Из заявления арестованного по «делу “Промпартии”» инженера-технолога С. И. Краузе помощнику прокурора РСФСР по надзору над ОГПУ Р. П. Катаняну с протестом против ареста и методов следствия. 8 ноября 1930 г.

8 ноября 1930 г.

Прокурору ОГПУ
Заявление инженера-технолога Сергея Иеронимовича Краузе Пом. зав. экономическим сектором Государственного института по проектированию металлургических заводов («ГИПРОМЕЗ») 8/XI-1930 г. Москва, Внутренняя тюрьма

Заявление

26 октября в Ленинграде, на службе, в помещении «Гипромеза» я был арестован и после кратковременного пребывания в ДПЗ [меня] привезли в Москву. На допросе мне было предъявлено обвинение в принадлежности к Промышленной партии в качестве лица, которое должно было организовать в Ленинграде покушения на заводы при посредстве конкретно указанных лиц, именно — профессоров-теплотехников Кирпичева и Шретера, причем мне было заявлено следователем, что ему не нужны мои доказательства невиновности, мои соображения о причинах обвинения и прочее, а что требуется мое полное и безоговорочное признание, т. к. для ГПУ, по его заявлению, существующих показаний достаточно, а мое признание требуется в целях смягчения моей участи.

Я тогда же заявил, что абсолютно ничего по данному делу не знаю, а следовательно лишен физической возможности сделать какое-либо признание в духе, желательном для т. следователя, и что предъявленные мне два показания Рамзина и Предтеченского в части меня являются оговором, абсолютно ни на чем не основанном. Последующие два допроса не сдвинули следствие с этой позиции, но мне было заявлено, что мое нежелание признать себя виновным будет рассматриваться как объявление борьбы ОГПУ, что ОГПУ располагает средствами сломить упорство гораздо более крепких людей, чем я, что весь этот комплекс сильных средств воздействия, о силе которых я подозревать не могу, будет применен ко мне, и что я пожалею о том, что сразу во всем не признался, или не «разоружился».

Все изложенное привело меня к следующим заключениям:

1. Еще до начала следствия, по голословному оговору я считаюсь обвиненным, т. к. ни одна моя попытка к анализу оправдательных мотивов или мотивов обвинения не была допущена, — требовалось, повторяю, безоговорочное сознание; такое положение в следствии не может считаться ни закономерным, ни приближающим следствие к истине.
2. Не имея оснований не верить т. следователю, надо допустить, что он располагает такими средствами воздействия, которые способны <заставить> людей, очень стойких, признаваться в вещах, в которых они упорно не сознавались; я не знаю средств т. следователя, но история следственного дела вообще знает факты, когда люди признавались в выезде на помеле через трубу, хотя современная наука, конечно, решительно отвергает возможность подобного способа перемещения по воздуху. В данном, т. е. моем случае, требование признания в преступлениях, которых я не совершал, может привести только к одному результату — собственному моему оговору, если средства т. следователя окажутся крепче моей нервной системы, что весьма возможно, т. к. я их, этих средств, не знаю.

В силу всего изложенного, считая, что дело, в котором я обвиняюсь, имеет громадное значение, и общественное, и политическое, и что следствие этим способом ведения не даст, или не может дать результатов, истинно освещающих дело и виновность отдельных обвиняемых, я обращаюсь к Вам, т. Прокурор, с нижеследующим заявлением, вынужденный к тому нежеланием т. следователя вообще допускать разговор на все темы, исключая «признания» в несовершенных мною преступлениях.

1. Прежде всего я еще раз письменно подтверждаю, что о Промышленной партии узнал из газетных уведомлений ОГПУ, что показания Рамзина и Предтеченского, предъявленные мне — есть абсолютно ни на чем не основанный оговор, причина которого мне неизвестна, но о цели, с какой это сделано, — я имею свои соображения, которые изложу ниже; что профессоров Кирпичева и Шретера я не видел ни лично[,] ни по телефону даже не говорил, начиная с начала 1928 г.
2. 20 марта 1929 г. я поступил в «Гипромез», был загружен до того дня громадной по объему и значению работой: реконструкция завода им. Дзержинского, затем проблемой Ленинградской металлургии, затем с 6 июля 1929 г. всей «Югосталью». С указанного числа я потерял всяческую фактическую связь с Теплотехническим институтом, через Монтажное Бюро, где до этого служил, причем Рамзина последний раз видел за много времени до 20 марта 1929 г. Лишь с Предтеченским виделся в качестве обыкновенного знакомого, считая его человеком честным, советским, неспособным ни на какой-либо подлый по отношению к Советской власти поступок, — так я раньше его расценивал.
3. Моя политическая установка сводится к следующему — я беспартийный, но целиком и полностью <поддерживаю> тот прямой, крепкий и правильный курс политики, которую осуществляет в деле экономического развития страны и политического развития масс Коммунистическая партия. [...]
4. Мое объяснение оговоров Рамзина. Рамзин, человек весьма талантливый, очевидно попал в безвыходное положение, как контрреволюционер, и решил пропадать с большой помпой и шумом на весь культурный мир. Сколько правды, а сколько вымысла в его сочинении, именуемом «показания», я не берусь судить, как не берусь утверждать, что все это вымысел, ибо отвечать можно только за самого себя. Вероятно, Правда рамзински-талантливо смешана с Ложью, а цель смеси — замешать как можно больше ценных и талантливых людей, снять их с работы и нанести этим огромный вред стране и ее текущим напряженным работам по индустриализации и подготовке кадров.

В области теплотехники он достиг, кажется, этого полностью, ибо все видное и талантливое почти поголовно арестовано и обвиняется по самому ужасному преступлению — терроризму и взрыву заводов.

Эта гнусная провокация лишена, однако, черт подлинной талантливости, т. к. поставить знак равенства между теплотехниками и бомбистами-террористами достаточно нелепо: террорист, как показывает исход революций, должен обладать такими специфически сильными чертами характера, какими вряд ли все известные теплотехники обладают. Среди оговоренных Рамзиным имеется фигура теплотехника, профессор Крауз[е]. Это очень близорукий, очень болезненный эпилептик, при серьезном волнении впадающий в припадок эпилепсии. Согласитесь, т. Прокурор, что для профессора такая фигура колоритная, но для террориста просто смешна.

Может быть, однако, талантливость композиции Рамзина заключается именно в нелепости фигур, что вскроется лишь в конце следствия? Во всяком случае ясно одно. Рамзин сделал игру, расставил шары, среди которых есть и контрреволюционеры и советские; следствие поставило своей задачей загнать все шары в лузы, обязательно безоговорочно (не желая слышать даже оправданий) и без исключения. Это ли задача следствия? А загнать, конечно, можно, используя все те «сильные» средства, о которых говорил т. следователь. Средний инженер по стойкости не революционер, и, тем более, террорист, а просто обыватель «болота», разслоение которого идет с большим трудом: «болотный» человек, инженер, или кто бы он ни был, за сохранение жизни, хотя бы и оплеванной, готов на все, что угодно, и оплевывает себя сам — это понятно.

Показания С. Предтеченского. Я его не считал способным к подлости, т. е. служить Советской власти и ее предавать. Значит, ошибался. Но, возможно, здесь дело не в подлости, а в трусости. Ведь ему предъявил действительно чересчур много Рамзин — роль главного преступника; арестованы жена, сын, сводный брат (профессор А. А. Предтеченский) — последних трех я видел в камерах 5 на Лубянке № 2 и в камере 11 на Лубянке № 14, — если и следствие употребило свои «сильные» средства, то ^гчто удивительно допустить, что человек «сдал», не нашел единственно правильного выхода или побоялся его, и за чечевичную похлебку, т. е. за оплеванную жизнь, начал повторять за Рамзиным его измышления, целиком и полностью. Это не подлость, это трусость, которая, однако, хуже всякой подлости.

По[-]видимому, предполагается, что я тоже должен проделать этот путь.

В силу изложенного, считаю необходимым заявить, что оплеванная жизнь в какой бы то ни было форме, жизнь, равная гражданской смерти, для меня, как гражданина Советского Союза, все силы и способности кладущего на его успешное и быстрейшее строительство, — не приемлема; т. к., с другой стороны, следствие не дает мне иного выхода, то я решил принять единственные доступные мне меры:

1) Обратиться с протестом к Вам, т. Прокурор, как к охраняющему интересы и честь не только Союза, но и его граждан и 2) объявить голодовку, в знак протеста, во-первых, и, во-вторых, в доказательство того, что я предпочитаю добровольную смерть позорной сделке с совестью. Голодовку начал с 5/XI.

Вас, т. Прокурор, еще раз прошу опросить названных мной четырех товарищей, т. к. полагаю, что свидетельство и даже мнение четырех старых коммунистов стоит много больше, чем голословные обвинения пары контрреволюционеров, из которых один — по меньшей мере вредитель, если пошел на подобный дьявольский оговор массы нужнейших Союзу специалистов в самое тяжелое для строительства пятилетнего плана время, другой — по меньшей мере, подлый трус.

Инженер-технолог Сергей Иеронимович Краузе

ЦА ФСБ РФ. Ф. Р-42280. Т. 1. Л. 195-200. Рукописный подлинник, автограф С. И. Краузе. Из текста заявления опущена та часть, где С. И. Краузе описывает свою профессиональную деятельность в «Гипромезе» и указывает имена четырех коммунистов, с которыми он непосредственно работал, с целью запросить у них сведения о его работе. В деле (Л. 192) имеется также заявление С. И. Краузе от 8 ноября 1930 г. начальнику внутренней тюрьмы ОГПУ с просьбой передать по назначению его «заявление прокурору ОГПУ» с резолюцией: «т. Радзивиловскому. 1) Доложить т. Агранову. 2) Предложить нач[альнику] тюрьмы искусственное кормление Краузе, если он не бросит голодовку. 8/ХI» (подпись неразборчива).