Собственноручные показания Н.И. Бухарина. Июнь 1937 г.

Показания Н. Бухарина

В настоящих показаниях я хочу дать историческое развитие контрреволюционной организации правых, начиная с ее зародышевых форм и включая в анализ ее идейные и организационные истоки и предпосылки.

I. Общие теоретические антиленинские взгляды Бухарина

Я прежде всего хочу остановиться на своих собственных теоретических антиленинских и антимарксистских ошибках, чтобы дать известный общий теоретический фон для последующего изложения и чтобы не повторяться при рассмотрении частных вопросов.

1. Непонимание диалектики и замена марксистской диалектики т.н. теорией равновесия. Известно, что в «завещании» Ленина указано, что я не понимал диалектики и серьезно ее не изучал. Это было совершенно правильное указание. В чисто философской области я шел от изучения т.н. «новейшего позитивизма», находился под влиянием А. Богданова, которого хотел лишь интерпретировать на материалистический лад, что неизбежно вело к своеобразному эклектизму, попросту теоретической путанице, где механический материализм соединялся с пустыми схемами и абстракциями. Марксистская диалектика, блестяще применявшаяся Лениным и применяющаяся Сталиным, позволяет, благодаря своей величайшей гибкости, ухватывать всегда новое, конкретное и своеобразное, т.е. жизненно-важное и политически значительное.  Абстрактный схематизм гонится за «последними обобщениями», отрывая их от многообразия быстро-текущей жизни, и в этом мертвом подходе к процессам истории и исторической жизни лежит корень огромных моих политических ошибок, при определенной обстановке переросших в политические преступления. Можно привести много примеров этой стороны дела. Когда на VI съезде партии я недооценивал роль крестьянства, а еще ранее национального вопроса, это означало непонимание конкретной исторической обстановки и конкретных этапов развития; когда я во время брестского мира вел борьбу против Ленина, я не понимал, что конкретнейшим из конкретнейших вопросов о «мужике» и был именно вопрос о том, чтобы дать массе «передышку», и подменял живые потребности момента общелитературными рассуждениями о том, что пролетарское отечество должно быть защищаемо; когда в профсоюзной дискуссии я занимал антиленинскую позицию и шел вместе с Троцким, я не понимал, что через вопрос о профсоюзах решается и вопрос о нэпе в одной из его конкретных сторон; и, наоборот, много позднее та же антидиалектическая позиция приводила к правым ошибкам: когда уже намечалась полоса обостренной классовой борьбы, из общей схемы о движении к бесклассовому обществу я делал вывод о невозможности на данном этапе обострения классовой борьбы. И т.д. и т.п.

Замена диалектической гибкости и величайшей конкретности абстрактными схемами подновленной «теории равновесия», при всех уверениях о подвижном равновесии, на деле означала фиксацию мертвой абстрактности и статики, что мешало мне видеть конкретные изменения во всем их многообразии и сложном переплете явлений.

2. Теория государства и теория пролетарской диктатуры. Известно, что В.И. Ленин обвинял меня в том, что я концентрирую все внимание на разрушении буржуазного государства – с одной стороны и на бесклассовом обществе – с другой, не уделяя достаточного внимания переходному периоду пролетарской диктатуры. Мне это совершенно правильное замечание Ленина казалось вопиющей несправедливостью, ибо – полагал я – я отнюдь не страдаю этим грехом. Однако, совершенно очевидно, что именно здесь лежал один из корней позднейшей идеологии правых. В самом деле, в основе нашей идеологии лежала недооценка организационных возможностей пролетарской диктатуры, переоценка рыночной стихии и свойственных ей «экономических законов»: все наши взгляды на рынок, образование цен, формы государственного вмешательства, пропорции народного хозяйства, соотношение между индустрией и сельским хозяйством, вопрос об индивидуальном крестьянском хозяйстве и т.д. и т.п. – теоретически упирались и в этот вопрос, вопрос об организационных возможностях изменить «экономические законы» нажимом пролетарской диктатуры. То, что было уместно в первых фазах нэпа, антидиалектически переносилось нами на другие условия, и этот перенос опирался на недооценку мощи государственного аппарата возросшей и укрепившейся диктатуры пролетариата.

3. Теория классовой борьбы в условиях пролетарской диктатуры. Здесь я делал ту коренную ошибку, что из общего соображения {об эволю} о движении к бесклассовому обществу, я {по} делал вывод, что после сокрушения помещиков и капиталистов наступает этап «равновесия» между пролетариатом и крестьянством, «двухклассовое общество», в котором классовая борьба постепенно затухает. Я опирался здесь на антидиалектическое и антиленинское толкование всех мест из Ленина, где последний говорит о мирном и реформаторски-культурном характере нашей работы вообще и в деревне – в частности и в особенности. Я «проглядел» поэтому и нарастающее сопротивление кулачества, и неизбежное в таких условиях колебание части середняка, т.к. обстановку развертывающихся диалектических противоречий нэпа, и тот факт, что продвижение социализма, сужая базу его классовых врагов, приводит к обострению методов борьбы их против социализма. Эта объективная закономерность вменялась поэтому мною в вину партийному руководству, тогда как задача заключалась в преодолении этого сопротивления всеми мерами. Зигзаг мой с лозунгом «форсированного наступления на кулачество» не менял существо дела и был лишь временным эпизодом. Сущностью и теоретической основой {бы} моих взглядов в этой области было представление о мирной эволюции с затуханием классовой борьбы. Это, в связи с вышеизложенным положением о переоценке рыночной стихии, привело и к антиленинской трактовке ленинского «кооперативного плана», что играло большую роль в последующей идеологии правых. По этому представлению, главный путь, магистраль развития социализма в деревне, лежит не через производственное объединение крестьянских хозяйств, а через {рыно} процесс обращения, через втягивание их через рынок, через торговую кооперацию, кредит, систему банков и т.д., при чем «кулацкие гнезда» будут мирно врастать в социализм. Таким образом, важнейший вопрос о соотношении между пролетариатом и крестьянством трактовался мною в корне неверно. Вместо воздействия государства – самотек; вместо обострения классовой борьбы – ее затухание; вместо {боль} теоретической базы для производственного кооперирования – рынок; вместо сокрушения кулачества – перспективы его мирного врастания и {Здесь складывались} лозунг «обогащайтесь». Здесь складывались предпосылки позднейшей прямой борьбы с партией и контрреволюционных выводов как в идеологической, так и в практически-политической области.

4. Теория организованного капитализма. Несколько особняком стоит (но является порождением той же самой антидиалектичности мышления и абстрактной схоластики) так называемая теория организованного капитализма. По этой теории капитализм в своих собственных рамках преодолевает анархию производства и рыночного отношения. То обстоятельство, что капиталистическая монополия существует рядом с свободной конкуренцией и еще более запутывает все отношения; то обстоятельство, что и внутри самих капиталистических монополий идет ожесточенная конкурентная борьба; наконец, то обстоятельство, что государственно-капиталистические формы никогда не могут полностью покрыть всех производственных отношений капитализма, – все это выпадает из поля зрения моей теории организованного капитализма, которая совпадает с теоретическим взглядами теоретиков социал-демократии.

II. Зарождение «Бухаринской школы»

Зарождение т.н. «бухаринской школки» относится еще к 1919-1920 г.г. Я читал тогда курс лекций (а равно и эпизодические лекции) в Свердловском университете, и среди моих слушателей стал постепенно отбираться кружок, с которым я вел семинарские занятия. При этом с рядом участников этих занятий у меня установились и весьма близкие личные отношения: я заходил к ним на квартиру (напр. в общежитие в Страстном монастыре, где жил А. Слепков и другие), помогал им в нужде и т.д. Из наиболее близких тогда ко мне лиц могу назвать А. Слепкова, Д. Марецкого, Д. Розита. На этих занятиях, а равно и в разговорах на дому, которые тогда носили обычно теоретический характер, я развивал различные «новые» взгляды, шедшие в основном по линии проблем философии, теории исторического материализма и экономики. В те годы {(или в т} (кажется, в 1919 или 1920 г.) я писал большую книгу под названием «Теория исторического материализма» и каждую из написанных глав прочитывал в своем кружке, причем эти главы горячо обсуждались. Здесь и была развита и полностью сформулирована вышеупомянутая антимарксистская теория равновесия, причем диалектическая триада рассматривалась как равновесие, его нарушение и восстановление; все процессы общества рассматривались именно с этой точки зрения. Здесь же была развита и антидиалектическая концепция механического материализма, сводившая все процессы природы и общества к механическому движению материи. Но так как эти в корне неверные теоретические установки сопровождались вовлечением в обсуждение и изложение большого количества литературы, в том числе и иностранной, то слушателям импонировала моя «эрудиция», а я был в восторге от того, что нахожу таких благодарных «учеников». Так складывалось превознесение моей особы, известная замкнутость кружка, как «своего», на основе антиленинских и антимарксистских теоретических установок, хотя бы и самого общего порядка. Полная свобода обсуждения всех теоретических вопросов в этой, как мы тогда говорили, «мыслительной лаборатории» развивалась таким образом на базе антиленинских взглядов, взглядов специфически «бухаринских»; {полност} никому в голову не приходило тогда обрушиться на эту сторону дела: наоборот, мы полагали, что здесь налицо «дальнейшее продвижение марксизма вперед», даже за пределы ленинских теоретических позиций. Росла связь между людьми, рос своеобразный кружковой патриотизм, и это нашло свое выражение в моем предисловии к выпущенной книге, где я говорю о новом типе людей, работающих на субботниках, дежурящих на постах, и занимающихся абстрактнейшими вопросами теории. Разумеется, дело отнюдь не ограничивалось вышеупомянутой книгой: обсуждение различных теоретических вопросов шло по широкому фронту и мало-помалу стало переплетаться и с обсуждением вопросов текущей политики (сперва, конечно, эпизодически).

В 1921-1923 г.г. участники кружка в своем ядре поступили в ИКП, где я продолжал посещать их и на дому (в общежитии ИКП). Состав «школки» был тогда примерно таков: А. Слепков, Д. Марецкий, Г. Марецкий, Д. Розит, И. Краваль, {А. Стецкий,} А. Троицкий, А. Гусев, Ф. Богданов, А. Зайцев, Н. Стремоухов; близко к ним стояли Моносов, Радин. Не помню, когда появился А. Стецкий, П. Петровский, К. Розенталь, Т. Левина, В. Межлаук, а затем Я. Стэн. Нужно заметить, что к этому времени группа икапистов стала организовываться и для таких вещей, как, например, выборы в организациях ИКП, намечала «свои» кандидатуры и проводила их на выборах.

III. Переход «Бухаринской школки» к политической деятельности.

Из вышеописанного понятно, что группа рано или поздно должна была перейти к политической деятельности и перерастать в особую фракцию «идеологов» внутри партии. Так это и случилось. Я лично считал, что одной из причин моих прошлых поражений в борьбе против Ленина {у меня} было отсутствие преданных мне кадров единомышленников и поэтому из школки вербовал себе такие кадры, которые по {всему} своему формированию обеспечивали такую преданность.

В самом начале борьбы с троцкизмом мною был написан т.н. «меморандум», который был зачитан в узком составе группы (этот меморандум не был внесен в ПБ ЦК ВКП(б) – был показан лишь одному или двум членам ПБ, не помню кому: Серго и еще кому-то). На нем следует остановиться, так как он содержал ряд совершенно антипартийных и антиленинских установок и соответствующего мудрствования. Основные идеи его, насколько память мне не изменяет, сводились к следующему (повторяю, это было на пороге борьбы с троцкизмом). В «Меморандуме» ставились вот какие вопросы: если у нас после смерти Ленина начнется кризис в верхушке партии и будет отсечена известная часть руководства, то не повлечет ли это за собой дальнейшего кризиса и нового отсечения? Не получатся ли группы в самом руководстве, где каждый вождь имеет своих людей? Не будет ли чего-либо подобного, что было в штабах белых армий, в которых не было никакого единства? Не грозит ли это громадными опасностями? И – с другой стороны – не мыслимо ли у нас, в системе пролетарской диктатуры, двух партий, советски сменяющих одна другую, как республиканцы и демократы в США, где они, будучи партиями, по существу, одного класса, периодически меняются местами? Или: не мыслима ли у нас организация ВКП(б) по типу английской «Рабочей партии» (или «Партии труда»), с широким охватом? Правда, все эти вопросы ставились «чисто-теоретически», но уже самая постановка их выражала совершенно определенную тенденцию (я был напуган тогда Зиновьевым, который в ту пору в разговоре со мной говорил о необходимости ареста Троцкого). Однако здесь был сделан и определенный вывод, а именно, что с Троцким «нужно ужиться, борясь». В связи с этим «Меморандумом», если я не ошибаюсь, Астров перешел в лагерь зиновьевцев (потом снова вернулся).

В развернувшейся борьбе с троцкизмом группа приняла участие, причем ее члены занимали уже и официальные посты: в редакции «Большевика», «Правды», в специальной группе, созданной при ЦК, в Коминтерне и т.д. В то же время эта борьба велась в смягченных («джентельменских») формах и имела своим основанием специфические установки. Коротко говоря, борьбу с троцкизмом группа вела как фракция внутри ВКП(б), бывшая – если позволено будет так выразиться – в блоке с партией. Она к тому времени (примерно) пополнила свой состав: туда вошли: Айхенвальд, Э. Гольденберг, П. Александров, В. Кузьмин, П. Сапожников (Цетлин появился, кажется, только в 1926 г.).

Так уже тогда складывались фракционные кадры для последующей борьбы с партийным руководством во главе со Сталиным: налицо были специфические идейные установки, налицо были люди, налицо была их сплоченность. Замкнутость, фракционный патриотизм, зазнайство, антипартийные разговорчики о якобы низком теоретическом уровне Сталина, мелкое критиканство, сплетни и анекдотцы, касающиеся руководства партии, усугублялись тем, что я преступным образом посвящал ядро этой фракции во все самые внутренние дела партруководства, знакомил это ядро с секретными партийными документами ЦК, Политбюро, Исполкома и Президиума Коминтерна; воздавал похвалы этому молодняку и тем самым развращал его политически, сеял такие семена, которые принесли свои преступные плоды.

Я боролся в партии против Ленина и был разбит. Я претендовал на роль руководителя партии и поэтому готовил свои преданные кадры. Участники фракции («школки»), считавшие меня пупом земли,  были такими кадрами, уже получившими известный партийный вес, и они {послужили} стали впоследствии активом антипартийной и антисоветской борьбы против руководства партии, против Сталина.

IV. Оформление контрреволюционной правой {оппозиции} организации.

Примерно около 1928 г. в стране пролетарской диктатуры обозначились известные элементы кризиса в отношении между пролетариатом и крестьянством, и руководство партии, во главе с И.В. Сталиным, стало намечать пути преодоления этих элементов на основе дальнейшего победоносного продвижения к социализму. Я стал в оппозицию к ряду мероприятий, намечавшихся И.В. Сталиным, и эта антипартийная установка быстро перерастала – в данной исторической ситуации, при все более обостряющейся классовой борьбе, – в установку антисоветскую и, по существу, контрреволюционную. Излишне здесь повторять, что вышеизложенные антиленинские теоретические взгляды сыграли в идейном формировании идеологии правых свою крупную роль.

Непосредственным толчком {поскольку} для меня послужил факт посещения мною (вместе с моим тогдашним фактическим секретарем Е.В. Цетлиным) ГПУ, где в кабинете Ягоды я стал спрашивать его о настроениях среди крестьянства. Ягода вызвал соответствующего работника (кажется, Алексеева), который сделал мне подробный доклад, с цифрами и фактами. Я спросил Ягоду: «Что же вы не докладываете обо всем этом в ПБ?» На что он мне ответил: «Это – ваше дело, Н.И.». Помню, что после этого я пошел в Реввоенсовет к К.Е. Ворошилову, где был в то время Бубнов (кажется, он был тогда начальником ПУРа) и взволнованно стал рассказывать о слышанном. Ворошилов меня изругал, сказал, что я впадаю в панику и истерику, а затем, как мне стало очевидно из последующего, передал о моих настроениях Сталину.

После этого у меня стали происходить все более острые конфликты с руководством партии, то есть я становился на все более и более антипартийные пути, пути активной борьбы с партией. Отсюда и постепенное сближение с Рыковым и Томским, из высказываний которых на закрытых заседаниях ПБ я видел, что и они держатся, примерно, тех же взглядов, что и я, хотя и без отчетливой теоретической формулировки.

Одновременно я систематически и преступным образом держал т.н. своих «учеников» в курсе всех интимных дел ПБ, рассказал обо всех конфликтах и таким образом воспитывал их на установках все более и более антипартийных, что было особенно вредно при общей конъюнктуре в стране.

Примерно к тому же времени начались нелегальные совещания ряда членов ЦК, помимо упоминавшихся Рыкова, Томского и меня самого. Если не ошибаюсь, первое такое совещание было на даче у М. Томского, где я выступил с чем-то вроде тезисов, более или менее связно формулировавших мои взгляды. Там был я, Томский, не помню, был ли Рыков, некоторые члены ЦК – профсоюзники (помню Угарова), был, кажется Смирнов («Фома»), В. Полонский, Н. Антипов, Догадов, возможно, что и Угланов. В. Полонский скоро отошел, отошел и Антипов. Фома Смирнов (А.П.) был известен как человек ультраправых взглядов, но он держался впоследствии в стороне и особняком. Совещания эти продолжались, обычно концентрируясь хронологически перед пленумами ЦК или какими-либо важными партийными собраниями, и имели своею {целью} непосредственной целью организацию фракционных выступлений на этих пленумах. Важную роль на этих совещаниях играли т.н. «москвичи»: Угланов, Котов, Куликов, в начале В. Михайлов, один раз был Рютин, один или два раза Яковлев (бывш. секретарь Хамовнического района в Москве).

На этих совещаниях бывали иногда т.н. рыковские «ученые секретари» (С. Радин, Нестеров, не помню, бывал ли Гольдман) и «мои» сторонники: Слепков, Марецкий, Е. Цетлин и другие, причем они играли роль подсобного аппарата (по собиранию материалов для речей, при формулировании тех или иных положений и т.д.). Совещания эти обычно происходили в Кремле, на квартирах у Томского, Рыкова или у меня. Наряду с этими совещаниями следует отметить продолжавшееся чуть ли не два дня бдение профсоюзников у Томского во время известного съезда профсоюзов, куда приходил и я. Здесь было очень много народу, но я не могу вспомнить {их с по} людей с полной определенностью: Угаров, Догадов, Ударов, возможно В. Шмидт, Мельничанский (вскоре отошел, но, думаю, не по убеждениям), Яглом (одна из крупных фигур правых профсоюзников), кажется, Козелев, Фигатнер. В общем из людского состава, который ложился в основу складывавшейся правой организации, следует отметить такие основные силы:

1) М.П. Томский и группа профсоюзников;

2) А.И. Рыков, его секретари и связи с людьми советского аппарата;

3) Н.И. Бухарин и его «ученики»;

4) «Москвичи» во главе с Углановым (упомянутые выше, плюс группа в Промакадемии, плюс группа молодежи во главе с Матвеевым).

В общем в то время складывавшаяся организация правых была более или менее тем, что немцы называли в старые времена «lose Organisation», но мало-помалу отсеивалась своеобразная, хотя формально и незафиксированная и расплывчатая, организационная иерархия:

оппозиционные члены ЦК,

над ними фактическое руководство из «тройки» (Бухарин, Рыков, Томский), естественно выделившееся и благодаря своему удельному весу, и благодаря своему положению; это и стало правым центром. Ближайше к нему стоял Н.А. Угланов, который, будучи ранее секретарем МК, имел за собой «москвичей».

Для полноты картины еще следует сказать несколько слов относительно Коминтерна. Естественно, что т.н. «русский вопрос» {бро??} имел свое отражение и здесь. Из русских работников КИ точку зрения правых разделяли Е. Цетлин, Грольман, Идельсон, Слепков (А.), которые имели связи, прежде всего, с т.н. немецкими «примиренцами» (группа Эверта-Гергардта); ей сочувствовала часть американцев (Ловстон и Ко), часть шведов (Чильбум) и некоторые другие.

Наиболее видной фигурой в то время из этих кругов был Эверт, с которым встречался и я лично, причем в разговорах налицо была явная «антисталинская», т.е. антипартийная, ориентация.

Таково было организационное оформление контрреволюционной правой оппозиции.

Идеологическое ее оформление развивалось в ряде выступлений, прежде всего, на пленумах ЦК, предварительно {выра} обсуждавшихся на вышеупомянутых нелегальных совещаниях, где вырабатывался и план речей, и распределение выступавших, и очередность выступлений. В обстановке обострявшейся классовой борьбы эти выступления отражали сопротивление мелкобуржуазной стихии и кулачества, ибо, по существу, здесь обвинялись не те, кто сопротивлялся, а партийное руководство, направлявшее социалистическое наступление. Особо острое и контрреволюционное жало в этих выступлениях нашло свое выражение в тезисе {об ??} о военно-феодальной эксплуатации крестьянства, что при тогдашней политической обстановке обобщило антисоветское сопротивление капиталистических классов. Эти выступления {достат} общеизвестны, и на них здесь не стоит останавливаться. Необходимо, однако, отметить факт написания мною большой и подробной платформы правых, которая была обсуждена на совещании правых членов ЦК плюс некоторых из «школки»; здесь давалась резкая антисоветская критика политики партии и правительства по всему фронту вопросов общеполитического порядка, от экономики до политики Коминтерна, от внутрипартийной политики до проблем партийного руководства. Особо следует отметить злостную критику т.н. «партийного режима». Далее, мне кажется, останавливаться на этом не следует, ибо мне известно, что самый текст платформы имеется в распоряжении следствия.

V. Поиски блока с Каменевым-Зиновьевым.

Так как правые в своей борьбе против партии не надеялись на одни свои силы, то начались поиски союзников среди разгромленных партией групп и организаций и, прежде всего, с группой Каменева-Зиновьева, за которыми было когда-то довольно значительное количество сторонников в ленинградской организации. К относящимся сюда фактам причисляются:

1. Мое свидание с Каменевым на квартире Каменева;

2. Мое свидание с Пятаковым в Кремлевской больнице, где был и Каменев;

3. Мое и Томского свидание с Каменевым на даче В. Шмидта.

Для следствия, конечно, неинтересны различные «психологические переживания», коими вызывались эти встречи, а важен политический смысл и значение этих фактов, как попыток еще в то время установить политический блок между контрреволюционной организацией правых и контрреволюционной группой Каменева-Зиновьева, а также троцкистом Пятаковым.

Наиболее важное значение, кажется мне, имеет свидание на квартире Каменева. Фактическая сторона этого дела такова: ко мне зашел Сокольников (которого я знал еще по старым временам гимназический организации в 1905-6 годах, а затем по эмиграции) и повел меня к Каменеву, от которого вскоре ушел. Я был в очень возбужденном состоянии и в весьма резких выражениях критиковал политику партии, политику Сталина, характеризуя ее как политику гражданской войны, политику организации голода, политику отсечения старых деятелей партии и т.д. Каменев держался выжидательно, давал мне «выговариваться» и ограничивался короткими репликами, так сказать, «мотал себе на ус» мои клеветнические антипартийные высказывания. Как известно, он далее передал запись разговора троцкистам, и они выпустили соответствующую прокламацию. Хотя это свидание и не привело ни к каким непосредственным политическим результатам, но его политическое значение как попытки установления политического контакта между контрреволюционной организацией правых в моем лице и контрреволюционной организацией зиновьевско-каменевского толка не подлежит сомнению.

Вторым свиданием было свидание в Кремлевской больнице, где лежал Пятаков (до этого я заходил к нему на квартиру в «доме Нирензее»[1], но там были «домашние» разговоры, и Пятаков послал даже свою дочь меня провожать: «Проводи Колю»).

Я пришел в больницу с платформой правых, о которой речь шла выше. В больнице у Пятакова оказался и Каменев. Я вслух прочитал экономическую часть платформы и спрашивал присутствовавших относительно их мнения по поводу соответствующих положений платформы. И здесь оба лица проявили осторожность и ничего не ответили по существу, хотя с видимым вниманием относились к зачитывавшемуся мною документу. Вскоре Пятаков сообщил и об этом свидании, и о платформе Сталину и Орджоникидзе (тогдашнему председателю ЦКК). Об этом я сразу же догадался, ибо, когда меня в ПБ спрашивали {об этой ??} о посещении Каменева, то Серго Орджоникидзе сказал несколько фраз, которые были в платформе (фраз характерных), и так как никто другой, кроме Кам<енева> и Пятакова не мог бы об этом сообщить, то я и догадался, что это сделал Пятаков. И тем не менее в полной силе остается характеристика и этого посещения как попытки блока, тем более, что речь шла об установочной платформе.   

Наконец, третьим свиданием было свидание на даче у Шмидта (около дачи М.П. Томского). Самого Шмидта не было. Инициатива этого свидания принадлежала Томскому (я оговариваюсь, что не помню хронологии {этих} двух последних свиданий).

Я приехал туда вместе с Е. Цетлиным. Таким образом, там присутствовали Каменев, Томский, я, Цетлин. Это было перед одним из пленумов ЦК и, как мне помнится, усилия (правда, весьма тягучие) Каменева были направлены на то, чтобы узнать, будем ли мы, т.е. правые, выступать на пленуме ЦК и предупредить возможность невыступления.

VI. Переход к двурушнической тактике.

К 1930–31 г.г. политическая ситуация в стране крайне обострилась в силу отчаянного сопротивления кулачества и его союзников в городах (части буржуазной старой интеллигенции и т.д.). Трудности возрастали, и началась {политическая} со стороны правых {спек} политическая спекуляция на этих трудностях. {Собирались} Мы собирали всевозможные сведения о сопротивлении коллективизации, о разнообразных проявлениях крестьянского недовольства, об убое скота, об отсутствии хлеба, о росте дороговизны, о различных экономических парадоксах (это называлось «экономика дыбом»), тщательно подбирались такие факты, что извозчики кормят лошадей печеным хлебом, ибо это дешевле, и т.д. до бесконечности. Расчет на использование этих трудностей стал главной темой соответствующих разговоров и обсуждений в среде членов правой контрреволюционной организации на квартирах у Рыкова, у меня, у Томского, в разговорах с членами «школки» на квартире у Слепкова, Астрова и др.

Но здесь предварительно необходимо сказать несколько слов о т.н. «капитуляции» правых, происшедшей в несколько приемов. Было совершенно очевидно, что дальнейшее продолжение открытой борьбы приведет к полному разгрому всего кадрового состава организации, к потере всякого авторитета лидеров ее, к ряду репрессий и т.д. Правые в открытых выступлениях – на пленумах ЦК и на некоторых собраниях парторганизаций – были идейно биты: не было и речи о каком-либо завоевании большинства. В профсоюзах, где, казалось бы, авторитет Томского был непререкаем, в московской организации (еще ранее), коей заправлял Угланов, в соваппарате, где были связи у Рыкова, даже в Коминтерне, где работал я, – повсеместно партия одерживала победы, и наши сторонники были изолированными кучками. Отсюда мы пришли к мысли о необходимости «капитуляции» и о переходе к двурушнической тактике. Пожалуй, интересно отметить, что и ранее того поиски в нашей (правой) среде т.н. «нефракционной фракции», т.е. таких методов проведения своих взглядов, которые (методы) в то же время предохраняли бы правых от разгрома (а это был вывод из опыта борьбы троцкистов и зиновьевцев против партии), – послужили основой для формулирования двурушнической тактики. Формально эти поиски «нефракционной фракции» были как будто свидетельством об особо мирном характере правых. По существу, это был переход к двойной бухгалтерии, то есть к маскировке, то есть к нелегальщине как принципу работы, т.е. к нарушению не только партийной, но и общесоветской, конституционной, государственной легальности.

Этот переход к нелегальным методам борьбы неизбежно привел, в силу логики продолжения борьбы, к исключительно тяжким последствиям и к все возрастающей вредоносности организации правых. Прежде всего, «тройка», формально капитулировавшая, превратилась теперь в нелегальный центр правой организации.

Близко к этому центру стоял и А.С. Енукидзе. Енукидзе был известен как человек либерально-обывательского склада и в то же время как человек, сочувствовавший правым. Томский неоднократно с ним беседовал и сообщал о его соответствующих настроениях по отношению к экономической политике, и по отношению к вопросам «внутрипартийного режима». У меня были тоже встречи с Енукидзе, во время которых он высказывал явное сочувствие ко мне, Рыкову и Томскому как к «обиженным». Томский рекомендовал его как человека «своего», который в силу своего служебного положения, связей и возможностей может пригодиться. Таким образом, Енукидзе оказался вовлеченным в орбиту внимания правого центра и через Томского стал в близкие к нему отношения.

Далее. К этому времени в порядке партийной репрессии «ученики» разъехались по разным городам: в Воронеж, {Сарат} Самару, Ленинград, Новосибирск и т.д. и т.п. Предварительно, до их отъезда, по этому поводу нашло себе место обсуждение вопроса членами правого центра, и мы решили, что «нет худа без добра», и что факт рассылки этих людей на места может быть использован по разным направлениям, в первую очередь, по линии сбора информации о положении дел на местах (ибо официальным статистическим данным мы уже ни в коем случае не верили), а затем – и это главное – для сколачивания новых кадров на периферии, для вербовки новых своих сторонников в целях продолжения борьбы с партией и расширения активных кадров контрреволюционной правой организации. Эта работа и проводилась на местах, причем время от времени люди наезжали в Москву, сообщали о настроениях на местах, о местных работниках, о своих «успехах» в деле подбора новых кадров контрреволюционной правой организации. Обычно эта информация передавалась не на совещаниях центра, а другими путями: эти приезжавшие заходили ко мне или к Томскому, или к Рыкову и рассказывали о положении дел, а тот, кто получал сведения, при встречах с другими передавал в свою очередь о них. Я лично продолжал бывать на квартире у Слепкова, Марецкого, Астрова и получал иногда информацию и таким путем. Не могу вспомнить, было ли совещание всей «тройки» с докладом кого-либо из приезжавших, но не исключено и такого случая. В свою очередь мы, т.е. члены правого центра, всецело одобряли эту деятельность, давали советы, рекомендовали сугубую осторожность и тщательный подбор людей, предостерегали от провалов, говорили о собирании особо интересовавших нас сведений, давали новые импульсы к продолжению антисоветской работы на местах.

Вербовка людей шла таким образом непрерывно. Из вопросов, имевших особое значение, следует отметить информацию Рыкова о Ягоде. Рыков, который был в свое время связан с Ягодой (вернее, наоборот) однажды сообщил, что Ягода заявил себя нашим сторонником, но что он, Ягода, желает держаться на особо конспиративном положении в силу рода своей службы, и что это особо-конспиративное положение нужно тщательнейшим образом оберегать.

VII. Переход к тактике насильственного свержения руководства.

В начале лета 1932 года вновь стал вопрос о платформе правых. Платформа 1929 г. не получила распространения и {уже} устарела: {Кроме того} за это время многое уже изменилось в стране, {и без учета этого нового} что требовало политического учета.

На совещании центра правых, если не ошибаюсь, на даче у Томского, было решено приступить к выработке новой платформы, причем договорились, что для этой новой платформы могли быть использованы те части платформы 1929 года, которые еще не устарели и сохраняют свою силу. {Так} Критика партийного режима, «диктатуры Сталина», переход к методам насильственного свержения руководства стали тут в порядок дня. На этом совещании тройки, где присутствовал и Угланов, было решено, что платформу будут вырабатывать «ребята» Угланова. Угланов принял это поручение, и через некоторое время платформа была выработана, причем в основу ее легли вышеуказанные установки. Она {была} получила известность под именем рютинской платформы, однако была, по существу, платформой всей правой контрреволюционной организации в совокупности: ее идейные основы – критика экономической политики партии и правительства, критика внутрипартийного режима и т.д.; ее теоретические предпосылки, –  все это совпадало с сущностью взглядов правых, представляя лишь дальнейшее историческое развитие этих взглядов. Рютинская группа должна была прикрыть то обстоятельство, что платформа является платформой всей правой организации в целом: это был до известной степени псевдоним, под коим выступала {прав} организация правых, псевдоним, обеспечивавший от ударов другие части организации.

Платформа эта была выпущена под руководством Угланова. Техническая сторона дела мне неизвестна, и я с ней в готовом виде не успел ознакомиться, так как к моменту ее выпуска уехал в отпуск, а установочные ее моменты я знал, как видно из предыдущего изложения. Уехал я в отпуск, предварительно дав от имени центра правых согласие на созыв совещания из периферийных {работ} «работников» контрреволюционной организации правых, инициатива созыва коего принадлежала, если не ошибаюсь, А. Слепкову, летом 1932 года приехавшему из Самары в Москву и являвшемуся главной организаторской силой т.н. «школки». Эта конференция и состоялась в конце лета 1932 года в мое отсутствие, причем связь ее с центром правых поддерживалась через М.П. Томского, который был связан со Слепковым и другими через посредство одного из ближайших друзей А. Слепкова, Жирова (или Живова, точно не помню), работавшего в ОГИЗе, во главе которого работал Томский. За это же время была обсуждена на совещании у Томского, где присутствовали, как мне после рассказывал Томский или Рыков, сам Томский, Рыков, Угланов и, кажется В. Шмидт, рютинская платформа как платформа всей контрреволюционной организации правых в целом; здесь она получила таким образом свою официальную санкцию от имени руководства правых. Центр утвердил также и решения конференции, где, помимо докладов с мест и информации, обсуждалась и рютинская платформа со всеми ее выводами, а именно, курсом на «дворцовый переворот», террор и блок с троцкистско-зиновьевской организацией.

Когда я приехал из отпуска, большинство участников конференции было уже арестовано.

Здесь уместно остановиться более подробно на некоторых вопросах, связанных с конференцией. Прежде всего, идея «дворцового переворота». Эта мысль {была} всплывала и много раньше, сперва в виде полушуточных разговоров и замечаний со стороны Томского, который жил недалеко от Енукидзе, был с ним связан и, очевидно, натыкался на мысль о возможности использовать служебное положение этого лица, в руках которого сосредотачивалась охрана Кремля, в том числе и школа курсантов ЦИКа. К тому же в бытность Рыкова предсовнаркомом можно было говорить и об использовании служебного положения последнего. Однако, повторяю, на первых порах эта идея носила неопределенно-легкомысленно-теоретический характер, характер несерьезных мечтаний и так называемых «разговорчиков». Я не могу, припомнить, какие лица, когда и где говорили в ту пору о дворцовом перевороте, но не исключаю того, что я сам вел такие разговорчики с кем-либо из «учеников», не придавая этому первоначально особого значения.

Однако, логика борьбы, закрытие путей для легального получения большинства в партии, полное поражение в открытой борьбе, переход к двурушнической тактике и нелегальным методам борьбы сделали свое дело, и эта идея получила уже серьезный смысл. Связь Томского с Енукидзе и связь Рыкова с Ягодой, о чем речь была выше, послужили практической основой для соответствующих политических выводов. Томский рассказал мне однажды, уже после моего приезда, что Енукидзе согласен на то, чтобы возглавить этот переворот, что Ягода тоже принимает в этом участие и что Енукидзе завербовал для этого дела и коменданта Кремля, Петерсона, который был раньше, как известно, начальником т.н. поезда Троцкого. Так созрел план государственного переворота.

Далее. Первоначальные попытки установления блока с другими контрреволюционными организациями (зиновьевцами и троцкистами) не прекращались. Из информационных сообщений периферийных работников контрреволюционной организации правых я, равно как и другие члены центра, знал, что на местах есть большая тяга к {объед} установлению контакта между правыми, троцкистами и зиновьевцами. Это рассказывал Слепков о Самаре, Марецкий – о Ленинграде, это рассказывал Айхенвальд о Москве и т.д., причем, если не ошибаюсь, речь шла, главным образом, о молодежи. Известно было всем также и о {бло} так называемом «право-левацком блоке» Сырцова-Ломинадзе, блоке, который выражал, по существу, ту же самую тенденцию. Таким образом, поиски союзников со стороны правых на местах послужили до известной степени новой базой для поисков верхушечных контактов и соглашений. У меня осталось, между прочим, впечатление, что при этих соглашениях, связях и контактах на местах тогда почти выявлялась та тенденция, что {троц} зиновьевцы и в особенности троцкисты ориентировались на террор и видели в нем альфу и омегу тактики, тогда как участники правой контрреволюционной организации центр тяжести видели в массовых действиях, в серьезных политических выступлениях, которые заставят партию и правительство изменить курс политики и призвать к соучастию во власти представителей правых (это как вариант к идее серьезного государственного переворота); последняя идея не имела массового распространения по причинам понятного свойства и обсуждалась {в гораздо более тесных кружках} в центре организации и в близких к нему кругах.

Эта связь контрреволюционных группировок на местах послужила добавочным стимулом очень сильного свойства и для верхушечн{ых}ого соглашени{й}я. Оно, это соглашение, произошло не в виде какого-либо единого и однократного формального акта, а в виде ряда контактных разговоров между представителями различных контрреволюционных группировок. Я разговаривал с Пятаковым, Томский и Рыков – с Сокольниковым и Каменевым. С Пятаковым у меня происходил разговор в НКТП {причем}. Он начался с обменом мнений по поводу общего положения в стране, причем Пятаков развивал тезис о полном перерождении власти, о том, что «сталинская бюрократия» превратилась в новый класс, владеющий средствами производства, что, по существу, у нас – централизованный государственный капитализм. Я с ним не соглашался и выдвигал другое положение, что такая опасность лишь существует, но что политика может быть исправлена при смене руководства. Пятаков напирал на террор, я весьма скептически относился к этому методу борьбы, считая его специфическим порождением троцкистского бешенства и озлобленности при малом политическом разуме. Но, в общем и целом, мы сошлись на необходимости координации действий, полагая, что разногласия так или иначе изживутся в ходе совместной борьбы и при сближении «старых кадров». Томский и Рыков договаривались с Каменевым и Сокольниковым, не помню уже, в какой комбинации и кто именно с кем: мне запомнились лишь эти имена. Помню, что Томский особенно энергично защищал идею блока, {и} гораздо решительнее высказывался за необходимость свержения власти и доказывал необходимость этого блока, между прочим, и тем, что для совершения государственного переворота нужна концентрация всех серьезных сил. При этом указывал снова и на роль Енукидзе и Ягоды, о чем говорил и Рыков.

Речь шла таким образом о свержении правительства и создании своего правительства, состав которого тогда ближайше не намечался.

Итак, к концу 1932 года сложился блок между контрреволюционными организациями правых, зиновьевцев и троцкистов в общем на основе т.н. рютинской платформы, со всеми ее преступными контрреволюционными установками, идущими по линии террора, восстания, государственного переворота.

Среди {контр} участников контрреволюционной организации правых были к тому времени (1932 год) террористические настроения: они прорывались и в «школке» (Кузьмин, Сапожников), и у группы Матвеева (углановцы), и у сторонников Рыкова (Радин, Нестеров), и среди профсоюзников (Козелев); эти настроения получили свое оформление на основе т.н. рютинской платформы; нельзя, мне кажется, представить себе организацию правых как террористическую в собственном смысле слова, ибо не здесь лежал центр тяжести контрреволюционной тактики правых; но внутри организации росли террористические группки, которые получили твердую базу в основных установках «рютинской платформы», санкционированной правым центром.

Из важнейших фактов контрреволюционной и заговорщической деятельности к концу 1932 года – началу 1933 года следует остановиться на создании общего центра, куда входили правые (Томский и Рыков), зиновьевцы (Каменев, Сокольников), троцкисты (Пятаков {Сокольников}), некоторые военные (если не ошибаюсь, Тухачевский и Корк) и Ягода. О предварительном образовании такого центра мне сообщил в свое время Томский, который был ближайшим образом связан с Енукидзе и лучше меня ориентировался в соответствующих кругах, очевидно информируясь у Енукидзе. Я с большим внутренним скрипом согласился на то, чтобы правые послали туда своих представителей. Не помню конкретно той обстановки, в которой происходило соответствующее решение центра правых, и не могу сказать, собирался ли когда-либо этот объединенный центр: мне кажется, что его члены говорили друг с другом порознь, и что связь между ними была спорадической. Центр этот ставил своей задачей объединение всех антисоветских сил в стране для свержения правительства, в каковых целях была создана группа Енукидзе в Кремле, военная организация с участием троцкистов и правых.

Таким образом, этот центр объединял следующие силы:

троцкистов,

зиновьевцев,

правых,

группу военных,

группу НКВД,

группу Енукидзе,

использование связей с эсерами и м<еньшеви>ками.

Перед 17 партийным съездом в центре правых стоял, по инициативе Томского, вопрос о возможности ареста съезда и приурочения государственного переворота к этому моменту. Я решительно возражал против этого, и этот преступный замысел не получил осуществления.

Здесь необходимо остановиться на связях с меньшевиками и эсерами. Прежде всего, нужно отметить, что у Рыкова были стародавние связи с меньшевиками через Николаевского, видного русского меньшевика, {который бр} родной брат которого, В. Николаевский, женат на сестре А.И. Рыкова. {Мне кажется, что} Рыков поддерживал {с ним} через Николаевского связь с заграничными меньшевиками и держал их в курсе советских дел вообще и контрреволюционной деятельности организации правых – в частности и в особенности. В свою последнюю поездку за границу (весна 1936 года) мне удалось встретиться и долгое время быть с Николаевским, с которым я и В.В. Адоратский (на службе у {которого} последнего по делам Института М<аркса>-Э<нгельса> Николаевский состоял) ездили из Парижа в Голландию и Данию, причем в Копенгагене все мы жили в одной гостинице. Здесь я, по указанию Рыкова о связи его с Николаевским, {вст} рассказал последнему о «рютинской» платформе и о блоке с троцкистами и зиновьевцами, причем обнаружилось, что Николаевский об этом уже знал, и что меньшевики согласны быть в контакте на данной основе с объединенными контрреволюционными группировками. {Это было в 1936 г.}

{Еще} Много ранее, до {19} лета 1932 г. я пытался установить через Семенова, эсера, {который по постановлению ЦК был моим подзащитным на эсеровском процессе и} с которым у меня сложились хорошие отношения, контакт с эсерами в СССР. Что предпринимал Семенов в этом отношении, мне неизвестно, т.к. я с ним больше не встречался с тех пор. Но так как Семенов знал об общей позиции правых, то не исключено, что он ввел эсеров в курс дела на предмет использования {их} связей с ними в случае кулацких восстаний. [2]{Вставка в текст на стр. 29 (напечатанной на машинке)} При этом мы, правые, исходили из того, что в случае {крестьянски-}кулацких движений необходимо использовать, несомненно, имеющиеся эсеровские связи в этой среде, что блок с эсерами допустим так же, как он был допустим в свое время, когда партия входила, на базе крестьянского вопроса, в блок с левыми эсерами. Поэтому, Семенову были даны мной указания об установлении {связей} контакта {и с ??} с крупными эсерами, {поскольку это удастся,} и с эсеровскими группами, {ежели он их обнаружит где-либо} на местах.[3]  

Нужно также заметить, что связи с эсерами были у Фомы Смирнова, который имел их, эти связи, {по своей работе} среди работников Наркомзема.

Наконец, я должен показать, что в мае 1934 г. ко мне заходил С.Б. Членов, которого я знал еще по очень стародавним временам (1905-6-7 годá), а затем по работе в Свердловском университете, где он читал лекции. {Все} Последнее время я его встречал редко, т.к. он к тому же почти все время работал за границей. В конце нашего разговора я сказал ему об объединении всех антисоветских сил, {что кощунственно называлось объединением сил «всего» прежнего ленинского руководства,} а затем стал спрашивать его, не приходится ли ему за границей сталкиваться с лидерами {социалистических} партий, м<еньшеви>ками и эсерами, и не может ли он прощупать их настроения на предмет установления контакта с их организациями{, если они не стоят на точке зрения свержения советской власти как таковой}. Членов обещал проделать эту работу. Но в следующий приезд он только глухо успел сказать, что эсеры требуют каких-то формальностей, но в принципе не возражают против контакта.

После убийства С.М. Кирова создалась опасность всеобщего разгрома всех контрреволюционных организаций. {Из доклада Ягоды} Однако {очевидно} Ягода направил {все} удар{ы} на троцкистов и зиновьевцев (хотя и не до конца), прикрыв организации правых. Провал Енукидзе (1935 г.) перенес роль последнего на самого Ягоду, в руках которого очутилась непосредственная охрана Кремля.

За последние годы (1934-1935) у Томского была непосредственная связь с Пятаковым и Сокольниковым как членами параллельного центра, {к кот} с которым М. Томский находился в контакте, я же был связан с К. Радеком.

С Радеком у меня были многочисленные встречи, в силу нашей совместной работы в редакции «Известий» и в силу соседства на даче, что давало возможность таковых встреч.

Летом 1934 г. я был у Радека на квартире, причем Радек сообщил мне о внешнеполитических установках Троцкого, который распоряжался советскими землями, как хозяин. Я возражал против таких установок, ибо и я, и многие другие члены контрреволюционной организации правых все же, даже на всем протяжении антисоветской борьбы, обладали чувством патриотизма, которого совершенно лишены троцкисты и зиновьевцы. Я говорил, что в крайнем случае могла бы идти речь о кое-каких концессиях или об уступках в торговых договорах, но что не может быть и речи о территориальных уступках какому-либо капиталистическому государству и тем более фашистской Германии. Я утверждал, что скоропалительность Троцкого и его ослеплен{ная}ность {самов<любленность>} может привести к полной компрометации его организации, а также и всех троцкистских союзников, в том числе и правых, и что против такой позиции мы будем решительно возражать. Вообще, − говорил я, − все дело может загубить авантюризм Троцкого, который воображает, что он центр земли, вокруг которого вращается все, что он никогда не понимал и сейчас не понимает, что связано с проблемами массового движения, и что так же, как в 1918 г. он не понимал, что все дело – в лозунге мира, так теперь он не понимает гигантски возросшего массового патриотизма народов СССР. Радек – как мне показалось – сам чувствовал себя не очень твердо в своих позициях.

Не помню точно в каком месяце 1934 г. я зашел к Радеку на квартиру, чтобы прочитать ему как члену редакции написанную мною статью. Там я неожиданно застал человека, о котором Радек сказал, что это – Мрачковский. Мрачковский с места в карьер поставил вопрос о терроре, стал допытываться, что делается в этом отношении у правых, но я уклонился от этого разговора в его конкретной части, заявив ему, что он знает о т.н. рютинской платформе и, следовательно, об общих установках правых, что у троцкистов {вся ставка}преобладает авантюризм, и Мрачковский быстро ушел.

Летом 1935 г. я сидел на веранде радековской дачи, как вдруг на машине приехали к нему три немца, которых РАДЕК рекомендовал мне как немецких фашистских профессоров. С моей стороны разговор состоял в нападении на т.н. «расовую теорию», а Радек сделал очень резкий выпад против Гитлера[4], после чего я вскоре ушел.[5] Впоследствии Радек сказал мне, что один из немцев был Баум[6], что он и раньше имел с ним, по поручению Троцкого, дела, что он, Радек, информировал Баума о троцкистско-зиновьевском блоке и о правых, но что он не хотел разговаривать с Баумом в присутствии других лиц и что поэтому он, мол, и сорвал разговор своим выпадом против Гитлера, дав таким образом понять, что он в такой обстановке разговаривать вообще не желает. Радек[7] сказал мне также, что и они вскоре уехали после моего отъезда, причем выразился примерно так: «Троцкий не будет в восторге от этого разговора», на что я заметил, что вообще эти связи троцкистов могут только скомпрометировать все дело и повторил примерно то, что я говорил Радеку летом 1934 г. 

Затем у меня с Радеком был большой разговор на Сходне (на даче) по вопросам международной политики, где я говорил, что многие в СССР, напуганные теорией организованного капитализма, не видит реальных мероприятий, в первую очередь, экономического характера, идущих по линии государственного капитализма (в Италии и Германии прежде всего), и что нельзя недооценивать этих мероприятий. Политический вывод, который я здесь делал, состоял в том, чтобы решительнее вести курс на удовлетворение массовых потребностей, и опять повторил, что ни о каких территориальных уступках не может быть речи, а о торговых можно говорить, и что не исключены возможности уступок при поставках сырья.

Вспоминаю еще один важный разговор, в котором Радек глухо рассказал, что получены какие-то новые директивы от Троцкого и по внешней, и по внутренней политике. Помню, что меня возмутил вообще этот модус каких-то приказов от Троцкого, к которым троцкисты относились, как чуть ли не к военным приказам единоличного полководца. Радек намекнул мне на то, что, очевидно, речь шла о каких-либо новых переговорах Троцкого с Германией или с Англией, но этим ограничился, рассказав о директиве на вредительство, что я назвал глупостью и новой антимассовой авантюрой Троцкого, который сидит точно в закупоренной бутылке.

После моего приезда из-за границы я тоже имел неоднократные встречи с Радеком. Радеку я рассказал о том, что видел «живого Дана», а также о своих разговорах с Николаевским, о чем я сообщал уже выше. Радек заявил, что он вполне одобряет контакт с меньшевиками, и что это может пригодиться и в случае каких-либо провалов. Я сообщил на это, что Николаевский говорил о соответствующей компании в случае провала.

Вскоре после пленума ЦК, где Ягода делал доклад об арестах троцкистов и зиновьевцев[viii], я подробно информировал Радека о пленуме и о докладе Ягоды, причем говорил, что ряд лиц – в том числе Бусыгин и Кошелев – никогда не были, насколько я знаю, троцкистами, что {в это} они скорее являются правыми по своим настроениям. Я отмечал, что о правых в докладе Ягоды не было ни слова, и что, очевидно, никакие серьезные связи не раскрыты.

Кроме этих, так сказать, концентрированных разговоров, были более короткие и более случайные встречи, где происходил короткий обмен мнениями. Из этих разговоров наиболее, насколько помнится, существенными моментами являются следующие:

1) Радек сообщил, что Троцкий все время форсирует террор;

{2) Радек сообщал о своих поездках в Тулу, Горький;}

{3}2) Радек говорил о том, что он связан с военными (Примаков, Путна, насколько я вспоминаю);

{4) Радек говорил о своих опасениях в связи с тем, что все лица, приходящие с ним в соприкосновение, изымаются органами НКВД;}

3) Радек говорил, что ему от Пятакова и Сокольникова известно о существовании объединенного центра и военной организации;

4) Радек рассказывал мне также о своих поездках в Тулу и Горький, где он связывался с тамошними троцкистскими группами; поводом для этого ему служили доклады о международном положении. {Вспоминаю, что в Горь} В частности, в Горький Радек ездил для встречи с {Л. Шмидтом} участником троцкистской организации Л. Шмитом, работавшим {культ}, если не ошибаюсь, культпропом Обкома.

Настоящие показания дают общую картину развития контрреволюционной деятельности правых и их союзников, причем, если понадобится, эт{а}и {картина} показания могут быть детализирован{а}ы и уточнен{а}ы.