Глава 3. «Враги второй очереди»: Образ союзника

Среди самых устойчивых внешнеполитических стереотипов, характерных для разных культур и эпох, конкретное содержание которых, тем не менее, может меняться самым неожиданным образом, — образ врага[1] и образ союзника[2].

В течение XX в. Россия дважды в ходе двух мировых войн выступала в качестве участника могущественной коа-лиции, и «образ союзника» как в годы войны, так и в межвоенный период играл в сознании российского общества важную роль, в том числе при решении внутриполитических проблем.

Для мифологизированного сознания внешний мир представляет собой «темную» у или, в лучшем случае, «серую» зону, т. е. область повышенной опасности, враждебную или недоброжелательную по отношению к человеку, где все иное и все неустойчиво[3]. И, следовательно, союзник, также принадлежащий к миру за пределами освоенной территории (т. е. внешнему миру), воспринимается как нечто неустойчивое, сомнительное, потенциально враждебное. Подобное отношение к союзникам фиксируется не только в годы Великой Отечественной войны, но и на других этапах русской (и не только русской) истории.

Отношение к союзникам, реальным или потенциальным, и общая мифологизация представлений о внешнем мире в массовом сознании ярко проявились в годы русско-турецкой войны 1877-1878 гг. В частности, крестьяне разных губерний были убеждены, что «все англичанка портит дело, она помогает туркам» (Новгородская губерния), что «если бы не помешала «англичанка», то русские непременно бы взяли Константинополь» (Рязанская губерния)[4]. В народном сознании в качестве союзника России (кроме славян, в частности болгар, и греков, которые тоже считались «славянами»), выступал... Китай: «Китай за нас подымется. Царь Китаю не верит, боится, чтобы не обманул...» — говорили крестьяне[5]. Характерна, при всей фантастичности этих утверждений, нотка недоверия к «союзнику».

Как в общественном мнении, так и в массовом сознании России к началу XX в. традиционным было недоверие к Англии. При этом в исторической реальности в годы самых крупных коалиционных войн, в которых участвовала Россия (в частности, наполеоновские войны, в том числе война 1812 года., Первая и Вторая мировые войны) вследствие различных геополитических и прочих обстоятельств Англия становилась союзником России, что, конечно, действовало на отношение к ней, но затем все быстро возвращалось на свои места[6]. Эта инерция была преодолена лишь в 60-80-е годы нашего века, когда Англия потеряла статус мировой державы. Поэтому, как отмечает В. А. Емец, накануне Первой мировой войны, после того как фактически сложился англо-франко-русский союз, «требовалась решительная ломка стереотипов... в общественно-политическом сознании правящих кругов и целых социальных групп населения»[7]. Эту задачу решал, в частности, министр иностранных дел А. П. Извольский, который первым начал «работать» с прессой в целях изменения общественного мнения. Тем не менее в общественном сознании недоверие к Англии в значительной степени сохранялось, к Франции же отношение было лучше.

В отличие от Второй мировой войны, в 1914-1917 гг. военные действия велись одновременно на Западном и Восточном фронте. Союзники, как водится, склонны были недооценивать усилия друг друга, тем не менее чувство «общего дела» находило свое отражение в массовом сознании.

В годы войны предпринимались целенаправленные усилия по формированию в общественном мнении и массовом сознании «образа врага»[8]. Наряду с этим, хотя, к слову сказать, с гораздо меньшей интенсивностью, пропаганда работала и над формированием позитивного и достаточно наглядного образа союзника. Примеров множество; в частности, в России были изданы открытки с изображением симпатичных солдат в форме стран Антанты с текстами государственных гимнов, причем русский солдат ничем не выделялся в этой серии[9].

Порой понятие «союзник» принимало более широкий характер; так, в ходе войны в официальных кругах России и части русского общества возникла идея сделать союзниками в борьбе с Германией поляков. Это требовало определенной корректировки политики по отношению к ним, и порой такая корректировка принимала довольно курьезные формы: так, в Большом театре дирекция решила убрать из оперы Глинки «Жизнь за царя» сцену убийства поляками Ивана Сусанина[10].

Конечно, ход многолетней, тяжелой войны не мог не отражаться в массовом сознании и помимо пропаганды. Иногда вспоминали и о союзниках. Так, стабилизация Восточного фронта после русских неудач в Восточной Пруссии и предотвращение взятия немцами Парижа в самом начале войны («чудо на Марне») тут же нашли отклик в частушке, записанной в 1914 г.:

Немец битву начинал

И в Варшаве быть желал;

Шел обедать он в Париж —

Преподнес французик шиш[11].

Здесь следует отметить, во-первых, равнозначность событий на Западном и Восточном фронте для автора частушки, и, во-вторых, то, что уменьшительное «французик» носит явно доброжелательный, даже ласковый характер.

Постепенно, однако, по мере усталости от войны в российском общественном мнении все ярче вырисовывается тенденция к подчеркиванию главной роли России в войне и обличению корыстных союзников, стремившихся за ее счет достигнуть своих целей. Вот что предлагал товарищ председателя тамбовского «Союза русских людей» А. Н. Григорьев Совещанию уполномоченных монархических организаций в августе 1915 г.: «Ввиду того, что вся тяжесть войны в настоящее время легла на Россию, просить Англию вновь формируемые ею армии посылать на русский фронт через Архангельск, а также привлечь и японцев к участию в сражениях на нашем фронте»[12]. В воспоминаниях британского генерала А. Нокса, относящихся к 1915 г., приводится беседа с генерал-квартирмейстером Западного фронта генералом П. Лебедевым, который «упрекал Англию и Францию за то, что они взвалили основную тяжесть войны на Россию»[13]. После кровопролитных сражений 1916 г. эти настроения усилились. «В народных массах доверие к правительству и вера в союзников были окончательно подорваны», — писал начальник штаба 7-й армии генерал-лейтенант Н. Н. Головин [курсив мой — авт.][14].

К концу 1916 — началу 1917 г. подобные взгляды получили широкое распространение, особенно среди нижних чинов и младших офицеров. Как всегда, наиболее негативно оценивалась роль Великобритании, готовой «воевать до последнего русского солдата», для чего англичане «втайне сговорились с начальством, подкупив его на английские деньги». Весной 1918 г. видный российский публицист А. Изгоев отмечал исчезновение симпатий к союзникам и повсеместное распространение «немецкопоклонства»[15].

Вместе с тем в сознании российского общества с самого начала войны присутствовал и такой мотив: союзники не понимают и не хотят понять Россию. Уже в сентябре 1914 г. 3. Н. Гиппиус записала в своем дневнике: «Наши счастливые союзники не знают боли раздирающей, в эти всем тяжкие дни, самую душу России. Не знают и, беспечные, узнать не хотят, понять не хотят. Не могут». И позднее, в апреле 1915 г.: «Я люблю англичан. Но я так ярко понимаю, что они нас не понимают (и не очень хотят)»[16]. В ходе войны подобные настроения усиливались, получали новые подтверждения и только подогревали недоверие к союзникам.

После Октябрьской революции союзники, фактически встав на одну из сторон в гражданской войне, для победителей (и для значительной части населения) оказались врагами, организаторами интервенции и многочисленных заговоров («дело Локкарта», «дело Рейли» и т. д., и т. п.), и это, разумеется, отразилось в массовом сознании. Для другой же части населения они по-прежнему оставались союзниками, только теперь не против немцев, а против большевиков, как в прошлом, так, вероятно, и в будущем. Любопытно отметить, что в 1920-е гг. чаще всего в роли потенциального противника и возможного «освободителя» от власти большевиков выступала Англия. Германия, недавний враг в мировой войне и ближайший партнер советского правительства в эти годы, в массовом сознании присутствует слабо, в то время как Польша фигурирует достаточно часто, упоминаются также Франция, Япония, США, Китай (этот набор менялся в зависимости от географического положения той или иной губернии).

«Союзники» избирались массовым сознанием, исходя прежде всего из внутриполитических, а не внешнеполитических рассуждений (или Запад против «коммуны», или рабочие и крестьяне Запада как союзники СССР).

Например, летом 1928 г., ободряя верующих, один из священнослужителей Омского округа заявил: «Мы не одни, у нас есть союзники в лице Америки, Англии и других. Они нам очень и очень много помогают и Вы, граждане, не отказывайте нам в помощи [курсив мой — авт.]»[17]. Иногда встречались явно преувеличенные представления об общности интересов Запада и российского крестьянства. Так, в мае 1927 г. один из крестьян Амурского округа уверял, что «Англия предъявила коммунистам — сдаться без бою, и в России поставят президента, которого пожелают Англия или крестьяне России [курсив мой — авт.]»[18].

Любое значительное событие в международной жизни, а иногда просто сообщения газет, приводили к появлению новых предполагаемых союзников. Так, в связи с конфликтом на КВЖД зимой 1930 г. в Поволжье распространился совсем уж экзотический слух о том, что изъятое у крестьян имущество власти возвратят, так как «коммунисты перепугались китайцев, которые обратно пошли на Россию». Зимой того же года в Архангельской области был зафиксирован лозунг «Долой Советскую власть, даешь поляков». От подобных лозунгов оставался только шаг и до практических выводов: «Как только Англия объявит войну на СССР, то мы в тыл Советской власти пойдем и не оставим в Москве ни одного живого коммуниста...» — говорилось в одном из писем 1927 г. в «Крестьянскую газету»[19].

Новый тип союзника в 20—30-е годы — революционный пролетариат всего мира. Официальная пропаганда всячески поддерживала подобные представления. Так, в информационном письме агитмассотдела Орловского окружкома (июль 1930 г.) подчеркивалось: «День 1 августа в настоящем году совпадает с 16-летием Империалистической войны. В этот день рабочие запада свой гнев против капиталистов-поджигателей войны выразят в массовой забастовке, которая должна показать, что на случай войны рабочие сумеют остановить заводы, фабрики и остановят машины, производящие средства истребления человечества. В этот день громко будет звучать лозунг “Руки прочь от Советского Союза” и т. п.»[20].

В1938 г. вышел в свет сборник «Красноармейский фольклор», полностью состоявший из произведений того же жанра, что и частушки о подвигах Кузьмы Крючкова. В одной из вошедших в сборник «красноармейских песен» звучала такая строфа:

К нам из Венгрии далекой,

Из баварских рудников,

Мчатся лавиной широкой

Красных тысячи полков.

В этих словах отразились реальные события — появление Венгерской и Баварской советских республик. Но подобные представления часто экстраполировались и на будущее:

 От Петрограда до Вены

Тянется фронт боевой,

Скоро от Темзы до Сены

Встанет гигант трудовой[21].

В результате возникли и прочно утвердились в массовом сознании соответствующие иллюзии, которые впоследствии мучительно изживались в годы Второй мировой войны. В том же 1927 г. достаточно типичными были такие высказывания: «Пусть Англия идет на нас воевать, а пока рабочие и крестьяне Англии сбросят свое правительство, как было в Германии»[22].

Впрочем, советское руководство уже в середине 30-х годов, несмотря на заверения пропаганды о приближающейся победе революции в странах Запада, охваченных тяжелым кризисом, все более испытывало скептицизм относительно ее ближайших перспектив. Еще в 1932 г. М. И. Калинин оптимистично утверждал: «Стабилизация [капитализма — авт.] оказалась короче, чем можно было ожидать: накопление революционной энергии идет бешеным темпом, и события, как разбушевавшаяся волна, вновь одно набегает на другое»[23]. Но уже в марте 1934 г. тот же Калинин, выступая перед делегацией иностранных рабочих, заявил буквально следующее: «Можете рассказать и то, что я вам сейчас рассказал открыто перед всеми. Калинин сказал, что им [пролетариям Запада — авт.] не хочется ставить свои головы на баррикады, им хочется миром завоевать власть, как-нибудь обойти буржуазию»[24].

Постепенно у советской политической элиты исчезали и иллюзии относительно масштабов поддержки со стороны западного пролетариата в случае войны против СССР. Если в 1930 г., в обстановке мирового экономического кризиса С. М. Киров записывал: «Союзники наши вне СССР с каждым днем увеличиваются, ибо видят пример и выход в социалистической революции»[25], то уже в 1933 г. в черновых записях М. И. Калинина содержится следующее любопытное признание: «Пролетарии Запада нас поддерживают, но слабо»[26]. Он же, выступая перед членами иностранных рабочих делегаций, прибывших в Москву на празднование 1 мая 1934 г., заявил: «Мы каждый день ждем нападения от буржуазии, в первую очередь английской, мы не уверены, что английский пролетариат наденет намордник на буржуазию»[27]. Еще более откровенно он высказался на подобной встрече в ноябре того же года: «Товарищи, я не знаю, ведь вы же разумные люди, ведь вы же должны понять, что против Советского Союза ощетинился весь буржуазный мир... Ведь мы же не можем надеяться, что вы нас поддержите. Что вы нам сочувствуете, что вы, так сказать, морально будете поддерживать — в этом я не сомневаюсь, но ведь ваше моральное сочувствие имеет очень малое значение...»[28].

Международная обстановка обострялась, и вопрос о союзниках приобрел особое значение. Однако, по мнению советского руководства, страны Запада как таковые могли выступать в качестве полноценных союзников СССР лишь в одном случае — в случае победы там социалистической революции. В тезисах доклада Г. Е. Зиновьева на Пленуме ЦК РКП 22 сентября 1923 г. говорилось, что в случае советизации Германии «союз советской Германии и СССР в ближайшее же время представит собой могучую хозяйственную силу... Союз советской Германии и СССР представит собою не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма...»[29].

Однако после неудачной попытки «подтолкнуть» революцию в Германии, надежд на скорую советизацию Европы не было, и в будущей европейской войне союзниками могли быть только капиталистические страны. В опубликованной в начале 20-х годов брошюре И. И. Вацетиса предполагалось, что в будущей войне столкнутся два блока — Великобритания, Франция, Япония и Америка, с одной стороны, и Россия, Германия, Австрия (страны, оказавшиеся после мировой войны в состоянии внешнеполитической изоляции) — с другой[30]. Но уже к концу 1920-х гг. ситуация в Ев-ропе изменилась, и в опубликованном в 1928 г. исследовании в число потенциальных противников СССР были включены практически все западные страны, за исключением традиционно нейтральных Швейцарии и Швеции, а в качестве потенциальных союзников выступали лишь Китай и колониальные владения[31]. После поражения китайской революции и конфликта на КВЖД в 1929 г. и Китай был исключен из списка возможных союзников.

В результате при разработке планов на 2-ю пятилетку была поставлена задача «обеспечить Красной армии возможность вести борьбу с любой коалицией мировых капиталистических держав и нанести им сокрушительное поражение, если они нападут на СССР [курсив мой — авт.]»[32]. Даже страны Восточной Европы воспринимались в первую очередь как потенциальные противники.

И после прихода нацистов к власти в Германии и подписания в мае 1935 г. советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи ни в пропаганде, ни в общественном сознании эти страны почти не фигурировали в качестве союзников. Конечно, сам факт подписания подобных договоров произвел позитивное впечатление на общественность. Так, 15 мая 1935 г. прибывшему в Москву для подписания соглашения о взаимопомощи министру иностранных дел Франции П. Лавалю публика, присутствовавшая в Большом театре, устроила «восторженную овацию»[33]. Но постепенно эти первоначальные впечатления, ничем не подкрепленные, развеялись практически без следа. В марте 1938 г. академик В. И. Вернадский записал в своем дневнике: «Агитаторы в домовых собраниях указывают, что, конечно, договоры есть с Чехословакией и Францией, но Сталин считает, что больше всего дорога жизнь людей и договоры можно толковать иначе»[34]. Таким образом, союз с Францией и Чехословакией не достиг цели в военно-дипломатическом отношении и почти не оставил следа в массовом сознании[35].

Если политическая элита не доверяла потенциальным союзникам из соображений в первую очередь идеологических, то военная элита весьма критически относилась к боеспособности западных армий, чему есть ряд свидетельств. В частности, командарм 2-го ранга А. И. Седякин, занимавший в разное время посты начальника Управления ПВО РККА, заместителя начальника Генштаба, командующего ПВО Бакинского района, вернувшись из поездки во Францию в 1935 г., заявил, что на маневрах «находился рядом с Гамеленом и другими генералами, и я чувствовал, что мне нечему у них учится, а они, несомненно, чувствовали наше военное превосходство»[36]. Впрочем, и советские дипломаты скептически относились к идее союза с Западом, исходя из своих представлений о настроениях западной политической элиты. И все эти настроения, бытовавшие «наверху», проникали по различным каналам в массовое сознание.

В общественном сознании в эти годы преобладали антифашистские настроения, но вопрос о возможных союзниках возникал редко. Более того, в документах НКВД зафиксированы позитивные отзывы о Гитлере и его политике. После 1933 г. немецкие фашисты, как наиболее вероятный противник, рассматривались некоторой частью населения как потенциальные союзники против сталинского режима[37].

Однако если в начале века враждующие коалиции определились задолго до войны и расстановка сил принципиально не менялась, то в 1930-е — начале 1940-х гг. ситуация складывалась иначе. Во Вторую мировую войну, в отличие от Первой, СССР вступил, не имея союзников (исключая Монголию и Туву). Попытки создать систему коллективной безопасности ни к чему не привели, если не считать советско-французского и советско-чехословацкого договоров 1935 г., так и оставшихся на бумаге. «Советская дипломатия явно не справлялась с непосильной задачей создания эффективного военно-политического союза стран, имевших антагонистические общественно-политические системы», — говорится в современном исследовании[38]. Впрочем, вряд ли стоит винить во всем советскую дипломатию. Помимо позиций западных стран, делавших почти нереальным заключение с ними действенного соглашения, играло роль и традиционное недоверие высшего советского руководства к европейским державам[39]. «Союзников у нас не было, — говорил впоследствии В. М. Молотов. — Америка-то была против нас, Англия — против, Франция не отстала бы»[40].

После подписания пакта Риббентропа — Молотова на роль потенциального союзника, казалось, могла претендовать Германия. Во всяком случае, на Западе противники Германии советско-германское партнерство рассматривали как нечто, весьма близкое к союзническим отношениям (подобная точка зрения существует и в современной российской историографии[41]).

Действительно, в 1939—1940 гг. в официальной пропаганде Англия и Франция рассматривались как главные виновники войны, агрессоры, потенциальные противники. Иногда, для «узкого круга», делались весьма откровенные высказывания. 7 сентября 1939 г. в беседе с Г. Димитровым, B. М. Молотовым и А. А. Ждановым В. И. Сталин заявил: «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если бы руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран (особенно Англии)»[42]. В свою очередь А. А. Жданов весной 1940 г. заявил на ленинградском партактиве, что для СССР «приятнее, полезнее и ценнее иметь под боком не антисоветских англо-французских союзников с намерением напасть либо на Германию, либо на Ленинград... [но] страну, которая с нами в дружественных отношениях [Германию — аетя.]»[43].

Подобные настроения фиксировались и в различных группах, составлявших советскую номенклатуру, причем порой в еще более недвусмысленной форме. Так, командующий Сибирским военным округом, командарм 2-го ранга C. А. Калинин утверждал, что в 1940 г. неизбежна война СССР, Германии, Японии, Италии против англо-французской коалиции, а по мнению корреспондента ТАСС в Афинах Успенского, после вступления СССР в войну «возможно будет выпустить кровь из мирового паразита — Великобритании». Как полагал Успенский, общие коренные интересы СССР и Германии состояли в том, чтобы разгромить Британскую империю[44].

Любопытны рассуждения писателя Ю. Л. Слезкина, зафиксированные в его дневнике. 12 сентября 1939 г. он записал: «Сейчас, когда все говорят о предстоящей войне и по- чему-то усиленно нажимают на то, что Германия нас предаст и будет воевать с нами, я еще более укрепился в своем первоначальном мнении. Германии нет никакого резона воевать с нами. Ей необходим наш нейтралитет в войне с Польшей». Через несколько дней, 29 сентября, уже после вступления советских войск в Западную Украину и Белоруссию и подписания «договора о дружбе и границе» с Германией, Слезкин пишет: «Если САШт [Северо-Американские Штаты — авт.] станет на сторону Франции и Англии и война продолжится — несомненно к нам [СССР и Германии — авт.] присоединится Япония (разграничив с нами сферу влияния в Китае), и тогда создастся такой массив территориально-монолитный, что с ним ничто уже не сравнится и ему не противостоит. А какой кулак в сторону английских владений в Азии!»[45].

Даже среди тех представителей интеллигенции, которых трудно заподозрить в особых симпатиях к Советской власти, бытовало мнение, что в войне в Европе нет ни правых, ни виноватых, но в любом случае она выгодна для СССР. К. И. Чуковский приводит такие слова А. А. Ахматовой, сказанные в августе 1940 г.: «Каждый день война работает на нас. Но какое происходит одичание англичан и французов. Это не те англичане, которых мы знали... Я так и в дневнике записала: “Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан”»[46].

Буквально за несколько дней до начала войны И. Ф. Филиппов, представитель ТАСС в Германии и одновременно заместитель руководителя советской резидентуры в Берлине в разговоре с немецким собеседником (который, кстати, оказался осведомителем «бюро Риббентропа» и отразил содержание беседы в своем донесении) утверждал, что возможный «союз между Россией, Америкой и Англией — это чушь. В России не питают иллюзий относительно буржуазных государств. Россия может полагаться лишь на саму себя»[47].

Нов общественном сознании фашистская Германия оставалась скорее самым опасным и вероятным противником, чем союзником; пакт 1939 г. и последовавшие за ним соглашения воспринимались в лучшем случае как тактический ход советского правительства, чему имеется достаточно свидетельств. Сохранялась память о союзе с Англией и Францией в Первой мировой войне; с другой стороны, память о прошлой германской войне и немецкой оккупации Украины, образы и представления, внедрявшиеся антифашистской пропагандой 30-х годов, вели к росту антинемецких настроений. Большое впечатление произвела вышедшая в конце 30-х годов книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР»[48].

Даже в период советско-финской войны 1939-1940 гг., когда вопрос о потенциальных противниках и союзниках СССР в Европе был особенно актуальным, в массовом сознании Англия и Франция считались (и не без оснований) союзниками Финляндии, т.е. противниками СССР; что же касается Германии, то отношение к ней было более сложным. Судя по спецсообщениям особых отделов, НКВД и материалам перлюстрации писем, Германия не воспринималась ни в качестве противника, ни в качестве союзника, зато неоднократно упоминалась в качестве примера. Нередко встречались высказывания о том, что Германия, в отличие от СССР, смогла бы одержать победу гораздо быстрее и с меньшими потерями (очевидно, здесь отразились впечатления от немецкого «блицкрига» 1939 г. в Польше). Зато заключение мира с Финляндией в ряде случаев вызвало предположения, что мир был заключен под давлением Германии, так как война с Финляндией мешала СССР снабжать Германию необходимым сырьем.

Финский же народ, на помощь которому, по официальной версии, выступила Красная армия, в зафиксированных высказываниях выступал отнюдь не в качестве потенциального союзника, а в качестве объекта освобождения, либо, гораздо чаще, в качестве упорного и фанатичного противника.

Постепенно, в ходе Второй мировой войны, особенно во время «битвы за Британию», в советском массовом сознании, наряду с традиционным недоверием к Англии, складывается уважительное и сочувственное отношение к ее борьбе с фашизмом. Британский журналист А. Верт приводит такие высказывания своих советских собеседников, относящиеся к 1940 г.: «Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан — после этого Чемберлена, Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером»[49].

Отношение к Франции, которую традиционно воспринимали в России с симпатией, было тем более позитивными, после ее оккупации нацистами, сочувственным, несмотря на дипломатическое признание правительства Виши и все зигзаги официальной пропаганды.

Что же касается Соединенных Штатов, как заметил американский исследователь Ф. Баргхорн, учитывая общее отношение к США как советского руководства, так и, особенно, широких масс, «было нетрудно “продать” Америку» в качестве союзника[50].

Повороты в пропаганде и неопределенность в общественных настроениях хорошо иллюстрируются воспоминаниями современника: «...Помню газеты с портретами улыбающихся вождей В. М. Молотова и И. Риббентропа, мамины слезы, чей-то успокаивающий голос: “Это — ненадолго. Там, наверху, соображают”. Еще помню разговоры такого рода: будем ли мы сражаться с Англией?.. Уже с зимы 40-го года пошли разговоры, что Гитлер на нас непременно нападет. Но в окнах ТАСС — плакаты с совсем иным противником. На одном из них изображен воздушный бой; наши самолетики красные, а вражеские — из них половина уже сбита и горит — черные, с белыми кругами на крыльях (белый круг — английский опознавательный знак)»[51]. На самом деле на плакате 1938 г. «Воздушный бой» (авторы В. Дени, Н. Долгоруков, А. Юмашев) были изображены японские, а не английские самолеты[52]. Характерна, однако, ошибка мемуариста.

Впрочем, слухи о войне с Англией продолжали распространяться; особенно сильны они были в только что присоединенной Прибалтике. Так, в Литве в ноябре 1940 г. «пустили слух, что вот прилетят английские бомбардировщики и начнут бомбить город Вильнюс, что Советская власть здесь установилась ненадолго и т. д., придут немцы или англичане...» И далее: «Классовый враг использует это недовольство [ростом цен — авт.], говоря, что при Советской власти нет товаров, все дорого и что скоро придут немцы, англичане и вернутся поляки»[53]. Набор потенциальных противников, они же союзники в борьбе против «Советов», представляется для конца 1940 г. совершенно невозможным (немцы и англичане воюют против друга, Польши не существует вообще), но таковы уж законы массового сознания. Соединяя несоединимое, оно тем самым явственно выделяет главное. Для тех дней, пожалуй, это было для Прибалтики разочарование в Советской власти и надежды на восстановление независимости любым путем.

Тем не менее международная ситуация, сложившаяся к весне 1941 г., многих наблюдателей, особенно хорошо информированных, подталкивала к определенным выводам. Писатель В. Вишневский возглавлял Оборонную комиссию Союза советских писателей, редактировал журнал «Знамя», присутствовал на закрытых совещаниях в Главном управлении политической пропаганды Красной армии, общался с крупными военными деятелями того времени, к тому же, зная иностранные языки, постоянно слушал сообщения английского, немецкого, французского радио. Весной 1941 г. в его дневниках появляются записи о возможных вариантах дальнейшего развития событий. Запись от 10 февраля: «Наше выступление против Германии и "оси” — в выгодный момент, в блоке с “демократическим блоком”...» Запись от 15 марта: «Мы выступаем, чтобы доломать Гитлера, в коалиции с “демократиями” Запада. Вариант наиболее ходовой в общественных разговорах [курсив мой — авт.]». И вместе с тем (в записи от 3 марта) — «с англо-американским миром — враги второй очереди — возможен компромисс, лет на 10—15»[54].

Однако ни политическое, ни военное руководство по- прежнему не рассчитывало на каких-либо союзников в будущем столкновении с Германией, которое становилось все более вероятным. Об этом говорит в частности тот факт, что на стратегических играх в Генштабе РККА в январе 1941 г. во вводных союзники СССР не фигурировали (союзником «западных», т. е. Германии, во второй игре выступали «южные», очевидно, Румыния)[55]. В беседе с В. Вишневским в апреле 1941 г. К. Е. Ворошилов «еще раз сказал о полной ненадежности англичан»[56].

* * *

В военные годы представления о внешнем мире приобретают явственную черно-белую окраску. Мир делится на врагов, которые воспринимаются совершенно по-особому[57], на союзников и на нейтралов. Нейтралы, впрочем, за редким исключением, привлекают внимание лишь в качестве потенциальных противников или потенциальных союзников.

В первые дни войны, в речи И. В. Сталина 3 июля 1941 г., было сказано о том, что советский народ имеет «верных союзников в лице народов Европы и Америки, в том числе в лице германского народа [курсив мой — авт.]»; сочувственные заявления западных правительств были упомянуты лишь вскользь[58]. Любопытно, что подобная формулировка содержится в очерке И. Эренбурга, написанном еще 22 июня: «У советского народа есть верные союзники — это народы всех порабощенных стран — парижские рабочие и сербские крестьяне, рыбаки Норвегии и жители древней Праги, измученные сыновья окровавленной палачами Варшавы»[59].

Однако уже 12 июля в Москве было подписано советско-английское соглашение о совместных действиях против гитлеровской Германии, положившее начало оформлению антигитлеровской коалиции. Тон советской прессы и пропаганды стал меняться в благоприятную для союзников сторону. Так, выступая на торжественном заседании 6 ноября 1941 г., Сталин упомянул о существующих в США и Англии демократических свободах и подчеркнул, что «Великобритания, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз объединились в единый лагерь, поставивший себе целью разгром гитлеровских империалистов и их захватнических армий»[60].

Громоздкая пропагандистская машина перестраивалась. Агитационно-массовая работа в новых условиях — условиях войны — значительно расширилась, во многих организациях ежедневно проводится читка газет... Лекции по международному положению привлекают массу людей»[61], — отмечалось в докладной записке отдела пропаганды Сталинского райкома партии г. Омска уже в конце июля 1941 г. Вместе с тем процесс перестройки пропаганды был непростым и не слишком скорым, и в октябре 1941 г. в материалах Омского обкома подчеркивалось, что «массово-разъяснительная работа на предприятиях в должной мере, как этого требует военное время, не развернута, редко проводятся квалифицированные доклады и беседы»[62].

Постепенно значительное место в тематике лекций и бесед заняли сюжеты, связанные с созданием и укреплением антифашистской коалиции. В 1942—1944 гг. в разных концах огромной страны читались такие лекции, как «Общность коренных интересов и укрепление боевого союза СССР, Англии и США в ходе войны»; «Антигитлеровская коалиция великих держав»; «Могучая антифашистская коалиция СССР, Великобритании, США и народов, порабощенных Гитлером»; «Боевой союз СССР, Англии, США против гитлеровской Германии и ее союзников»; «О втором фронте в Европе»; «Единый удар с востока и запада потряс до основания гитлеровскую военную машину»; «Усиление роли СССР в антигитлеровской коалиции»; «Война на Тихом океане»; «Борьба за восстановление демократической Польши» и др.[63]

Порой в этом перечне встречались лекции, тематика которых мало соответствовала задачам укрепления союзнических отношений, например, «Три похода Антанты». Справедливости ради надо сказать, что подобные темы встречаются очень редко. И все же как-то не верится в обычный недосмотр партийного аппарата. Не исключено, что подобные лекции должны были напоминать слушателям о «классовом характере войны».

Подтверждением этому является следующее высказывание заведующего отделом пропаганды одного из свердловских райкомов в сентябре 1944 г.: «В нашей пропагандистской работе мы освещаем вопросы Великой Отечественной войны и подчеркиваем ее народный характер. Это правильно. Но часто мы затушевываем ее классовый характер... Мы обязаны в нашей устной пропаганде подчеркивать и классовый характер. Партийному активу понятно, что не все вопросы мы можем поставить в газете “Правде”, в журнале “Большевик” о классовом характере войны. Тут мы связаны» (в документе последнее предложение было помечено от руки двумя вопросительными знаками на полях; видимо, подобные откровенные высказывания не представлялись бесспорными даже работникам обкома)[64].

По подсчетам Н. Д. Козлова, общий объем материалов о жизни союзных стран в газетах и журналах увеличился в среднем в четыре раза, при этом вместо сюжетов об обострении классовой борьбы, росте эксплуатации, агрессивности внешней политики Запада появились более объективные и нейтральные материалы об истории и культуре, системе образования и военной экономике этих стран, их действиях на различных фронтах[65]. Вместе с тем непропорционально большое место занимали публикации о росте авторитета СССР на Западе, о положительных высказываниях в его адрес как западных лидеров, так и рядовых трудящихся, о позитивном восприятии советской культуры и т. д.

Процесс «перестройки» пропаганды в целом и периодической печати в частности потребовал времени. И, в любом случае, масштабы этой «перестройки» удовлетворяли далеко не всех. Так, в августе 1941 г. А. П. Остроумова-Лебедева[66] записала в дневнике: «В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию... Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры»[67].

Иногда изменения в пропаганде приобретали самые неожиданные формы. В частности, в сборнике пословиц, выпущенном в 1942 г. Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), на первой же странице было приведено несколько пословиц (с пометкой «новая»), говорящих о «близости» Америки и СССР. Одна из них утверждала: «Эка благодать — от Москвы до Америки стало рукой подать»[68]. Среди так называемых «народных» частушек, публикуемых в годы войны, встречались и такие:

С Красной армией на пару армии союзников подсыпают немцам жару с грохотом и музыкой[69].

Эти изменения, конечно, не остались незамеченными обществом. Московский врач Е. И. Сахарова 6 января 1942 г. записала в дневнике: «Газеты наши стали очень интересны, читаешь их с захватывающим желанием прочесть все, что есть, — и из области наших событий, и сообщения наших могучих союзников. Сегодня очень интересна речь по радио Идена о поездке в СССР, даже не лишена некоторой поэзии»[70].

Впрочем, отмеченные изменения не стоит преувеличивать. Американская пропаганда, например, в те годы предпринимала усилия по формированию позитивного образа союзника; так, вышел комплект фотоплакатов с изображением английского, канадского, австралийского, русского и других солдат с общей надписью — «Этот человек твой друг. Он воюет за свободу». Плакаты были явно рассчитаны на образное, эмоциональное восприятие, характерное для массового сознания, причем образ союзника отличался не только привлекательностью, он был персонифицирован. В1942 г. в Англии вышел альбом карикатур английских и русских (советских) авторов, посвященный соответственно войне с Наполеоном и Отечественной войне с предисловием И. М. Майского[71]. В советской же пропаганде военных лет направление, связанное с персонификацией союзников, развития практически не получило (см. об этом ниже).

В настроениях советского политического руководства преобладало недоверие к союзникам. Беседуя с корреспондентами в декабре 1942 г., М. И. Калинин, в частности, давал следующие указания: «Будут вас спрашивать о союзниках, как тут говорить? Я говорю, что в драке на других надеяться трудно. Будем бить сами немцев, и союзники у нас будут, а если нас будут бить, трудно ожидать союзников. Во всяком случае нужно быть готовыми к тому, чтобы драться нам, а никому другому»[72].

Помощь союзников, их участие в войне с общим врагом порой недооценивались советской прессой и официальными лицами; об этом, как правило, не говорил в своих речах Сталин. (Одним из немногих исключений явилось его выступление 6 ноября 1941 г., где было упомянуто о поставках военной техники и стратегического сырья и предоставлении займа СССР.)

Конечно, в какой-то степени это можно было объяснить соображениями секретности. Циркуляром начальника Главлита Н. Г. Садчикова от 27 мая 1942 г. запреты и ограничения, принятые для сведений об РККА, были распространены и на сведения о войсках союзников, в том числе о «полученных от союзных государств конкретных предметах вооружения и боевой техники, независимо от того, сообщалось или не сообщалось об этом в иностранной печати»[73].

Более того, иногда последствия публикации подобных сведений оказывались самыми неожиданными. Например, когда в одной из советских газет появилась написанная, очевидно, с лучшими намерениями заметка о том, что американские трубы, полученные по ленд-лизу, используются при прокладке газопровода Саратов — Москва, американская сторона незамедлительно прекратила поставку труб вообще под тем предлогом, что они используются не для нужд фронта[74]. Но, конечно, большую, если не главную, роль играли соображения идеологические.

Выступая на совещании Совинформбюро в феврале 1943 г., его глава С. А. Лозовский заявил: «В Англии, США, Канаде возникли комитеты помощи Советскому Союзу. Правда, эти комитеты посылали некоторые вещи, например: медикаменты, продукты и т. д. Так вот, эти комитеты посылают запросы с просьбой сообщить им, каким образом оказанная ими помощь воздействовала на победу Красной армии. Это значит, нужно им сообщить, как их 5 банок консервов помогли угробить 300 тыс. немцев под Сталинградом»[75]. В результате гуманитарная помощь союзников воспринималась, в соответствии с существующими стереотипами, как «подарки рабочих и крестьян» США и Великобритании, а порой даже как товары, закупленные Советским правительством[76].

Неудивительно, что и распределение подобной помощи зачастую производилось совершенно безответственно. В начале февраля 1943 г. заместитель председателя СНК СССР А. И. Микоян поручил наркому финансов СССР А. Г. Звереву произвести обследование состояния учета и хранения подарков на Центральном базисном складе Союзного Красного Креста и Красного Полумесяца в Реутове под Москвой. Там оказалось около 50 вагонов непринятых и неоцененных подарков; принятые же подарки долгое время не распределялись. Так, из 42 тыс. штук шерстяных одеял, поступивших в апреле-августе 1942 г. было выдано нуждающимся чуть больше половины[77].

Позитивные отзывы о союзниках строго дозировались, даже в специальных изданиях. В начале 1943 г. недовольство партийных инстанций вызвала, в частности, работа Института мировой политики и мирового хозяйства АН СССР. В частности, по мнению начальника УПА ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова, в ряде изданий Института «некритически, в хвалебном тоне изображается современный общественный порядок в Англии и США, непомерно преувеличивается роль и участие Англии и США в борьбе против гитлеровской Германии». В записке на имя И. В. Сталина Александров подчеркивал, что один автор «в неумеренно восторженных тонах расписывает помощь, которую оказывают Англия и США Советскому Союзу», другой идеализирует Британскую монархию[78].

В июле 1944 г. Управление агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) отметило как ошибку Главлита разрешение на выпуск в свет статьи об организации производства в машиностроительной промышленности в условиях военного времени, в которой «весьма скупо характеризуются достижения отечественного производства и дается непомерно восторженная оценка успехов производства США и Англии». По мнению составителей процитированной записки, адресованной секретарю ЦК А. С. Щербакову, автор «не только переоценивает достижения Америки и Англии и снисходительно отзывается о наших успехах, но и имеет вредную тенденцию — смазывать различие двух систем»[79].

В 1944 г. в 49 лозунгах к 23 февраля и 57 — к 1 мая, составленных в Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), союзники упоминались лишь по одному разу: «Да здравствует победа англо-советско-американского боевого союза над подлыми врагами человечества — немецко-фашистскими поработителями»[80].

Подобная позиция советской пропаганды не раз вызывала дипломатические осложнения. Например, в марте 1943 г. посол США в СССР У. Стэндли на специальной пресс- конференции заявил, что советская информация по проблемам ленд-лиза необъективна[81]. Через несколько дней «Правда» опубликовала подробный статистический отчет об американской помощи СССР.

 Характерно, что советские средства массовой информации на первый план выдвигали поставки продовольствия, хотя по стоимости поставки вооружения и военных материалов их намного превосходили. Необходимый «внутренний» результат был таким образом достигнут: подавляющее большинство советских граждан, лишенных альтернативных источников информации и обладавших достаточно устойчивым, сформированным еще в предвоенные годы набором негативных стереотипов относительно Запада в целом, имело весьма слабое представление о реальном вкладе союзников в войну, о боевых действиях в Северной Африке или на Тихом океане и о гуманитарной помощи (справедливости ради нельзя не отметить, что послевоенная западная историография в свою очередь принижала значение Восточного фронта для общей победы; с другой стороны, в современной отечественной публицистике роль союзников вообще и «ленд-лиза» в частности порой явно преувеличивается). Плохо представляли себе советские люди повседневную жизнь американцев и англичан.

Конечно, были и противоположные тенденции. Как отмечает Ф. Баргхорн, в советской прессе информация о союзниках составляла примерно половину всей международной информации, однако она была подобрана в соответствии с пропагандистскими целями руководства. При этом особое внимание уделялось определенному набору «прогрессивных» политических деятелей (Ф. Д. Рузвельт, Г. Гопкинс и др.), что одновременно отражало авторитарную природу советского режима и оставляло пути отступления в случае изменения политики Запада[82]. В этой связи нельзя не отметить, что советская пропаганда, объясняя причины начала «холодной войны», особое значение придавала смерти Ф. Д. Рузвельта и приходу к власти Г. Трумэна.

Было бы преувеличением утверждать, что усилия союзников совсем не замечались в СССР. Так, в апреле 1943 г. М. И. Калинин, выступая на собрании партийного актива Ленинского района г. Москвы, много внимания уделил проблеме второго фронта. При этом характерно, что основной причиной задержки открытия второго фронта Калинин объявил сложность этой задачи и объективную неготовность союзников и лишь затем упомянул политические причины, а именно то, что «в Англии имеется, хотя и не столь значительная по численности, по зато довольно влиятельная в правительственных сферах группа людей, настроенная против Советского Союза». При этом он выразил уверенность, что в конечном счете второй фронт будет открыт. «При всем этом должен сказать, что помощь, оказываемая нам союзниками, значительна, и те люди, которые склонны преуменьшать, недооценивать помощь, оказываемую союзниками нашей стране и армии, совершают ошибку. Мы получаем от союзников значительное количество материалов и, разумеется, стремимся получить особенно дефицитные для нас материалы. Но помимо вооружения, боеприпасов, непосредственного сырья для военной промышленности, сами военные действия союзников, хотя и носят ограниченный характер, но все-таки оказывают влияние на общий ход военных дел», — напомнил Калинин, особо отметив изгнание немцев из Северной Африки и бомбежки крупных промышленных центров, которые «безусловно, понижают эффективность работы промышленных предприятий и железных дорог, выводят из строя ряд заводов. К тому же при массированных бомбардировках всегда бывает много жертв среди рабочих, а это, естественно, деморализует их, что в свою очередь отражается на продуктивности работы»[83].

При необходимости тон прессы мгновенно менялся в благоприятную для союзников сторону. Так, накануне конференции в Тегеране в СССР была развернута пропагандистская кампания по поводу 10-летия установления дипломатических отношений между СССР и США. По этому поводу новый посол США А. Гарриман выразил В. М. Молотову «большое удовлетворение»[84].

Еще более активная кампания развернулась после успешного завершения Тегеранской конференции.

«...Тегеранская конференция является величайшим событием наших дней, исторической вехой в борьбе с немецким агрессором. Все усилия немцев по разобщению свободолюбивых народов лопнули. Руководители трех великих держав пришли к полному соглашению в делах войны и мира», — заявил в новогодней речи, опубликованной в «Правде» 1 января 1944 г., председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин[85].

Как отмечал американский мемуарист Р. Шервуд, реакция советской прессы на Тегеранскую конференцию «свидетельствовала о “почти революционном изменении” в отношении Советов к Соединенным Штатам и Великобритании. Казалось, что вся пропагандистская машина была направлена на то, чтобы вызвать энтузиазм по поводу “исторических решений” в Тегеране...»[86].

Открытие второго фронта в Нормандии также привело к благоприятным комментариям в советской прессе. Как отмечают современные исследователи, это был «период максимально благоприятного отношения к союзникам со стороны государственного руководства и общественности СССР»[87].

Этот вывод можно подтвердить конкретным примером: в ноябре 1944 г. Челябинский горком ВКП(б) указал, что в качестве иллюстративного материала к докладу И. В. Сталина о XXVII годовщине Октябрьской революции следует использовать данные о высадке союзников, о ходе военных действий, тексты договоров и пр., а также «в крупном плане рекомендуется выполнить портреты руководителей трех великих держав — тов. Сталина, Черчилля и Рузвельта на фоне победоносно развивающихся государственных флагов союзных держав». Подобная наглядная агитация, тем более на провинциальном уровне, в годы войны представляла собой скорее исключение, чем правило[88].

Успехи союзников воспевал в стихах Демьян Бедный; Илья Эренбург писал в октябре 1944 г.: «Мыне одни теперь в борьбе, и, узнав поближе наших друзей, мы научились их ценить. Наши летчики гордятся своими английскими и американскими товарищами, которые наносят врагу суровые удары. Наши пехотинцы уважают англичан, выдержавших в Голландии тяжелые бои. Вся наша армия горда победами союзников на Западе, и весть о падении Аахена мы приняли радостно, как нашу победу»[89].

Вместе с тем коренной перелом в ходе военных действий уже в 1943 г. заставил советское руководство задуматься об очертаниях послевоенного мира и будущем межсоюзнических отношений, что также нашло отражение в пропаганде.

Конечно, некоторые нюансы к тому времени определились. Так, в приказе главы Главлита Н. Г. Садчикова от 10 сентября 1942 г. содержалось указание: «Абиссинию, Албанию, Австрию, Чехословакию и Польшу показывать на географических картах самостоятельными государствами в границах до оккупации их Италией и Германией»[90]. Любопытна, однако, дата приказа — то ли бюрократическая машина просто не поспевала за ходом событий (да и новые карты мира в 1941-1942 гг., видимо, издавались нечасто), то ли советское руководство долго не могло решить для себя, являются ли вышеупомянутые государства самостоятельными и, главное, ставить ли об этом в известность советский народ.

Современные исследователи отмечают появление в 1943 г. «симптомов известной жесткости в отношении союзников, особенно в вопросах, связанных с послевоенными перспективами, с определением судеб стран и народов, освобождающихся от фашистской оккупации»[91]. Советская пропаганда получает указания об усилении ее «наступательного характера» — в первую очередь в отношении союзников по антигитлеровской коалиции[92]. По свидетельству очевидца, в декабре 1942 г. руководитель Совинформбюро С. А. Лозовский «собрал писателей, работающих в Совин-формбюро, и ругательски ругал перед ними союзников и, в частности, Англию, называя их и некультурными, обманщиками и т. д.»[93]. Выступления Лозовского произвело настолько большое впечатление, что среди интеллигенции возникли предположения о серьезном конфликте с Англией.

Именно в 1943 г. было решено создать новый двухнедельный журнал «Война и рабочий класс» (с 1945 г. — «Новое время»), чтобы иметь возможность критически высказываться в адрес союзников, не давая повода для официальных претензий. Формально журнал считался профсоюзным изданием, однако фактическим его редактором был нарком иностранных дел В. М. Молотов. Как вспоминает бывший помощник Молотова В. М. Бережков, «я мог видеть, как тщательно не только он [Молотов — авт.], но порой и Сталин дозировали критические статьи»[94].

Одновременно было принято решение закрыть журнал «Интернациональная литература». Каковы бы ни были мотивы такого решения, советской общественностью оно было истолковано однозначно. В своем дневнике (запись от 23 февраля) писатель В. В. Иванов свидетельствует: «Вечером зашел Б. Д. Михайлов[95]. В международной обстановке изменений нет, разве что наши отношения с союзниками становятся все холоднее. Закрыта “Интернациональная литература”[96], поскольку, мол, этот журнал стал англо-американским — “а это нам не нужно”»[97].

Интересно, что одной из примет изменения курса по отношению к союзникам Ф. Баргхорн счел появление в советской прессе, начиная с 1943 г., и прежде всего в специальных изданиях, аналитических статей о внутриполитической ситуации на Западе, в частности в США[98]. До этого подобные сюжеты затрагивались лишь вскользь.

Впрочем, справедливости ради нельзя не отметить, что подобные изменения наметились и в пропаганде союзников. Советская сторона имела достаточно подробную информацию о различных планах, разрабатываемых союзниками уже с 1943 г., основная политическая цель которых «сводилась к предотвращению распространения влияния СССР в Европе и обеспечению для США и Великобритании решающего голоса на мирной конференции»[99].

Вместе с тем советское руководство не стремилось форсировать приближение периода конфронтации, и отсюда — «ряд жестов, адресованных США и Великобритании и призванных в тот момент убедить союзников и всю мировую общественность в том, что Советский Союз готов к компромиссам в самых принципиальных вопросах, что он идет по пути либерализации политической жизни, по пути создания цивилизованного демократического государства»[100]. Речь в данном случае идет о роспуске Коминтерна и некоторой нормализации отношений с церковью.

Довольно осторожно реализовывалось и положение об усилении «наступательного характера» пропаганды. Так, в январе 1944 г. секретарь ЦК компартии Литвы А. Снечкус предложил А. С. Щербакову для сбора средств на эскадрилью самолетов «Советская Литва» привлечь литовцев из США, Канады, Южной Америки, причем «не только просвещенные круги американских литовцев, но и проникнуть в литовские массы, находящиеся под влиянием враждебных партий и организаций». Снечкус просил согласия на проведение такой кампании, однако (видимо, по рекомендации НКИД) было решено от этой идеи отказаться[101]. Тем не менее весной 1944 г. один из сотрудников советского Генконсульства в Нью-Йорке, литовец П. И. Ротомский (Ротомскис), направленный в США по просьбе Снечкуса специально для работы с местной литовской общиной, регулярно выступал на митингах и собраниях, участвовал в сборе денег в помощь Советской Литве, а главное, разъяснял американским литовцам, за что борется литовский народ, и разоблачал «антисоветских деятелей, которые везде кричат, что литовский народ с оружием в руках выступит против приближающейся Красной армии»[102].

В начале 1945 г. в советской пропаганде появился новый мотив: осуждение раздающихся на Западе призывов к примирению с немцами. В статье «О моральном облике нашего народа», опубликованной в журнале «Большевик» и вскоре изданной отдельной брошюрой, М. И. Калинин специально остановился на этом вопросе. «Ненависть к фашистским извергам мы считаем священной, — писал он. — Но вот один американский журналист, отзываясь в общем положительно о книге Эренбурга “Война”, заметил, что она теряет свою ценность из-за того, что в ней много ненависти к немцам. Это — не случайное мнение. В Америке, как и в Западной Европе, значительный слой людей избегает острых формулировок и не вносит большой страстности в борьбу с фашизмом. Дескать, умеренность более действенна, и вообще ненависть чужда благородным человеческим чувствам»[103].

Подводя итог, можно согласиться с мнением Ф. Баргхорна о том, что с 1944 г. советская пропаганда постепенно возвращается к предвоенным представлениям о США и Западе в целом[104].

* * *

В массовом сознании образ союзника предстает в самых различных ипостасях (необходимо оговориться, что речь идет прежде всего о настроениях в советском тылу). Наряду с позитивными представлениями часто встречаются и проявления традиционного недоверия (особенно в от-ношении Англии), которое лишь усугубилось в предвоенные годы.

Существует точка зрения, что в условиях тяжелейшей войны усилилось негативное отношение к Западу. «В свете немыслимой жестокости агрессора... бледнела сталинская антикапиталистическая пропаганда. Осознание этого трагическим образом изменило представление русского народа о соседях на Западе в целом. Если страна Гёте способна на нечеловеческую жестокость, то может ли быть страна Шекспира лучше? Отныне русские связывали представление о западной эффективности с бомбардировками мирных городов, сожженными селами, увезенными в неволю соотечественниками, с тотальным истреблением людей. Понадобится еще немало времени, прежде чем в генетическом коде восточноевропейских народов ослабнет это представление», — утверждает А. И. Уткин[105].

Конечно, нельзя исключить, что подобные настроения реально существовали в огромной стране. Однако вывод историка представляется слишком однозначным и обобщающим. По крайней мере, ни в информационных материалах НКВД — НКГБ, ни в документах партийных органов, ни в опубликованных дневниках и мемуарах таких высказываний не встречается. Что же касается «восточноевропейских народов» за пределами СССР, их отношение к Америке и Англии в послевоенные годы вряд ли можно оценивать таким образом.

В одной из первых работ, посвященных теме восприятия союзников советским обществом, утверждается: «Никаких опросов населения в СССР тогда не проводилось, но по сохранившимся воспоминаниям о войне нет оснований утверждать о наличии каких-либо расхождений общественного мнения с официальной позицией в отношении союзников»[106]. Действительно, социологических опросов в современном понимании тогда не существовало, но в какой- то степени их заменяли информационные материалы НКВД, партийных и советских органов, а также доступные сейчас историкам документы личного происхождения.

Основываясь на этой источниковой базе, можно попытаться восстановить спектр настроений, существовавших тогда в советском обществе по отношению к союзникам. Открытым остается вопрос об относительном удельном весе тех или иных настроений; об этом можно судить лишь по частоте упоминаний об этом в документах, отдавая себе при этом отчет, что внимание, например, информаторов НКВД к тем или иным высказываниям далеко не всегда отражает их реальную распространенность.

Тем не менее очевидно, что общественное мнение далеко не сводилось к воспроизведению положений официальной пропаганды. Как будет показано ниже, существовал очень широкий спектр мнений в отношении союзников, от абсолютно позитивных, до резко негативных, иногда неожиданных, иногда весьма — с точки зрения современного историка — обоснованных и рациональных.

Нельзя не согласиться с В. В. Позняковым, который пришел к выводу, что «советской внутренней пропаганде удалось добиться многих из поставленных перед нею целей... ей удалось отделить в массовом сознании советского народа «простых людей» этих стран от их политических и государственных структур»[107]. Впрочем, существует и иная точка зрения. Так, А. В. Фатеев полагает, что «советский пропагандистский аппарат, пресса сделали немало для создания позитивного образа союзников по оружию — США, Великобритании. В результате среди значительной части народа, интеллигенции возникли иллюзии относительно возможностей длительного послевоенного сотрудничества с либеральными державами антигитлеровской коалиции» [108]. Представляется, однако, что подобные настроения существовали не столько благодаря, сколько вопреки официальной пропаганде (тем более, что они фиксировались и до войны, хотя высказывались гораздо осторожнее и, как правило, в узком кругу)[109].

Уже в первые дни войны в сводках НКГБ были отмечены высказывания о том, что политика Литвинова, направленная на союз с Англией и Францией, была верной. Характерно, что подобные высказывания проходили по разделу «антисоветских», один из говоривших это был арестован[110]. Очевидно, «органы» еще не успели осознать новую международную реальность, несмотря на заявления с обещаниями помощи со стороны правительств США и Англии, прозвучавшие 22 июня. Впрочем, в дальнейшем, особенно в 1941-1942 гг., в таких же сводках НКВД сомнения относительно результативности отношений с союзниками, не совпадающие с тоном прессы на данный день, также проходили по разряду «антисоветских»[111].

Как отмечает, основываясь на ленинградских материалах, Н. А. Ломагин, «сближение СССР с Англией и США в первые недели войны воспринималось населением с большой настороженностью и не являлось существенным фактором в развитии настроений — война с Германией представлялась своего рода дуэлью, в которой «демократии» в лучшем случае будут играть роль честных секундантов». И далее: «Большой интерес к международным событиям, которые в довоенном Ленинграде скорее напоминали мечты и грезы, нежели имели какое-нибудь реальное значение, через два месяца войны практически полностью исчез, уступив место насущным вопросам борьбы за выживание... По- прежнему по отношению к демократическим государствам доминировало недоверие»[112]. Действительно, такие настроения были распространены и неоднократно фиксировались в разных регионах, но вряд ли они столь безоговорочно преобладали в массовом сознании.

Любопытно мнение инженера Ладыженского, высказанное в августе 1941 г.: «Надо было начать войну с Германией нам, и тогда, когда Германия воевала с Францией. Сейчас Англия добилась своего, она столкнула своего злейшего конкурента — Германию с идеологически чуждой и по мнению Англии подлежащей ослаблению Россией... Наверно Англия раньше предлагала нам воевать против Германии, тогда бы для последней действительно были два фронта и мы бы победили»[113].

Сразу же вспомнили о том, что уже пришлось пережить народам европейских стран, в частности, Великобритании. Незаметно Отечественная война стала восприниматься как продолжение Второй мировой, причем СССР как бы с самого начала оказывался «на правильной стороне», выступая чуть ли не союзником, преемником в качестве главного противника Германии, и уж, во всяком случае, товарищем по несчастью относительно Англии. Это ощущение хорошо передал в своей документальной прозе С. Кржижановский, назвавший защитные полоски на московских окнах «стеснительной, мешающей и солнцу, и глазу одеждой с чужого лондонского плеча». И добавил: «А там и сама война с лондонских плеч на наши»[114].

И все же постепенно осознавалась важность формирования антигитлеровской коалиции. О том, какое значение придавали советские граждане союзу с западными державами, говорит следующий факт. В октябре 1941 г. на предприятиях г. Омска были проведены собрания, посвященные итогам трех месяцев войны. Как отмечал в докладной записке секретарь горкома ВКП(б), «большинство присутствующих интересовали такие вопросы: взаимоотношения между Китаем и Японией, позиция Турции и Японии в происходящей войне, чем конкретно помогают Англия и США Советскому Союзу в борьбе с нацизмом, почему Англия активно не выступает против Германии»[115]. К записке было приложено около 70 вопросов (из заданных 160, т.е. около половины), которые в совокупности дают любопытную картинку «состояния умов» советского тыла начала войны.

Прежде всего, явно доминируют вопросы, связанные с внешнеполитическими акцентами войны, складыванием антигитлеровской коалиции (в значительной степени это было связано с Московской конференцией трех держав, которая состоялась в конце сентября 1941 г. и о которой сообщала советская пресса). Война между Японией и Китаем или позиция Турции, действительно, интересовали многих, но основная масса «внешнеполитических» вопросов пришлась все же на взаимоотношения СССР с Англией и США Более того, позиция Англии была темой для 13 вопросов, 3 вопроса затрагивали Англию и США одновременно, и 4 вопроса относились к политике США.

Что же интересовало в те дни омичей применительно к позициям двух союзных держав? «Почему Англия не посылает сухопутные войска против Германии?.. Почему Англия плохо помогает нам и плохо бомбит Германию?.. Почему Англия не привлечет Турцию на свою сторону?.. Почему Англия не откроет второй фронт на Балканах?.. Почему Англия не высаживает своих десантов на оккупированную зону Франции и не бьет там Германию?» И, конечно, «чем конкретно помогают нам США и Англия... что мы платим за это наличными деньгами?» [курсив мой — авт.][116]

Пожалуй, наиболее позитивно союз с Англией и США оценивала интеллигенция. Академик В. И. Вернадский, например, 16 июля 1941 г. отметил в. дневнике: «Общее удовольствие, что отошли от Германии, и очень популярен союз с Англией и демократиями»[117]. В августе 1941 г. на 1 -м Всеславянском митинге писатель А. Н. Толстой говорил о «могучей союзнице», «могущественной и свободолюбивой Великобритании» [118].

Впрочем, инициативы в этом направлении не всегда встречали однозначную поддержку «сверху». Так, в конце 1941 г. в Алма-Ате С. М. Эйзенштейн по собственной инициативе перерабатывал сценарий «Ивана Грозного». В письме председателю Комитета по делам кинематографии И. Г. Большакову он отмечал: «В Ливонской войне несколько ослабляется самостоятельная роль Польши и заостряется антинемецкая линия... Вводятся мотивы англофильства Ивана Грозного, его политические связи с Англией и Елисаветой Английской... [курсивмой — авт.]*. Позднее, в письме к А. А. Жданову, Эйзенштейн подчеркивает главный вопрос — нужна ли вообще в сценарии тема взаимоотношений с Англией. Ответ на этот вопрос был получен лишь в сентябре 1942 г.: Большаков «порекомендовал» практически снять английскую тему[119].

Порой в официальных выступлениях подчеркивалось единство действий союзников на разных фронтах — так, на антифашистском митинге работников искусства и литературы в ноябре 1942 г. композитор Д. Д. Шостакович заявил, что, «как это делают армии, сражающиеся под Сталинградом и в Африке, должны объединить свои усилия и художники всех демократических стран для того, чтобы помочь армиям, которые завтра встретятся для окончательного разгрома гитлеризма на полях Европы»[120].

В информационных документах НКВД были отмечены высказывания советских граждан о том, что речь Сталина 3 июля 1941 г. была рассчитана на завоевание симпатии в Англии и Америке, «которых мы объявили союзниками». Были, впрочем, и обратные высказывания, например: «Надеяться на помощь Англии и Америки — безумие»[121]. Подобные настроения существовали и в офицерском корпусе. Так, генерал-майор М. И. Потапов, попавший в плен к немцам, на допросе в сентябре 1941 г. безапелляционно заявил, что «русские считают Англию плохим союзником»[122].

В информационных сводках НКГБ за сентябрь 1941 г. приводятся высказывания москвичей относительно межсоюзнических отношений. Характерно, что все они носят

критический характер. В частности, вступление советских и британских войск в августе 1941 г. в Иран вызвало следующие комментарии: «Наконец-то нашелся фронт, с которого мы можем получать победные сводки. И как ловко, с какой демагогией проделано все это: сначала мы перечислили все наши благодеяния, оказанные Персии, потом уже сделали вывод о взятии ее за горло. Самое же главное — проделали все это в союзе с Англией, спрятавшись за ее спину. За Англией не страшно. Наше командование может драться только на кулаках... Англичане уже одурачили СССР после вступления английских войск в Иран. Они держат под ударом Баку, который раньше или позже будет у нас отобран. Сейчас англичане нами командуют, они добились полностью того, о чем мечтали два года тому назад. Такой результат следует отнести за счет нашего слабого и неквалифицированного руководства и увлечения идеей мировой революции со стороны наших вождей[123]».

Иногда сама необходимость в создании антигитлеровской коалиции подвергалась сомнению.

Уже 23 июня 1941 г. А. П. Остроумова-Лебедева записывала в дневнике: «Утром была речь Черчилля. Англия обещает нам помогать деньгами и техникой... Мне, лично, их помощь кажется не очень существенной. Истощенный, утомленный народ. Да и многие примеры их помощи: Франция, Греция, Югославия... Неужели развязавшаяся война между нами и Гитлером вызвана коварной политикой Англии?.. Неужели это есть результат... политики «коварного Альбиона»? Неужели это они натравили разъяренного дикого быка — Гитлера на нашу страну?»[124].

В докладной запийсе Л. П. Берия, поданной И. В. Сталину в сентябре 1941 г., приводились следующие слова одного из работников Наркомата среднего машиностроения: «Я не хочу, чтобы в результате войны победителями оказались Англия и Америка, потому что в верхних слоях опять будут евреи, так как Америка — еврейская страна, и она старается, чтобы в России господствовал еврейский капитал. Пусть лучше владеет Россией Германия и Гитлер»[125].

Подписание США и Великобританией Атлантической хартии[126] вызвало следующий комментарий московского режиссера П.: «Соглашение между Рузвельтом и Черчиллем без нашего участия доказывает, что мы только орудие в их руках. Англия добилась своего, мы своей плохой дипломатией и политикой получили разгром, а Англия снова вершит судьбами мира...»[127].

Есть свидетельства того, что союз СССР и демократического Запада негативно оценивался представителями интеллигенции и по другим, противоположным мотивам. Это было связано с их резко отрицательным отношением к советскому строю как таковому. Например, историк С. Б. Веселовский записал в дневнике 20 января 1944 г.: «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий и коричневый фашизм — против красного. Омерзительная форма фашизма — в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма»[128].

Более развернуто эта точка зрения изложена в дневнике Л. Осиповой, оказавшейся на оккупированной территории и сотрудничавшей с немцами. В феврале 1942 г. она отмечала: «Все упорнее идет шепоток, что союзники, американцы и англичане, оказывают громадную помощь большевикам...» А примерно через год, в январе 1943 г., последовал такой комментарий: «Какое несчастье для русского народа, что ему приходится ждать помощи от немцев, а не от настоящих демократических народов. Но эти демократические народы усиленно помогают большевикам, предают русский народ на издевательство и уничтожение. Неужели они не понимают, какую петлю они готовят на свою собственную голову?.. Говорят, что они понимают только свою выгоду. И этого нет. Всякому русскому колхознику ясно, что выгоднее было бы дать немцам разбить большевиков, а потом вместе с Россией разбить немцев»[129]. Характерно, что помощь союзников здесь явно расценивается как решающий фактор в ходе войны. Трудно сказать, насколько такая точка зрения была распространена; она, например, не встречается в высказываниях, зафиксированных в НКВД — НКГБ или в других опубликованных письмах и дневниках.

Достаточно распространенным и среди сторонников, и среди противников антигитлеровской коалиции, было скептическое отношение к мотивам поддержки, которую союзники оказывали (или обещали оказать) СССР. Практически никто не сомневался, что союзники заботятся прежде всего о собственных интересах. Как вспоминает известный философ А. А. Зиновьев, «мы знали о том, что западные страны вроде Англии, Франции и США гораздо больше боялись победы гитлеровской Германии, чем нашей... Мы были уверены, что страны Запада, враждующие с Германией, рано или поздно присоединятся к нам в борьбе с Германией и помогут нам разгромить ее»[130]. Московский журналист Н. К. Вержбицкий в ноябре 1941 г. записал в дневнике: «США, сбросившие фиговый листок нейтралитета, помогут во имя спокойствия и невероятных гешефтов»[131].

Вместе с тем для большинства была характерна уверенность в экономической мощи союзников, их превосходстве в ресурсах, особенно с учетом возможностей СССР[132]. Как отмечал по поводу показаний пленных советских офицеров сотрудник «бюро Риббентропа» Г. Хильгер в августе 1942 г., «генерал Власов и особенно полковник Боярский[133] в своих высказываниях преувеличивали военные и экономические возможности США и Англии. Эти представления являются прямым следствием соответствующей советской пропаганды. Показательно, насколько интенсивно она способна воз-действовать даже на критически настроенных людей» [курсив мой — авт.][134]. Характерна убежденность немца в том, что представления достаточно осведомленных офицеров, за-нимавших в Красной Армии высокие командные должности, о превосходящем экономическом потенциале союзников объясняется исключительно пропагандой.

Впрочем, одной уверенности в экономической мощи США и Великобритании было недостаточно. Разноречивые отклики вызвал доклад И. В. Сталина 6 ноября 1941 г„ где он впервые говорил о реальной помощи союзников. Наряду с удовлетворением и надеждами на скорое открытие второго фронта были и такие оценки: «Сталин теперь открыто расписался в полном бессилии СССР в войне с Германией. Из доклада следует понимать, что теперь все зависит от помощи Америки и Англии»[135].

Даже вступление в войну США было воспринято неоднозначно. 10 декабря 1941 г. в блокадном Ленинграде И. Д. Зеленская записала в дневнике: «Вчера по радио — война между Японией и Америкой. Эта дьявольская война разливается, как океан. Является страх за дальневосточный фронт, за доставку американского вооружения. А с другой стороны, может быть и лучше, как широко вскрытый нарыв»[136].

Подписание англо-советского и американо-советского соглашений в мае-июне 1942 г. вызвало следующие комментарии: «Договору с Америкой нельзя придавать существенного значения, так как он составлен в крайне запутанных выражениях и предусматривает главным образом выгоды Америки, а не интересы СССР... Договор означает предоставление американским банкирам концессий, а стало быть и расширение частной инициативы внутри Советского Союза... В нашей смертельной борьбе против Германии у нас нет другого выхода, чем этот тесный союз с Англией, но боюсь, что договор все же более выгоден Англии, чем нам. Англия основательно связывает нас по рукам и ногам не только на время войны, но и на послевоенное время...»[137].

Наибольшие опасения в качестве союзника вызывала Англия. Уже в октябре 1941 г. Н. К. Вержбицкий записал в дневнике: «На нас обрушилась военная промышленность всей Европы, оказавшаяся в руках искуснейших организаторов. А где английская помощь? А может быть, английский империализм хочет задушить нас руками Гитлера, обессилить его и потом раздавить его самого? Разве это не логично, с точки зрения английских империалистов? Весь мир знает, как тонко умеет “англичанка гадить"...»[138].

В записной книжке писателя А. И. Пантелеева[139]  за 1942 г. сохранилась такая запись: «С первых дней мировой войны 1914 года в Англии стал популярен, стал крылатым циничный лозунг: “Англия будет драться до последнего русского солдата". Не вспомнилась и не пришлась ли по душе эта милая шутка отцов выросшим и возмужавшим деткам?»[140].

По свидетельству А. Верта, в СССР в 1942 г. постоянно «делались нелестные сравнения между отчаянным сопротивлением русских в Севастополе и “малодушной” капитуляцией англичан в Тобруке», высказывалось убеждение, что «англичанам верить нельзя» и т. д.[141] В военном дневнике известного историка Б. Г. Тартаковского за сентябрь 1942 г. сохранилось упоминание о некоем командире, который во время боя кричал немцам: «Это вам не Англия!»[142].

Отношение к Англии ярко выразилось, в частности, в вопросе, заданном в Архангельской области летом 1944 г.: «На протяжении многих десятилетий Англия проводила политику против России, а в послереволюционные годы являлась одним из главных организаторов и участников интервенции против Советской страны. Можно ли быть уверенным, что теперешний союз СССР с Англией является достаточно прочным»[143].

Конечно, встречались и иные высказывания. Так, некий писатель в сентябре 1941 г. говорил: «Политическим идеалом является Англия. Черчилль — идеал вождя»[144]. Сравнения советских лидеров с Черчиллем в пользу последнего неоднократно фиксировались и в блокадном Ленинграде[145]. В частности, применительно к Черчиллю, отмечалось его мужество, готовность как лидера нации взять на себя ответственность за военные неудачи английской армии[146].

Отношение к Америке было в общем иным. «За годы войны жители страны Советов поверили в настоящую, а не временную дружбу с американским народом. Воины и труженики тыла отдавали им заслуженное предпочтение перед другими союзниками. Американцы выполняли обязательства по оказанию помощи Красной армии, успешно воевали на Тихом океане и в Северной Африке, освободили Италию от фашистов, одержали важную победу над немецкими войсками в Арденнах», — подчеркивает, например, В. Ф. Зима, несколько идеализируя ситуацию[147]. На самом деле, конечно, и отношение к Америке на протяжении всей войны оставалось двойственным.

В частности, своеобразным напоминанием о пропаганде и утвердившихся массовых стереотипах предвоенных лет служили довольно распространенные высказывания о том, что «для американцев и англичан одинаково ненавистен гитлеризм и коммунизм», что «Англия изменит нам и воевать придется долго — пока не ослабнет и Советский Союз, и Германия, тогда Англия и Америка продиктуют свои условия и нам, и Германии», что, наконец, «у нас такие союзники, которые в одинаковой степени ненавидят и Германию, и Советский Союз»[148]. И вполне логичными выглядели следующие опасения: «Не может ли получиться так же с Англией и Америкой, как получилось с Германией, которая была в дружественных отношениях с нами и в то же время вероломно напала на нас?»[149].

Недавно были опубликованы документы о слухах, которые немецкие спецслужбы планировали распускать на оккупированной территории. В секретном циркуляре немецких оккупационных властей от 28 февраля 1943 г. приводились образцы таких слухов. Некоторые из них напрямую затрагивали отношения СССР с союзниками, например: «Рузвельт прислал Сталину телеграмму, в которой он его настоятельно предостерегает от продвижения вперед, так как немцы хотят заманить русских в ловушку. Если Сталин не последует этому совету, Рузвельт угрожает приостановить поставки для России и заключить сепаратный мир с Гитлером... Черчилль полетел на громадном самолете в Турцию и приглашал туда же и Сталина, чтобы предостеречь его против дальнейшего наступления, так как немцы хотят его заманить в ловушку...»[150]. Понятна цель распространения этих слухов; можно предположить, что какими-то путями они проникали и в советский тыл. По крайней мере, многие высказывания, которые фиксировались вдали от линии фронта, напоминали образцы немецкой пропаганды.

Порой в обыденном сознании образ союзника сливается с образом врага

Ты, Германия и Англия,

Чего наделала!

Мою буйную головушку

Без дроли сделала!

Ты, Германия и Англия,

Давайте делать мир!

По последнему милому

Все равно не отдадим![151]

Уже в декабре 1944 г. по поводу уступок, сделанных союзниками СССР в польском вопросе, один из поляков, жителей Вильнюса, говорил: «Если бы не Англия, то нынешней войны не было бы и Польша не воевала бы, а теперь Англия, втянув Польшу в такую войну, делает все, что потребует советское правительство»[152]. Другими словами, ответственность за начало войны связывалась в сознании части советского общества не только с фашистской Германией, но и с Англией.

Многие западные дипломаты и журналисты склонны были считать, что простые люди гораздо более позитивно относятся к Западу, чем официальные власти. Это постоянно подчеркивается в книге Баргхорна, который даже озаглавил один из ее разделов «Русский народ: ахиллесова пята Кремля», имея в виду как раз отношение к Западу, в частности, США. Однако и архивные материалы, и свидетельства многих современников говорят о том, что ситуация была намного сложней. По словам того же. Верта, отношение к союзникам со стороны населения временами было намного более прохладным, чем отношение властей. «Обычно предполагается, что добрый русский народ настроен гораздо больше в пользу Запада, чем его правительство. В тот момент наблюдалось обратное», — заключает он, имея в виду 1943 г.[153] Это было связано в первую очередь с ожиданиями второго фронта.

Не только в пропаганде, но и в массовом сознании тема второго фронта занимала особое место. Хотя боевые дей-ствия против Италии и затем Германии велись союзниками в Северной Африке, а с 1943 г. и на Апеннинском полу-острове, т. е. в Европе, в качестве «настоящего второго фронта» советское общество соглашалось признать лишь массированную высадку союзных войск на территории Франции. «Известия из заграницы поступают скудные. Наши доблестные войска фактически один на один с немецкой армией бьют ее, громят, уничтожают и гонят на запад, а союзники ограничиваются операциями на Сицилии...», — писал в дневнике инженер В. А. Лапшин в августе 1943 г.[154]

Отсутствие «настоящего второго фронта» было объяв-лено одной из основных причин тяжелых поражений Красной армии летом 1942 г. По мнению многих, открытие вто-рого фронта означало скорый конец войны, и его ждали постоянно. Так, уже в декабре 1941 г. московский врач Е. И. Сахарова записала в своем дневнике: «Сегодня Англия объявила войну Финляндии, Румынии и Болгарии. Это очень хорошо. Это то, что т. Сталин назвал вторым фронтом. Если активна будет деятельность Англии, то нам, безусловно, станет значительно легче и не будут так дробиться наши военные силы»[155]. Политрук Ю. И. Каминский писал домой с фронта в июне 1942 г.: «Поздравляю вас всех с договором 26 мая и соглашением о втором фронте. Это сразу вернет войне ее первоначальные темпы, но только в другую сторону, с нашей земли в Европу»[156].

То, что тема второго фронта была одной из важнейших в массовом сознании, доказывают сохранившиеся перечни вопросов, которые задавали в ходе различных собраний, лекций и бесед в Азербайджанской ССР, Башкирской и Удмуртской АССР, Архангельской, Воронежской, Ивановской, Омской, Ульяновской областях[157]. Суммируя их, можно выделить основные проблемы, волновавшие советское общество применительно к теме антигитлеровской коалиции. Когда и где откроют второй фронт, чем объясняются задержки с его открытием? Выполняют ли союзники свои обязательства в отношении поставок оружия, продовольствия, снаряжения в СССР? Ряд вопросов касался также ситуации на других театрах военных действий, позиции нейтральных стран, движения Сопротивления и т. п.

Часть советских граждан вслед за официальной пропагандой к идее второго фронта относилась скептически. Так, в Ленинграде в ноябре 1941 г. были отмечены такие, например, высказывания: «О втором фронте я думаю, что он будет, но тогда, когда будет крах всей системы. Этого ждет Англия и Америка»[158].

Подобные настроения высказывались не только публично. Так, в январе 1942 г. один из руководителей московской подпольной группы[159] отмечал в своем донесении: «В связи с англо-советским коммюнике о беседах И. В. Сталина и В. М. Молотова с г! Иденом один гражданин у газетной витрины сказал: “Второй фронт не хотят создавать, нам приходится самим воевать с немцами, а условия мира хотят диктовать”. Другой откликнулся, сказав: “Да, это такой союзник, что деньгами только расплачивается”»[160]. Физик В. С. Сорокин писал в апреле 1944 г. в частном письме: «Наши проклятые союзники собираются продемонстрировать, что они собираются предпринять демонстрацию, что они собираются... (и так далее) предпринять наконец вторжение. Они описывают с величайшей обстоятельностью корабль, который они построили для перевозки войск, искусство своих будущих операций и все, относящееся к делу, из чего следует, что это все одни разговоры»[161].

Виновниками в задержке второго фронта считали все тех же англичан, в первую очередь У. Черчилля. Один из собеседников А. Вертав 1942 г. утверждал, что русские должны были быть благодарны Черчиллю уже за то, что он не встал на сторону немцев, и предсказывал, что пока Черчилль остается у власти, второго фронта не будет[162].

Кстати, подобные представления были вполне в духе коммунистического мировоззрения. В январе 1943 г. на одном из номерных заводов Свердловска был задан следующий вопрос: «Не правы ли профашистские элементы Англии, говоря, что действительным врагом Англии является не фашизм, а коммунизм? Ведь конечной целью коммунистов является ликвидация капиталистического строя вообще и в частности в Англии»[163].

Бомбардировки, которым подвергали союзники территорию Германии, вызывали в общем удовлетворение. Вот как эта нетрадиционная тема преломляется в традиционном народном творчестве:

Ой, яблочко,

Да из Америки,

Довело ты врага

До истерики.

Ой, яблочко,

Да из Британии,

Будет помнить тебя

Вся Германия[164].

Инженер В. А Лапшин 3 июня 1942 г. записал в дневнике: «Газеты сообщают о бомбежке Кёльна, куда летало 1000 ан-глийских бомбардировщиков, сбросивших 10 000 бомб в течение 90 минут. Вот это была бомбежка. Вероятно, камня на камне не осталось от Кёльна. Хороший урок фашистским мерзавцам. На бомбы только отвечать бомбами в тройном размере. Авось почувствуют, что значит бомбить беззащитные города, как у нас, так и в Европе»[165].

Но, конечно, подобные действия, так же, как и кампания в Северной Африке, не могли заменить открытия второго фронта, под которым, вслед за официальной пропагандой, советские граждане подразумевали либо массовое вторжение союзнических войск на континент через Ла-Манш, либо (это особенно характерно для ленинградцев) широкомасштабные боевые действия в Финляндии, упоминались также южная Франция, Италия, Балканы.

 Своего апогея ожидания второго фронта достигли летом и осенью 1942 г., в дни Сталинградской битвы, вернее, ее оборонительной фазы.

Тяжелые поражения советских войск весной и летом 1942 г. заставили многих задуматься о перспективах войны и возможных последствиях открытия или, напротив, задержки с открытием второго фронта. К тому же, заключение «Договора о союзе и сотрудничестве» с Англией в мае 1942 г. и появление советско-английского и советско-американского коммюнике, где легко читался намек на возможную высадку союзников в Европе, вызвали многочисленные комментарии и в тылу, и в армии.

Наряду с оптимистическими высказываниями, многие, в том числе и находящиеся на фронте, высказывали крайне скептическое отношение к союзникам. Так, младший полит-рук Тишкевич по поводу советско-английского договора высказался так: «То не договор, а просто бумага для утеше-ния народа и обмана. Никогда Англия нам не помогала и не будет помогать. Надеяться на то, что будет открыт второй фронт, не приходится»[166].

Как отмечалось в спецсводке Особого отдела НКВД Сталинградского фронта от 30 июля 1942 г., в которой обобщались материалы военной цензуры, «заключение договора и соглашения между великими державами — СССР, Великобританией и США — о взаимной помощи и об открытии союзниками в 1942 году второго фронта в Европе, среди военнослужащих фронта и их семей вызвало, при временных неуспехах на фронте, целый ряд отрицательных суждений и разговоров. Бойцы, командиры и политработники в своих многочисленных документах[167] выражают недоверие к союзникам об открытии ими второго фронта в Европе, а отдельные лица высказываются о невозможности завершения победы над врагом без эффективной помощи со стороны союзников»[168]. Другими словами, если верить данной сводке, недоверие к союзникам уже нельзя охарактеризовать как «отдельные настроения»; в данный момент оно преобладало.

Можно привести целый ряд высказываний, иногда весьма красочных, зафиксированных в те дни особыми отделами. Так, некто А. Я. Кузьмин писал на фронт: «Союзники наши наверно только брехать красиво умеют, а пользы с них, как от козла молока. Со вторым фронтом что-то у них темпов не видно. Они все еще пока развлекаются и упиваются своим пташьим полетом в поднебесье, что им, судя по их крикливым, восторженным речам, доставляет детское удовольствие. От серьезных дел они далеки. Наземное действие против Гитлера у них, вероятно, и в голове не укладывается, потому что она забита у них детскими восхищениями, да восторгами о стойкости русских. Только и хорошего, что талантливо умеют кричать и восторгаться. Ну, я, например, им все это извиняю, потому что это в их буржуйской телячьей натуре — видеть все в розовом свете...» И, как бы отвечая ему, фронтовик А. К. Чубуков саркастически констатировал: «Ну что ж, пусть терпят русские девушки, англичане и американцы лишний раз передадут по радио, что они целиком с нами, болеют душой, сочувствуют... Это нам очень поможет. Несколько миллионов вооруженной армии до зубов сидят на острове и наблюдают, как обрушиваются на нас дивизии, перевозимые с Запада, как оголяется затылок у немцев, и рассуждают, что в этом году невозможно открыть второй фронт»[169].

Встречались и такие высказывания, авторы которых, как, например, красноармеец Хамитов, точно знали, что требуется для открытия второго фронта: «Черчилль заявил, что Англия и Америка второй фронт откроют только тогда, когда в Советском Союзе будут распущены колхозы и совхозы»[170].

Кажется, именно в эти дни родилось ироническое прозвище американских консервов — «второй фронт». Но почти одновременно, после появления знаменитого приказа № 227 (или, как порой его называли, «Ни шагу назад»), появился еще один вариант «второго фронта» — так некоторые фронтовики называли заградотряды...[171]

Конечно, и в тылу в эти дни рассуждали о возможности открытия второго фронта. Вот какие вопросы задавали жители Свердловска в декабре 1942 г.: «Союзники заинтересованы во втором фронте, видя угрозу со стороны фашистской Германии. Но будут ли стоять английские и американские руководители за второй фронт, если начнется разгром немецкой армии, не явится ли тогда идея второго фронта как способ борьбы не с фашистской Германией, а против усиления влияния Советского Союза?.. Не стремятся ли союзники к тому, чтобы мы сами изгнали немцев со своей территории, без военной помощи с их стороны?..»[172].

Писатель А. И. Пантелеев, лежавший в те дни в московском госпитале, записывал разговоры раненых, отмечая «бесконечные разговоры о втором фронте. — Ох, высадить бы полтора миллиончика в Бельгии или в оккупированной Франции. Жестокое дело будет! Красивое дело!..»[173].

И даже после победного завершения Сталинградской битвы, когда исход войны большинству советского народа представлялся гораздо более благоприятным, чем полгода назад, скептическое отношение к перспективе открытия второго фронта продолжало сохраняться, хотя, возможно, и не было столь преобладающим. И в феврале 1943 г. в информационных материалах особых отделов отмечалось «значительное количество фактов отрицательных настроений» по поводу второго фронта, в частности фиксировались мнения, что «Англия и США, заключив с нами союз, оказывают нам слабую материальную помощь, не открывают второго фронта в Европе, добиваются этим самым истощения наших материальных и людских ресурсов в войне с фашистской Германией, а затем объявят нам войну и продиктуют свои условия»[174].

Последний раз тема второго фронта вышла на первый план в связи с Тегеранской конференцией. К тому времени большая часть советского общества поверило в то, что победа может быть одержана и без помощи союзников, тем не менее решения конференции были встречены с одобрением. Так, на одном из оборонных заводов Челябинска выступления на митинге, посвященном итогам встречи в Тегеране, «сводились к выражению надежды, что война будет закончена в самый короткий срок, что второй фронт теперь безусловно будет открыт, что подтверждаются указания тов. Сталина о том, что второй фронт не за горами». И только арматурщик Осипов сохранил привычный скептицизм: «Нельзя верить Англии и Америке, они все время обещали открыть второй фронт и все время обманывают»[175].

Помимо второго фронта, еще два конкретных аспекта отношений с союзниками были зафиксированы в массовом сознании военного времени. Это тема ленд-лиза, поставок продовольствия, снаряжения, военной техники. И кроме того — осмысление перспектив, которые открывал на будущее сам факт возникновения антигитлеровской коалиции.

Инженер Горьковского автозавода В. А. Лапшин в июне 1942 г. писал в дневнике: «Вслед за подписанием договора с Англией опубликовано соглашение с США о помощи материалами, танками, самолетами и пр. Помощь эту мы видим ежедневно у себя. Какие машины собираются сейчас у нас из отдельных собранных узлов... Сколько их собирается каждый день. А какие “Матильды” и “Валентины”. Это реальная помощь»[176].

Поставки продовольствия и обмундирования (независимо от их источника и предназначения, все они связывались именно с загадочным, непонятным, но таким иностранным словосочетанием «ленд-лиз») напрямую затрагивали жизнь многих семей. Одни получали продукты, одеяло или отрез серого солдатского сукна, другие на рынке приобретали поношенную американскую или английскую одежду. Как подчеркивает В. Ф. Зима, «для трудного времени это было событие, которое оставалось в человеческой памяти на всю жизнь. Лауреат Нобелевской премии поэт И. А. Бродский в своих записках упомянул о впечатлении, произведенном на него американскими ботинками, которые в войну носил его отец. Через полвека жительница железнодорожной станции Шумиха (Курганской обл.) А. Н. Герасимова на вопрос, что она знает об американской помощи в войну, с ходу заявила, что хорошо помнит как с самолетов им сбрасывали посылки с консервами и теплыми вещами»[177]. Конечно, в последнем случае речь идет о совершенно сказочном преломлении реальности в массовом сознании. Но то, что подобные легенды, закреплявшие положительный образ союзника, не только возникали, но и существовали весьма долгое время, является весьма показательным.

Прозванная «вторым фронтом» американская тушенка, яичный порошок, другие непривычные продукты надолго остались в памяти как одна из примет военного времени. То, что полученное по ленд-лизу продовольствие стало важной частью не просто повседневного быта, но составляющей всей окружающей предметной среды тех лет, помогает наглядно представить фраза из дневника А. И. Пантелеева (январь 1944 г.): «На путях — бессчетное множество банок из- под американской тушенки. И тут же тучи воробьев, клюющих канадскую пшеницу»[178].

Вместе с тем среди части интеллигенции интерес вызывали прежде всего политические аспекты помощи союзников. Во-первых, она не без оснований рассматривалась как средство предотвращения выхода СССР из войны путем заключения сепаратного мира (как известно, этого союзники боялись вплоть до завершения коренного перелома в войне), и, во-вторых, как средство давления на СССР в вопросах послевоенного урегулирования.

Неплохо информированный благодаря своим многочисленным знакомствам известный писатель В. В. Иванов в своем дневнике 15 марта 1943 г. так прокомментировал публикацию в «Правде» отчета о помощи США: «Оказалось, что не зря наши молчали об этой помощи... Помощь, надо сказать, солидная... Отрицая же помощь или сведя ее к нулю, мы преувеличивали свои силы и заставляли Германию считаться с нами, а значит, и могли заключить сепаратный мир. Теперь, “раззвонив о помощи”, мы лишены возможности заключить мир. Мало того, американцы могут позвать нас на “конференцию” и потребовать “некоторых” политических гарантий»[179].

Что касается остальной части населения, то здесь, наряду с позитивной оценкой ленд-лиза, о чем речь шла выше, встречались и такие предположения: в результате ленд-лиза и заключенных в годы войны соглашений «все наши ценности союзники заберут, и мы на них работай»[180]. Иногда подобные опасения конкретизировались: «Правда ли, что скоро будет съезд союзников — Англии, США и СССР, на котором будет решаться вопрос, сколько мы должны вывезти мяса для Америки, и это мясо в скором времени начнут собирать с колхозников?» — спрашивали жители Башкирской области весной 1943 г.[181]

* * *

Приближение окончания войны многих заставляло задуматься о перспективах послевоенного переустройства мира.

В 1944 г. на смену вопросам о втором фронте приходят такие — оккупирует ли Красная армия Германию, какой будет послевоенная Европа, что ждет послевоенную Польшу...[182]

Постепенно укрепляется ожидание позитивных изменений после войны, и в значительной степени это было связано как раз с ролью союзников. Предполагалось, что союз с США и Великобританией должен привести к некоторой демократизации советского общества, тем более что продолжение союза военных лет казалось многим необходимым для послевоенного восстановления СССР.

Надо сказать, что в современной литературе порой преувеличиваются эти ожидания, а особенно их распространенность. Так, по утверждению В. Ф. Зимы, «чаяния рабочих, крестьян и интеллигенции сводились к отмене большевистского правления [курсив мой — авт.] и обретению элементарных свобод и прав человека. Горожанам нужна была гарантированная оплата труда, обеспечивавшая прожиточный минимум семьи, 8-часовой рабочий день и ежегодный отпуск. Сельчане страдали и бедствовали от навязанной им государством колхозной системы... Интеллигенция требовала ликвидировать экономический и культурный барьер, отделявший СССР от западных стран»[183].

 Само наличие подобных ожиданий в разных социальных слоях советского общества сомнений не вызывает; очевидно, однако, что «отмены большевистского правления», например, не только ожидали, но и желали далеко не все; горожанам вышеупомянутые права до войны не только гарантировались, но и, как правило, предоставлялись — речь таким образом могла идти лишь о возвращении к условиям мирного времени, без ограничений, введенных в предвоенные годы и тем более в годы войны.

Хорошо еще, что, как считает цитируемый автор, «ни- кто не думал о радикальных путях решения давно наболевших проблем [впрочем, это тоже слишком сильное утверждение. Об этом несомненно думали, хотя, видимо, немногие — авт.] Люди считали, что правительство СССР, возглавляемое И. В. Сталиным, само убедилось в бесперспективности дальнейшего существования государственного устройства в довоенном виде. Одни рассчитывали на прозорливость Сталина, другие на содействие Запада. Распространялись нелепые слухи о том, что США и Великобритания якобы способны заставить Сталина отказаться от большевизма»[184]. Опять-таки, подобные настроения существовали, но были отнюдь не всеобщими.

Нет оснований говорить о «требованиях» (а не надеждах или прогнозах) интеллигенции. По крайней мере, подобные требования никем вслух не высказывались и даже не формулировались. Но надежды на ликвидацию барьера между СССР и остальным миром, конечно, были.

Уже в сентябре 1941 г. в Москве были зафиксированы высказывания, скептически оценивающие перспективы послевоенного урегулирования: «Эту войну мы выиграем, но за ней будет вторая. Кончится первая война, сядут за стол сто дипломатов, в том числе пять наших. И сто будут диктовать условия пяти. Вот тогда и решится вопрос — кто кого...»[185]. Еще определеннее высказался московский писатель А.: «Мы можем, конечно, и победить, но что это будет нам стоить? Дело идет к тому, что нам придется валяться в ногах у Англии и Америки...»[186].

Одновременно представители московской интеллигенции высказывали опасения (которые, возможно, были одновременно и надеждами) на изменение как внешней, так и внутренней политики СССР после войны. Как уверяла собеседников артистка X., «у нас должны произойти перемены в области политики. Конечно, Ситрин[187] из Англии очень горячо стал отзываться о союзе СССР с Англией. Однако он, вероятно, рассчитывает, что наши профсоюзы станут желтыми, а их английские не покраснеют».

Артист оркестра И. был еще более безапелляционен: «В настоящей войне возможно поражение Германии, но в СССР все равно будет изменена форма правления под давлением Америки и Англии в сторону создания демократической республики по их образцу. Для этого будут использованы их войска, которые Америка и Англия ввели в пределы СССР»[188].

О том же говорили и в блокадном Ленинграде. Так, режиссер «Ленфильма» Б. в ноябре 1941 г. утверждал, что «войну Россия, как национальное государство, выиграет, но Советскую власть проиграет [здесь и далее курсив документа — авт.]... После окончания войны, которая закончится поражением Германии, благодаря усилиям Америки и Англии, несомненно будет установлена какая-то форма буржуазной демократии. О социализме придется забыть надолго»[189].

Характерен такой пример: отнюдь не «буржуазный интеллигент», а литовский коммунист, бывший подпольщик, участник войны в Испании, после войны занимавший пост заместителя министра здравоохранения Литовской ССР, В. Г. Мицельмахерис в 1943 г., будучи в эвакуации, говорил: «В будущем вся Европа, в том числе Польша и Прибалтика, будут находится под английским влиянием, и поэтому английский язык следует изучать как родной язык»[190].

Впрочем, более распространены были ожидания лишь некоторого смягчения в результате союза с демократическими государствами советского режима. В. И. Вернадский 15-16 ноября 1941 г. записал в дневнике: «Невольно думаешь о ближайшем будущем. Сейчас совершается сдвиг, и, вижу, многим тоже кажется — огромного значения... Союз с англосаксонскими государствами-демократиями, в которых в жизнь вошли глубоким образом идеи свободы мысли, свободы веры и формы больших экономических изменений с принципами свободы... Впереди неизбежны коренные изменения — особенно на фоне победы нашей и англосаксонских демократий...»[191]. Позднее, уже в 1942 г., он добавил: «Ясно и то, что 1944 год будет годом огромных изменений. Советский Союз — не сомневаюсь — победит и выйдет из испытаний усиленным. Союз с демократиями усилит у нас свободу мысли, свободу веры, свободу научных исканий. Полицейский режим ослабнет, а м. б. наконец уйдет в историю. После разорения — реконструкция»[192].

Появление в советской прессе большого количества позитивных, даже хотя бы чисто информационных, нейтральных по тону сообщений о жизни стран-союзниц, конечно, не могло не найти отклика в сознании советских людей. Вряд ли соответствующие инстанции не понимали этого (отсюда многочисленные ограничения, например, на распространение журнала «Британский союзник»), но в данном случае сделать ничего не могли.

Уже в 1943-1944 гг. органы НКГБ все чаще отмечали высказывания, в которых сравнивались политические системы и уровень жизни в СССР и странах Запада. «Вот посмотришь на нашу дикую систему и сравнишь ее с американской, так надо сказать, что там люди живут и над ними никто не издевается, сами себе хозяева, их личность неприкосновенна», — говорил в 1944 г. главный металлург одного из ленинградских заводов[193].

В октябре 1944 г. была подготовлена докладная записка о результатах беседы с научными работниками Уральского филиала Академии наук. В ней особо отмечался интерес научных работников к президентским выборам и вообще избирательной системе в США[194]. Хотя ни автор записки, ни те, с кем он беседовал, не делали далеко идущих выводов, трудно предположить, что, читая о выборах по-американски, ученые не сравнивали их с советской избирательной системой. И можно только догадываться, в чью пользу делались эти сравнения...

Весной 1943 г. в Институт экономики АН СССР была представлена докторская диссертация Н. И. Сазонова[195] «Введение в теорию экономической политики». По мнению автора диссертации, соглашения и договоры с Англией и США «открывают широчайшие перспективы международного экономического сотрудничества»[196]. Диссертант выступал за отказ от монополии внешней торговли и привлечение в экономику страны иностранных капиталов. Вывод рецензента: «Автор пытается теоретически обосновать необходимость возвращения России в систему капиталистических государств. Обстановка, созданная войной, как видно, начинает формировать определенную идеологию, и с этой стороны работа заслуживает внимания» [курсив мой — авяг.][197].

Материалы диссертации, равно как и рецензии на нее, попали в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), и там предложениям Сазонова была дана весьма жесткая политическая оценка: «Автор представляет собой певца капиталистического строя и проповедника реставрации капитализма в СССР... является мракобесом, восхваляющим реакционный, в том числе и колониальный империализм»[198]. В результате автор признал свои «ошибки», а диссертация была снята с защиты.

В справке о настроениях интеллигенции в только что освобожденном Харькове (весна 1943 г.) содержатся любопытные высказывания. По мнению профессора Харьковского университета Терещенко, «в политической жизни страны должны произойти, да, собственно, уже происходят, серьезные изменения (соглашение с капиталистическими Англией и США, роспуск Коминтерна, разделение учебных заведений на мужские и женские, создание комитета церкви, частная торговля и др.). Происходящие изменения должны будут пойти дальше, в частности, в сторону демократизации жизни страны...» Доцент Селигеев в какой-то степени предвосхитил столь популярную впоследствии теорию конвергенции: «В процессе грядущего восстановления будет происходить то, что можно было бы назвать диффузией: лучшие мысли, идеи западной культуры не только в сфере науки и техники, но и в области морали и политики, в области мировоззрения неизбежно начнут проникать к нам и наложат свою печать на всю нашу жизнь». Любопытен вывод, который сделал автор справки: «Целый ряд ученых, в прошлом преклонявшихся перед западноевропейскими порядками и культурой, не понимая характера антигитлеровской коалиции, впадают в апологетику буржуазно-демократической политики и культуры»[199].

По большей части представители интеллигенции надеялись на эволюционные изменения к лучшему в результате политического взаимодействия СССР со своими союзниками; но встречались и более радикальные предположения. Уже в 1943 г. в материалах НКВД и НКГБ появляются утверждения о том, что «внутренняя оппозиция» переориентировалась в борьбе с Советской властью с Германии на Англию и Америку. Арестованный (и впоследствии расстрелянный) директор ремонтно-строительной конторы ленинградец В. С. Карев, кстати, сын священника, говорил на допросах: «В результате войны СССР и Германия будут настолько обессилены, что им придется полностью капитулировать перед англо-американским блоком. Тогда с помощью Англии и Америки внутренние силы контрреволюции поднимут восстание... если убить Сталина, в правительстве будет замешательство и народ восстанет против советской власти, а в это время нам помогут Англия и Америка»[200]. Зам. начальника Ленгорпромстроя Л. Г. Юзбашев утверждал: «Мы в основном должны надеяться на вмешательство извне, потому что США и Англия при их могуществе не будут долго нас терпеть, они либо постараются уничтожить этот порядок, либо нас совершенно изолируют»[201].

Конечно, подобные мнения вряд ли преобладали. Существовали (и, возможно, были более распространены, но реже попадали в материалы НКГБ) гораздо более лояльные с точки зрения власти настроения. Так, В. Вишневский 28 января 1943 г. записал в дневнике: «Непрерывное обсуждение проектов послевоенного устройства мира. Существует ряд конкретно разработанных планов... СССР должен прийти к “круглому столу”, имея максимальные ресурсы и наиболее выгодные военные и политические позиции. Воля СССР должна быть осуществлена!»[202]. Уже упоминавшийся В. С. Сорокин писал в частном письме в январе 1944 г.: «Насчет того, что планируют союзники, прочти в № 10-11 “Мирового хозяйства” о том, что они собираются сделать в Европе после войны. Вот уж кто мерзавцы, так это они. Ханжи и бандиты, каких больше не найдешь нигде. Не далее как в 1947 г. мы будем иметь с ними дело»[203].

Изменения политического строя под давлением союзников ожидала не только интеллигенция. Подобные настроения существовали и в городах, и в деревне.

В ноябре 1942 г. красноармеец Евстегнеев (вскорое арестованный) уверенно заявлял: «Наше правительство и партия продались англичанам, если даже будет наша победа, то после войны у нас будет власть англичан, а не советская. В нашей стране создалось такое затруднительное положение, что приходится идти на все уступки англичанам. Теперь Советский Союз не сам руководит, а ему диктуют Англия и Америка»[204].

Постепенно ситуация на фронтах изменилась к лучшему, но представления об определяющем влиянии союзников фиксировались все чаще, и трудно сказать, чего в них было больше — опасений или надежд.

«Усиленно распространяются слухи о том, что скоро будет у нас введена свобода различных политических партий, а также свобода частной торговли, что будет выбран новый царь, что после войны миром будут руководить Америка и Англия и т. д.», — утверждалось в справке о политических настроениях в Свердловске в 1943 г.[205]

По свидетельству историка Г. И. Мирского, московские рабочие уверенно утверждали, что союзники в обмен на оказанную помощь поставили условие: «Разрешить после войны свободную торговлю и вольный труд. Многие верили в это и мечтали о грядущих переменах, возлагая надежды именно на Америку и Англию. Путь останется Сталин, пусть останется партия, но главное — вот это: свободная торговля и вольный труд»[206].

Зато крестьяне Тихвинского района Ленинградской области в 1944 г. хотели большего: «После войны у нас коммунистов не будет. Партия большевиков должна отмереть и отомрет, потому что наши союзники Англия и Америка капиталисты, поставят дело так, как им нужно»[207].

Среди вопросов, заданных весной 1943 г. во время собраний или лекций, в частности, в Башкирской области, есть и такой: «Правда ли, что при заключении договора союзники ставили три вопроса — открытие церквей, введение погон, роспуск колхозов?»[208]. Подобный вопрос задавали и в Удмуртии: «Правда ли, что Америка требует от нас роспуска колхозов и восстановления церкви?»[209].

Ликвидация колхозов представлялась особенно вероятной. Вот примеры подобных высказываний: «Некоторые говорят, что колхозов не будет, ибо Америка и Англия оказали свое влияние... Они требуют, чтобы не было больше колхозов, а наши не соглашаются. Возникнет новая война, и нам тоже уж не справиться, заберут нас англичане, и не будет больше колхозов... Скоро дождемся того момента, когда будем работать на себя и жить самостоятельно, без палки. Так хотят наши союзники Англия и Америка»[210].

Характерно, что в межсоюзнической полемике (в частности, в западных средствах массовой информации) на первый план выступали требования свободы вероисповедания в СССР, а отнюдь не ликвидации колхозов. И этот сюжет нашел отражение в массовом сознании. Некоторое изменение политики в отношении Православной церкви в годы войны комментировалось порой следующим образом: «Наше отношение к духовенству диктуется требованиями союзников — Америки и Англии... Двадцать восемь лет не говорили о попах, а тут заговорили, когда мы стали союзниками Англии... Англия и Америка повернут нас на старый лад...»[211].

О механизме зарождения и распространения подобных слухов свидетельствует недавно опубликованный любопытный документ, протокол очной ставки, проведенной следователями НКГБ в мае 1945 г. Некто В. И. Жарков, уже отсидевший 5 лет, являясь безместным священником, в 1944— 1945 гг. разъезжал по Горьковской области и организовывал нелегальные богослужения. Беседуя с верующими после одного из них, он, комментируя газетные материалы о заседании Поместного Собора в Москве, заявил: «На днях в Москве проходило заседание церковного синода, которым руководили представители из Америки и Англии. На этом заседании предложили нашему правительству открыть все церкви, а недействующие церкви немедленно восстановить. Поэтому наши руководители и начали кое-где открывать церкви. После окончания войны власти Советской не будет, руководить Россией будут союзники, и народу будет предоставлена свобода»[212]. Попытки обвиняемого несколько смягчить свои слова были опровергнуты показаниями свидетеля, в результате Жарков был вновь осужден, уже на 10 лет, и реабилитирован лишь в 1991 г.

Подобные ожидания, казалось бы, подкреплял роспуск Коминтерна в 1943 г. Независимо от общей — позитивной или негативной — оценки этого решения, причину его практически единогласно видели в стремлении СССР сделать шаг навстречу союзникам: «Это очень тонкое, продуманное и дипломатическое решение, которое безусловно способствует укреплению связи между СССР и союзниками... Нам начинают диктовать, и вообще сейчас мы во многом зависим от союзников... Роспуском Коминтерна мировую революцию похоронили навечно... Компартии на Западе влачили жалкое существование, а теперь и эта система рухнула под нажимом Америки и Англии». И вполне логичным казался следующий вывод: «Коминтерн как неугодная нашим союзникам организация уже распущена, и роспуск этот совпал с пребыванием у нас серьезных представителей от союзников. Надо полагать, что это сделано по их предложению, теперь надо ждать дальнейших изменений в государственном строе в СССР»[213].

Приведенные здесь высказывания зафиксированы в Ленинграде, но сохранились справки об отношении к роспуску Коминтерна в Ульяновской и Свердловской областях, которые дают практически идентичную (хотя и менее подробную) картину[214]. А в Удмуртии даже высказывалось предположение, что роспуск Коминтерна приведет и к роспуску коммунистической партии в СССР[215].

Конечно, наличие подобных настроений рассматривалось как результат плохой пропагандистской работы; в частности, в одной из справок на эту тему, составленной в Свердловске в мае 1943 г., именно в разделе о недостатках подчеркивалось, что инженерно-технические сотрудники оборонного завода «не могли дать вразумительных ответов на вопросы. Так, например: причины роспуска Коминтерна объясняют давлением со стороны союзников на Советский Союз»[216].

Выступая на партийном активе в сентябре 1944 г., зав. отделом пропаганды одного из свердловских райкомов говорила: «Сейчас за границей усиленно отыскивают факты, которые бы говорили, что не отказываются ли большевики от некоторых старых форм, не делают ли принципиальных уступок? И не только это интересует заграницу, но мы имеем целый ряд фактов, которые говорят о том, что у многих наших товарищей (низовых руководящих работников) есть сомнение — не отказываемся ли мы от некоторых взглядов. Это было с целым рядом мероприятий, религией, Коминтерном и т. д.[217] Понятно, что с подобным влиянием извне предполагалась борьба, силами прежде всего пропагандистского аппарата.

Не только роспуск Коминтерна, но и гораздо менее значительные и на первый взгляд мало связанные с межсоюзническими отношениями мероприятия власти, как, например, введение погон в Красной армии, вызывали даже у старшего офицерского состава разговоры о влиянии союзников. Так, офицер штаба 21-й армии майор Любомудров заявлял, что «введение погонов в армии имеет определенный смысл международного характера... Америка предложила нам привести в порядок офицерский состав». Другой офицер, но уже из штаба 64-й армии, майор Павлик, придерживался того же мнения: «Это все-таки сделано под давлением Англии и Америки». Характерно, что эти высказывания, достаточно нейтральные, рассматривались как примеры «отрицательных» и «антисоветских» настроений. Что касается рядового состава, тут высказывались мнения гораздо более определенные. Так, красноармеец Павлушин уверял своих товарищей, что «Англия и Америка предложили Советскому Союзу открыть церкви, ввести погоны, и эти мероприятия проводятся в жизнь». К еще более радикальным выводам пришел сержант Панасенко, кстати, член ВЛКСМ. Он расценил введение погон как начало изменения государственного строя СССР: «Я думаю, что у нас государственный строй будет таким же, как в Англии и Америке, потому что Советская страна среди капиталистических стран одна существовать не сможет»[218].

Ленинградец И. И. Жилинский, начальник отделения У правления дорожного строительства Октябрьской железной дороги, в своем блокадном дневнике в январе 1942 г. сделал, пожалуй, наиболее трезвый вывод: союзники «имеют попытку повлиять на внутренний режим в нашей стране в смысле свободы слова и вероисповедания в полном смысле этих терминов на демократических началах. Однако наши в этом, конечно, проявят достаточно увертливости, а Америка и Англия отступят и разрешат нам вариться в собственном соку»[219].

Иногда в массовом сознании на союзников возлагались совсем уже невероятные надежды. В Ленинграде еще в 1942 г. появились слухи о том, что ведутся переговоры о сдаче города «в аренду» на 25 лет. В результате «скоро будет изобилие продуктов и разных товаров, так как город сдают в аренду англичанам и американцам»[220]. Одновременно среди офицерского состава Ленинградского фронта «распространялись слухи о том, что в Москве ведутся переговоры между СССР, США, Англией и Германией об объявлении Ленинграда открытым городом и превращении его в международный порт»[221].

Впрочем, о судьбе Ленинграда в других частях страны высказывались в связи с союзниками еще более неожиданные предположения. Так, в Удмуртии лектору был задан вопрос: «Правда ли, что Рузвельт предъявил т. Сталину, чтобы отдали Ленинград немцам, тогда будем помогать»[222].

В июне 1944 г. подобные слухи были зафиксированы в Архангельске, где трудящихся волновал среди прочего такой вопрос: «Правда ли, что благоустраивают города Архангельск и Молотовск [ныне Северодвинск — авт.] в связи с передачей их в аренду Англии», а в мае 1945 г. — в Литве: «весь Вильнюс» говорил о том, что Америка забирает весь прибалтийский край сроком на пять лет в счет долгов Советского Союза Америке за оказанную помощь в период войны»[223].

* * *

Естественно, что все надежды и опасения, связанные с союзниками, оставались все-таки на периферии массового сознания (исключение составляло, как говорилось выше, ожидание второго фронта).

Но были регионы, в которых вопрос о политике союзников оказывался без преувеличения первостепенным. Речь идет о Западной Украине и, в еще большей степени, Прибалтике, где с союзниками связывались вполне конкретные надежды.

Не претендуя на полноту освещения ситуации в Прибалтике и на Западной Украине, скажем несколько слов (на примере Литвы) о том, какую роль представления о союзниках играли в массовом сознании населения этих территорий.

С первых дней освобождения прибалтийских республик от немцев развернулось сопротивление, как пассивное, так и активное, вторичной советизации.

Конечно, важную роль играли формирования, созданные по инициативе и при поддержке немцев и продолжавшие сопротивление в надежде на принципиальное изменения хода войны и возвращение немецких войск. Однако для большинства противников Советской власти было ясно, что война Германией проиграна и что необходимо найти каких- то иных союзников, без помощи и прямого вмешательства которых борьба против армии-победительницы и огромного СССР, доказавшего свою жизнеспособность, немыслима. И такими союзниками могли быть только «демократические державы», Англия и Америка, также оказавшиеся в числе победителей, настороженно относившееся в сталинскому режиму и его растущему могуществу в Европе, а главное, делавшие определенные политические жесты в сторону Прибалтики. Речь идет как о положениях «Атлантической хартии», осуждавших любые аннексии, так и о сохранении на Западе старых дипломатических миссий прибалтийских стран. То, что союзники фактически согласились с оставлением Прибалтики в составе СССР, было либо неизвестно местным националистам, либо горячо ими опровергалось. Так, в декабре 1944 г. по советским учреждениям был разослан «Приказ № 13» штаба армии «Свобода Литвы», в котором сообщалось, что «в Румынии, Болгарии и Югославии установились фашистские власти и изгоняют коммунистов и что Англия и Америка готовы оказать помощь Литве в изгнании Советов и сделать Литву свободной»[224]. А по поводу решений конференции трех держав в Ялте в феврале 1945 г., безапелляционно заявлялось: «Крымская конференция — это пыль в наши глаза и обман народа»[225].

С лета 1944 г. постоянным мотивом в информационных материалах ЦК КП(б) Литвы оставались слухи о том, «что Литва будет теперь такая, как во времена Сметоны, так как этому поможет Англия и Америка». При этом признавалось, что «эта агитация до некоторой степени пользуется влиянием среди населения и отражается на проведении мобилизации» (кстати, один из аргументов противников мобилизации заключался именно в том, «что Англия и Америка не дали приказа о мобилизации, что русские это сами выдумали и не надо идти в Красную армию»)[226].

На самом деле ситуация была гораздо сложнее, и если работники ЦК еще пытались делать хорошую мину при плохой игре, в материалах с мест положение характеризовалось намного жестче. Так, в сообщении Зарасайского укома КП(6) Литвы делался такой вывод: «Наша агитмассовая работа мало действенна, а ихняя массовая работа все более распространяется, содержание которой заключается (помощь Англии, приходе литовских войск и изгнание Советов с территории Литвы, о том, что конференция в Сан-Франциско признала старое литовское правительство и независимость Литвы)»[227] [так в документе — авт.].

Даже призванные в Красную армию придерживались подобных взглядов. Так, рядовые 50-й запасной Литовской стрелковой дивизии Белецкас и Ожакаускас в ноябре 1944 г. заявляли: «Хотя СССР вместе с союзниками разобьет Германию, война на этом еще не окончится. Советский Союз будет воевать потом с союзниками. Англия и Америка не допустят, чтобы большевизм закрепился в Европе... Большевиков нигде не терпят, не только в Германии, но и в Англии и Америке»[228].

Конечно, далеко не все население с радостью ожидало прихода союзников. Так, на собраниях крестьян, получавших землю в соответствии с советской земельной реформой, постоянно звучали вопросы: «Если придут англичане и американцы, не заберут ли землю, которую сейчас получаем»[229].

Что же касается противников Советской власти, они были настолько уверены в скором появлении англо-американских войск, что даже в листовках призывали порой «убивать всех советских активистов, называя их предателями, а красноармейцев не трогать, ибо после разгрома немцев под давлением англичан и американцев уйдут из Литвы»[230].

Своего апогея эти ожидания достигли в начале 1945 г. В материалах КГБ Литвы зафиксированы, помимо оживления деятельности «бандформирований», многочисленные высказывания на эту тему. Как подчеркивалось в «Докладной записке о результатах борьбы с бандитизмом и антисоветским подпольем на территории Литовской ССР за 1 квартал 1945 г.», «антисоветские элементы» распространяли «контрреволюционные провокационные слухи» о скорой гибели Советской власти, освобождении Литвы от большевиков после разгрома Германии с помощью Америки и Англии, и приводились конкретные примеры: «К весне надо ожидать, что загремит оружие наших лесных братьев и им окажет помощь Англия и Америка, которые освободят нас от большевиков... Сюда придут Англия и Америка, и тогда будем стрелять русских крепче, чем в 1941 г.»[231].

Однако уже решения Крымской конференции вызвали разочарование. Как говорилось в спецсообщении НКГБ, «литовское население результатами Крымской конференции по польскому вопросу[232] и по вопросу быстрейшего окончания войны довольно. Однако литовские националисты весьма разочарованы и недовольны успешным окончанием работы конференции, отсутствием разногласий среди союзников, а также тем обстоятельством, что вопрос о Прибалтике вообще не обсуждался на конференции»[233].

Весной и летом 1945 г. в Литве проводилась кампания по сбору подписей под обращением к Сталину. То, что это вызывало саркастические вопросы: «Почему мы не подписываем письма Трумэну и Черчиллю, а только одному Сталину», это бы еще ничего. Прошел упорный слух, что таким образом Советский Союз проводит «скрытый плебисцит», и если будет подписано другое обращение (очевидно, о выходе из состава СССР), то Литва станет независимой рес-публикой[234].

В это же время, в июне 1945 г., отвечая на вопросы следователя НКГБ, участница подполья Э. Гутаускайте объясняла, что она и ее друзья «рассчитывали на помощь Амери-ки, каковая к этому времени подготовит и высадит свои войска на нашу территорию и затем нам поможет свергнуть советские власти и создать литовское независимое демократическое государство»[235]. Война к тому времени уже окончилась, но еще несколько лет прибалтийские «лесные братья» и шире — все противники Советской власти в западных областях страны, продолжали ждать новой войны и триумфального появления западных армий. Впрочем, это уже выходит за темы данной работы.

* * *

Наиболее симпатичным и близким к реальности образ союзника рисовался в тех случаях, когда основывался на личных впечатлениях. В условиях войны появились элементы так называемой «народной дипломатии». Однако если со стороны союзников это была, как правило, инициатива отдельных лиц или небольших групп (например, мать троих погибших на фронте сыновей, группа английских моряков, лечившихся в советском госпитале), то с советской стороны ответные письма, как отмечает современный исследователь, «составлялись в коллективах, на митингах и общих собраниях трудящихся, публиковались в газетах»[236]. Любопытно, что этот же исследователь устроенные для иностранных моряков «встречи со знатными советскими людьми, экскурсии на предприятия и в учебные заведения, посещение госпиталей» расценивает как «общение и контакты неформального характера [курсив мой — авт.]»[237] Вообще, именно контакты с иностранными моряками в портах Архангельска, Мурманска, Владивостока всегда приводятся в качестве примера, хотя количественно и территориально они носили ограниченный характер, да и вообще общение с иностранцами не поощрялось даже для тех, кто работал с ними «по долгу службы». Так, выступая на заседании Совинформбюро в январе 1944 г. секретарь ЦК, руководитель Совинформбюро А. С. Щербаков заявил: «Мы предупреждали товарищей и хочу еще раз сделать предупреждение, что всякого рода встречи, беседы, советы должны быть только с разрешения и ведома руководства»[238].

Каковы масштабы этих контактов? Например, в августе 1942 г. в Архангельске находилось 40 английских и американских судов, 14 из них торговые, команды которых составляли не менее 8 тыс. человек. Все население Архангельска в 1939 г. составляло около 280 тыс. человек; другими словами, один иностранец приходился на 30-40 местных жителей. Понятно, что в такой ситуации контакты зачастую носили несанкционированный (и, с точки зрения власти, предосудительный) характер — вольные беседы, мелкая торговля и т. п.

Были приняты соответствующие меры: увеличено количество милиции и патрулей, особенно в «местах скопления иностранцев», начались высылки из города (женщин высылали за проституцию, беспризорников за спекуляцию). Количество высланных превышало полторы тысячи человек, и, конечно, желаемый результат был в значительной степени достигнут[239].

Контакты рядовых советских граждан с представителями союзников на протяжении почти всей войны происходили на некоторых участках фронта (моряки и летчики на Севере, челночные полеты американцев, французские летчики знаменитой эскадрильи «Нормандия — Неман»), на территории Ирана, и, наконец, в немецком плену. Пожалуй, лишь в последнем случае они были и достаточно массовыми и подлинно неформальными.

В воспоминаниях офицера-политработника рассказывается, что при освобождении Данцигского лагеря им были найдены многочисленные рукописные сборники песен, принадлежавшие содержавшимся в лагере советским девушкам. Офицер использовал их для политбесед с бойцами. По его словам, помимо известных в сборниках было много песен, сочиненных в лагере. Они по своей тематике делились на несколько групп, и одну из них составляли песни, где выражалось сочувствие военнопленным из славянских и союзных стран, особенно чехам, югославам, французам[240]. Необходимо помнить, что в подобного рода фольклоре находит отражение лишь то, что является, хотя бы неосознанно, для безымянного автора жизненно важным.

* * *

В ходе войны был подписан ряд соглашений со странами Восточной Европы, оккупированными гитлеровцами. На территории СССР формировались польские и чехословацкие соединения (армия Андерса в 1941-1942 гг., дивизияим. Т. Костюшко и чехословацкие части в 1943 г.), впоследствии непосредственно принимавшие участие в боевых действиях, причем, за исключением армии Андерса, на советско-германском фронте. Вместе с тем относительная немногочисленность этих соединений и то, что они снабжались (а частично и комплектовались) в основном за счет ресурсов Советской армии, привело к тому, что массовое сознание, особенно в тылу, зачастую не воспринимало их в качестве полноценных союзников. Рассмотрим отношение к ним на примере, может быть, самом ярком.

30 июля 1941 г. в Лондоне было подписано советско-польское соглашение, восстановившее дипломатические отношения между СССР и Польшей. Подписание этого соглашения одобряли далеко не все; так, московский писатель Б. оценил его как «позорное соглашение» и добавил: «В 1939 г., занимая Польшу, мы называли поляков прогнившей неспособной нацией, даже ссылались на Энгельса. А теперь поляки — наши союзники, славянская кровь, героический народ...»[241].

Тем не менее в соответствии с этим соглашением было решено создать на территории СССР армию из числа польских граждан во главе с генералом В. Андерсом.

Однако летом 1942 г. армия Андерса была выведена из СССР и впоследствии принимала участие в боях на Западном фронте. У большинства советских граждан подобное развитие событий вызвало искреннее недоумение.

Понятно, что и самое активное участие польской армии в боях на советско-германском фронте вряд ли существенно повлияло бы на ход и исход боевых действий. Тем не менее на какое-то время вопрос об этом стал одним из самых часто задаваемых на различных собраниях, лекциях и беседах. Надо помнить, что в это время происходила Сталинградская битва, которая не без основания многими даже тогда рассматривалась как решающая и в ходе Великой Отечественной, и в ходе Второй мировой войны.

В течение 1942-1943 гг. в разных концах огромной страны задавался один и тот же вопрос — участвует ли в боях польская армия? Почему польская армия не участвует в боях? Об этом спрашивали на рабочих собраниях, на лекциях и беседах в городах Иваново и Свердловске, в Азер-байджанской и Удмуртской ССР, в Архангельской и Омской областях...

В январе 1943 г. в Свердловской области распространился слух, что польские войска появились на фронте. Не-медленно работники одного из номерных заводов обратились в завком и партийную организацию завода с вопросами: «Где находятся польские войска, которые оказались на нашей территории, воюют ли они сейчас вместе с нашими войсками?.. Это правда, что польские легионы принимают участие в наступлении в среднем течении Дона? Если да, то кто ими командует?»[242].

Тем временем отношения между СССР и польским правительством в Лондоне достигли критической точки. Помимо разногласий по поводу армии Андерса, обострился вопрос о советских границах и одновременно — о расстреле польских офицеров в Катыни накануне войны. В результате в апреле 1943 г. последовал разрыв дипломатических отношений.

Надо сказать, что большинство советских граждан тогда поверило официальным разъяснениям правительства, обвинявшего польскую сторону в клевете на Советский Союз. «Катынское дело» представлялось актом бессмысленной жестокости, который в массовом сознании советских людей к тому времени прочно ассоциировалась с немецким «новым порядком». К тому же и материалы, представленные комиссией Бурденко[243], казались достаточно убедительными, особенно при отсутствии каких бы то ни было аргументов другой стороны.

Все же ситуация оставалась достаточно неясной, и во многих районах, как, например, в Омской области весной 1944 г., возникал вопрос — чем объяснить антисоветские настроения польского правительства?[244]

Вызывала недоумение и позиция союзников, что нашло отражение в вопросах, заданных в июле 1943 г. в Азербайджанской ССР: «Как смотрят союзники на разрыв отношений между СССР и польским правительством?.. Почему Англия и США не приняли мер против клеветы на СССР со стороны польского правительства?»[245].

В мае 1943 г. на одном из заводов г. Свердловска бригадир женской бригады лакировщиков на вопрос, как она расценивает действия наших союзников, «как бы невзначай промеж себя бросила: “Польша тоже была нашей союзницей, а что получилось”»[246].

В этой ситуации вновь вспомнили об армии Андерса. В. Вишневский 19 мая 1943 г. записал в дневнике: «Генерал Андерс ждал распада Красной армии и возможности ухода вдоль Каспия в Иран. Тайные антибольшевистские тенденции этой армии стали явными»[247]. И вопросы, которые задавали по этому поводу рядовые граждане, формулировались уже по-иному. Так, в Удмуртской ССР в июне 1943 г. было зафиксировано 33 вопроса о польской армии, причем один из них звучал так: «Куда делись бывшие польские части и не помогают ли они гитлеровской Германии?»[248]. Лишь сообщения Совинформбюро о появлении на фронте польской добровольческой дивизии имени Костюшко, впоследствии преобразованной в Первую польскую армию, или «армию Берлинга»[249], закрыли эту тему.

Более того, о польских вооруженных силах как бы «забыли». Исключением, впрочем, являлись некоторые районы Литвы с многочисленным польским населением, прежде всего г. Вильнюс[250]. Там как раз «армия Берлинга» вызывала живой интерес, и часто задавались вопросы: кто вооружил польскую армию — Англия или СССР, стремится ли армия Берлинга к установлению большевизма в Польше и т. д.[251] Среди живших в СССР поляков, недовольных окончательной передачей Вильнюса Литве и наметившейся советизацией Польши, даже ходили упорные слухи о том, что армия Берлинга совместно с армией Андерса вот-вот объявят СССР войну при поддержке или даже прямом участии союзников. В результате этого будет восстановлена независимая демократическая Польша в границах 1939 г.[252]

 Позднее многие (хотя далеко не все) польские жители Литвы переехали в Польшу, но в 1944-1945 гг. они (независимо от своего желания) де-факто и де-юре являлись советскими гражданам и таким образом составляли весьма специфическую часть советского общества.

В этой среде «польский вопрос» занимал центральное место среди вопросов послевоенного переустройства, причем то его возможное решение, на котором настаивал СССР, поддерживало лишь меньшинство советских поляков. Так, учитель Ромвальский уверял: «За одно ручаюсь, что 90% польского населения будет голосовать за Запад. Мы, поляки, которые уже видели жизненную “радость” Советской власти, передадим про это другим полякам, еще не знающим советской руки»[253].

В первые дни после освобождения Литвы Красной армией националистически настроенное польское население было уверено в поддержке союзников. Наиболее откровенно высказывались в июле 1944 г. офицеры Армии Крайовой (в разговоре с агентом НКГБ): «Через 2-3 месяца начнется другая музыка с Советами. Как только разобьют Германию, то никакой линии Керзона, никакой советской Польши, ни прочих фантастических дурачеств не останется и следа. Имеем самые хорошие заверения Англии и Америки о наших границах. И если что-нибудь у нас переменится, то это только на нашу пользу. Только могущественная Польша может быть барьером на Востоке»[254].

Однако реальная политика союзников никак не оправдывала ожидания поляков. Сначала их разочаровал Черчилль, выступивший в палате общин по польскому вопросу, затем решения Крымской конференции.

Как утверждали авторы «Спецсообщения о настроениях в городе Вильнюс в связи с опубликованием коммюнике о результатах работы Крымской конференции трех союзных держав» в феврале 1945 г., «решения Крымской конференции об установлении границ Польши по линии Керзона было встречено националистической частью польского населения со злобой и неудовлетворенностью. Одновременно часть польской интеллигенции все еще рассчитывает на то, что после победы союзников над Германией возникнут разногласия между Англией, Америкой и Советским Союзом, что приведет к войне между ними, в результате которой СССР будет побежден, а Польша будет восстановлена в своих старых границах... Менее значительная часть поляков, в том числе и интеллигенции, удовлетворена решением польского вопроса Крымской конференцией руководителей трех держав»[255].

После Крымской конференции антисоветски настроенные вильнюсские поляки все свои надежды возлагали на конференцию в Сан-Франциско, затем на Потсдамскую, после Черчилля на Рузвельта, а после его смерти на Трумэна... Даже окончание войны в Европе мало что изменило в их настроениях. Уже в середине мая 1945 г. в Вильнюсе были зафиксированы следующие слухи и высказывания: «В Лондон вызывают Сталина на конференцию трех государств. Спор будет из-за Польши. Америка требует, чтобы Польша была восстановлена в старых границах 1939 года, чтобы Красная армия ушла с польской территории... Англия и Америка вооружают немцев и готовятся к войне против России, так что скоро настанет время, когда Москва будет также лежать в развалинах, как и Варшава... Капитуляция Германии еще не является концом войны. В скором времени разгорится война между Англией и Америкой с одной стороны и Советским Союзом — с другой. Английская пресса насыщена антисоветскими статьями, и правительство Англии поощряет это. Советскому Союзу предложено вывести войска с занятых территорий Европы. Против СССР идут 44 государства... В Турции подготовлена польская армия, которая вместе с союзниками выступит скоро против Советского Союза. Япония прекращает военные действия с Англией и Америкой, чтобы действовать против СССР на Востоке»[256].

Конечно, среди поляков были и другие настроения. Бывший помещик граф Ю. Комаровский (один его сын был расстрелян немцами, второй воевал в Войске Польском) уверял: «Я рад, что мой сын вместе с Советской армией освобождает Польшу от немецких захватчиков. Я никогда не сомневался в том, что существование польского народа зависит от дружбы с Советским Союзом. Польша вместо малозначительных восточных территорий получит высококультурные западные земли, а главное — море, но одно жалко, сентиментально жалко двух городов — Вильно и Львова». Некий мастер Федорович признавал: «Мы, поляки, понимаем, что Красная армия освобождает Польшу и при ее помощи Польша будет восстановлена. Мне только неясно, почему Вильнюс передан Литве, так как в Вильнюсе живет всего полтора литовца»[257]. Но и в этом случае вызывало протест решение о передаче Вильнюса Литве, т. е. фактически в состав СССР.

Были, наконец, среди поляков и те, кто достаточно безразлично относился к политическим вопросам. Как говорил рабочий К. Ростковский, «пусть сам черт будет в польском правительстве, но только скорее бы кончилась война и было бы достаточно работы, чтобы можно было жить. Мне все равно, где быть — в Вильнюсе или в Варшаве, лишь было бы только, что кушать»[258]. Но такие высказывания скорее были исключением.

Для большинства же остального населения СССР ни Польша в качестве союзника, ни польская армия не представляли уже особого интереса; что же касается судьбы самой Польши, то по поводу Крымской конференции, например, были зафиксированы такие высказывания: «Польшу освобождали мы и значит наше влияние в Польше будет главным»[259].

В последний период войны Советская армия, перейдя границу, заняла территорию сначала стран Восточной Европы, затем Германии. В 1944-1945 гг. союзниками СССР стали такие вчерашние противники, как румыны. Но опять- таки в массовом сознании преобладало недовольство «слишком мягкими» условиями перемирия с Румынией (хотя встречались и другие мнения)[260]. Задавались и такие вопросы: советские войска освободили Румынию, а «кому отойдет освобожденная земля?..»[261].

 И своеобразным итогом сложных отношений СССР и союзников и их отражения в массовом сознании явилось заявление лектора ЦК Компартии Литвы в официальном докладе по поводу годовщины Октября осенью 1945 г. о том, что «Америка и Англия не хотели уступать Советскому Союзу германской территории за Берлином, с обеих сторон были подтянуты лучшие войска, все мы ожидали войны»[262].

* * *

В годы войны многие западные наблюдатели и отдельные представители советской интеллигенции высказывали надежду на то, что союзнические отношения военных лет помогут преодолеть накопившиеся с обоих сторон предубеждения и продолжить союз уже в послевоенном мире. Особенно подчеркивалась необходимость преодоления закрытости советского общества по отношению к внешнему миру.

На территории Германии в 1945 г. миллионы советских солдат встретились с американскими и английскими товарищами по оружию. Образ союзника стал меняться, конкретизироваться; одновременно размывались, теряя жесткость и однозначность, пропагандистские стереотипы. Непосредственное знакомство с повседневной жизнью европейских народов так же, как в 1813 г., как в годы Первой мировой войны, изменило взгляд на мир у сотен тысяч советских людей.

Нельзя сказать, что союз военных лет не оставил никаких следов в общественном сознании. Как утверждают М. М. Наринский и Л. В. Поздеева, «к союзным народам и армиям сохранялось благожелательное отношение и уважение до конца войны. Однако это был очень тонкий и неустойчивый слой массового сознания»[263]. Точнее было бы сказать, что благожелательное отношение к союзникам было характерно для части советского общества; что касается другой его части, там по-прежнему сохранялись негативные стереотипы. Так, в апреле 1945 г. трудящиеся Автозаводского района г. Горького высказывали опасения, что политика Черчилля может «послужить в ближайшем будущем к новой войне Англии и США против СССР»[264]. Трудно сказать, какие настроения в итоге преобладали; можно лишь предположить, что существовала определенная корреляция между отношением к Советской власти как таковой и готовностью к восприятию пропагандистских стереотипов, которые эта власть пыталась внедрить в массовое сознание.

И вместе с тем послевоенная история характеризуется прежде всего политикой «холодной войны», в ходе которой негативные довоенные стереотипы относительно друг друга не только возродились, но и были дополнены подозрениями и обидами уже военного времени[265].

В годы войны мало кто (это касается и высшего политического руководства) предвидел столь жесткую конфронтацию между СССР и Западом. И тем не менее предпосылки ее, не только в политике, но и в массовом сознании, при всей его противоречивости, существовали в том числе и в период существования антигитлеровской коалиции. «Враги второй очереди», по предвоенному определению В. Вишневского, во второй половине 1940-х гг. превращаются в главных врагов.