Из воспоминаний инженера-энергетика Ф. А. Рязанова. 1966-5 мая 1968 г.

1966-5 мая 1968 г., г. Москва

[...]

Работа на станции после загранкомандировки

За годы 1927—30 на станции были проведены большие работы в осуществление части «А» плана ГОЭЛРО, предусматривающей прирост мощности за счет реконструкции существующих станций. Кроме турбины № 25 мощностью в 10 тыс. квт были установлены три наиболее совершенные по тому времени турбины Метро-Виккерс мощностью по 17,5 тыс. квт на месте трех старых турбин общей мощностью в 8 тыс. квт и одного небольшого мотор-генератора для преобразования тока на 25 периодов [и параллельной работы с Трамвайной станцией].

На месте демонтированных котлов котельной № 2, с давлением 1214 атм[осфер], к новым турбинам установлены [котлы] производительностью по 90 тонн пара в час с давлением 28 атм[осфер], при температуре 390 град. Цельсия.

На Раушской набережной с одной стороны станции была построена и смонтирована подстанция 100 на 6,6 кв[т], которая в то время называлась Шатурской, а с другой стороны станции сооружена умформерная установка для преобразования 50-ти периодного тока на 25-ти периодный, в связи с чем отпала необходимость в расширении Трамвайной станции, предусмотренной планом ГОЭЛРО.

При мне же в 1922 г. было заменено новым распределительное устройство на 2,2 кв[т], а в 1926 г. — распредустройство на 6,6 кв[т], а также построен и смонтирован новый щит управления.

В 1930 г. коллектив первой МГЭС с честью рапортовал Правительству о перевыполнении заданий по плану ГОЭЛРО. Мощность станции вместо 75 тыс. квт, предусмотренной планом ГОЭЛРО, составила 102,5 тыс. квт. Отличившиеся работники станции были премированы.

Все работы по реконструкции проводились организованно, экономично и в короткие сроки эксплуатационным персоналом станции. На монтаже турбин был лишь один фирменный шеф-инженер, на монтаже котлов — два. Встречавшиеся трудности преодолевались рационализаторскими предложениями работников станции. Необходимых для водоснабжения новых агрегатов труб большого диаметра ни стальных, ни чугунных Невозможно было получить. Выход был найден. Было решено сварить трубы из набранных на станции стальных листов при помощи электродуговой сварки, которая в то время только что стала применяться. Это было связано с производственным риском, но себя оправдало.

При вынужденном удалении бетонной плиты метровой толщины, заложенной под вторым машинным залом, были впервые применены по предложению инженера Б. Н. Смирнова перфораторы. Это значительно облегчило труд рабочих и ускорило работы. Много отдали сил, энергии и времени при монтаже котлов инженер Д. Г. Токарев и опытный котельный мастер И. В. Николаев. При монтаже турбин и умформеров — инженер М. Д. Крашенинников.

Монтаж электрооборудования возглавлял очень опытный мастер электроцеха Н. И. Языков. По его предложению еще в то время ячейки распределительных устройств и панели щита управления заготавливались в электротехнической мастерской поточным методом, а на месте монтажа только собирались и укреплялись готовые блоки. Много помогал Н. И. Языкову молодой инженер электроцеха Сухоручкин.

В течение 1928-30 гг. (кроме последнего квартала [1930-го года]) мы чаще чем когда-либо собирались со знакомыми инженерами компанией на вечерах друг у друга, вместе ходили в театр, цирк, на концерты, совершали загородные прогулки на дачи. Вместе проводили отпуска на Кавказе или в Крыму. В нашу компанию входили Барсуковы, Грудинские,

Токаревы, Телешевы и Рябковы. Наиболее близкими были Рябковы, Грудинские и Барсуковы.

Как я упоминал выше, А. Н. Рябков был моим самым близким товарищем с реального училища. После Земгора он работал на кафедре электротехники в МЭИ, получил звание профессора, а после войны[, эвакуации, возвращения в Москву и отказа в возврате должности зав. кафедрой в МЭИ] возглавил кафедру электротехники в Московском институте инженеров транспорта (МИИТ) и организовал там хорошую электролабораторию. Он написал несколько учебных пособий по электрическим сетям и распределительным устройствам электростанций. Часть из них переведена на языки братских социалистических стран. Умер он в 1953 г. от сердечной болезни, которой страдал много лет.

С Петром Григорьевичем Грудинским я познакомился еще в студенческие годы в 1912 г., затем встретились вновь в МОГЭС. После того, как я и он женились, мы очень часто жили вместе на даче. Близкое знакомство семьями продолжается и до сего времени. Хорошие отношения сохранились и у наших дочерей и внуков. Будучи давно в пенсионном возрасте П. Г. Грудинский и сейчас продолжает преподавать в МЭИ и вести большую работу в Техническом Совете Министерства Энергетики и Электрификации.

С Борисом Алексеевичем Барсуковым с 1916 г. мы много времени проводили вместе, и до моей женитьбы я жил с ними на даче. С 1920 по 1930 год включительно жили в одном доме, бывали друг у друга с женами и совершали прогулки. Б. А. Барсуков был очень образованным инженером, свободно владел немецким, французским и английским языками, просматривал все крупные технические журналы на этих языках и был в курсе всего нового в области энергетики. На заседаниях Технического Совета МОГЭС очень часто принимались решения [как раз] в соответствии с его предложениями. В период с 1922 г. по 1930 г. он семь раз бывал в командировках в Германии, Франции, Англии и Америке, прожив за границей в общей сложности 16 месяцев.

Во время командировки в Америку в 1925 г. он встретился, при посещении фирмы Дженерал Электрик, с К. К. Палуевым, который, как сказано было выше, уехал во время войны в Америку в качестве студента-приемщика заказов СССР. Там застала его революция. Про Россию в прессе писались разные небылицы, и Палуев закончил в Америке образование и стал главным конструктором по трансформаторам фирмы Дженерал Электрик. Его статьи появлялись в технических журналах. Главный инженер фирмы в разговоре с Барсуковым очень лестно отзывался о Палуеве.

При встрече Палуев много спрашивал Барсукова обо мне, и вскоре после этого я получил от него открытку. К сожалению, открытка не сохранилась, но помню: при чтении ее осталось впечатление, что русский язык Палуев начинает забывать. Старается приводить русские пословицы, но не совсем удачно.

В ноябре 1930 г. Барсукова арестовали; обвинили во вредительстве, приговорили к заключению на шесть лет, но в июне 1931 г. условно освободили. Арест на него сильно подействовал. Он стал замкнутым, нелюдимым и в последние годы был близок лишь с Николаем Павловичем Адриановым, занимавшим пост главного инженера Мосэнерго (б. МОГЭС).

Борис Алексеевич продолжал работать в Мосэнерго в качестве помощника Адрианова по эксплуатации станций и сетей. Он был единственным из арестованных инженеров Мосэнерго, которого после освобождения вернули на прежнюю должность в Мосэнерго. Очевидно в связи с очень большой ценностью его для Мосэнерго.

Начиная с 1931 г. я с Борисом Алексеевичем виделся очень редко, так как до 1934 г. я работал не в Москве, а по возвращении мы жили в разных районах и кроме того я считал, что частые встречи двух бывших «вредителей» могут вызвать излишние подозрения кое у кого и привести к дальнейшим неприятностям. В 1936 г. Борис Алексеевич был вторично арестован и [согласно официальным документам] умер в ссылке в 1939 г. В 1955 г. был посмертно реабилитирован.

С Токаревыми и Телешевыми я знаком с начала двадцатых годов по МОГЭС. Встречались с ними много реже, а после войны почти совсем не бывали друг у друга. Б. А. Телешев после Мосэнерго занялся преподавательской деятельностью и возглавлял кафедру электротехники в Инженерном Экономическом Институте. В феврале 1967 г. он неудачно упал, сломал бедро и через день умер. Д. Г. Токарев в настоящее время пенсионер.

В конце 1930 г. постепенно один за другим был арестован ряд видных инженеров Мосэнерго, в том числе В. И. Яновицкий, В. Д. Кирпичников, Б. В. Крылов, Б. А. Барсуков и несколько ведущих работников электростанций. Сначала мы недоумевали, каким образом они могли оказаться вредителями. Но после ареста Барсукова, человека, которого я знал очень близко и в честности которого я был уверен и никак не мог поверить, что он вредил государству, я стал сомневаться в виновности и остальных. Наконец в один день были вызваны в ГПУ я и Грудинский и арестованы.

В годы работы на 1-ой МГЭС я выступал с докладами, занимался немного преподаванием, писал статьи в технические журналы и читал лекции. С популярными техническими докладами несколько раз выступал перед рабочей аудиторий в клубе «Красный Луч» при Пой станции и на заседаниях инженерного коллектива. Принимал деятельное участие в производственных совещаниях при завкоме станции, а также в инженерных конференциях и съездах. В 1922-24 гг. был председателем Бюро инженеров МОГЭС.

В 1920-22 гг. преподавал электротехнику на курсах при 1-ой МГЭС. В 1923 г. ряд руководящих могэсовских инженеров, и я в том числе, были приглашены вести дипломное проектирование по электростанциям в Плехановском институте. Работали там по совместительству до 1930 г. В 1929 г. получил ученое звание доцента. В 1930 г. читал лекции по рационализации распределительных устройств электростанций инженерам, приехавшим с разных станций Союза. Эти лекции в 1931 г. были изданы под названием «Методы рационализации проектирования, монтажа и эксплуатации распределительных устройств на центральных электростанциях и подстанциях».

В 1924 г. в журнале «Электричество» была напечатана моя статья об установленной на станции турбине в 10 тыс. квт, которая в то время была предельной мощности при 3 000 оборотах в минуту. Там же в 1925 г. напечатан и мой ответ Главному инженеру Броун-Бовери, который был не согласен с выводами в моей статье. Дело было в следующем: при испытании турбина показала расход пара, несколько превышавший гарантированный. При ее вскрытии оказалось, что был снесен бандаж одной из секций последнего диска.

В статье было указано на этот дефект, вследствие которого пришлось три раза останавливать турбину, так как и после перелопачивания дважды летели лопатки. В русской технической литературе (и, во всяком случае, в советской) эта статья была первой, где [...] было указано на этот дефект, вследствие которого пришлось три раза останавливать турбину, так как и после перелопачивания дважды летели лопатки. В русской технической литературе (и, во всяком случае, в советской) эта статья была первой, где указывалось на неудовлетворительность заграничной поставки.

В «Известиях Теплотехнического института» в январе 1925 г. была напечатана моя статья «Работа и ремонт турбин 1-ой МГЭС».

Арест и переживания

При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер 1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полмесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно писать мне было нечего. Вначале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек.

Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи. Из лиц, находившихся в камере, наиболее интересным был заведующий московским водопроводом инженер К. К. Барсов, муж артистки В. В. Барсовой. Ему было 60 лет; седой, высокий, стройный человек, бодро себя чувствующий. Во время ежедневных наших прогулок в камере вокруг стола он всегда шагал во главе, в качестве предводителя, и отсчитывал пройденное расстояние, загибая в определенном порядке пальцы рук через каждые 10 шагов. По его рассказам, на допросах вел себя спокойно и уверенно и иногда доводил следователя до раздражения. Как старейший в камере не только по возрасту, но и по сроку нахождения в ней, он занимал койку у окна. Передачи получал очень хорошие и, кажется, очень прижился там. Когда ему передали, чтобы приготовился к выходу из камеры с вещами [на волю], ему было жалко покидать камеру.

Очень интересовала меня дальнейшая судьба долго сидевшего в камере одного генерала (фамилию забыл — что-то вроде Багров). После допросов он всегда возвращался сильно расстроенным. Как-то он рассказал мне, что его — честного военного коммуниста обвиняют в измене из-за знакомства с одним видным генералом, который подозревался в измене. Больше всего мучился он из-за сына, которого очень любил и для которого он являлся высшим авторитетом во всех вопросах. Возможно, генерал «Багров» как раз и проходил по этому делу.

В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователем Ф. И. Протасовым. Он спрашивал: «Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?» Я обычно отвечал: «Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем». На это он спокойно отвечал: «Писать нужно, нужно». После этого отправлял меня обратно в камеру.

Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились. Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было довольно голодно. Показателен следующий эпизод. Обычно утром раздавался через двёрку в двери хлеб на сутки — примерно по 200 граммов. Однажды на подносе оставалось три куска — один из них побольше других. Я протянул к нему руку, а раздающий подвинул мне другой кусок и сказал: «Хватит и этого». Я посмотрел на него, и в моем взгляде, очевидно, было такое разочарование и сожаление, что через две минуты он вновь открыл двёрку и протянул мне второй кусок, который почему-то остался лишним. Это был единственный случай, когда дали второй кусок. Сильно страдал я из-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере.

По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию. Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки 1-й МГЭС значился я.

Во время одного из таких допросов Протасов сказал, что надо писать о вредительской организации. Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно. — «Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается». Меня это взорвало, и я ответил: «Что же ГПУ — папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться? Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию».

Этого даже спокойный Федор Иванович вынести не мог. Он густо покраснел от гнева, поднялся и так стукнул кулаком по столу, что чернильница упала на пол. На шум открыл дверь [другой следователь] Григорьев. Посмотрел, в чем дело. Видит, что я сижу спокойно перед взволнованным Федором Ивановичем, и закрыл дверь.

Потом устроили очную ставку с В. Д. Кирпичниковым. Он чувствовал себя при этом неважно, старался не смотреть мне в глаза, но «по дружески» советовал мне писать. Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным, якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало.

Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали всякие выдуманные «вредительства» многие инженеры, лишь я один не пишу. Вероятно, думал я, им дадут какое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя [будет] сказать обо мне. Кроме того появились мысли и о том, что действительно своим «упорством» погублю всю семью.

В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым. Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставлены кое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича.

Но вот однажды решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером примерно двадцать на двадцать сантиметров, сделанное в каменной стене для освещения камеры. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаками показал, что хочет мне что-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее: «Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что [чекисты] пойдут на все, вплоть до физического уничтожения». Написано это было в два или три приема, так как приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать.

Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач, и предложил кое-чем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом.

Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Через день-два подобная передача повторилась.

Вскоре после этих событий на меня при допросе произвели сильный нажим сразу два следователя, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали: «Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек». Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что, пожалуй, для меня лучше будет начать писать.

Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю о чем писать. На это мне ответили: «Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие». Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим — Семенов, оба очень жестокие.

Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за чугунную стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель. Корреспонденция проходила благополучно и два-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали. Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо.

В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий. В камере сидел один агроном из Тулы. Он хорошо знал латынь и греческий язык, и я стал изучать общепринятые изречения. Кроме него среди шести-семи заключенных сидел один старый печатник. Он имел приятный тенор и с большим чувством негромко исполнял иногда романс «Средь шумного бала». До сих пор вспоминаю, какое огромное удовольствие доставляло мне это пение.

Некоторым развлечением в общих камерах было ежедневное хождение к врачу. Часов в 11 дежурный объявлял: «Кому к врачу, выходите в коридор». Обычно выходила вся камера. Приятно лишний раз пройтись по коридору и постоять в приемной до вызова к врачу. Это вносило какое-то разнообразие в [тюремную] жизнь. Врач — фельдшер — был, по- видимому, неплохим человеком и не считал всех заключенных преступниками. На вопрос: «На что жалуетесь» обычно большинство отвечало: «Что-то в желудке не в порядке» и получало таблетки салола. Кроме того, окно кабинета выходило на улицу Мал. Лубянка, и иногда можно было видеть проходящих и завидовать им — вот, мол, счастливый, может идти куда хочет.

Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон — «черный ворон», как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая — не меньше чем на 40-60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты. Здесь также лучшими местами считались нары у окна и занимали их «старожилы». Одним из них был профессор Близняк, с которым я раньше сталкивался, как с крупным гидравликом, по вопросам водоснабжения l-oй МГЭС.

Некоторыми плюсами, компенсирующими указанные неудобства, были, во-первых, прогулки по двору, по 20 мин. в сутки; во-вторых, разрешалось читать книги. Через несколько дней перевели в круглую камеру, из которой обычно заключенные покидали тюрьму. Здесь совсем не было ни коек, ни нар. Спали на полу, подстелив то, что у кого имелось. Старожилы занимали места у стен, новички располагались посредине.

В камере я встретил двух могэсовских инженеров — с одним из них, В. В. Лукницким я был хорошо знаком, и познакомился с несколькими инженерами Моссовета. Кроме чтения книг и прогулок здесь разрешалось заниматься в мастерских. Некоторые увлекались сапожным делом, чинили свою обувь и делали ремни для [носильных] вещей.

Как-то меня вызвали из камеры, прочитали решение Военной коллегии. Выяснилось, что я обвинен по трем пунктам статьи 58 — во вредительстве, диверсии и в чем-то еще. И приговорен к десяти годам заключения. Потребовали расписаться в том, что я извещен об этом.

Через несколько дней после этого меня вызвали с вещами. Думал, что отправят куда-нибудь на Магнитку или дальше. Но никакого транспорта на этот раз не было, а предложили идти в проходную. Здесь мне выдали мой паспорт и сказали, что свой портфель могу получить завтра на Лубянке у одного следователя. Когда я спросил, куда я должен идти, мне ответили, что куда хочу. Тут же спросили, известно ли мне, что дело МОГЭС пересмотрено и приговор считается условный. Я ответил, что об этом ничего не знаю, и спросил, что значит — «условный»? Объяснили так: если в течение десяти лет за мной не будет замечено ничего предосудительного, то все будет в порядке.

Это освобождение было совершенно неожиданным. Как-то не верилось, что свободен и могу идти куда хочу. С холщевым мешком за спиной пошел я на вокзал, чтобы ехать в Перловку, куда переселили мою семью. Адрес дал мне дежурный в проходной тюрьмы. На следующий день пошел на Лубянку.

Когда я стоял у окошка в бюро пропусков, в комнате находился один из дежурных по коридору общих камер, который относился к заключенным плохо, считая всех преступниками, и старался всячески при первой возможности ущемить их. Он, очевидно, очень удивился, увидев меня на свободе, подозрительно оглядел меня и тут же обратился к одному работнику ГПУ, указывая ему на меня и что-то сообщая. Но никаких последствий от его вмешательства не случилось, и он, по-видимому, был ошеломлен — как же так, вчерашний «преступник» и на свободе?!

Работник, к которому меня направили, сказал, что вряд ли мне удобно будет вернуться на работу в МОГЭС, и предложил поехать на оборонный химический завод № 80 имени Свердлова близ Горького.

Работа на заводе № 80

Интересен был разговор на заводе с зам. директора по кадрам. Ознакомившись с бумагами и моей прежней работой, он предложил занять должность главного энергетика завода. Я никак не ожидал, что предложат такую ответственную должность и спросил: «А Вы знаете, откуда я к Вам пришел?» Он ответил с усмешкой: «Конечно, знаю и считаю, что Вы всесторонне проверены, и потому с спокойной совестью предлагаю Вам эту работу».

Работа на заводе была значительно спокойнее, чем на эксплуатации электростанции. Семья скоро также переехала на завод. При нем имелась небольшая электростанция. В часы максимальной нагрузки она не могла обеспечить потребности завода, и приходилось прибегать к помощи Горьковской ГРЭС (в то время — Нижегородской ГРЭС).

Перевод нагрузки происходил поразившим меня способом. Так как не было установлено устройство для возможности синхронизации с сетью Горьковской ГРЭС, то, предупредив все цеха завода об остановке, выключали заводской генератор и затем через некоторое время на обесточенные шины подавали ток с сети Горьковской ГРЭС.

Остановка на период переключения всех заводских механизмов не только была связана с ущербом для производства из-за простоя завода, но в случае задержки с переключением могла привести к очень неприятным последствиям, а именно к выбытию из строя части оборудования (с термическим процессом). Обратное переключение на питание от заводского генератора было также связано с остановкой механизмов.

Я предложил установить синхронизирующее устройство. После выделения соответствующей ячейки в распредустройстве завода и установки всех необходимых приборов пригласил начальника электроцеха Горьковской ГРЭС В. М. Кедрина. Установки проверили и дали нам разрешение на параллельную работу заводского генератора с сетью Горьковской ГРЭС. Благодаря этому совершенно отпали остановки завода из-за переключений. Это давало заводу большую экономию, и в Бюро рационализации советовали мне подать рацпредложение для получения солидной премии. Но я считал, что предложить и выполнить эту установку входило в обязанности главного энергетика, и рацпредложения не подал. Ограничился получением благодарности в приказе директора завода.

Так как во время длительных аварий в энергосистеме все же была опасность выбытия из строя механизмов, не терпящих перерывов, я предложил установить дополнительно к их моторам так называемую «предвключенную» паровую турбинку, которая при снижении оборотов мотора автоматически включалась бы в работу. Такие турбинки были установлены к насосам водоснабжения для новых турбин Метро-Виккерс при реконструкции 1-ой МГЭС (не знаю, было ли реализовано это предложение после моего перехода на Горьковскую ГРЭС).

Остались в памяти поездки на пожары на заводе. Пожары в цехах случались довольно часто. В нерабочее время всем начальникам высылались на квартиры прикрепленные к ним лошади. Кучера гнали лошадей вовсю, и бежавшие на пожар толпы людей шарахались в стороны.

После нескольких месяцев работы на заводе его директор передал мне, что начальство Горького просит отпустить меня на денек на Горьковскую ГРЭС для консультации. На следующий день за мной прислали машину. На Горьковской ГРЭС часть котлов переводили [с торфа] на нефть. У меня был в этом опыт по 1-ой МГЭС. Через полторы недели вновь пригласили меня на Горьковскую ГРЭС, уже на два дня.

А вскоре после этого вызывает меня директор завода и спрашивает, хочу ли я остаться на заводе или же перейти на Горьковскую ГРЭС. Я ответил, что года два с удовольствием поработал бы на заводе. Он остался доволен и сказал, что это ему очень важно знать, так как его вызывают в Москву по поводу моей дальнейшей работы. Через три дня он вернулся и сообщил: «Кржижановский победил!»

На Горьковской ГРЭС

В январе 1932 г. пришлось ехать на Горьковскую ГРЭС, где мне предложили быть главным инженером станции. В течение первого года работа была очень тяжелой, цепные решетки торфяных топок котлов были сильно изношены и требовали капитального ремонта с заменой их элементов. Но требующихся стальных частей не было, а заводы отказывались их выполнять.

В течение первых месяцев работы на Горьковской ГРЭС пришлось навести должный порядок на щите управления, где во время аварий считало необходимым присутствовать все начальство, начиная от секретаря Горкома партии и особо уполномоченного (от кого — не помню) тов. Семенова. Они, несомненно, мешали скорейшей ликвидации аварий, так как расхаживали по всему помещению, обращались с вопросами к дежурным и тем самым отвлекали их от дела.

Я сразу же попросил их всех отойти к дверям и не обращаться ни к кому из электротехнического персонала с вопросами, так как это затрудняет ликвидацию аварий. При этом я обещал время от времени подходить к ним и сообщать о причинах аварии и о ходе ее ликвидации. После этого на щите редко кто и появлялся [из постороннего начальства].

Интересный разговор получился однажды с особо уполномоченным тов. Семеновым. Как-то, проходя со мной по котельной, он увидел одного инженера, который руководил ремонтом котла и на котором была одета чистая, белая сорочка. Тов. Семенов возмутился — как это инженеры ходят в котельную в белых сорочках. Чуть ли не предложил объявить ему выговор. Пришлось объяснить тов. Семенову, что этот молодой инженер- коммунист является одним из лучших работников котельной. После последней аварии с котлом он в течение двух суток неизменно находился на работе, переменил уже несколько сорочек, так как приходилось работать при довольно высокой температуре, и, по-видимому, ему пришлось надеть последнюю чистую сорочку. А вообще, заметил я далее, я стремлюсь достичь в котельной такой чистоты, чтобы можно было работать в ней в белых сорочках.

Из-за негодных цепных решеток часто приходилось останавливать котлы, что было связано с отключением абонентов, в том числе и заводов. В такие периоды на станцию направлялись «для помощи», по распоряжению областного начальства, главные механики заводов. О неотложной необходимости [по-настоящему] помочь Горьковской ГРЭС путем выполнения на заводах стальных деталей для цепей топок я настаивал в своем выступлении на производственной конференции, которую проводил в Горьком в 1932 году М. М. Каганович и на которой присутствовали представители крупных предприятий области.

После одной крупной аварии, когда пришлось остановить несколько котлов, и на станции собралось много «помощников» с заводов, мне удалось все же втолковать высокому начальству, что без изготовления стальных частей для цепей сколько бы «помощников» ни присылали, дело не улучшится. Только тогда и заставили горьковские заводы принять и выполнить заказ.

В связи с частыми отключениями абонентов в горьковских газетах появились статьи, направленные против станции и требующие наладить ее работу. На станцию приехал А. В. Винтер, который был в то время на- пальником Главэнерго. Он провел у нас несколько дней, ознакомился с оборудованием и эксплуатационным персоналом. В результате пришел к заключению, что все работники здесь соответствуют занимаемому положению. После этого в газетах нападки на станцию прекратились.

Приезд Винтера помог и в следующем отношении. Монтаж котлов и турбин вел Энергострой. Он чувствовал себя на станции полным хозяином. Хотя в 1932 году заканчивался монтаж последней турбины, мостовой кран машзала числился у Энергостроя, и эксплуатационному персоналу станции при ремонте оборудования с трудом удавалось получить кран на несколько часов. Это, несомненно, тормозило выполнение срочных ремонтных работ.

Об этом ненормальном положении я сказал Винтеру. Он подумал немного и спросил: «А возьметесь Вы закончить все оставшиеся на станции монтажные работы без Энергостроя?» Из крупных работ осталось смонтировать лишь два последних котла. Я ответил, что возьмусь за это. Вскоре после этого Энергострой покинул станцию, и эксплуатационный персонал стал на ней полным хозяином. Монтаж котлов успешно закончили при содействии монтажной бригады [треста] «Тепло и Сила» (ныне Центроэнергомонтаж).

С получением новых деталей для топок котлы уже значительно реже выходили в ремонт. Если в первый год моей трудной работы мне ни разу не удалось, даже в праздники, сходить на Волгу отдохнуть, то в следующем году работа стала несравненно спокойнее; можно было ходить купаться и совершать прогулки за Волгу. Если по подсчетам аварийной инспекции Главэнерго Горьковская ГРЭС по числу аварий и аварийных отключений [потребителей] в 1932 г. была одной из самых худших станций, то в 1933 г. картина резко изменилась, и Горьковская ГРЭС стала, по этому же показателю, одной из наиболее благополучных станций.

Весной 1933 г. мне пришлось пережить на Горьковской ГРЭС несколько тревожных дней. Как[-]то в обеденный перерыв, дома я включил радио, так как передавали процесс по делу Метро-Виккерс. Слышу, как обвиняемый инженер М. Д. Крашенинников говорит, что начал свою вредительскую деятельность [на 1-ой МГЭС] еще при главном инженере Рязанове. Далее следует реплика [государственного обвинителя] Вышинского: «Способный ученик достойного учителя».

На следующий день иду к директору станции и спрашиваю, слышал ли он вчера выступление по радио и читал ли в газетах про процесс Метро-Виккерс? Директор Р. Ф. Звирбуль, уравновешенный человек, ответил, что слышал и читал. Спрашиваю, следует ли мне сейчас подать заявление об освобождении от должности?

Директор спрашивает: «Зачем?» Я отвечаю, что после вчерашнего радио и упоминания меня, как вредителя, в газетах, вряд ли можно мне оставаться в должности главного инженера. На это Звирбуль спокойно ответил: «Не всякий слушает радио и не всякий читает газеты. Подождите [реакции партийного начальства]».

После нескольких тревожных дней приглашают меня в кабинет директора. Там сидит и первый секретарь Горкома тов. Бабков. Ну, думаю, сейчас все решится. Но оказалось, что вместо этого тов. Бабков приглашает меня проехаться с ним на лошади по торфяным болотам. Дорогой ни слова не было упомянуто о процессе. Он был очень любезен, и разговор шел только о торфе. Я истолковал эту поездку как желание показать мне, что никаких последствий упоминание обо мне в процессе иметь не будет, и что я могу быть спокойным. Действительно, так и получилось.

Дополнение за февраль 1972 г. На днях я решил проверить, в каких выражениях упоминание обо мне было напечатано в газетах. В Государственной Публичной Исторической Библиотеке достал номера газеты «Правда» за 1933 г. и в номере от 16 апреля прочитал: «Крашенинников сообщает, что до начала 1933 г. он работал под руководством Рязанова, арестованного по делу Промпартии. Крашенинников заявляет, что его вредительская деятельность началась до ареста Рязанова в 1931 г. Вышинский. Вот, Рязанов был начальством? Крашенинников. Был. Вышинский. Был вредителем? Крашенинников. Был (смех в зале)».

Хорошо запомнившаяся мне и моей жене реплика Вышинского «Способный ученик достойного учителя» в газете почему-то отсутствовала.

В этом же [1933-м] году я встретился во время командировки [в Москву] в коридоре Главэнерго с профессором Б. И. Угримовым, которого не видел с 1929 г. С большим интересом узнал, что пережил каждый за последние годы. Оказывается, он тоже был арестован. Позднее выяснилось, что его оклеветал один студент. С большими трудностями Угримову удалось все же доказать свою непричастность в предъявленном ему обвинении. Он был освобожден, а оклеветавший его студент пострадал.

В конце 1933 г., когда я был в командировке в Главэнерго, знакомые инженеры стали поздравлять меня с возвращением в Мосэнерго. Оказывается [начальник Главэнерго] А. В. Винтер подписал такой приказ. Это показалось мне несколько странным, но тут я вспомнил об одном разговоре с Винтером во время его пребывания на Горьковской ГРЭС.

С Александром Васильевичем я был знаком со времени монтажа Измайловской подстанции в 1914 г., затем встречался с ним на «Электропередаче» и позже — в МОГЭС, где он входил в состав Правления. После назначения его начальником Днепростроя Винтер предложил мне перейти к нему на работу и сказал, что предварительно командирует меня в Америку для ознакомления на месте с организацией строительства там крупных гидроэлектростанций.

Тогда я отказался от этого предложения как по семейным обстоятельствам, так и потому, что меня удовлетворяла работа на 1-ой МГЭС, где я в то время был уже заведующим станцией. При упомянутом выше разговоре на Горьковской ГРЭС Винтер как-то спросил меня, не хотел бы я вернуться в Москву. Я ответил, что, конечно, хотел бы, но не придал особого значения этому разговору и скоро забыл о нем. Но Александр Васильевич, оказывается, не забыл.

На 2-ой МГЭС

Когда после передачи дел на Горьковской ГРЭС Н. П. Банину я приехал в Москву и обратился к начальнику Мосэнерго тов. Матлину, он предложил мне ехать в качестве главного инженера на Бобриковскую ГРЭС (ныне Новомосковская). Я был этим очень недоволен, так как знал, что там условия работы очень тяжелые и к тому же очень плохие бытовые условия, и сказал Матлину, что совершенно не знаком с работой на [угольной] пыли. На это он ответил, что теперь нужно познакомиться и с этим.

Я тут же пошел к Винтеру и спросил, за какие грехи меня направляют на работу в гораздо худшие условия? Он ответил, что в связи с высказанным мною ранее желанием перевел меня в Москву, но не думал, что Матлин направит меня в Бобрики. Обещал позвонить Матлину и предложить ему, чтобы он поручил мне заняться расширением 2-ой МГЭС [(бывш. Трамвайной)].

Около полугода я возглавлял на 2-ой МГЭС группу по расширению станции. Проект расширения выполнил Проектный отдел Мосэнерго. Главным образом мне приходилось во многих инстанциях добиваться согласия на расширение. Главным противником был Моссовет. Я и сам понимал, что расширять станцию с сжиганием угольной пыли недалеко от Кремля, у Малого Каменного моста с устройством на набережной Водоотводного канала огромных складов угля ничего хорошего не представляет. Но требовалось быстро дать недостающую электроэнергию и теплофицировать ряд ближайших районов.

Главным козырем противников расширения было ускорение строительства Фрунзенской теплоэлектроцентрали; но я по опыту знал, что она может вступить в строй, по крайней мере, не раньше чем через два года после окончания предлагаемого расширения 2-ой МГЭС. Но нежелание иметь близ Кремля такого неприятного соседа пересилило даже риск недостатка энергии в течение года-двух, и расширение 2-ой МГЭС осенью 1934 г. было похоронено.

На 11-ой ТЭЦ

К этому времени появилась необходимость начинать подготовку к эксплуатации 11-ой ТЭЦ Мосэнерго на шоссе Энтузиастов, и Матлин назначил меня зам. главного инженера по эксплуатации. Главным инженером, возглавлявшим строительство, был Н. М. Мильштейн.

На 11-ой ТЭЦ я подобрал надежный эксплуатационный персонал, тщательно подготовил оборудование к пуску и, отказавшись от помощи наладочного отдела треста «Тепло и Сила», благополучно пустил станцию с турбиной мощностью 25 тыс. квт. Станция с первого же дня вступила в надежную эксплуатацию, что в те времена являлось исключением. Подготавливалась к включению вторая турбина, но летом 1936 г. неожиданно приказом Главэнерго я был командирован на работу в Уралэнерго на Кизеловскую ГРЭС Когда я позвонил [новому] начальнику Главэнерго К. П. Л овину и выразил сожаление и недовольство этим откомандированием, Ловин ответил: «Поверьте, Федор Алексеевич, что так нужно».

На Кизеловской ГРЭС

На Кизеловской ГРЭС главным инженером служил тов. Зайченков, ранее работавший на Шатурской станции. Я был назначен заместителем главного инженера. На станции, сжигающей угольную пыль, положение было очень тяжелое. Котлы и вспомогательное оборудование были сильно изношены, нуждались в капитальном ремонте, а из-за острого недостатка электроэнергии в системе Уралэнерго ни одного котла не разрешали вывести в капитальный ремонт. Позволяли только останавливать тот или иной котел для ремонта с вечера субботы до утра понедельника — всего максимум на 40 часов.

За этот срок можно было лишь залатать наиболее опасные дыры. Почти каждую ночь проводились ремонты шаровых мельниц и другого котельного оборудования. Спать приходилось очень мало, и то каждую минуту ждешь, что позвонят по телефону и сообщат о выходе из строя какого-либо оборудования.

Но случилось почему-то так, что после моего приезда на станции число аварий уменьшилось, и количество недоданных ею киловатт-часов в течение двух месяцев заметно сократилось. Начальство Облисполкома, которое сильно интересовала [надежная] работа станции, как-то по этому поводу выразилось: «Вот, получили настоящего специалиста, и дело пошло на лад».

Когда мне передали об этом, я настойчиво стал уверять всех, что уменьшение аварий просто счастливое совпадение. Серьезно указывал на необходимость останавливать по очереди котлы для капитального ремонта; в противном случае следует ожидать в ближайшем будущем больших аварий и очень большого недоотпуска электроэнергии. Но радикальных мер не принималось, и останавливать котлы на требуемый для ремонта срок не разрешали.

В конце декабря [1936 г.] в системе Уралэнерго случилась большая авария, повлекшая за собой выключение почти всех заводов области. На Кизеловской ГРЭС в понедельник по расписанию должна была быть к 14 час. включена остановленная на воскресенье турбина. В 13 час. 30 мин. турбина была уже на оборотах, и я решил пойти пообедать. Только успел дойти [до квартиры], как сообщили, что с турбиной авария.

Вернувшись на станцию, узнал, что сильно запарила трубка, подающая пар к масляной турбинке. Чтобы добраться до этой трубки, требовалось поднять рифленые листы у фронта турбины. Но листы прикипели. С ними долго провозились, и турбину включили с запозданием на час. Оказалось, что как раз в это время произошел ряд аварий и на других станциях и в высоковольтных сетях.

В связи с этими авариями Уралэнерго издал грозный приказ. Относительно меня было сказано, что я направляюсь в распоряжение Главэнерго. Это было очень неожиданно и удивительно и для меня, и для всех инженеров станции, но я был весьма доволен и быстро уехал.

В Москве я все добивался аудиенции у К.П Ловина, но в течение трех дней по разным причинам он меня не принимал. Тогда я написал заявление с просьбой освободить меня от работы в системе Главэнерго. Это было вызвано тем, что мое здоровье оказалось сильно подорванным тяжелыми условиями труда на Кизеловской ГРЭС, и я боялся, что меня направят на такую же трудную станцию. Заявление я передал секретарю Ловина и сказал, что если на заявлении будет написано: «Не возражаю», меня это вполне удовлетворит и я не буду добиваться свидания. На другой день я получил от секретаря свое заявление с просимой резолюцией.

В первый момент как-то странно было, что я, работавший в течение почти 25 лет на электростанциях, оказался свободным от этой работы. Решил пойти первым делом в трест «Тепло и Сила» (ныне Центроэнергомонтаж») и потом в Теплотехнический Институт, куда раньше меня приглашал директор А. А. Юркин.

В Центроэнергомонтаже

В тресте «Тепло и Сила» я зашел к главному инженеру. Им оказался Т. Е. Григорьев, сравнительно молодой инженер, который в 1925 году ходил ко мне на 1-ую МГЭС с дипломным проектом, как к руководителю проектированием в Плехановском Институте. Он сразу узнал меня, очень обрадовался, и когда я рассказал, что покончил с Главэнерго и ищу места, предложил мне на выбор две должности — либо начальником вновь организуемого отдела по проектированию монтажа, либо заместителем начальника отдела по пуску и наладке котлов. Я выбрал второе, как более мне знакомое, и в тот же день оформился.

Бригады инженеров и техников отдела работали на многих крупных и небольших станциях. Раза два-три в год приходилось выезжать и мне на объекты, главным образом, на приемку котлов от наших монтажников перед их пуском, а иногда для помощи бригаде.

Вскоре я узнал, что через три недели после моего отъезда из КизелГРЭС на станции было арестовано очень много инженеров и техников. А позднее, через несколько лет ко мне в Центроэнергомонтаж приехал из КизелГРЭС по каким-то делам начальник технического отдела этой станции, с которым в период своей работы там мы были в хороших отношениях. Естественно, разговор зашел о событиях на станции в январе 1937 г. Он рассказал, что было арестовано почти все начальство станции. Мое неожиданное откомандирование в Москву, оказывается, было вызвано тем, что меня пожалели. Кто «пожалел», он не знал. Только в марте 1967 г. при разговоре с П. Г. Грудинским о [начальнике Главэнерго] Ловине в связи с тем, что я написал перед этим воспоминания о последнем для предполагаемой к изданию в Челябинске книги, Петр Григорьевич сказал мне, что «пожалел» меня тогда Ловин. Грудинский находился у него в кабинете, когда Ловин давал распоряжение в Уралэнерго о немедленном откомандировании в Москву меня и главного инженера Уралэнерго. Несомненно, этим Казимир Петрович спас меня от второго ареста.

В свете этого мне кажется, что и удивившее многих инженеров и меня согласие Ловина на оставление мною работы в системе Главэнерго следует объяснить также его желанием не подвергать меня опасности второго ареста. Дело в том, что через несколько месяцев после моего ухода из системы Главэнерго было арестовано много инженеров во главе с К. П. Ловиным.

В 1941 г. вскоре после начала войны Центроэнергомонтаж эвакуировался в Сызрань. Мы дома тоже подготовились к переезду, собрали все узлы, но в последний момент у жены, которая с 1917 года страдала приступами радикулита, сильно заболела поясница, очевидно, после того, как она усиленно потрудилась, готовясь к отъезду. При таких приступах она несколько дней не только не могла встать, но всякое движение вызывало невыносимую боль. Пришлось остаться, и так как все инженерно-технические должности в небольшой группе, оставленной для окончания демонтажа ряда котлов в Москве с целью отправки их на восток, были уже распределены, мне пришлось удовольствоваться должностью слесаря.

Первый месяц после эвакуации Центроэнергомонтажа был самым тяжелым для меня и семьи как в моральном отношении, так и в смысле голода. Никогда мы так не голодали, все сильно похудели. У меня была к тому же очень тяжелая физическая работа на заводе. Пришлось отвертывать двухдюймовые болты фланцев паропровода в самых трудных положениях, лежа на полу. Рацион питания состоял утром из кипятка без сахара с маленьким куском хлеба, меньше 100 граммов; в обед — пустая похлебка на заводе без хлеба, вечером дома — две небольшие картошки.

Если бы такая тяжелая работа продолжилась, вряд ли бы я мог долго протянуть. Но, к счастью, через недели две на завод был назначен новый монтажный прораб, который знал меня по работе на других объектах. Он очень удивился, что меня используют в качестве слесаря, и предоставил мне работу техника.

Через несколько месяцев в Москве была организована московская контора Центро-энергомонтажа, и приказом начальника конторы я был назначен начальником наладочного отдела. Этот приказ, как мне рассказывали после, вызвал веселое настроение в Сызрани. В приказе относительно меня было написано: «Слесарь Ф. А. Рязанов назначается начальником наладочного отдела»!

Во время всей войны мы жили впроголодь, питались в основном только по карточкам. Некоторым подспорьем служили овощи, главным образом, картофель и капуста, которые мы выращивали на индивидуальных огородах под Москвой. Теперь даже иногда вспоминаем, как питались совершенно мерзлой почерневшей картошкой и как из самых плохих, уже оттаявших черных картофелин я приготовлял картофельную муку. Эту мерзлую картошку предложил мне один из ранее работавших у меня инженеров. В то время он служил в каком-то институте и по распределению имел возможность получить много картошки, и без ущерба для себя уделил мне три мешка. Перевезти картошку можно было только на трамвае. Больше одного мешка я, конечно, взять не мог, и поэтому остальные два мешка предложил двум наиболее близким сотрудникам, которые были за это очень мне благодарны.

Питались также и зелеными капустными листьями, так как в один из военных годов капуста на огородах до морозов не успевала вырасти в кочаны. Ко всем этим трудностям с питанием прибавилось и большое горе — осенью 1942 года на фронте был убит мой сын Владимир.

Начиная с 1943 г. подспорьем к получаемым по карточкам продуктам было и изредка привозимое мною при командировках в другие города и приобретаемое на рынках продовольствие — главным образом, пшено, подсолнечное и топленое масло и иногда буханки хлеба. Все это выменивалось на спички, разные галантерейные товары и на выдаваемые изредка мануфактуру и водку. На рынке в Горьком я променял однажды 250 граммов водки на большой круглый каравай хлеба стоимостью 350 руб.

Проезды по железным дорогам были очень трудными. Несмотря на «министерские» командировки, как правило, билеты с объектов в Москву не удавалось достать в течение нескольких дней. Изредка всеми правдами и неправдами все же билет доставали, но и с билетом меня однажды проводник в вагон не пустил, так как по его словам последний был перегружен. Пришлось несколько перегонов проехать на ступеньках при сильном ветре.

Чаще приходилось ехать без билета. Старались забраться в тамбур с другой стороны поезда и с трепетом ждали, когда он тронется. При обнаружении до отхода поезда, конечно, высадили бы. До сих пор помню одну такую поездку по Украине из одного города в другой. Ехал в тамбуре, дорогой открыл наружную дверь, сел на верхнюю ступеньку и несколько часов на заре с удовольствием слушал пение соловьев. Никогда в жизни подобного не слышал.

[...]

После освобождения Украины я ездил на заводы Запорожья, Днепропетровска и другие для определения, какие из подорванных немцами при отступлении котлов можно отремонтировать. Главным образом, это касалось барабанов котлов, представлявших наибольшую ценность. Неизгладимое впечатление оставили руины от зданий Запорожстали. Все железобетонные стены и колонны зданий были подорваны и валялись на земле, затрудняя проход между ними. О проезде не могло быть и речи. Тогда мне казалось, что правильнее было бы строить завод на новом месте, так как уборка развалин потребует много времени и сил.

Был вскоре после того, как немцы отступили от Воронежа, на местной электростанции. В городе все дома, за исключением двух-трех, были разрушены. Жуткое впечатление производили торчащие остатки кирпичных печей и перекрученные железные кровати. Сама электростанция по счастливой случайности почти не пострадала, и наша бригада занималась наладкой котлов. В городе сразу же начались работы по восстановлению трамвая.

[...]

В конце 1957 г. как-то мне позвонил сын В. Д. Кирпичникова — Юрий Викторович и сказал, что хочет возбудить ходатайство о посмертной реабилитации отца. При этом спросил, может ли он сослаться на меня, как человека, хорошо знавшего В. Д. Кирпичникова и согласного дать необходимые сведения о нем. Я конечно не возражал.

Через несколько месяцев после этого меня попросили зайти на Лубянку. Там предъявили мне мои основные «писательства», в которых я сообщал о своих «вредительствах». Это касалось главным образом перевода 1-ой МГЭС с нефти на уголь и сооружения нового распределительного устройства на 6 600 вольт. Хотя проектирование этих устройств не относилось к функциям 1-ой МГЭС, но я как главный инженер обвинялся в том, что не проявил достаточной настойчивости в ускорении перевода станции на уголь и не протестовал против «излишне роскошного» распредустройства, которое в связи с этим дорого стоило.

После того, как я прочитал там свои «писательства», представитель Госбезопасности спросил, правильно ли то, что я писал. Я ответил, что совершенно неправильно. Станцию нерационально было переводить на уголь, а щит 6 600 вольт построен рационально в соответствии с требованиями того времени. Далее он сказал: «Значит, если бы станция была переведена на уголь, это и было бы вредительством?» Я ответил: «Совершенно правильно, это было бы вредительством». На вопрос: «Зачем же Вы об этом писали», я ответил: «Я понял, что этого от меня требовали в целях раскаивания, прозрачно намекая на это».

В заключение представитель Госбезопасности сказал, что предварительно были вызваны 40 высококвалифицированных инженеров, в том числе Г. М. Кржижановский и А. В. Винтер, и все эти эксперты сказали о моих «вредительствах» то же, что сообщил ему сейчас и я.

В апреле 1958 г. я получил справку о том, что «дело по обвинению Рязанова Федора Алексеевича, работавшего до ареста 28 января 1931 г. зам. директора 1-й МГЭС по технической части, пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 27 марта 1958 г. Постановления от 15 июня 1931 г. и от 28 июля 1931 г. в отношении Рязанова Ф. А. отменены и дело прекращено за отсутствием состава преступления». Был ли при этом разговор о В. Д. Кирпичникове — не помню. Но примерно в это же время В. Д. Кирпичников был также реабилитирован, к сожалению посмертно.

[...]

РГАЭ. Ф. 9592. Oп. 1.Д. 353. Л. 1-88, 98-99. (А) «Воспоминания ин- женера-энергетика Ф. А. Рязанова». Машинописный подлинник, подпись- автограф Ф. А. Рязанова на Л. 88, 99. На Л. 88 — даты написания воспоминаний и передачи их в архив (ЦГАНХ СССР) — «1966 — 5 мая 1968 г.». На Л. 98-99 — «Вставка к стр. 66» (12.02.1972 г., машинопись, подпись-автограф автора). Рукописный черновой экземпляр — на Л. 158-265.

(Б) Опубликовано в Интернете (частично) под заголовком «Инженер — энергетик Ф. А. Рязанов о себе, Р. Э. Классоне, В. Д. Кирпичникове, других сотрудниках МОГЭС и о “вредительстве” в оном. Воспоминания» (http:// www.famhist.ru). Наиболее полный вариант воспоминаний см. также на электронном ресурсе http://docplayer.ru