Показания арестованного Н.И. Бухарина. Июнь 1937 г.

Показания арестованного Н.И. Бухарина.

В 1928 г. в стране пролетарской диктатуры обозначились известные элементы кризиса в отношении между пролетариатом и крестьянством, и руководство партии, во главе с И.В. Сталиным, стало намечать пути преодоления этих элементов на основе дальнейшего победоносного продвижения к социализму. Я стал в оппозицию к ряду мероприятий, намечавшихся И.В. Сталиным. Это объяснялось моим непониманием всей сложности процесса, известной паникой перед мелкобуржуазной стихией, что объяснялось и рядом неверных защищавшихся еще раньше мною теоретических положений: недооценкой мощи государственного аппарата, примитивным и недиалектическим представлением о дальнейшем ходе классовой борьбы в деревне (исключением периода обострения классовой борьбы), переоценкой рыночных отношений обычного типа, неверным толкованием ленинского кооперативного плана (теория врастания «кулацких гнезд» через кооперативную и банковскую систему в социализм) и т.д. На этой основе выросла также и недиалектическая трактовка последних предсмертных статей Влад<имира> Ильича.

Все эти неверные установки, имевшиеся у меня, помножались на соответствующую неверную в корне оценку политической конъюнктуры.

Непосредственным толчком, особенно меня взбудоражившим, был следующий факт. Однажды я пришел вместе с Е.В. Цетлиным, который работал со мной в Коминтерне, в ГПУ, куда я был вхож и при Дзержинском, и при Менжинском, и в кабинете у Ягоды стал спрашивать его о том, что делается с мужиком по данным ГПУ. Ягода вызвал тогда специального работника (его фамилия, если не ошибаюсь, была Алексеев) и сказал, чтобы он доложил мне соответствующие данные (я был тогда членом ПБ). Тот сделал устный доклад, иллюстрированный рядом цифровых данных, касавшихся числа и размеров всяческих проявлений крестьянского недовольства. Этот доклад (сухой и фактический) меня особенно взволновал. Я спросил Ягоду: «Что же вы не докладываете обо всем этом в Политбюро?», на что он сказал: «Это ваше дело, Н. И.» (Разумеется, я не ручаюсь за абсолютно точную передачу всех слов до последнего, но ручаюсь за смысл и его точность). После этого я побежал к К.Е. Ворошилову в Реввоенсовет, застал у него, как помню, Бубнова (он, кажется, был начальником ПУРа) и взволнованно стал говорить о том, что слышал. К. Е. Ворошилов сказал мне: «Ты вот впадаешь в панику и истерику» и затем, как мне было это ясно в ближайшие же дни, рассказал и Сталину о моих настроениях. Вспоминаю, что я стал тогда собирать и в ЦСУ, и в других местах различные экономико-статистические материалы, и в голове моей стали складываться, с большим давлением ряда моих неверных теоретических установок, мысли о политике по отношению к крестьянству, которые шли вразрез с рядом мероприятий, намечавшихся и формулировавшихся И. В. Сталиным.

На этой почве у меня стали происходить, с одной стороны, конфликты с партийным руководством партии, нарастающее отчуждение от Сталина и постепенное сближение с Рыковым и Томским, из высказываний которых на закрытых заседаниях ПБ я видел, что они держатся, примерно, тех же взглядов, хотя и без отчетливой – {на мой взгляд} по моему разумению – теоретической подосновы. Одновременно я систематически делился своими мыслями с так наз<ываемыми> учениками, зараженными {рядом} моими неверными теоретическими установками, показывал им соответствующие материалы, недопустимым и антипартийным образом рассказывал им о конфликтах на закрытых заседаниях П.б. и таким образом держал их в «курсе дела», воспитывал их на установках, шедших вразрез с партийными решениями. Нужно сказать, что сближение с Рыковым и Томским произошло далеко не сразу: они казались нам (т.е. мне и «школке») сперва слишком правыми и даже назывались одно время «правыми» в этой среде. Но логика нарастающих разногласий сделала свое дело. К тому же при таком положении вещей, когда я все более неверно оценивал всю ситуацию в целом, {высту} при своих выступлениях в ЦК высказывался все более решительно против намечавшегося курса и получал соответствующие вполне справедливые с точки зрения большой политики, а не обывательской «дружбы», удары, мне казалось, что меня несправедливо «обижают», хотят «отсечь» и т.д. Примерно то же мне казалось и в сфере политики КИ, руководителем которого я тогда, по постановлению ЦК, был, хотя здесь, как мне кажется, не было столь больших разногласий: но «русские дела», естественно, {бросали} накладывали свой мощный отпечаток и на брожения внутри КИ.

На этих общих основах мало-помалу начались совещания ряда членов ЦК, помимо упоминавшихся Рыкова, Томского. Если память мне не изменяет, первое такое совещание было на даче у М.П. Томского, где я выступил с чем-то вроде тезисов, более или менее связно формулировавших мои взгляды. Там был я, Томский, не помню, был ли Рыков, некоторые члены ЦК – профсоюзники (помню Угарова), был, кажется Смирнов («Фома»), В. Полонский, Антипов, Догадов, возможно, что и Угланов. В. Полонский больше на горизонте не появлялся. Смирнов, известный как человек весьма правых настроений, встретив меня однажды перед каким-то их пленумов, отговаривал меня от выступлений на пленуме, и на дальнейших совещаниях, где я был, не появлялся. Но совещания эти продолжались, обычно концентрируясь хронологически перед пленумами ЦК или какими-либо важными партийными совещаниями, и имели своею {целью} непосредственной целью организацию фракционных выступлений {на э} на этих пленумах. Антипов скоро отошел. Но зато в этих совещаниях принимали участие т.н. «москвичи»: Угланов, Котов, Куликов, в начале В. Михайлов, раз, помню, был Яковлев, раз был в какой-то комбинации Рютин, который для меня исчез с горизонта. Иногда на этих совещаниях были рыковские {сек} «ученые секретари» (Нестеров, Радин, не помню, бывал ли Гольдман) и «мои» сторонники: Слепков, Марецкий, Е. Цетлин и другие. Рыковские секретари и мои «ученики» играли в известной мере роль идеологических аппаратов: собирали материалы, помогали при составлении конспектов речей или самих речей, согласно обсужденным установкам. Совещания эти обычно происходили в Кремле, у меня или у Томского, или у Рыкова. Наряду с этими совещаниями следует отметить продолжавшееся, кажется, два дня бдение профсоюзников у Томского во время известного съезда профсоюзов, {где куда} на каковое бдение приходил и я. Здесь было очень много народу, но я их вспомнить не могу: {вспоминаю с} с полной определенностью: Угаров, Догадов, Ударов, В. Шмидт, по-моему, были; вспоминаю фигуру Мельничанский, который, выражая свои чувства симпатии, в то же время ругал себя, заявляя, что идти с Томским он не может все же. Это «много народу» быстро растаяло. В общем из людского состава, который ложился в основу складывавшейся правой организации, ложились следующие основные силы:

1) М.П. Томский и группа профсоюзников;

2) А.И. Рыков, его секретари (Нестеров, Радин, Гольдман) и его связи с людьми из соваппарата;

3) Н.И. Бухарин и его «ученики»[*];

4) «Москвичи» во главе с Углановым (Котов, Куликов, в известное время – в начале – Михайлов; Яковлев; связи Угланова с группой его сторонников в Промакадемии и молодежи во главе с Матвеевым).

В общем складывавшаяся организация правой оппозиции была более или менее тем, что называется «lose Organisation», но мало-помалу отсеивалась своеобразная, хотя и незафиксированная и расплывчатая, организационная иерархия: оппозиционные члены ЦК, а над ними фактическое руководство из «тройки» (Бух<арин>, Рык<ов>, Томский), естественно выделившееся и благодаря своему удельному весу, и благодаря своему положению; это и стало тем, что можно назвать «правым центром». Ближайше к нему стоял Н.А. Угланов, который, будучи ранее секретарем МК, имел за собой «москвичей».