Ходатайство Ф. Ф. Новицкого на имя наркома по военно-морским делам СССР К. Е. Ворошилова с просьбой «о полной реабилитации». 20 октября 1931 г.
20 октября 1931 г.
НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ПО ВОЕННЫМ И МОРСКИМ ДЕЛАМ И ПРЕДСЕДАТЕЛЮ РЕВОЛЮЦИОННОГО ВОЕННОГО СОВЕТА СССР
ТОВ. ВОРОШИЛОВУ, К. Е.
Я, Федор Федорович НОВИЦКИЙ, 20 октября 1930 г. был арестован и, после 9-месячного заключения, освобожден 20 июля 1931 г. с объявлением мне условного приговора Коллегии ОГПУ от 18 июля о высылке на три года.
Приговор обоснован обвинением меня по ст. 58 п.п. 10 и 11 У. К., т. е. в деяниях, предусматривающих контр-революционную агитацию и к.-р. организацию, имеющих целью свержение Советской власти.
В подтверждение моего обвинения мне не было предъявлено никаких материалов и не было приведено ни одного уличающего меня преступного факта.
Тов. Народный Комиссар! В связи с постигшим меня столь неожиданно и незаслуженно величайшим позором, я, видя в Вас после смерти М. В. ФРУНЗЕ его приемника, не только как руководителя Красной Армии, т. е. высшего своего начальника, но и как человека, лично перед которым я несу особую моральную ответственность за свою и службу, и жизнь, — я считаю своей обязанностью доложить Вам свои мысли и переживания. Я был бы бесконечно счастлив, если бы Вы разрешили мне осуществить это лично, но, сознавая всю трудность выполнения такого моего желания, я позволяю себе обратиться к Вам письменно.
Тов. Народный Комиссар! Я никогда не был преступником и никогда не совершал не только никаких преступлений, но не знаю на своей совести никаких проступков, которые могли хоть сколько-нибудь компрометировать меня как честного советского работника.
Я не был и не мог быть преступником хотя бы потому, что малейшую свою вину перед Советской властью я считал бы для себя святотатством и оскорблением священной для меня памяти М. В. ФРУНЗЕ, оказывавшего мне всегда такое неограниченное доверие; доверие это доходило до того, что однажды М. В. ФРУНЗЕ заявил, что, если бы он собственными глазами увидал какое-либо мое преступное деяние, он все равно не поверил бы тому, что видел сам. И я, смело глядя в глаза Вам и всем меня знавшим и мне верившим, могу сказать, что я никогда и ни в чем не нарушил этого доверия по сей день.
Я не мог быть преступником и потому, что, имея полную возможность уклониться от последствий Октябрьского переворота, я добровольно и убежденно, не колеблясь ни одного мгновения, сразу пошел работать с Вами, большевиками, будучи глубоко уверен, что правда на Вашей стороне и что только Советская власть может дать счастье стране и построить новую, лучшую жизнь.
Я не мог быть, наконец, преступником еще и потому, что после той ласки, трогательного внимания и доверия, которое лично Вы и тов. ЯГОДА оказали мне летом 1927 г. в связи с моим ходатайством за арестованную мою дочь, я прилагал все усилия, чтобы оказаться достойным такого ко мне доверия.
Если я, в годы чрезвычайных лишений, отсылая свой паек семье и буквально голодая сам (ФРУНЗЕ впоследствии признался, что у него сердце кровью обливалось, глядя, как я голодаю, но безропотно переношу все лишения), считал необходимым честно работать, то трудно предположить, чтобы я мог переменить свою психологию и идеологию в последующие годы — тогда, когда я, окруженный исключительным вниманием Советской власти, был прекрасно материально обеспечен.
Что же могло случиться такого, что привело меня, Федора Новицкого, которого, смело скажу, все сколько-нибудь знавшие, считали всегда вне всяких сомнений и подозрений, в тюрьму с обвинением в тягчайших государственных преступлениях.
Тов. Народный Комиссар, я не знаю, но думаю, что в данном случае имело место то, что уже бывало и раньше, т. е. клевета, оговор — самый грубый, ужасающий и бессмысленный. Что это отчасти так, я имел случай убедиться лично за время моего заключения.
Вся моя беда в том, что из руководящих <работников> ОГПУ лично меня никто раньше не знал и со мною совместно не работал; поэтому оговоры меня другими лицами должны были учитываться и естественно влекли за собой применение в отношении меня репрессий.
Будь жив М. В. ФРУНЗЕ, он мог бы многое рассказать и разъяснить в моем деле, ибо подметные записки, в коих, частью уговаривали меня бросить работу у большевиков, частью угрожали мне репрессиями и террором за эту службу, а также клевета и оговоры меня имели место и раньше и были известны М. В. ФРУНЗЕ.
Я знаю, что я стоял раньше и, вероятно, стою и теперь поперек горла, как здесь, так и за рубежом, многим из тех, которые не могут мне простить моей преданной службы Советской власти с первого момента Революции.
Мне не могут забыть и простить мое видное участие в организации Красной армии, мое участие в разгроме Колчака под Бугурусланом, проведение мною Орской операции, имевшей прямыми последствиями, с одной стороны, пленение главных сил армейской группы колчаковского ген. Белова и оренбургских казаков атамана Дутова, а, с другой, — открытие сообщения с Туркестаном; мне не могут простить моей боевой работы в Туркестане, закончившейся изгнанием белых из Семиречья и из Закаспия; наконец, мне не могут, по[-]видимому, простить моей ответственной работы в Военно-Воздушных Силах, работы, создавшей мне широкую популярность и огромный авторитет среди командного состава нашей Авиации, при условии, что значительная часть этого командного состава проходили через мои руки, являясь моими воспитанниками и учениками.
Кому-то нужно было свалить меня, ошельмовать и, так или иначе, устранить с той работы, на которой[,] по признанию моего начальства, я, на протяжении всей моей службы до кануна ареста включительно, приносил столь ощутимую пользу.
Во всем этом я лично усматриваю как-бы особый род вредительства, имеющего целью удаление с работы честных и полезных советских работников.
И, если все это так, то я ощущаю особую горечь от сознания, что цель, которой добивались какие-то лица, как будто осуществлена, ибо я снят с работы и притом снят с тяжким позором; при этом осуществились, как будто, и делавшиеся мне предсказания и предупреждения, что я, как-бы я ни старался, как-бы честно ни работал, а рано или поздно меня сопричислят к врагам Советской власти и осудят за одно лишь мое прошлое.
Тов. Народный Комиссар! Простите мне все здесь излагаемое, но верьте, что мне слишком тяжело, особенно на склоне своих дней, переживать все то, что надо мною разразилось; мне слишком тяжело сознание, что я, отдавший все свои силы и помыслы на служение Революции, не будучи ни в чем повинен, оказался в рядах ее врагов.
Тов. Народный Комиссар! Не хвалясь я могу сказать, что одной из основных черт моего характера всегда была скромность, благодаря которой я часто и много терял, как в жизни, так и на службе, но в настоящую минуту я вынужден, поневоле, хотя бы на миг, отбросить эту скромность для того, чтобы сказать, что я не знаю, много ли найдется лиц из числа беспартийных работников, а может быть даже и среди некоторых партийцев, которые могли бы конкурировать со мной, как в отношении честности и добросовестности в работе, так и в отношении заслуг перед Революцией, Партией и Советской страной. Между тем в обвинительном приговоре значится ст. 58 п. 10, трактующий о к.-р. агитации; да, я считаю, что я был агитатором, но не в том смысле, как это предусматривается У. К., а в том, что моя жизнь и служба с первого дня Революции и до нынешнего дня была сплошной живой агитацией за то, как надо жить и служить честному советскому работнику.
Не желая кого-либо обвинять или хулить, я все же не могу не чувствовать и не высказать всей горечи от сознания, что я позорно выброшен из среды советских работников, в частности из состава родной мне Красной армии, служить в которой я считал для себя всегда такой честью и гордостью, — в то время, когда многие и многие ни в какой мере не равноценные мне, ни по своим заслугам, ни по своей идеологии, продолжают служить, работать и пользоваться соответствующими привилегиями, авторитетом и уважением.
Тов. Народный Комиссар! В соответствии со всем изложенным мною я обращаюсь к Вам с ходатайством о восстановлении моего доброго и честного имени; я прошу Вас об отмене позорного приказа об исключении меня по морально-политическим мотивам из состава Красной армии, той самой армии, над созданием которой я так много и так любовно работал с первого момента ее зарождения, в рядах которой я с оружием в руках боролся против всех наших врагов и в составе которой за 13 лет непрерывной своей службы я пользовался таким авторитетом, уважением и доверием.
Я ходатайствую перед Вами о полной моей реабилитации, о возвращении мне воинского звания, и честно заслуженной моей бывшей высокой категории и о предоставлении мне возможности продолжать работать и впредь сообразно моим силам.
Помимо моральных побуждений, особенно для меня мучительных и имеющих главенствующее значение в просьбе о моей реабилитации, я прошу также учесть и причины чисто материального порядка, ибо, не состоя на действительной военной службе и не получая персональной пенсии, а, будучи рядовым пенсионером, я, при современных условиях жизни, испытываю значительные стеснения в вопросах содержания семьи.
В заключении докладываю, что настоящее мое обращение к Вам, имеющее целью ходатайство о моей реабилитации и о возвращении на работу, делается мною с ведома и согласия ОГПУ, о чем мне было сообщено по телефону следователем Особого отдела тов. СВИРИДОВЫМ, А. С.
Федор Федорович НОВИЦКИЙ
20 октября 1931 г.
МОСКВА, 34
Кропоткинский переулок, 25, кв. 4
тел. 3-56-06
ПИСАНО СОБСТВЕННОРУЧНО
Ф. НОВИЦКИЙ
Д. 356. Л. 144-148. Машинописная копия того времени. На Л. 144 вверху справа машинописью «Копия»; на Л. 148 внизу формула «верно:» (заверяющая подпись отсутствует). На Л. 147 отчеркнут вертикальной чертой абзац «Я ходатайствую перед Вами о полной моей реабилитации, о возвращении мне воинского звания, и честно заслуженной моей бывшей высокой категории и о предоставлении мне возможности продолжать работать и впредь сообразно моим силам.», подчеркнуты слова «Я ходатайствую [...] воинского звания». На Л. 144 вверху слева — делопроизводственные штампы с вписанными от руки данными о размножении документа (25 экз.), рассылке (№ П2838) и датой ('«30.XI.1931 г.»), подпись-росчерк (неразборчиво); вверху справа — прямоугольный штамп «[Прот. П.Б. № 78 п. 16]» (цифры вписаны от руки).
В деле (Л. 143) имеется препроводительная записка К. Е. Ворошилова: «т. Сталину. Дорогой Коба! Посылаю тебе копию письма Ф. Ф. Новицкого, того самого, который Рамзину дал оружие для террористического акта. Думаю, что старик искренен. Прошу прочесть. С прив[етом]. К. Ворошилов». Рукописный подлинник на листке из блокнота, автограф К. Е. Ворошилова. Дата отсутствует. Вверху листа — штампы с вписанными от руки данными о размножении документа (25 экз.), рассылке (№ П2838) и датой («30.XI. 1931 г.»), подпись-росчерк (неразборчиво).