Последнее слово И.И. Котолынова на судебном процессе. 29 декабря 1934 г.

29 декабря 1934 г.

Товарищи! Я откидываю все эти формулировки громких фраз о политической и о моральной ответственности за убийство т. Кирова. Я должен просто и прямо сказать, что, пребывая в годы оппозиции в к.р. зиновьевщине, борясь против партийного руководства, сея озлобленные настроения против отдельных вождей партии, — все это, несомненно, порождало террористические настроения. Выстрел Николаева есть результат этих настроений. Я за это отвечаю, и я виновен. Я нахожусь и я подчеркиваю, что все показания Николаева, я их полностью подтверждаю. Когда я говорил председателю суда, что я не знал о настроении Николаева, это верно, но это не исключает вины всей к.р. организации, которая воспитывала бывших оппозиционеров, все равно, ответственность лежит на нас всех. Я нахожусь в трагическом положении, по ходу дела так, что я полностью разоружился, я полностью снял с себя к.р. зиновьевскую ... сбросил ее на пол и кладу голову перед судом, но, товарищи, есть вещи, которые я ... и передо мной стоит перспектива следствия, со мной говорили, я благодарен Дмитриеву, последние дни я с ним беседовал и в высшей степени приятно. Он со мной беседовал и говорил, куда я иду и какие у меня перспективы. Все время говорил мне — не препирайся, расскажи, как было дело о террористической организации, кто был наверху, кто внизу и только в таком случае тебе партия поверит, — он был прав, что препираться нельзя, надо рассказать все. Я, товарищи, заявляю с полной ответственностью, что все, что у меня было, все жало, которое было приобретено, я его выпустил, но в организации убийства т. Кирова, в организации террористической группы я не виноват, я не виноват абсолютно. Сами понимаете — нет смысла мне скрывать это, потому что я прекрасно понимаю, что если мне суд не поверит, если мне партия не поверит, если пролетарское государство не поверит, я знаю, чем кончится. И несмотря на это, мне либо врать, что была такая группа, что я разговаривал с Николаевым, или сказать правду. Этого у меня не было. Я любую кару могу принять на себя, доказать партии и пролетарскому государству, но ни о какой пощаде я не молю, и я требую сурового наказания, но в этом убийстве я не участвовал, и в этом заключается моя трагедия, в том, что так обстоятельства сложились, что Николаев, Антонов показывают о том, что я знал, но я не знал, не участвовал, не организовывал и не встречался с Николаевым. Я прошу суд разобраться более подробно в обстоятельствах этого дела. Имея обвинительный материал, я видел ряд противоречий, о которых часто говорил и просил установить, т.к. это неточность, лживые показания Николаева. Я хотел говорить коротко, но это очень неприятно, я сам намерен говорить исключительно обвинительную речь, но эти трагические обстоятельства так произошли, что я не могу говорить. Все сидят на скамье подсудимых, все признают себя виновными в террористическом акте, а я отказываюсь. Защищать присутствующих мне не приходится (Николаев: «языком Зиновьева ты говоришь»), нет, я буду просить суд. Вот те противоречия, на которые я хотел обратить внимание суда, когда он будет разбирать это дело.

Первый вопрос — кем был вовлечен Николаев в к.р. организацию. Своими же показаниями у него выходит, что он первую встречу имел с Шатским, а потом с Котолыновым. Но, товарищи, сами показания того же Николаева говорят, что он с марта месяца не работал, и жена его показывает —  почему он не работал? Жена Николаева указывает, что не работал для того, чтобы иметь время для подготовки террористического акта. Так было с конца марта 1934 г. вплотную до его ареста, он нигде не работал, и это объясняется не тем, что он не мог получить работу, а он хотел себя посвятить целиком и полностью подготовке террористического акта, стало быть, он готовился к террористическому акту уже задолго до той встречи, о которой он говорит со мной. Он говорит, что в сентябре была встреча, а в марте? Он встречался с Шатским около квартиры Кирова летом 1934 г. Это опять до моей встречи, со слов самого Николаева.

Видно из дальнейших слов самого Николаева, что он говорит неправду, и возникает подозрение насчет правдивости его слов. Он рассказывает о своей встрече со мной, он говорит, что это было в середине сентября, после встречи с Шатским в августе 1934 г., Котолынов разговаривал со мной о работе к.р. организации. Он ссылался на мою августовскую беседу с Шатским, я заверяю, что я Шатского не видел с 1928 г. и его не встречал, никаких разговоров не вел. Из этой беседы Котолынова можно вынести, что я вел подготовку террористического акта, т.е. из этой беседы само показывает, что Котолынов может вести подготовку к террористическому акту.

ПРЕДСЕДАТ.: Подсудимый Котолынов, Вы к суду обращайтесь, а не к Николаеву.

КОТОЛЫНОВ: Нужно было ему говорить так; но что получилось, что он готовился к террористическому акту еще до меня, до моей встречи. Я мог еще привести массу противоречий; он говорит о том, что встреча со мной была, а если Вы спросите, как происходила встреча в индустриальном Ленинградском институте, где имеется 10 тысяч студентов, кто уславливался и еще целый ряд обстоятельств, то будет ясно, что этих встреч не было. Поэтому я прошу обратить внимание суда на обстоятельства этого дела.

Теперь еще одно обстоятельство, которое он утверждает, будто бы он был связан по моему заданию с латвийским консульством...

Это, товарищи, категорическая неправда. Даже он указывает, что он мне выдал 4500 рублей денег.

(НИКОЛАЕВ: Да).

Я должен, товарищи, заявить, что это клевета, это исключительная ложь и это могут подтвердить все товарищи, на глазах которых я живу. У меня есть семья — я, жена, ребенок и есть домработница, потому что я и жена учимся. И мы находились в ужасных материальных условиях. Мною ввиду тяжелого материального положения был взят аванс в 250 рублей, в сентябре м-це до 1-го января. Я был у директора института и взял еще аванс 100 рублей. Это было в октябре—ноябре.

По совхозу, где я отдыхал, образовался долг в 183 рубля. И я в конце ноября и первого декабря вел разговоры с директором о том, чтобы списать этот долг, и мне списали, потому что видели мое тяжелое положение.

Больше того, я был вынужден (мне очень неприятно об этом говорить) заложить пальто моей жены летом в ломбард, и теперь в холода жена должна была мерзнуть, так как я не мог выкупить пальто.

Я перебивался, находясь на последнем курсе с женой, с надеждой окончить учебу и поправить мое материальное положение.

Об этом может подтвердить товарищ..., который мне оказывал помощь; об этом может подтвердить директор ин-та, которому я говорил о моем тяжелом положении; об этом может подтвердить моя жена и домработница; и парторг наш, мой хороший друг.

Ну, могло ли быть, чтобы я имел 4500 тысячи, находясь в таком положении.

Что мы видим о материальном положении Николаева? Да у него — вот «показаниями допрошенного» (читает).

ПРЕДСЕД.: Николаев последнее слово за себя говорил, а Вы за себя говорите.

КОТОЛЫНОВ: Я понимаю, но я хочу сказать, что его материальное положение было хорошим, он не терпел материальной нужды, несмотря на то, что не работал в течение долгого времени. Все присутствующие знают, что значит иметь дачу в Сестрорецке у частника.

НИКОЛАЕВ: И ты, и каждый может иметь.

КОТОЛЫНОВ: Нет, я не смогу иметь, потому что на это нужно очень много денег. Все это говорит о том, что этих денег у меня не было, что я этих денег не видел и не знал о них, так же как я не встречался с Николаевым.

Я знаю, что весь материал находится у суда, и суд при тщательном разборе может все это установить.

Мне кажется, что во все эти обстоятельства нужно будет вникнуть. Это в конце концов дело суда, который будет выносить приговор.

С полной ответственностью последний раз заявляю, что виноват в к.р. зиновьевщине. Я отвечаю за тот выстрел, который был сделан Николаевым, но я в организации этого убийства участия не принимал.

Вот этого человека — Юскина, я в первый раз вижу; этого человека — Соколова — первый раз вижу. Я действительно знал Антонова, действительно знал Звездова, с которыми встречался по Ин-ту, но я никогда от них не слышал об убийстве Кирова. Поэтому я их прошу в последний раз сказать правду.

Я хочу сказать, как произошло, что на скамье подсудимых такое огромное количество комсомольских работников, то, чего не было у других оппозиций — ни у Троцкого, ни у правых. Это было задолго до партийной драки; Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, готовясь к партийной драке, повели завоевание...

ПРЕДСЕД.: Вас в этом не обвиняют. Вас обвиняют в террористическом акте, в подготовке его, а история партии нам сейчас не нужна.

КОТОЛЫНОВ: Мне еще задавали вопрос — как Вы скатились в к.р. болото? Я должен сказать, что 7-го ноября мы уже фактически скатились в контрреволюцию. 15-й съезд нас одернул и предупредил, но мы не останавливались и опять продолжали вести борьбу против партийного руководства, входили в партию организованно, не разоружившись. Это было двурушничество, это был обман партии. Все это означало, что фактически к.р. зиновьевщина продолжала существовать.

Я хочу сказать больше. Никто из присутствующих не знает, где предел был контрреволюционной зиновьевщине, куда мы могли дальше скатиться, если бы нас не остановили. Выстрел в Кирова фактически остановил к.р. зиновьевщину. Это чудовищная плата, это очень дорогая цена для партии, но это сигнал к тому, что к.р. зиновьевщина должна быть уничтожена.

Я хочу сказать несколько слов о том, в каком положении я оказался. Я пришел в комсомол 14,5 лет; в партию — 15,5 лет. Мы привыкли работать с утра до вечера, не считаясь ни со здоровьем, ни с силами. У нас самое высокое, самое дорогое было — партия. Партия была все. У нас была беззаветная любовь к вождям, к руководству партии. У нас была исключительно здоровая обстановка и хорошие взаимоотношения между ленинградским комсомолом и ленинградской партийной организацией.

Но, товарищи, все карты были спутаны, когда руководство ленинградской оппозицией начало вести борьбу против партии, против партийного руководства. Всю любовь, все лучшие революционные чувства молодежи эти руководители ленинградской оппозиции впитали в себя, присвоили себе и отравляли наше сознание.

Чему мы научились в годы оппозиции, пребывая в к.р. зиновьевщине? Мы научились бороться против партии, мы научились бороться против партийного руководства, вести всякие озлобленные разговоры против партийного руководства; приобрели все эти навыки встречаться и беседовать, критиковать партию за спиной партии. Все это, товарищи, в конечном итоге нас искалечило, нас — партийный молодняк это в конечном итоге сделало инвалидами.

Мне 29 лет, я вспоминаю, кем пришел и чем стал сейчас. Действительно, пройдя эту полную школу, пройдя к.р. зиновьевщину, я стал инвалидом.

...Товарищи, у меня была близкая связь с партией, у меня были здоровые настроения, и я не был все время врагом партии. У меня были прекрасные настроения во время чистки и в последний год. У меня была прекрасная связь с партийной организацией, у меня никаких разногласий с генеральной линией партии не было. Я часто критиковал Зиновьева и Каменева, я отдавал отчет, что только нынешнее руководство партии во главе с т. Сталиным выведет страну от одной победы к другой. Зиновьевская, старая связь перемешалась, нельзя было найти начало товарищеской или оппозиционной связи, все это было настолько перепутано, что получалась круговая порука, которая была между нами и не давала пойти сказать, что происходит в недрах зиновьевской оппозиции, и давала возможность катиться в к.р. болото. Когда мне показали постановление ЦК партии об исключении нас из партии как контрреволюционеров, это для меня уже был смертный приговор, потому что таких решений я еще не видел. Решение о том, что мы исключаемся как контрреволюционеры, — это уже равносильно для меня, который вырос в партии, который и хотел и ставил своей задачей умереть в партии, это было смертным приговором. Я ни от кого пощады не прошу, я требую перед партией самую суровую кару и с большой радостью, почему? Потому, что я буду умирать не как контрреволюционер, а как революционер, который, собрав в себе все мужество, раскаялся, разоружился идейно и организационно до конца. Сложил всю свою к.р. зиновьевщину к ногам. Я считаю, что к.р. зиновьевщина неизвестно к чему бы скатилась в дальнейшем, очень жаль, что раньше ее не уничтожили. Но сейчас она должна быть уничтожена до основания. Какая бы кара ни была мне предназначена партией и пролетарским государством, во всяком случае, я буду умирать с лозунгом: «Да здравствует ленинская партия и ленинское руководство великого вождя т. Сталина, долой Зиновьева». Мне так хочется крикнуть: «Будь вы прокляты, Зиновьев, Каменев, Евдокимов и Бакаев, которые отравили нас против партии, против партийного руководства»...

Дополнительно Котолынов заявил:

«Товарищи, я с тех пор, как мне стали говорить о Николаеве и т.д., я просто не верил, я думал, что щупали, ищут настоящего пути. Я об этом говорил и Миронову, и Дмитриеву.

Товарищи, в течение последних дней мне все на следствии заявляли: ты лжешь, все нити ведут к тебе, и ты задерживаешь следствие. И я рассказал, разоружился до конца. Мне легче сказать “да”, чем сказать “нет”. И, товарищи, десять дней я находился в таком напряженном состоянии, что смерть — это для меня не самое страшное, а... самым злобным врагом Советской власти.

Что я хочу сказать? Я стою буквально на коленях перед судом и клянусь, что ни от Антонова, ни от Звездова, ни от Николаева ничего не слышал о террористическом акте. Я в своем слове даже ничего не говорил в защиту. Я говорил, что требую суровой кары, несмотря на то, что моя жизнь сложилась очень исковерканно».

Верно:                         [Подпись]