточнять» и подправлять протокол. В итоге в протоколе остались Кондратьев, Гладков, Деревянченко и ещё несколько человек. Подписывать его меня заставляли трое суток, и каждый раз я предупреждал, что это ложные показания. У меня выбивали моего вербовщика и предлагали 2-х — Деревянченко и Коноплева. Я написал последнего. Вызвали потом только 2-го декабря. Воронин предъявил обвинение и, угрожая: «Если хочешь, чтобы семья была жива», «а то долбану так, что и света не увидишь», — потребовал подписать его днём ареста. Я подписал его третьим августа, т. е. днём, когда меня даже не вызывали не допрос.

15 или 16 февраля меня вызвали к Трушкину. Перед тем Воронин предложил, чтобы я подтвердил свои показания, заявив при этом: «Будешь на стенку лезть, а подпишешь». У Трушкина сидел неизвестный мне сотрудник, и при нём Трушкин спросил: «Ну что, будешь полностью разоружаться?». Я ответил, что разоружаться мне не в чем, что все мои показания ложны. Трушкин после этого вскочил из-за стола и вышел, а со мной стал говорить сидевший у него сотрудник, оказавшийся начальником следчасти наркомата. Потом меня вызвали в марте мес., и следствие уже вёл Эльзон. Он кричал на меня, но большего не допускал. Ночью 2-го декабря я был вызван к начальнику УНКВД Юрченко. Там присутствовали Поясов, Гарбузов, Воронин. Юрченко я рассказал об избиении меня Богуславским и Гарбузовым, и что мои показания о признании — ложные, вынужденные. Через 3 часа меня освободили. Впоследствии я был вызван в Киев на очную ставку с Трушкиным. Последний там заявил, что не знал о намечавшемся моём аресте, но следователь Бурдан уличил его во лжи постановлением на арест, которое было подписано Трушкиным.

Изъятые у меня при обыске вещи мне не возвратили до сего времени, и акта личного обыска в деле не оказалось.

На вопросы суда свидетель КОБЦЕВ:

В момент ареста я работал секретарём горкома партии. Под арестом пробыл с 24 июля 1938 г. по 2-е или 3-е апреля 1939 г.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель КОБЦЕВ:

Воронин оскорблял меня, ругал, но не бил.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель КОБЦЕВ:

Трушкин в присутствии Воронина обращал моё внимание на стоны в соседнем кабинете и угрожал, что так будет и со мной.

ПОДСУДИМЫЙ ГАРБУЗОВ пояснил:

Показания Кобцева категорически отрицаю. Впервые я увидел его на допросе и сказал только, чтобы он показания писал не карандашом, а чернилами. Вторая встреча произошла в момент, когда его вели с допроса и, увидев, что он в белых брюках, я сказал, чтобы написал домой о присылке других брюк.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель КОБЦЕВ:

О замене брюк он действительно говорил, а о том, что писать нужно чернилами, а не карандашом — нет.

Избивал Гарбузов меня в присутствии Воронина и ещё одного сотрудника.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Об аресте Кобцева мне было известно, так как этот вопрос решался ЦК КП(б)У. Обстановку его допроса я не знал.

Свидетель КОБЦЕВ:

Я считаю, что в известной мере причиной ареста послужил мой отказ дать в УНКВД скатерть в приезд в Николаев Успенского.

Карамышев был груб в обращении, на заседаниях обкома ругался матом, в связи с чем даже делались замечания.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Ложь всё это.

В 13.40 объявлен перерыв суд. заседания.

В 14.00 суд. заседание продолжается.

Больше вопросов к допрошенным свидетелям подсудимые не имеют, и с их согласия допрошенные свидетели от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания освобождены.

Свидетель СЫЧКОВ Николай Емельянович. 1916 г. рождения, нач[альник] следственной части УНКВД по Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

По делу Гущина при проверке впоследствии оснований на его арест значилось, что изобличается Стародубцевым, Гавриловым и Гладковым. В действительности же показаний Гладкова на Гущина не было.

На вопросы суда Свидетель СЫЧКОВ:

В справке на арест Гайзера значилось, что он проходит по показаниям не то Ветера, не то Душенко, при проверке их в наличии не оказалось.

По делу Онищенко санкция на арест была оформлена спустя 6 дней после ареста.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Сычкова — л. д. 231 т. 4).

Да, я спутал: на Гайзера не оказалось показаний Волкова, а не Ветера. И только в этой части справка является фиктивной.

Следствие по делу Гайзера заканчивал я, и я же освободил Гайзера. Сомнений в его невиновности у меня не возникало.

Мои показания от 29 августа 1939 г. записаны правильно, там ничего не сгущено, я их подтверждаю полностью и сейчас.

Подсудимый ВОРОНИН пояснил:

Гайзер допрашивался в НКВД УССР и дал там развёрнутые показания. У нас же он написал только собственноручные показания.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

Гайзер проходил по показаниям Косиора и был арестован по распоряжению НКВД УССР. Справка на его арест составлялась по лини 7 отдела Наркомата. На Гайзера имелось минимум 12 показаний. Следствие по его делу велось в Киеве, наша же обязанность заключалось лишь в аресте и отправлении Гайзера в Киев.

На вопросы суда свидетель СЫЧКОВ:

Санкция на арест Гайзера была дана по материалам, представленным из Николаева.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Свидетель не в курсе дела. На арест Гайзера была нужна санкция Москвы, и докладная записка по этому поводу составлялась 7 отделом НКВД УССР по имевшимся у них материалам.

Арест Гайзера был правильный, обоснованный, освобождение же его считаю неправильным. По получении из Москвы санкции мы арестовали Гайзера и отправили в Киев. У нас он находился только в течении 2-3 дней и написал собственноручные показания. После постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. Наркомат передал Гайзера нам.

На Гайзера имелись также показания Волкова. На горпартконференции Гайзер был изобличён в связях с диверсантами, что вынужден был признать сам, и его вывели из состава её.

По нашим материалами была составлена справка не на получение санкции на арест, а лишь для оформления самого ареста.

На вопросы суда свидетель СЫЧКОВ:

Показания Рогинского на Гайзера были лишь косвенные, со слов Степанова, а Степанов в своих показаниях Гайзера вообще не упоминал.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Имелись ли показания на Гущина, Гаврилова и Гладкова, не помню. По этому вопросу нужно обратиться к автору справок, так как я только утверждал их, доверяя своим работникам.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Справку на Гущина составлял не я, но точно знаю, что на него имелись показания. Кем сделана дописка в этой справке, не знаю, но почему нельзя считать, что эту дописку произвели уже после подписания мною справки.

На вопросы суда ГПОДСУДИМЫЙ ВОРОНИН:

Я писал справки на многих лиц, но ни в одной никаких дописок не делал.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА Свидетель СЫЧКОВ:

На запрос У НКВД Наркомат ответил, что по показаниям Волкова Гайзер не проходил.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

Неправда, из НКВД УССР на запрос поступил ответ, что Гайзер проходит по показаниям Волкова.

На вопросы суда свидетель СЫЧКОВ:

Когда я работал в 3 отделе, был задержан некий Чистяков при попытке пройти на территорию завода. Были основания подозревать, что пробраться на завод он пытался с умышленной целью, и на допросе дал показания о вербовке его японцами, но показания были путанные. На третий день заместитель] нач[альника] УНКВД Поясов подверг его избиению, кажется, совместно с комендантом Московского НКВД, гостившим у Карамышева. Этот комендант применил потом физическое воздействие к Чистякову ещё раз, без Поясова, и дней через 6-10 Чистяков скончался. Точно сейчас этот эпизод не помню, на предварительном следствии, когда дал показания, помнил лучше.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Сычкова — л. д. 250).

Возможно, что так, но помню, что после последнего избиения Чистяков несколько раз ещё вызывался на допрос.

На вопрос суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Фамилии коменданта я не помню, но на предварительном следствии я указал его приметы и имя. Он был в Николаеве в то время, когда я болел. О том, что он применял физическое воздействие к Чистякову, мне стало известно лишь на предварительном следствии.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель СЫЧКОВ:

Гарбузова я знаю с 1936 г. исключительно с положительной стороны. С конца 1938 г. он был избран секретарём парторганизации, был отзывчивым и очень много помогал молодым работниками. Много он также сделал в части разгрузки дел и исправления отмеченных постановлением ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. ошибок.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КАРАМЫШЕВА свидетель СЫЧКОВ:

О Карамышеве мнение всех работников было как о человеке, исключительно хорошо знающем своё дело. Он старался привить молодым работникам чекистские навыки, неоднократно собирал нас и делал целеустремлённые установки. В городе и области пользовался большим авторитетом.

На вопросы суда свидетель СЫЧКОВ:

Гарбузов по части отдельных арестов высказывал мнение, что они — неправильные, необоснованны, но этим и ограничивался.

Свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ Юзеф Семёнович. 1906 г. рождения член ВКП(б), начальник отделения УНКВД по Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Дело на Бабаева, Садомова, Бранта, Беккера и Наместюка поступило ко мне уже после допроса этих обвиняемых в Ново-Троицком районе с протоколом допроса, составленным следователем Козачуком. Этот протокол Трушкин подкорректировал, и я дал его обвиняемым подписать. В то время Козачук отсутствовал, и в связи с этим Федоровский предложил мне подписать протокол за следователя. Я отказался, но Трушкин накричал на меня, приказал подписать протокол, и я это сделал.

На допросе Брант долго не показывал, что Наместюк является участником троцкистской диверсионной организации, но потом дал такие показания и указал обстоятельства вербовки. Последние были настолько нелепы, что я в них не верил, и о своём сомнении сказал Трушкину в присутствии Гарбузова, Воронина и Купного. Трушкин со мной не согласился и заявил: «Ты — не чекист, ничего не понимаешь, я заберу от тебя дело».

В протоколе допроса Наместюка его показания я фиксировал доподлинно. Трушкин этот протокол скорректировал так, что будто бы Наместюк признает себя участником к-p организации. С этой целью он исключил из протокола часть написанного мною и дополнил протокол своей редакцией, после чего предложил закончить дело на тройку. Не будучи согласен с тем, что Наместюк является участником к-p организации, я просил Трушкина, чтобы это дело дал доложить мне на тройку, где я имел в виду рассказать все, как было в действительности, но Трушкин доложил его сам, и Бабаев, Садомов, Брант и Беккер были осуждены по 1-й категории, а Наместюк — по второй. По словам работников, дело о Наместюке впоследствии было пересмотрено, и Наместюк якобы освобождён.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Наместюк мне не давал показаний об участии в к-p организации. Это признание в протокол вписал Трушкин.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Лейзеровского — л. д. 190-194 т. 5).

Да, эти показания подтверждаю и сейчас. Членом к-p организации Трушкин сделал Наместюка, по-моему, с той целью, чтобы у Бабаева, Садомова, Бранта и Беккера была практическая диверсионная деятельность. Скорректированный таким образом Трушкиным протокол допроса я подписал с условием, что дело сам буду докладывать на тройке и расскажу там всю правду.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

При корректировке протокола я не указывал, что Наместюк признаёт себя участников к-p организации, а только о том, что он совершил диверсионный акт.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Наместюк признал, что Брант и Беккер поручили ему дать овцам удесятерённую дозу медного купороса, так что он знал, какие от этого должны были быть последствия.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Ни о какой удесятеренной дозе медного купороса Наместюк не знал. Падёж овец явился для него полной неожиданностью, он испугался и сразу же побежал заявлять об этом в милицию. Можно представить, какой это был диверсант.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Я считаю, что Брант — это явный враг, но об остальных своего мнения сказать не могу, так как их не допрашивал. По-моему, пропускать это дело по тройке было нельзя, следовало его лучше задокументировать и собрать свидетельские показания.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

На Бабаева имелись показания бывшего директора совхоза «Аскания-Нова» Нуринова как об участнике к-p организации. Садомов проходил по показаниям бывшего директора МТС Чучмана.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

По-моему, Бабаев и Садомов не были подсудны тройке уже по одному тому, что они являлись членами партии.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Выделить Наместюка из всей этой группы было нельзя, так как дело было тесно связано с Бабаевым и остальными. Наместюк не освобождён, как говорит Лейзеровский, а дело о нём передано в Военный Трибунал, о чём имеется справка.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Мне известен случай, когда быв[ший] нач[альник] УНКВД Фишер на одном из совещаний упрекал Гарбузова в том, что у него мало признаний арестованных. Фишер тогода заявил: «Посажу милиционеров, и они дадут больше признаний, чем вы».

За время моей работы в отделении Гарбузова сменных допросов, стоек, угроз или избиений арестованных там не практиковалось, и Гарбузов таких установок не давал.

В Бериславском районе им было вскрыто искусственное дело на группу колхозников. Их вызвали, допросили и потом освободили.

Поведение Гарбузова как заместителя начальника отдела было поведением исключительно честного партийца. Когда я обращался к нему при возникновении у меня сомнений, он всегда становился на мою сторону.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Ни Бабаева, ни Садомова в период следствия не было. Они были арестованы не только в связи с отравлением овец, а и по показаниям Нуринова и Чучмана. Эти показания должны были быть приобщены к делу Лейзеровским, который заканчивал дело, но он этого не сделал. По материалам дела Бабаев, Садомов, Брант и Беккер осуждены правильно.

На вопрос подсудимого ТРУШКИНА свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

На оперативных совещаниях Трушкин ставил вопрос о недопустимости рукоприкладства к арестованным, предупреждал об ответственности за применение физических методов без санкции.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КАРАМЫШЕВА свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Задолго до постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. КАРАМЫШЕВ на нескольких оперсовещаниях начальников райотделений подвергал резкой критике Дарова за создание искусственной организации, Лившица — за искусственное создание дела на колхозников, и водный отдел, сделавший одного арестованного врагом с пелёнок.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Об истории с Наместюком КАРАМЫШЕВУ я не докладывал, так как думал сделать это на тройке, но выполнить это не удалось, так как дело доложил лично Трушкин.

Свидетель ЧЕРКЕС Тарас Тихонович. 1906 г. рождения, спецработник швейной фабрики в Николаеве, в 1938 г. работал оперуполномоченным УНКВД по Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я работал непосредственно с Гарбузовым и в его лице видел человека с партийной и чекистской совестью, всегда находил в нём поддержку.

К Карамышеву отношения я не имел, но, присутствуя однажды весной на оперсовещании, слышал, как он дал установку: «Поменьше ходить в парткомитеты и в прокуратуру. Нам нужно посадить 2000 чел.», а на замечания некоторых работников по этому поводу ответил: «Не страшно, если ошибёмся при арестах в одном человеке».

Бражников был арестован по клеветническому заявлению директора совхоза. Поговорив с ним, убедился, что он ни в чем не повинен, и это же моё мнение подтвердилось проверкой по совхозу. После этого я доложил Трушкину, что Бражникова нужно освободить, а вместо него посадить клеветника. Трушкин со мной не согласился, дело от меня отобрали, Бражникову дали очную ставку с пристрастием, и после того, как человека изуродовали (Бражников лишился дара речи), его дело снова передали мне. Я вторично поставил вопрос об освобождении Бражникова, но освободили его спустя продолжительное время.

Необоснованно был также арестован член партии Василенко.

Пред[седательствую]щий огласил показания св. Черкеса — л. д. 16, 17 т. 4-й.

На вопросы суда свидетель ЧЕРКЕС:

Эти свои показания подтверждаю и сейчас. Говоря о том, что нам нужно посадить 2000 чел., Карамышев сказал, что нужно сделать это сейчас, так как потом правительство может не разрешить этих арестов.

Об освобождении Бражникова я ставил вопрос перед Трушкиным, но он с моим мнением не согласился, дело от меня забрали, и в результате применения к Бражникову физического воздействия Бражников лишился дара речи.

Василенко допрашивался Гохманом, последний был известным извергом, непосредственно на следствии он не сидел, но все новые арестованные попадали к нему, и применением к ним физических методов он подготавливал их к даче признания. Сначала Гохман работал в отделе у Трушкина, а затем в 9-м отделе.

К Бражникову физические методы воздействия были применены Гохманом и Якименко. О том, что Бражникова изувечили, я доложил Побережному, а Трушкину об этом не говорил.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЧЕРКЕС:

Совещание, на котором Карамышев дал установку арестовать 2000 чел. и поменьше ходить в прокуратуру, происходило летом 1938 г. Карамышев тогда только что вернулся из Киева и говорил о необходимости очистки области в связи с предстоящей войной. Из обкома партии на оперсовещаниях обычно присутствовал секретарь обкома, но на этом его не было.

Совещание, на котором Карамышев критиковал Лившица, Мишустина и ряд других работников за извращение следствия, происходило позже.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Бражников в моём отделе пробыл максимум 2 недели, потом был передан в сельскохозяйственный отдел. Обзором дела Бражникова в этом легко убедиться.

На вопрос подсудимого ТРУШКИНА свидетель ЧЕРКЕС:

Я не слышал, чтобы на оперативных совещаниях Трушкин прямо предупреждал против рукоприкладства к арестованным.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Василенко был арестован не мною, а сельскохозяйственным отделом с санкции Карамышева, и на первом суде Карамышев это признал.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель ЧЕРКЕС:

Лично меня Гарбузов ни на что неправильное не ориентировал.

В 16.30 объявлен перерыв суд. заседания.

В 19.10 суд. заседание продолжается.

Свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ Лидия Петровна. 1910 г. рожд., секретарь отдела УНКГБ, подсудимым не родственница, личных счетов с ними не имеет, по делу показала:

Я работала машинисткой по оформлению документов тройки. После заседания секретарь тройки собирал повестки у членов тройки с их отметками о решении, и по этим повесткам печатался протокол. Предписания коменданту печатались после оформления протокола, но были, однако, случаи, когда приговоры приводились в исполнение ещё до подписания протокола всеми членами тройки.

На вопросы суда свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ:

Протоколы заседания тройки Карамышев подписывал в УНКВД, а на подпись членам тройки Шейнберг вывозил их им на дом. Зачастую членами тройки протоколы подписывались уже после приведения приговоров по ним в исполнение.

Однажды в 3 часа ночи за мной на квартиру прислали машину, и, когда я приехала в УНКВД, Чайковский мне сказал, что будет работа. Спустя минут 20 он вынес от Карамышева для перепечатывания первый листок, по-моему, протокола очной ставки между Гончаровым и Трубием по вопросу поданного последним до ареста заявления о том, что Гончаров в бытность свою начальником Скадовского РО НКВД предлагал ему, Трубию, работать за границей в пользу Польши. Мне помнится, что на первый вопрос Трубий ответил, что никакого заявления на Гончарова не писал, но потом показал, что заявление им было написано с целью оклеветать Гончарова. В кабинете Карамышева в тот момент присутствовали: Карамышев, Поясов, Гончаров и Трубий. По раздавшемуся из кабинета сильному шуму можно было заключить, что Трубия там избили. После того, как отпечатала протокол, Гончаров забрал его и, что меня удивило, предупредил, чтобы об этом протоколе никому не рассказывать. На следующий день я печатала протокол заседания тройки, и в нём неожиданно для меня оказался включённым Трубий как осуждённый по 1-й категории. Предписание коменданту о приведении в исполнение решения тройки в отношении Трубия я не печатала. Это предписание мне предъявляли на предварительном следствии, и по расположению текста я считаю, что отпечатано оно не машинисткой.

Были случаи, что уже после подписания протокола составом тройки из него изымали один-два листа, так как в отношении отдельных осуждённых изменяли меру наказания, или этого осуждённого вовсе исключали из протокола.

Хорошо помню, что заседание тройки, в протокол которой был включен Трубий, происходило дня за 3 до допроса Трубия в кабинете Карамышева. По- моему дело Трубия вообще не рассматривалось на тройке, и Трубий был расстрелян лишь по решению одного Карамышева.

В протокол Трубия я внесла по приказанию секретаря тройки Шейнберга. Предписание коменданту для приведения в исполнение решения тройки в отношении Трубия я не печатала.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Февральской — л. д. 284 т. 5).

Этого я не говорила. Наоборот, я сказала, что предписание не печатала, и что, судя по расположению текста, оно было отпечатано не машинисткой.

Гончаров — по натуре гордый, но после той ночи, когда я печатала показания Трубия, стал со мной мило раскланиваться.

Когда были приведены в исполнение приговоры по протоколу, в который внесли Трубия, — до или после оформления протокола, — не знаю.

Моё убеждение, что Трубия в кабинете Карамышева избивали, и один сотрудник мне даже сказал тогда: «Вот ему дали».

Случаи изменения первоначально вынесенных тройкой решений имели место, но делалось ли это единично Карамышевым, не могу сказать.

Протоколы заседания тройки Шейнберг диктовал мне обычно с повесток, но в ряде случаев пользовался и делами. Практиковались ли при этом дописки, т. е. включение в протоколы того, чего не было в повестках, не помню, но фраза «агитировал против соввласти» фигурировала почти в отношении каждого осуждённого.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Февральской — л. д. 288 т. 5).

Да, в таких случаях Шейнберг обычно говорил: «Допишем, что агитировал против соввласти, а то Карамышев не подпишет».

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ пояснил:

Показания Февральской основаны либо на сплетнях, либо на предположениях. Очной ставки между Трубием и Гончаровым я не проводил, а лишь по распоряжению особоуполномоченного НКВД [УССР] допросил Трубия для уточнения отдельных моментов в связи с поданным им заявлением на Гончарова. На предварительном следствии Февральская показывала, что видела, как я применял физическое воздействие к Трубию, сегодня же говорит уже иначе. После допроса мною Трубия на него поступили новые материалы, и потому дело о нём было передано для расследования в 3-й отдел Готовцеву. Это расследование было закончено в течении 3-4-х дней, и после того Зайденберг в присутствии Готовцева доложил дело на тройку.

Ночью Февральская потребовалась по той причине, что Трубий не разбирал моего почерка, и потому написанный мною протокол допроса нужно было отпечатать. Указаний вызвать её из дому я не давал, а просто сказал Чайковскому отпечатать протокол, так как считал, что Февральская ещё работала.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Для приведения в исполнение решений тройки коменданту нужно было лишь предписание и никаких выписок из протокола заседания тройки для этого не требовалось. Выписки, по-моему, нужны были только в тех случаях, когда осуждённые находились не в Николаеве, а в других городах, но точно по этому поводу может сказать Шейнберг.

Совещаясь на месте, ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В связи с показаниями свидетеля Февральской и подсудимого Карамышева истребовать из УНКВД приказы НКВД СССР по работе тройки.

В 19.40 объявлен перерыв суд. заседания.

В 19.50 суд. продолжается.

Секретарь доложил, что поступили истребованные из УНКВД приказы и директивы по работе тройки.

Пред[седательствую]щий огласил выдержку из приказа НКВД УССР о том, что для приведения в исполнение решений тройки коменданту должны вручаться не только предписания, но и выписки из протокола.

На вопросы суда свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ:

Коменданту для исполнения приговоров тройки вручались предписания. Выписки из протоколов тоже печатались, но передавались ли они коменданту, не знаю.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ пояснил:

Заявление Февральской о том, что приговоры приводились в исполнение до подписания протоколов тройки — голословно. Откуда она могла знать такие подробности, так как тот факт, что предписания могли заготавливаться до полного оформления протокола, совсем ещё не говорит за то, что приговоры сразу же после этого приводились в исполнение.

К Трубию физического воздействия я не применял, и слышать шум из моего кабинета Февральская не могла уже по одному тому, что двери его было обиты.

Единолично решений от имени тройки я не выносил и не изменял их.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Случаи пересмотра решений тройки по отдельным делам имели место, но этот пересмотр производился не единолично мною, а всем составом тройки. Такие случаи имели место до подписания протокола при поступлении на осуждённых новых материалов.

Свидетель ШЕЙНБЕРГ Самсон Моисеевич. 35 лет, работник областного управления связи, до 1939 г. работал в УНКВД по Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, показал:

Я работал секретарём тройки. К её заседаниям оперативные отделы составляли по делам повестки, и по одному экземпляру этих повесток получал каждый член тройки. Дела на заседания докладывались в большинстве случаев начальниками отделов, и каждый член тройки после доклада дела проставлял на своём экземпляре повестки отметку о решении. После этого повестки вкладывались в дела и вместе с ними передавались мне. Повестки я группировал и с них диктовал протокол. Отпечатанный протокол давал на подпись Карамышеву, а затем секретарю обкома и прокурору. После того, как протокол был оформлен, для коменданта печаталось предписание и к нему прилагались выписки из протокола на каждого осуждённого и фотокарточки этих осуждённых. Это — основной порядок, но были и отклонения от него: в связи с установлением в последние дни работы тройки жестких сроков, по настоянию заместителя нач[альника] УНКВД Поясова приговоры в отдельных случаях приводились в исполнение до оформления протоколов.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Протоколы составлялись с повесток. Могли быть случаи, что я, диктуя протокол, выправлял неграмотную фразу повестки, но никаких добавлений от себя не делал.

На вопросы суда свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ:

Диктуя протоколы, Шейнберг говорил, что по распоряжению Карамышева в отношении осуждённых по 1-й категории в протоколе нужно указывать побольше компрометирующих данных.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Первое время мы обычно сокращали содержание повесток, но потом Карамышев предложил в отношении осуждённых по 1-й категории содержание повесток вносить в протокол полностью. Вот об этом я и говорил Февральской, а отнюдь не о том, что нужно измышлять что-то.

На вопросы суда свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ:

Почти в отношении каждого осуждённого мы вписывали в протокол «агитировал против мероприятий партии и соввласти».

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Эти заученные фразы были в каждой повестке, потому я и приводил их в протоколе. От себя в протокол ничего не добавлял.

Вместе с предписанием коменданту обязательно вручались выписки из протокола, иначе он не мог бы сличить данные об осуждённых.

(Оглаш[аются] показания свидетеля ШЕЙНБЕРГА — л. д. 230 т. 5).

Здесь просто по ошибке не записано, что к предписаниям прилагались выписки из протокола.

Случаев единоличного принятия Карамышевым решений от имени тройки не знаю. Были отдельные случаи, когда после вынесения тройкой решения оперативные отделы требовали изменения меры наказания, как в сторону увеличения, так и в сторону снижения. Карамышев накладывал резолюцию, изменяющую первоначальное решение, и в этих случаях я ходил затем к секретарю обкома и прокурору для согласования этого изменения.

На заседаниях тройки я не присутствовал и протокола там не вёл. Оформлялся он спустя несколько дней после заседания, и, когда я приносил его на подпись секретарю обкома и прокурору, они подписывали, даже не читая.

На отдельных повестках после заседаний были резолюции Карамышева «расстрелять и доследовать». Такую повестку я брал на контроль и после возвращения дела из оперативного отдела включал каждый раз с санкции Карамышева в очередной протокол уже без доклада на тройке.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Резолюции «расстрелять и доследовать» я не писал, за исключением двух случаев, когда такие пометки сделал исключительно для себя, так как в ходе заседания тройки докладчик сообщил сведения, имевшие значение для оперативных отделов. Эти сведения, как, например, о пунктах переправы в Очакове, прямого отношения к рассмотренным делам не имели, последние были полностью закончены, и доследовать по предъявленному обвинению было нечего.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Дела по повесткам с такими резолюциями направлялись в оперативные отделы.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Такие пометки, как я уже сказал, были сделаны мною в 2-х случаях и исключительно для себя. Эти случаи Шейнберг путает с другими пятью случаями, когда я по ходатайству оперативных отделов дал санкцию отсрочить приведение приговора в исполнение для допроса осуждённых по вновь поступившим материалам. Такие отсрочки исполнения приговоров были в практике военной коллегии и военных трибуналов.

(Оглаш[аются] повестки — л. д. 29, 30, 31 т. 9).

Отметки «доследовать» на повестках с решением о расстреле я делал лично для себя, а разрешение допрашивать осуждённых давал по рапортам оперативных отделов в связи с поступлением новых материалов.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Протоколы заседания тройки оформлены в соответствии с приказом НКВД СССР и находятся в полном порядке.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Профессора, врачи, инженеры тройке подсудными не были. Что же касается национального признака, то, по-моему, все национальности были подсудны тройке, так как они фигурировали в формах отчётных сведений о работе тройки.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Украинцы, русские, белорусы и евреи тройке не были подсудны, но на основании какого приказа, сейчас не помню.

(Оглашена выдержка из циркуляра НКВД СССР [№] 189).

По поводу этой директивы в Киеве было совещание, и на нём зачитывалось разъяснение Москвы, что дела на остальные национальности подлежат рассмотрению тройки, но не должны превышать 30 % общего количества рассматриваемых дел. Кроме того, у нас ведь были групповые дела, по которым проходили лица разных национальностей. Ни в одной директиве не говорится о неподсудности тройке учителей, агрономов, и тройка специалистами высокой квалификации их также не считала.

Арестованных после 1-го августа было осуждено тройкой 11 человек. Всё это бывшие фабриканты, кулаки и проч., проходившие по групповым делам.

В отношении Мацковского, Чернохатова и друг, в повестках было указано, что они арестованы до 1-го августа 1938 г. и, таким образом, в этом случае состав тройки просто подвели. В частности, подвёл здесь нас и Трушкин.

По ходатайству подсудимого КАРАМЫШЕВА ему предоставлен для обозрения циркуляр № 189.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

Меня также подвели здесь, так как я только подписал повестки на этих лиц, но их сам не составлял. Оформление ареста этих лиц производилось 30-31 июля, и тогда же была получена санкция прокурора, но сам арест произведён несколько позднее. Основываясь на дате получения санкции, составлявший повестки и указал, что обвиняемые арестованы 30-31 июля. Дело на тройке докладывал я, но его не читал, так как не имел времени.

Основанием к аресту Мацковского и других служила причастность их к к-р организации.

Председательствующий огласил показания свидетеля ШЕЙНБЕРГА — л. д. 226 том 5.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

За Максимова и Карпенко, участвовавших в заседаниях тройки, протоколы были подписаны Старыгиным и Ланчуковским по той причине, что ни Максимов, ни Карпенко не являлись официальными членами тройки. В заготовке этих протоколов фамилии Старыгина и Ланчуковского я указал по распоряжению Карамышева и Поясова.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Помню один случай, когда, уходя на пленум, Старыгин и Ланчуковский оставили за себя на тройке Карпенко и Максимова, а по возвращении ознакомились с рассмотренными материалами, и потому протокол подписали сами. Такое замещение разрешалось.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Свои показания подтверждаю полностью и сейчас. Имели место случаи, когда представленные к заседанию тройки повестки не соответствовали материалам дел.

После подписания протокола тройки КАРАМЫШЕВ единолично изменения решений по ней не производил. Вычёркивание из протокола осуждённого имело место в том случае, если этот осуждённый попал туда ошибочно, т. е. его нужно было включить в другой протокол, так как в то время они группировались у нас по национальностям.

В 21.25 объявлен перерыв суд. заседания.

В 21.40 суд. заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ пояснил:

Из показаний Шейнберга вытекает, что предписания коменданту выдавались вместе с выписками из протокола. Да иначе и не могло быть, так как в противном случае тюрьма не выдала бы арестованных, и это на прошлом заседании Трибунала подтвердил бывший начальник тюрьмы Штерн.

Задержка приведения приговоров в исполнение имела место только в отдельных случаях по рапортам оперативных отделов, и это диктовалось оперативной необходимостью.

Свидетель КРЮКОВСКИЙ Федор Адамович. 1906 г. рождения, комендант УНКВД с 1931 г., подсудимым не родственник, с ними не в споре, по делу показал:

Был случай, когда я, обходя часов в 7 утра рабочие кабинеты, услышал шум и, войдя в один кабинет, увидел там следователя и арестованного, который стеклом резал себе живот и горло. Я вызвал дежурного коменданта, оказали арестованному первую помощь, а когда пришел Трушкин, доложил ему как начальнику отдела о случившемся.

Исполнение приговоров у нас задерживалось по ряду причин: был не приспособлен участок, а также в связи с тем, что фамилии в предписаниях зачастую не сходились с действительными фамилиями осуждённых.

На вопросы суда свидетель КРЮКОВСКИЙ:

Предписание — это список на 15-20 чел. В нём указывалась фамилия, имя, отчество и год рождения осуждённого. Кроме предписания, ничего не получал, и оно одно служило основанием для исполнения приговоров.

Свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Крюковский не помнит, помимо предписаний, он получал выписки и фотокарточки.

На вопросы суда свидетель КРЮКОВСКИЙ:

Да, вспомнил: на каждого осуждённого имелась выписка и фотокарточка, но если фамилия или другие данные не сходились, осуждённые из тюрьмы всё же не брались. В выписках указывалась фамилия, имя, отчество и год рождения и, как будто, краткое содержание обвинения. Выписки и фотокарточки давались мне к предписанию в том случае, если мне приходилось исполнять приговоры не в Николаеве, а в других городах. По Николаеву же иных документов, кроме предписания мне не давали.

По-моему, с приказом по части порядка приведения в исполнение приговоров по тройке я не ознакомился.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Крюковский забыл: мы даже каждый раз подсчитывали вместе, чтобы количество выписок и фотокарточек соответствовало числу осуждённых в предписании. Это могут подтвердить Зильберминц и все другие работники, а также и архивные материалы. Они, т. е. выписки и фотокарточки, должны иметься в 1-ом спецотделе, но я не знаю, как они подшиты — вместе ли с предписаниями или отдельно от них.

Пред[седательствую]щий огласил показания св[идетеля] КРЮКОВСКОГО — л. д. 259-260 т. 5.

На вопросы суда свидетель КРЮКОВСКИЙ:

По Николаеву в последнее время никаких документов, кроме предписаний, я не получал и все отметки делал на предписаниях. Как было вначале, не помню. Были случаи, что уже после получения предписания мне могли позвонить и сказать, чтобы над тем или иным осуждённым приведение приговора в исполнение задержать. На какой срок отсрочивалось исполнение приговора, сказать не могу, и давал ли лично Карамышев такие указания, не помню.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Крюковского — л. д. 261-263 т. 5).

Помню, что против фамилий осуждённых, исполнение приговоров в отношении которых отсрочивалось, на предписаниях делались отметки птичками. Сам ли Шейнберг делал это или по распоряжению Карамышева, не знаю.

Расстрел в Кировограде 2-х лиц, осуждённых к лишению свободы, произошёл, как я потом уточнил, не при Карамышеве, а в бытность Фишера. Указание приводить в исполнение приговоры при наличии расхождений в анкетных данных также относится к Фишеру, а не в Карамышеву, и это было установлено на первом суд. заседании.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Отметки птичками о приостановлении исполнения приговоров я делал на основании распоряжения Карамышева по рапортам оперативных отделов.

Расстрел в Кировограде 2-х осуждённых к лишению свободы произведён по вине быв[шего] нач[альника] 1 спецотдела в бытность Фишера.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КАРАМЫШЕВА свидетель КРЮКОВСКИЙ:

При ком была введена система фотографирования арестованных, вспомнить не могу, но утверждаю, что она существовала.

Арестованных из тюрьмы я получал только на основании одного предписания, а выписки из протоколов, по-моему, посылались непосредственно в тюрьму.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

В тюрьму на осуждённых к ВМН выписки никогда не посылались.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КАРАМЫШЕВА свидетель КРЮКОВСКИЙ:

Мою работу по исполнению приговоров никто не проверял, а в проверке осуждённых по документам действительно принимали участие Шейхман, Чайковский. Извращений в приведении приговоров в исполнение, по-моему, не было.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля Штерна — л. д. 197-198 т. 12.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

На прошлом судебном заседании Штерн в порядке уточнений заявил, что выдача арестованных коменданту производилась тюрьмой по выпискам из протоколов.

На вопросы суда свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ:

Для получения осуждённых начальнику тюрьмы писалось специальное отношение, в котором указывались фамилия, имя, отчество и общий итог подлежащих выдаче осуждённых. Ни о каком приложении к этому отношению в нём не упоминалось.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Из Киева приезжала в Николаев специальная комиссия, которая проводила проверку по протоколам тройки, предписаниям и актам. Никаких нарушений комиссия не установила.

Я ещё раз заявляю, что Крюковский для исполнения решений тройки получал предписания, выписки и фотокарточки.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель КРЮКОВСКИЙ:

Случая, чтобы в кабинете лежал арестованный с заклеенными бумагой порезами ног, а уборщица вытирала бы кровь, не было, иначе я знал бы об этом.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель КРЮКОВСКИЙ:

Митрофанов работал дежурным помощником] коменданта и подчинялся непосредственно коменданту. Выполнение распоряжения следователя в части избиения арестованных зависело лично от него.

В 23 ч. 10 м. объявлен перерыв суд. заседания до 9 ч. 20 марта 1941 г.

20 марта 1941 г. в 10 ч. 20 м. суд. заседание продолжается.

Секретарь доложил о прибытии свидетелей: СУЛИНОЙ, ГОТОВЦЕВА, ЗАЙДЕНБЕРГА, ПОЯСОВА, ШОРА, ГОНЧАРОВА, БЕЛОВА, АЛЬБРЕХТА, КИРЕЕВА, КОЗАЧУКА.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности этих свидетелей, предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были удалены в отдельную комнату.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Я прошу учесть утверждение св[идетеля] Шейнберга о том, что предписания заготовлялись вместе с выписками из протоколов и одновременно вручались коменданту. Комиссия из Киева, обследовавшая работу тройки в этой части, также пришла к заключению, что никаких нарушений директив допущено не было.

В связи с затронутым вопросом о рассмотрении тройкой якобы не подсудных ей дел, я прошу дать мне возможность ознакомиться со всеми приказами по работе тройки, так как по истечении 3 лет я их уже не помню, и ссылаться на них не могу.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Имея в виду, что директивы по работе тройки в части инкриминируемых подсудимому Карамышеву моментов ему были предоставлены для обозрения, в ходатайстве о предоставлении всех директив отказать.

ПОДСУДИМЫЙ ГАРБУЗОВ:

Я прошу вызвать в качестве свидетелей быв[ших] работников УНКВД Лигермана и Радионова в опровержение показаний Афанасьева о нанесении ему мною удара на заводе.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В ходатайстве подсудимого ГАРБУЗОВА в вызове в качестве свидетелей Лигермана и Радионова отказать, ввиду наличия в деле достаточных материалов по этому вопросу.

Свидетель СУЛИНА Наталия Ильинишна. 1908 г. рождения, делопроизводитель-машинистка УНКВД по Николаевской области, подсудимым не родственница, с ними не спорила, по делу показала:

С 10 декабря 1937 г. по 15 января 1938 г. меня привлекли к работе по печатанию материалов заседаний тройки, а потом этот срок продлили.

Печатала я, в основном, выписки из протоколов заседаний тройки, и эти выписки рассылались на районы для сведения.

На вопросы суда свидетель СУЛИНА:

Протоколы заседаний тройки мне приходилось печатать редко. Печатала я их под диктовку Шейнберга, Чернобыльского, Богуславского, а иногда и сама, когда они отлучались. Я печатала их с проекта протокола — документа без заголовка и подписи, на котором было поставлено решение тройки. В показания обвиняемых при печатании протокола заглядывала иногда для себя.

(Оглаш[аются] показ[ания] свидетеля Сулиной — л. д. 275 т. 5).

Да, приблизительно так составляла протоколы, и мои показания следователь записал правильно. Основным при составлении протоколов являлись справки, но в них могло быть написано лишнее или наоборот.

Имели место случаи, когда уже после заседаний тройки вынесенные ею решения изменялись в связи с тем, что менялись данные о социальном положении осуждённых.

Были также случаи, что Шейнберг и Лигерман уже после решения тройки пересматривали рассмотренные ею дела, сличали их с повестками. Случалось, что данные повесток не сходились с материалами дела, и такие дела вторично пересматривались тройкой, а иногда возвращались в отделы на доследование. Было это и при Фишере, и при Карамышеве.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель СУЛИНА:

Справки, с которых печатался протокол, присылались из района. После рассмотрения дел тройкой на справках проставлялись резолюции «Р», «10 лет», без подписи.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ пояснил:

Справки, по которым рассматривались тройкой дела и с которых печатались протоколы, существовали до меня в бытность Фишера. При мне были только повестки, и свою отметку о решении я обязательно подписывал.

При возникновении у меня сомнений я действительно давал указание перепроверить дела уже после вынесения по ним тройкой решений, и в случае обнаружения неправильности, такие дела пересматривались тройкой. Считаю, что здесь — не преступление, а моя заслуга.

Свидетель САМОЙЛЕНКО Андрей Вениаминович. 1913 г. рождения, начальник 1[-го] спецотдела УНКВД, член ВКП(б), с подсудимыми не спорил, с ними не в родстве, по делу показал:

Для рассмотрения на тройке к каждому делу составлялись повестки. Дела на тройке докладывались начальниками отделов, а в их отсутствие — начальниками отделений. После заседания дела для оформления протокола передавались в штаб, и затем решения тройки приводились в исполнение.

На вопросы суда свидетель САМОЙЛЕНКО:

Решения на повестках проставлялись каждым членом тройки, но протоколы печатались с повесток председательствующего, они брались в основу. До или после оформления протокола приводились в исполнение приговоры, не знаю. Как долго оформлялись протоколы и как подписывались, мне также неизвестно.

(Оглаш[ены] показания свидетеля САМОЙЛЕНКО — л. д. 92 т. 6).

О том, что предписания печатались до оформления протокола, мне известно со слов Шейнберга.

Групповое дело на Стародубцева и других сначала готовилось на военный трибунал, затем — на особое совещание, а потом — снова на трибунал. Гарбузов говорил, что это дело не пройдёт и что обвиняемых нужно освободить, но Трушкин не соглашался. Это же своё мнение Гарбузов в моём присутствии высказал и Юрченко. Вообще, как большевик и чекист Гарбузов проявлял себя с положительной стороны.

По служебной линии непосредственно с подсудимыми я не соприкасался.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель САМОЙЛЕНКО:

Все дела тройки оформлены в соответствии с приказом НКВД СССР и находятся в порядке. В 1939 г. здесь была комиссия из Киева, проверяла их и дефектов не обнаружила.

Свидетель ГОТОВЦЕВ Леонид Трофимович. 1903 г. рождения, заместитель нач[альника] УНКГБ по Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Дело Трубия в 3-й отдел поступило в сентябре 1938 г., после приказа № 0606. До того же оно был направлено в Москву на Особое совещание. Трубий обвинялся в шпионаже, и Поясов предложил мне передопросить его. При передопросе Трубий от признания в шпионаже отказался и заявил, что оговорил себя. К этому времени из Киева были присланы материалы агента иноразведки Гергало, уличавшие Трубия, а от сокамерников Трубия поступило заявление, что он ведёт в камере антисоветские разговоры. Заявители были допрошены, я доложил все материалы Поясову, и тот, просмотрев с прокурором дело, дал распоряжение направить его на тройку.

Поручая мне допрос Трубия, Поясов сказал, что Трубий написал заявление о том, что Гончаров якобы предлагал ему работать на закордон. При этом Поясов предупредил, чтобы по вопросу заявления Трубия не допрашивать, так как он сам ведёт расследование.

По возвращении из Киева Карамышев информировал аппарат, что в органах суда и прокуратуры вскрыта к-p организация, и связи с этим нужно пересмотреть наши материалы и сконцентрировать их у одного Побережного.

Передаваемые на тройку дела предварительно просматривались Поясовым и заместителем обл[астного] прокурора. Докладывались они тройке по повесткам, кратко, сжато. Состав тройки обменивался мнением, и каждый член тройки на своем экз. повестки писал меру наказания, после чего дела сдавались секретарю тройки.

На вопросы суда свидетель ГОТОВЦЕB:

Дело Трубия поступило из Москвы в числе 400 дел, которые предлагалось рассмотреть на тройке.

Показания Трубия были путанные, потому Поясов дал распоряжение передопросить его. При этом предупредил, чтобы по вопросу заявления о Гончарове Трубия не допрашивать, так как все эти материалы находятся у него по линии особоуполномоченного. Потом уже при окончании дела Поясов дал мне для приобщения к делу протокол допроса Трубия, произведенного им совместно с Карамышевым, и сказал, что от заявления на Гончарова Трубий отказался.

Поступившие из Киева показания Гергало о принадлежности Трубия к к-р орагнизации были приобщены к делу, и Трубий по ним мною допрашивался. Сам Гергало к тому времени уже был осуждён Военной коллегией.

Дело на Трубия было доложено на тройке Зайденбергом в моём присутствии. При рассмотрении дел на тройке имели место комментарии со стороны Карамышева. В зависимости от доложенных материалов он мог сказать в отношении обвиняемого: «Это — сволочь», но комментировался ли на тройке Трубий, не помню.

В частном порядке Трубий мне говорил, что Гончаров спрашивал, есть ли у него родственники в Польше, и не поехал ли бы он туда работать. Трубий это предложение Гончарова посчитал как сделанное ему в антисоветских целях и потому написал заявление.

Относительно Карамышева и Гончарова мне известно, что они знали друг друга ещё по школе.

На вопросы суда свидетель ФЕВРАЛЬСКАЯ:

В протокол тройки я внесла Трубия на следующий же день после его допроса в кабинете Карамышева. Этот протокол был начат до допроса Трубия, и мне точно известно, что ни в день допроса, ни за день до того тройка не заседала.

После того, как Трубий прошёл по протоколу, я специально говорила по этому вопросу с Гарбузовым как с секретарём парторганизации.

ПОДСУДИМЫЙ ГАРБУЗОВ:

Об этом Февральская мне рассказала спустя год. Я тогда же говорил по этому вопросу с Юрченко. Тот мне сказал, чтобы я лично ничего не предпринимал, так как данным вопросом уже занимаются.

На вопросы суда свидетель ГОТОВЦЕВ:

Я участвовал в проведении очных ставок между Трубием и двумя свидетелями, подавшими заявления о его к-p разговорах в камере. Через сколько дней после этих очных ставок дело было доложено на тройке, не помню.

(Пред[седательствую]щий удостоверил, что дело Трубия значится рассмотренным на тройке в день проведения очных ставок между Трубием и свидетелями по делу).

Возможно, так было и по другим делам.

О том, что Трубий — бывший секретный сотрудник, мне было известно.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ГОТОВЦЕВ:

Я помню, как на одном совещании Карамышев обрушился с резкой критикой на работников, записывавших показания без критического подхода к ним. По предложению Карамышева проводилось расследование по вопросу извращений в следствии, допущенных начальником Ново-Пражского РО НКВД. Последний за это был арестован и отдан под суд. Тоже было и с Даровым.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ГОТОВЦЕB:

Дело Даннекера было передано во 2-й отдел по предложению Поясова и Карамышева как имеющее связь с арестованным 2-го отдела.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ГОТОВЦЕВ:

Из Москвы было возвращено до 400 дел с предложением рассмотреть их на тройке. По этим делам проходили обвиняемые, принадлежавшие к разным национальностям.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель ГОТОВЦЕВ:

Гарбузов неоднократно ставил вопрос, что материалы агента «Герда» сомнительны и требуют проверки. В связи с этим и была проведена оперативная комбинация по подслушиванию.

Свидетель ЗАЙДЕНБЕРГ Семён Ефимович. 1907 г. рождения, заместитель нач[альника] 3 отдела УНКГБ по Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Трубий на допросе в районе дал признание в шпионаже, но после возвращения дела из Москвы на допросе у Готовцева от своих показаний отказался. Потом на него поступили материалы о том, что он проводит в камере антисоветские разговоры, и для изобличения его в этом ему были даны очные ставки с сокамерниками. Свидетели на очной ставке подтверждали свои показания, а Трубий отрицал их. Повестку к заседанию тройки по делу Трубия подписал я, возможно, я же и докладывал дело, но не помню.

Как-то Зельцман делился со мной, что не находит у арестованных Левицкого и ещё одного состава преступления, считает, что их нужно освободить, но Трушкин задерживает это.

На вопросы суда свидетель ЗАЙДЕНБЕРГ:

Обвинительное заключение по делу Трубия составлял я. Было ли это в день очных ставок или после, не помню. Докладывал дело на тройку я в тот же или на следующий день. Насколько помню, очные ставки Трубию были даны вечером.

По словам Зельцмана, Трушкин не то что не хотел освобождать Левицкого, а задерживал освобождение.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЗАЙДЕНБЕРГ:

Мне запомнилось 3 случая, когда Карамышев на оперативных совещаниях критиковал работников, фальсифицировавших материалы следствия. В одном случае это касалось работников водного отдела, зафиксировавших протокол, по которому проходило 76 шпионов. В двух остальных случаях это касалось начальников райотделений Дарова и Лившица, которые потом были преданы суду. Карамышев требовал от следователей, чтобы в протоколах были не голые фамилии, а подробные данные о практической работе.

Из Москвы для рассмотрения на тройке было прислано 300-400 дел.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ЗАЙДЕНБЕРГ:

Воронина я знаю с 1932 г. как растущего работника. На оперативную работу он был выдвинут из гаража, и отзывы о нём как о работнике, так и о коммунисте были положительные.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ЗАЙДЕНБЕРГ:

Ещё до постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. Гарбузов в результате просмотра поступавших с периферии дел установил фальсификацию в ряде случаев, и при выездах в районы сам освобождал арестованых. В этом направлении он проделал большую работу.

Как о коммунисте о нём было исключительно хорошее мнение, и разговоров или сигналов о применении им извращённых методов в следствии не было.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Истребовать из УНКВД протоколы заседаний тройки, коими были осуждены Трубий, Бабаев и другие, Барсуков и другие, а также предписания коменданту на проведение приговоров в исполнение и акты об исполнении приговоров.

Свидетель ПОЯСОВ Аким Филиппович, 1891 г. рождения, быв[ший] заместитель нач[альника] УНКВД по Николаевской области, ныне директор бондарного завода в Ярославской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Однажды ночью я услышал шум в одном из кабинетов и, войдя туда, увидел, что гостивший у Карамышева работник наших органов бьёт арестованного. Я предложил прекратить избиение, но этот работник меня не послушал, и потому мне пришлось обратиться к Карамышеву. Тот этого работника забрал к себе в кабинет.

Трубий после ареста подал заявление о том, что Гончаров в бытность нач[альником] Скадовского РО НКВД вербовал его для работы в Польшу. Будучи в Херсоне, я беседовал с Трубием и по возвращении доложил об этом Карамышеву. Тот предложил вызвать Трубия в Николаев, и здесь я допросил его. Трубий подтвердил своё заявление о том, что Гончаров вербовал его для работы в Польше против СССР, и я предложил ему дать письменные показания об этом. Он это сделал, но его показания был не совсем точны, и потому Карамышев решил сам допросить его. Будучи вызванным в кабинет к Карамышеву, Трубий в присутствии Гончарова заявил, что он оговорил последнего, и отказался от своих предыдущих показаний. Протокол его допроса отпечатали на машинке и послали Особоуполномоченному НКВД УССР, а дело было передано Готовцеву. Спустя дня три оно поступило на тройку, и ею было рассмотрено.

Могу сказать ещё и о том, что по возвращении из Киева Карамышев на оперативном совещании заявил, что нужно присмотреться к судебным работникам и прощупать, нет ли среди них врагов.

На вопросы суда Свидетель ПОЯСОВ:

Показания на предварительном следствии я давал правдивые и, по-моему, они были записаны правильно.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Поясова — л. д. 17 т. 6).

Нач[альник] райотделения НКВД имел право разговаривать с Трубием по вопросу выяснения возможности использования его на закордонной работе.

Копии допроса Трубия по его заявлению на Гончарова и копии этих заявлений я хранил у себя по распоряжению Карамышева, переданному мне Чайковским.

Когда на заводе №200 произошёл пожар, я по поручению Карамышева выехал туда с несколькими работниками для проведения следствия, но, на второй день меня отозвали, сообщив, что совершившие диверсионный акт установлены. Как потом развивалось следствие по этому делу, я не знаю. Мне только известно, что из Киева в связи с этим приезжал работник, а в Москву была дана телеграмма об установлении виновных. Был арестован также главный инженер Бабенко, но потом Карамышев предложил его освободить и предварительно извиниться, так как, по его словам, Бабенко уже успели «заехать».

Мне помнится, что Карамышев был настроен передать дело о поджоге в Военный трибунал, но Трушкин предлагал передать туда только организаторов поджога, а второстепенных участников пропустить по тройке. В итоге так и было сделано, и 3 человека — Барсуков, Чернохатов и Мацковский были осуждены по 1-й категории, а первостепенные участники Военным трибуналом оправданы. Я лично дело о поджоге в то время считал верным, но не видел никакой необходимости выделять 3-х человек на тройку. По-моему, их всех нужно было передать в Военный трибунал.

Если эти лица были арестованы после 1 августа, тройка рассматривать дело не имела право, и почему всё же Трушкин направил дело на тройку, затрудняюсь сказать.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Справки на арест Мацковского, Барсукова и Чернохатова были составлены до пожара на заводе, но арестовали их позже. Отсутствие даты на справке — это упущение работника, составлявшего её.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

Карамышев мне сказал, что Бабенко нанесли удар по лицу и за это перед ним при освобождении нужно извиниться. Кто нанёс удар, не знаю.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Такой случай был: мне сказали, что во время ареста Бабенко ему Лигерман нанёс удар по лицу. Наложил ли я за это взыскание на Лигермана, не помню.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

С Трушкиным о мотивах выделения им 3-х человек и дела по заводу для пропуска на тройку я не говорил.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Поясова — л. д. 138, т. 6).

Не помню. Возможно, и было это.

Как-то я присутствовал на оперативном совещании отдела, и ТРУШКИН на нем ставил вопрос о том, что следствие по делам ведётся медленно, один из присутствовавших работников выступил и сказал Трушкину: «Вам же докладываешь, что нужно освободить, а вы не соглашаетесь». После этого совещания я собрал всех работников отдела и предложил им, чтобы в случае если Трушкин и впредь будет так реагировать на дела, докладывать об этом мне.

Увидев, что гостивший у Карамышева комендант бьёт арестованного, я приказал ему прекратить избиение, но он меня не послушал. Тогда я пошел к Карамышеву, и тот забрал коменданта к себе.

Установку производить аресты без санкции прокурора Карамышев не давал.

(Оглашены показания свидетеля Поясова — л. д. 140, т. 60).

Да, в основном, это было так, но слова Карамышева касались не вообще прокуратуры, а отдельных работников. Он сказал: «Если отдельные прокуроры мешают нам в работе, буду разрешать аресты без санкции районного прокурора».

На предварительном следствии я просил внести эту поправку в протокол, и мне обещали.

По лётной школе аресты были произведены без достаточных материалов, и несколько человек из арестованных я сам освободил.

Санкцию на арест Пени у меня просил нач[альник] водного отдела Петров. Считая материалы для ареста недостаточными, санкции я не дал. Но Петров всё же получил её у Карамышева. Впоследствии Пеня прокуратурой был освобождён.

О деле Василенко сейчас я ничего не помню.

В 13.00 объявлен перерыв суд. заседания.

В 14.00 судебное заседание продолжается.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ПОЯСОВ:

На сигналы об извращениях в оперативно-следственной работе Карамышев реагировал жёстко, по-партийному. Когда из 2-го отдела доложили, что с делами у начальника РО НКВД Лившица не всё чисто, что он всё время кричит о врагах народа в районе и требует арестов, я с Карамышевым проверили его дела. Они были оформлены должным образом. Но всё же вызывали сомнения. В связи с этим стали передопрашивать арестованных, в результате установили фальсификацию со стороны Лившица, и Карамышев потребовал предания его суду. Между прочим Лившиц жаловался Назаренко — работнику Наркомата на то, что Карамышев связывает ему руки по части ареста. Фальсификация в следствии была установлена и со стороны Лавриненко, за что Карамышев арестовал его.

Карамышев спустил на места директиву, запрещающую допрашивать в качестве свидетелей агентуру, а также производить аресты без санкции прокуратуры.

Для руководства следствием по делу завода из Наркомата УССР приезжала специальная бригада.

Оперсовещания у нас проводились нечасто, примерно раз в месяц. На двух из этих оперсовещаний присутствовал секретарь обкома партии. Установки Карамышева на оперсовещаниях были правильны, и нарушений партлинии в этих вопросах за ним я не замечал.

Ещё до решения ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. у нас при Карамышеве проводилась большая работа по исправлению допущенных ошибок, мы разгрузились от арестованных и по сравнению с другими областями имели незначительное число подследственных. Примерно до 150 чел.

Работа УНКВД была обследована комиссией во главе с заместителем наркома т. Горлинским. Комиссия установила отдельные ошибки, но об извращениях не было и речи.

Областные руководители о Карамышеве были неплохого мнения. Он выступал на массовых рабочих собраниях, участвовал в печати.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Отдел печати ЦК партии одобрительно отзывался о моём участии в печати и даже предложил написанное мною издать отдельной брошюрой.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ПОЯСОВ:

Случаев единоличного вынесения Карамышевым решений от имени тройки я не знаю.

Перед направлением на тройку все дела просматривались прокурором.

Пеня до ареста был исключён из партии, но всё же с его арестом я согласен не был и в кабинете Карамышева говорил, что материалы нужно предварить проверить.

Случая, чтобы Карамышев ориентировал аппарат на арест 2000 чел., не было.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

К работе в Николаеве я приступил в мае мес. 1938 г.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ПОЯСОВ:

На основании каких материалов был арестован Бабенко, и имел ли отношение к его аресту Трушкин, я не знаю.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

К аресту Бабенко ни я лично, ни мой отдел никакого отношения не имели.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ПОЯСОВ:

Мне помнится, что дело по заводу Карамышев предлагал передать в Военный трибунал, а Трушкин настаивал, чтобы часть обвиняемых пропустить по тройке. Кто дал распоряжение направить это дело на тройку, я не знаю, и было ли подписано мною постановление об этом, не помню.

С обвиняемым Фоминым я не беседовал. Мне известно, что следствием по делу о пожаре на заводе вначале руководил Злобинский, специально прибывший для этого из Киева, но какой контакт был у него с Трушкиным по этому делу, не знаю. Лично я в дело о пожаре на заводе в тот период верил.

В отношении Ионаса было сообщение, что, будучи в армии, он выдал там в пищу негодные консервы. Все остальное, что ему инкриминировалось, отпало, и Ионаса нужно было освободить, однако Трушкин говорил, что за одну выдачу негодных консервов его нужно судить.

На арест Онищенко материал был представлен Побережным. Он же дал материал на арест Василенко. В тот период Побережный находился в подчинении Трушкина.

Фактов, которые бы говорили о применении в отделе Трушкина физического воздействия к арестованным, у меня не было. Когда Шор ударил арестованного, то вопрос об этом Трушкин вынес на оперативное собрание и говорил там об этом.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ПОЯСОВ:

Деревянченко и проходившие с ним по делу лица при освобождении заявили в кабинете Юрченко, что претензий к Гарбузову не имеют.

Гарбузов занимался просмотром дел, поступавших в УНКВД из районов. Он же заявил мне о безобразиях в следственной работе Лившица, и по его сигналам там была вскрыта фальсификация дел.

По возвращении из командировки Гарбузов доложил о фальсификации следственных дел Даровым, и о том, что самостоятельно освободил ряд арестованных, арест которых считал необоснованным.

Гарбузов был командирован для разгрузки дел в Ново-Троицкий район и там также освободил многих арестованных. Он же жаловался мне, что Трушкин не хочет освобождать Мельвина и Левицкого, и высказывал мнение, что держать их под стражей никакой необходимости нет.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ПОЯСОВ:

Сигналов о применении Ворониным физических методов к арестованным я не получал.

На вопросы суда свидетель ГОТОВЦЕВ:

Трубия я передопрашивал по поручению Поясова только в части его показаний о шпионаже. О заявлении на Готовцева и о допросе по этому заявлению Трубий мне рассказал в частной беседе. Копию этого допроса я получил от Поясова лишь в конце окончательного оформления дела Трубия. По вопросу заявления на Гончарова Трубий допрашивался в октябре мес., ко мне же дело поступило в ноябре.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Трубий был допрошен мною по поданному им заявлению на Гончарова, и после этого дело было передано Готовцеву для расследования по части антисоветских высказываний в камере.

В 15.15 объявлен перерыв суд. заседания.

В 15.40 суд. заседание продолжается.

Секретарь доложил о том, что поступили истребованные согласно определению ВТ протоколы заседаний тройки 26.IX, 26.Х. и 5.XI.1938 г., а также предписания коменданту и акты об исполнении приговоров.

ВТ, обозрев документы о приведении в исполнение приговоров в бытность начальником УНКВД Карамышева, удостоверил, что приговоры исполнялись лишь на основании предписания коменданту за подписью Карамышева или его заместителя Поясова с составлением акта об этом; что предписание на приведение в исполнение приговора над осуждённым Трубием было направлено коменданту и начальнику тюрьмы, и приговор приведён в исполнение 15 ноября 1938 г.

Свидетель ШОР Сысой Абрамович. 1906 г. рождения, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Вскоре после того, как я приступил к исполнению обязанностей начальника Скадовского РО НКВД, туда из области прибыло распоряжение арестовать Трубия и направить в Херсонскую межопергруппу. Мною это распоряжение было выполнено. Спустя некоторое время, будучи в Херсоне, я зашел к следователю Тустановскому. Он в тот момент допрашивал Трубия, и последний передал мне заявление, в котором указывал, что бывший нач[альник] Скадовского РО НКВД Гончаров вербовал его для шпионской работы. При этом он сказал, что аналогичное заявление за 5 дней до своего ареста направил в НКВД УССР. И действительно, спустя некоторое время это ранее направленное им заявление поступило в РО НКВД, откуда я переслал его в область. Непосредственно же полученное от Трубия заявление я вручил Поясову.

На вопросы суда свидетель ШОР:

Буров был арестован также по распоряжению области. Всего за несколько дней до того он был освобождён из-под стражи и, получив распоряжение снова арестовать его, я звонил во 2-й отдел УНКВД и говорил, что материала на Бурова у меня нет, однако откуда мне всё же предложили арестовать Бурова.

Трубий был арестован по официальному распоряжению УНКВД. Гончаров в этот момент работал уже в Николаеве помощником начальника УНКВД.

Когда заявление Трубия я передал Поясову, последний разговаривал с Трубием, предупреждал его против клеветы, однако Трубий написанное в заявлении подтверждал. По поводу заявления Трубия меня в УНКВД не вызывали и не разговаривали со мной.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

С Трубием в Херсоне я разговаривал в присутствии Шора, не кричал и не угрожал. В своем заявлении Трубий прямо не указывал, для какой цели вербовал его Гончаров, и на мой вопрос сказал, что об этом Гончаров ему также прямо не говорил. Сам же Трубий считал, что это была попытка его вербовки для шпионской работы в пользу Польши.

Все материалы по вопросу заявления Трубия были направлены особоуполномоченному НКВД УССР. У меня хранились лишь копии этих материалов, я о них забыл и только по этой причине не доложил о них Юрченко, когда он пришел на работу в УНКВД.

На вопросы суда свидетель ШОР:

Лично я Трубия как секретного сотрудника не знал и только по материалам дела-формуляра могу судить, что ценности, как источник, он не представлял. Это дело-формуляр было затребовано в УНКВД, но до меня или при мне, не помню.

Кем было подписано распоряжение, поступившее из области об аресте Трубия, не помню.

Анкету на Трубия после его ареста заполнял я. Когда это было, также не помню, но, возможно, что спустя известное время после ареста, в период моего пребывания в Херсоне.

Допрашивавший Трубия в Херсоне Тустановский физических методов, по- моему, к нему не применял, так как Трубий на это мне не жаловался.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

В первые дни моей работы в УНКВД Шейнберг мне заявил, что у него имеются дела на осуждённых тройкой, причём эти осуждённые социально-близкие нам люди. Просмотр дел убедил меня, что материалы на осуждённых были жиденькие, я поговорил с Карамышевым, и в результате 150-200 чел. были освобождены. Оформлялось ли это освобождение по тройке, не знаю.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Эти дела на тройке доложил я, и тройка во изменение своего первого решения вынесла второе — об освобождении до 200 человек. О том, что эти дела нужно пересмотреть, мне никто не говорил, это была моя инициатива.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

Да, инициатива в этом была Шейнберга. Первоначально эти лица были осуждены неверно, по жиденьким материалам.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Были ли эти лица осуждены при мне, не могу сказать. Помню только, что они проходили по делам, поступившим из районов. Когда Поясов сказал мне, что с частью рассмотренных тройкой дел неблагополучно, я дал распоряжение пересмотреть дела, и потом тройка освободила проходивших по ним лиц. Возможно, что по протоколу, по которому первоначально прошли эти лица, были и осуждённые к ВМН.

Согласно приказу наркомата, дела, поступавшие из районов, докладывались на тройке начальниками межрайоперследгрупп и предварительно в УНКВД не проверялись, но после того, как я установил факты фальсификации в этих делах, мною, вопреки приказу, был изменён существовавший порядок и введён просмотр этих дел в УНКВД.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ШОР:

Помню, что на арест Трубия из области была прислана справка.

Свидетель ГОНЧАРОВ Григорий Львович. 1900 г. рождения, нач[альник] отдела инкассации, до 1939 г. работал в органах НКВД, откуда уволен с мотивировкой «за невозможностью использования», член ВКП(б), подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Подсудимого Карамышева я знаю с 1932 г., мы вместе была на курсах в Одессе.

До 1938 г. я работал в Скадовске, и у меня на связи находился наш агент — директор школы Трубий. В 1938 г. меня назначили помощником нач[альника] УНКВД по Николаевской области и, уезжая в Николаев, я передал Трубия на связь Шору. Вскоре Трубий был арестован, и после того, во время замещения Карамышева, ко мне поступило заявление Трубия, в котором он сообщал о моей вербовке его в какую-то разведку. Это заявление я распорядился переслать в Херсон, где в то время Трубий содержался под стражей. Спустя дня 3 меня вызвал Карамышев и с серьёзным видом стал расспрашивать о Трубие. Я дал исчерпывающие ответы и прямо сказал, что о заявлении, поданном Трубием, мне уже известно. Со своей стороны Карамышева не расспрашивал, так как считал это нетактичным. Через некоторое время я вновь был вызван к Карамышеву и по приходе к нему застал там Поясова и Трубия. Трубий там заявил, что его заявление на меня — ложное и что он оговорил меня по требованию Шора, заставившего его написать такое заявление. Своё присутствие в этот момент в кабинете Карамышева я рассматривал как очную ставку, а оказалось, что это был просто допрос Трубия. Спустя несколько месяцев вопрос о заявлении Трубия возник на партийном собрании. Волошин стал обвинять Поясова в сокрытии им заявления с целью покрытия меня, но в итоге было установлено, что у Поясова находились только копии материалов, а подлинники в своё время сразу же были направлены особоуполномоченному НКВД УССР.

На вопросы суда свидетель ГОНЧАРОВ:

Трубия допрашивали Карамышев и Поясов в моём присутствии, и он им заявил, что заявление на меня его понудил написать Шор. До того я перед Трушкиным и Карамышевым ставил вопрос о том, что у Шора с делами не всё в порядке, не всё чисто.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Я не помню, чтобы на допросе Трубий заявил, что к подаче заявления на Гончарова его понудил Шор, иначе это обязательно было бы зафиксировано в протоколе допроса.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

Я также не помню, чтобы Трубий говорил о понуждении его Шором писать заявление. Если бы он так сказал, это обязательно было бы помещено в протокол.

В Херсоне заявление Трубия мне передал Шор.

На вопросы суда свидетель ШОР:

Заявление на Гончарова Трубий мне передал, будучи уже арестованным, и не наедине, а в присутствии Тустановского. Кроме того, аналогичное заявление он, по его словам, послал в Наркомат за 5 дней до ареста.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

Мне Трубий говорил иначе, а именно: первое заявление на имя Карамышева он передал жене для отправки в область, будучи уже арестованным.

На вопросы суда свидетель ГОНЧАРОВ:

Содержание протокола допроса Трубия, произведённого в кабинете Карамышева, мне неизвестно, и машинистку для перепечатывания этого протокола я не вызывал.

После того, как Трубия увели, я высказал возмущение Поясову тем, что на меня, помощника нач[альника] УНКВД, принимают заявление и со мной по этом поводу ничего не говорят.

Зачитывали ли Трубию протокол его допроса в кабинете Карамышева, не помню. Также не помню твёрдо, кто — я или Трубий — вышел из кабинета первым.

Я всё время полагал, что в кабинете Карамышева между мной и Трубием происходила очная ставка, так как в противном случае я не должен был там находиться. То обстоятельство, что я не подписывал там протокола, не заставило меня думать иначе, так как считал, что начальник Управления может какими угодно путями выяснить интересующие его вопросы.

В 16.10 объявлен перерыв суд. заседания.

В 19.00 суд. заседание продолжается.

Подсудимый ТРУШКИН:

Я со всей откровенностью заявляю суду, что ни мне, ни работникам моего отдела не было известно, что дела арестованных после 1-го августа не подлежали рассмотрению тройке.

Я прошу обозреть по делу поджога на заводе № 200 постановления 2-го отдела на арест Чернохатова, Барсукова, Мацковского, и суд убедится, что они были вынесены 30-31 июля.

Прошу также обозреть анкеты этих арестованных и протоколы обыска. Это также подтвердит, что никакой фальсификации в делах там нет, и эти документы датированы днём фактического ареста.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Учитывая, что в распоряжении Трибунала имеется подлинное следственное дело по обвинению Барсукова и других, в ходатайстве подсудимого Трушкина отказать.

Свидетель БЕЛОВ Иван Григорьевич. 1897 г. рождения, член ВКП(б), начальник РО НКВД, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

В 1938 г., когда я работал начальником Ново-Троицкого РО НКВД, в совхозе им. Фрунзе в результате применения техником-практикантом Наместюком неправильного состава противоглистной прививки было отравлено 503 овцы. Получив сообщение об этом, я выехал в район, задержал Наместюка и, не производя других арестов, сообщил о случившемся в облуправление, а сам по распоряжению УНКВД выехал на совещание в Херсон. В моё отсутствие из Николаева в район приехали Винницкий и Козачук и по делу отравления овец произвели аресты других лиц, материалов на коих у меня в РО совершенно не было.

В отделе Трушкина проводилось следствие по делу арестованных директоров МТС, и один из них — Чучман дал показания о наличии в Ново-Троицком районе повстанческой организации численностью в 300 чел. Когда я был в Николаеве, меня познакомили с этими показаниями, и Трушкин предложил произвести аресты. По показаниям Чучмана проходили в основном актив села и колхозники- бедняки, на которых в райотделении никаких компрометирующих материалов не было, и потому арестов я не провёл. Трушкин вторично предложил мне арестовать проходивших по показаниям Чучмана лиц, заявил мне, что они до сего времени маскировались, и когда я снова отказался, он дал официальное предписание об аресте. Я заявил Трушкину, что во исполнение этого предписания аресты произведу, но следствия вести не буду, в связи с чем он распорядился отправить арестованных в Херсон. При этом укорял меня, что я не хочу вести борьбы с врагами, что у меня 300 чел. повстанцев свободно ходят по району, а я этого не вижу.

На вопросы суда свидетель БЕЛОВ:

За невыполнение приказания Трушкина об аресте проходивших по показаниям Чучмана колхозников я был арестован на 20 суток.

Никаких материалов на этих колхозников в райотделении не было, показания же Чучмана явно вызывали сомнения, потому я и отказывался произвести аресты. В итоге 18 колхозников я арестовал лишь после того, как Трушкин дал мне официальное предписание об этом, но вести следствие по их делу отказался.

Совхоз им. Фрунзе обслуживал я. Никакими компрометирующими данными на Садомова, Бабаева райотделение не располагало, а на Беккера имелась лишь первичка в связи с тем, что он по национальности был немец.

Исход дела по совхозу им. Фрунзе мне не известен. Арестованные по показаниям Чучмана 18 колхозников пробыли под стражей месяца 3.

По сравнению с другими районами у меня было мало арестованных, так как до того Ново-Троицкий район входил в Днепропетровскую область, а там установки по части арестов были иные. В связи с этим Трушкин мне делал замечание и для помощи в проведении арестов далее прислал 2-х начальников РО. Было это при Фишере.

На оперативном совещании Трушкин, «прорабатывая» меня, заявлял, что у меня на голове ходят 300 повстанцев, а я ничего не знаю.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель БЕЛОВ:

Трушкин ознакомил меня с показаниями Чучмана, а затем дал указание Федоровскому передать эти показания мне, чтобы я сделал выборку проходящих лиц и поехал производить аресты.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

До оформления протокола Чучмана я не мог давать указания об арестах, проходивших по этим показаниям лиц, а в тот момент, о котором говорит Белов, протокол допроса Чучмана ещё не был оформлен.

Не давал также указания о проведении следствия по делу этих лиц на месте, так как в условиях Ново-Троицкого РО содержать под стражей столько людей было негде. Поэтому в предписании Белову об аресте проходящих по показаниям Чучмана лиц было прямо указано, чтобы их направить в Херсон.

К арестам этих лиц я отношения не имел. Когда был оформлен протокол допроса Чучмана, я доложил его Карамышеву, тот прокорректировал протокол и лично указал, кого арестовать. Эти лица проходили по показаниям не только Чучмана, но и по материалам, присланным из Днепропетровска, и перед тем, как дать распоряжение об аресте, я предложил Федоровскому проверить совместно с Беловым социальное положение этих лиц.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель БЕЛОВ:

До последнего случая отравления 503 овец в совхозе имелся только лишь обычный падёж, но массового падежа не было.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Неправда. Можно проверить по переписке, что и до того по совхозу было несколько случаев падежа по 200-300 овец сразу.

На вопросы суда свидетель БЕЛОВ:

Наместюка я допрашивал. Он тогда только что сошел со школьной скамьи и в совхозе работал в качестве техника-практиканта. На допросе Наместюк показал, что для прививки овцам растворил по ошибке вместо 250 грамм 2,5 кило медного купороса, однако вредительство отрицал.

По-моему, Бабаев и Садомов осуждены по этому делу неосновательно.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель БЕЛОВ:

Я работал в группе Гарбузова по проверке дел, поступавших из районов. В результате проверки было вскрыто безобразное отношение к арестам в районах, и много неосновательно арестованных мы освободили.

При мне в отделении Гарбузова физические методы к арестованным не применялись.

Свидетель АЛЬБРЕХТ Евгений Леонидович. 1904 г. рождения, подсудимым не родственник, с ними не спорил, на вопросы поде. ГАРБУЗОВА ответил:

Я одно время допрашивал арестованных Гаврилова и Кобцева. ГАРБУЗОВ до того, как я приступил к работе с этими арестованными, предупредил меня, что не имею права ни угрожать им, ни подсказывать, а также и бить. Сам Гарбузов при мне также не применял таких мер к этим арестованным.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель АЛЬБРЕХТ:

Незаконных установок по части следствия Трушкин мне также не давал.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ВОРОНИНА свидетель АЛЬБРЕХТ:

Я работал в отделении Воронина. Он мне указаний о применили незаконных методов в следствии не давал.

Допрашивая в моём присутствии Гладкова и Гаврилова, Воронин им не угрожал.

Мне известно 2 случая, когда двое арестованных сразу же после разговора с ними Воронина просили бумагу и писали показания о принадлежности к к-р организации без всякого воздействия со стороны Воронина. Фамилии этих арестованных не помню.

Больше вопросов к свидетелю Альбрехт подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель освобождён от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания.

Свидетель КИРЕЕВ Павел Николаевич. 1914 г. рождения, нач[альник] отделения УНКВД по Николаевской области, подсудимым не родственник, с ними не спорил, по делу показал:

Я работал в подчинении Гарбузова и за всё время своей работы ничего преступного за Гарбузовым не замечал.

Карамышев неоднократно выступал на совещаниях против незаконных арестов и подвергал резкой критике начальников РО, допускавших такие аресты. С нами, молодыми работниками, Карамышев занимался, оказывая нам помощь.

По распоряжению Карамышева я выезжал в Херсон для разбора дел по Ново-Троицкому району и для уточнения, за что были арестованы проходившие по этим делам лица. На месте установил, что около 25 чел. колхозников по Ново-Троицкому району были арестованы Трушкиным без всяких оснований. Содержались они под стражей больше года и на протяжении этого времени не вызывались на допрос, хотя и обвинялись в принадлежности к троцкистской организации. Несмотря на обвинение, все они сидели в одной камере.

На вопросы суда свидетель КИРЕЕВ:

В числе этих арестованных были 2 председателя колхоза, председатели сельсоветов, а остальные — батраки и бедняки.

По этому же делу потом приехал Федоровский и требовал оформлять его на Особое совещание. Трушкин тоже звонил и требовал скорее закончить дело, и только благодаря приезду Гарбузова арестованные были освобождены.

Гаврилов был арестован отделением Воронина. Проходил он по косвенным показаниям, и достаточных материалов на него не было. Протокол по его делу сфабриковал Федоровский, дал его мне и сказал: «Теперь добивайтесь, чтобы Гаврилов подписал его».

(Оглаш[ены] показания свидетеля Киреева-л. д. 207 т. 4).

Да, правильно: Гаврилов находился на конвейерном допросе, и в результате такого допроса от него добились подписания сфабрикованного протокола.

Кроме меня, к «конвейеру» привлекались Свердлов, Крикуненко.

Я не помню, чтобы к арестованным применялись физические методы воздействия, но практиковался конвейер и стойка. Трушкину об этом было известно.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель КИРЕЕВ:

Случая, чтобы Трушкин давал указание применять физические меры воздействия к арестованным или фальсифицировать протоколы допроса, не знаю. Наоборот, он говорил, что следователь в протокол должен фиксировать то, что говорит допрашиваемый. О недостойном поведении Федоровского я написал на имя Трушкина рапорт, и это поведение Федоровского было предметом обсуждения.

Арестованные по Ново-Троицкому району содержались под стражей, возможно, меньше года, но, во всяком случае, очень продолжительное время.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель КИРЕЕВ:

Ионас и Комодский были арестованы без достаточных оснований по постановлению, подписанному Ворониным и Трушкиным. Инженером из них являлся только один Комодский.

О применении Ворониным незаконных методов к арестованным мне ничего неизвестно.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Ионас подлежал аресту согласно приказу НКВД УССР как литовец, уволенный из армии по компрометирующим материалам.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель КИРЕЕВ:

Я не замечал, чтобы лично Гарбузов или работники его отделения применяли к арестованным незаконные методы.

Мне известно, что когда один работник дёрнул арестованного за ус, то на это Гарбузов резко реагировал как на совещании, так и по партлинии.

Свидетель КОЗАЧУК Пётр Дмитриевич. 1909 г. рождения, начальник РО НКВД, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

В 1938 году я был послан Трушкиным в Ново-Троицкий район. При этом Трушкин информировал меня, что там диверсионной группой отравлено более 500 овец, и сказал, что в связи с этим мне с Винницким и Беловым надо провести следствие. По части Садомова Трушкин дал задание арест не производить, а под видом вызова в обком направить Садомова к нему в УНКВД. Когда я и Винницкий прибыли в Ново-Троицкий район, в РО НКВД уже сидели Брант, Беккер, Наместюк и 2 овцевода. В районе мы пробыли дней 8-9, допросили Беккера, Бранта и Наместюка. Первые двое сознались, что умышленно отравили овец, но Наместюк виновным себя не признавал. Допрашивали их я и Винницкий, а Белов участия не принимал, так как по полученной шифровке должен был произвести ряд арестов. Протоколы допроса мы послали в УНКВД Трушкину и Готовцеву, и спустя пару дней оттуда пришло распоряжение арестовать Бабаева и вместе с ним, Брантом, Беккером и Наместюком выехать в Николаев. По прибытии в Николаев все материалы мы доложили Гарбузову и Трушкину. Последний через Гарбузова предложил допросить Бабаева и добиться от него показаний об участии в диверсионном акте. Допрашивал я Бабаева дней 8-9, но он не только не давал признания по диверсионному акту, а даже отрицал наличие с его стороны халатности. Я был тогда ещё молодым работником и потому попросил, чтобы мне помогли. Трушкин распорядился перевести Бабаева на беспрерывный допрос и для этого в помощь мне дал Заикина. Однажды, во время допроса, вошли Карамышев и Трушкин. Я доложил, что Бабаев неискренен. Карамышев только сказал Бабаеву: «Надо писать правду», и вместе с Трушкиным вышел. Трушкин вскоре возвратился и сказал мне: «Что вы разрешаете ему сидеть. Поставьте его». Я выполнил это распоряжение, и после того Бабаев стал писать показания. На очных ставках он также признал себя участником к-p организации. Все протоколы по этому делу корректировал Трушкин и при корректировке приписывал от себя, что организация является троцкистской. Такой прокорректированный Трушкиным протокол Бабаев подписал лишь после продолжительного пребывания на стойке. Наместюк и в УНКВД виновным себя в участии в к- р организации не признал. Когда после того в Асканию-Нова прибыл секретарь ЦК КП(б)У т. Хрущёв, Трушкин предложил мне поехать туда и доложить дело по совхозу. Я считал, что это должен сделать, по меньшей мере, заместитель нач[ачапьника] УНКВД, и потому решил не ехать, тем более, что следствие ещё не было закончено, и говорить о наличии диверсионной группы было рано. О своих соображениях я доложил Карамышеву, и тот только сказал: «Идите, работайте. Вы не поедете». Потом я был назначен на работу в район и дело по совхозу сдал в незаконченном виде. На предварительном следствии мне предъявили материалы этого дела, и оказалось, что даты протокола и сами протоколы переделаны.

На вопросы суда свидетель КОЗАЧУК:

Посылая меня в Ново-Троицкий район по делу отравления овец, Трушкин говорил, что в отравлении повинны Брант и Беккер. На следствии Беккер и Брант признали, что отравление овец было умышленное и, кажется, дали показания на Бабаева, а на Садомова и Наместюка — нет.

Бабаев дал признание под влиянием продолжительного пребывания на «конвейере» и после получения этого признания стали «склеивать» дело. Оно было создано искусственно Трушкиным. Я, как член партии и чекист, и тогда и сейчас считаю, что со стороны Бранта и Беккера была диверсия, но Бабаев, Садомов и Наместюк к этому не причастны.

С докладом к т. Хрущёву по делу совхоза я отказался поехать по той причине, что не был уверен в наличии в совхозе диверсионной группы.

Ничего отрицательного за Карамышевым, Гарбузовым и Ворониным я не знаю. Гарбузов мне давал установку быть дисциплинированным и предупреждал, что избиение арестованных в органах НКВД недопустимо.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель КОЗАЧУК:

На очных ставках между Садомовым и Бабаевым, а также Бабаевым и Беккером, обвиняемые подтвердили свои показания.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель КОЗАЧУК:

Гарбузов в руководство следствием по делу совхоза не вмешивался.

За исключением этого дела, а также дела Барсукова, ни к одному другому арестованному «конвейер» и стойка в отделении Гарбузова не применялись.

В 21.15 объявлен перерыв суд. заседания.

В 21.30 суд. заседание продолжается.

Свидетель КУКЛИНСКИЙ Борис Моисеевич. 1910 г. рождения, с подсудимыми не в родстве, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

В июле 1938 г. я временно работал во 2-м отделе, где был прикреплён к Зельцману и использовался на «конвейере». В тот период на допросе находился Щербина — быв. директор завода, обвинявшийся во вредительстве. Мне по полученной установке нужно было не давать ему спать и заставлять писать показания. Как-то он мне сказал, что решил дать показания, но предварительно хочет составить конспект, для чего попросил бумагу. Я ему дал бумагу, и он стал писать, потом вынул что-то из кармана и стал резать себе живот и горло. После чего упал. Вместо конспекта на бумажке им было написано: «Ухожу от жизни с чистой совестью. Врагом никогда не был, и не буду. Да здравствует Сталин и социализм». Эту записку я передал Трушкину, но он её разорвал и с ругательством «мерзавец», «провокатор» бросил её Щербине в лицо. Потом, когда я вновь пришёл к Щербине для допроса, увидел, что он не может сидеть. Щербина рассказал, что после попытки к самоубийству его взяли к Трушкину и там избили так, что сейчас сидеть ему больно.

На вопросы суда свидетель КУКЛИНСКИЙ:

Моя обязанность в отношении Щербины заключалась в том, чтобы не давать ему спать и подталкивать его к даче показаний.

Резал он себя остро отточенной пряжкой.

В написанной перед попыткой к самоубийству записке он указывал, что показания дал вынужденные. Трушкин эту записку порвал и бросил ему в лицо.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Такой записки я не помню.

На вопросы суда свидетель КУКЛИНСКИЙ:

Щербина мне потом рассказал, что после попытки к самоубийству его взяли в кабинет Трушкина и там избили так сильно, что он не может сидеть.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

На применение физического воздействия к Щербине санкцию дал Карамышев, однако в связи с покушением Щербины на самоубийство физическое воздействие применено не было. Я только взял его за воротник и потрусил. Относительно записки я не помню, чтобы она была.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель КРЮКОВСКИЙ:

Такой записки я не видел.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель КУКЛИНСКИЙ:

О случае с Щербиной я заявил Зельцману и Трушкину. Карамышеву об этом не докладывал.

На вопросы суда свидетель КУКЛИНСКИЙ:

Кто избивал Щербину в кабинете Карамышева, я не знаю. Щербина мне об этом не говорил, а я не спросил у него.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

У меня в кабинете Щербина не был. Я разговаривал с ним в кабинете другого работника.

Свидетель ЗИЛЬБЕРМИНЦ Давид Натанович. 1905 г. рождения, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я работал на оформлении документов тройки.

На вопросы суда свидетель ЗИЛЬБЕРМИНЦ:

Протоколы заседаний тройки начинали печататься в день заседания.

Для приведения в исполнение приговоров тройки коменданту вручалось предписание, и кроме него он ничего не получал. В этих предписаниях указывались фамилия, имя, отчество и год рождения осуждённых, но часто указанные в предписаниях данные не сходились с данными тюрьмы, и мы вынуждены были производить проверку по воинским билетам и паспортам.

Выписки из протокола заседания тройки коменданту вручались только в тех случаях, когда для приведения приговоров в исполнение он выезжал в другие районы.

(Оглаш[аются] показания свидетеля ЗИЛЬБЕРМИНЦА — л. д. 79-80 т. 6).

Я не так говорил, и при записи моих показаний следователь Бурдан сфальшивил. Он мой старый знакомый и, когда вызвал меня на допрос, мы стали беседовать в товарищеской форме. Потом он дал мне подписать протокол и, доверяя ему, я подписал протокол, не читая. В протоколе он записал, что якобы Карамышев самолично изменял решения тройки. Я этого не говорил, так как на заседаниях тройки не присутствовал и не мог видеть, что там делается.

Случаи изменения Карамышевым после заседания тройки вынесенных ею решений имели место, но потом эти изменения согласовывались с прокурором Ланчуковским и секретарём обкома, для чего мне приходилось относить им повестки для исправления мер наказания.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Протоколы заседаний тройки печатались с повесток Карамышева за его подписью.

Больше вопросов к св[идетелю] ЗИЛЬБЕРМИНЦУ подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания освобождён.

Свидетель ФЕДОРОВСКИЙ Арон Юркович. 1902 г. рождения, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Трушкин, будучи начальником отдела, игнорировал начальников отделений и считал, что они не в состоянии обеспечить руководство.

На вопросы суда свидетель ФЕДОРОВСКИЙ:

Как-то я был на квартире у Зельцмана, и он мне рассказал, что в отношении арестованного по делу пожара на заводе поляка Мацковского он написал справку задним числом, и потому Мацковского удалось оформить на тройку.

Онищенко с юридической точки зрения был арестован правильно, так как материалы на него имелись.

Ни к одному арестованному я лично физического воздействия не применял. Протокол моих показаний на предварительном следствии следователь писал по-своему, округляя фразы.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Федоровского — л. д. 112-115 т. 4).

Мои показания о разговоре с Мацковским записаны правильно. Также правильно записаны показания об ориентировке Карамышева по части работников суда. Показания об Онищенко, Примаке, об исправлении даты и эти показания я подтверждаю и сейчас.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ФЕДОРОВСКИЙ:

Трушкин указаний применять физические методы к арестованным не давал, а наоборот, предупреждал, что за рукоприкладство будет отдавать под суд.

По части справок на арест он давал указания, чтобы справки соответствовали материалам дела, и чтобы протоколы допроса писались со слов арестованных.

О материалах Нуринова на Бабаева я ничего не знаю и их не читал.

На вопросы суда подсудимый! ТРУШКИН:

Показания Нуринова на Бабаева имелись, и следователь должен был приобщить их к делу, но этого почему-то не сделал.

Докладчиком по делу Бабаева на тройке был я.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ФЕДОРОВСКИЙ:

Указаний уточнить социальное] положение намеченных к аресту по Ново- Троицкому району Трушкин мне не давал.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Нуринов был арестован в конце 1937 или начале 1938 г. по шифровке Киева как участник право-троцкистской организации, дал разветвлённые показания и его отправили в Киев. Я являлся секретарём отдела, через меня поступали все бумаги, но случая, чтобы из Киева нам прислали показания Нуринова на Бабаева, при мне не было. Кроме того, какой же мог быть между ними стык, если Нуринов — участник право-троцкистской организации, а Бабаев признавал свою принадлежность к украинской националистической организации. Нуринов мог дать показание на работников института «Аскания Нова», а не на работника совхоза.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель ФЕДОРОВСКИЙ:

О незаконных установках Гарбузова или применении им мер физического воздействия к арестованным ничего не знаю и о Гарбузове могу говорить только положительное.

Отношения к следствию по делу Гаврилова Гарбузов не имел.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ФЕДОРОВСКИЙ:

Следствием по отделениям, в том числе и по отделению, начальником которого являлся Воронин, руководил Трушкин.

Ничего о незаконных методах со стороны Воронина я не знаю.

В 23.00 объявлен перерыв суд. заседания до 10 ч. утра 21 марта.

В 10 ч. 21 марта 1941 г. суд. заседание продолжается.

Секретарь доложил о прибытии свидетелей ВИННИЦКОГО, ФЕДОТОВА, КУПНОГО, НАЛИВАЙКО и НИКОЛАЕВСКОГО.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности прибывших свидетелей, предупредил их об ответственности за дачу ложных показаний, после чего свидетели были удалены в отдельную комнату.

Свидетель ВИННИЦКИЙ Лазарь Ильич. 1915 г. рождения, ст[арший] оперуполномоченный УНКВД по Дрогобычской области, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я работал в 3-м отделе, откуда по распоряжению Карамышева был переведён во 2-й отдел к Трушкину. Тот направил меня в Ново-Троицкий район для проведения следствия по поводу отравления овец. При этом сказал, что в отравлении замешаны ст[арший] ветврач, ст[арший] зоотехник и техник Наместюк. Заявил также о наличии материалов, что к подготовке отравления причастен заместитель нач[альника] политотдела Садомов, предложил произвести у него на квартире обыск, но на месте не арестовывать, а под видом вызова в обком партии направить в Николаев, в УНКВД.

По прибытии на место мы это распоряжение ТРУШКИНА относительно Садомова выполнили, и он был с участковым] инспектором милиции под видом его попутчика отправлен в Николаев.

В РО НКВД к нашему приезду уже находились без охраны Беккер, Брант и Наместюк. Мы начали допрос и получили показания от Беккера и Бранта. Беккер показал, что он совместно с Брантом подготовил диверсионный акт по овцам, а Брант дал показания, что завербован директором совхоза в к-p организацию. После этого из УНКВД за подписью Трушкина поступило распоряжение арестовать Бабаева и вместе с ним, а также Беккером, Брантом и Наместюком выехать в Николаев. Это распоряжение было выполнено, и больше отношения к делу по совхозу я не имел.

Протоколы допроса Беккера, Бранта и Наместюка я с Козачуком записали со слов арестованных, но Лейзеровский мне говорил, что они Трушкину не нравятся. Потом мне стало известно, что Садомов и Бабаев вместе с Брантом и Беккером прошли по тройке и были осуждены к ВМН. Считая их осуждение неправильным, я тогда же подал об этом заявление в парторганизацию.

Чистяков был арестован при попытке проникнуть на территорию завода. Его подозревали в шпионаже, и следствие по его делу вёл Сычков. Как-то нач[альник] отдела сказал мне, что Чистяков набрасывается на следователя, и потому предложил мне пойти присутствовать при его допросе. Я пошел, но пробыл там недолго, так как меня вызвали. Впоследствии мне стало известно, что Чистяков умер, и шли разговоры, что смерть наступила в результате нанесённых ему побоев комендантом Московского НКВД, гостившим у Карамышева.

Был у меня арестованный Андреев, который спустя 2 часа дал показание на 40 чел. как о повстанцах. Мне эти показания не понравились и вызвали сомнение, так как не чувствовалось наличие линии организации. Доложил свои соображения Готовцеву, и тот предложил для проверки арестовать 4-х человек из названных Андреевым. Поясов санкции на арест 4-х чел. не дал, сказал, что ещё по показаниям Андреева не установлена линия организации, и потому достаточно будет арестовать только 2-х человек. При этом присутствовал Карамышев. Услышав ответ Поясова, он грубо сказал: «Сажай, а линию потом найдём».

На вопросы суда свидетель ВИННИЦКИЙ:

Я считаю, что Бабаев и Садомов осуждены неправильно и, кроме того, как номенклатурные работники они не являлись подсудными тройке.

В Ново-Троицком районе ни на Бабаева, ни на Садомова нам никто показаний не дал, а в УНКВД от Бабаева получили показания на Садомова.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Винницкого-л. д. 258).

Неправильно: я не видел, чтобы Карамышев применял к Чистякову физические методы, и в тот момент, когда Чистяков набросился на Сычкова, Карамышев, по-моему, не присутствовал.

Поясов ударил Чистякова раз, когда тот набросился на Сычкова, а бил ли его Готовцев, не видел.

Я лично видел, как гостивший у Карамышева комендант Московского НКВД допрашивал Чистякова. На допросе Чистяков был им избит и, будучи отправлен в больницу, умер там.

О том, что этот комендант избивал и других арестованных, в протоколе записано неверно, так как об этом мне ничего неизвестно.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Винницкого — л. д. 274 т. 4).

Я перед Ефремовым ставил вопрос об оказании мне помощи в связи с наличием большого количества дел. После этого Карамышев на оперсовещании, критикуя работу водного отдела, допустившего извращение в следственной работе, обратился ко мне и грубо сказал: «Вы заделались старш[им] следователем. Смотрите, не крутите там». Что он этим имел в виду, не знаю.

На вопросы суда свидетель ПОЯСОВ:

Эпизода, о котором рассказывал Винницкий, что будто бы Карамышев заявил: «Подписывай, а линию потом найдём», я не помню.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля ВИННИЦКОГО —  л. д. 275 т. 4.

На вопросы суда свидетель ВИННИЦКИЙ:

Гончаров в течение короткого времени, будучи младшим лейтенантом, получил сразу звание старшего лейтенанта, значок почётного чекиста и был выдвинут на должность помощника нач[альника] УНКВД. Поэтому я и считаю, что Карамышев покровительствовал Гончарову, и последний был у него своим человеком.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ВИННИЦКИЙ:

Карамышев всегда поддерживал Трушкина, поэтому я и показал, что он покровительствовал ему. Других данных в подтверждение этого привести не могу.

При Фишере Гончаров считался слабым работником, ставился даже вопрос о привлечении его к ответственности по линии комиссии партийного контроля, а с приездом Карамышева сразу пошел вверх. Это и дало мне основание предполагать, что Карамышев покровительствует Гончарову.

Гончаров — не исключение по части выдвижения, и многие оперуполномоченные были назначены на должность начальников отделений.

На вопросы суда подсудимый! КАРАМЫШЕВ:

Гончаров — член партии с 1919 г., давно работал в органах НКВД, являлся толковым работником, почему и был представлен к награждению значком почетного чекиста.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КАРАМЫШЕВА свидетель ВИННИЦКИЙ:

Я видел, как гостивший у Карамышева комендант заходил в комнату, где находился Чистяков, и слышал, как он разговаривал с ним. Записывал ли он показания Чистякова, я не видел.

Заявление, сделанное Карамышевым по моему адресу на оперсовещании: «Вы заделались старшим следователем, но смотрите, я Вам голову сломаю», я посчитал как предупреждение против критики, так как до того я критиковал работу Ефремова.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КАРАМЫШЕВА свидетель ПОЯСОВ:

Фактов поощрения Карамышевым политики самоснабжения я не знаю. Он даже за собой не следил, и у него не было запасного костюма.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ВИННИЦКИЙ:

Дал ли Беккер в УНКВД показания на Бабаева, я не знаю.

Я считаю, что в тот момент, когда Трушкин направлял меня в Ново-Троицкий район, никаких материалов на Садомова у него не имелось, так как тогда он даже не знал его имени и отчества.

На тройку дело Бабаева и Садомова представить было нельзя, так как оба они являлись коммунистами и номенклатурными работниками. Я считаю, что представлением их на тройку Трушкин совершил преступление.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Указание о представлении дела по обвинению Бабаева и Садомова на рассмотрение тройки мне дал Карамышев.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Трушкин знал директивы о подсудности дел тройке, и потому персональных указаний о том или ином деле я ему не давал.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Барсуков, Мацковский, Чернохатов были выделены из общего дела по той причине, что обвинялись в шпионаже и потому были подсудны тройке.

Пред[седательствую]щий огласил протокол заседания тройки по делу Барсукова, Мацковского и Чернохатова.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Здесь этого не записано, но ведь протокол составлялся Шейнбергом, а не 2-м отделом. Если же Вы обратитесь к повесткам, то убедитесь, что все эти лица проходили по шпионажу.

На вопросы суда свидетель КОЗАЧУК:

Барсуков 13 суток стоял на конвейере. Все это время не ел и не спал, опух и потому вынужден был дать показания.

Пред[седательствую]щий огласил справку на арест Барсукова — л. д. 277 и на арест Мацковского — л. д. 274 т. 9.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Мацковский — поляк, знал о подготовке диверсионного акта и являлся участником организации, но, поскольку прямого участия в совершении диверсионного акта не принимал, он и был выделен на тройку. Непосредственные же исполнители диверсионного акта были объединены для передачи в гласный суд. Помимо этих данных о Мацковском, на него были также показания Кана и Стародубцева.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ВИННИЦКИЙ:

Садомов был арестован не как совершивший диверсионный акт, а по показаниям Чучмана.

На вопросы суда свидетель ВИННИЦКИЙ:

Садомов был доставлен в Николаев в сопровождении участкового] инспектора. Ордера и постановления на его арест Трушкин мне не дал, но сказал, что Садомов будет арестован.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Арест Садомова в районе мы не хотели производить с той целью, чтобы этот факт не стал сразу известен другим. По прибытии же в УНКВД Садомову был предъявлен ордер и постановление, незаконного здесь ничего нет.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ТРУШКИНА свидетель ВИННИЦКИЙ:

Бабаев был нами арестован без постановления, а только по одному отношению из УНКВД за подписью Трушкина.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ВОРОНИНА свидетель ВИННИЦКИЙ:

Воронина я знаю ещё по Одессе в течение нескольких лет. Он считался одним из лучших работников, и по материалам проведённых им дел из Одессы был выдворен немецкий консул.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА свидетель ВИННИЦКИЙ:

При Фишере Гарбузов на оперсовещаниях неоднократно подвергался упрёкам. Его обвиняли, что у него нет показаний арестованных, что в кабинетах при допросах тихо. При этом Фишер заявил, что лучше посадить милиционера, и от него больше можно получить пользы.

Мне известно, что Гарбузов категорически отказался принять дело на незаконно арестованного Божко. Извращений в его работе я не замечал.

Когда сюда из НКВД УССР приезжал особоуполномоченный Твердохлебенко, он взял меня «на бога» и потребовал дать показание с материалом на Гарбузова о том, что тот избивал арестованных [и] т. д.

В 12.00 объявлен перерыв суд. заседания.

В 12.15 суд. заседание продолжается.

Свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ Илья Данилович. 1907 г. рождения, прокурор Николаевской области, подсудимым не родственник, личных счетов сними не имеет, после предупреждения его пред[седательствую]щим об ответственности за ложные показания, по делу показал:

Являлся членом тройки при Николаевском УНКВД.

Дела, поступавшие на тройку, предварительно проверялись моим заместителем, а по линии УНКВД — Поясовым.

Случаев, чтобы при рассмотрении дел у членов тройки были расхождения во мнении, не помню.

На вопросы суда свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

На тройке судьбу обвиняемых решали материалы дела, и я помню несколько случаев снятия дел с рассмотрения, когда материалы были неубедительными.

Я не могу утверждать, что все дела предварительно просматривались моим заместителем Карпенко. По-видимому, он успевал это сделать лишь в отношении части дел, так как охватить их все физически не было возможно.

Члены тройки на заседании имели у себя повестки по каждому делу и на этих повестках проставляли свои отметки о решении, после чего составлялся протокол. Для подписи протокол приносился мне спустя несколько дней. Так как повестки со своими отметками я забирал с собой, то имел возможность сверить с ними протокол. Утверждать, что повестки я всегда забирал с собой, не могу, и мне кажется, что это было в отдельных случаях.

Нечистоплотности со стороны работников УНКВД я не допускал. Подозрения я этой части у меня никогда не возникало, и потому были случаи, что я подписывал протокол без проверки его.

Припомнить сейчас, рассматривалось ли на тройке дело Трубия, не могу, так как их прошло очень много.

Случаев, чтобы при рассмотрении дел Карамышев говорил по отношению обвиняемых: «Это — сволочь, хоть и отказался от показаний. Его нужно расстрелять», — не помню, и вообще за рамки приличия он при мне никогда не выходил.

При рассмотрении дел тройкой зачастую мы зачитывали подлинные показания.

В моё отсутствие заседания тройки проводились с участием Карпенко. Такого случая, чтобы я подписывал протокол тройки, в заседании которой принимал участие Карпенко, не помню. Я не мог и не должен был делать это.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Было несколько случаев, когда в заседаниях тройки вместо Ланчуковского принимал участие Карпенко, однако протоколы подписывал Ланчуковский.

На вопросы суда свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

В таком случае меня просто подвели, т. е. дали подписать протокол и не сказали, что фактически я не участвовал в заседании.

Случаев, чтобы мне давали для перепроверки решения, вынесенные Карпенко, не было.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Ни одного протокола за подписью Карпенко в УНКВД нет.

На вопросы суда свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Протоколы на подпись мне приносились на второй-третий день, т. е. с опозданием, и потому я мог принять за свои те протоколы, по которым фактически заседал Карпенко.

Если меня подводили к этой части, то при нечистоплотности отдельных работников можно допустить, что в протокол могли быть включены лица, фактически по тройке не прошедшие, однако за неимением фактов этого утверждать я не могу.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Лично не знаю и от других не слышал, чтобы Карамышев единолично выносил решение от имени тройки.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

Было максимум 2 случая, когда в заседаниях тройки участвовал Карпенко, но не всё заседание, а лишь на время ухода Ланчуковского на пленум. По окончании пленума Ланчуковский возвращался, и заседания тройки продолжались уже с его участием. С вынесенными без него решениями он ознакамливался, и потому подписывал протокол сам.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Случаев, чтобы Ланчуковский отсутствовал вообще и заседание проводилось полностью с участием лишь Карпенко, не было.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Точно помню и утверждаю, что были случаи, когда на заседаниях вместо Ланчуковского и Старыгина присутствовали Карпенко и Максимов, и приходили ли до окончания заседания Ланчуковский и Старыгин, не знаю, так как всё время там не присутствовал.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Фактов, которые бы давали основания заподозрить Карамышева в нечистоплотности в работе, у меня не было.

На вопросы суда свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Я не допускаю мысли, чтобы меня знакомили не со всеми приказами по работе тройки.

Если тройкой осуждены 11 чел., арестованных после 1-го августа, значит, на заседании тройки докладывалась фиктивная дата арестов.

О неподсудности тройке лиц высокой квалификации мне было известно, и я даже помню случай, когда мы выясняли, является обвиняемый инженером или техником.

Агроном, по-моему, — специалист, и я не помню, чтобы тройка осудила кого-нибудь из агрономов.

Учителя — также специалисты, но подходят ли они под приказ, запрещавший рассмотрение дел на лиц высокой квалификации, не помню. Я считаю, что учитель — это такой же специалист, как и мастер, и его нельзя сравнить с профессором, почему и полагаю, что дела на учителей с политпрошлым тройка вправе была рассматривать.

Мне кажется, что на номенклатурных работников тройка не вправе была рассматривать дела. Является ли таким работником заместитель нач[альника] политотдела совхоза, не могу сказать. Было ли рассмотрено тройкой дело о диверсионном акте в совхозе, не помню.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Санкцию на арест прокуратура давала лишь после проверки материалов, которые подставлялись ей на намечавшегося к аресту. Но мне помнится, что одно время аресты производились по спискам без санкции прокуратуры.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

До постановления ЦК органам НКВД было предоставлено право производить аресты по отдельным видам преступлений без санкции прокуратуры.

Больше вопросов к свидетелю Ланчуковскому подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания освобождён.

В 13.30 объявлен перерыв суд. заседания.

В 13.40 суд. заседание продолжается.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ГОНЧАРОВ:

Мои отношения с Карамышевым строились лишь на деловой основе.

Что касается взаимоотношений Карамышева с Трушкиным, мне кажется, что Карамышев последнего не поощрял.

Считаю, что на руководящую работу я был выдвинут по своим объективным данным.

Свидетель ФЕДОТОВ Александр Павлович, 1913 г. рождения, с подсудимыми не в родстве, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я с марта месяца 1938 года работал в подчинении у Трушкина и могу сказать, что у него не было критического отношения к показаниям арестованных. Так, когда арестованный Стародубцев дал показание на ряд лиц как участников организации, многих из них арестовали без какой-либо предварительной проверки и, как потом оказалось, совершенно необоснованно. В частности я настаивал на освобождении Гребенюка, но Трушкин возражал, и только Гарбузов решился выписать постановление об освобождении. Настаивал я на освобождении и ещё по группе дел, но Трушкин не шёл на это, страховался.

Показания арестованных я записывал с их слов. Трушкин корректировал протоколы допросов, и были случаи, что дописывал в них: «Являюсь членом к-р террористической организации», тогда как обвиняемый организацию террористической не называл.

Гарбузов в протоколе допроса Стародубцева добавил от себя, что Стародубцев является выходцем из семьи священника и что это обстоятельство от партии скрыл.

Воронину Стародубцев назвал несколько участников организации, но того это не удовлетворило: «Должно быть больше», — и в итоге число участников организации достигло 40 чел. Сейчас Стародубцев и часть арестованных по его показаниям освобождены.

Ещё до постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. ко мне поступила группа дел по Еланцу. По этим делам как члены к-p организации проходила молодёжь. Я вызвал нескольких обвиняемых, поговорил и установил, что они только что вернулись из армии. Создалось мнение, что здесь что-то не то, к тому же организацию они называли реорганизация. Об этих делах и своём мнении доложил Гарбузову, вместе с ним вызвали обвиняемых и в результате часть из них освободили.

Был у нас такой начальник отделения Малиновский. К арестованным он относился жутко. Как-то я был у Киреева, во время допроса им арестованного, и в этот момент туда зашел Малиновский. Узнав от Киреева, что арестованный не даёт показаний, Малиновский в моём присутствии стал избивать этого арестованного.

Бывший работник секретариата Прицкер был избит Гарбузовым, Ворониным и Заикиным за то, что вцепился Гарбузову в волосы.

Однажды на оперативном совещании один работник высказался, что нужно бы советоваться с секретарём горкома. В ответ на это Карамышев заявил: «Что Вы всё секретари да секретари. Вы — больше, чем секретарь горкома и сами должны решать вопросы». Вообще же Карамышев, по-моему, правильно ориентировал и мобилизовывал на работу, хорошо относился к молодым работникам.

Председательствующий огласил показания свид[етеля] Федотова — л. д. 79т. 4.

На вопросы суда свидетель! ФЕДОТОВ:

Да, такой случай пренебрежительного отношения Карамышева к парторганизациям имел место после того, как один из начальников РО сказал, что он не успевает всё выполнять, так как приходится заседать в парторганизации. Тогда Карамышев и сказал: «Поменьше ходите в парторганизации».

(Оглаш[аются] показания свидетеля Федотова — л. д. 82 т. 4).

Да. Случаи вписывания в протоколы допроса арестованных обстоятельств, о которых арестованные не говорили, имели место. В отношении Гарбузова в этой части мне известен один факт (протокол Стародубцева), а в отношении Трушкина — несколько (Коновалов и др.).

Увеличить число членов организации от Стародубцева потребовал Воронин, и Стародубцев довел их до 40.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Мне точно известно, что первые показания Стародубцева получил Воронин, и потом число участников организации в показаниях Стародубцева выросло до 40. Я не присутствовал при том, как Воронин требовал от Стародубцева увеличить число участников организации.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля] ФЕДОТОВА —  л. д. 84 т. 4).

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

Я как молодой работник считал, что показания арестованных, в данном случае — Стародубцева, нужно сначала проверить, а в действительности оказалось, что названные Стародубцевым как участники организации лица сразу были арестованы.

Я несколько раз ставил перед Трушкиным вопрос об освобождении Броуна, но Трушкин всё говорил, что нужно ещё проработать Броуна.

На Гребенюка имелись показания, но доверия они не внушали. Я перед Трушкиным ставил вопрос об освобождении Гребенюка, но Трушкин не соглашался, и в итоге Гребенюк находился под стражей с июля 1938 г. по март 1939 г. Аналогичные случаи были у Лейзеровского и Зельцмана.

По Облзу УНКВД не располагало никакими данными, но для «разворота» арестовали Василенко. Это я говорю со слов других. Впоследствии Василенко был освобождён.

Я и Эльзон неоднократно говорили Трушкину, что он как опытный работник должен сам вызвать обвиняемых и поговорить с ними, однако Трушкин арестованных не вызывал и с ними не говорил.

Быв[ший] нач[альник] РО Лившиц «вскрыл» молодёжную организацию. За эту «организацию» Карамышев и Поясов резко критиковали Лившица на совещании.

Припоминаю, что Трушкин из показаний Стародубцева вычеркнул ряд названных Стародубцевым как участников организации лиц, сказав, что они будут помещены в отдельный протокол.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Возможно, это были умершие.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

Да, среди них были и умершие.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Я корректировал ещё не подписанные обвиняемыми протоколы их допроса.

Осуждённые или умершие, проходившие по показаниям обвиняемых, включались обычно в другой протокол, чтобы не загружать основной, поэтому я и вычёркивал их из основного протокола.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

Свои показания о Познанском подтверждаю. Познанский писал, что является членом к-p организации, а Трушкин при корректировке протокола добавил: «Знал о террористических замыслах организации и разделял их».

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Завербовавший Познанского в своих показаниях писал, что при вербовке Познанского он сообщил ему о задачах организации. Поэтому я в черновике и дописал, что Познанскому были известны цели организации и эту дописку предложил согласовать с Познанским.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

После корректировки Трушкиным протоколов они сразу печатались и их давали арестованным на подпись. Никакого предварительного согласования с арестованными внесённых в их протоколы дописок не было.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Следователь был обязан до подписи арестованным такого протокола согласовать с ним внесённое добавление.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Были случаи, что при корректировке протокола допроса Трушкин требовал принести ему протокол допроса лица, завербовавшего данного арестованного, и в соответствии с этим протоколом делал дописки.

Броун обвинялся по ст. 54-6 и был прислан к нам из Киева. Оснований к этому обвинению не было, в связи с чем мы несколько раз писали в Киев, чтобы оттуда прислали материалы. Это, в основном, и являлось причиной задержки его освобождения.

Избиение арестованных Малиновским имело место до приезда Трушкина в Николаев. То же и по части избиения Муратова.

Имел ли Трушкин отношение к аресту Василенко, мне неизвестно.

На оперативных совещаниях Трушкин предупреждал работников против применения к арестованным физических методов.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

О корректировке Трушкиным протоколов допроса арестованных, в результате чего в протоколы вносились добавления, мне рассказывали и друг, работники.

Я лично ни одного арестованного даже пальцем не тронул, и меня крайне удивили показания свидетелей — бывших арестованных на прошлом судебном заседании. Их показания в этой части я категорически отрицаю.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ФЕДОТОВ:

Высказывания Карамышева против парторганизации я слышал только лишь раз. Он тогда сказал: «Что Вы сидите в райкоме, Вам работать нужно».

На вопросы суда Подсудимый КАРАМЫШЕВ:

О выражении «еврейское сердце». Это слова одного вновь принятого работника, который некоторое время после приёма на работу в органы пришел ко мне и заявил, что в таких условиях он со своим еврейским сердцем не может работать. Об этом случае я рассказал на совещании и такого работника квалифицировал как среду, откуда может расти предательство.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Да, так это и было понято всеми на совещании.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ФЕДОТОВ:

В протокол допроса Стародубцева Г арбузов внёс добавление, что Стародубцев является сыном священника и что это обстоятельство от партии скрыл.

Подсудимый ГАРБУЗОВ пояснил:

В данном случае я никакой фальсификации не допустил, моя дописка соответствовала действительности, в чём суд может убедиться из протокола по чистке партии на л. д. 330 т. 11.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ФЕДОТОВ:

Справки на арест Гаврилова и Деревянченко были составлены на основании показаний Стародубцева и Степанова, а также официальных документов. Справки эти не сфальсифицированы и, по-моему, даже неполны.

Впервые с Гавриловым я столкнулся в тот момент, когда он на улице высказывал антисоветские настроения. Он подготавливался к вербовке и в связи с этим вызывался в УНКВД для уточнения ряда обстоятельств.

Чулкова я допрашивал. Он был арестован в результате реализации агентурной разработки. Я не видел, чтобы Гарбузов применял к нему физические меры воздействия.

Посудимый ГАРБУЗОВ пояснил:

Гаврилов был включён в оперативный лист на арест ещё до моего приезда на работу в Николаев.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ФЕДОТОВ:

После вскрытия извращений в Еланецком РО НКВД ГАРБУЗОВ добился предания суду секретаря РО.

Мне пришлось работать с арестованным Фоминым. На него имелись материалы, что он — воспитанник кулака, собирал подписи для реабилитации кадрового троцкиста Плетнева, писал ему письма. Во 2-й отдел он был передан по распоряжению Карамышева и показания дал на вторые сутки. Мне неизвестно, чтобы к нему применялись физические меры воздействия.

Случая, чтобы в кабинете лежал арестованный с порезанными ногами, а вошедший Гарбузов, вытирая нож, заявил: «Ну, теперь с тобой расправимся», не было.

Протокол допроса Фомина Гарбузов составил на основе собственноручных показаний Фомина. Вообще о Гарбузове я могу дать только положительный отзыв. Установки его всегда были правильные и, за исключением случая с Прицкером, я не замечал, чтобы он применял физические воздействия.

К делу Познанского Гарбузов отношения не имел.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Чикалова я никогда не допрашивал.

На Стародубцева действительно в УНКВД имелась агентурная разработка «Монтаж».

Сам ли Стародубцев указал в своих показаниях 40 участников организации или их у него потребовал Воронин, не знаю, но, во всяком случае, отношение Воронина к показаниям Стародубцева было некритичным.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

«Стойка» — это тоже мера физического воздействия. Применялась ли она, не знаю. Когда я заходил к Воронину, то Гладков сидел у него и писал.

Свидетель КУПНЫЙ Ипполит Сазонович. 1908 г. рождения, член ВКП(б), нач. отделения УНКВД, с подсудимыми не в споре, им не родственник, по делу показал:

К делам, которые направлялись на рассмотрение тройки, выписывались повестки. На этих повестках докладчиком обычно указывался следователь, который вёл дело. Несмотря на это, дела докладывал на тройке Трушкин. Отсюда вытекает, что докладываемых дел Трушкин глубоко не знал.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель КУПНЫЙ:

Установок бить арестованных Трушкин не давал и на оперативных совещаниях предупреждал, что за такие действия будут предавать суду, но это было после решения ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель КУПНЫЙ:

Гарбузов меня предупреждал, что следствие нужно вести правильно,, не допускать искривлений.

К делу о поджоге на заводе Гарбузов, по-моему, отношения не имел. Мне также неизвестно, чтобы он применял к арестованным физическое воздействие.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель КУПНЫЙ:

Повестки по делам к заседаниям тройки писали следователи, в производстве которых находились эти дела, а подписывались повестки начальником отделения.

Фактов избиения Ворониным арестованных я не знаю. Воронин — выдвиженец, был парторгом и пользовался авторитетом.

На вопросы суда свидетель КУПНЫЙ:

К делу Наместюка прямого отношения я не имел. Это дело вёл Лейзеровский, и я помню, как он спорил с Трушкиным, что Наместюка нужно освободить, а не передавать на тройку. Трушкин тогда грубо оборвал Лейзеровского: «Вы ничего не понимаете. Дело нужно направлять на тройку».

На вопросы ПОДСУДИМОГО ВОРОНИНА свидетель КУПНЫЙ:

Начальник отделения не вправе был давать распоряжение о направлении дела в судебную инстанцию. Такое право было присвоено начальнику отдела.

В 15.45 объявлен перерыв суд. заседания.

В 15.50 суд. заседание продолжается.

Свидетель НАЛИВАЙКО Яков Иванович. 1896 г. рожд., член ВКП(б), нач. литейного цеха завода №381, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

На протяжении 10 лет я работал на заводе [им.] А. Марти и 15 июля 1938 г. был арестован. Следствие по моему делу вели Волошин и работник Наркомата Злобинский. Допрос начался с ругани и, не предъявляя обвинения, мне заявили: «Ты — международный шпион. Раскаивайся, а не станешь писать, будем бить. У нас дело не расходится со словом». В первый же вечер получил от них толчки, а затем от слов Волошин и Злобинский перешли к делу: били книгой, потом кулаками, а, уходя, передавали меня Боровиченко. Тот избивал меня ножкой от стула, запускал пальцы глубоко в область ключицы и сильно давил, бил головой и спиной об стену. Доставал револьвер и угрожал: «Твоя жизнь стоит 16 коп.». Так продолжалось в течение 3-х дней, и ночью 17 июля Волошин буквально продиктовал мне, что писать. После этого бросили в 7-ю камеру. Там находились Ржечицкий и сильно избитый Данилов. Ржечицкий начал обрабатывать меня, советовал писать показания, говоря при этом, что в противном случае изуродуют. У меня сложилось мнение, что выход один, и я вынужден был писать заведомую ложь. Попав потом к новому следователю Винницкому, я заявил ему, что все мои показания ложны, даны под влиянием избиения. Об этом рассказал также прокурору по спецделам и в кабинете у Поясова.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Дело Наливайко я помню, но кто его арестовывал, не знаю и подписывал ли справку на арест, не помню.

Ко мне поступило его заявление, в котором он писал, что, будучи в Италии, рассказал там об объектах оборонного значения и что теперь хочет чистосердечно раскаяться в своей к-p деятельности. Дело Наливайко я поручил Волошину, и Наливайко дал ему обширные собственноручные показания о шпионской деятельности. Показания были правдоподобные, но несколько путанные, и потому я возвратил их для уточнения, но Наливайко от них отказался. Тогда я вызвал его в кабинет Поясова, и там он мне заявил, что от показаний о шпионской деятельности отказывается, но что по его вине в цехе имелся брак. Заявил при этом, что Злобинский и Волошин избивали его. Я вызвал Волошина, тот отрицал применение физических методов, и Наливайко сказал, что показания о шпионаже он дал не столько под влиянием избиения, сколько под влиянием сидевших в камере арестованных.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель НАЛИВАЙКО:

Карамышеву и Поясову я заявлял об избиении меня Волошиным, Злобинским и Богуславским. Последнего я назвал ошибочно вместо Боровиченко. Карамышев вызвал Волошина, и тот в моём присутствии сказал, что следствие велось «интенсивно». Вскоре после того я был освобождён.

Мои претензии к Карамышеву: нужно, чтобы он как начальник раньше видел всё, что творилось в его аппарате, а не знать и не слышать этого было нельзя.

Меня били с 15 июля до глубокой ночи 17 июля.

На вопросы суда свидетель НАЛИВАЙКО:

Я — член ВКП(б) с 1929 г., мой производственный стаж — 32 года, являюсь сейчас начальником цеха завода, инженерного звания не имею.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Об избиении Наливайко Волошиным материалы были переданы особоуполномоченному.

О Богуславском Наливайко мне ничего не заявлял.

Больше вопросов к свидетелю] Наливайко подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель освобождён от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания.

В 16.20 объявлен перерыв суд. заседания.

В 19.10 суд. заседание продолжается.

Свидетель! НИКОЛАЕВСКИЙ Фауст Филиппович. 1891 г. рождения, подсудимым не родственник, личных счетов в ними не имеет.

На вопросы суда:

Сведения, которые я сообщил в УНКВД, в основном соответствовали действительности. Были только некоторые сгущения или неправильные обобщения. Материалы я передавал Воронину, Трушкину и друг, работникам.

Освобождённые из-под стражи резко выражали недовольство арестами, высказывались, что многие арестованы невинно. В основном слышал я это от близких этим лицам людей. Беседовал также с некоторыми из освобождённых. Они также выражали такие настроения, но не так резко.

(Оглаш[аются] показания свидетеля] Николаевского — л. д. 158-160 т. 9).

Здесь немного не так. Если мои материалы страдали неконкретностью, были недостаточно полны, то Трушкин предлагал углубить их. Мне было дано задание освещать настроения вообще всех освобождённых, а не персонально кого- либо из них. До вызова в Наркомат я твёрдо стоял на той позиции, что освобождённые проводили антисоветскую работу, так как они ругали отдельных работников НКВД, ничем тогда не скомпрометированных, высказывали недовольство арестами. В Наркомате мне разъяснили, что эти проявления не являются антисоветскими, так как, пробыв в заключении, эти лица имели некоторое основание с таким настроением. Поэтому и записано в протоколе уже иначе, чем я сначала думал.

Неправильно и другое. Непосредственного нажима со стороны Трушкина, и тем более Гарбузова, на меня не было. Но были созданы такие условия: меня вызывали в УНКВД, сидел там до поздней ночи, и создавалось впечатление, что я арестован. Потом приглашали к Юрченко, и там он и Трушкин заявляли: «Вы — не то лицо, за которое мы Вас считали столько лет, и нам придётся крепко рассчитаться». Или другое: ночью вызывает Юрченко и предлагает в течение 3-х дней разработать группу Чулкова и других. Указание на невозможность этого расценивалось как нежелание работать. Вот эти обстановка и отношение ко мне и вызывали обобщение в моих сведениях, и получилось, что материалы оказались несколько сгущенными, натасканными. Однако утверждать, что сделано это мною под прямым нажимом, не могу.

Данных утверждать, что разрабатывавшаяся мною группа — антисоветская, у меня сейчас нет, и мои сведения — неправдоподобны в том отношении, что обобщены.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

Когда Трушкин установил со мной связь, не помню. Трушкин ставил передо мной вопрос о необходимости продолжать разработку освобождённых, но не требовал, чтобы я давал сведения о том, что эти лица проводят антисоветскую работу. Когда Юрченко давал мне указания по части разработки группы Чулкова, Трушкин не присутствовал. Всего Трушкину я передал материал раз 5-6. Это были не новые сведения, а продолжение данных ранее.

Спустя некоторое время после того, как мне было заявлено, что я якобы не тот, за кого меня принимали много лет, мне сообщили, что материалы на меня не подтвердились.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

С Николаевским я установил связь с 1-го июня, а все докладные записки по разработке группы освобождённых составлены по материалам, полученным от Николаевского до того, как он был передан мне на связь.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

Среди моих донесений о высказываниях освобождённых были примерно такие: «В ЦК — растерянность в связи с миллионом арестованных» (Гаврилов), «я хотел бы, чтобы репрессии усилились. Это привело бы к перевороту в стране» (Гаврилов). Эти высказывания я слышал не лично от Гаврилова и Чулкова, а через других лиц.

Впервые Гарбузова я увидел у Трушкина на квартире после того, как стал давать материалы об освобождённых.

Был случай, что Гарбузов или кто-то другой в кабинете Юрченко сказал по поводу моих материалов, что их нужно перепроверять.

Когда я сказал Гарбузову, что освобождённые перестали мне доверять, Гарбузов действительно предложил прекратить связь с ними.

Подслушивание Гарбузовым моего разговора с женой Стародубцева, когда она говорила об антисоветской работе группы освобождённых, имело место.

На дачу ложных сведений Гарбузов меня не провоцировал.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

Мои донесения о том, что освобождённые группируются и собираются звонить Твердохлебенко о методах следствия в УНКВД, что их били на допросах и проч., соответствовали действительности.

С тем, чтобы УНКВД могло убедиться в антисоветских настроениях этой группы, мне было предложено пригласить к себе на квартиру кого-нибудь из освобождённых. Была приглашена Стародубцева. Она говорила, что группа выражает недовольство, и тогда я считал, что это — антисоветские разговоры, ибо так меня воспитывали 20 лет.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

На связи с Трушкиным я находился, по-моему, немного больше месяца. Это Трушкин сказал мне в кабинете Юрченко: «Мы с Вами крепко рассчитаемся, если материалы о Вас подтвердятся». Утверждать, что это было запугиванием, не могу. Материалы о группе освобождённых я давал по собственной инициативе.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Николаевский был вызван Юрченко не с целью нажима или воздействия, а в связи с поступившими на него материалами, и этот вызов ни в какой мере не был связан с разрабатывавшейся им группой освобождённых.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

На протяжении 1939 г. с Ворониным по разрабатываемой мною группе я не встречался.

Больше вопросов к свидетелю Николаевскому подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания был освобождён.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ПОЯСОВ:

Арестованного Дудина я и Карамышев вызывали и говорили ему, что он провоцирует нас в отношении Филиппова, но Дудин настаивал на своих показаниях, написал даже заявление, и все материалы мы направили в Киев.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ по делу пояснил:

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Ни одного протокола за подписью Карпенко в УНКВД нет.

На вопросы суда свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Протоколы на подпись мне приносились на второй-третий день, т. е. с опозданием, и потому я мог принять за свои те протоколы, по которым фактически заседал Карпенко.

Если меня подводили к этой части, то при нечистоплотности отдельных работников можно допустить, что в протокол могли быть включены лица, фактически по тройке не прошедшие, однако за неимением фактов этого утверждать я не могу.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Лично не знаю и от других не слышал, чтобы Карамышев единолично выносил решение от имени тройки.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

Было максимум 2 случая, когда в заседаниях тройки участвовал Карпенко, но не всё заседание, а лишь на время ухода Ланчуковского на пленум. По окончании пленума Ланчуковский возвращался, и заседания тройки продолжались уже с его участием. С вынесенными без него решениями он ознакамливался, и потому подписывал протокол сам.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Случаев, чтобы Ланчуковский отсутствовал вообще и заседание проводилось полностью с участием лишь Карпенко, не было.

На вопросы суда свидетель ШЕЙНБЕРГ:

Точно помню и утверждаю, что были случаи, когда на заседаниях вместо Ланчуковского и Старыгина присутствовали Карпенко и Максимов, и приходили ли до окончания заседания Ланчуковский и Старыгин, не знаю, так как всё время там не присутствовал.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Фактов, которые бы давали основания заподозрить Карамышева в нечистоплотности в работе, у меня не было.

На вопросы суда свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Я не допускаю мысли, чтобы меня знакомили не со всеми приказами по работе тройки.

Если тройкой осуждены 11 чел., арестованных после 1-го августа, значит, на заседании тройки докладывалась фиктивная дата арестов.

О неподсудности тройке лиц высокой квалификации мне было известно, и я даже помню случай, когда мы выясняли, является обвиняемый инженером или техником.

Агроном, по-моему, — специалист, и я не помню, чтобы тройка осудила кого-нибудь из агрономов.

Учителя — также специалисты, но подходят ли они под приказ, запрещавший рассмотрение дел на лиц высокой квалификации, не помню. Я считаю, что учитель — это такой же специалист, как и мастер, и его нельзя сравнить с профессором, почему и полагаю, что дела на учителей с политпрошлым тройка вправе была рассматривать.

Мне кажется, что на номенклатурных работников тройка не вправе была рассматривать дела. Является ли таким работником заместитель нач[альника] политотдела совхоза, не могу сказать. Было ли рассмотрено тройкой дело о диверсионном акте в совхозе, не помню.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ЛАНЧУКОВСКИЙ:

Санкцию на арест прокуратура давала лишь после проверки материалов, которые подставлялись ей на намечавшегося к аресту. Но мне помнится, что одно время аресты производились по спискам без санкции прокуратуры.

Подсудимый КАРАМЫШЕВ пояснил:

До постановления ЦК органам НКВД было предоставлено право производить аресты по отдельным видам преступлений без санкции прокуратуры.

Больше вопросов к свидетелю Ланчуковскому подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания освобождён.

В 13.30 объявлен перерыв суд. заседания.

В 13.40 суд. заседание продолжается.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ГОНЧАРОВ:

Мои отношения с Карамышевым строились лишь на деловой основе.

Что касается взаимоотношений Карамышева с Трушкиным, мне кажется, что Карамышев последнего не поощрял.

Считаю, что на руководящую работу я был выдвинут по своим объективным данным.

Свидетель ФЕДОТОВ Александр Павлович, 1913 г. рождения, с подсудимыми не в родстве, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

Я с марта месяца 1938 года работал в подчинении у Трушкина и могу сказать, что у него не было критического отношения к показаниям арестованных. Так, когда арестованный Стародубцев дал показание на ряд лиц как участников организации, многих из них арестовали без какой-либо предварительной проверки и, как потом оказалось, совершенно необоснованно. В частности я настаивал на освобождении Гребенюка, но Трушкин возражал, и только Гарбузов решился выписать постановление об освобождении. Настаивал я на освобождении и ещё по группе дел, но Трушкин не шёл на это, страховался.

Показания арестованных я записывал с их слов. Трушкин корректировал протоколы допросов, и были случаи, что дописывал в них: «Являюсь членом к-р террористической организации», тогда как обвиняемый организацию террористической не называл.

Гарбузов в протоколе допроса Стародубцева добавил от себя, что Стародубцев является выходцем из семьи священника и что это обстоятельство от партии скрыл.

Воронину Стародубцев назвал несколько участников организации, но того это не удовлетворило: «Должно быть больше», — и в итоге число участников организации достигло 40 чел. Сейчас Стародубцев и часть арестованных по его показаниям освобождены.

Ещё до постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. ко мне поступила группа дел по Еланцу. По этим делам как члены к-p организации проходила молодёжь. Я вызвал нескольких обвиняемых, поговорил и установил, что они только что вернулись из армии. Создалось мнение, что здесь что-то не то, к тому же организацию они называли реорганизация. Об этих делах и своём мнении доложил Гарбузову, вместе с ним вызвали обвиняемых и в результате часть из них освободили.

Был у нас такой начальник отделения Малиновский. К арестованным он относился жутко. Как-то я был у Киреева, во время допроса им арестованного, и в этот момент туда зашел Малиновский. Узнав от Киреева, что арестованный не даёт показаний, Малиновский в моём присутствии стал избивать этого арестованного.

Бывший работник секретариата Прицкер был избит Гарбузовым, Ворониным и Заикиным за то, что вцепился Гарбузову в волосы.

Однажды на оперативном совещании один работник высказался, что нужно бы советоваться с секретарём горкома. В ответ на это Карамышев заявил: «Что Вы всё секретари да секретари. Вы — больше, чем секретарь горкома и сами должны решать вопросы». Вообще же Карамышев, по-моему, правильно ориентировал и мобилизовывал на работу, хорошо относился к молодым работникам.

Председательствующий огласил показания свид[етеля] Федотова — л. д. 79 т. 4.

На вопросы суда свидетель! ФЕДОТОВ:

Да, такой случай пренебрежительного отношения Карамышева к парторганизациям имел место после того, как один из начальников РО сказал, что он не успевает всё выполнять, так как приходится заседать в парторганизации. Тогда Карамышев и сказал: «Поменьше ходите в парторганизации».

(Оглаш[аются] показания свидетеля Федотова — л. д. 82 т. 4).

Да. Случаи вписывания в протоколы допроса арестованных обстоятельств, о которых арестованные не говорили, имели место. В отношении Гарбузова в этой части мне известен один факт (протокол Стародубцева), а в отношении Трушкина — несколько (Коновалов и др.).

Увеличить число членов организации от Стародубцева потребовал Воронин, и Стародубцев довел их до 40.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Мне точно известно, что первые показания Стародубцева получил Воронин, и потом число участников организации в показаниях Стародубцева выросло до 40. Я не присутствовал при том, как Воронин требовал от Стародубцева увеличить число участников организации.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля] ФЕДОТОВА —  л. д. 84 т. 4).

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

Я как молодой работник считал, что показания арестованных, в данном случае — Стародубцева, нужно сначала проверить, а в действительности оказалось, что названные Стародубцевым как участники организации лица сразу были арестованы.

Я несколько раз ставил перед Трушкиным вопрос об освобождении Броуна, но Трушкин всё говорил, что нужно ещё проработать Броуна.

На Гребенюка имелись показания, но доверия они не внушали. Я перед Трушкиным ставил вопрос об освобождении Гребенюка, но Трушкин не соглашался, и в итоге Гребенюк находился под стражей с июля 1938 г. по март 1939 г. Аналогичные случаи были у Лейзеровского и Зельцмана.

По Облзу УНКВД не располагало никакими данными, но для «разворота» арестовали Василенко. Это я говорю со слов других. Впоследствии Василенко был освобождён.

Я и Эльзон неоднократно говорили Трушкину, что он как опытный работник должен сам вызвать обвиняемых и поговорить с ними, однако Трушкин арестованных не вызывал и с ними не говорил.

Быв[ший] нач[альник] РО Лившиц «вскрыл» молодёжную организацию. За эту «организацию» Карамышев и Поясов резко критиковали Лившица на совещании.

Припоминаю, что Трушкин из показаний Стародубцева вычеркнул ряд названных Стародубцевым как участников организации лиц, сказав, что они будут помещены в отдельный протокол.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Возможно, это были умершие.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

Да, среди них были и умершие.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Я корректировал ещё не подписанные обвиняемыми протоколы их допроса.

Осуждённые или умершие, проходившие по показаниям обвиняемых, включались обычно в другой протокол, чтобы не загружать основной, поэтому я и вычёркивал их из основного протокола.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

Свои показания о Познанском подтверждаю. Познанский писал, что является членом к-p организации, а Трушкин при корректировке протокола добавил: «Знал о террористических замыслах организации и разделял их».

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Завербовавший Познанского в своих показаниях писал, что при вербовке Познанского он сообщил ему о задачах организации. Поэтому я в черновике и дописал, что Познанскому были известны цели организации и эту дописку предложил согласовать с Познанским.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

После корректировки Трушкиным протоколов они сразу печатались и их давали арестованным на подпись. Никакого предварительного согласования с арестованными внесённых в их протоколы дописок не было.

Подсудимый ТРУШКИН пояснил:

Следователь был обязан до подписи арестованным такого протокола согласовать с ним внесённое добавление.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Были случаи, что при корректировке протокола допроса Трушкин требовал принести ему протокол допроса лица, завербовавшего данного арестованного, и в соответствии с этим протоколом делал дописки.

Броун обвинялся по ст. 54-6 и был прислан к нам из Киева. Оснований к этому обвинению не было, в связи с чем мы несколько раз писали в Киев, чтобы оттуда прислали материалы. Это, в основном, и являлось причиной задержки его освобождения.

Избиение арестованных Малиновским имело место до приезда Трушкина в Николаев. То же и по части избиения Муратова.

Имел ли Трушкин отношение к аресту Василенко, мне неизвестно.

На оперативных совещаниях Трушкин предупреждал работников против применения к арестованным физических методов.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

О корректировке Трушкиным протоколов допроса арестованных, в результате чего в протоколы вносились добавления, мне рассказывали и друг, работники.

Я лично ни одного арестованного даже пальцем не тронул, и меня крайне удивили показания свидетелей — бывших арестованных на прошлом судебном заседании. Их показания в этой части я категорически отрицаю.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ФЕДОТОВ:

Высказывания Карамышева против парторганизации я слышал только лишь раз. Он тогда сказал: «Что Вы сидите в райкоме, Вам работать нужно».

На вопросы суда Подсудимый КАРАМЫШЕВ:

О выражении «еврейское сердце». Это слова одного вновь принятого работника, который некоторое время после приёма на работу в органы пришел ко мне и заявил, что в таких условиях он со своим еврейским сердцем не может работать. Об этом случае я рассказал на совещании и такого работника квалифицировал как среду, откуда может расти предательство.

На вопросы суда свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Да, так это и было понято всеми на совещании.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ФЕДОТОВ:

В протокол допроса Стародубцева Г арбузов внёс добавление, что Стародубцев является сыном священника и что это обстоятельство от партии скрыл.

Подсудимый ГАРБУЗОВ пояснил:

В данном случае я никакой фальсификации не допустил, моя дописка соответствовала действительности, в чём суд может убедиться из протокола по чистке партии на л. д. 330 т. 11.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ФЕДОТОВ:

Справки на арест Гаврилова и Деревянченко были составлены на основании показаний Стародубцева и Степанова, а также официальных документов. Справки эти не сфальсифицированы и, по-моему, даже неполны.

Впервые с Гавриловым я столкнулся в тот момент, когда он на улице высказывал антисоветские настроения. Он подготавливался к вербовке и в связи с этим вызывался в УНКВД для уточнения ряда обстоятельств.

Чулкова я допрашивал. Он был арестован в результате реализации агентурной разработки. Я не видел, чтобы Гарбузов применял к нему физические меры воздействия.

Посудимый ГАРБУЗОВ пояснил:

Гаврилов был включён в оперативный лист на арест ещё до моего приезда на работу в Николаев.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ФЕДОТОВ:

После вскрытия извращений в Еланецком РО НКВД ГАРБУЗОВ добился предания суду секретаря РО.

Мне пришлось работать с арестованным Фоминым. На него имелись материалы, что он — воспитанник кулака, собирал подписи для реабилитации кадрового троцкиста Плетнева, писал ему письма. Во 2-й отдел он был передан по распоряжению Карамышева и показания дал на вторые сутки. Мне неизвестно, чтобы к нему применялись физические меры воздействия.

Случая, чтобы в кабинете лежал арестованный с порезанными ногами, а вошедший Гарбузов, вытирая нож, заявил: «Ну, теперь с тобой расправимся», не было.

Протокол допроса Фомина Гарбузов составил на основе собственноручных показаний Фомина. Вообще о Гарбузове я могу дать только положительный отзыв. Установки его всегда были правильные и, за исключением случая с Прицкером, я не замечал, чтобы он применял физические воздействия.

К делу Познанского Гарбузов отношения не имел.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Чикалова я никогда не допрашивал.

На Стародубцева действительно в УНКВД имелась агентурная разработка «Монтаж».

Сам ли Стародубцев указал в своих показаниях 40 участников организации или их у него потребовал Воронин, не знаю, но, во всяком случае, отношение Воронина к показаниям Стародубцева было некритичным.

На вопросы суда свидетель ФЕДОТОВ:

«Стойка» — это тоже мера физического воздействия. Применялась ли она, не знаю. Когда я заходил к Воронину, то Гладков сидел у него и писал.

Свидетель КУПНЫЙ Ипполит Сазонович. 1908 г. рождения, член ВКП(б), нач. отделения УНКВД, с подсудимыми не в споре, им не родственник, по делу показал:

К делам, которые направлялись на рассмотрение тройки, выписывались повестки. На этих повестках докладчиком обычно указывался следователь, который вёл дело. Несмотря на это, дела докладывал на тройке Трушкин. Отсюда вытекает, что докладываемых дел Трушкин глубоко не знал.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель КУПНЫЙ:

Установок бить арестованных Трушкин не давал и на оперативных совещаниях предупреждал, что за такие действия будут предавать суду, но это было после решения ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель КУПНЫЙ:

Гарбузов меня предупреждал, что следствие нужно вести правильно,, не допускать искривлений.

К делу о поджоге на заводе Гарбузов, по-моему, отношения не имел. Мне также неизвестно, чтобы он применял к арестованным физическое воздействие.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель КУПНЫЙ:

Повестки по делам к заседаниям тройки писали следователи, в производстве которых находились эти дела, а подписывались повестки начальником отделения.

Фактов избиения Ворониным арестованных я не знаю. Воронин — выдвиженец, был парторгом и пользовался авторитетом.

На вопросы суда свидетель КУПНЫЙ:

К делу Наместюка прямого отношения я не имел. Это дело вёл Лейзеровский, и я помню, как он спорил с Трушкиным, что Наместюка нужно освободить, а не передавать на тройку. Трушкин тогда грубо оборвал Лейзеровского: «Вы ничего не понимаете. Дело нужно направлять на тройку».

На вопросы ПОДСУДИМОГО ВОРОНИНА свидетель КУПНЫЙ:

Начальник отделения не вправе был давать распоряжение о направлении дела в судебную инстанцию. Такое право было присвоено начальнику отдела.

В 15.45 объявлен перерыв суд. заседания.

В 15.50 суд. заседание продолжается.

Свидетель НАЛИВАЙКО Яков Иванович. 1896 г. рожд., член ВКП(б), нач. литейного цеха завода №381, подсудимым не родственник, личных счетов с ними не имеет, по делу показал:

На протяжении 10 лет я работал на заводе [им.] А. Марти и 15 июля 1938 г. был арестован. Следствие по моему делу вели Волошин и работник Наркомата Злобинский. Допрос начался с ругани и, не предъявляя обвинения, мне заявили: «Ты — международный шпион. Раскаивайся, а не станешь писать, будем бить. У нас дело не расходится со словом». В первый же вечер получил от них толчки, а затем от слов Волошин и Злобинский перешли к делу: били книгой, потом кулаками, а, уходя, передавали меня Боровиченко. Тот избивал меня ножкой от стула, запускал пальцы глубоко в область ключицы и сильно давил, бил головой и спиной об стену. Доставал револьвер и угрожал: «Твоя жизнь стоит 16 коп.». Так продолжалось в течение 3-х дней, и ночью 17 июля Волошин буквально продиктовал мне, что писать. После этого бросили в 7-ю камеру. Там находились Ржечицкий и сильно избитый Данилов. Ржечицкий начал обрабатывать меня, советовал писать показания, говоря при этом, что в противном случае изуродуют. У меня сложилось мнение, что выход один, и я вынужден был писать заведомую ложь. Попав потом к новому следователю Винницкому, я заявил ему, что все мои показания ложны, даны под влиянием избиения. Об этом рассказал также прокурору по спецделам и в кабинете у Поясова.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Дело Наливайко я помню, но кто его арестовывал, не знаю и подписывал ли справку на арест, не помню.

Ко мне поступило его заявление, в котором он писал, что, будучи в Италии, рассказал там об объектах оборонного значения и что теперь хочет чистосердечно раскаяться в своей к-p деятельности. Дело Наливайко я поручил Волошину, и Наливайко дал ему обширные собственноручные показания о шпионской деятельности. Показания были правдоподобные, но несколько путанные, и потому я возвратил их для уточнения, но Наливайко от них отказался. Тогда я вызвал его в кабинет Поясова, и там он мне заявил, что от показаний о шпионской деятельности отказывается, но что по его вине в цехе имелся брак. Заявил при этом, что Злобинский и Волошин избивали его. Я вызвал Волошина, тот отрицал применение физических методов, и Наливайко сказал, что показания о шпионаже он дал не столько под влиянием избиения, сколько под влиянием сидевших в камере арестованных.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель НАЛИВАЙКО:

Карамышеву и Поясову я заявлял об избиении меня Волошиным, Злобинским и Богуславским. Последнего я назвал ошибочно вместо Боровиченко. Карамышев вызвал Волошина, и тот в моём присутствии сказал, что следствие велось «интенсивно». Вскоре после того я был освобождён.

Мои претензии к Карамышеву: нужно, чтобы он как начальник раньше видел всё, что творилось в его аппарате, а не знать и не слышать этого было нельзя.

Меня били с 15 июля до глубокой ночи 17 июля.

На вопросы суда свидетель НАЛИВАЙКО:

Я — член ВКП(б) с 1929 г., мой производственный стаж — 32 года, являюсь сейчас начальником цеха завода, инженерного звания не имею.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Об избиении Наливайко Волошиным материалы были переданы особоуполномоченному.

О Богуславском Наливайко мне ничего не заявлял.

Больше вопросов к свидетелю] Наливайко подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель освобождён от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания.

В 16.20 объявлен перерыв суд. заседания.

В 19.10 суд. заседание продолжается.

Свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ Фауст Филиппович. 1891 г. рождения, подсудимым не родственник, личных счетов в ними не имеет.

На вопросы суда:

Сведения, которые я сообщил в УНКВД, в основном соответствовали действительности. Были только некоторые сгущения или неправильные обобщения. Материалы я передавал Воронину, Трушкину и друг, работникам.

Освобождённые из-под стражи резко выражали недовольство арестами, высказывались, что многие арестованы невинно. В основном слышал я это от близких этим лицам людей. Беседовал также с некоторыми из освобождённых. Они также выражали такие настроения, но не так резко.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Николаевского — л. д. 158-160 т. 9).

Здесь немного не так. Если мои материалы страдали неконкретностью, были недостаточно полны, то Трушкин предлагал углубить их. Мне было дано задание освещать настроения вообще всех освобождённых, а не персонально кого- либо из них. До вызова в Наркомат я твёрдо стоял на той позиции, что освобождённые проводили антисоветскую работу, так как они ругали отдельных работников НКВД, ничем тогда не скомпрометированных, высказывали недовольство арестами. В Наркомате мне разъяснили, что эти проявления не являются антисоветскими, так как, пробыв в заключении, эти лица имели некоторое основание с таким настроением. Поэтому и записано в протоколе уже иначе, чем я сначала думал.

Неправильно и другое. Непосредственного нажима со стороны Трушкина, и тем более Гарбузова, на меня не было. Но были созданы такие условия: меня вызывали в УНКВД, сидел там до поздней ночи, и создавалось впечатление, что я арестован. Потом приглашали к Юрченко, и там он и Трушкин заявляли: «Вы — не то лицо, за которое мы Вас считали столько лет, и нам придётся крепко рассчитаться». Или другое: ночью вызывает Юрченко и предлагает в течение 3-х дней разработать группу Чулкова и других. Указание на невозможность этого расценивалось как нежелание работать. Вот эти обстановка и отношение ко мне и вызывали обобщение в моих сведениях, и получилось, что материалы оказались несколько сгущенными, натасканными. Однако утверждать, что сделано это мною под прямым нажимом, не могу.

Данных утверждать, что разрабатывавшаяся мною группа — антисоветская, у меня сейчас нет, и мои сведения — неправдоподобны в том отношении, что обобщены.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

Когда Трушкин установил со мной связь, не помню. Трушкин ставил передо мной вопрос о необходимости продолжать разработку освобождённых, но не требовал, чтобы я давал сведения о том, что эти лица проводят антисоветскую работу. Когда Юрченко давал мне указания по части разработки группы Чулкова, Трушкин не присутствовал. Всего Трушкину я передал материал раз 5-6. Это были не новые сведения, а продолжение данных ранее.

Спустя некоторое время после того, как мне было заявлено, что я якобы не тот, за кого меня принимали много лет, мне сообщили, что материалы на меня не подтвердились.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

С Николаевским я установил связь с 1-го июня, а все докладные записки по разработке группы освобождённых составлены по материалам, полученным от Николаевского до того, как он был передан мне на связь.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

Среди моих донесений о высказываниях освобождённых были примерно такие: «В ЦК — растерянность в связи с миллионом арестованных» (Гаврилов), «я хотел бы, чтобы репрессии усилились. Это привело бы к перевороту в стране» (Гаврилов). Эти высказывания я слышал не лично от Гаврилова и Чулкова, а через других лиц.

Впервые Гарбузова я увидел у Трушкина на квартире после того, как стал давать материалы об освобождённых.

Был случай, что Гарбузов или кто-то другой в кабинете Юрченко сказал по поводу моих материалов, что их нужно перепроверять.

Когда я сказал Гарбузову, что освобождённые перестали мне доверять, Гарбузов действительно предложил прекратить связь с ними.

Подслушивание Гарбузовым моего разговора с женой Стародубцева, когда она говорила об антисоветской работе группы освобождённых, имело место.

На дачу ложных сведений Гарбузов меня не провоцировал.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

Мои донесения о том, что освобождённые группируются и собираются звонить Твердохлебенко о методах следствия в УНКВД, что их били на допросах и проч., соответствовали действительности.

С тем, чтобы УНКВД могло убедиться в антисоветских настроениях этой группы, мне было предложено пригласить к себе на квартиру кого-нибудь из освобождённых. Была приглашена Стародубцева. Она говорила, что группа выражает недовольство, и тогда я считал, что это — антисоветские разговоры, ибо так меня воспитывали 20 лет.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

На связи с Трушкиным я находился, по-моему, немного больше месяца. Это Трушкин сказал мне в кабинете Юрченко: «Мы с Вами крепко рассчитаемся, если материалы о Вас подтвердятся». Утверждать, что это было запугиванием, не могу. Материалы о группе освобождённых я давал по собственной инициативе.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

Николаевский был вызван Юрченко не с целью нажима или воздействия, а в связи с поступившими на него материалами, и этот вызов ни в какой мере не был связан с разрабатывавшейся им группой освобождённых.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель НИКОЛАЕВСКИЙ:

На протяжении 1939 г. с Ворониным по разрабатываемой мною группе я не встречался.

Больше вопросов к свидетелю Николаевскому подсудимые не имеют, и с их согласия свидетель от дальнейшего присутствия в зале суд. заседания был освобождён.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ПОЯСОВ:

Арестованного Дудина я и Карамышев вызывали и говорили ему, что он провоцирует нас в отношении Филиппова, но Дудин настаивал на своих показаниях, написал даже заявление, и все материалы мы направили в Киев.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ по делу пояснил:

Никогда преступной деятельностью я не занимался, мог только как и все люди ошибаться или меня могли подвести.

Обвинение в единоличном рассмотрении от имени тройки дел категорически отрицаю. В обоснование этого пункта обвинения следствие проводит только одно дело Трубия, доказательства по которому зиждятся лишь на показаниях Февральской о том, что якобы на следующий день после допроса мной Трубия я дал коменданту предписание на расстрел его, а во время допроса применял к нему физическое воздействие.

Показания Февральской — несостоятельны. Трубия я допрашивал 10 октября 1938 г., а после того, 1-го ноября, его допрашивали Зайденберг и Готовцев, и в период между первым и пятым ноября ему были даны ими очные ставки. Таким образом, утверждение Февральской о том, что Трубий был включён в протокол заседания тройки на следующий день после допросов его мною, отпадает.

О применении мною физического воздействия к Трубию Февральская говорит на основе предположения: «Слышала шум». Это её предположение опровергается свидетелями Поясовым, Гончаровым и Чайковским. К тому же двери моего кабинета были обиты, и слышать, что происходило в нём, вообще нельзя.

Свидетель Готовцев утверждает, что он участвовал с Зайденбергом в допросе Трубия и что дело Зайденбергом докладывалось на тройке в его присутствии. Это подтвердил и Зайденберг. Кроме того, в деле имеется повестка к заседанию тройки, подписанная Зайденбергом и Готовцевым.

Мне кажется, что история с Трубием раздута. Его бессмысленному заявлению почему-то верят, тогда как признания, данные в своё время обвиняемыми, выступающими ныне в качестве свидетелей, берутся под сомнение, несмотря на то, что они подтверждены свидетельскими показаниями. Я имел задание Наркомата допросить Трубия по его заявлению и все материалы направить туда. Я так и сделал. Почему при допросе Трубия я не должен был вызвать Гончарова. Ведь из Наркомата мне сообщили, что всё уже в порядке.

Кто такой Трубий. Это — старый кадровый эсер, бежавший в царское время из России и возвратившийся потом нелегально. Согласно директивам Центра, он подлежал аресту, независимо от наличия на него материалов, а ведь он здесь связался с агентами иноразведки. Тройка вопрос о нём решила правильно.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

И у Старыгина, и у Ланчуковского на повестках по делу Трубия также были отметки о расстреле. Правда, сейчас удостовериться в этом не представляется возможным, так как вторые экземпляры повесток были уничтожены после моего отъезда из Николаева.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ продолжает пояснение:

Поясов заявил здесь, что не знает случая, чтобы дела я рассматривал единолично, а ведь он почти всегда присутствовал на заседаниях тройки. То же подтвердили Шейнберг и Самойленко. Последний также показал, что комиссия, проверявшая документы тройки, признала, что по работе тройки наша область была наиболее благополучной.

Тройка как чрезвычайный орган была создана для борьбы со шпионами всех мастей и толков. В тот период директивами центра нам предоставлялось право ареста по оперативным спискам без санкции прокурора. Перебежчики же и харбинцы подлежали аресту даже без наличия на них материалов, и для рассмотрения дел обвинительные заключения были не обязательны. Этот порядок был установлен не Карамышевым, а авторитетными вышестоящими органами. Да и судебные инстанции в той обстановке рассматривали дела в таком же примитивном порядке, и ведь одна очень авторитетная судебная инстанция рассматривала в день по 30 дел. Вот какая была обстановка, когда я приехала в Николаев на должность начальника УНКВД.

От бывшего нач[альника] УНКВД Фишера я принял около 2000 арестованных. В области действовали опергруппы, производившие беспорядочные аресты. Вопреки приказам Наркомата, я превратил опергруппы в следственные для разгрузки от арестованных, и из числа принятых мною 2000 арестованных освободил около 600-700 чел.

После этого тройка приступила к работе, однако, когда после одного-двух заседаний поступили сигналы о неблагополучии с рассмотренными тройкой делами, я сразу принял меры к пересмотру этих дел, и часть осуждённых тройкой же была освобождена. Считаю, что поступил здесь по-большевистски.

Совместно с облпрокуратурой я издал директиву, запрещавшую аресты на районах без санкции УНКВД и облпрокуратуры, и на 1.I.[19]39 г. у нас по области было только 120 арестованных. Разве одно это не говорит за осторожный подход к арестам?

Приказом НКВД не предусматривался просмотр прокурором дел, передаваемых на тройку. Я же ввёл такой порядок, а по линии УНКВД проверку дел возложил на своего заместителя Поясова. Ввёл также повестки по делам к тройке, и начальники отделов своей подписью на них отвечали за правильность содержания повестки.

Отсутствие системы фотографирования арестованных допускало возможность ошибок при приведении приговоров в исполнение, и потому я такую систему ввёл.

Я запретил допрос в качестве свидетелей агентуры, что широко практиковалось до меня.

Тройки работали по лимитам, и эти лимиты предусматривали исключительно первую категорию. Из имеющейся в УНКВД переписки можно установить, что я категорически отказался судить только по 1-й категории, а судил и по 2-й, и у нас осуждено в 10 раз меньше, чем в любой области. Я приостановил ряд решений по первой категории, вынесенных Москвой (дело Харитоновой и др.), в связи с поступлением новых данных, опровергавших прежние материалы, и добился изменений этих решений.

Считаю, что в меру своих сил я сделал всё для предотвращения возможных ошибок.

В 21.00 объявлен перерыв суд. заседания.

В 21.40 суд. заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ продолжает свои пояснения.

Инкриминируемое мне стимулирование извращённых методов следствия я отрицаю самым категорическим образом. Этот пункт обвинения — принципиально неправильный и несостоятельный, так как физические методы были санкционированы ЦК партии, и применяются по сей день. Что касается меня, то я лично даже недооценивал физические методы, и вопрос о них мне стал понятен полностью лишь после ознакомления с разъяснением ЦК от 1938 г.

Вскрыв после своего приезда в Николаев наличие искривлений в следствии, я проделал следующее:

ликвидировал по области особые спецкамеры, где избивали арестованных;

принял меры к очистке аппарата от разложившихся работников (Малиновский и друг.);

провёл работу по укомплектованию аппарата за счет коммунистов и комсомольцев, мобилизованных по партлинии, и в итоге обновил аппарат на 30-40%.

Установив, что эти мероприятия не полностью достигли цели, я стал на путь применения решительных мер к работникам, продолжавшим извращения, и мною были арестованы с преданием суду Лившиц, Даров, Гавриленко. Одновременно провёл обследование всех звеньев областного аппарата и периферии, в результате чего отстранил от работы Мишустина, Лавриненко и других с наложением на них дисциплинарного взыскания или удаления вовсе из органов.

Несмотря на это, отдельные рецидивы всё же имели место, что объясняется теми немыслимыми условиями, в которых я находился. Успенский игнорировал меня на каждом шагу и в итоге в присутствии Злобинского, Новак и других заявил мне, что вопрос о моём аресте решён, и я должен заготовить сухари. Обвиняя меня в суживании операции, Успенский присылал сюда бригады, которые подменяли меня, самостоятельно производили аресты, и действия этих бригад мне потом приходилось исправлять. Эти бригады культивировали среди сотрудников мнение, что на меня не нужно обращать внимание, что физические методы санкционированы свыше, и сами показывали пример. Так, демонстрируя методы работы Наркомата, бригада Ратынского избивала здесь Данилова, бригада Злобинского — Бондаря, а сам Злобинский избил Наливайко. По этим вопросам я вёл переговоры с руководством Наркомата, но ничего не помогло, так как вопрос обо мне был уже решён. Почему же я должен нести ответственность за те действия, которые делались вопреки моим указаниям или втайне от меня.

Дело Фомина, Гаврилова, Афанасьева, Бондаря изолировано рассматривать нельзя. Оно — часть общей право-троцкистской организации, ликвидированной в Николаеве. Диверсионная группа Степанова также являлась частью этой организации, и в открытом судебном заседании Степанов дал показания, изобличавшие Гаврилова. Группа Волкова и Кондратьева, следствие по которой проводилось в НКВД УССР, изобличала Фомина, Деревянченко и других. По этой же организации Военным Трибуналом были осуждены Беликов и Плетнев, и последний также изобличал группу Фомина. Кроме того, на эту группу имелись официальные, а также солидные агентурные материалы. Допросы участников этой группы проводились в разных условиях разными работниками в присутствии представителей военной прокуратуры, и это исключает возможность применения к ним мер воздействия. Ведь все эти лица давали свои признания и после постановления ЦК от 17-го ноября 1938 г., когда и речи не могло быть о физическом воздействии. В делах имелись заключения высокоавторитетных экспертных комиссий о подрывной деятельности этих лиц, невыполнении планов по товарной продукции и проч. Свидетели Федотов, Купный и другие утверждают, что Гаврилов и Фомин давали показания спустя 1-1¹/₂ часа после ареста без применения мер. Сухоленцев и Волков также были вынуждены признать, что их показания не обусловливались физическим воздействием. В итоге можно сказать, что при наличии таких данных считать это дело несостоятельным было нельзя, а также не было оснований думать, что к обвиняемым применялось физическое воздействие. Правда, по этому делу были оговорены отдельные лица, как Сухоленцев, но основные фигуры являются врагами и освобождены неправильно, либо по недомыслию, либо в порядке попустительства врагами. Как пример можно указать на Деревянченко. Деревянченко — это бывший второй секретарь обкома, ставленник Косиора. На районной заводской партконференции он был изобличён в связях с врагом Волковым, и конференция поставила вопрос о пребывании его в партии. В апреле месяце на областной партконференции он снова был изобличён в тех же связях, а также как политический двурушник. Разоблачал его здесь секретарь ЦК КП(б)У Бурмистенко, и конференция потребовала удаления Деревянченко. В прошлом он анархист, обманным путём получил от государства 2 миллиона рублей, его сестра за диверсионный акт была осуждена к ВМН. Уже по одному этому в соответствии с приказом Москвы он подлежал направлению на Особое совещание, и освобождение его из-под стражи — прямое преступление.

Муратов — старый кадровый троцкист, завербованный бывшим работником Одесского обкома Иванченко, был прислан в Николаев Вегером. Он исключил из партии ряд коммунистов, пытавшихся разоблачить его как троцкиста. Материалы об этом поступили из ЦК, и он был исключён из партии. После этого мы и заинтересовались им. И вот этого человека без суда освобождают из-под стражи, а ведь показания он давал в присутствии секретаря обкома.

Гаврилов был исключён из партии, и даже на улице открыто на углах проводил антисоветскую агитацию. Показания у нас о своей к-p деятельности он дал в присутствии прокурора. Кроме того, на него имелись показания о его открытых фашистских высказываниях в камере и сговоре, как отвечать на суде.

Гайзер — явный враг, окончательно разваливший завод, что сам признал на городской партийной конференции. Арестован он был по линии НКВД УССР, на него имелось 15 свидетельских показаний, и сам он дал признание.

Мне инкриминируется отсрочка исполнения приговоров тройки. Такая отсрочка имела место лишь по пяти делам, обуславливалась оперативными соображениями, и ничего предосудительного здесь нет, так как осуждённые не знали о вынесенном им приговоре.

Оценивать работу тройки только по условиям сегодняшнего дня, отбрасывая положение 1938 г., — неправильно. Мне инкриминируется осуждение по тройке 11 лиц, арестованных после 1-го августа. Почему так получилось? А получилось это потому, что указанные лица проходили по общим делам, и не было никакой целесообразности выделять материал на них в отдельное производство. Кроме того, почти все они являлись кулаками, фабрикантами, белогвардейцами, басмачами, случайно уцелевшими от народной расправы в первые годы Революции. Я считаю, что в части этих лиц тройка действовала правильно, ибо почему арестованный на один день раньше за те же самые преступления мог быть осуждён, а они нет?

Следствие почему-то считает, что тройка не могла рассматривать дела на русских, белорусов, украинцев и евреев. Это произвольный вывод, так как директив, запрещавших рассмотрение таких дел, не было, и быть не могло. В директивах, на которые ссылается следствие, говорится лишь об упоре на лиц определённых национальностей, а в Киеве нам зачитывалось разъяснение в Москве, что русские, белорусы, украинцы и другие подсудны тройке, но только в определённом процентном отношении к общему числу рассматриваемых дел. К тому же большинство инкриминируемых мне по обвинительному заключению дел было получено из Москвы с предложением рассмотреть их на тройке.

В 23.00 объявлен перерыв суд. заседания до 10 ч. 22.III.1941 г.

22.III.[19]41 г. в 10.15 суд. заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ продолжает пояснение по делу:

Следующий пункт обвинения — это рассмотрение тройкой дел на представителей интеллигенции. По этому пункту обвинения прокуратура ссылается на законы, но я считаю, что здесь говорить о законах неуместно, так как сами тройки не были предусмотрены законом. Что представляли из себя осуждённые по этим делам? Разве это социалистическая интеллигенция и разве это лица высокой квалификации? Если Вы к этому делу подходите формально, прошу предъявить мне директиву, где бы учитель считался неподсудным тройке. Таких директив нет. Значит, о них нечего и говорить. Если же разбираться по существу, то тройка вправе была рассматривать эти дела. Так, например:

Дело Гейста прибыло из Москвы с предложением рассмотреть его на тройке. Сам Гейст — член кадетской партии и имеет 20-лет[ний] шпионский стаж. Гордик — дворянин, в прошлом участник восстания, член к-p организации и т. д. Ионас — у него шпионский стаж больше партийного, и он продал нас с потрохами. Укреплённый район в Очакове им построен так, что все батареи скоро окажутся в море.

Чучман — офицер польской дефензивы. Дал чудовищные показания, но обманул 2-й отдел и оговорил честных людей. Я дал указание предварительно проверить его показания, но этих людей арестовали без проверки. Однако мы всё же разобрались и освободили их. Содержались они под стражей не года, как здесь говорили, а 2-3 месяца.

Я самым категорическим образом отрицаю обвинение по этому пункту и считаю, что дела на этих лиц рассмотрены правильно, как по существу, так и по форме, и политике партии действия тройки не противоречат.

Относительно дела Беккера, Бранта и др. Эти люди развалили совхоз. Были исключены из партии, дали показания, да и сами факты — отравление 500 племенных овец — были налицо. Чем доказано, что это дело несостоятельно, чем опровергнуты показания Садомова? Сейчас свидетели говорят о натяжке дела, но почему же до того не говорили об этом.

Дело Мацковского, Барсукова и других. Какие основания были у тройки считать его неосновательным, да я и сейчас считаю его верным. Материалов по делу было больше чем достаточно, а о том, что обвиняемые были арестованы после первого августа, я не знал.

Дело Онищенко. Онищенко был арестован Наркоматом с санкции республиканской прокуратуры. У нас он задержался по той причине, что, едва переступив порог, стал писать обширные показания, после этого он были направлен в Киев, там, в основном, проводилось следствие, и лишь потом Онищенко снова возвратился к ним, чтобы мы разобрались с его делом.

Меня обвиняют в необоснованных арестах. По этому поводу я должен сказать, что имелась прямая директива Фриновского, предлагавшая произвести аресты всех лиц на оборонных заводах, проходящих по показаниям. Однако этой директивы я не выполнил и, как показал уже выше, к арестам подходил с достаточной осторожностью.

Почему считают необоснованным арест Гаврилова, мне непонятно. Ведь одного того, что имелось на него в горкоме партии, было более чем достаточно для ареста.

Гайзер арестован по распоряжению Наркомата, и арестован правильно. Ведь он же развалил завод, и если бы Гайзера не сняли, то ледокол «Каганович» продолжал бы строиться ещё 4 года.

Считаю, что у нас необоснованных арестов не было, а если в отдельных случаях была подтасовка, знать об этом не мог.

Основания для заведения разработки по бывшим арестованным, освобождённым из-под стражи, имелись полные, на этот счёт есть директива НКВД СССР и Политбюро ЦК партии, и я считаю, что прекращать разработку никаких оснований не было.

По части выписок из протоколов тройки для приведения приговоров в исполнение. По-моему, они вручались коменданту, но если и нет, то это существа дела не меняет.

Многое, относящееся к Фишеру, почему-то переложено на меня.

По части показаний свидетелей мне нечего сказать. Ни один из них не говорил, что являлся свидетелем моей преступной деятельности, да такого свидетеля и быть не может, так как преступлений я не совершал. Показания Черкеса о якобы моих указаниях об аресте 2 тыс. человек объясняется тем, что я его представил к увольнению. Я принадлежу к числу тех немногих людей, которые боролись с Успенским и его окружением, за что подвергался гонению. Однажды на совещании по поводу нашего протокола допроса на 15 листах Успенский заявил, что так работать нельзя. Я спросил: «А если не хватит материалов?». Он ответил: «Должно хватить, это установка Ежова». По поводу такой установки я выступил и сказал, что она пахнет провокацией, за что был выгнан Успенским с совещания. Была ещё стычка, и после этого я перестал ездить в Киев и вместо себя на совещания посылал Поясова. Результатом этого явились приезды бригад в Николаев из Наркомата, и Успенский мне заявил, что я буду арестован.

В РСФСР я подвергался гонению со стороны Молчанова, на Украине — со стороны Успенского. Я — не виновен, и все дело возникло в результате некритичного подхода к нему. Во имя чего меня держат в тюрьме.

В 11.50 объявлен перерыв суд. заседания.

В 12.00 суд. заседание продолжается.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Ни об одном случае ареста по сфальсифицированным справкам я не знаю. Аресты по заводу были произведены правильно, по показаниям. То же — и по совхозу.

О применении физических методов в аппарате мне было известно, но я принимал все зависящие от меня меры к искоренению этого.

Трубий осуждён тройкой правильно. Осуждение лиц, арестованных после 1-го августа, объясняется тем, что они проходили по групповым делам, и выделение из них в отдельное производство материалов на кулаков, фабрикантов и проч. было бы предательством. Я должен заметить, что не я один заседал в тройке и решал дела. Такими же полноправными членами её были Старыгин и Ланчуковский, но почему всё инкриминируется мне, и они находятся на свободе, а я сижу под стражей?

На вопросы ПОДСУДИМОГО ГАРБУЗОВА ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

В июне 1938 г. Гарбузов доложил мне о вскрытых им извращениях по Еланецкому РО и действительно поставил вопрос о предании суду секретаря РО Мартыненко. Это было сделано.

Докладывал Гарбузов и о создании Даровым искусственного дела о молодёжной организации, и Даров также был предан суду.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН по делу пояснил:

В Николаев на должность начальника отдела я прибыл 1 июня 1938 г. По отделу принял 177 арестованных, и за всё время моего пребывания в Николаеве было арестовано 121 чел. Из этого общего числа арестованных в порядке постановления ЦК и СНК от 17.XI.1938 г. было освобождено 37 или 44 чел., судебные инстанции оправдали 14, по тройке прошло от 30 до 40 чел., а остальные осуждены в гласном порядке Военной Коллегией и Военным Трибуналом.

Для обследования работы отдела из Киева приезжала специальная комиссия во главе с заместителем наркома Горлинским, которая проверила все дела и беседовала с каждым арестованным. Серьёзных дефектов эта комиссия не обнаружила, и работа отдела была признана удовлетворительной.

Мне инкриминируются как необоснованные аресты таких лиц:

Седнев. На него были показания бывшего секретаря горкома Муратова, арестованного ещё до меня, и эти показания изобличали Седнева как участника организации. Показания Муратова были перепроверены Старыгиным и Карамышевым, и Муратов им также их подтвердил. Старыгин после этого высказал мнение, что Седнева нужно арестовать, и даже сказал, чтобы для приобщения к делу получить имеющиеся у него в обкоме материалы на Седнева по партлинии. Почему считают арест Седнева необоснованным, мне непонятно.

Бражников. От директора совхоза Жугайло поступило заявление о том, что Бражников за рюмкой водки рассказал ему о существовании к-p организации и предложил вступить в неё. Будучи допрошенным, Жугайло подтвердил своё заявление, и в последних числах июня Бражникова арестовали. В первых числах июля был выделен сельскохозяйственный отдел, и следствие по делу Бражникова велось уже там без всякого участия 2-го отдела. Таким образом, показания Черкеса, что ставил передо мной вопрос об освобождении Бражникова, явно не соответствуют действительности.

Василенко. Он арестован сельскохозяйственным отделом, и я к его аресту никакого отношения не имел. Правда, до того Побережный несколько раз обращался ко мне за санкцией на арест Василенко, но я, находя материалы недостаточными, в санкции отказал.

Онищенко. К его аресту я вообще никакого отношения не имел. И почему его арест и фальсификация справки инкриминируется мне, совсем не понятно.

Деревянченко. Вопрос о его аресте ставился ещё до моего приезда в Николаев, так как уже в то время имелись достаточные материалы. Почему же дело Деревянченко инкриминируется мне?

Справки на арест всех этих лиц я лично не составлял, а указания об аресте давал по материалам дела и после получения самим соответствующих указаний.

Относительно Карасёва. Когда я ехал в Николаев, мне в Киеве дали копию протокола допроса Волкова — быв[шего] секретаря обкома, который показал, что он лично завербовал Карасёва в организацию. В Николаеве такие же показания были даны Муратовым, Дудиным и другими. О наличии компрометирующих материалов на Карасёва Гарбузов составил для Карамышева справку, а в октябре 1938 г. Ворониным была составлена справка на арест Карасёва, и её послали в Киев для получения санкции. Справка составлена правильно, в соответствии с имевшимися материалами, и почему её считают не соответствующей действительности, мне непонятно.

Об арестах по Ново-Троицкому району. Чучман в своих показаниях назвал как участников повстанческой организации ряд лиц по Ново-Троицкому району. Его протокол корректировал Карамышев и подлежащих аресту лиц обвёл карандашом. Я дал указание Федоровскому проверить этих лиц, и когда Федоровский это сделал, мы послали Белову специальное предписание об их аресте. До того по вопросу этих лиц Белов ко мне не обращался, и никаких предложений об арестах по Ново-Троицкому району я ему тогда не делал. После того, как Чучман заявил, что он оговорил 2-х человек, я лично послал работников для перепроверки арестованных по показаниям Чучмана, и они были освобождены. Это имело место до постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г.

Я утверждаю, что арестованных наедине никогда не допрашивал, а беседовал с ними всегда в присутствии следователя.

Показания Гладкова о том, что я посылал за ним легковую машину и требовал дать заявление об участии Гайзера в организации, а потом сразу же отпустил, не получив этого заявления, никак не вяжется.

Дописки я делал на черновых заметках к протоколу. Эти заметки могли пополняться, и из них можно было исключать не представлявшее ценности для дела. В этих дописках ничего преступного нет, они не являлись вымыслом. И если на Стародубцева были показания, что с ним был разговор о террористической организации, то совершенно правильно, что этот пункт я вписал в черновик для того, чтобы выяснить и согласовать его с[о] Стародубцевым.

Мне также инкриминируется торможение освобождения из-под стражи Малюгина, Левицкого, Бражникова и Ионаса. На первых двух были показания быв[шего] секретаря обкома Волкова, что лично вовлёк их в организацию, и эти показания Волков подтвердил на Военной коллегии. Сами они также признали своё участие и, кроме того, каждый из них дал показание ещё на 2-х лиц. Освобождение их считаю неправильным.

В отношении Ионаса из Донбасса были материалы, что, служа в воинской части, проводил вредительство. В чем заключалось это вредительство, не указывалось, и потому мы запросили подробные материалы. Естественно, что до получения этих материалов мы не могли освободить Ионаса, а по получении, в тот или на следующий день он был освобождён.

На всех оперативных совещаниях я заострял вопрос о недопустимости рукоприкладства к арестованным, и это подтвердили все проходящие здесь свидетели — сотрудники. Когда Гарбузов доложил мне, что таким рукоприкладством занимается недавно переведённый ко мне в отдел работник районного аппарата, я сказал об этом Карамышеву, и по моему настоянию этот работник из УНКВД был послан на район.

Об агентурной разработке «Ретивые» я узнал лишь на следствии, так как она была заведена после моего ареста. «Герда» — Николаевского на связь я принял l-гo июня, а 1-го июля ушёл в отпуск и больше с «Гердом» не работал. Основные материалы по группе освобождённых им были переданы до того, как я с ним стал работать. Когда к нам поступили компрометирующие материалы на «Герда», его вызвал Юрченко и сказал об этом. «Герд» заявил, что материалы не соответствуют действительности, что они в своё время уже проверялись и как необоснованные отпали. Всё же Юрченко ему сказал, что он произведёт проверку, и после проверки «Герду» было сообщено, что материалы не подтвердились. Я в тот момент, возможно, сказал «Герду», почему он своевременно не сообщил нам об этих материалах, но в этом ничего предосудительного нет, и никакого нажима на него я не оказывал. И сам «Герд» здесь, в судебном заседании, подтвердил, что в отношении группы освобождённых я его не провоцировал, и что основные материалы он дал до меня.

Фомин и Гладков были арестованы задолго до диверсионного акта на заводе. Я со всей откровенностью заявляю, что отношение к Фомину было исключительное, и с ним несколько раз беседовали Карамышев, Поясов и Карпенко. После пожара на заводе Фомин без применения к нему какого-либо воздействия признал, что о подготовке этого диверсионного акта ему было известно.

Искусственного в деле по заводу ничего не было. Как говорил здесь Федотов, показания обвиняемыми давались без понуждения, и их потом проверяла бригада Злобинского из Наркомата, руководившая следствием по этому делу. Оправдательный приговор по этому делу суд вынес на том основании, что экспертная комиссия на суде дала заключение, что пожар мог произойти не только как результат диверсионного акта, а мог возникнуть совершенно случайно.

Делом о диверсионном акте по заводу интересовалась Москва, и оттуда по линии прокуратуры поступила телеграмма об ускорении следствия. Заместитель облпрокурора Карпенко внёс предложение разделить дела, т. е. непосредственных участников диверсионного акта передать в Военный Трибунал, а остальных, связанных со шпионажем, — на тройку. Технически дело на Барсукова, Чернохатова и Мацковского оформлял Зельцман, проводивший следствие по этому делу. Дело на тройке докладывал я, и тройкой они были осуждены, так как показания на них были веские. Почему по этому делу указаны неправильные даты арестов, нужно спросить у следователя, который составлял документы по делу.

О деле по совхозу. После того, как стало известно о диверсионном акте в совхозе, туда для проведения следствия по распоряжению Карамышева были направлены Винницкий и Козачук. К тому времени у нас уже имелись показания Чучмана о том, что Садомов является участником организации, а в отношении Бабаева такие показания дал Нуринов. Кроме того, были показания, что Нуриновым завербован в организацию и Брант, принимавший участие в диверсионном акте в совхозе. Таким образом, арест Бабаева и Садомова был произведён вполне обоснованно. После ареста Брант, признав причастность к диверсионному акту, дал также показания на Бабаева и Садомова как о членах организации. Беккер, в свою очередь, показал, что в организацию он завербован Бабаевым, и последний эти показания подтвердил. Ни одного арестованного из этой группы не били, никто из свидетелей также об этом не говорил, и утверждать обратное нет никаких оснований.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Чучман отказался от своих показаний лишь в отношении 2-х лиц. По отношению же остальных, в том числе и Садомова, он свои показания подтвердил.

Подсудимый ТРУШКИН:

Винницкий и Белов здесь заявили, что арест Бабаева и Садомова неоснователен, но на каком основании они так говорят, если следствие по делу не вели.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля КОЗАЧУКА — л. д. 20 т. 6.

В 14.00 объявлен перерыв суд. заседания.

В 14.10 суд. заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН пояснил:

На предварительном следствии Винниций показал, что Лейзеровский якобы говорил ему об уничтожении первых материалов следствия по совхозовскому делу, добытых на месте в Ново-Троицком районе. Однако Лейзеровский как на предварительном следствии, так и на суде заявил, что он только переписал первый протокол допроса и подписал его от своего имени.

Вининцкий и Козачук подтвердили здесь, что как Брант, так и Беккер дали признание о причастности к к-p организации и диверсионному акту. Таким образом, обвинение в неосновательных арестах по совхозовскому делу и в неправильном осуждении обвиняемых по этому делу отпадает.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

От Седнева провокационных показаний на Карасёва я не требовал.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Седнева в суд. заседании).

Пред[седательствую]щий огласил справку о том, что компрометирующих материалов на Бранта, Беккера, Бабаева, Садомова и Наместюка до их ареста в УНКВД по Николаевской области не имелось — л. д. 188 т. 9.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

Справка эта, как было уже установлено на первом суде, не соответствует действительности, и в подтверждение этого я прошу истребовать показания Чучмана.

К ответственности за применение извращённых методов к арестованным я не привлекался.

(Оглаш[ается] л. д. 299 т. 11).

Это взыскание было снято и даже не записывалось в учётную карточку.

О записке арестованного Щербины, якобы написанной им перед попыткой к самоубийству, я ничего не помню, Крюковский же заявил здесь, что её вообще не было.

С получением приказа о своем увольнении я с целью реабилитации себя решил написать докладную записку и потому подобрал для неё материалы. Эти материалы взял на дом, поскольку дела окончательно не сдал и преступлением это не считал. Ведь разрешалось же мне иметь при себе совершенно секретные документы при поездках на доклад в Киев и проч.

У меня были ошибки, но преступления я не совершал, а, наоборот, на всех оперсовещаниях мобилизовывал аппарат на борьбу с извращениями.

(Оглаш[аются] показания подсудимого] ТРУШКИНА — л. д. 1 т. 2).

Запись эта следователем Груниным сделана неправильно, и подписать её он меня заставил с кулаками перед лицом. В действительности же на основании только одного показания был арестован лишь Жерноклюев.

На вопросы суда подсудимый КАРАМЫШЕВ:

Случаев, чтобы я требовал арестов только на основании одного показания, не было.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА подсудимый ТРУШКИН:

Моё указание Гарбузову по части Карасёва сводилось к тому, чтобы он составил для Карамышева внутреннюю справку о наличии на Карасёва компрометирующих материалов.

Гарбузов или Воронин действительно докладывали мне, что Бондаря избивали работники киевской бригады, и я об этом, в свою очередь, доложил Карамышеву.

Помню также, что Гарбузов докладывал мне о применении физических мер начальником РО НКВД.

Докладывал ли Гарбузов о своём мнении, что Деревянченко оговаривает руководящих работников Филиппова и Старыгина, не помню.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

На арест Жерноклюева Воронин поехал по моему приказанию. Руководство следствием по 1-му отделению осуществлял начальник отделения, я руководил только отдельными работниками этого отделения.

Пред[седательствую]щий огласил показания Трушкина-л. д. 111 т. 3.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ТРУШКИН:

Применение физического воздействия к Щербине я отрицаю. Санкция на применение этого воздействия к нему была дана Карамышевым в приезд Ратынского и по предложению последнего, однако я, узнав, что Щербина покушался на самоубийство, эту санкцию не применил, а только взял Щербину на воротник и потряс.

Пред[седательствую]щий огласил показания подсудимого ГАРБУЗОВА —  л. д. 134-137 т. 3.

На вопросы суда подсудимый ГАРБУЗОВ:

Эти свои показания подтверждаю.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

На прошлом суде Винницкий и Волошин показали, что «отсидки» арестованных были введены до моего прибытия в Николаев.

Седнев, как я уже показывал, был арестован вполне обоснованно. Ионас как национал подлежал аресту согласно приказу Москвы.

Подсудимый ГАРБУЗОВ пояснил:

На Седнева были не прямые, а косвенные показания, а этого для ареста недостаточно. По таким же материалам был составлен ряд справок на аресты по заводу, но, несмотря на согласие наркома Тевосяна на эти аресты, я их в отношении ряда лиц всё же не произвёл.

Подсудимый ВОРОНИН по делу пояснил:

Виновным себя не признаю.

Мне инкриминируется арест Ионаса и Гущина. По этому пункту обвинения следствие основывается на ничем не обоснованных показаниях одного Киреева, но ведь ему неизвестно, как и по чьему распоряжению аресты были произведены.

Ионас был арестован по показаниям Муратова, которые он дал не мне, а другому следователю, и моё участие в его аресте заключалось лишь в выполнении приказания Трушкина по части технического оформления материала на арест. Следствие по делу я не вёл.

Такое же отношение я имел и к аресту Гущина. Он проходил по показаниям Стародубцева как участник антисоветской террористической организации. Кроме того, на него были материалы по партлинии. По приказанию начальника отдела я написал справку, на основании этой справки Гущин был арестован.

Вообще ни один арест не производился без указания начальника отдела и, таким образом, обвинять меня в необоснованных арестах нельзя. По части Гущина должен сказать, что материалов на него было вполне достаточно, и потому арест его нельзя считать необоснованным. Дописки от руки в справке на арест Гущина я не делал, да и надобности в этом не было.

Гаврилов арестован по показаниям Степанова и Стародубцева. Кроме того, на него имелись материалы по партлинии, и сумма всех этих материалов давала полное право и основание на арест. Справка на него не сфальсифицирована, её писал Федотов и почему она инкриминируется мне, просто не пойму.

Деревянченко был арестован с санкции ЦК КП(б)У и по вполне достаточным материалам. О фальсификации здесь не могло быть и речи, так как он был довольно крупной фигурой, чтобы Трушкин и Карамышев пошли на это.

О деле Меламуда, Фомина и др. Меламуда я в глаза не видел, он 2-м отделом не арестовывался и, следовательно, составлять справку на него я не мог. На Фомина, как уже здесь установлено, имелось много материалов, и в чём же заключается фальсификация, мне неизвестно.

На Гладкова справка была написана в соответствии [с] имевшимися материалами, и в чем там фальсификация, так и не сказали. Правда, если исходить из условий сегодняшнего дня, то материалов может быть и мало, но в условиях 1938 г. их было больше чем достаточно. И если я здесь виновен, то в равной степени как все чекисты Советского Союза, так как и они проводили аресты по таким материалам.

Обвинение меня в провокационном создании агразработки «Ретивые» просто чудовищно. В моём распоряжении имелись материалы по троцкистам со всех отделов. Поступали они также от агентов «Гершова», «Добровольского», «Герда» и ещё одного, и для заведения агразработки их было вполне достаточно. Перед тем, как завести агразработку, мы решили проверить имевшийся агентурный материал, и потому с санкции Юрченко была проведена оперативная комбинация по подслушиванию. Разработка была заведена по указанию Юрченко в полном соответствии с приказом НКВД СССР и никакой фальсификации там нет. Так где же здесь преступление и в чем моя вина?

О незаконных методах следствия. Ни в отношении одного из перечисленных в обвинительном заключении лиц следствие я не вёл, что подтвердили и свидетели. Чикалов заявил, что я вошёл, молча ударил его и вышел. Это же абсурд.

Все свидетели, за исключением Волкова, опровергли обвинение меня в провокации арестованных на дачу показаний о Карасёве. В действительности никакой провокации я не допускал, и показания Волкова голословны, не соответствуют действительности.

О понуждении Стародубцева расширить список участников организации. Свидетель Федотов вынужден был признать здесь, что оснований к такому заявлению он не имеет.

К следствию по делу Жерноклюева я не имел никакого отношения, а то обстоятельство, что вместе с Трушкиным и по его приказанию поехал на арест Жерноклюева, криминалом не является.

Не имел также отношения к следствию по делу Седнева и показания последнего я категорически отрицаю.

Гаврилов показал, что ещё до ареста я и Гарбузов вызывали его на протяжении нескольких дней и требовали признания в участии в организации. Это также абсурд. Был лишь случай, что его задержал Федотов на улице как проводившего а[нти]/с[оветские] разговоры, но после установления в УНКВД его личности он был отпущен. Будучи потом арестованным, Гаврилов сразу же после ареста или на следующий день дал мне обширные показания о принадлежности к правотроцкистской организации. Его я не бил, показаний не вымогал, и дал он их вполне добровольно, что подтвердил здесь и свидетель Альбрехт.

К Волкову ни я, ни, насколько мне известно, и Альбрехт никаких угроз также не применяли и признаний не вымогали.

Бондарь предъявил мне здесь претензию, что я якобы избивал его ключом. Это неправда, так как в первый же вызов он добровольно написал обширное заявление. Ко мне он попал от бригады Злобинского и заявил, что его там избивали. Следов побоев на нем заметно не было, но всё же об этом его заявлении я доложил Гарбузову, а тот — Трушкину. Бондарь также говорит, что в порядке устрашения я при его допросе вызывал коменданта Митрофанова. Это тоже ложь, да и какое могло быть устрашение, если Митрофанов вдвое ниже Бондаря.

Кобцев дал собственноручное заявление более чем на 100 листах. Составленный же мною протокол допроса значительно от этого заявления отличался, так как на допросе Кобцев от части своих показаний отказался.

Повестки по делам к тройке писали следователи, я их подписывал лишь как начальник отделения.

Показания свидетелей — бывших арестованных — ложны, ими продолжается та же организованная работа, которая отражена в агделе «Ретивые».

В заключение хочу сказать по поводу показаний Трушкина о том, что якобы я писал справку на Карасёва. Это ложь. Справка на такие крупные фигуры, как депутат Верховного Совета Карасёв, могла писаться, по меньшей мере, заместителем нач[альника] отдела.

В 16.10 объявлен перерыв суд. заседания.

В 16.15 суд. заседание продолжается.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА подсудимый ВОРОНИН:

Случая, чтобы в моём присутствии Трушкин заявлял Гаврилову: «Мы сами суд, сами расправа, Николай Иванович нам разрешил», не было.

Также не было случая, чтобы при мне Трушкин называл Чикалову определённых лиц и требовал дать о них показания как об участниках поджога.

Такого случая, чтобы при допросе Кобцева в соседнем кабинете раздавались крики, и Трушкин в виде устрашения обращал на это внимание Кобцева и требовал давать показания, также не было.

Из Киева действительно была прислана выписка из показаний Волкова о том, что Гайзер является членом организации.

Подсудимый ГАРБУЗОВ по делу пояснил:

Меня обвиняют в фальсификации справки на Деревянченко, но фактически она являлась даже неполной. Помимо показаний, коими Деревянченко изобличался как участник организации, у нас имелись документы о том, что он в прошлом принадлежал к федерации анархистов, что был изобличён в связях с врагами, покровительстве и восстановлении их в партии, что при выборах вычеркнул из бюллетеня Хрущёва и что сестра его за диверсию на шахте осуждена к ВМН. Деревянченко показал, что я с целью понуждения его к даче показаний применял к нему физическое воздействие и даже указал дату — 23 ноября. Ложь его оказалась неудачной, так как 23 ноября я в УНКВД отсутствовал: днём оформлял свой развод, а вечером был на юбилейном вечере в порту. Я не только не вымогал от него показаний, а, наоборот, пресекал его, когда он пытался оговорить Старыгина и Филиппова. И не даром при своём освобождении Деревянченко заявил Юрченко, что претензий ко мне не имеет.

Гаврилов ещё за 4 месяца до моего приезда в Николаев был включён в опер- лист. Помимо агентурных материалов, на него имелись прямые показания Степанова о принадлежности к троцкистскому подполью, а также официальные материалы по партлинии Федотов уже рассказывал здесь, как Гаврилов был приглашён в УНКВД за антисоветский разговор на улице. Гаврилов намечался к вербовке, и потому в тот вечер с ним была проведена обработочная беседа, после чего он был отпущен и больше его не вызывали. Арестовали его позднее. Ему я не угрожал и его не бил, что подтвердили здесь свидетели.

Кобцев показал, что я ему нанёс несколько ударов по голове. Это неправда. С ним я разговаривал 2 раза, и этот разговор заключается в нескольких словах: в первый раз в присутствии Альбрехта сказал ему, что нужно писать чернилами, а не карандашом, а во вторую встречу, видя, что на нём белые испачканные брюки, предложил написать домой о присылке других. При освобождении он жаловался Юрченко, что его бил Богуславский, а в отношении меня заявил, что никаких претензий не имеет.

Фомин разрабатывался 3-м отделом. В отношении его имелись данные, что он — воспитанник кулака, собирал подписи за реабилитацию троцкиста Плетнева. Допрашивал его Федотов, и Фомин дал собственноручные показания. Я лично спрашивал Фомина, правдивы ли они, и он утверждал это. 3-го августа Федотов доложил мне, что Фомин дал показания о причастности к поджогу на заводе. Когда я спросил об этом Фомина, он подтвердил свои показания, и на мой вопрос, не оговаривает ли, ответил отрицательно. По его показаниям прошел Барсуков, но косвенно и не как участник поджога, а как член организации. Показания Фомина об арестованном с порезанными пятками — просто бред сумасшедшего.

Показания Чулкова я также категорически отрицаю.

При допросе Дудина в Киеве его ответы формулировал вслух Трушкин, я записал, и Дудин протокол подписал. Никаких искажений в протоколе я не допустил, да и где в этом логика, если допрос производился в феврале 1939 г., уже после постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г.

Бондарь существенно изменил свои показания. Но я заявляю, что видел его только раз. Он тогда мне заявил об избиении его киевскими работниками, после чего я сразу ушёл и о его заявлении доложил Трушкину.

Протокол допроса Стародубцева я корректировал. Так как Стародубцев действительно исключался из партии, я в черновике протокола вписал этот момент и предложил Федотову до окончательного оформления протокола согласовать эту дописку с Стародубцевым. Так как эта дописка соответствовала действительности, Стародубцев с ней согласился.

Ни от Кобцева, ни от Фомина показаний на Карасёва и Филиппова я не требовал, и они сами это на суде не подтвердили.

Показания Афанасьева не соответствуют действительности. 2-го августа с Афанасьевым в конторе завода я разговаривал не наедине, а в присутствии 2-х работников милиции. Как же в этих условиях я мог ударить его.

«Герда» впервые я увидел в июле 1939 г., когда вёл с ним разговор по части выступления его в качестве свидетеля по делу Стародубцева. О материалах «Герда» мне Юрченко сказал, что они Наркоматом взяты под сомнение. В связи с этим, когда на следующий день «Герд» был вызван к Юрченко, я перед ним поставил вопрос, чтобы он прямо сказал, верны ли его материалы. «Герд» это утверждал. Тогда Юрченко предложил провести проверку путём подслушивания, и в результате её мы убедились в антисоветских высказываниях группы освобождённых. Несмотря на это, я всё же говорил Юрченко, что эти материалы нужно ещё проверить другими источниками. Спустя пару дней «Герд» заявил мне, что ему разрабатываемые им люди не доверяют, и я тогда же предложил ему прекратить их разработку. Агентурная разработка «Ретивые» была заведена по распоряжению Юрченко на основании приказа НКВД СССР.

Чем объяснить, что свидетели — бывшие арестованные дают на меня клеветнические показания? Я думаю, что здесь влияние Твердохлебенко. Ведь заявлял же Винницкий, что Твердохлебенко твёрдо ориентировал его на дачу показаний против меня, жаловался мне на это Федотов. В этом убеждает меня и тот факт, что против меня выступают свидетели, которых я даже в глаза не видел. Как, например, Левицкий..

Меня обвиняют в незаконных арестах. Я чистосердечно заявляю, что ничего подобного не было, наоборот, ещё до постановления ЦК и СНК от 17.XI.[19]38 г. я, несмотря на сопротивление быв[шего] нач[альника] УНКВД Фишера, освободил десятки людей.

По Голо-Пристанскому району было арестовано 4 человека. Просмотрев их дело, я убедился, что никаких оснований к аресту не имеется, и доложил своё мнение о необходимости освобождения этих лиц. Толкачёв и Фишер не согласились, тогда я пошел к заместителю облпрокурора Карпенко, согласовал этот вопрос с ним, попросил, чтобы он официально предложил об освобождении, и арестованные были освобождены.

В 1937 г. был арестован секретарь Баштанского РПК. Установив, что арест был вызван на почве личных счетов с ним начальника РО Вальтуха, я арестованного освободил. Такие освобождения я производил по ряду районов самостоятельно, так как начальники РО боялись сами ставить об этом вопрос.

За 1938 г. по УНКВД были вскрыты 3 факта фальсификации следственных дел и создания искусственных организаций, и все эти 3 случая разоблачения принадлежат мне. Всё это имело место до постановления ЦК СНК от 17.ХI.[19]38 г., и как же в таком случае я мог сам незаконно арестовывать. Я чистосердечно заявляю, что если бы все сотрудники поступали так, как я, то никаких безобразий не было бы. Как только мне становилось известно о фактах применения физических методов воздействия к арестованным, я немедленно принимал все меры и делал всё возможное для ликвидации этих безобразий и недопущения их впредь.

По делу пожара на заводе я не провёл ни одного ареста и не подписал ни одного документа. О том, что дело на Барсукова, Марковского и других было выделено из общего дела и передано на тройку, мне стало известно постфактум. По этому вопросу я беседовал с Зельцманом, тот мне сказал, что [по] вопросу выделения дела на Барсукова и других Трушкин беседовал с руководством, после чего предложил ему — Зельцману выделить материал.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ГАРБУЗОВ:

Был такой единственный случай, что я зашел к Федотову и Танфилову при допросе ими Чулкова. Последний в тот момент писал показания. Я перебросился с ними несколькими словами и ушёл. Какой же смысл было бить Чулкова, если он уже давал показания.

(Оглаш[аются] показания Чулкова — л. д. 283 об. т. 8).

Это заявление Чулкова категорически отрицаю. Между прочим, в заявлении он склоняет Эльзона, а ведь тот никогда и никакого отношения к Чулкову не имел.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА подсудимый ГАРБУЗОВ:

У меня лично сменная работа с арестованными и «стойки» никогда не применялись. После приезда в Николаев Трушкина я как-то увидел, что в других отделениях арестованных заставляли стоять и допрос их производили посменно. На мой вопрос работники мне ответили, что это делается по распоряжению Трушкина.

С приказами по работе тройки я не знаком, и на оперативных совещаниях они не оглашались.

Против освобождения арестованных по делу Стародубцева Трушкин не возражал.

Случаев барахольства со стороны Трушкина я не замечал.

На вопросы суда подсудимый ГАРБУЗОВ:

Применялись ли «стойки» в отделении Воронина, не знаю.

Фомин — антисоветский человек. После своего освобождения он поехал в Москву, и потом из НКВД СССР поступила ориентировка, что в Москве он проводил антисоветские разговоры, и нам было предложено взять его в активную разработку.

Щербину Трушкин бил.

С Прицкером получилось так. Ко мне пришел Басов и доложил, что не может допрашивать Прицкера, так как тот отказывается отвечать на вопросы. Я пошел к Прицкеру, но он и мне заявил, что отвечать не будет. Я предупредил Прицкера, что если он будет так себя вести, то отправлю в карцер. В ответ на это Прицкер набросился на меня, вцепился мне в волосы, и мы оба вывалились в коридор. Тут подбежал Воронин и оттолкнул от меня Прицкера. Я Прицкера не бил. Били его Толкачёв и другие работники.

В 21.00 объявлен перерыв суд. заседания.

В 21.45 суд. заседание продолжается.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Следствием по отделению Воронина руководил Трушкин. Вообще последний, по-моему, игнорировал Воронина.

На вопросы подсудимого ТРУШКИНА свидетель ФЕДОТОВ:

Справку на арест Гаврилова составлял я на основании показаний Степанова и Стародубцева. Имелись также материалы за 1934 г.

На вопросы подсудимого ГАРБУЗОВА свидетель ФЕДОТОВ:

Из Москвы нам была прислана ориентировка о том, что Фомин, будучи там в командировке, после освобождения проводил явно антисоветскую работу. Этой же ориентировкой предлагалось изыскать агентурные возможности для активной разработки Фомина. Аналогичные указания были и по другим освобождённым.

На вопросы суда подсудимый ТРУШКИН:

Тейтель — бывший заместитель нач[альника] отдела Черниговского УНКВД, взаимоотношения у меня с ним были неважные, мы почти каждый день ругались.

(Оглаш[аются] показания] Тейтеля — л. д. 13-15 т. 4).

Показания Тейтеля ложны, и я их категорически отрицаю.

С Шепетиным столкновений не имел, и взаимоотношения у нас были нормальные.

(Оглаш[аются] показания] Шепетина — л. д. 10-12 т. 4).

Показания Шепетина не соответствуют действительности, они у него выбиты, и я их отрицаю.

Выговор по партлинии я не получал.

(Оглаш[ается] выписка из протокола заседания парткомитета — л. д. 288 т. 11).

Горком этого решения не утвердил.

Состав суда обозрел истребованные согласно определения приказы по УНКВД о наложении быв[шим] нач[альником] УНКВД Карамышевым взысканий на работников за извращение следствия, протоколы заседаний тройки от 26.9.[19]38 г. № 2, от 26.Х.[19]38 г. № 62 и от 5.ХI.[19]38 г. № 73.

Секретарь доложил, что из вызванных свидетелей в суд. заседание не явились: ФОМИН, ВОЛОШИН, ЗЕЛЬЦМАН, ДЕРЕВЯНЧЕНКО, ЧАЙКОВСКИЙ, ШКЛЯРОВ, ПОБЕРЕЖНЫЙ, ЕФРЕМОВ, ГОФМАН.

На вопрос пред[седательствую]щего о возможности закончить слушание дела в отсутствии названных свидетелей подсудимые КАРАМЫШЕВ, ТРУШКИН, ГАРБУЗОВ, ВОРОНИН ответили, что они считают возможным закончить слушание дела без этих свидетелей.

Совещаясь на месте, ВТ вынес определение:

Имея в виду, что в деле имеются показания отсутствующих свидетелей, что вопросы, которые эти свидетели могут подтвердить, в достаточной степени выяснены, а потому, учитывая согласие подсудимых,

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Дело закончить слушанием в отсутствие не явившихся свидетелей Фомина, Волошина, Зельцмана, Штерн, Деревянченко, Чайковского, Шклярова, Побережного, Ефремова и Гофмана.

В порядке дополнения судебного следствия подсудимые задали вопросы свидетелям.

На вопросы подсудимого ВОРОНИНА свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Работой по следствию в 1-м отделении руководил не Воронин, а Трушкин.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ПОЯСОВ:

О своих взаимоотношениях с Успенским Карамышев мне не рассказывал, но дважды, несмотря на то, что в Наркомат вызывали лично его, он не поехал, а послал меня.

С приказами НКВД УССР и НКВД СССР начальников отделов всегда ознакамливали.

Других отношений, кроме официальных, я между Трушкиным и Карамышевым не замечал.

На вопросы подсудимого КАРАМЫШЕВА свидетель ЛЕЙЗЕРОВСКИЙ:

Я помню случай, когда в моём присутствии Карамышев плохо отозвался о Трушкине.

Больше дополнить суд. следствие подсудимые ничем не имеют, и таковое объявлено законченным.

В 22.45 объявлен перерыв суд. заседания до 12.00 23.III.[19]41 г.

23.III.[19]41 г. в 12.00 суд. заседание продолжается.

Комендант суда доложил, что 22.III.[1941 г.], по окончании судебного заседания, подсудимый Трушкин пытался совершить побег, но был задержан в вестибюле УНКВД (вручает пред[седательствую]щему рапорт о попытке побега Трушкина).

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Рапорт комендант суда о попытке к побегу подсудимого ТРУШКИНА приобщить к делу.

Подсудимым предоставлено последнее слово.

ПОДСУДИМЫЙ КАРАМЫШЕВ:

Я принадлежу к числу работников, выдвинутых на руководящую работу в 1938 г., и в должности начальника УНКВД работал всего лишь 7-8 месяцев. Работать мне пришлось в сложной политической обстановке и в условиях вражеского руководства. Однако я делал всё в пределах своих сил и возможностей, чтобы сколотить аппарат на борьбу с врагами, на борьбу с извращениями, и свидетели здесь показали, что я боролся против всяких извращений, правильно и по-партийному ориентировал аппарат. Я очистил аппарат от разложившихся работников, укомплектовал его за счет комсомольцев и партийцев, и если рецидивы и безобразия продолжали ещё иметь место, что это объясняется тем, что в отдельные периоды я фактически был отстранён от руководства, которые переходило к бригадам, приезжавшим из Киева.

Я принадлежу к числу тех людей, которые не только боролись с Успенским, но открыто выступали против него. О нём же я сигнализировал в соответствующие авторитетные организации.

В постановлении ЦК партии указано, что органы НКВД свои ошибки допустили благодаря плохому контролю со стороны прокуратуры и парторганов. У нас же не было сколько-нибудь значительного оперативного совещания, на котором не присутствовал бы секретарь обкома. Он же во многих случаях присутствовал и при допросе арестованных. Всё это говорит за то, что ещё тогда я старался приблизить аппарат и работу УНКВД к парторганам, подчинить их влиянию аппарат. Таким образом, показания свидетеля Черкеса о моём пренебрежительном отношении к парторганам голословны, не отвечают действительности. Если бы действительно я так относился к парторганам, как говорит Черкес, то разве меня избрали бы секретарём партийного комитета УНКВД по Ленинградской области, где [я] работал до Николаева, и где насчитывалось около полутора тысячи членов партии.

Наша беда заключалась в том, что мы не всегда могли сразу разоблачить клеветников, но, обнаружив ошибку, мы всегда её исправляли. Если у нас и была арестована группа партийных работников, которых затем пришлось освободить, то аресты их производились либо по требованию Наркомата, либо по требованию авторитетных парторганов.

Тройка при УНКВД действовала в соответствии с директивами НКВД СССР и политикой партии, и по сравнению с другими областями у нас работа была построена много лучше. При рассмотрении работы тройки необходимо учесть, что там не всё зависело от меня, и что я имел только один голос. В качестве примеров могу привести такой факт: у нас было дело Топчило, у которого обнаружили взрывчатые вещества в количестве, достаточном для взрыва всего города с заводами. Я настаивал на передаче этого дела в суд, но секретарь обкома предложил рассмотреть его на тройке.

Мою деятельность по УНКВД нужно оценивать в свете всей проделанной работы, а работа была проделана большая. Нам удалось обеспечить нормальную работу оборонных заводов, которые до того находились в хроническом прорыве, мы разгромили шпионско-вредительские кадры по области и ликвидировали повстанческие проявления.

В 16 лет я вступил с комсомол, служил в частях ОСНАЗа, боровшихся с бандами, по линии ЦК был мобилизован в политотдел МТС, а после убийства Кирова был мобилизован в Ленинград, где провёл ряд дел, имеющих историческое значение. Мне принадлежит честь вскрытия объединённого право-троцкистского центра, я разоблачил физического исполнителя подготавливавшего убийства Сталина, за что от ЦК партии мне была объявлена благодарность. Мною произведён был также ряд других очень серьёзных дел, и за проделанную работу Правительство наградило меня орденом Ленина.

В свете этих данных намеки на то, что я мог совершить преступление против политики партии, должны отпасть. Преступной деятельностью я никогда не занимался, а, наоборот, всю жизнь боролся с преступлениями и партии никогда не изменял.

Прошу меня оправдать.

Предоставлено последнее слово подсудимому ТРУШКИНУ.

Подсудимый ТРУШКИН ничего не сказал.

Посудимый ВОРОНИН:

По части арестов я являлся лишь исполнителем, к тому же аресты производились с санкции прокурора, который предварительно проверял материалы.

Начальником отделения я считался только юридически, а фактически был рядовым следователем, и отделением руководил Трушкин, как это установлено свидетельскими показаниями.

Никакой фальсификации в заведении агдела «Ретивые» не было, и отношения к нему я не имел, за исключением того, что вынес постановление о заведении этого дела. Заведено же оно было вполне законно и материалов для этого было достаточно.

На скамье подсудимых я сижу незаслуженно. Я происхожу из семьи рабоче- гомельника. С 1923 г. — в комсомоле, с 1931 г. — в партии и за всё это время не имел ни одного взыскания. В 1928 г. был призван в РККА и служил в погранчастях, где был комсоргом. В 1929 г. принимал участие в подавлении крупного кулацкого восстания в погранполосе и был ранен в голову. В органах НКВД принимал активное участие в партжизни, избирался секретарём парторганизации, по своей непосредственной работе провёл ряд серьёзных дел.

Предъявленное мне обвинение не соответствует действительности. Я прошу учесть все обстоятельства дела и вынеси мне оправдательный приговор.

Посудимый ГАРБУЗОВ:

Выступавшие свидетели приводили много фактов, говорящих за то, что я всегда принципиально и последовательно вел борьбу с нарушителями советских законов. Сопоставьте эти показания с показаниями свидетелей, говорящих против меня, и сделайте вывод.

Я — выходец из рабочих, с 15 лет пошел трудиться, в 20-летнем возрасте вступил в партию, работал на производстве, потом на профработе, откуда в 1932 г. был мобилизован в органы. Работал я всегда честно и провёл ряд крупных серьезных дел.

В Николаеве до августа 1938 г. работал начальником отделения, затем заместителем нач[альника] отдела, был секретарём парткомитета и в последнее время ни к следствию, ни к арестам по сути отношения не имел.

Прошу меня оправдать.

В 13.00 суд удалился в совещательную комнату.

В 21.15 суд вышел из совещательной комнаты и председательствующий огласил приговор и разъяснил подсудимыми порядок его обжалования и право на подачу ходатайств о помиловании.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

1.   Возбудить перед Президиумом Верховного Совета УССР ходатайство о лишении осуждённого КАРАМЫШЕВА депутатских прав.

2.   По вступлении приговора в отношении осуждённого КАРАМЫШЕВА в законную силу орден Ленина сдать в Президиум Верховного Совета Союза ССР.

3.   До вступления приговора в законную силу меру пресечения всем осуждённым оставить прежнюю — содержание под стражей.

В 21.30 судебное заседание объявлено закрытым.

Председательствующий
Фельдман

Секретарь
военный юрист
Писарев

ГДА СБУ, ф. 5, on. 1, спр. 67990, т. 13, арк. 405-458 зв. Оригинал. Машинопись.