Предсмертное письмо бывшего начальника УНКВД по Винницкой области И.М. Кораблева в Политбюро ЦК ВКП(б) И.В. Сталину

г. Винница

Хочу перед тем, как уйти с арены жизни, поделиться коротко с членами Политбюро своими мыслями.

Когда это письмо поступит в ЦК, я уже буду мертв. Я решил покончить разом все счеты и расчеты с жизнью. Самоубийства осуждают и я сам всегда отрицательно относился к таким действиям, однако обдумав и взвесив все, нахожу, что я поступаю правильно.

Объясню, чем я руководствуюсь в этом решении.

Приказом по НКВД СССР я «освобожден» от работы по должности нач[альни]ка управления] НКВД по Винницкой области.

Понятно, что этот приказ был согласован с ЦК.

Тысячу раз я задавал себе вопрос: за что меня сняли? И не находил, вернее не нашел ответа. Я не имею за собой абсолютно никаких преступлений, грубых перегибов и извращений в моей работе так же нет; есть ряд ошибок, которые неизбежны в такой большой работе, которая проведена Управлением.

Кто я? Я сын крестьянина бедняка, сам питерский рабочий, доброволец Красной армии, с 1919 года член партии (никогда не имел взысканий), с 1920 года работаю в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД. Все время был рядовым работником (оперативный уполномоченный, нач[альник] отделения) и только в марте месяце 1938 года, без всяких разговоров со мною, был выдвинут Наркоматом [внутренних дел] Союза на должность начальника Управления.

Всегда я работал честно, провел ряд крупных дел по контрреволюционным формированиям всех мастей, при чем провел их лично, как рядовой оперативный работник. Я считаю себя квалифицированным оперативным работником, то есть таким работником, которые нужны Советской разведке. И не успел я, как говорится, подняться до уровня моих способностей, как меня, даже не поговорив со мною, одним росчерком пера, снимают, бросают в общую кучу со всякой контрреволюционной нечистью.

Я же член партии, наконец, я просто человек и кажется вправе ожидать к себе человеческого отношения.

Хотя бы предварительно поговорили со мною, или обследовали бы мою работу, чтобы до меня дошло - почему я должен быть снят. Я ведь не кадровый начальник управления, а выдвиженец, выдвиженец, пробывший в этой должности всего только десять месяцев.

Вполне понятно, что я ожидал к себе другого отношения и не думал, что буду поставлен на одну линию с такими «корифеями», как Реденс[1] и др[угие].

Однако оказался на одной линии, да еще как. Сейчас от меня принимают дела, но как принимают. Сдача идет вот уже 7-й день и, видимо, продлится еще дня два-три. Демонстративно перед всем аппаратом некто Хаед[2] (представитель Наркомата УССР) ведет нарочито подчеркнутую по отношению меня линию, как будто я перестал быть коммунистом, как будто я враг советской власти. Копается (неплохо бы покопаться в его личном деле, говорят[,] много компрометирующего]), придирается, старается протащить предвзятое мнение, терроризирует аппарат. И все же ничего сенсационного нет, и не будет, так как его не существует, хотя ему бы очень хотелось, чтобы оно было, тогда бы он (по его мнению) оправдал затраченное время.

Мне стыдно перед коллективом чекистов, работавших под моим руководством; стыдно и жалко их, так как это люди в подавляющем своем большинстве (за исключением единиц) честные, преданные партии и Советской власти, и честно работающие и мне тяжело сознавать, что я являюсь, (хотя и не заслуженно) причиною выказываемого недоверия к ним.

Как говорят - переживем. Еще пару дней и сдача будет закончена, акты будут подписаны, и тогда я покончу с собой. Два дня перемучаюсь.

Я пишу то, что чувствую. Вы думаете т[оварищи], мне легко? То, что я переживаю я не желал бы никому пережить. Мне очень тяжело. Я могу признаться, что я часто плачу[,] оставшись один в квартире. Плачу, но кому от этого польза.

Я так люблю свою милую дочурку, которая должна остаться без отца и без средств к существованию. Конечно, я переведу ей все свои наличные деньги, но все это мелочи.

Однако это уже другое.

Вот коротко обстоятельства, побудившие меня покончить жизнь. Я иду немного дальше. Допустим, я поеду в Москву, что там будет: недоверие, длительная «проверка», никто не пожелает со мною вести дружбу из боязни скомпрометировать себя. Нет, я этого все равно не перенесу[,] так лучше сразу кончить.

Вчера я окончательно сдал дела. Как и следовало ожидать, ничего особенного не вскрыто. И даже наоборот: управление с арестованными выходит хорошо, осталось около 300 чел., дела на которых пойдут в судебные органы, за исключением единиц, предназначенных на прекращение. Несмотря на небольшой отрезок времени, как аппарат стал заниматься агентурой, уже к сегодняшнему дню управление имеет ряд хороших агентурных дел, разработок и первичек. Приобретена новая агентура, налаживается работа со старой агентурой, то есть делается все то, что нужно делать нашим органам и от чего они оторвались, начиная с 1937 года, вследствие явно неправильной оперативной линии, исходившей из союзного наркомата.

Приведу еще один штрих отношения ко мне на сегодня. По существующему положению, при переводах выдаются, так называемые, подъемные, то есть деньги на расходы, связанные с переездом. Мне отказали в этом и несмотря на то, что я дал телеграмму т. Кобулову[3] (в Киев) - не помогло. Чем вызвано такое отношение - не знаю. Эти деньги я думал послать своей дочурке, живущей в Ленинграде с матерью - моей бывшей женой, с которой я в разводе.

Пару слов насчет политики сегодняшнего дня, проводимой союзным наркоматом.

Снимают всех Начальников Управлений НКВД. Я не могу поверить, чтобы все они были врагами Советской Власти. Этого не может быть. Уверен, что подавляющая часть является честными и преданными родине людьми, честными партийцами. Все это люди, являющиеся квалифицированными сотрудниками Советской разведки, годами впитывавшими в себя весь опыт работы и конечно они нужны для работы именно в органах НКВД, так как нельзя же согласиться с тем, что работа в НКВД и Наркомторге или в Наркомзаготовок - это одно и тоже. Недаром же капиталистические разведки всемерно сохраняют свои кадры, постоянно совершенствуя их. В этом их заслуга перед своим классом и именно поэтому даже такая разведка, как польская (молодая разведка) работает неплохо, я не говорю уже об английской, японской или германской разведках, работа которых признается превосходной всеми разведками, в том числе и нашей, проведшей ряд дел по вскрытой агентуре этих разведок.

Одним словом, я считаю величайшей ошибкой ту политику, которую проводит т. Берия по отношению к старым чекистским кадрам и считаю, что ЦК должен прекратить ее.

Нельзя же считать, что за те перегибы и извращения, которые допущены органами НКВД - целиком ответственны б[ывшие] руководящие работники органов НКВД. Виновато центральное руководство и, в первую очередь, виноват т. Ежов, который не мог не понимать, что при таких массовых операциях требовался очень сильный контроль за местами. А делалось наоборот, местам дали полную волю, пустили на самотек, судили о работе по количеству арестованных, а не по качеству работы, потихоньку культивировали от имени т. Ежова необходимость применения физических методов при допросах, поощряли следователей, если которые за сутки получали по 4-6 сознаний.

Была такая линия из Центра и ее выполняли. А кто пробовал сомневаться в правильности этой линии, того в лучшем случае снимали с работы, исключали из партии, а чаще сажали. Ведь имеется же куча таких фактов. Могли кто либо в такой обстановке работать иначе, не рискуя сам попасть в положение обвиняемого?

Но достаточно было со второй половины 1938 года почувствовать, что в Центре несколько меняется курс, как чекисты (я имею ввиду честных чекистов)[,] рядовые и руководящие, на местах, немедленно начали перестраивать свою работу на те методы, которыми мы все время работали до злополучных 1937 и 1938 г.

Это ведь факт.

Почему это они стали перестраиваться еще задолго до постановления ЦК и СНК от 17 ноября 1938 года? Потому что каждый честный чекист понимал, что проводимая Союзным Наркоматом линия в оперативной работе - является неправильной линией. Ведь доходило до курьезов. Управление работает и не видит деятельности агентуры, скажем, Иранской разведки. Вдруг поступает приказ т. Ежова, что именно Иранская разведка развернула широко свою деятельность, ее надо громить. Буквально на второй же день появляются целые резидентуры этой разведки и летят в Москву записки по «ВЧ», протоколы допросов, спецсообщения и т. д.

Ведь должен же был т. Ежов понимать, что не может на самом деле так быть, что видимо здесь имеют место перегибы, должен был понимать, проверять и правдиво информировать Центральный Комитет партии, не вводить его в заблуждение, как это фактически имело место. Одним словом, виноват во всем т. Ежов и те сволочи, которые занимали руководящее положение на решающих участках чекистской работы, как Заковский[4], Успенский и подобные им, оказавшиеся врагами народа[5].

Поймите, что получилось. Я возьму только два пункта - Ленинград и Украину. В Ленинграде сели Медведь и Запорожец[6], на их место пришли Заковский и Шапиро[7]. Уволили и переарестовали уйму сотрудников за дело и без дела, осудили их, часть расстреляли. Посадили Заковского и Шапиро; на их место пришли Литвин[8] и Хотаневер[9] - опять начали громить чекистский аппарат. Убрали этих лиц, пришел Гоглидзе и тоже громит, хотя и меньше.

Такая же картина и на Украине.

Вдумайтесь в это положение, разберитесь хорошенько в нем и Вы увидите, что погибло и пострадало много невинных честных чекистов.

Мне кажется будет правильным и своевременным предоставить органам НКВД заниматься своим прямым делом - агентурой, а следствие целиком передать органам Прокуратуры. Это предотвратит от многих ошибок, которые могут быть допущены еще в работе НКВД.

Вот и все.

Одна просьба к Вам, т. Сталин.

Во второй половине 1938 года я развелся с женой, при ней осталась моя дочь, которой всего только 11 лет. Она учится в 4-м классе десятилетки, в Ленинграде. Я хотел, чтобы моя дочь получила необходимое образование, специальность: врача, инженера, педагога или другую[,] какую она сама изберет. Средств у нее никаких нет. Моя б[ывшая] жена работает, кажется, в качестве медицинской сестры. Вы сами понимаете, что на то жалование, которое она получает - трудно жить, да еще воспитывать дочь. К тому же, возможно, моя смерть отразится и на здоровье быв[шей] моей жены, лишив ее трудоспособности. Я это допускаю, так как ее нервы никуда не годятся, она истеричка.

Я очень прошу Вас, т. Сталин, если Вы найдете возможным создать нормальные условия жизни для моей дочери, т. е. материально обеспечить ее. Конечно, было бы лучше всего, если бы она стала получать до совершеннолетия пенсию за меня. Я надеюсь, что Вы это сделаете, т. Сталин и думаю, что я своей честной работой заслужил это. Повторяю, что я умираю абсолютно честным человеком, честным коммунистом и чекистом.

Ее адрес: гор. Ленинград, улица Петра Лаврова, дом № 12, кв. 2. Элеонора Ивановна Кораблева.

Завтра ночью я думаю покончить с собою.

Прощайте. Прошу простить мне мой поступок, может быть я и ошибаюсь, совершая его, но я думаю, что делаю правильно.

КОРАБЛЕВ[10].

Верно: [подпись].