Заседания Чрезвычайного революционного трибунала при Сибирском революционном комитете (Заседание 29 мая 1920 г.)

Заседание 29 мая 1920 г.

Время: 5.15-6.15.

Председатель Павлуновский: Заседание продолжается.

Айзин: Граждане члены трибунала, когда я слышал слова обвинителя в настоящем процессе, - он преследует две цели: политическое умерщвле­ние колчаковщины и обвинение тех, кто сидит на скамье подсудимых, - я невольно вспоминаю тот квази-процесс, который устроил Колчак над посадившими его на трон. Я припоминаю слова Колчака, что он устроил этот процесс не для того, чтобы наказать Катанаева и Крас[ильникова], но чтобы перед всем миром показать полную невиновность, полную справедливость, полную нравственность восхождения его на трон.

Я сделал это сравнение не для того, чтобы отождествить этот процесс с тем. А я невольно подумал, что и в том и этом процессах, где, несом­ненно, главная роль и внимание обвинителя сосредоточена не на обвиняе­мых, а на внутреннем устройстве того, что было в Сибири в эти полтора года, - я подумал и испугался, что характер этого внутреннего порядка будет приписан этим подсудимым.

Павлуновский: Во-первых, обвинитель свою речь строил не на этом, а на свержении советской власти и на стремлении к восстанию, содей­ствующему порабощению и закабалению рабочей массы. Таким образом, обвинитель строил процесс не за внутреннее устройство власти и их взаимоотношений, а за один определенный факт, основной, - свержение советской власти и восстановлени[е] диктатуры.

Айзин: Я не приписываю обвинителю, а говорю это сам, и Вы разрешите мне защищать, как мне подсказывает совесть. Я боюсь, что весь хаос, вся беспорядочность, которые существовали в Сибири, будут приписаны тем, кто сидит на скамье подсудимых. А между тем, из всего процесса ясно, что истинные главы этого правительства здесь, на скамье подсудимых, не сидят. Да и точно ли это правительство, о котором говорится, было руководителем и виновником бесчинств, которые на территории Сибири были чрезмерны? Правда, по бумагам это не то, что Сибирское, но даже впоследствии, Всероссийское правительство, но это - по бумагам. Это говорит о намерениях, а как эти намерения осущест­влялись, - а мы видели, что против устава о ревизии обвинитель сам возражал, т.к. это только намерение, - а не расходились ли в действи­тельности с тем, что здесь в Сибирском правительстве, облеченном полно­той власти, не было никакой власти у лиц, которые объединялись именем правительства? Здесь совершенно самочинно действовали иностранные отряды - чешские, польские, итальянские, которые действовали здесь еще до установления какой-нибудь особой власти. Для нас совершенно ясно и несомненно, что военные власти и та территория, которая входила в театр военных действий, - а это было от левого берега Иртыша на запад, - не входили в ведение и распоряжение Совета министров. Несомненно, что целый район к востоку от Иртыша, объявляя восстание против трудо­вого народа, изымался из ведения правительства и Совета министров, и все что делалось там. В нем делалось помимо распоряжения, указаний, или руководства со стороны Совета министров. В чем можно его пред­ставить ответственным? Кто его главный руководитель? Имена Михай­лова, Гинса, Старынкевича, Пепеляева, Вологодского, повторялись неод­нократно. Имена его идейных вдохновителей - Жардецкого, [Вольского]¹, Лопухина повторялись неоднократно. И все, что было особенно возму­тительного приписывалось, несомненно, им, и было сделано ими непосредственно. Даже больше, я с уверенностью могу сказать, что гнусная деятельность, так называемого, свидетеля Деминова, как она происходила, известна она была Совету министров. Из вопросов, которые были заданы обвинителем, и ответов, я выяснил, что на печать были отпущены суммы до 100 млн. рублей и существовало особое совещание по делам печати в составе Михайлова и Бутова, министра иностранных дел Сукина. Но тех, кто сидит на скамье подсудимых не было. Чем же это совещание занималось? Оказывается, оно тратило [не] на печать, а на гнусную деятельность Деминова. Когда Деминову задали вопрос, а Ваша деятельность была известная другим членам? Он ответил, что, конечно, его деятельность была конспиративной.

Из этих простых примеров видно, что в той деятельности, которая может быть отнесена к деятельности, позорящей человеческое достоинство и благородство, эти подсудимые никакого участия не принимали. Да, собственно, и обвинитель не утверждает, что здесь сидят главные деятели. Обвинитель требует жестокой кары к тем, кто сидит за моей спиной не потому, что это главные руководители, а потому что это соучастники той гнусной шайки, которая свергла власть Советов. Так ли это, действительно ли это члены гнусной шайки или что-нибудь другое? Для того чтобы вспомнить, как произошло свержение советской власти, - для всех присутствующих здесь ясно, что власть советская пала 7 июня в результате столкновения и даже сражения с чехословаками, - представители советской власти поспешили из Сибири уехать и здесь оказалась огромная территория, которая была завоевана, так называемыми, чехословаками, и где не было никакой власти. И вот, тогда власть, какая-то русская власть, должна была здесь существовать. Представитель обвинения рисует [...] свергнута шайкой, в которой участвовали, с одной стороны - распалившийся с четверти водки Сипайлов, с другой стороны, в качестве фигового листка - член Учредительного собрания Дербер. Вот какого рода была шайка в Сибири. Это были люди, политически помогавшие успеху на, так называемом, внутреннем фронте. Эта шайка выступила вперед той или другой частью своего организма, или фигового листка, или Сипайлова.

Несомненно, что то правительство, которое здесь существовало после свержения Советов, не свергло власти Советов, оно не могло участвовать в этом. Ибо, если бы оно участвовало в этом, то, как было бы возможно отпускать 300 тыс. рублей на расходы посторонних лиц по свержению советской власти? Отсюда с логической ясностью следует, что не эта «шайка», так называемая обвинением, свергла эту власть. Я себе пред­ставляю иначе власть, иначе. Власть была свергнута чехословаками, а когда территория была очищена, к власти кинулись эсеры, люди правых убеждений, к[онституционные]-д[емократы], люди самых разнообразных убеждений, с целью захвата власти и осуществляли те политические идеалы, к которым они всегда, по своим политическим убеждениям, стремились. Как можно говорить о шайке, о соединении, существующем между ними и Павлом Михайловым², Ли[нд]бергом³, Сипайловым, которые, под звон стакана о бутыль, спускали людей под винт?! Как можно говорить о комплоте Сипайлов[а] и Червен-Водали, когда было установ­лено, что Червен-Водали требовал неприкосновенности тех арестованных, а Сипайлов, чтобы и Червен-Водали был также спущен под винт?! Какой может быть комплот между Сипайловым и Новоселовым, когда Сипайлов заявляет, что на Новоселова нужно через подходящих людей подейст­вовать?! Разве, можно было так ставить обвинения? Почему же гражданин Дербер, который участвовал в качестве фигового листка, почему он не сидит? Почему Патушинский, министр внутренних дел, почему он не сидит? Если некоторые играли роль по своим специальностям, а другие роль кашеваров, почему машинист, который ремонтировал паровоз, почему он не сидит? Тысячи служащих, которые участвовали в перевозках? Надо всех посадить - это все шайка.

Обвинитель для того, чтобы поддержать такое, поистине, я считаю, нелогичное настроение обвинения, он заявляет: «позвольте, они издавали приказы о большевистском бунте, что большевики должны содержаться как преступный комплот для свержения власти». Я скажу, что это совершенно нелепое постановление. И если мой враг или неприятель делает глупое постановление, а неужели я на этом должен строить свое логическое построение? Я скажу, что все это - олицетворение плохого государственного порядка, глупого, немыслимого, но нельзя [...] каждому. Потому что, иначе, последний писец должен отвечать за то, что Розанов разоряет ни в чем неповинных крестьян. В действительности,^-именно и было так, как утверждал я. И по многим причинам, по мотивам, которые диктовались иностранными капиталистами. Что и обвинением были раскрыты попытки реставрации, которые здесь осуществлялись. По каким причинам не буду говорить, но, несомненно, - свержение власти произвели чехи.

И с самого начала здесь были две общественно-политические силы, обладавшие не только головою, но силою оружия, с одной стороны. Заброшенные судьбой иностранцы, оказавшиеся в Сибири после международной войны, и создавшиеся из отбросов общеатаманские шайки, с другой стороны. Все время в Сибири был не единый комплот. В этом Совете министров была борьба, и борьба была с ним, и участвовали в ней силы, которые участвовали в правительстве. Это можно подтвердить целым рядом доказательств, актов, фактов, которые прошли перед судом. Вспомните сибирские события - восстания Гайды и Якушева. Все это, с несомненностью, подтверждает мою основную мысль, что в Сибири было оставлено бесхозяйственное имущество властью. К этому имуществу тянулись разные руки. Между ними все время шла борьба, была борьба и в Совете министров.

Вспомните о том, как говорил гражданин Преображенский, какая борьба была с военно-промышленным комитетом. Если была шайка руководителей военно-промышленного комитета, то каким образом, только одним голосом решился вопрос о недопущении, немедленном отстранении и преданию суду всех деятелей военно-промышленного комитета? Раз так, то я думаю, что не может быть речи о вменении в ответственность моим подзащитным и всем, здесь сидящим того, чтобы чешскими полками, поляками и другими различными атаманскими шайками, все это было совершено, помимо Совета министров. А то, что было совершено Советом министров это должно быть вменено всем здесь присутствующим. Я категорически утверждаю, что нет и нет.

Вот почему. На чем это обвинение строит гражданин обвинитель? А на том, что те или другие лица, в заседании, где принято было то или другое постановление, присутствовали или подписали постановление. Ну, а действительно это означает, что они поддерживали или соглашались, или, может быть, боролись [...] возьмем самое характерное заседание [...] за своих обвиняемых я могу сказать, это, несомненно верно, у обвинителя память хорошая: 27 присутствовали, 17 подписали, и так как это был важный вопрос, в протокол занесено, кто голосовал. Оказывается, 1 голосов - за и один - против, остальные в голосовании не участвовали. Между [тем], когда говорится об избрании Колчака, указывают, что присутствовали Новомбергский и Молодых. Какое преступление, что они присутствуют, скажите, пожалуйста? Да мы все в Омске присутствовали. Что же, всех за это надо судить, что ли? Вот вам пример. Может быть, подписание протокола означает, что они были согласны? Вовсе нет. То постановление, где обсуждался вопрос о ревизии вопроса, был поднят большинством против одного голоса. Это не заносилось в протокол.

Если бы обвинитель хотел доказать вину каждого отдельного человека, - а он должен был доказать, потому что шайки здесь не было, - он должен был основываться на стенограммах. Они имеются, они должны быть в делах Совета. Он должен был их привести и представить обвинению. Путем предположения, особенно, если имеется богатая фантазия, можно дойти, да, Бог мой! Я позволяю себе напомнить допрос свидетельницы Новоселовой: «а не потому ли Вам было выдано пособие, что люди, которые виновны в убийстве Вашего мужа, не хотели с Вами часто встречаться»? К счастью, Новоселова здесь была и сказала, что она сама просила пособия. Но представьте на минутку, что ее не было и это предположение не было поколеблено. А предположение об оценке голов убитых, когда чудовищное обвинение было предъявлено Морозову, что не потому ли им выдано за убийство большевиков 100 рублей? К счастью, присутствующие установили, что эти деньги за отобранные казенные суммы, и предложение вносилось министром финансов. Но все же обви-нитель не согласен. Он говорит: позвольте, министр земледелия Петров делал заявление, что нельзя расстрелять большевиков. Может быть, и представление министра финансов было оценкой за головы? Но предста-витель тюрьмы заявляет счет за порчу имущества, а не за убитые головы и обязательно большевиков, хотя там была тюрьма каторжная.

Поэтому так строить предположения нельзя и поэтому я буду опровергать с большей или меньшей уверенностью утверждения гражданина обвинителя, ибо иначе в настоящем процессе защищать нельзя. Я защищаю девять человек: Морозова, Молодых, Степаненко, Цеслинского, Дмитриева, Жуковского, Писарева, Хроновского и Новом- бергского.

Будем говорить о Морозове. В обвинительном акте ему почему-то уделено чрезвычайно много внимания обвинителем, но здесь надо ска­зать, - к счастью, сам гражданин обвинитель признал, - что некоторые объяснения Морозова заслуживают серьезного внимания. Будем перечис­лять по порядку пункты обвинения. Ему вменяется, что он послал со шпионской целью некого Шишкина в советскую Россию и для этого дал ему 29 тыс. рублей. Но оказывается, как было установлено, что послал не он, а послал Пашине[ц]кий, чтобы пригласить людей для занятия долж­ностей. Гражданин обвинитель улыбается, но я по совести здесь никакого шпионства не усматриваю. Может, у меня какой-нибудь недостаток умственного строения, но убейте меня, но шпионства я здесь не вижу.

Гражданин обвинитель говорит, что он монархист несомненный. У него в списке написано «бронзовой медали в память 300-летия дома Романовых» и даже «Высочайшее» - большими буквами. Но оказывается, это писал не сам Морозов, а какой-то Белобородов⁴ и в царский период это писалось. Неужели это характеризует его как монархиста? Каждый полицейский, каждый волостной писарь у нас в Акмолинской области, имел эту медаль. И неужели Морозов так скудоумен, чтобы мог этим гордиться? А в серьезном обвинительном акте это представлено как % стремление к реставрации. Еще интерес к семье Романовых. Но вспом­ните, незадолго до падения советской власти исчезла или была убита семья Романовых. Это было, когда г. Екатеринбург и его окрестности находились в ведении советской власти. И я не сомневаюсь, что министр юстиции советской России также затребовал сведения, при каких об­стоятельствах это произошло. И не мог не затребовать, потому что при советской власти люди исчезают не иначе как по судебным приговорам, а без судебных приговоров это не совершается. Что особенного, что на это ассигнуется 15 тыс.рублей?

Вот дальше - серьезное обвинение, смертная казнь была принята 14 сентября. Точно ли впервые она была проведена 14 сентября? А что означало постановление Сибирского правительства, где говорится, что за такие-то преступления наказание увеличивается на одну степень. Но 2 сентября смертная казнь введена определенно. Почему это вменяется в вину Морозову? Потому что он возражал против этого. Он даже указы­вал, что это в нашу компетенцию не входит. Обвинитель возражает, что может быть отнесено к нему так же, как и вина в устранении Шатилова и Крутовского. Вот еще подумайте, какое ужасное преступление! Об этом допрашивался Патушинский. Но если бессрочная каторга, как можно ее увеличить на одну степень? Человек внес в Совет министров, что дела, которые передаются в военно-фронтовые [суды] могут быть затребованы в тех случаях, когда дела еще не поступили в судебные места. Это толкуется так, будто Морозов решил все дела из гражданской подсудности передать в военную. Но здесь, с несомненностью для трибунала, выяснилось, что это сделано с целью не расширить, а сузить компетенцию их. И если кто-нибудь сумел 5, 10, 25 человек спасти от этих прифрон­товых судов, то надо не наказывать за это, а благодарить.

Еще, между прочим, в обвинительном акте есть утверждение, что вот какой он жестокий человек, что-то ужасное он вносил в законопроект, что надо пересылать арестованных в кандалах. Но я просил бы разрешить указать на порядок пересылки лиц, в связи с большевистским перево­ротом. И в сопоставлении этого постановления с тем, что говорится о кандалах ясно, что по отношениям к арестованным представителям большевистской власти эти кандалы никакого отношения не имеют. Дальше Морозова обвиняют, что он присутствовал, когда принимался целый ряд постановлений, которые, с нашей точки зрения, являются незаконными, неправильными и т.д. Но как мы можем ставить в вину человеку, что он при этом присутствовал? Я повторяю, что мы все при­сутствовали при том, что делали Розановы, Красильниковы. Что же Морозов должен был сделать? Я себе представляю, ну, сидит Морозов, представьте себе, что он возражает, большинство все-таки за это. Что же он должен сделать, он должен идти на улицу, организовывать комплот, чтобы свергнуть правительство? Но это значит требовать геройства. Этого можно требовать от всех. Но за [это] мы не можем обвинять. Мы не можем за то, что он не шел, как рабочие железнодорожных мастерских,

14   декабря на восстание. Те, кто шел на восстание были героями. А он не был герой. Но он сражался. Он ограничивал компетенцию полевых судов, учреждал следственные комиссии. Конечно, они не спасли Сибирь, они сделали очень мало. Но они шли постепенно, но активно, энергично на власть.

Вот еще здесь, в связи с Морозовым, я коснусь, так называемых, сентябрьских событий, убийства Новоселова и участие Морозова и других членов Административного совета в этом деле. Я думаю, что ни Морозов, ни другие члены к этому преступлению отношения не имеют. Ибо, если бы Морозов имел отношение к этому делу, то стал бы Морозов, - когда Матковский сказал, что своими силами он не может арестовать, - требовать у Иванова-Ринова ареста Волкова? И Волков был арестован. Здесь еще есть некрасивый момент, очерченный с такой ясностью. Это подлог - будто бы в заседании, где принималась отставка Крутовского и Шатилова, присутствовали Крутовский и Шатилов. Но если бы Морозов и другие об этом знали, то они говорили бы об этом Чрезвычайной следственной комиссии Аргунова. А между тем, они о присутствии Крутовского и Шатилова не знали. А если бы и знали, то не было на их лицах такого удивления, когда им это здесь показали. Но многие из вас неоднократно подписывали протоколы, особенно заголовков совершенно не читая, проглядывая только постановление. И этим можно объяснить подпись Морозова и других членов Административного совета под протоколом. Виновниками этого подлога являются Михайлов, Гинс, которые его инспирировали из Владивостока по прямому проводу. Тот Михайлов, который спекулировал постановлениями, которые нигде не записывались, и заведующий делами печати Т.Бутов. Вот кто совершил этот подлог.

Я перехожу к Молодых. Обвинение ему ставит в вину, что он перешел через фронт. Но он был областником. Но так, по совести, областник- сибиряк, оторванный, без связи с Сибирью, что ему делать? Он не перебирается в другую страну. И я думаю, обвинение это признает. У него целый ряд записей, телефонов. Он и у Ленина был и у других деятелей. Он и у английской миссии был. И я думаю, что можно только в шутку поставить ему в вину. Я вижу, что обвинитель улыбается. Он, очевидно, согласен со мной. Что же обвиняемый должен был сделать?

Он организовал советское хозяйство, заготовлял сельскохозяйственное оружие. Здесь, ввиду его знакомства с хозяйственной жизнью, его назначают товарищем министра. Он начинает вести борьбу против вопрома, участников комплота, в котором главную роль играет вопром. Тогда его уничтожают, оставляют за штатом, а потом в 24 часа высылают из Омска. Это участник шайки, поставивший себе преступную задачу?

Потом в обвинительном акте указывается, что он в том заседании присутствовал, где выбирали Колчака. Но я себе представляю, что, если бы он закричал там, «я против этого, я против этого», чтобы из это вышло! Какая вина, что.он там присутствовал? [...] в Томске. Затем его перевели сюда. Это министерство было уничтожено и влито в министерство внутренних дел, которое также ведало туземными делами. Присутствовал он очень редко, в голосовании не участвовал, а только сидел при избрании Колчака. Ему ставится в вину, но это пустяк. А вот, никем не подписанная заметка в газете «Сибирская жизнь» о том, что он произнес речь, что ему давали указания, что он был добровольцем и т.д. Конечно, смешно в процессе о Всероссийском правительстве говорить, о таком пустяке, что он был добровольцем. Ибо я скажу, когда мой товарищ по защите просил представить статью из одной газеты в качестве доказательства, гражданин обвинитель сказал, - я возражаю, но и я возражаю. Это неизвестно от кого исходящие сведения. Это не фельетон даже, а заметка безграмотного хроникера, и на них основывать обвинения в таком серьезном процессе нельзя.

Дальше идет Степаненко, известный железнодорожник, видный транспортник. Что ему вменяется в вину? Опять это бесконечное присут­ствие в заседаниях Совета министров. Не доказывается, голосовал ли он. Докажите, тогда мы будем возражать. Но видных деятелей Совета здесь нет, а они руководили политикой Совета министров. А что ему непосред­ственно вменяется в вину? Только то, что он, в качестве министра путей сообщения, сорганизовал комиссию о рабочих и служащих на предмет увольнения, перемещения и т.д. Но предположим, что был такой приказ, чтобы они организовали эту комиссию о рабочих и служащих, даже увольняли по этому приказу, неужели это такое страшное преступление, неужели за это можно требовать, чтобы человек был обязательно изолирован на многие годы? Человек, который гораздо больше принес бы пользы советскому правительству как таковому, если был бы на свободе. Человек, который создал мастерские во Владивостоке, железнодорожные предприятия на юге России и т.д. Еще ему ставится в вину, - как же, он от управления железными дорогами устранил про­фессиональные союзы. Теперь, конечно, нет спора, что это вопрос технический. И, что, насколько мне известно, - может быть, я слабо это знаю, товарищ Гойхбарг опровергает, он опять улыбается, - профес­сиональные организации теперь устранены от непосредственного управления.

Павлуновский: Я прошу, чтобы Ваша речь не носила опереточного характера.

Айзин: Но я невольно смущаюсь теми улыбками, которые все время по моему адресу бросаются. Я думаю, что, теперь, несомненно, что вопрос об участии служащих в управлении предприятиями есть вопрос исклю­чительно технический, и, может быть, Степаненко в этом отношении проводил политику советской власти. Здесь еще упоминалось, что Степаненко в феврале 18-го г. предложил Ко[з]ыреву, когда ему сказали, что железнодорожники угрожают забастовкой, принять меры. Может быть, при воображении можно подумать, что сказано было принять меры к убийству всех железнодорожников. Но необходимо толковать это в его пользу, и если он имел в виду убийство всех железнодорожников, он должен писать не так, как, если бы, получив телеграмму, они должны поднять вопрос об увеличении вознаграждения и т.д.

Далее идет товарищ министра Цеслинский. В товарищи министра попал он, произведенный в этот чин гражданином обвинителем, на основании письма жены, что он муж, получил место товарища министра. Но жены чиновников всегда повышают своих мужей. На самом деле он не товарищ министра, а директор почт и телеграфа. Что ему вменяется? То, что он рассылал телеграммы, что почтово-телеграфный союз может существовать только с разрешения начальства. Допустим, что он это написал. Тогда, если вы хотите правильно ставить обвинение, посадите и машинистку, которая печатала обвинение, и столоначальника и т.д. Инициатива принадлежала не Цеслинскому. В деле имеется циркуляр, написанный самим Пепеляевым. Цеслинский даже пошел к Шумиловскому и заявил, что Пепеляев предъявляет незаконные требования. Этот инцидент был улажен. Я сошлюсь на ту записку, которая имеется от почтово-телеграфных служащих, что Цеслинский - человек бездарный, что действия, которые он делал, это мелкие, ничтожные факты, и более серьезного ничего против Цеслинского в этом обвинительном акте, со стороны служащих, не предъявляется. Да, еще ему ставится в вину, что он задержал телеграмму, совместно с Пильцем, о свержении царизма в России. Но выясняется, что он был на эту должность рекомендован Кругликовым, членом исполнительного комитета в Иркутске. И если бы он не был реабилитирован в глазах Кругликова, он не участвовал бы в правительстве, где был Кругликов.

Дальше идет Дмитриев. Если остальным вменяется в вину, что они присутствовали на заседаниях, то о Дмитриеве даже этого не сказано. Он старый продовольственник. Он случайно сюда попал и поехал на ревизии в Семипалатинск. Там была монгольская экспедиция, во главе стоял Горбунов, у которого был найден целый ряд зло [...] согласно того распоряжения, которое было сделано [комиссией] Дмитриева Горбунов был отстранен. Затем он сдал отчет. Дмитриев уехал в Иркутск и делу конец. Дальше оказывается, что на несчастье Дмитриева приехал туда Анненков. Было ли так, что Анненков дал приказ или кто-нибудь из красноармейцев шепнул Анненкову, но Горбунов был арестован и анненковским отрядом был убит. Это обстоятельство, что Горбунов, неизвестно по каким причинам, был убит, ставится в вину Дмитриеву, который отстранил его от должности. Это напоминает, что если кто-нибудь ехал на автомобиле, а мальчик на лошади, и лошадь понесла, это причинная связь совершенно случайных явлений, нечаянно совершенных, ставится в связь. Я думаю, что этого обвинения не предъявит трибунал, и поэтому я настойчиво ходатайствую об оправдании Дмитриева. Здесь перед вами была сестра Горбунова, которая пришла сюда заявить, что Дмитриев никакой причинной связи с убийством Горбунова не имел.

Дальше идет Жуковский, фигура, которая в процессе, столь важном для государства и историческом, носила скорее комический характер, чем серьезный. Потому что единственно, что ему можно было поставить в вину, это его стихи, которые он писал, когда он уехал из Омска в Иркутск. Писал он там о царе. Если бы он пытался распространять эти стихи, предавать печати, можно было бы сказать, что он виновен в том, что он агитирует за царизм, а в том, что плохие, - я не хочу его обижать, - может быть, он считает свои стихи хорошими, - стихи, перу и бумаге доверяет свои стихотворения. Может быть, он мечтает о монархии, от этого какая убыль и опасность советской власти?

А кроме того, что имеется против Жуковского? А в том, что в министерстве иностранных дел он играл чисто канцелярскую роль он был консулом и заведующим консульским отделом, а в остальном заведовал хозяйственной частью, и служащие рекомендуют его с самой лучшей стороны, говорят, он принимал [участие] в политических переговорах или в приглашении иностранцев. Нет, он был послан в поезд Верховного правителя, чтобы отправлять, зашифровывать и рас­шифровывать телеграммы Сукина. И когда он попробовал переслать от Колчака телеграмму, непосредственно, Сукин ему пишет, что все телеграммы должны [исходить] непосредственно через меня, а Вашей или непосредственно от Колчака, никакого значения придано не будет. В заседаниях Совета министров он также не присутствовал. Почему ему можно поставить что-нибудь в вину в данном деле, т.к. каждому служащему, так называемого, Сибирского или Всероссийского правитель­ства, члены которого служили также как десятки и сотни людей?

Дальше идет Хроновский. Человек, который трибуналом был оставлен на свободе под поручительство в виду чрезвычайной незначи­тельности уличающих обстоятельств. В заседаниях совершенно не при­сутствовал. Занимался как специалист по податному управлению. Но если он страшно опасен советской власти, то его нужно тоже изолировать, но по совести, я этой опасности не вижу.

Дальше идет Писарев. Вытекает из положения о вероисповедании, он не мог участвовать в заседаниях Совета министров. Управляющий министерством Прок[о]шев⁵ участвовал только по своим вопросам, по остальным вопросам не участвовал и не мог подавать голоса за постанов­ление Совета министров. Но хотя ему присутствовать было нельзя, присутствие ему также вменяется в вину обвинительным актом. О Писареве много говорить не приходится. Я думаю, что трибунал доста­точно оценил коммуниста индустриально-позитивного направления. Он много перенес в семейной жизни и много повредил себе, и я ходатайствую о прекращении дела по статье 14-й, т.к. он находится в состоянии невменяемости.

Когда гражданин обвинитель кончал свою речь и говорил о наказании, то, правда, неизвестно к кому, им были сказаны страшные слова, что некоторых надо изолировать, что к ним должны быть применены более строгие меры наказания. Потому что есть сведения, что они не порвали связи с внешним миром и могут продолжать преступную работу, в которой они и обвиняются. К сожалению, имена не названы, но я позволю себе назвать эти имена. Если обвинитель говорит о Червен-Водали, то он имел возможность бежать, но этого не сделал, а явился, предварительно написав, что завтра в 12 часов я приду к вам, господа члены Политического центра. Я думаю, что кто желает за границей продолжать эту работу, то поспешил бежать, а Червен-Водали пришел и отдал себя в руки право­судия. И других фамилий, к которым может быть это применено, я не догадываюсь, о ком говорит гражданин обвинитель. Я признаться не догадываюсь, может быть, догадывается трибунал? Я вижу в вашем составе тех, кто еще недавно со страшным напряжением силы боролся против власти, представители которой сидят на скамье подсудимых. Я боюсь, что в пылу неизбежного в борьбе возмущения, которое не улеглось в ваших сердцах, но та сила, с которой вы боролись против реставра­ционного правительства, позволяет мне надеяться, что и [в] данном деле вы сможете эту силу и твердость осуществить и не дадите вашему гневу и сердцу победить разум и совесть, которые должны не тяжело наказать сидящих на скамье подсудимых.

Защитник Бородулин: Только что закончившееся судебное следствие дало огромный, и обильный триад для суждения о той эпохе в истории русской жизни, которая носит название колчаковщины. С достаточной полнотой здесь обрисован тот социально-политический строй и та система управления, которая практиковалась в это время, а равно и деятельность той организации, которая носила [имя] Всероссийского правительства и возглавлялась Колчаком. Который дал этой эпохе и этому правительству свое имя. Если бы в настоящем процессе производился суд, и делалась оценка той эпохи - колчаковщины, то защите здесь было бы делать нечего. Если даже речь здесь шла о колчаковском правительстве как об органе, стоявшем во главе государственного управления, органе направлявшем всю внутреннюю и внешнюю политику, то и тогда [у] представителей защиты едва ли нашлись слова оправдания. Но мы, участвуя по долгу службы в процессе обвинения членов мятежного и самозванного правительства Колчака и его вдохновителей, участвуем [в] процессе, касающимся живых, имена которых здесь перечислены в обвинительном акте. И то, что здесь подлежит рассмотрению и решению - судьба отдельных живых лиц - и дает нам право, здесь присутствующим в качест­ве защитников, дать свои объяснения и представить свои соображения.

Всецело сознавая свою неподготовленность к участию в таком грандиозном историческом процессе, как настоящий, я не претендую на то, чтобы в данном случае представить какие-либо очень веские, очень важные для настоящего дела соображения и суждения и исчерпать весь тот материал, который прошел здесь перед вами. Касаясь уже того материала, который в тысячу, быть может, раз превышает прошедший перед вами. По настоящему делу я, в качестве защитника, высказал бы только следующие соображения. Я никогда ни на одну минуту не откажусь от того основного положения, что суд, при разрешении вопроса о преступности и виновности и ответственности отдельных физических живых лиц, должен руководиться одним принципом: индивидуальности обвинения и наказания в том смысле, что каждое лицо судится и отвечает именно за то, что оно совершило. Это не только должно быть применяемо, когда, как по настоящему делу, судится и рассматривается дело шайки, т.е. целой группы лиц, объединенных одной какой-то целью, пре­следующих одну какую-то преступную задачу. Ведь когда устанавливается наличность шайки, то и тогда необходимо установить, кто же в эту шайку входил, кто и какие обязанности в данной шайке исполнял. То понятие «шайки», которое здесь приведено обвинителем в качестве доказательства того, что все здесь сидящие на скамье подсудимых являются членами шайки, ответственными за всю деятельность шайки, я не считаю пра­вильным. Если бы даже одна приписка к шайке, одно нахождение в списке членов этой шайки было бы само по себе преступлением, то, все-таки, при определении наказания за это преступление, нужно же установить кто, что из них совершил. Я думаю, что по настоящему делу это особенно надо было бы, если мы признаем даже, что это шайка, то шайка особого рода, шайка образцовая, которой еще до сих пор еще не видели, которая называлась и очень долго называлась Всероссийским правительством. Оговариваюсь, в дальнейшем я буду просто называть его правительством, не прибавляя к нему «так называемого» для сокращения и для удобства речи.

Ограничусь примером. Ведь если курьер шайки, разносящий прика­зания отдельных членов шайки о необходимости совершить то или другое деяние, безусловно, отвечает перед судом как соучастник этой шайки, то неужели курьер министерства является соучастником шайки? Также отвечает на суде, как и сами министры этого правительства? Я думаю, поэтому, что та аналогия, которая была проведена обвинителем между простой шайкой и бунтовщической шайкой, называвшейся Всерос­сийским правительством - неправильна. Второе основное положение, которым должен руководствоваться Чрезвычайный революционный трибунал, это [то], что изложено в пункте 11 руководящих начал по уголовному праву. По смыслу которого необходимо всякое деяние рассмотреть в той обстановке, в которой оно совершено, а равным образом при определении степени опасности преступника нужно рассмотреть его деятельность в условиях этого места и времени, в которых она протекала. И если в обыкновенных, обыденных, так сказать, постоянных преступле­ниях это необходимо, то тем более это необходимо здесь.

В данном процессе сошлись два мира - два различных, иногда до противоположности миропонимания и миросозерцания. Причем, представители одного, старого, отживающего, в некоторой части уже отжившего мира, находятся на скамье подсудимых, представители другого, нового мира, в лице Чрезвычайного революционного трибунала, являются их судьями. И для того, чтобы определить качество поступков сидящих здесь подсудимых, для того, чтобы определить личность каждого из обвиняемых, чтобы определить степень его опасности для совре­менного общественного строя, необходимо рассмотреть в каких условиях места и времени, при какой обстановке совершено то или иное пре­ступление. И вот с этой точки зрения, рассматривая настоящий процесс, я не могу не отметить, прежде всего, того, - здесь именуя подсудимых членами правительства, - не установили точно, кто же, собственно, был правительством? Т.е. каков был руководящий орган?

Конечно, такие формальные соображения не имеют решающего значения перед лицом Чрезвычайного трибунала, но они, все-таки, могут так или иначе осветить личность подсудимого, когда он производил тот или иной поступок. И вот мне кажется, не вдаваясь в подробное обсуждение этого вопроса, что правительством, настоящим правительством, все-таки, был даже не Совет министров, как это сразу кажется не странным. Правительством был Верховный правитель, Совет Верховного правителя и та кучка министров, которая вертела всем Советом министров. Вот эта та кучка, и являлась фактически правительством, что, несомненно, для революционного трибунала самое главное. Эта кучка, опиравшаяся на военную силу и на торгово-промышленные круги, юридически опиралась на Верховного правителя. Это соображение имеет значение при опреде­лении опять-таки не виновности, а степени виновности каждого из здесь присутствующих. Если здесь находятся лица, которые представляли из себя это правительство, то они должны быть ответственными за тот весь кровавый ужас, который здесь нарисован. Если же нет, то они должны быть рассматриваемы при другом свете.

Если, даже с оговоркой, признать, что Совет министров был прави­тельством, то сидящие здесь, опять-таки, не окажутся правительством в целом, а большинство совсем не членами этого правительства. Совет министров состоял из министров и их заместителей. Здесь же, на скамье подсудимых, находятся вторые, и даже третьи и четвертые товарищи министров и некоторые другие, не занимавшие никаких министерских и полуминистерских постов. Если они, по моему глубокому и крайнему убеждению, не являлись ни тем правительством, которое всем руководило, ни частью этого правительства, то является вопрос: кто же они? И что же они из себя представляют? Какую мерку суд должен к ним приложить?

Они - служащие, занимавшие, правда, крупные посты, они - чиновники, и в самом обыкновенном смысле этого слова, - что же такое чиновники? Что такое чиновничество, мы, еще думаю, не забыли. Я думаю, что и в настоящее время есть еще много граждан, которых вполне можно было бы назвать чиновниками. Было время и оно не так давно было, мы его, наверное, еще не успели забыть, когда словами «чинов­ник», «чиновничество» определялся весь строй нашей жизни. Если чиновничество сверху определялось принципом «не сметь свое сужде­ние иметь», то снизу оно в значительной степени определялось другим принципом «моя хата с краю, и ничего я не знаю».

Целыми поколениями, воспитываемые служащие в правительственных учреждениях, постепенно превращались в чиновников, основной принцип которых был «делать свое дело, маленькое или большое, совершенно не интересоваться тем, что творится в соседнем столе, в соседней канцеля­рии, тем более, в соседнем департаменте». «Это не нашего ума дело, это нас не касается, пусть начальство во всем этом разбирается». Я не хочу, конечно, сказать, что все здесь сидящие в полном смысле чиновники, но в значительной степени, и только с одной стороны, стороны закрывания глаз на настоящее положение, той стороны, которая подлежит ведению данного правительства, и является основным их признаком. Вот если рассматривать всех или большинство подсудимых с этой стороны, то очень многое понятно будет как из их заявлений, так из-за их действий, которые здесь с несомненностью установлены.

Ведь только при таких обстоятельствах многие ученые знатоки своего дела, люди с незапятнанной репутацией шли на службу к правительству Колчака. Шли очень часто враждебно настроенные к нему, не только не интересующиеся, но, определенно, не желавшие иметь с ним дело, заброшенные сюда волею исторических событий [обстоятельств], отор­ванные от своего родного места, от своих привычных занятий. Выбитые из колеи, они нуждались в том, чтобы идти на службу. Двери для них как специалистов как знатоков своего дела были открыты очень широко и они шли на то дело, к которому они привыкли, которое они любили. И я думаю, что они руководились тем принципом, который считался лучшим принципом - «я служу делу, а не лицам, я хочу делать любимое дело и совершенно не желаю участвовать в той политической жизни, которая создалась при современном строе». Тогда они будут смешны, и не будут вызывать никакой иронии и сарказма. Очень многие заявления со стороны подсудимых о их желании служить в настоящее время по той специаль­ности, к которой они привыкли, не будет вызывать никакого сарказма и здесь, прочитанное особым тоном, заявление одного из подсудимых о том, что он желал бы служить и горячо бы желал это сделать.

Я не стал бы, конечно, словом «чиновник» обидеть подсудимых, т.к. я беру одну сторону чиновничества и не говорю о другой. О формальном отношении к делу. Насколько это выяснилось из судебного материала, они не те чиновники, которые занимались отпиской и перепиской. И я отмечаю именно другую сторону чиновничества, не участвовавшего в политической жизни страны. Если так, если перед нами живые люди, если перед нами простые, хотя и крупные служащие, то мне необходимо для того, чтобы определить, что же это за личности, чтобы затем определить, насколько они вредны, или полезны, или нейтральны, для настоящего строя, обратиться к некоторым их деяниям, на которые указывалось и в обвинительном акте, и которые проходили здесь перед нами во время судебного следствия. На их работу по ведомствам, по тому делу, которое им поручено, и за которое они действительно ответственны.

Прежде всего, я должен сказать несколько слов о подсудимом Карли- кове. Я бы мог о нем ничего не говорить, т.к. обвинитель выделил его как лицо, которое занимает здесь особое положение, как лицо, совершенно случайно попавшее в правительство, ничем не проявившее себя, не участвовавшее в тех преступлениях, которые вменяются всем остальным членам правительства Колчака. Но я, все-таки, хотел оттенить и отметить один факт, который здесь на суде установлен. Карликов, во время иркутского восстания отдал приказ о том, чтобы воспитанники кадетских корпусов не участвовали на стороне белогвардейских войск. Я думаю, что этот факт заслуживает очень большого внимания, ибо он характе­ризует Карликова как в высшей степени честного человека. Если вы припомните, что участие кадетов в восстании было неоднократно, если принять во внимание то, что был критический момент, когда всякая, даже небольшая сила могла оказать содействие, то вы должны оценить этот факт. Вы должны оценить Карликова, как человека, не поддавшегося соблазну поддержать тот строй, к которому он, несомненно, был при­частен. Я думаю, что Карликов, действительно, в этом случае проявил себя как самый лучший человек, который и в минуту опасности не забывает о том, что является для нас самым святым и самым прекрас­ным - о детях.

Несколько слов о подсудимом Палечек. Подсудимый Палечек, товарищ министра народного просвещения, ставший таковым только в октябре месяце. Он только временно исполнял обязанности департамента. Текущая работа, по котор[ой] поглощал [ось] все его время. Палечек, человек, который с самой школьной, студенческой скамьи отдал себя службе по министерству народного просвещения. И, оказавшись на той территории, которая была захвачена правительством Колчака, он согласился служить по тому же ведомству, в котором он служил всю свою жизнь. Чего-либо особо преступного ему не инкриминируется. Участие его в правительстве совершенно незаметно и я думаю, что громаднейшее большинство из находящихся здесь, вероятно, о нем как о политической фигуре не слышали. Что-либо указывающее на то, что он является политическим деятелем на судебном следствии не установлено, со­вершенно не доказано и не показано. Я думаю, что если мы назовем его чиновником, правда, в лучшем смысле этого слова, т.е. прекрасным исполнителем, прекрасно знакомым со своим делом человеком, служащим только делу, а не лицам, то думаю, что он против этого не возразит и это будет наиболее правильным его определением.

За деятельность свою в министерстве народного просвещения не ответствует, т.к. всю ответственность по этому министерству подсудимый Преображенский берет на себя. Но я думаю, что здесь не было бы опасности, если бы ответственность эту принял на себя и Палечек. Что эта деятельность по министерству народного просвещения не проявлялась в смысле реакционной достаточно подтверждается теми основами начальной школы и основами народного образования, которым руководилось министерство народного просвещения в своей деятельности. Слова Игнатьева, которые приводятся здесь в обвинительном акте, я думаю, не заслуживают никакого уважения. Игнатьев - совершенно неизвестное лицо, (лицо, совершенно случайно сюда попавшее), лицо, пытавшееся поступить на службу по министерству народного просвещения и не получивш[ее] этой возможности. Лицо, таким образом, сначала солидарное с политикой министерства народного просвещения, которое затем дает отрицательные о нем отзывы при таких обстоятельствах, которые не дают нам возможности установить, насколько оно основательно или неосновательно это утверждает. Я остановился на этом потому, что, собственно, по отношению к министерству народного просвещения, и в частности к Палечеку, ничего не указано в обвинительном акте такого, что могло бы остановить на себе внимание. Кроме того, что он подписывался на некоторых журналах Совета минист­ров. Но я думаю, что это не дает никакого основания тому, чтобы считать его причастным к руководительству внутренней политикой. Мне кажется, в отношении его совершенно было бы правильнее проявить тоже, что и [в] отношении Карликова. Это лицо, совершенно случайно попавшее в министерство, решительно ничем себя не проявившее, с точки зрения деятельности правительства.

Еще более типичный чиновник, находящийся здесь перед нами в числе подсудимых, это Ячевский. Этот подсудимый перед нами предстал, собственно, первый раз лишь тогда, когда он давал объяснения. До этого о нем ничего не было слышно в течение всего судебного следствия. Он и раньше всю жизнь служил по ведомству внутренних дел. Затем, оторван­ный от этой службы в дни революции, он служил в качестве делопро­изводителя при Союзе увечных воинов. Затем попав в Семипалатинск, служил на железной дороге, после этого он служил в продовольственном комитете, а затем был приглашен в июле месяце в министерство внут­ренних дел. Это человек, который считает, что он должен служить, какую бы ему должность не представляли. Этот человек определенно говорит, что если ему вменяется в вину только то, что он был членом правительства, то он от этой ответственности не уклоняется. Но те факты, которые характеризуют его, объясняют, и объяснение его и его первоначальное заявление заслуживают весьма серьезного внимания. Это факты участия в тех заседаниях Совета министров, на журналах которых, под постановлениями, имеется его подпись. Речь идет о трехмиллионной награде служащим за сверхурочные работы и тому подобные факты, кото­рые могут иметь освещение и в дурную сторону, как это здесь неодно­кратно проявлялось, и в хорошую.

Тот факт в том, что он переслал подсудимому Малиновскому черновик одного проекта о борьбе с большевизмом он объясняет совершенно правильно сточки зрения чиновника. Если кто знает делопроизводство в центральных учрежденях, тому понятно, почему один товарищ министра пересылает черновик другому товарищу министра, который является докладчиком в том учреждении, где этот проект должен рассматриваться. Я бы всецело присоединился к заявлению подсудимого Ячевского, если он должен понести наказание зато, что он числился товарищем министра внутренних дел, то, конечно, только за это он и может понести наказание.

Подсудимый Малиновский был товарищем министра юстиции, вступивший в свою должность 6 мая. В заседании министров он участвовал единственный раз, что можно удостоверить и по списку дел обзора журналов постановлений Совета министров. Ему вменяется в вину по его ведомству, главным образом, за то, что он подписался на той телеграмме, которая была послана прокурору Иркутской судебной палаты относительно Иркутского земства. В той телеграмме имеются слова относительно того, чтобы принять высшую меру пресечения против лиц, которые приняли резолюцию. Причем, в начале телеграммы говорится о том, что по сведениям, дошедших до министра юстиции, Иркутское земское собрание приняло резкую противоправительственную резолюцию с ложным освещением деятельности правительства и с искажением фактов. Если такая резолюция действительно принята, то предлагается в пределах законности принять высшую меру пресечения. Добавление о том, что если таковая резолюция была принята, и что меры пресечения должны быть приняты в пределах законности мне, кажется, характеризует Малиновского не с отрицательной точки зрения. Если поставить в вину то, что он был товарищем министра юстиции, то, конечно, эта вина за ним остается. Если же, признав эту его вину в дальнейшем определять его личность, то остального в вину ему поставить нельзя. Если он был товарищем министра юстиции, если он взял на себя обязанность охранять закон, то можно ли ему поставить в вину, что он обращается к предста­вителю закона и предлагает ему охранить закон? Можно сказать, что этот закон отвратительный, вредный, но ставить в вину то, что товарищ министра юстиции заботится об охранении закона, мне кажется, ему, как личности, чиновнику, как служащему, нельзя. Малиновский здесь указал, что эта телеграмма ему была продиктована и приказание о посылке ее было отдано министром юстиции. Если этому заявлению будет доверие, то это самое деяние не должно быть поставлено ему в вину, как простому посыльному этой телеграммы. И я думаю, что это можно было бы косвенным образом подтвердить именно ссылкой на то, что по законам того времени товарищ министра не имел право делать распоряжения прокурорам.

Еще имеется указание на то, что у него нашли тот черновик проекта борьбы с большевизмом, о котором упоминал Ячевский. Как товарищ министра, Малиновский был докладчиком в Комитете охраны законности и порядка и ему пересылались все те проекты по поводу борьбы, которые он должен был докладывать. Малиновский здесь установил, - ничем это не было опровергнуто, и ничем иное не было подтверждено, - что этот проект не только не был введен в жизнь, но он не был принят. Может быть, даже не был доложен, т.к. в то время, пока здесь был Малиновский, это не прошло. Косвенно Малиновский характеризуется и таким фактом: он был докладчиком в Комитете по охранению законности и порядка. Перечень вопросов, рассматривавшихся Комитетом в значительной степени определяет физиономию Комитета по охране законности. А, следовательно, и физиономию докладчика, в хорошую сторону. То обстоятельство, что первым постановлением, принятым Комитетом по охране законности и порядка, было опротестование суровых мер против спекулянтов и истязателей, является, я думаю, совершенно случайным, если сопоставить его со всеми остальными постановлениями. Мне кажется, что Малиновский, - юрист по образованию, занимавшийся чисто юридической деятельностью, - то же может быть определен как исполни­тель своих обязанностей, с закрыванием, может быть, розовыми очками своих глаз на все, что происходило кругом.

Совершенно особое по настоящему делу положение занимает подсу­димый Краснов. Краснов был государственным контролером, всю жизнь работавший и отдавший себя этому делу. Он сюда попал совершенно случайно и также случайно занял этот высокий пост. Государственный контроль по самому смыслу своего существования, по самым задачам, на него возложенным, не является министерством, и, государственный контролер в действительности не есть министр. Он не участвует в государственном управлении, а, следовательно, он теоретически, по крайней мере, не ответствует за деятельность правительства, как органа управляющего страной. Вот только поэтому, и в целях наилучшего выполнения обязанностей контрол[ера], государственному контролеру в Совете министров не представлялось решающего голоса по вопросам управления до конца существования этого правительства.

Несмотря на это, положение Краснова на этом процессе очень тяжелое. Имя Краснова все время мелькает в обвинительном акте и создается такое впечатление, что он один из активнейших деятелей недавнего прошлого, что это политический деятель, участвовавший в правительстве. И, следовательно, ответственный за все те безобразия, которые здесь творились. Однако, из всего фактического материала, представленного здесь ясно, что Краснов не был политическим деятелем. Это установлено совершенно категорически. Это чиновник высшей марки. Это чиновник-специалист в своем деле и только дальше этого он не шел.

Его имя мелькает и среди подписей под постановлениями Совета министров, потому что он был обязан присутствовать. И, по устано­вившейся практике, обязан был подписывать эти постановления. Если же принять в точности все то, что я сейчас сказал, то, конечно, меньше всего ответственности как раз было на Краснове. Но здесь в несколько иной постановке дела, когда вменяется в вину даже простое пребывание в правительстве, такое участие чисто формального характера - присутствие на заседаниях и подписи на постановлениях, определенно рассматривают как участие в решении всех тех вопросов, которые были предложены. Здесь, действительно, разрешались такие вопросы, за участие в решении которых и тем более положительное, следует понести наказание. Я не стану на этом останавливаться. Революционный трибунал как суд с действительно социалистическим правосознанием, не ставящий перед собой задачу обязательно осудить подсудимых, разберется, насколько в обвинительном акте по настоящему делу достаточно материала для признания подсудимого Краснова активным деятелем и даже простым участником в этом самом правительстве. И насколько правильны мои утверждения, что, несмотря на этот внешний формальный признак, он, все-таки, таковым деятелем не был.

Когда я это говорю, меня утешает то, что революционный трибунал, безусловно, никогда, ни на одну минуту не может [в]стать на позицию формальных доказательств, что проявилось и в отказе мне в праве ссылаться на некоторые прежние законы, о представлении которых к делу я ходатайствовал. И потому я думаю, что не будут достаточным основанием признанные его подписи под постановлениями Совета министров.

Еще несколько слов относительно участия Краснова в расхищении народного достояния. Это относительно ассигнования колоссальных средств на агитацию за границей, на военные нужды, ассигнования представителям антибольшевистских войск, действующих на юге, севере и западе, перевод и продажа золотого запаса и неправильное расходование валюты. Я должен сказать, что в отношении валюты и золотого запаса, никакого участия не принимал и не мог принимать государственный контролер как таковой. Потому что ему государственный банк и кредитная канцелярия не были подчинены в порядке ревизии. И потому это расходование производилось вне ведения государственного контроля. Затем военные ассигнования и ассигнования на военные нужды других войск могли быть рассматриваемы только с одной стороны, со стороны величины и того основания, на котором они построены. Что касается стомиллионного, автоматически пополняемого, фонда и 500000000-ного ассигнования, Краснов определенно говорит, что он таких постановлений Совета министров не знает и глубоко уверен, что таких постановлений нет. А посему это было расходование со стороны министерства финансов, к которому он же никакого отношения иметь не должен.

Еще раз, оканчивая рассмотрение деятельности и личности отдельных подсудимых, я сказал бы, что перед нами, безусловно, чиновники- выполнители чужой воли. Заканчивая свою речь и признавая ее слишком слабой по своему содержанию и по яркости приведенных в ней аргу­ментов, я бы просил бы Чрезвычайный революционный трибунал только об одном - не судите их как героев, не предъявляйте к ним геройских требований. Но судите их как герои - героям свойственно не только высшее мужество, но и высшее великодушие. И пусть приговор про­диктует вам не только чувство справедливости, но и это, свойственное героям, великодушие. Пусть революционный пролетариат русский, через свой судебный орган, Чрезвычайный трибунал, проявит свое великодушие и пусть история, которая, несомненно, обратит свое внимание и на этот акт великой русской трагедии, преклонится пред духовным величием этого приговора, как она, несомненно, преклонится перед геройством русского пролетариата, вынесшего на своих плечах титаническую борьбу за лучшие условия жизни.

Обвинитель Гойхбарг: Мне представляется, что защита еще не окончена. По отношению к одному из подсудимых защитники не нашли ни одного слова.

Защитник Бородулин: Я хотел бы сделать заявление. Мне поручено было защищать и интересы подсудимого Третьяка, но, по его собственному желанию, я от этой защиты должен отказаться. Т[ак] к[ак] он нашел, что он в своем деле не нуждается в участии защитника и потому подсудимый Третьяк, очевидно, имеет произнести защитительную речь.

Председатель: Объявляю перерыв на 10 минут.

После перерыва.

Председатель тов[арищ] Павлуновский: Слово предоставляется товарищу обвинителю.

Гойхбарг: Товарищи члены революционного трибунала, я считаю, что выступавшие сегодня защитники по мере своих сил выполнили свои обязанности и поэтому я сегодняшним защитникам отвечать не буду. Я не могу, однако, не ответить на речь вчерашнего защитника, который начал не с защиты своих подзащитных, а с защиты правых социалистических партий. И который в дальнейшем сделал целый ряд неверных утверж­дений, заявляя, что все это было с несомненностью установлено на суде здесь. Только в отношении этого обстоятельства я вынужден занять ваше внимание и сегодня. Хотя я и не имел намерения отвечать защитникам, но по отношению к вчерашней речи нет возможности оставить ее без ответа. Ибо отсутствие ответа означало бы допущение полного искажения процесса и признания верным тех утверждений, которые, по-моему, не только не утверждены, но на основании фактов, которые я сейчас приведу, являются, и для самих защитников, неверными.

Первое утверждение - социалистические партии-правые не прини­мали никакого участия в свержении советской власти при помощи и при содействии чехословацких войск. Это, изволите ли видеть, доказывает неожиданно нота Чичерина, в которой, по адресу министра иностранных дел чешского, заявляется, что военнопленные чехословаки здесь в Сибири были посторонними силами вовлечены в эту гнусную авантюру. Результаты которой развертываются перед вашими глазами в течение всего процесса и ясно доказывают, что посторонние для чехословаков элементы, это значит нездешние правые социалистические партии - это группа помещиков, капиталистов, банкиров и защитников их интересов, партия Народной свободы, которая фигурировала здесь, ибо нельзя здесь руководиться указанием, что человек, раскинувший сети на весь мир, задумал совершить это дело.

Тут приходится достигать того, что здесь, как бенгальским [огнем] освещает события подсудимый Клафтон, сообщает, что он получил пору­чение, под флагом Красного Креста отправиться для переговоров отно­сительно женщин и детей, взятых чехословаками и неожиданно для чехословаков, с одной стороны, исполнял поручение это, с другой, -

помогает чехословакам потребовать в обмен на женщин и детей боль­шевиков, которые были взяты в тюрьмы, нужных им лиц. Тут же неожиданно, по соглашению с партией Народной Свободы, эсеров и с.д., с прибавкой для равного счета для десятка, известного Алексеевского, по этому соглашению он прибавил еще этот десяток в обмен на детей захваченных. Иллюстрация, которая показывает в какой гнусной связи соединяются они в этом деле. И позвольте, никакого свержения советской власти не было. Правые социалистические партии не принимали участия.

Бенеш - министр иностранных дел пражский, отчасти утверждает это обстоятельство в своей ноте. Действительно, если нотами обмени­вается Червен-Водали и Третьяков, не думая, что они попадут кому-нибудь на глаза, то мы думаем, что они говорят то, что думают. Но если министр иностранных дел говорит о фактах, то не знаю кого, но ни обвинителя он может убедить. Доказывается какой-нибудь факт - они не принимали участия в свержении советской власти в Дерберовском правительстве были министры эсеры, как Вологодский, Михайлов, также был эсер, сын известного народовольца, а он, по заявлению самого защитника, был главной фигурой. Они не принимали никакого участия, по его предложению отпускались очень небольшие суммы. Все-таки в сентябре 18-го г. курс рубля не был так низок, 300 [тыс.] на ликвидацию расходов, разных расходов разных учреждений или лиц, а это было и признано и подсудимым Морозовым, военная организация, явившаяся на свободное, брошенное имущество Сибири, они не принимали участия и не даром.

Я должен сказать, что мне совершенно неизвестны те обстоятельства, откуда защитник почерпнул глубокое убеждение правых партий и необ­ходимости то и другое сделать. По-видимому, это воспоминания личного характера. Этот же защитник заявляет, что обвинитель требует жестокого приговора по адресу Шумиловского. Утверждение это могло быть сделано лицом, отсутствовавшим все это время в этом зале. Хотя он знал по отношению к кому из подсудимых это было сделано. И после всего, что вчера произошло, мог утверждать этот человек, который, если присут­ствует здесь, слухом не обладает. Но обвинитель первый должен был доказать то полное отсутствие какого-нибудь чувства мести со стороны советской власти. И обвинитель убил жестокость и месть в сердцах присутствующих, вызвав ее наружу страшным образом, потому, что только вызванная наружу она могла быть убита доказательством бесцельности, жестокости и мести. После этого говорить, что обвинитель требует жестокого приговора, [-] это, я не нахожу слов для характеристики такого заявления!

Далее идут достоверно установленные такие-то и такие-то факты. Это уже касается отдельных подсудимых. Достоверно установлено, что подсудимы[е] Червен-Водали и Ларионов не призывали японских войск, не призывали семеновских войск. Это утверждает защитник, который присутствовал здесь, который слышал, как мною оглашался разговор по прямому проводу Червен-Водали с Третьяковым, телеграммы, подписанные Червен-Водали и Ларионовым. Из которых не только вытекало, но в которых значилось, - быть может, во время переговоров, не значилось, - но при записи черным по белому написано совершенно обратно[е] «шлите подмогу, каждая минута дорога, помогите продержаться, хотя бы семь дней». И ответ, что «войска, обещанные вам Семеновым, посылаются». Этот оживленный обмен телеграммами все продолжается, и в результате Скипетров и Сипайлов ими пользуются.

Достоверно установлено, что подсудимые не хотели организовать противобольшевистский центр на востоке, не хотели передавать золота и т.д. Несмотря на то, что я оглашал телеграмму на имя Верховного правителя, подписанную Червен-Водали и Ларионовым, именно, что цель вынужденных переговоров - сохранить на востоке противобольше­вистский центр, переброска золота и т.д. После этого говорить, что достоверно установлены факты, о которых говорит защитник, здесь перед революционным трибуналом, я думаю, говорить не приходится. И считаю, что факты он отметил, которые, якобы, имели место. Подсудимый Червен- Водали, - говорит защитник, - не мог знать, какие документы имелись у него, ибо, если бы он знал содержание этого документа, разве он требовал бы его предоставления в революционный трибунал?! Память и на этот раз, очевидно, изменила защитнику. Подсудимый Червен-Водали нисколь­ко не настаивал на том, чтобы документ этот был представлен. Я, кажется, успел здесь доказать, что мне память не изменяет, разрешите мне уста­новить картину фактов.

Я представил опись бумаг, в которой значится этот документ. Она была предъявлена Червен-Водали. Он с возмущением говорит, что этого документа он не знает, полагая, что кроме описи у меня ничего не имеется. После этого заявляю, разве когда-нибудь до сих пор подвергались сомнению какие-нибудь бумаги, имеющиеся в деле? Разве хоть раз установлена неточность показания? Тогда подсудимый Червен-Водали говорит «я не возражаю против неточности». Тогда я должен был ему взять и представить документ. Подсудимый Червен-Водали говорит «я не возражаю, но были две папки» и т.д. Я трижды просил революционный трибунал позволить мне не представлять этого документа, которого я до сих пор не видел, но знал, между какими бумагами он помещен. И защита, отчасти, настаивала на его представлении документа, но подсудимый Червен-Водали не настаивал на его представлении сюда и отсюда делать вывод, что подсудимый Червен-Водали сам себе рыл яму, требуя, чтобы его документ был представлен, т.к. он этого не делал, невозможно.

Наконец, чтобы закончить ответ защитнику, - он заявляет, что подсудимые невиновны, потому что они не были силой, а была сила военщины, с которой никакая гражданская власть не могла справиться. Тут, очевидно, не только память, но и зрение изменило защитнику. А в советской России военной силы нет? А не оглашал ли я здесь подозри­тельного обращения иностранного газетчика, которое, как полагал, имело целью разлагать Красную армию своими похвалами, что Красная ар­мия - огромная гордость русского народа, великая и единственная во всем мире, а разве она не из военных состоит? Разве в ней не работают многие из тех, кто при царском и другом режиме был офицером, полковником и даже генералом? Разве неизвестно не только защите, но и многим подсудимым, которые отпускали средства Юденичу и Деникину, что несколько генералов царских за верную службу советской власти, когда они попадали им в руки и отказывались идти с ними, но, желая служить советской власти, они были зверски замучены, как генерал Николаев⁶ и другие?

Есть целая комиссия, комиссия из бывших генералов царских, вы слышали, что имеется огромное военное учреждение, в которое входит бывший главнокомандующий Брусилов⁷ и т.д. Разве неизвестно, что командующий всеми вооруженными силами советской России бывший полковник Каменев⁸ ? И разве военщина и военные силы при настоящей рабоче-крестьянской власти могут играть какую бы то ни было скверную роль? Разве рабоче-крестьянская власть не подчиняет интересам трудового народа, все элементы, в том числе и военные? И потому, что говорить о том, что нет ответственных подсудимых, потому что была военщина, а не они, опять невозможно. Если бы они не были тем сообществом, которое я охарактеризовал здесь, если бы они на самом деле на какую-нибудь народную силу опирались, тогда, конечно, военщина не могла бы играть такую роль. Но раз они были кучкой заговорщиков, ни на какую силу народную не опирающиеся, которая вопреки воле всех народных масс пыталась держаться, которая при помощи иностранных вооруженных сил, иностранных штыков, при помощи этих английских и других войск, предательский союз с ними заключивших, здесь держалась, таким образом нельзя сказать, что они не ответственны, там была военщина. Военщина была их порождением. Они на ее опирались и вместе с ней работали над разрешением того, что они называли любимой родиной. Они вместе работали, вместе продавали ее и то обстоятельство, что иногда по­рождение пожирало своих родителей, мы видели целый ряд таких случаев. Когда сначала эсеры призывали чехов, а потом чехи поглощали эсеров.

И такая постепенная калейдоскопическая картина приводила к результатам, которые, извиняюсь, что уклоняюсь в сторону одного из сегодняшних защитников, что калейдоскоп между Дербером и Сипайло­вым изменялся только [в] зависимости от платы. Одно порождение Дербером. Дербер проглочен, они пригласили Сипайлова, и если Сипайлов говорит, что с ними расправится, то это спор между своими, и они должны нести одинаковую ответственность с этими лицами и только тем отличаются от Сипайлова, что у них четверти водки в руках не было.

Аронов: Было бы чрезвычайно печально, конечно, для защиты, если бы того, как говорил защитник, хорошо или плохо, был обвинитель. Это было бы печально и глубоко печально, но к счастью судьей того, хорошо или плохо говорил защитник, также плохо или хорошо говорил обвинитель и как они себя держат, тот или другой, является не обвинитель, а революционный трибунал. И в беспристрастии революционного трибунала мы уже имели случай убедиться.

Здесь указывается на целый ряд неправильностей, неверностей, неточностей, которые были допущены защитой. Я не буду возвращаться к этому. Все судебное следствие прошло перед вниманием, перед беспристрастием революционного трибунала. И он в достаточной степени оценит правильно или неправильно указывал защитник на наличие тех или других фактов. Я потому не стану задерживать внимание револю­ционного трибунала, я не повторяю того, что было уже здесь неоднократно указано. Я сделаю только указание на некоторые обстоятельства, имеющие, пр моему мнению, чрезвычайно серьезное, важное значение. Обстоятельства, на которые вчера указывал председатель Чрезвычайного ревтрибунала. Это на обвинения обвинителем в желании защитить правую социалистическую идеологию. Такого желания у меня не было. Такое желание желает приписать мне обвинитель. Но у меня такого желания не было, у меня было только желание восстановить картину имевших место событий.

Я смотрел на это не как на осуждение или оправдание тех или других лиц, а как на громадное историческое событие в истории русской революции и поэтому не могу приступить к обывательской точке зрения, - к оценке насколько виновны или не виновны те или другие лица в подлогах или неправильных действиях.

Для меня трагедия, которую пережила Россия, трагедия, которую пережила Сибирь под властью Колчака, не есть случайное явление. Для меня как марксиста это есть исторический факт к воле личности того или другого образа мысли. Давая указания на неправильное установление факта, что власть в Сибири свергнута вооруженными силами, здесь указывают на эпизод с подсудимым Клафтоном. Я думаю, что нота, которая была оглашена мною здесь, нота Чичерина, это событие, которое сопровождало это свержение власти. Я думаю, что все, кто сам переживал момент свержения, - и члены революционного трибунала, которые присутствовали и наблюдали это свержение, - знают, что здесь не было никакой вооруженной силы. Я думаю, что здесь никакой вооруженной силы не было. Советская власть в Сибири пала вследствие вооруженного восстания чехословаков.

Чем же это опровергает обвинитель? Фактов он не указывает, он устанавливает одно обстоятельство - факт переговора Клафтона об обмене заложников. На основании этого и было-де свержение советской власти. А в момент свержения Клафтон перешел с территории, находившейся под властью Советов, на территорию, которая перешла под власть другой силы, под власть чехословаков. И после того, как советская власть была свергнута, здесь образовалась власть Учредительного собрания. И если власть переходила не к одним чехословакам, а к другим организациям и силам, то это не свидетельствует, что эти силы принимали участие в свержении советской власти. Эти силы прямо воспользовались фактом свержения, но самый факт свержения был совершен выступлением чешских войск. Здесь указывают еще, что я говорил, что здесь действуют военные силы, с которыми гражданские власти не могут справиться и которые представляют угрозу против права и порядка. И в подтверждение обвинитель ссылается на военные силы республики. Я считал бы оскор­бительным для Красной армии, для военных сил советской республики, если бы я на одну доску с той военщиной, которая своими представи­телями имела Рубцовых, я считал бы чрезвычайно унизительным ставить их на одну почву. Да, здесь были военные силы.

Павлуновский: Я полагаю, что обвинитель не ставил их на одну доску, а указывал...

Аронов: Я должен указать, что там есть огромная Красная армия, которая не только за страх, но и за совесть исполняет свои обязанности. Но там нет военщины, того сброда разбойников, той атаманщины, характерным представителем которой здесь был Рубцов. И если по приказу комиссара, советская Красная армия, как один человек может повиноваться, то такого, конечно, приказа недостаточно со стороны гражданских лиц, чтобы этот сброд разбойников и мародеров мог повиноваться и, благодаря атаманщины, власть не могла с ней справиться.

Я говорил о правой социалистической идеологии. Я указывал как на факты и думаю, что существование этого факта является неоспоримым. Кто сидит на скамье подсудимых? Имеется ли здесь какой-нибудь достой­ный представитель того класса, который является классовым противником пролетариата? Нет, здесь вы видите типичных представителей русской интеллигенции. Но интеллигенцию русскую нельзя отождествлять с бур­жуазией. Пусть она могла служить буржуазии, пусть и шла против инте­ресов трудящихся, но интеллигенцию и буржуазию отождествлять нельзя. Много грехов у русской интеллигенции перед трудящимися массами, но, говоря о грехах русской интеллигенции, нельзя забывать о ее заслугах, о ее служении правде.

Павлуновский: О русской интеллигенции ни слова нет в процессе. Никто ей обвинения не предъявляет, Вы защищайте обвиняемых.

Аронов: И вот, я считаю, что в то время, когда не вся эта русская интеллигенция разделяла идеологию коммунизма, была интеллигенция, которая группировалась около близкой к этой идеологии, «Нашей жизни» Горького. И эта интеллигенция была левой. Но поскольку та интеллигенция, которая в первый период отошла от народа, она постепенно начала к народу возвращаться и если бы обвинитель говорил, что они могут быть опасны, потому что могут вернуться к врагам рабочих и крестьян, я скажу, что этой опасности нет. Они, может быть, были опасны в первый период советской власти, когда идеология большинства интеллигенции была не советская. Но с тех пор интеллигенция изменилась. И то сообщение, которое здесь оглашалось обвинителем, где обвинитель усматривает, что здесь есть неискренность русской интеллигенции, которая пишет в «Свободном слове», может быть, это излишняя подозрительность обвинителя?!

В советской газете «Правда» за 19 число этот факт выступления русской интеллигенции трактуется совершенно иначе. Там он рассматривается как симптом коренного переворота от противников к сторонникам советской власти. Мало помалу все больше и больше русская интеллигенция собирается под знаменем, с которым они так долго боролись, под знаменем борьбы за народ. И я верю, что близок час, когда вся русская интеллигенция, выяснив тождество своих интересов с интересами пролетариата, опреде­ленно перейдет на сторону его освобождения, которое не влечет ничьего порабощения, освобождения, которое освободит от пут рабства и неве­жества все человечество.

Гойхбарг: В виду того, что теперь по ходу процесса должно быть предоставлено последнее слово подсудимым, обсуждение приговора, оглашение его и возможные, в связи с этим, просьбы, связанные с последствиями приговора, а во всех этих действиях обвинение принимать никакого участия не может, оно не реагирует на последнее слово подсудимых, оно не принимает участия в обсуждении приговора и оно не занимается кассационными процессами, т.к. по положению о Чрезвычайных революционных трибуналах приговор этот окончательный и обжалованию не подлежит. Поэтому обвинение считает в настоящий момент свою задачу законченной и в дальнейшем довершении процесса участвовать не должно. И я имею заявить трибуналу, что мое присутствие в дальнейшем за этим столом представляется уже излишним.

Председатель: Последнее слово предоставляется Червен-Водали.

Червен-Водали: В эту последнюю минуту, гражданин председатель и члены революционного трибунала, за несколько последних минут перед вынесением вами приговора я просил бы вас вместе со мною пройти по тем мыслям, тем переживаниям, которые я пережил и передумал в эти трагические для меня дни процесса. В эти трудные, тяжелые дни, когда перед человеком спадает завеса каких-нибудь политических теорий, политических мыслей, общественных идеалов, которым человек служил и человек остается сам с собой, сам со своей душой и со своей совестью. И вот, в эти трудные дни перед мною прошли все мысли и все вопросы, прошедшие здесь перед трибуналом.

И одним из первых трагических вопросов, которые мне пришлось поставить перед своей совестью, был вопрос об обстоятельствах моего вступления в это правительство, к линии поведения которого, направления деятельности которого, как я уже говорил, я относился отрицательно. И тут я должен отметить, что для себя лично большого вреда, большого зла, как вступление в это правительство в его последние месяцы его существования, сделать я не мог. Но я занимался или мысль моя занималась не этим. Мысль и совесть моя все время будировали меня, и заставляли ответить на вопрос - что, с точки зрения объективной, с точки зрения того, что произошло в Иркутске, подробности этих последних страниц существования этого правительства, - что мое пребывание в нем оказалось лишним злом, или, может быть, несколько ослабляло то зло, которое вообще было сделано здесь в течение всего этого длинного периода?

И вот тут, граждане, я должен вам сказать, что определенного вопроса, категорического вопроса, я бы дать вам не смог. Я позволю себе обратить внимание на то, что вступлением своим в последнюю минуту, и, принимая определенную программу, программу не давления, не жестокости, мести, или стремления во что бы то ни стало расправиться, а программу, стремящуюся установить известные отношения с населением и почерп­нуть силу, бодрость и умение разрешить вопросы, которые ставила жизнь в самом населении и в земствах и в городах. И направление это мое, и мое вступление предотвратило ту возможность, о которой я говорил вам. Ту возможность, что вместо этой власти, с этим направлением в Иркутске появилась бы власть с определенно реакционным направлением, воз­главляемым одним из генералов, которые, известным образом, себя обрисовали в течение всего этого времени. И принимая все это во внимание, я думаю, что эти страницы последние последних месяцев пребывания этой власти, они ознаменовались не теми ужасами, которыми они могли бы ознаменоваться при наличии другой психологии, других идей... Я думаю, что революционному трибуналу известно, что в течение месяца в Иркутске не было произведено совершенно ни одного ареста, ни каких-нибудь жестокостей и эксцессов, напоминающих хотя бы отчасти то, что происходило бы, если бы в этот трудный момент была произведена замена одних лиц другими. И думаю, что если эта эпопея иркутская не дала тех кровавых ужасов, которые были так ярко характеризованы по отношению предыдущего периода и руководителей военщины, которые могли встать во главе этой власти. Когда я об этом думаю, и представляю, что моим вступлением в эту должность сохранены, может быть, сотни жизней, с которыми должны были бы расправиться лица, обладавшие другой психологией, я думаю, что это оправдывает мое вступление и хотя бы, до некоторой степени, эти обстоятельства могут лечь на ту чашу весов, на которой будет решаться судьба дальнейшей моей жизни.

Поэтому я полагаю, что в этом допросе, я уверен, революционный трибунал примет во внимание и те положительные, в смысле отсутствия крайних отрицательных мер, положительные стороны, которые были внесены моим пребыванием у власти. Я не снимаю с себя ответственности, я не хочу маскироваться, не хочу говорить, что я был последней спицей в колеснице. Нет, в последние несколько дней мне пришлось взять все бремя и тяжесть этого свалившегося на меня бедствия моей личной жизни. Я позволю себе указать, что более тяжелого периода жизни у меня никогда не было, как те несколько дней, когда мне пришлось быть ответственным перед событиями, руководить которыми мне было не под силу и с которыми справиться мне совершенно не удавалось. Но если в течение этого времени было так ужасно и окончилось по перерыве переговоров, этим ужасным фактом с уничтожением 31-го человека, то я уверен, что эти под[р]обные объяснения и обстановка, которая перед глазами

Чрезвычайного трибунала обрисовывалась, вероятно, в глазах трибунала отделяет меня от какого-нибудь касательства к этому ужасному злодеянию. Вот мысль, которая меня в течение всего этого времени беспокоила.

И, кроме того, мысль очень тяжкая, очень беспокоящая меня, мысль об этом злосчастном документе. Здесь сегодня представитель обвинения еще раз подчеркнул принадлежность этого документа мне. Я не хочу производить какого-нибудь давления на волю и на способ определения самого факта на Чрезвычайный трибунал, но я определенно повторяю, что документ этот у меня быть не мог. Потому что я к этому вопросу отношения не имел. Документ этот случайно ко мне попал. Я в этом глубоко убежден, что это, может быть, было роковой случайностью для меня, но я утверждаю, что этот документ не мог мне принадлежать. И я думаю, граждане, что если вы представите себе, что я имел этот документ, когда я находился на той стороне Ангары, в поезде, который мог меня унести отсюда в то время, когда я знал, что место, где находится вся папка с документами и другими вещами, находится во власти Политического центра, я думаю, что если бы такой документ у меня был, у меня не хватило бы мужества, я бы сказал, просто явиться к представителям власти и передать себя их суду. А я шел, потому что считал, что мне волею судьбы не удалось достигнуть результатов переговоров, на которые я рассчитывал. Потому что в Иркутске остались люди, которые должны были ответить за участие в правительстве, в то время, когда мне можно было лгать, но из чувства большой ответственности я решил совершенно определенно придти и отдаться власти, чтобы иметь возможность говорить правду. И я убежден, что мне было легче бы морально и для души моей уехать, нежели здесь, перед вами показывать ложно. Поэтому я утверждаю и прошу верить, что, не снимая ответственности по существу, я готов принять любое ваше решение. Я прошу верить, что этот документ быть у меня не мог, и он не был моим.

Я хочу кончить на этом, граждане, и прошу вас, при оценке моей вины, принять во внимание всю мою деятельность и все то, что я говорил здесь и вкратце остановиться на моих работах в качестве человека, проработавшего над известным демократическим, мне дорогим, делом, над которым я работал в течение многих и многих лет в России. Если я здесь совершенно неизвестный, или малоизвестный человек и не могу подтвердить какими-нибудь свидетельскими показаниями обрисовку моей прежней деятельности, [то] только поэтому я позволяю себе говорить о своей деятельности. Я знаю, что, то, что я сказал, есть насколько правда, что если бы пришлось подтвердить этот материал, то пришлось бы услышать еще больше, чего я не рискну добавить, чтобы не оказаться слишком много говорящим о себе. Заканчивая это, я прошу вас, граждане, прислушаться к тому голосу моей души, который я постарался выдать здесь во всей полноте и чистоте, которую я мог донести до своего 50­летнего возраста. На этом я кончаю, граждане.

Шумиловский: Граждане члены трибунала, я уже вчера, давая объяснение обвинителю, произнес довольно обширную речь и тема, в значительной мере, уже исчерпана. И в настоящий момент я займу только немного времени, отчасти, для того, чтобы повторить мои аргументы. Отчасти, чтобы дополнить их новыми сведениями и новыми толкованиями.

Я должен определенно категорически заявить, что во всей предвари­тельной борьбе, которая предшествовала майскому и июньскому вос­станием] чехов, к этой борьбе я не имел никакого отношения, и о ней не знал. Это было для меня как удар грома на ясном небе. Я вошел в это правительство, которое явилось результатом этих движений, и просто совершил тот акт, за который я должен нести ответственность. Но что меня заставило примкнуть к этому правительству? Я должен указать на ту обстановку, которая была тогда и сравнить ее с тем, что мы видим сейчас. Я не хочу останавливать внимание членов революционного трибунала, я не хочу затягивать этого процесса, но я хочу сказать, что если бы революционные события вырисовывались там, в отдаленной мгле, в то, что мы видим сейчас, то даже и тех сравнительно незначительных актов я бы не совершил. Если бы тогда была призвана вся интеллигенция к строительству народной жизни, если бы развертывалась та огромная культурная работа, которая развернулась сейчас, если бы был заявлен великий лозунг великой единой России, я бы к этому правительству не примкнул. Тогда же впечатления были настолько иные, этих респектив я не видел, и поэтому, совершил то, что сделал.

Дальше. Что наступило дальше? Дальше было признано полное отчуждение от советской России. До нас не доходило никаких сведений, или доходили сведения ничтожные, и часто извращенные до уродливости. Те сведения, которые имелись о насилиях, грабежах. Эти сведения проникались и распространялись здесь. Распространялось, что воскресенье будет заменено субботой в угоду еврейскому элементу. Очень широко распространялись всякие другие отрывочные, доходившие до нас, сведения. Вот при каких обстоятельствах я совершил вход в правительство.

Действительные мотивы уже выяснены мною, я на них неоднократно останавливался. Этот мотив самый главный. Я хотел оценить сам трудность обстановки, поставить задачу охраны труда, ввести ее в жизнь, заставить ее пустить корни, чтобы потом, когда пришлось бы вырвать ее из общественного организма, организм чувствовал боль и инстинктивно, невольно сопротивлялся. Но обвинитель задает мне другой вопрос. Он спрашивает, - если Вы придерживались такой идеологии и ставили такие цели, [почему] Вы не перешли границ фронта и не вошли в пределы советской России? Я позволю себе спросить, - «а разве это вопрос индивидуальный, разве это вопрос не всех граждан Сибири, и разве было возможно такое переселение туда»? И потом, я ведь был не коммунист, я был другого мировоззрения и других убеждений. Я не мог оставить Сибири, где я боролся, где ожидались страшные ужасы. Они скоро уже обрушились. Можно сказать, «хорошо, тогда и надо было поступать так». Пусть разнузданные силы воцарятся в жизни, вызовут общее возмущение, произойдет страшный взрыв, от которого ничего старого не останется. Этот принцип иногда выдвигается защитниками принципа: чем хуже, тем лучше. Но я, по своему складу характера, никогда на этом принципе не стоял, и предпочитал этот принцип тому, о котором я имел честь говорить. Может быть, часть этой вины переносится на меня. Но главное лежало вне моей воли. Свободы действий у меня не было.

То, что касалось явлений рабочей жизни, я мог, повторяю, провести применительно к работе государственной. И я глубоко благодарен своим соучастникам по процессу, что они, несмотря на то, что [им] грозит такой же тяжелый приговор, и что в их распоряжении находится очень мало времени, они нашли возможным оторвать от своего времени несколько минут для того, чтобы заявить обо мне и о том, что я всегда выступал против таких явлений, как смертная казнь. Не потому, что, как говорил обвинитель, что нам юридический отдел составлял такие заключения, а потому, что я предлагал составлять такие заключения.

То же самое и по другим явлениям. Так или иначе, я докатился до Колчака. И тут обвинитель опять ставит мне в упрек, в форме уже предположения, что я, несмотря на все пережитое, может быть, снова подал голос за Колчака, за его избрание, за возведение его в Верховные правители. Это предположение основано на том, что я в начале этого процесса признал индивидуальную честность Колчака. Но это совер­шенно неверное утверждение и это можно опровергнуть фактами. Я признаю несостоятельность Колчака, как Верховного правителя, и мы потребовали, не умоляли, не просили, а требовали, чтобы он ушел со своего поста. Я думаю, что с нашей стороны, это был акт далеко небе­зопасный.

Граждане члены трибунала, вам известны восточные нравы, вам известна обстановка, в которой мы жили, вам знакомы личности Артемье­ва и Сычева, и вы должны согласиться, что, может быть, нам угрожала опасность, но, к счастью, этого не случилось. И потом, уже дальше, до нас дошли сведения, что одним из намерений бывшего Верховного правителя было намерение арестовать Совет министров. Это могло быть актом человека, который дошел уже до границ безумия. Но ведь это было серьезное, может быть, намерение, которое могло осуществиться. И Артемьев, и Сычев его привели бы в исполнение и слишком много данных за то, чтобы настаивать на этом требовании. Мы оказались бы в чрезвычайно трагическом положении, и, может быть, наши трупы также были бы перекинуты «через борт Ангары» и под тонким осенним льдом легли бы рядом с трупами тридцати одного. Мы этот акт совершили, в нем не было геройства, но была известная доля мужества. И совершили его без того слова, о котором говорит обвинитель. Та телеграмма, которую он цитировал, она редактирована не точно. Все требовали удаления Колчака, но не все настаивали на передаче власти.

Шумиловский:... Все требовали удаления Колчака, но не все настаи­вали на передаче власти. И вполне естественно, и вполне понятно, и немного нужно государственной мудрости для того, чтобы это требование не выдвигать. Мы передали власть кому-то другому, мы приходим с оценкой, какие же реальные данные за то, что наше условие будет выполнено. И будет проведено в жизнь, и что оно может быть проведено в жизнь. Конечно, настаивать на этом требовании было бы нелепо. К сожалению, большинство высказывалось за это, но не все.

Тут была упомянута телеграмма Третьякова, изуверская телеграмма, которая требовала применения террора для того, чтобы удержаться, в то время, когда у нас уже велись переговоры и мы были искренны в этих переговорах и никогда не хотели перейти на путь обмана. И если он употребил эту фразу «держитесь, хотя бы путем террора», то это можно объяснить одним - это слова человека, который пережил задним числом страшный ужас. Он пережил тот ужас, который они переживали в Иркутске, и это «мстит» такими страшными угрозами. Одно из последних обвинений, я думаю по поводу заявления представителя обвинения, что будто бы я повторил бы то, что было сделано, чтобы я с самого начала до конца прошел этот путь. И он видел предположение такого намерения в том, что я в прошлом видел не все только кошмарное, не все только безнадежное трагическое. А что в моем воспоминании сохраняется что- то меня ободряющее и дающее мне некоторое удовлетворение. Я указывал на немногие факты, когда мои действия и слова нашли отклик в других чутких душах. Это меня утешает за понесенные труды, за то, что я сделал и за то, что я хотел сделать. Я не говорю, чтобы я сделал, потому что такой вопрос ставить нельзя. Никто на такой вопрос не ответит. Прошлого не вернешь и нельзя сказать, как бы я стал поступать под влиянием тех или иных явлений жизни. Я, граждане судьи, знал, на что я иду, знал, что встречусь с риском непонимания и неправильного толкования, а может быть и обидного обвинения тех мотивов, которые заставили меня войти в правительство и оставаться там долго. И такое непонимание было и сопровождало меня все время. Я теперь только имею возможность объяс­ниться по этому поводу. Но объясниться [по] всем событиям, которые протекали в течение полутора лет сейчас слишком трудно и трудно вам понять, иногда, во всех деталях, и эти мотивы полностью и с правиль­ностью их установить. Я признаю эту трудность, и поэтому, я заранее склоняю голову перед ожидающим меня приговором не прося прощения и не допуская ненужного и легкомысленного бравирования.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Краснову.

Краснов: Я не отрицаю и, тем более, не оправдываю тех беззаконных ужасов, которые прошли здесь перед Чрезвычайным революционным трибуналом и о многих из которых я здесь узнал. Не имея не только формального, но и фактического отношения к проявлению беззакония в области управления, я далек от всякой мысли снять с себя ответственность за те мероприятия в области финансово-хозяйственной, единственно мне подведомственной, которые казались несоответствующими или противо­речащими интересам трудового народа. Я должен сказать, что я никогда не был и не мог быть врагом того народа, того крестьянства, из среды ко­торого я вышел сам, и представители которого ходатайствовали пред судом Чрезвычайного революционного трибунала. Это те рабочие Тима- шевского завода в лице ф[абрично]-з[аводского] комитета, которые знают меня и всю семью, из которой я вышел.

В своей деятельности в качестве государственного контролера, я, по мере сил и возможности, старался отстаивать интересы народного достояния. Я не упомянул здесь вчера о тех протестах, которые постоянно исходили с моей стороны в области распоряжения казенными средствами или имуществом. Но, говоря о более мелких фактах, когда мне прихо­дилось протестовать против расходования народных средств, я упомянул о протесте против расходования золотого запаса. Этот протест находится в делах ведомства. Расходование золота происходило вне ведения государственного контроля и вопреки, заявленному мнению.

Я протестовал против покупки земель государственным банком, считая, что земельный вопрос разрешен уже русской революцией. Я протестовал против учреждения эмигрантского банка, доказательства чего находятся в моих делах. Они были рассмотрены Политическим центром и лицом, заведующим контролем при Иркутском ревкоме. Тем не менее, я отнюдь не думаю снимать с себя ответственности за все ошибки и заблуждения, которые в моей деятельности могли быть и в которых я чистосердечно признался Иркутскому губернскому революционному комитету в том заявлении, которое было здесь оглашено. Я от этой ответственности не уклоняюсь ни на одну минуту. Из дела Чрезвычайный трибунал усмотрит, что в дни Иркутского восстания я нисколько не пытался уехать из Иркутска и председателю Совета министров сказал, что я останусь. За время переворота я дважды был в новом ведомстве и получил указание продолжать работу. Я был арестован и, таким образом, работа прервалась. Я вновь подал заявление работать в том ведомстве, как чуждый всякой политики, как лицо, которое может продолжать службу и дальше. В настоящий момент я обращаюсь к революционному трибуналу с просьбой, чтобы революционный трибунал правильно оценил мое положение в должности государственного контролера, занимающей исключительное положение в ряду других ведомств.

Я не обладал правами, присвоенными другим член[ам] Совета министров. Я не имел права голоса по вопросам управления и в своем ведомстве я то же не являлся полным хозяином, потому что ревизионной деятельностью я мог руководить только в ведомстве государственного контроля. Тогда, как другие министры могут распоряжаться в своих ведомствах. Я просил бы Чрезвычайный революционный трибунал правильно оценить мое положение и при определении моей виновности справиться с этим положением и вынести свой справедливый приговор.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Морозову.

Морозов: Граждане члены революционного трибунала, перед вами прошел жуткий список тех убийств, насилий, грабежей, разбоев и сжиганий [деревень], которые обвинителем приписываются, как организованная система, правительству Колчака. Приписывается, следовательно, и мне, как товарищу министра юстиции. Я не буду касаться, как относился к этим вопросам большой Совет [министров]. Обвинитель по этому поводу приводил доказательства посылки большим Советом телеграммы по поводу Куломзинских и Владивостокских событий. В мою задачу не входит оценка событий и действий большого Совета, а мне хотелось бы в последнем моем слове сказать, как относился я и мои товарищи по этому процессу, сидящие на скамье подсудимых.

Вам уже Шумиловский и Василевский удостоверили, как они относились к этому делу, как они отвоевывали, как они защищали пред военными властями рабочих или чинов министерства труда от тех насилий, которые причиняли военные власти. Перед вами подсудимый Ларионов удостоверил, как он реагировал на те насилия, которые творились военными властями на ж.д. Перед вами подсудимый Червен- Водали удостоверил, как приходилось с военными чинами воевать и защищать хотя бы этих 31-го человека. Которые, в конце концов, военными властями были увезены и убиты на Байкале. Что касается министерства юстиции, то я, по своей деятельности товарища министра, не имел никакого касательства к делам такого рода. Но тогда, когда приходилось исполнять обязанности министра, я всегда восставал против насилий, которые сотворялись военными властями. Я сообщал об этом не только военному министру и Ставке, прося главнокомандующего и другие военные [силы], чтобы они прекратили эти насилия, чтобы они предали суду виновных. Но я [составлял] доклады в Совет министров об этих безобразиях. Все то, что от меня, как от должностного лица, зависело, все было сделано.

Я не могу себя причислить к тем друзьям убийц и грабителей, к которым причислил меня обвинитель. Может быть, я по другим частям управления совершил вольные или невольные ошибки, судите меня за это. Но только моя совесть обращается к вам с просьбой - не считать меня другом убийц. Все, кто меня знает, могут удостоверить, что я никогда кровожадным зверем не был.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Преображенскому.

Преображенский: Оборачиваясь на все то, что прошло перед рево­люционным трибуналом, я думаю, что могу благодарить судьбу за то решение, которое я принял в момент, когда мне предстояло решить - в Иркутске оставаться нам или двигаться на восток, к чему я имел полную возможность. И я еще раз повторяю, что я выбрал первое и, следовательно, решился нести ту ответственность, которая мне предстояла за мое участие в качестве члена Совета министров. То, что мне здесь инкриминировалось, в сущности говоря, целиком основывается на [фальшивых] документах. В своих объяснениях я уже имел возможность показать действительное положение дела, и этим я не буду затруднять трибунал. Я, однако, скажу, что я еще раз благодарю судьбу, что остался. Я предпочитаю остаться здесь, по эту сторону фронта, вынести какой угодно приговор и как угодно отвечать за то, что я сделал, чем быть там в безопасности, [не] считаться другом тех, кто отсюда ушли.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Ларионову.

Ларионов: Бывают в жизни всевозможные тяжелые минуты, минуты полной безнадежности, когда после безрадостного дня и [ожидания] ряда дней, от которых не ждешь ничего хорошего, в бессонную ночь спраши­ваешь себя, а есть ли Бог? И хочешь сказать Ему: Бог, если Ты сущест­вуешь, и если Ты действительно справедлив и добрый, пошли мне, чтобы я не просыпался, потому что эта ноша мне непосильна. Такие минуты приходилось переживать нам, во время долгих месяцев нашей жизни в

Омске, нашей жизни в Иркутске. В эти [долгие] месяцы нескладного житья, - как здесь иронизировал обвинитель, а месяцы тяжкого труда и тягчайших переживаний, в течение долгих месяцев тюремного заклю­чения, и в те мучительные часы, которые приходится переживать нам, на этой скамье подсудимых, - часто думаешь, что не хватит сил стоять здесь и говорить. И приходится заставлять себя, потому что стоять здесь и говорить мы должны, ибо мы говорим перед судом народа, а только в народе правда.

Мне в эту тягостную минуту придает сил воспоминания о том, как вот [...] ж.д. мастерских, когда я говорил в 1905 г. с рабочими Влади­кавказской ж.д., когда они слушали меня и верили, и когда они выразили это доверие, избрав меня председателем Совета первого делегатского съезда. Воспоминания свои первые [о] первой революции в России дают мне силы быть здесь и говорить. Дают мне силы воспоминания о недавнем прошлом, когда в 1917 г. делегаты съезда рабочих и служащих Владикав­казской ж.д. последовательно выразили мне доверие. И, когда, наконец, съезд Советов дороги опять выразил мне доверие. Меня слушали и верили, и это дает мне повод надеяться, что мне будут верить и теперь.

Я говорю революционному трибуналу и отвечаю ему на все. Я уже ответил ему правду по поводу тех пунктов, которые в огромном коли­честве выдвинул против меня обвинитель. Я указал, что там имеется целый ряд перечислений, приписываемых мне, целый ряд действий, в которых я не принимал абсолютно никакого участия. Как, например, в заседаниях Совета министров, когда я уехал. Перечислил, под которыми журналами, в числе прочих, стоит и мое имя. Хотя я в этих заседаниях не принимал участия уже по одному тому, что я не был в Омске, а был в пути. Но я на эти вопросы хочу сейчас ответить трибуналу. Я хочу ему ответить на тот вопрос, который не задавался, а, может быть, подразу­мевался здесь. Зачем Вы были среди всех этих преступлений? Потому что, действительно, преступления ужасные и быть среди них нельзя. Почему Вы пришли сюда?

Я отвечу - для того, чтобы судить о том, что добро и что зло, надобно иметь какую-то [свою] особую основную руководящую цель. И я такую цель имел. Она заключалась вот в чем: то справедливо, то хорошо для совершенной жизни государственного строя, что умножает страдания и увеличивает радость человеческой жизни. Что для этого нужно? Нужно, как можно больше ценностей, которые нужны человеку, ценностей материальных и духовных. А, затем, нужно справедливое, т.е. про­порциональное труду, пропорциональное потребностям, распре-деление их и обеспечение спокойного пользования ими. Вторая задача - распре­деление ценностей, легка, первая же - создание ценностей, трудна. Мне, как технику, судьба послала работать именно в первой труднейшей задаче, и я в ней работал все время до конца. С какими же трудностями решения этой задачи пришлось встретиться к началу этого злосчастного периода, за который теперь приходится нам давать ответ? Что принесла нам ужасная мировая война, которая встряхнула весь мир и разрушили все хозяйство? И еще более ужасная несчастная война - мир нарушила нашей несчастной родины - гражданская война?

Она разрушила, главным образом, этот драгоценнейший аппарат, это основание для всякого правильного и справедливого строения государства, разрушила аппарат созидающий. Люди, живая сила рабочих, сила уже была [отвлечена] от производительной работы на непроизводительное, на разрушающее дело войны. Машины были перенапряжены, они изнашивались быстро и работали они тоже этому делу разрушения и та огромная часть живой машины, в которой пришлось работать мне - транспорт, железная дорога, - более всего пострадала. Все ж.д. были напряжены, главным образом, также для этого разрушительного дела войны. Для созидания нового оставалось очень мало. Из-за того, что оставалось так мало, пришлось перенапрягать это оставшееся, и машины, и люди, и ж.д. были разбиты. И главнейшая, как мне казалось, задача, заключается в той области, которая дает правильное по этому основному пути необходимости созидания или работы над воссозданием его основ-ной ценности.

Мне пришлось работать над созиданием транспорта. Когда мне открылось более широкое поприще, - когда меня вызвали сюда и в прави­тельство, только что возникшее, наряду с другими, на том скелете, который образовал здесь в виде рельсовой колеи, захваченной чешскими войсками, по пути, которой они свергали советскую власть, когда здесь образовались и взаимно [вливались] различные правительства, - и явилась возможность развить эту техническую деятельность. Я пошел на нее и в ней работал. Случайные были отклонения от этой работы, хотя бы в том же Админи­стративном совете. Я был в нем месяц и то, что я сделал, я сделал. Но не я там был руководителем, и если это приписывает мне обвинитель, то это неправда, и я против этого протестую. Что я сделал?

Я работал под руководством такого знатока, такого таланта в ж.д. деле, как министр Устругов. Он умел выбирать себе исключительных по своим знаниям и талантливости сотрудников. Но многое я сделал сам. Моей мысли и моей инициативе я многое могу приписать, и это не будет преувеличением, это будет правда. Что я сделал из хаоса? Я создал правильное хозяйство; были установлены правильные аппараты управ­ления ж.д., было создано комплектование ж.д. служащих, было восстановлено и правильно организовано снабжение ж.д., - наиболее трудные задачи при скудости средств в этом отношении в России вообще, а в Сибири в особенности. Было создано агентство по снабжению металлами ж.д. с Урала, так называемый «Путиметалл». Было органи­зовано снабжение ж.д. с Дальнего Востока из-за границы. Дальне­восточное агентство, так называемое... Была создана тесная связь между министерством путей сообщения и министерством торговли по выработке угля. Была тесная связь работ нашей промышленности и распределение этого угля, оказана была всяческая помощь к увеличению произво­дительности труда.

Дальше, и это я ставил себе в особенности в заслугу, была произведена под моим руководством колоссальная работа по обследованию всех металлургических и металлических заводов Урала и всей Сибири партиями специалистов. Обследование в смысле возможности приспособить их к большему использованию и к массовому удовлетворению потребности ж.д. Не только было произведено это обследование, но осуществлена, затем, частичная программа этого использования. Заводы Урала стали выраба­тывать в массовых производствах то, что нужно для ж.д. И даже на некоторых из них удалось исполнить организацию совершенно на новых производствах, как, например, производство дымогарных труб на Шатанском заводе. Было установлено производство бандажей на Мотови­лихинском заводе. Этой работе не суждено было осуществиться, т.к. наступил поворот в ходе войны, началось отступление. Но эта работа там не пропала.

И я, сидя в Иркутской тюрьме, написал ряд записок⁹ и сказал тем, кто ведал делами путей сообщения, что надо вызвать Каменского¹⁰, который знал эту работу. И этот инженер Каменский, вместе с моими указаниями, повез их в комиссариат путей сообщения. И думаю, что дело это не остановилось и продолжает развиваться. Дальше был проведен ряд мероприятий технических улучшений ж.д. Я не буду на них останавливаться, я не буду их разъяснять, поскольку трудно было осуществлять те задачи в той ужасной обстановке боев, массового захвата подвижного состава для военных целей и просто для военных, в котором пришлось работать. Я отмечу то, что мне лично удалось вложить свою лепту.

Я осуществил свою старую мечту, - мне удалось приступить к постройке изобретенных мною, уже давно, новых вагонов, совмещающих в себе вагон крытый и вагон-платформу, которые для эксплуатации дают

грандиозную, исчисляющуюся сотнями миллионов, экономию. Мне пришлось осуществить этот проект, и к изготовлению этих вагонов было приступлено. К сожалению, война помешала. Но сидя в Иркутске, я делал расчеты. Эти расчеты посланы в Москву и даст Бог это дело не пропадет.

Далее приходилось мне работать в смысле руководства работами ж.д., в смысле ведения эксплуатации. Это дело трудное всегда, было особенно трудно здесь, в условиях времени. И вот мне удалось сразу, чуть не с первых ли шагов моего вступления в министерство еще в январе 1918 г., прежде всего, установить определенный принцип необходимости правильного распределения перевозочных средств. Я это установил, и под моим председательством шли занятия ЦК по урегулированию массовых перевозок, в которых принимали участие и представители общественности. Поскольку можно было в нашей обстановке привлечь представителей кооперации, представителей Совета съездов, и, наконец, от желдора представителей, - единственную организацию представителей центрального продовольственного комитета, для которого давался специальный план перевозок, специальное количество вагонов по всем направлениям, в том числе и из Владивостока.

И вот, проведя строгую систему точной регулировки всех перевозок из центра, была составлена правильная статистика перевозок и преподаны дорогам более новые методы по эксплуатации и руководству движением. И мне самому приходилось в трудные минуты здесь на Омской дороге ежедневно по утрам вызывать к себе начальника дороги и начальника службы. Ежедневно выслушивать доклады о положении и докладывать те меры, которые необходимо принимать, и которые осуществлялись тут же. Все-таки, несмотря на всю колоссальную трудность, дороги работали, и все измерители их с каждым месяцем улучшались.

Я скажу, что основной измеритель для работ тяговых и главных мас­терских, скажем Омских мастерских, если взять количество дней, в которых паровоз простаивает, то в 1918 г. это простой равнялся 260 дням, а уже к середине 1919 г., паровоз выпускали в 42 дня. Это результат я не только себе приписываю, но и моим сотрудникам и той действительно гигантской трудоспособности и вниманию к делу, которые выказали все железнодорожники сверху донизу, несмотря на те трудности, в которых приходилось работать.

Пришлось много мне поработать и в вопросе правового положения ж.д. Но и раньше, когда эти вопросы только рикошетом попадали ко мне в радиус общего эксплуатационного отдела, я отстаивал полную охрану ж.д. от всяких посягательств, и на этой почве я шел твердо и не боялся результатов. Много раз я слышал, в том числе от обвинителя, а где же

результаты? Я молчал, но сейчас я должен сказал. Генерал Дитерихс, когда его спрашивали, какой же результат, в конце концов, тех массовых указаний на разные бесчинства, которые он получал, какие меры приняты к тому, чтобы прекратить эти бесчинства? Он ответил: «я расстрелял уже пятьсот человек офицеров». Если говорить о том, что министерство путей сообщения заботилось о ж.д., то нельзя пропустить молчанием того факта, что министерство путей сообщения, и я, помогали всячески тем ж.д. организациям, которые могли существовать в рассматриваемый период.

Я говорил об их организациях продовольственных. На их сущест­вование не было сделано никаких посягательств. Такие организации, как общество потребителей Забайкальской ж.д. - мощное, старое, хорошо поставленное общество, имевшее свои газеты, которое всегда держалось чрезвычайно свободного направления, стояло в прямой оппозиции к правительству. А относительно членов правления указывалось министер­ству, что это гнездо недовольных, гнездо оппозиции к правительству. На это общество никаких посягательств сделано не было, оно существовало. Устругов охранял его, и я, именно я, лично, - здесь указывал обвинитель, что я хочу приписывать себе то, чего я не сделал, - именно я провел в Совете министров миллионные ссуды обществам потребителей ж.д., в том числе и Забайкальского. Для дорог по ту сторону Урала мне припоминается цифра 13 '/г млн., по ту сторону Урала, эта сумма достигала 503 млн. и, благодаря именно этой отдушине, небольшая самодеятель­ность ж.д. продолжала жить и развиваться, продолжала делать то нудное насущное дело, которое они делали, дело снабжения ж.д. продовольст­вием. Я не буду останавливаться дальше.

Об  этом в свое время я делал доклады тем общественным органи­зациям, с которыми можно было говорить: техническому обществу и государственному экономическому совещанию о работе министерства, о тех трудностях, которые приходилось ему преодолевать, о той борьбе с засильем чуждых ему сил, с которыми приходилось ему бороться. Я отмечу только одну деталь. Когда я узнал, что те наряды, которые дает ЦК по перевозкам с Дальнего Востока не выполняются, а все-таки оттуда провозится все что угодно, но только не нужные для населения грузы, я собственной своей властью, может быть, превышая свои полномочия, учредил на всех главных станциях Сибирской магистрали контрольные комиссии для проверки всех грузов. И все грузы, которые шли беззаконно, останавливали и выгружали. Мы, таким образом, устроили огромные склады грузов, которые забивали магистраль. Потом эти грузы рекви­зировались министерством снабжения, и многие из этих грузов удалось передать ж.д. Я не буду останавливаться дальше на деталях деятельности министерства путей сообщения. Я остановлюсь только на последних трагических днях, которые, главным образом, ставятся мне в вину, - на последних, иркутских, моего вхождения в злополучную политическую тройку.

Я говорил уже, что я выехал из Омска в конце октября и прибыл в Иркутск 13 ноября. Обо всем том, что делалось в этот промежуток в Омске я не имел никакого представления. Как не имел никакого представления раньше, что делалось в большом Совете министров, особенно на его закрытых заседаниях. По приезде в Иркутск, я был занят организацией деловой части министерства, т.к. фронт двигался ближе к Иркутску и здесь действовали уже фронтовые порядки. До 20 числа я совершенно не участвовал в заседаниях и, в особенности, закрытых большого Совета министров, т.к. с того момента, что Устругов поручил мне замещать его, я, как временный заместитель, в закрытых заседаниях не имел право бывать. А о ходе всех тех переговоров, которые, предварительно в Омске, а, может быть потом, и Третьяковым, как министром иностранных дел, велись с иностранцами, в том числе и с японцами, я совершенно не знал.

Затем, когда вступил в обязанность заместитель председателя Совета министров Червен-Водали - 23 декабря, я получил доступ в закрытые заседания Совета министров, где обсуждались и политические вопросы. Наступили тревожные события: восстания в Черемхове, восстание в Иркутске. Совет министров не мог собираться каждый день, это было невозможно. Многие жили на окраине города, ходить по улице было невозможно. И вот, Совет министров выделил из себя тройку, вовсе не как уполномоченный им комитет, который по аналогии можно было бы сравнить с военно-революционным комитетом. Он выделил рабочее бюро, которое должно быть постоянно в курсе всех событий, ежедневно соби­раться, и разве, если случится что-нибудь экстренное, созвать Совет ми­нистров. А если это будет невозможно, взять на себя ответственность. Естественно, что вошел Червен-Водали, как заместитель предсовмина, вошел военный министр Ханжин, потому что важнейшая часть дела - было сношение с военными властями, и вошел я, как заместитель министра путей сообщения. Ибо главнейшая задача в ближайшем будущем была, с одной стороны, - эвакуация, а с другой стороны - установление связи с нашей отступающей армией, о которой мало мы что знали, но бросить которую на произвол судьбы, мы, конечно, не имели права. Вошел я, как случайный заместитель министра путей сообщения, а не как Алексей [Николаевич] Ларионов. Я не счел себя в праве от этой тяжести, которая свалилась мне на плечи, отказаться. Единственное, что я мог сделать, это в последних числах декабря попросить Устругова

приехать, как можно скорее в Иркутск, в виду сложности политических вопросов, в которых я не компетентен. Этот мой разговор с Уструговым имеется в моем деле.

Тройка, действительно, работала, поскольку это было возможно, решала все текущие мелкие вопросы, в которых она была компетентна. Она не делала никакой политики, не звала японцев. Призыв японцев для охраны дороги произошел по постановлению Совета министров в промежуток от 30 октября до 16 ноября. Тут целый ряд постановлений и переговоров с японцами министра иностранных дел Сукина, за которым и последовали, затем, переговоры министра иностранных дел Третьякова, уехавшего потом в Читу. В чем состояли эти переговоры, мы совершенно не знали. Когда разразилось восстание, - когда мы, все-таки, явились средоточием хотя бы эфемерной, фиктивно звучащей только по названию, власти, конечно, мы не смели ни уйти, ни сложить ее с себя, ни убежать. На нас лежала забота о тех, кто был сзади нас, об этой отступающей армии, которой надо было, так или иначе, помочь выйти из ее трудн[ого] пол ожени [я], о тех, кто вместе с этой армией в многочисленных эшелонах отступал, о служащих разных министерств, о тех, наконец, служащих, которые вместе с нами приехали в Иркутск и были там. Мы должны были о них заботиться, и мы заботились. И если говорил Червен-Водали, «если посылаете отряды, то шлите скорее», то я готов к этому присоединиться, потому что, действительно, нужно было что-то такое сделать среди той опасности, в которой мы были. На нас нападали, и мы были в состоянии самозащиты.

Затем наступило время переговоров. Я свою роль лично в этих переговорах очертил подробно в своих показаниях, которые имеются в деле. Очерчены эти переговоры и Червен-Водали. Эти переговоры имели целью, так или иначе, безболезненно распутать тот узел, который завязался в другом месте, а этот узел, действительно, был сложный. С одной стороны, с запада - армия, которая, во всяком случае, существовала, отступала, билась, огромное количество тех учреждений, которые тоже двигались сюда, о которых мы должны были заботиться, и о которых мы даже знать ничего не могли. С другой стороны - наличие чехов на линии ж.д., которые делали то, что они хотели, занимали ж.д., бросали ее когда угодно. Наконец, сам Иркутск с нашими служащими, с населением его, которое мы должны были охранять от всевозможных эксцессов с небольшой группой войск, нам не подчиненных. А дальше - мрачное царство Семенова, с которым мы никогда ничего общего не имели, и иметь в виду не хотели. А хотели добиться того, к чему, все-таки, вся история, - если можно назвать историей то, что совершилось, - привела.

Мы видели, что надо дать возможность армии, или тем частям ее, и лицам, которые находятся в пути, уйти безболезненно из боя, т.е. не поддаваться всем ужасам прорыва затравленного вконец зверя. Мы хотели предотвратить ужас этого прорыва, когда говорили о том, чтобы дать возможность отступить и эвакуироваться на восток тем воинским чинам, которые этого пожелают. Это мои подлинные слова, которые я заявлял на переговорах, и которые, за моей подписью, имеются у меня в деле. Это не есть переброска сил на восток для того, чтобы организовывать там новую борьбу, это есть возможность уйти тем, кто пожелает, но тем, кто этого не пожелает, остается возможность сдаться, т.к. сдача была в виду. Мы не имели возможности этого сделать, потому что переговоры были прерваны. После этого была телеграмма о том, что мы требуем от Колчака отречения. Тут, в этой телеграмме есть планы о том, что предполагается на востоке создать противобольшевистский центр, хотя этой фразы в первоначальном нашем тексте не было, а окончательная редакция была не нами произведена. Что под этим надо было понимать? К чему мы стремимся?

Мы считались с реальными фактами, и с реальным соотношением сил. Мы считали, что должна создаться какая-то новая власть, действи­тельно, не большевистская. Потому что резкий переход сразу к советской власти был немыслим и неприемлем для тех, кто с этой властью принци­пиально не мог примириться. Нужно было создать что-то такое пере­ходное, необходимость чего диктовалось присутствием на ж.д., совершен­но не подчиненных нам, вражеских сил. Кажется, что необходимость создания какого-то буферного государства, в конце концов, была принята и Москвою, центральной советской властью. Это был просто открытый, совершенно определенный взгляд на то, что фактически было неизбежно. И это нам ставят в вину. И этого нам создать не позволили и наши переговоры сорвались.

Когда же их сорвали 4 января, когда уже было достигнуто соглашение по главнейшим пунктам, когда мы узнали, что Политический центр берет на себя обязательство объединить все группировки, имеющиеся в России под какой-то единой властью. Когда мы видели в этом возможность создания единой власти, возможность прекращения братоубийственной войны, ибо оно невозможно было при создании каких-то не связанных ничем борющихся с центром единичных группировок, мы отказались от нашей мысли о передаче власти Деникину. Ибо это было бы сохранением идеи противобольшевистских группировок. Было достигнуто соглашение и о золоте. Неправильно совершенно трактует обвинитель, что была мысль или намек, хотя бы в этой нашей телеграмме, и в наших действиях о

передаче золота. Червен-Водали уже объяснял, - была забота о сохранении его, ибо же оно фактически было захвачено чехами, и нам нужно было вырвать от союзного командования формальное обязательство, что оно его примет. Переговоры были сорваны, я не знаю зачем.

Я боюсь думать, что целью этого срыва было желание получить в свои руки нас, которые носили громкое название - правительство, которые по списку, составленному Политическим центром, назывались минист­рами, но министрами не были. Чтобы потом ценою наших голов выго­родить свои. Я боюсь думать об этом. Не знаю, было ли это так, но переговоры были сорваны. Я с того берега, где я ночевал в чешском поезде, где у меня были знакомые среди чехов, вернулся в город, переправившись туда на лодке. И на другой день явился в Политический центр сам. Неправильно показал здесь свидетель Патушинский, что он впервые увидел меня арестованным в Политическом центре, нет, он меня видел, когда меня арестовали там. Затем я попал в тюрьму. Что же я делал перед этим, сам лично я, Алексей [Николаевич] Ларионов, ни как член тройки, а как глава своего ведомства? Я продолжал свое дело. Я при помощи чехов, с которыми я, по прибытии в Иркутск, вступил в теснейшие деловые связи, и начальника военных сообщений, которые ежедневно бывали у меня совместно с представителем американской военной миссии, сформировал десять составов из чешских вагонов, отданных мне, и пустил их в обращение для перевозки под чешской охраной угля из Черемховских копей. Куда же? По направлению к Ачинску и Красноярску. При помощи американцев я направил несколько поездов с хлебом из Харбина для черемховских рабочих. Надо было поднять производительность копей. После того, как Глазково и станция Иркутск были захвачены повстанцами, я снабжал деньгами Томскую ж.д., находившуюся уже в полосе восстаний. Т.к. я получил телеграмму о безвыходном положении служащих и рабочих, не получающих жалования за декабрь, и, т.к. связь с управлением была прервана. Вместе с ассигновкой было выдано, благодаря моим просьбам, 40 млн. рублей. И, благодаря чехам, они были отправлены на ту сторону.

Я в свой текущий счет, совершено законно и легально, - что, почему- то, обвинитель нашел нужным здесь ставить мне в вину, упоминая только

о  переводах на Дальний Восток, - перевел 10 млн. в Красноярск для оплаты служащим красноярских мастерских. На восток я перевел 2 млн. 500 тыс. рублей для обеспечения служащих тех учреждений министерства, которые там были, служащих междусоюзного комитета и экспедиций, которые были туда посланы. И затем выдал 1 млн. Ленско-Байкальскому водному округу для расплаты служащим на месте. Почему-то эти законные мои действия обвинитель нашел нужным здесь подчеркивать.

Наконец, мне были поручены еще дела министерства снабжения, торговли и промышленности. Заботиться о них приходилось потому, что в министерстве снабжения, к этому времени, никого не осталось. Министра не было, а товарищ его Мельников" уехал на восток. И мне тут приходилось вызывать к себе чиновников, узнавать, каково положе­ние с продовольствием в Иркутске и переправлять, пользуясь посред­ничеством чехов и американцев, уголь для рабочих электрической стан­ции. Вот, что я делал, и вот, за что я попал в тюрьму. И здесь, ожидая этих ужасов, я поторопился использовать оставшееся мне время для того, чтобы то дело, которое я вел, не заглохло. Я из тюрьмы...

Время: 9.15-10.15

[Ларионов]:... Я послал пять депеш Иркутскому Совету рабочих депутатов, а затем комиссару транспорта по этому вопросу, в котор[ых] требовал немедленного распоряжения, между тем, как время шло. Я послал записку, чтобы был организован розыск и охрана материалов, с тем, чтобы использовать эти материалы, и инженер Каменский был отправлен с этой целью в Москву. Послал записку о своем вагоне, относительно того, что надо двигать дальше дело о выработке дымо­гарных труб и бандажей на Урале. И это дело также было надежно двинуто. Так же указал на необходимость мероприятий по заготовке льда и ледохранилищ, т.к. вагоны-ледники должны были понадобиться для организации перевозки скоропортящихся продуктов в течение летнего времени. И, наконец, послал большую записку о восстановлении углеснабжения большого дела, для восстановления хозяйства с цифро­выми данными, с указанием ряда начинаний, которые были сделаны, но не были завершены, с указанием разработки копей, которую следует развернуть и необходимости снабжения железных дорог к определенному сроку, т.к. новые люди, мало занимавшиеся этим, могли и не знать этих запасов. Эта записка также дала возможность сделать те распоряжения, которые я просил сделать. Когда мне пришлось являться к заместителю народного комиссара путей сообщения, работавшего в Иркутске, за некоторыми деловыми справками, я дал ему целый ряд таких указаний, и через него преодолел много затруднений.

И вот, оказывается, что высшие представители советской власти в Иркутске нашли нужным просить о моем освобождении из тюрьмы. Я знал там, что мои сослуживцы, все, сверху до низу, по министерству путей сообщения, на другой день, после моего ареста, подали в Чрезвычайную комиссию Политического центра просьбу, чтобы отпустить меня из тюрьмы, что они берут меня на поруки. Что я никогда не скрывался, и мой арест всегда будет возможным. Затем я узнал, что об этом просил и председатель Политического центра. Все эти документы имеются в делах. И, наконец, я был выпущен, как оказывается под поручительство, или по указанию, приехавших в Иркутск высших представителей советской власти. Эти данные позволяют думать, что лица, которые за меня ходатайствовали, знали, что я не принадлежал к числу тех, кто убегает, спасается или скрывается куда-то на восток или за границу, для того, чтобы организовать какой-то новый центр, угрожающий рабоче­крестьянской России. Я думаю, что не были слепы те, кто отпускал меня из тюрьмы в Иркутске только по подписке о невыезде, и я жил там, на свободе и никуда не выезжал. Вот все мои объяснения.

Я никуда не уехал, я помню и приказ из Омска, по которому все министры и товарищи министра были арестованы и преданы суду и очутились на этой скамье. И когда я оглядываюсь на моих сотоварищей по работе и по несчастью, мне припоминается один эскиз Клода Фпрэ: гибнет броненосец, подбитый вражеской миной. Гибнут люди у пушек, плывут спасающиеся люди. Броненосец погружается, тонет. А в глубине его работают полуголые люди, подбрасывающие уголь, чтобы машина действовала. И старый механик работает. Машина работает, электри­чество не гаснет, насосы работают, но ближе, ближе надвигается волна. В конце концов, корабль тонет, и гибнут все, которые работали.

Когда я думаю об этой картине, я завидую им. И мне приходит иногда мысль кошмарная - продолжать эту сцену. А вдруг, этот корабль спасся? Вдруг он выбросился на берег? И этот механик, который был на посту до конца, чудом вышел из своего металлического гроба. И победители, захватив этот корабль, захватили и его, сажают его в тюрьму, предъявляют обвинение, и судят его по обвинению в том, что у адмирала, ведшего эскадру, был неправильный компас. Мне думается, что это кошмар, а если бы этого кошмара не было, я пожалел бы этого механика. Пожалел бы, что какая-нибудь шальная граната не убила его тогда, когда он был там, у себя, у котлов, на тонущем корабле.

Я кончаю свои объяснения и благодарю революционный трибунал заранее за тот приговор, который ему угодно будет постановить.

Степаненко:...

После перерыва.

Степаненко: Отвечая за свою деятельность, я вполне понимаю то важное значение, какое будет иметь тот приговор, который произнесет революционный трибунал. Но для [меня] страшен и другой приговор. Это приговор моей собственной совести. Я всегда думал, что преступ­ность деяния оценивается не столько по реальным последствиям каждого деяния, но оценивается и по тем намерениям, какими оно обусловлено, поскольку оно было совершено сознательно и умышленно. И потому совесть моя молчит.

Я происхожу из крестьянского сословия. В студенческое время я воспитал свое миросозерцание в духе народных идей и всю свою жизнь работал в сфере технической. Техническая сфера меня увлекала всегда, когда мне была предоставлена соответственная инициатива. Здесь, при Сибирском правительстве, то положение и та работа, которая мне была представлена, служил [и] естественным продолжением той работы, какую я выполнял в течение всех тридцати лет. В тех случаях, когда мне приходилось непосредственно соприкасаться с рабочими и мастеровыми, я встречал доверие и расположение ко мне со стороны рабочих. Таким образом, ни по рождению, ни по душевной моей структуре, в моей душе не могло быть таких стимулов, которые бы возбуждали во мне деятель­ность, клонящуюся к вреду народа. В течение всей жизни я не накопил никаких материальных благ. Единственное, что я сохранил, это свободная чистая совесть. И голосом этой совести я заявляю, что в моей душе не было никаких намерений, направленных против трудящихся масс, против народа, к которому я принадлежу.

Жуковский: Я не буду утруждать внимание революционного трибу­нала дополнительными объяснениями. Материалы мои настолько неслож­ны, что я верю, что о них никакого разъяснения не требуется. Я надеюсь на ваш справедливый приговор. Я верю, что вы дадите мне возможность работать на пользу народа.

Писарев: Я, в настоящий момент, имею честь покорнейше просить. Я много хотел сказать, но не буду утруждать ваше внимание. Скажу только, что томит мою душу в данное время. В материалах, которые находятся в вашем следственном деле, касающихся меня, имеется многое, на основа­нии чего народная совесть может, так или иначе, произнести справед­ливый и милостивый суд. Этим я прошу дать мне возможность закончить свое слово.

Клафтон: Прежде чем я скажу слово о себе перед Чрезвычайным революционным трибуналом, я еще должен установить фактическую сторону одного события, на которое здесь ссылается обвинитель и которое имеет значения не для меня.

Это доброе дело, дело человеколюбия, но из которого делаются выводы неверные. Я говорю об обмене заложниками. Из той радиограммы, которая имеется в деле, вы имеете возможность убедиться, что я выполнял задачу не только обмена заложников, женщин и детей, но и политических деятелей. Я не говорил подробно об этих переговорах и о сущности переговоров. Полагаю, что суду они не необходимы. Но, т.к. они послужили поводом для обвинения, то позвольте мне сослаться на эти подробности, которые я лично не хотел сообщать.

Вы видите, что в числе заложников, взятых чехословаками, женщин и детей, значится около десятка политических деятелей, советских дея­телей. Каким образом они туда попали? Когда я уезжал из Москвы, то мне было дано обещание, чтобы, обмениваясь этими заложниками, будет дано намеренно большее количество чем то, которое советские деятели могут получить на чехословаков. И было дано мне обещание, потому что при выезде из Уфы, часть заложников уфимских граждан, во главе с Толстым, не была довезена, ибо с ними произошло то же самое несчастье, которое произошло в Иркутске теперь. И это событие так тягостно подействовало на советских деятелей, что мне было дано обещание в обмен на сравнительно небольшое количество дать много других.

Я не говорил об этих подробностях, потому что вы помните, мне незачем было касаться этого вопроса. Когда я уже переходил через фронт, ко мне обратился политический комиссар, не знаю которой из армий, не могу ли я похлопотать еще за несколько лиц. И этих лиц я также включил в список заложников. Они были так же взяты и арестованы чехословаками, а не были заложниками. Когда обсуждался список, относительно каких из лиц может быть обмен на женщин и политических деятелей, я, будучи членом партии Народной свободы, позволил себе представить лиц партий, мне неизвестных. Поэтому я обратился к представителям других партий, одним из которых был тот человек, за которого я хлопотал и который произвел восстание в Барнауле. Он указал мне лиц, совершенно неиз­вестных. И я сейчас не знаю, кто такой Абрамович. Я знаю, что это крупный деятель, но совершенно лично не знаю. Когда моя радио­телеграмма была получена в Москве, мне было отвечено, что такие-то свободны, другие находятся в тюрьме, как лица, посягавшие на советскую власть, и часть будет освобождена. Как вам известно, обмен не состоялся. Произошло освобождение лиц, которые были вывезены чехословаками. Они были отбиты и были отпущены в советскую Россию, те, кто были заложниками. Причем, факт о выезде заложников из Уфы относится к последним числам декабря. Такие деятели, как Кишкин был отпущен в мае. Когда был отпущен Алексинский мне совершенно неизвестно. Я впоследствии узнал, что он был отпущен по моему ходатайству. Как вы знаете, это освобождение было также актом доброго дела и человеколюбия советских деятелей, которые получили женщин и детей, находившихся заложниками. Это обстоятельство еще необходимо отметить в интересах истины.

Теперь перейду к слову о себе. Мое положение среди остальных подсудимых особое. Меня также обвиняют в соучастничестве, но я не член правительства. Я ни министр, ни товарищ министра, ни чиновник. Я всю жизнь не был чиновником нигде. Никогда не участвовал ни в каких законодательных актах или управлении. Я - русский писатель и земец. Я защищал не правительство, и обвинение не указывает, чтобы я когда- нибудь защищал что-нибудь преступное. Я защищал дорогие мне идеи, которым я служил всю жизнь. Эти идеи совпадают в некоторой части с идеями политическими. Поскольку совпадала и моя деятельность с деятельностью последних. Здесь некому говорить о моей прошлой деятельности. Я здесь чужой человек. Но должен вам сказать* что через две недели нахождения моего на скамье подсудимых, тридцать лет кончилось, как я держу перо в руках. Я уже упоминал некоторые этапы моей публицистической деятельности, не буду останавливать на этом ваше внимание. Я начал эту деятельность с девятнадцати лет, и с этих пор сижу по тюрьмам. Я сижу в тюрьме четвертый раз. И, конечно, не за защиту банкиров, а за службу народу, врагом которого я теперь считаюсь.

Как политический деятель, я, с января по июль был председателем восточного отдела, который смешивали здесь с Омской группой, и это незнание дало повод смешать имена деятелей восточного отдела партии Народной свободы с деятельностью Жардецкого или лиц, деятельность которых открывается для меня впервые по вопросам Вопрома. Я слышал, что они дельцы, но многое я узнал впервые. К счастью моему видно, гражданин обвинитель поверил, - что общего между мною, как председателем восточного отдела всей партии Сибири и деятельностью Жардецкого, нет ничего, - ибо в обвинительной речи он уже нас разделял. Да, когда он меня упрекал в том, что почему я не исключал из партии таких лиц, я ответил - к этому были формальные причины. Возможно, что это слабость моя, если бы я был сильнее, здесь вы слышали бы не один протест против казни, а много. Я устал от этой борьбы и ушел, может быть, нужно было не уходить, а продолжать ее более энергично.

Как писатель на старости лет, я получил обвинение в клевете. Всякий журналист понимает, что для него это более тяжкое обвинение. Я уже объяснял, когда говорил об источниках, от которых нами получаются сведения, откуда мы их берем, но позволю ваше внимание остановить на многих фактах, которые обрисуют обстановку, в которой я работал, ибо они показывают, как тяжела была работа.

Вы слышали здесь от Шумиловского, какая информация была в обществе, когда он вступил в министерство. Я бы столько мог рассказать газетных анекдотов, которыми кормилось сибирское общественное

мнение. Я так же, как другие хотел поправить недочеты управления. Я также пытался поправить недочеты печатного дела и информации. К ряду фактов, здесь сообщавшихся, я вам скажу только один. Сообщалось, что в Пензе был поставлен памятник Иуде Искариотскому. Но для того, чтобы улучшить дело печати, нужно было много новых журналистов, которых в Сибири не оказалось. Обстановка внешнего и внутреннего фронта была такова, что получать сведения было почти невозможно. Советские газеты доходили с трудом, попытка получать сведения оказалась почти немыс­лимой, ни одна телеграмма не доходила, посланная из Красноярска. Когда мы послали туда сотруднику шифр, чтобы сообщать телеграммы, то он был вызван к Розанову, который потребовал шифр. Он отказал, в результате приходилось посылать курьеров, чтобы получать сведения. Когда мы попытались, некоторые сведения, слишком тяжкие для печати, сообщать правительству и самому адмиралу, то один эпизод указал нам, как опасен этот путь. Была прислана корреспонденция с фронта, рисую­щая положение вещей правдиво до ужаса. Мы отправили эту коррес­понденцию Верховному правителю. После этого я был вызван в контрразведку, где мне сказали, что мне предлагается, впредь, не сообщать такого рода сведений, которые так тяжко рисуют положение, потому что они затрагивают чувство патриотизма. Я спросил, от кого идет такое распоряжение, и к ужасу услышал, что от самого Верховного правителя.

Когда газета, созданная здесь нами, - она просуществовала всего пятнадцать дней, - попыталась напечатать статью военную, нам прислали бумагу от Дидермана с предупреждением, что если повторится что-нибудь подобное, газета будет закрыта. Когда в моей газете появлялись стихо­творения или статьи против иностранцев, - а нами проводилась идея единой России, которая неприятно действовала на иностранные войска, - то финляндская миссия, через министра иностранных дел Сукина, оказала давление, и министр иностранных дел дал нам соответствующее словесное распоряжение. Вот вам обстановка, в которой нам приходилось работать.

В значительной степени, конечно, я должен признать и себя и моих сотрудников виновными. Виновными в том, что в пылу борьбы допускали слишком страстные слова, не было беспристрастной оценки, допускались карикатуры, преувеличения. Но заверяю вас, что клеветы, - а клевету я понимаю как ложь заведомую, - в наших изданиях не было. Напротив, поскольку мы имели возможность эти сведения получать, мы сообщали голую правду в сведениях о советской власти. Я остановлюсь на пят­надцати статьях профессора Макарова¹², где были отмечены все поло­жительные стороны советского законодательства в экономической области. Таковы же были брошюры и статьи, рисующие деятельность

Луначарского в области, так называемого, пролеткульта. В значительной степени нас могут обвинить благодаря тому обстоятельству, что здесь, кроме учреждения, которое находилось в моем управлении, русского бюро печати, существовало десятки, сотни, а может быть, и больше всяких других организаций - осконверхи, осконармы, осконказак, особый отдел, представителя которого вы здесь видели. Все это выпускало ворохи бумаги, и публика не разбиралась, откуда что идет.

В политической деятельности гражданин обвинитель бросил мне упрек по поводу моей близости к Жардецкому. На его вопрос, знал ли я Гессена и знал ли я, что Гессен работает теперь над союзом с Германией, я позволю себе сказать несколько слов. Лично я Гессена не знал, но как писателя и общественного деятеля знал, и могу сказать, что если виднейший лидер партии Милюков встал на точку зрения германской ориентации, но не мог увлечь партию, которая предпочла разрыв с Милюковым, чтобы не объединяться с Германией. И Милюков вернулся, заявив, что партия была права, то, как может ее увлечь Гессен?

Мы, которые видели не из далека, а здесь перед собой все ужасы гражданской войны, мы можем с открытой душою и совестью сказать: безумцы те, которые думают, что война гражданская не кончена. Вдвое безумцы те, которые могут идти с поляками или немцами против России, с ними никто не пойдет. Они будут бороться не только против советской власти, они будут бороться против всей России. Ибо те люди, которые веруют в единую Россию, хотя бы они принадлежали к разным партиям, они будут по эту сторону, но не по ту. Это мое глубокое убеждение и я думаю, что его разделяют все.

Какую то странную тень хотел бросить здесь один свидетель на меня и моих товарищей. Он в тоже время употребил выражение, которое меня вполне удовлетворяет. Он сказал, что нас считали профессорски неприспо­собленными для другой, кроме издательской, работы. Действительно, отчасти, он прав. Мы были неприспособленными к другой, кроме писательской работы, не по профессорской, а по нравственной непри­способленности. Когда мне поручили русское бюро печати, просу­ществовавшее около четырех месяцев, мы совершенно не думали заниматься агитационной литературой, хотели издавать классиков, хотели создать телеграфное агентство, как за границей. В результате, судьба нас бросила в издательство полемическое. За политический характер, которого нам и попало. Из разбора всей моей прежней деятельности видно, что я, и мои друзья, к заведомой лжи не способны. Мы можем ошибаться, заблуждаться, раздраженно преувеличивать, но лгать мы не можем. Во мне вы видите своего идейного противника и только. Про­тивника, который боролся пером. Но должен сказать, что сам лично я не писал.

Как вы будете судить меня? Для всех вас - в прошлом, я человек неизвестный. Я прошу судить меня за то, что я сам сделал и не вменять мне в ответственность чужих дел, чужих грехов и чужих преступлений. Когда вы будете меня судить, я прошу не забывать о том, что [я] еще старый земский деятель, стоявший двадцать лет во главе всей культурно­просветительской работы Самарского, старейшего в России, земства, что я создал Самарский народный университет, и собрал все известное в педагогической литературе по организации детских садов. Я не буду утруждать перечислением моих заслуг, но прошу помнить, что на мне нет ни одной народной копейки, ни одного слова, ни одной мысли, которые могли бы иметь отношение к человеческой крови.

Цеслинский: Я не буду обременять революционный трибунал многословием. Позволю себе только сказать, что службу по ведомству я начал 1 января 18-го г. и продолжал непрерывно по 6 января 20-го г. По просьбе чинов главного управления в этот день я отправился к предсе­дателю Политического центра, чтобы доложить ему о том, что чины главного управления просят указаний и разъяснений о том, какова их дальнейшая судьба. Здесь я был арестован и по настоящее время нахожусь в тюрьме. За время моей продолжительной службы мне пришлось нести весьма упорный и тяжелый труд. И революция 17-го г. меня застала уже на должности начальника Иркутского почтово-телеграфного округа. Здесь, революционные власти, присмотревшись к моей деятельности, очевидно, в Уфе, совещанием Учредительного собрания, выдвинули меня на пост главы ведомства. И вот я получил предложение занять должность министра почт и телеграфа. От этой должности я отказался наотрез, потому что не считал себя подготовленным к политической деятельности. Когда мне предложили пост начальника главного управления почт и телеграфа, я долго колебался. Наконец, принял эту должность. И, состоя на службе всю жизнь, я привык нести полную ответственность за свои действия. И в настоящее время, если я в чем-нибудь виновен, прошу меня судить. Я считаю, что все обстоятельства моего дела объяснены в доста­точной степени, добавить ничего не могу.

Ячевский: Вчера я уже имел честь представить трибуналу свои объяснения о предъявленном мне обвинении. И теперь с полным спокойствием, которое свойственно преклонному возрасту, я жду вашего решения, уверенный, что вы, на основании изложенных данных и объяснений, совершенно объективно взвесите степень моей вины и утвердите меру наказания.

Грацианов: Я вступил в состав Сибирского правительства через 1 /2 месяца после его образования, с исключительной целью улучшить положение городского общественного управления, которое находилось в самом бедственном положении и оградить его права. Я сделал все, что мог сделать. Сделать больше я не успел, потому что мне воспре­пятствовали руководящие лица и военные власти. В Совете Верховного правителя, в декабрьских событиях, в ассигновании средств на борьбу с советской властью, в сношениях с заграницей, в военных событиях не принимал никакого участия, равно как в политической деятельности правительства за последний год. Потому что в этот год я вышел в отставку. И, выйдя в отставку, я занял место в Томске городского головы по избранию. Моя деятельность в составе правительства была дважды подвергнута личному обсуждению со стороны того общественного управ­ления, которым я был послан, которое следило за каждым шагом моей деятельности и высказало мне полное одобрение в моих работах. Я всегда работал вместе с народом, в полном контакте с ним. Врагом его никогда не был, и никогда не буду.

Палечек: Граждане члены трибунала, перед вами на процессе, который прошел, прошли все обстоятельства, которые касаются меня. Я думаю, что вы внимательно отнесетесь ко мне и оцените долю участия, которая подвергалась вашей оценке. И у меня одна просьба: вся жизнь моя была работой на пользу народного просвещения. В этой области моя совесть совершенно спокойна и я верю, что ваш приговор даст мне возможность вернуться к этой работе.

Молодых: Я - уроженец Иркутской губ[ернии]. За исключением того времени, которое употребил на получение высшего образования, всегда жил в Сибири. Всегда работал и интересовался делом в сфере хозяйст­венно-экономических отношений в крестьянском быту. Работал сам около 8-ми лет в Сибири. Я должен был уехать из Сибири и работать в переселенческом отделе. Я занялся организацией хозяйственно-экономи­ческих условий переселенцев. Я занялся организацией учреждений, которые стояли весьма низко. Я старался работать в этом деле, которое я люблю и могу сказать, что я сделал довольно много. Это же мое стремление и влекло меня в Сибирь. Когда здесь не оказалось уже возможности начать работу, вследствие тех обстоятельств, я не уехал во Владивосток, на запад, а поехал в Иркутск, зная, какие события должны произойти в дальнейшем. Любя Сибирь, я более всего поражен был тем, что развернулось передо мною на процессе. Потому что я не ожидал такой страшной картины, которая была перед нами. И вижу, что действительно сделал большую ошибку, что не ушел раньше, а увлекся мыслью, все- таки, что-нибудь сделать для несения работы в области упорядочения снабжением. Больше я ничего не имею сказать, и буду считать всякий приговор, который вы вынесете, справедливым по отношению ко мне.

Дмитриев: 12-летняя служба, предшествующая моему вступлению в министерство, организация переселенческого управления, ныне имеющееся государствен [...]¹³

29   мая 1920 г.

Время: 10.20-10.30.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Введенскому.

Введенский: Единственной целью моей работы в правительстве был отдел топлива и снабжения, о чем не было сказано ни одного слова. Я не буду утруждать внимания Чрезвычайного революционного трибунала техникой и затруднениями, встречавшимися в этом деле. По должности товарища министра я получил предписание участвовать в небольшом числе заседаний малого Совета. Дело это прошло перед революционным трибуналом, и я ожидаю справедливого приговора.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Василевскому.

Василевский: Я состоял товарищем министра труда. Дело мое прошло перед революционным трибуналом. Добавить ничего не могу и жду вашего приговора.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Третьяку.

Третьяк: Я уже сказал по своему делу все существенное и поэтому прошу Чрезвычайный революционный трибунал мое первое слово на этом процессе считать и моим последним словом. Признаю свою тягчайшую [вину]¹⁴ перед революцией в том, что я своевременно, благодаря создавшейся обстановке, или, быть может, слабости своих сил, не взорвал и не пустил на воздух, [созданный] по указке из Лондона Омский государственный притон.

Председатель: Объявляю перерыв до завтрашнего дня, до 5 час[ов] вечера.

---

1. В тексте «Вольковского».

2. Возможно, речь идет о Михайлове Павле Яковлевиче - члене ПСР и Учреди­тельного собрания от 2-го Томского избирательного участка.

3. В тексте «Лимбергом», возможно, речь идет о Линдберге Михаиле Яковлевиче -

4.  Белобородов - чиновник делопроизводственной службы.

5.  В тексте «Прокушев».

6.  Николаев - генерал царской армии, перешедший на службу Красной армии.

7.   Брусилов Алексей Алексеевич (1853-1926) - генерал от кавалерии царской армии. В первую мировую войну командовал 8-й армией, Юго-Западным фронтом. В мае - июне 1917 г. - Верховный главнокомандующий. С 1920 г. на службе в Красной армии.  

8.  Каменев Сергей Сергеевич (1881-1936) - участник первой мировой войны; в 1917 г. произведен в полковники. С 1918 г. на службе в Красной армии.

9.   Из газеты: «Искупление грехов. Заключенный в тюрьму быв[ший] тов[арищ] министра путей сообщения инженер Ларионов обратился в Иркутский Совдеп с просьбой принять меры к охране, находившихся в техническом управлении министерства, чертежей и расчетов изобретенного им универсального товарного вагона, совмещающего в себе свойства крытого вагона и вагона-платформы, и весьма ценных материалов по вопросу о восстановлении подвижного состава; в последних материалах находятся рапорты по обследованию заводов Урала и Сибири и планы приспособлений и использования этих заводов для массовой выделки запасных частей, арматуры и др. материалов. Г[осподин] Ларионов просит представить в Центральное управление народного комиссариата путей сообщения все эти планы и материалы для использования их». Сибирская правда. (Иркутск). 20 февраля 1920. № 32.

10. Каменский - инженер министерства путей сообщения правительства Колчака.

11. Мельников Н.А. - товарищ министра продовольствия и снабжения прави­тельства Колчака.

12. Макаров Николай Павлович (1886-1980) - в 1911 г. окончил юридический факультет МГУ. В 1914-1918 гг. заведовал кафедрой политэкономии и статис­тики Воронежского сельскохозяйственного института. В 1918 г. удостоен звания профессора. В Февральскую революцию член распорядительного комитета Лиги аграрных реформ. С декабря 1918г. товарищ председателя Президиума Сельскосовета. С 1924 г. декан экономического факультета Московской сель­скохозяйственной Академии. Репрессирован. В 1955-1973 гг. профессор Все­союзного сельскохозяйственного института заочного образования.

13. Справка. В 1935 г., при разработке дела, оказалось, что стр[аница] № 62 отсутствует. Уполн[омоченный] 7-го отд[еления] УСО ГУГБ НКВД. 10 апреля [19]35-го г. ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Д. 6. Л. 373.

14 В тексте «войну».