Заседания Чрезвычайного революционного трибунала при Сибирском революционном комитете (Заседание 28 мая 1920 г., Время: 5.25-6.25.)

Заседание 28 мая 1920 г.

Присутствуют: председатель Чрезвычайного революционного трибунала И.П.Павлуновский, члены - товарищи Косарев, Байков, Щетинкин и Мамонтов.

Время: 5.25-6.25.

Председатель: Заседание революционного трибунала продолжается. Слово принадлежит подсудимому Грацианову.

Грацианов: Я вступил в состав Сибирского правительства в конце июля 1918 г., по предложению Томского городского общественного управления, чтобы содействовать вообще общественной жизни и помочь ей выйти из того критического положения, в котором общественная жизнь находилась, благодаря последним условиям нашей внешней и внутренней войны. К сожалению, я не мог, в этом отношении [много сделать]. Отчасти, потому что я был в составе правительства всего девять месяцев. Отчасти, потому что я в Совете министров пользовался совещательным голосом, а право решающего голоса имел только в Административном совете. Большую часть времени, когда я находился на съезде общественных деятелей в Томске, и в малом Совете я участвовал очень мало, потому что вышел в отставку. С другой стороны, я не успел много сделать из-за того, что руководящие элементы правительства мне оказывали сравнительно малую поддержку в том деле, к которому я был призван.

На меня было возложено общественное управление и принад­лежащий к нему отдел медицины, санитарии и ветеринарии, затем, общественное и государственное призрение. Из обвинительного акта видно, что я обвиняюсь, во-первых, в том, что содействовал прохождению закона об изъятии милиции из ведения земств и городов. Идея эта принадлежит не мне, а министру внутренних дел Крутовскому и законопроект был внесен в Совет министров по просьбе этого последнего. Моя роль свелась только к тому, чтобы я призвал из прилегающих земств и городов к г. Омску и объяснил им. Причем, городские и земские деятели высказывались против изъятия милиции из ведения земств и городов, а городские деятели высказывались за это изъятие. Они объясняли это тем, что городская милиция совершенно не организована и требует массу сред­ств. Совету министров я передал все это в точности, и свой личный голос в Совете министров подал за то, что надлежит милицию передать из ведения городов в ведение министерства внутренних дел, и чтобы все содержание милиции взяло на себя правительство. Разработка вопроса передана была министру юстиции Старынкевичу. Но последний, все-таки, возложил содержание этой милиции на города. По поводу чего я внес мотивированное предложение в Совет министров.

Далее обвинением предписывается мне участие в издании законо­проекта по вопросу о перерыве занятий в областной думе. Когда министр внутренних дел Крутовский явился в Омск и заявил мне, что он приехал, между прочим, и по вопросу о том, чтобы задержать прохождение этого законопроекта в Административном совете, и я ему определенно указывал на то обстоятельство, что было бы удобнее, если бы он с представителями областной думы явился в Совет министров, который бы они инфор­мировали, чтобы вопрос этот не решался в уменьшенном составе Совета министров, т.к. их было всего трое, а передал это на разрешение всех заинтересованных ведомств. Он ответил, что ведомства не имеют никакого отношения к этому вопросу, что они не имеют право разрешать этот вопрос, а решать это имеет право Совет министров. Я подписал закон о перерыве занятий областной думы, за отъездом министра внутренних дел в г. Томск. Я присутствовал на заседании Совета министров, потому что, в качестве представителя общественного управления было бы странно, если бы я не присутствовал. Этим объясняется то, что моя подпись имеется в очень многих законопроектах. В Совете министров не проходило почти ни одного законопроекта, который, в большей или меньшей степени, не задевал бы интересов общественного управления, которые мне самому приходилось защищать.

Мне приписывалось здесь то, что я мешал прохождению законо­проекта о больничных кассах. Когда шел вопрос этот, я нисколько не высказывался против больничных касс, но я говорил, что было бы легче объединить действие больничных касс с деятельностью земств и городов, потому что они служат одной и той же цели. Больничные кассы имеют сравнительно небольшой круг лиц, которым они помогают, город имеет свои лечебные заведения и санитарное устройство, чего не имеют больничные кассы. Больничные кассы имеют большие средства, но не имеют сил осуществить то, что нужно. И потому, я, ни коим образом не высказывался против больничных касс. Когда я был городским голова, мы сговорились с министерством труда и министерство труда оказывало мне содействие.

Далее мне указывается на выборный закон. Я должен здесь заявить, что выборный в общественное управление закон от первого слова до последнего принадлежит мне. С законом Керенского, который передавал всю власть политическим партиям я никак, по обстоятельствам времени, не мог согласиться. Политические партии, пока они были в подполье, были кристаллической чистоты, но когда они вышли из подполья они не могли ориентироваться. В них хлынула такая масса народа, которая ничего общего с целями партий не имела. Очень многие преследовали свои личные интересы, а партии старались, как можно больше завербовывать членов, чтобы получить наибольшее количество голосов. А т.к. общест­венная жизнь совершенно разваливалась и требовала работников из всех слоев населения и чем больше, тем было лучше, то, в виду того, что среди политических партий не было достаточного количества таких работников, в виду того обстоятельства, что многие уклонялись от записи в полити­ческие партии, с одной стороны, потому что не хотели идти вместе с другими. А с другой стороны, потому что у всех был в памяти 1905 г., когда только за одну запись в политическую партию правительство жестоко преследовало, многие уклонялись. Чтобы объединить все эти силы, я и представил этот законопроект в Совет министров. Перед этим законом все граждане были одинаково равны, и все партии могли пройти в городскую думу. В действительности, во многих городах прошли все партии, включая и партии социалистов, а правые не прошли. В Иркутске прошли социалистические партии, в Томске прошли политические партии, в том числе и представитель советской власти.

Далее я городам оказал всяческое содействие в смысле проведения ссуд и пособий. Мне удалось, от имени Совета министров, издать такой циркуляр, в котором города имели полное право на получение средств на просветительские цели, какого бы рода они не были. Далее я провел в Совете министров положение о местном управлении медицины, санита­рии и ветеринарии, государственном призрении, на самых широких нача­лах. Но я в этом отношении не встречал поддержки со стороны бли­жайшего начальства министра внутренних дел. Министр внутренних дел все время указывал, что полномочия городским общественным управ­лениям даются очень широкие, и было время, когда я получил бумагу от министра внутренних дел об уничтожении общественности в прифрон­товой полосе. Я говорил, что этого нельзя делать, потому что назначение одного городского головы встречало бурю негодования со стороны населения.

Председатель: Ваше время истекло.

Грацианов: Если можно, я просил бы две-три минуты.

Председатель: Дело в том, что Вы не даете объяснения по существу, а против предъявленного Вам обвинения Вы будете возражать в последнем слове. Слово для объяснения подается для того, чтобы Вы объяснили факты, а Вы даете исторический очерк о своей деятельности. Слово принадлежит подсудимому Молодых.

Молодых: Гражданин обвинитель спросил меня, когда я выехал в Сибирь. По этому поводу я скажу, что я уехал также, как уехали тысячи и десятки тысяч: едешь, докуда доедешь, не знаешь. А останусь я там или тут, в одной полосе или в другой, это все равно, уж как выйдет. Затем меня спрашивали относительно записи телефонов, которая осталась в моей походной записной книжке. Дело в том, что этого, без некоторого предисловия, нельзя объяснить. Ибо как сибиряк, уже оторвавшийся от Сибири, лет шесть-семь не работавший непосредственно с Сибирью, все- таки, сохранил о ней память и заботы. И вот, до революции 17-го г. я был в числе инициаторов и первым управляющим делами при Сибирском бюро Совета съездов торговли и промышленности и сельского хозяйства, где мы разрабатывали разного рода предположения, планы предприятий по экономическому усовершенствованию и улучшению Сибири. Затем, после октябрьского переворота я решил, что нужно как-нибудь перенести свои работы в Сибирь и постарался сгруппировать сибиряков, которые интересовались теми же вопросами. Я просил своего защитника хода­тайствовать о вызове свидетеля Патушинского, который бы засвиде­тельствовал то, что я скажу дальше, т.к. он присутствовал при образовании этой группы. В программе этой группы никогда не было речи [ни] о какой войне, потому что Сибирь так мала по населению, что она не могла бы вынести никакой войны, ибо население слишком разжижено. Это дока­зывается еще и тем, что мы совершенно открыто существовали в Петрограде и газета, нами издаваемая, некоторое время издавалась в Петрограде и не была закрыта, а она сама закрылась вследствие того, что у нас не было средств, т.к. все мы разъехались. Но я, работая очень долго в Сибири, имел кое-какую литературу, касающуюся экономической области. Я пользовался некоторой известностью, и когда у нас был союз, ко мне в союз часто заходили и спрашивали меня. И в тех случаях, когда мне было некогда, когда я был в государственном совете, я отказывался принимать, то оставляли свой телефон, и я записывал эти номера телефонов, а потом со мной переговаривались. В моей книжке имелась масса адресов и телефонов. Между прочим, был телефон одного английского гражданина, не помню его фамилии, который ко мне заходил и спрашивал меня о Сибири. Все, что я знал о Сибири, я ему сообщил, и этим дело кончилось. В большинстве я заходил к [Авинову]¹ потому, что в продаже не было его книжки «Организация хозяйственной части земств и городов», по той отрасли, в которой я работал. Я взял у него эту книжку и ушел. Познакомился я с ним, когда он председательствовал в Петрограде на собраниях, на заседаниях по выработке земского положения для Сибири и Архангельской губернии. Дальнейших связей я с ним не имел.

По приезде в Сибирь я оглядывался, что и как, потому что я лет восемь не был в Омске. Я не принимал никаких мер к вступлению в правительство, пока не приехал один из выбранных думой, - Серебренников, с которым я тогда и познакомился. Мы с ним лично не были знакомы раньше, но знали друг друга по работам...

Председатель: Все Ваши объяснения никакого отношения к делу не имеют.

Молодых: Я определяю, зачем я с [Авиновым]² разговаривал.

Председатель: Вам предъявляется конкретное обвинение. Если тут вопрос о записи телефонов, то речь идет о записи адресов Национального центра, а Вы с точностью передаете: «я записал, а потом по телефону говорил».

Молодых: Я не знаю, принадлежал ли он к центру. Потому говорю я о нем, что меня могут подозревать в связи с центром.

Председатель: Не подозревать, а Вам предъявляют конкретное обвинение.

Молодых: Никогда я не имел свидания с [Авиновым]³ по этому поводу. Телефон был записан потому, что мне сообщили, что он интересовался меня видеть. Но я не пошел, потому что мне и не было интересно и мне некогда было. Я считаю необходимым это объяснить, потому что в дальнейшем, я знаю, что это могло указать на то, что имел какую-нибудь связь с центром. Серебренников предложил мне, в виду того, что он обременен работой политической...

Председатель: Я думаю лишить Вас слова, потому что, опять таки, Ваши объяснения не имеют никакого отношения к делу.

Молодых: Мне было предложено быть товарищем министра снаб­жения Серебренникова. Я, в тех целях, которые он преследовал, видел чисто хозяйственную экономическую область, которая необходима при всех родах правительства, - будь оно правительство Сибири, или что- нибудь другое. И вот эта работа в качестве товарища министра и погло­щала мое время. В Совете же я участвовал только тогда, когда не было Серебренникова. Мне было объявлено в обвинительном акте шесть пунктов. Моя роль, как товарища министра, уже достаточно выяснена, и я повторяться не буду, а скажу только, что никак не мог настаивать на закрытии областной думы. Затем, относительно милиции, я совершенно согласен с тем, что говорил Грацианов, т.к. я смотрел на вопрос так, что земства и город не могут справиться с этим делом и боялся, что раз они не справятся с этим делом, то это будет только увеличением атамановщины. Что касается избрания Колчака, то это, конечно, отпадает, т.к. я там даже права голоса не имел. Затем имеется обвинение в розыске семьи Николая Романова...

Председатель: Вам осталось две минуты, я дал Вам пятнадцать минут, но Вы никаких объяснений не даете.

Молодых: Я хотел сказать, что в декабре я уже не бывал в Совете, а затем, вследствие того, что я оказался неудобным для военно-промыш­ленного комитета, с которым вел оживленную борьбу, министерство само было уничтожено, а я был оставлен за штатом. Таким образом, я работал около четырех месяцев в правительстве, но участия в Совете я не принимал.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Дмитриеву.

Дмитриев: В Сибири я работаю с 190[0] по 19[ 18] гг., из коих семь лет я работал в Иркутской губернии и следующие 12 лет я работал в Акмо­линской области. Жил я постоянно в Омске и заведовал продоволь­ственным делом и казенными зернохранилищами, находящимися в Акмолинской области, в Тобольской губернии, в Томской губернии, и в Тургайской области. Вступил я в министерство продовольствия товарищем министра 14 июня 1918 г. Я тогда же поставил условие министру продовольствия Зефирову, что мне будет поручено продовольственное дело, которым я ведал 12 лет, и заведование теми зернохранилищами, которые я лично создал здесь в Сибири. Это условие министром продовольствия Зефировым не было выполнено. Я почти с самого начала своей деятельности товарища министра был от заведования продовольственным делом в чистом виде, - т.е. заготовками и снабжением продовольствием и семенами населения и заведования зернохранилищами, - был устранен. И дело это было передано второму товарищу министра продовольствия Знаменскому⁴, который являлся заместителем министра продовольствия, как в большом Совете, так и в малом, по всем сложным и ответственным вопросам ведомства. На этой почве у меня с самого начала начали происходить разногласия с министром продовольствия. И окончилось это тем, что мне пришлось выйти в отставку в январе 1919 г. Перед моей отставкой произошел инцидент с чаем, который заставил Зефирова уйти со скандалом через один /г месяца после моего ухода. Дело в том, что в Сибири чая было мало...

Председатель: Вопрос о чае, во всяком случае, не поднимался ни разу, не инкриминировался Вам. Дайте мне объяснения по существу предъявленного Вам обвинения с фактической стороны. Я полагаю, что такие замечания я делаю министрам, которые в состоянии разобраться в предъявленных им обвинениях.

Дмитриев: Во время пребывания в министерстве продовольствия мне было поручено произвести расследование деятельности монгольской экспедиции, заготовляющей мясо. Я остановлюсь на этом, потому что, ни в заключении обвинителя, ни в судебном следствии, которое произошло перед Чрезвычайным революционным трибуналом, мне не вменяется в вину участие в заседаниях Совета министров большого и малого. Я не подписал ни одного постановления ни большого, ни малого Совета министров. Я выехал в конце июля по делам монгольской экспедиции в Бийск и Семипалатинск. Со мной поехал представитель от Закупсбыта и от Всесибирского съезда съездов. В Бийске было собрано мною совещание из представителей кооперации и земств, с которыми на этом совещании было вынесено постановление в виде журнала о том, что монгольская экспедиция может произвести работы в Бийске и уезде. Причем, это совещание там не разбиралось с отчетностью монгольской экспедиции, т.к. главная контора монгольской экспедиции была в Семипалатинске. Из Бийска я выехал в Семипалатинск, куда я прибыл 9­

9       августа. Там мною было также устроено совещание из представителей кооперации, земств и городов, т.е. от тех же группировок, представители коих были в Бийске. Причем со мною был в Семипалатинске и член правления монгольской экспедиции З.Д.Вульфсон, показания которого имеются в моем деле. Там совещание постановило избрать комиссию, которая могла бы ознакомиться с отчетностью и деятельностью монголь­ской экспедиции в Семипалатинском районе. Я просил К.А.Попова захватить все те дела по расследованию деятельности монгольской экспе­диции, которые служили бы приложением к моему делу. Если они захва­чены, то там имеются протоколы этой комиссии, в которых член правления монгольской экспедиции Вульфсон...

Председатель: Судебное следствие закончено в этой части и, таким образом, говорить о документах, которые не представлены и не проходили перед трибуналом, я полагаю, излишним. Еще раз повторяю, давайте объяснения по поводу действий, и не давайте исторических очерков.

Дмитриев: В этих протоколах комиссии имеются указания самих членов правления монгольской экспедиции на то, что в делах Семипала­тинского отделения монгольской экспедиции имеются должностные преступления и за эти должностные [преступления] был мною устранен от должности А.Л.Горбунов. После этого Горбунов был арестован по постановлению Семипалатинской следственной комиссии.

Председатель: Я вынужден буду не давать слово, если дальнейшие объяснения будут протекать так, как протекают Ваши объяснения. Я прошу давать объяснения по существу в объяснение всех материалов, прошедших перед революционным трибуналом.

Дмитриев: Мне вменяется в вину только именно это обстоятельство, и только по поводу этого я и говорю. Дело в том, что Горбунов был арестован в Семипалатинске, но он продолжал заниматься отчетностью и, по показаниям его супруги, он через 21 день был выпущен из тюрьмы, сдал отчетность. И, таким образом, я получил сведения о том, что дело это закончено. Теперь мне здесь ставится в вину, что я будто бы являюсь попустителем убийства Горбунова. Я выехал из Семипалатинска

1   сентября, там никаких отрядов Анненкова я не видел, ибо заявление здесь свидетельницы, сестры покойного Горбунова, удостоверено, что анненковские отряды появились после моего отъезда из Семипалатинска через 1 Vi месяца. Так что, по каким обстоятельствам был взят Горбунов отрядами Анненкова мне совершенно неизвестно, т.к. я в это время был в Иркутске.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Карликову.

Карликов: Т.к. ни по обвинительному акту, ни по ходу судебного следствия я не мог заметить, какие конкретные обвинения мне пред­ставляются, то я в своих объяснениях имею в виду дать картину своего назначения на ту должность, которая привела меня сюда, на скамью подсудимых...

Председатель: Только, ради Бога, не картину, дайте мне целый ряд фактов.

Карликов: До назначения меня на должность товарища военного министра, я, в течение полутора лет был начальником военно-учебных заведений, которые из Оренбурга были в январе 1919 г. эвакуированы сюда в Сибирь, в Иркутск. Где в это время сосредоточилось около пяти кадетских корпусов. Должность, которую я занимал, меня вполне удовле­творяла, как по моему характеру, так и по состоянию моего здоровья, и никаких попыток занять какую-нибудь другую должность я не делал. Занял я ее по предложению военного министра генерала Ханжина. И, соглашаясь на его предложение, я указал ему, что я, по состоянию здоровья, не в состоянии буду справиться с этим... мне пришлось выпол­нить. Никакого участия в большом Совете министров я не принимал и полагаю, что нести ответственность за деятельность Совета министров я не могу. Политикой никогда не занимался, ни политическим, ни общест­венным деятелем я никогда не был.

При назначении на должность помощника военного министра, ни характер деятельности правительства Колчака, ни колебания его курса, мне не были известны. Во время пребывания в Оренбурге, где застал меня сибирский переворот, никакой связи с Сибирью не было и мы были не в курсе того, что происходило. Затем, в течение четырех месяцев, вместе с корпусом, я скитался, то походным порядком, то по железным дорогам, пока к маю месяцу не прибыли сюда в Иркутск. За время скитания мы не имели никаких сведений, кроме насущной заботы о детях. Привез я в

Иркутск с собою до двухсот юношей, начиная с десятилетнего возраста. Они вышли из Оренбурга пешком, захватив только то, что они имели на себе и на тех пяти подводах, на которых мы могли захватить запасы продовольствия. Придя в Иркутск, пришлось потратить массу энергии и труда для того, чтобы завести интернат, столовую, кухонную принад­лежность, обувь и т.д...

Председатель: Я считаю Ваше объяснение оконченным. Слово для объяснения принадлежит подсудимому Введенскому.

28 мая 1920 г.

Время: 6.25-7.25.

Введенский: Перед лицом Чрезвычайного трибунала относительно меня прошли всего два факта. Относительно дела, в котором я упоминаюсь всего один раз, как участник малого Совета, и еще один случай, в заседании Совета министров принята высшая мера наказания за разрушение во время войны и смуты, складов, путей сообщения, мостов, пароходов и т.д. Т.к. роль малого Совета, в котором разбирались дела маловажные или принципиально принятые большим Советом, выяснилось, что мне осталось только оттенить меру своего личного участия, что могу сделать, очертив свою деятельность, если это будет мне разрешено.

Председатель: Поскольку это не выяснено судебным материалом.

Введенский: Я указал, что здесь имеются только два факта о том, что мною было сделано, и если буцет разрешено на этом остановиться, я много времени не займу. Я - инженер путей сообщения. Приглашен в Томск для приготовки к профессорскому званию, где я занимаю кафедру. До 17-го г. нигде не служил, в 17-ом г. мой сослуживец профессор Тообе⁵ получил должность по топливу. К сожалению, он захворал 17 мая, и мне было предложено заменить его. В июне я был назначен председателем комитета по топливу, т.к. в апреле комитет был распущен и вместо него была назначена коллегия, которая назначила меня в качестве консультанта. Через месяц уже произошло чешское выступление, и, Западно-Сибирский комитет оставил меня в качестве уполномоченного.

Кончилось это тем, что в декабре 18-го г. я был назначен товарищем министра торговли и промышленности для объединения топливной политики, т.к. я был специалистом по топливному делу, а государственное регулирование этой отрасли приходилось проводить до самого конца. Однако мы встречали сопротивление, что заставило меня выступить в защиту регулирующей деятельности государства. Но все же я был товарищем министра. И когда проходили ведомственные дела, а я, к тому же, был профессор и инженер путей сообщения, когда министр по болезни или кратковременной отлучке не мог сам присутствовать в заседаниях малого Совета министров, - я мог его замещать и меня туда коман­дировали. Таких случаев было весьма немного. Все, что я сказал, я отмечаю как объяснение своего участия - четыре-пять случаев за все время в Совете министров. Этим объясняется тот факт, что я забыл те пункты, которые от меня спрашивал гражданин обвинитель. Дело в том, что раз я заведовал только топливной политикой, я не заведовал юридической частью, и каждый раз должен был наспех готовиться, и в моей памяти очень много из ответственных дел не удержалось. Прошу принять во внимание, что после этого была сорокадневная эвакуация в Иркутск и все последующие события.

Василевский: Шестнадцать лет я занимался исключительно строи­тельно-инспекторской работой и поступил в ведомство труда, думая, что близкое знакомство с бытом рабочих даст мне возможность быть полезным. 15 июля 19-го г. я был назначен товарищем министра труда и разрабатывал мероприятия к охране труда и рабочее законодательство. Приблизительно в этих числах министр труда отбыл в отпуск и мне пришлось посещать заседания Совета министров. Обвинение инкри­минирует мне участие в заседаниях малого Совета и принятие 260­268 статей военно-морского устава. Этот законопроект был рассмотрен юрисконсультской частью и утвержден в Совете министров. Этими ста­тьями началась высшая мера наказания за преступления, предусмот­ренные этим уставом. Второе обвинение - это участие в заседаниях Совета министров, где Розанов был назначен начальником края Дальнего Востока. Те права, которыми пользовался генерал Розанов, и намерения Розанова

об  уничтожении министерства труда, достаточно характеризуют мое отношение к генералу Розанову. Когда на Дальнем Востоке были волнения, мне пришлось категорически говорить о назначении междуве­домственной комиссии, и конфликт был разрешен благополучно. Больше участия я не принимал, т.к. незначительное время был в составе прави­тельства. И за время с 15 июля по 1 октября был в служебных коман­дировках, и совершенно эвакуировался из Омска в Иркутск. Сначала, я уехал в Красноярск, а когда переворот стал совершившимся актом, в Иркутске я явился в Политический центр и дал подписку о невыезде.

Гойхбарг: Т.к. в общем порядке теперь следуют объяснения подсудимого Третьяка, - а он признал себя виновным, и давал объяснения, - эти объяснения не представляется необходимости давать теперь.

Новомбергский: Я - профессор, доктор административного права, прожил в Сибири 24 года. Работал в разных ее местах. По своей степени доктора административного права я был шестым на всю 170-миллионную Россию до революции. Я не занимался политикой, а занимался больше наукой, и эта наука привела меня в правительство Колчака. Как можно из материалов, находящихся здесь на столе, [судить], я был приглашен в помощники товарища министра туземных дел с возложением на меня обязанности председателя учебного комитета. Автоматически, после уничтожения Сибирского правительства, я перешел в Директорию, а затем в правительство Колчака, а в последние два месяца и несколько дней в январе я подал прошение о увольнении, и во второй половине ушел. Вот почему я думаю, что мне конкретно предъявляется одно обвинение.

По обвинительному заключению я обвиняюсь в участии в избрании Колчака. Но здесь было судебным следствием установлено, что я не голо­совал, не подписывал, и, стало быть, не избирал. Ушел я из правительства Колчака, потому что для меня стало ясно, что это правительство неминуе­мо придет к катастрофе. Для меня выяснилась роль атамановщины, польских войск, чешских войск и внутреннего ядра правительства, кото­рого, к сожалению, здесь на скамье подсудимых нет. Я ушел, полагая начать общественную работу не для поддержки правительства Колчака, а после того, и в связи с этим, является и та газетная заметка, которая мне гражданином обвинителем была предъявлена. Таким образом, я не имел связи никакой с выборами Колчака.

Кроме того, мне предъявлено обвинение по трем заметкам, они не мои, не мною подписаны в газете, с которой я четыре раза судился. И последний раз уже после революции. В первой заметке указывается на мое казачье добровольчество. Это опровергается тем, что в университете есть документы о назначении меня казачьим информатором. Но почему я, будучи товарищем министра, пошел в казачьи информаторы? Потому что с 1 октября я получил назначение... Это обстоятельство можно установить из доклада министра финансов и удостоверить теми свидетелями, о вызове которых нам отказано... экспертно-национальный банк. Это смесь невероятного цинизма, авантюризма государственного, а может быть, и глупости. Провалив эту затею окончательно своим докладом, я полагал войти от Томского университета в экономическое совещание. Сельскохозяйственный совет выдвинул меня в это совещание, я отверг это, предполагая более свободнее работать со стороны. Вторая заметка в той же газете о том, что я произнес речь в Обществе духовных беженцев. Я уже дал объяснения, что, эта речь произнесена не по организации дружин, моя речь посвящена общему вопросу. Наконец, третья заметка, которая передает ругательства по адресу большевиков.

С полной основательностью я должен сказать, как признающий классовое государство и необходимость господства трудящихся масс, я много писал и на публичных лекциях говорил по этому вопросу и с этой точки зрения конструкцию советской власти признаю. Но я много раз говорил на публичных лекциях и писал, что не признаю коммунизма, и это я подтверждаю здесь по тем соображениям, о которых нет надобности говорить здесь. И если я был ученым, а я остался им и сейчас, если я пользовался репутацией хорошего лектора, то каким вздором кажется эта газетная заметка о ругательстве. Но если вы вспомните, а у нас есть сведения, что эти газеты писали о большевиках, то и не удивительно, что и об этом они дали отзыв. Вот, собственно, эти три заметки, которые относятся к моей публицистической деятельности. Они не дают основания, чтобы занимать наше внимание здесь, в суде Чрезвычайного революционного трибунала в качестве члена колчаковского прави­тельства. С этим правительством я в свое время покончил и вел продол­жительную и упорную борьбу. Между прочим, я являлся к Колчаку с указанием на хищения, беззакония и необходимость законодательного совета. Как было установлено, один из участников был выслан, а я вызван для увещевания, но я борьбы этим не ограничил. Я вступил в редакцию здешней газеты, которая была разгромлена Ставкой за три месяца до прихода советских войск. И когда Ставка пришла нас разгонять и расправиться по-своему, мы, вовремя предупрежденные, разбежались. Был арестован только юридический редактор. Вот мое содружество и моя борьба с правительством Колчака.

Раз мне приписывается такая ругня по адресу коммунистов, мнения которых я фактически не разделяю и не разделял, ибо 600 тыс. комму­нистов, а 100 млн. населения, по крайней мере, сейчас в России, то я должен сказать, как я относился к отдельным советским деятелям. Ес[ть] некоторые, работающие сейчас в Омске советские деятели, которых я спас от преследований Сибирского правительства. Если будет дозволено, я назову. Из вагона смерти Анненкова вырвался в Семипалатинск председатель земской управы Троицкий⁶. Я его никогда не знал. Через своих знакомых, он просил, чтобы я принял участие, и просил об его освобождении. Этого освобождения мы добились, но он заразился в тюрьме тифом и умер. Для установления факта я просил вызвать директора института Титова⁷. Во-вторых, был заключен в тюрьму некий Воронов⁸, сотрудник внешкольного отдела. Когда он обратился за защитой, я его защищал и освободил от преследования. После этого из преследований рабочих на Атаманском хуторе был захвачен доктор с оружием и большой суммой денег. Доктор этот, в компании трех рабочих, был захвачен контрразведчиками, торжествовавшими, думая, что захватили большевистский штаб. Доктор этот - Рожнов⁹, с которым раньше только мельком встречался, подлежал преданию военно-полевому суду, но я вырвал его от преследования и вместе с этими тремя рабочими. Рожнов служил на советской [службе]. Я ходатайствую об его вызове. Он подтвердил бы эти подробности. Четвертый случай - подвергался преследованию заведующий земельным комитетом Балиев¹⁰. Я ходатай­ствовал за него не по его личной просьбе, а по просьбе друзей. Я считаю, что этого достаточно, хотя есть и другие лица.

Итак, я был за конструкцию советской власти, как государство экономическое и политическое, трудовое государство, но я был против коммунизма, как теории. Таким я был и сейчас остаюсь. Но я не нуждаюсь в ругательствах, потому что достаточно получил образования, чтобы при помощи аргументов защищать то, во что я верю и бороться с тем, во что не верю.

Хроновский: Здесь по содержанию заключения гражданина обви­нителя и заключения, которые угодно было дать гражданину предсе­дателю, мне предоставляется, в настоящее время, выяснить вопрос, какое отношение было у меня к деятельности и начинаниям бывшего прави­тельства, в смысле солидарности с ним. И, в частности, выяснить причину, почему я не принимал участия в заседаниях Совета министров. Поэтому я заявляю, приняв на себя предложение, вступить в состав правитель­ственной власти, в качестве товарища министра финансов, я далек был от той мысли, чтобы стать слепым, бессистемным орудием выполнения, даваемых мне сверху, директив. Для меня были совершенно ясны и определенны те задания, которые мне предстояли. Именно задачей моей было проведение податной реформы. Над этим вопросом я много лет работал, собрал богатый фактический материал, и старался усвоить себе нужную фактическую подготовку. И первыми моими шагами вступления в новую область было помещение исторической справки в...

Я старался провести основную мысль, что финансовая реформа неразрывно связана с широкими реформами управления, и, что не может быть поставлена задача самоуправления без связи ее с реформой податной. Эта справка касается, между прочим, сельского обложения. В ней прово­дится мысль, что старая податная система привела к тому извращенному представлению об общественных нуждах, об общественных доходах, что выход может быть найден только путем принятия решительных мер. И они могут быть проведены в срочной форме в мелкой земской единице. Во-вторых, необходимо предоставить этим учреждениям широкие права самообложения. И, наконец, введение денежного налога поимущест­венного, в тех формах, которые соответствуют культурному возрасту населения.

Эта работа моя не встретила возражений со стороны учреждений, которым она докладывалась и мне оставалось только проводить ее в комиссии, которая была учреждена. Много мне пришлось затратить работы, чтобы узнать отзывы населения, чтобы познакомиться с теми течениями, которые пришлось проявлять земству и, во всяком случае, все эти работы и труды нисколько меня не разубедили, а наоборот, подтвердили ту мысль, что я стою на верном пути. Но мне пришлось встречаться с противодействием со стороны публики, которая была не правой и не левой, а просто публикой, которая противилась всему, что, представляется крупной реформой. К этому присоединилось еще то осложнение, что я не соглашался с министром финансов по целому ряду других вопросов о таможенном управлении.

Я не буду [отвлекать] революционный трибунал перечнем всех этих осложнений. В результате мне пришлось занять самостоятельную позицию и, вследствие этого, мне пришлось заявить министру финансов, что я считаю своим долгом довести свой труд до конца, и дальше мое пребывание в министерстве финансов не мыслимо. Работа по составлению проекта продолжилась до июля месяца, но к этому времени пошатнулось положение Михайлова. Ушел сам Михайлов и новый министр выразил пожелание познакомиться с моими работами и провести мои пожелания, которые сводились к тому, чтобы ссуды городам и земствам проводились в сметном порядке. В силу этого я должен был задержаться некоторое время. Все время я не терял надежду, что мне удастся провести мою работу по податной реформе. И эта надежда, все-таки, не была потеряна, несмотря на весь уклон от демократического курса. Все-таки, положение тех лиц, которые играли выдающуюся роль, было недостаточно прочно. Это давало мне уверенность, что мне удастся провести свой законопроект. Но когда дело приняло оборот, при котором стало несомненно, что надежду эту не удастся осуществить, я подал в отставку. При этих условиях я должен констатировать, что отношение к правительству, которое все мои мероприятия отвергло, конечно, не дает основание считать, что я был солидарен с этим правительством. Мне не приходится краснеть за свои принципы. Они проведены в таком согласии с демократическими началами, что могут быть приняты любой демо­кратической властью. Таким образом, утверждение, что деятельность моя является антидемократической, противоправительственной или проти- вонародной - невозможно. Я полагаю, что, в общем, и целом, я не могу признать себя ни солидарным с деятельностью правительства, ни участником в действиях, которые упоминаются в заключении гражданина обвинителя.

Малиновский: Я был назначен на должность 6 мая 19-го г. И, сле­довательно, я никакого отношения не имел к реформам и событиям, которые были до 6 мая 19-го г. Сначала я был назначен на свободную должность второго товарища министра юстиции. В виду того, что министр юстиции, отвлеченный и занятый работой политической, не мог уделять достаточно времени чисто ведомственной, деловой работе и к участию в юридической работе, в первый департамент министерства юстиции был приглашен я, как второй товарищ министра юстиции. При этом министр юстиции не возлагал на меня обязанности участвовать в заседаниях Совета министров, т.к. в заседаниях большого Совета министров участвовать должен был сам министр, а на заседаниях малого Совета, как здесь установлено и выяснено, участвовал подсудимый Морозов, как первый товарищ министра.

Работа по первому департаменту сводилась к разработке законо­дательных предположений юридической части и наблюдению над делопроизводством. Министр юстиции, вступавший только что в долж­ности руководящего начала, стал вести борьбу с закономерностью, с произволом, насилиями в разных их проявлениях. С этой целью был учрежден Комитет законности и порядка. Задача эта была возложена на меня, как товарища министра. В виду того, что я не принимал участия в заседаниях и в работах вообще, я не подписывал ни одного из тех, инкриминируемых в обвинительном заключении гражданином обви­нителем, постановления Совета министров, которые были выявлены в прошедшем перед нами судебном следствии. А поэтому мне не при­ходится останавливаться на этом следствии, потому что до 6 мая я не состоял в Совете министров, а, кроме того и потому, что я вообще не принимал участия в Совете министров.

Выдвинуты два факта и судебным следствием, [и] гражданином обвинителем. Это посылка телеграммы Иркутскому земству. По поводу этой телеграммы мною даны следующие объяснения. Угодно здесь Чрезвычайному трибуналу поверить подсудимому, что эта телеграмма послана по распоряжению непосредственно министра юстиции, не угодно, за посылку этой телеграммы, как акт свершенный, я принимаю на себя ответственность. И, наконец, второе, что мне указывалось гражданином обвинителем во вчерашнем заседании - повестка о назначении меня председателем особой межведомственной комиссии. Назначение этой комиссии состоялось перед самой эвакуацией из Омска. Работ она не производила и не собиралась. Следы этой работы из моей памяти исчезли, но общие задачи ее сводились к тому, чтобы упорядочить движение на железных дорогах и бороться с дезорганизацией, которая там была. А об этой дезорганизации говорил товарищ министра Ларионов в своем объяснении. Он указал, что Комитет по обеспечению порядка и законности издал особый циркуляр. Но оказывается, что здесь циркуляр не имел надлежащего эффекта, и нужно было принимать меры в администра­тивном порядке, чтобы уничтожить эту дезорганизацию на железно­дорожной линии. С этой целью и была образована комиссия. Говорить о работах этой комиссии не видя работы, конечно, трудно. Была она политически вредной, реакционной или наоборот, это большой вопрос. И в настоящее время, при наличии одной повестки, что я назначаюсь председателем, об этом не представляется возможности, конечно, судить. Ведомственная работа министерства юстиции по первому департаменту была чужда какой-нибудь реакционной тенденциозности и протекала в плоскости борьбы с реакцией и произволом во всех их проявлениях. И такое компетентное учреждение, как Чрезвычайная следственная комиссия в Иркутске, это констатировала постановлением 7 февраля 19­го г. Судебная следственная комиссия вынесла заключение...

Павлуновский: Следующая часть - прения сторон и вынесение приговора.

Гойхбарг: Прежде всего, я имею честь заявить, что на основании правил судопроизводства, обвинитель может ссылаться на все документы имеющиеся в делах, и может ссылаться на факты общеизвестные. Поэтому я имею заявить, что это не относится ни к одному из оглашенных или не оглашенных на заседании документов, и на все документы, имеющиеся в делах, я, по мере надобности, ссылаться не буду. Затем, если будет предоставлено слово для обвинительной речи, я просил бы сделать перерыв.

Председатель: Объявляется перерыв [на полтора часа].

Обвинительная речь товГарищаТ Гойхбарга. Товарищи члены революционного трибунала, представители рабочих, красноармейцев и крестьян. Вы, товарищи Павлуновский, Косарев, Байков, члены Омского Совета рабочих и красноармейских депутатов, и вы, товарищи Щетинкин и Мамонтов, представители крестьянских отрядов, которые так славно помогали рабочим и красноармейцам освободить Сибирь от власти той бунтовщической шайки, представители которой сейчас сидят здесь на скамье подсудимых - к вам мое слово.

Я предлагаю вам, товарищи члены революционного трибунала, вместе со мною отшвырнуть в сторону те огромные бутыли розовой воды, которыми пытались в, так называемых, объяснениях подсудимые закрыть от ваших глаз ту кровь, те преступления, которые проходили перед нашими глазами. Я предлагаю отшвырнуть лекции подсудимого Ларионова о конструкции власти у Колчака, о конструкции той бунтовщической шайки, действия которой проходили здесь перед вами. Я предлагаю все это отшвырнуть и вернуться к тем тяжелым и мрачным преступлениям, которые в течение 7 дней, с перерывом на один день, проходили перед вашими глазами, хотя в этих бутылях розовой воды так же просвечивала кровь.

Когда я слышал заявления подсудимого Шумиловского о том, что он всегда придерживался чувства красоты и высокой человечности, мне невольно должно было вспомниться что такое сочетание «чувство красоты и высокой человечности» с теми действиями, за которые Шумиловский выражал благодарность розановским войскам, всем частям гарнизона, которые здесь в Омске совершили те действия 22 декабря, которые проходили перед вашими глазами.

Я тогда не мог не вспомнить, что такое сочетание уже русский писатель Тургенев" охарактеризовал, в свое время: «Сидит такой поме­щик-крепостник, любитель красоты и высокой человечности», угощает своего приятеля на балкончике вечером, с чайком, ведет беседу о красоте и высокой человечности, и в то же время в нежном воздухе тихого вечера на балкончик из конюшни доносятся: чики-чики-чик, чики-чики-чик; это засекают конюха на конюшне у крепостника». Это вполне возможное сочетание у культурных любителей красоты и высокой человечности. И закончивший свое объяснение перед вами, поздний потомок этих любителей красоты, выродившихся в бездушное машинное выражение всевозможных убийств по первому департаменту в форме бюрокра­тического, строго установившегося правового порядка.

Подсудимый Малиновский, который, когда ему представили действия бывших его сотоварищей Матковского, Рубцова и других лиц, которые проходили здесь, действия Розанова, который каждого десятого расстреливал по образцу, выработанному «культурными» людьми в Москве и т.д., заявил, что в этих случаях вопрос вносился «в правительст­вующий сенат по первому департаменту». Я понял, что помещики- крепостники с чувством красоты и высокой человечности, все-таки, еще не дошли до того страшного машинного ужаса, который прошел перед нами в форме убийства тысяч людей с внесением этого вопроса в прави­тельствующий сенат по первому департаменту. Я предлагаю отшвырнуть всю эту розовую водичку, отшвырнуть и вернуться к тому, что прошло перед нашими глазами. И в этом отношении речь обвинителя, пожалуй, не будет продолжительной. В этой речи почти нет надобности. Она произносилась раньше в течение 7 дней с перерывом на один день. Говорили факты, акты, документы. Говорили страшным языком, говорили лучше, громче и точнее, чем это могла бы выразить какая-нибудь обвинительная речь.

Кошмарные итоги. Перед нашими глазами развернулась длинная лента, гораздо более длинная, чем та страшная лента поездов, которую угнал от голодных рабочих и крестьян России на восток подсудимый Ларионов, - перед нами такой длинной лентой развернулась цепь самых кошмарных преступлений - измены, предательства, хищения, воровства, мелкого, крупного и крупнейшего, убийств, истязаний, уничтожения целых поселений, безжалостного отношения к трудовым массам. Обви­нение не представляло со своей стороны доказательств в этом отношении. Обвинение, по техническим условиям, не могло вызвать вам сюда сотни тысяч свидетелей, пострадавших от этих действий. Обвинение не могло положить на стол вещественных доказательств сотни тысяч трупов, которые являлись результатом этой «мирной» деятельности лиц, сидящих на скамье подсудимых. Обвинение не могло вам сюда представить те миллионы поротых людей, которые перед вашими глазами проходили здесь в виде фактов и документов, явившихся в результате существования в Приволжье, на Урале и в Сибири, к счастью, кратковременного сущест­вования правительства того адмирала Колчака, который, по признанию подсудимого Шумиловского, был благородным человеком, искренним, честным и ни к чему плохому не способным.

Обвинение заставило говорить самих подсудимых, их сторонников, их недавних единомышленников, и получившаяся картина, развер­нувшаяся перед вами, оказалась такой потрясающей ум человеческий, что один из подсудимых и ранее, по-видимому, скорбный умом, повредился еще более в уме и ему стало представляться, что в его камере имеется радио, по которому Ревком узнает мысли подсудимых. Действительно мысли черные, страшные, которые не оставались только мыслями, но которые осуществлялись и продолжают осуществляться теми, кому при их помощи удалось ускользнуть от суда, с которыми они сохранили еще связь и по сей час.

Роль соглашателей. Что же могло послужить причиной существования таких тяжелых, таких неслыханных, таких беспримерных, по крайней мере, не раскрытых до сих пор никем в другом месте, преступлений? Даже в скромных рамках этого судебного процесса, который по необхо­димости должен был ограничиться только тем, что творилось на предгорьях Урала, у реки Волги и на равнинах Сибири, даже в рамках этого скромного процесса, где не приходится выяснять того, что делалось на юге России, что делалось под Питером, что делалось на Севере этими бунтовщическими шайками, которые, как выяснилось перед револю­ционным трибуналом, получали поддержку и «моральную» и денежную и иную со стороны той бунтовщической шайки, которая называла себя Российским правительством, - даже в самых скромных рамках этого процесса можно было без труда выяснить следующее обстоятельство.

В конце 17-го г. трудящиеся массы России, рабочие и беднейшие крестьяне, под руководством наиболее передовых слоев пролетариата, решили, что они не желают больше принимать участие в той мировой бойне, которая велась каждым из правительств, участвовавших в этой бойне, с целью захвата и насилия, и они решили еще больше: что они желают уничтожить, по крайней мере, у себя, в своей стране основы этой насильнической и хищнической войны. И т.к. эта война диктовалась интересами гнусными, интересами капиталистов, банкиров и помещиков, то трудящиеся массы России для того, чтобы обезопасить себя, обезо­пасить 95 % всего населения России от всевозможных потрясений и ужасов мировой бойни, по крайней мере, для себя, решили вырвать эту почву из-под ног на первое время у своих помещиков, капиталистов и банкиров. Но тогда, когда уже кучки капиталистов, банкиров, помещиков России и главной защитницы их интересов - партии Народной свободы, решили, сознавая себя здесь, по выражению подсудимого Червен-Водали, частью того же отечества, встать на платформу враждебную советской власти. Что же? На первое время это стояние на платформе было довольно невинным. На этой платформе тогда еще не находилось ни ружей, ни пулеметов, ни пушек, ни бронепоездов, ни танков, которые они потом стали получать от заграничных империалистов, т.е. от членов той же части нации, того же отечества, которая разделяла их хищнические интересы, и которая помогала им, спасая и себя этими пушками. У них тогда на платформе еще не стояли иностранные генералы Жанены и Сыровые, ни генералы Гайды, которые по образцу, указанному «культурными» людьми из Москвы, отдавали приказы расстреливать каждого десятого, ни гене­ралы Розановы, которые отдавали приказания уничтожать целые села, ни Волковы, Катанаевы, Красильниковы, которые являлись с предсе­дателем комитета партии Народной свободы к другим деятелям, как Матковский, чтобы он оправдал их в «патриотической» деятельности, являвшейся выражением их любви к родине, ни Анненков, с его молодцами, которые имели знак черепа и перекрещенных костей и «вагоны смерти», ни Скипетровы и Сипайловы, которые с четвертью водки в одной руке и стаканом в другой похвалялись, как они соб­ственноручно 3 тыс. человек отправили в сопки, - ничего этого не было.

Они стояли довольно невинно в первобытном, невинном виде, и чтобы прикрыть свою наготу, они на первое время выдвинули социалистический и демократический фиговый листок, предмет довольно небольшой, получивший себе, в силу счастливой игры природы, выражение, в профигурировавшем перед вами свидетеле Дербере, который был назначен на тайном заседании первым премьер-министром на предмет свержения советской власти. Этот социалистический и демократический фиговый листок им был нужен пока не было воору­жения и пока не было тех военных людей, которых я имел случай, в порядке постепенности и приличности, здесь перечислить. И всякий раз, когда у них оказывалась запинка в вооруженных силах, потребность в чешских или иных генералах, опять возникала необходимость прикры­ваться перед кем-нибудь того или иного размера демократическим фиговым листком.

В первое время этот социалистический и демократический фиговый листок играл решающую роль. Так называемые, социалистические правительства, правительства эсеров и меньшевиков, которые они выдвигали на первый план, они на первое время пошли под флагом восстановления демократии, под флагом любви к своей родине, которую власть рабочих и крестьян, как они говорили, уничтожает, разрушает. Именно эти промежуточные партии казались первое время решающими. По наружности имело вид, будто они принимают к себе на службу целый ряд лиц, которые здесь фигурировали перед вами в качестве членов Административного совета. В действительности же оказывается, что не они их на службу принимали, а они им службу служили, ограждали их интересы. Они прокладывали тропки, первые дорожки, по которым потом раскинулись и, в конце концов, с четвертью водки в одной руке и стаканом в другой, шли военные силы атамановщины, уже ничем не стеснявшиеся и ни в каких прикрытиях не нуждавшиеся. Они издали первые законы, уничтожившие все, что успели трудящиеся массы, завоевав, закрепить в своих постановлениях. Они это первым долгом уничтожили, уничтожив декреты, создали возможность для появления Колчаков и Сипайловых, их преемников. Все приятели Скипетрова и Сипайлова все они были приняты по личной рекомендации эсеров, все они попали в деловой аппарат, обладая громадными связями с промышленным миром, желез­нодорожным миром и с другими предприятиями. Всех их принимали к себе. Через некоторое время, когда удалось их сгруппировать в одну кучу Анненковым, Сипайловым и т.д., когда удалось путем призыва иностранных войск, которым они платили жалование из средств, которые они захватили при помощи приятелей своих Волковых и других, тогда они почувствовали, что им нет необходимости в таком ярко выраженном демократическом листке, как Дербер и его министры, перед вами здесь прошедшие, и, не считаясь с юридическими или правовыми нормами, не считаясь с подлогами в актах и протоколах учреждений и организациях, которые они называли то Административным советом, то Советом министров, они постепенно сбрасывали этот фиговый листок и появлялись подобно Мефистофелю в Вальпургиевой ночи во всей своей безобразной наготе.

Перед вами прошла целая цепь таких заявлений - по предписанию из Владивостока, по предписанию Вологодского - это подготовлялось лицами, которые здесь сидят, все они принимали активное участие в проведении этих дел. Их единогласно избранный председатель играет самую активную роль, он получает указания за несколько часов до этих подлогов: «важные дипломатические переговоры - необходимо восста­новить Восточный фронт, ибо Западному фронту, врагам русского госу­дарства, так называемых, союзников, может угрожать опасность». Если они это захотят сделать, может быть, этот демократический фиговый листок зашуршит, заколеблется, а поэтому раз нужно создать этот новый фронт, нужно тем или другим способом сплавить неугодных лиц. Этим лицам предъявляется подписка в 24 часа выехать, но уже знаем, что означает подписка о выезде в другое место. Они в этом прогрессировали, сначала им нужен был подлог, в следующий раз, когда нужно было уничтожить, так называемую, Директорию, оказалось возможным двух эсеров сплавить, а одного подозрительного эсера Вологодского, Почетного гражданина Сибири, оставить. Авксеньев и Зензинов получают от своего друга Старынкевича указание на необходимость выехать за границу и когда правительство, потом опубликовывает о добровольном выезде Авксентьева и Зензинова, то не удержались и по переезде китайской границы, напечатали объяснение действительных обстоятельств дела. Но в дальнейшем, когда фигурировал Сипайлов, от которого они так старательно отмежевываются, но из приятельских объятий, которого им не удастся отмежеваться, подписка о выезде за границу «палочками и пальцами» 31 человека, сброшенных под винт, тоже была показана. Тут такая картина и прошла перед вами, картина постепенного сбрасывания фигового листка, под конец, когда он оказывается совсем неудобным, он оказывается сброшенным под винт парохода, неслышно, бесшумно, ибо пароход в это время прорезает толстый слой льда. Они для этой-то «демократической» цели переворот и совершили.

Как фабриковались «министры». Если позволите припомнить, как они объясняли свое попадание в правительство, тогда вы увидите, что активные политические деятели, организовавшие вместе со своими единомышленниками заговоры, взрывы, восстания, дают до того пошлые объяснения, которых и представить себе нельзя было. Фигуры, как председатель Червен-Водали, активный деятель и организатор Нацио­нального центра, в последнюю минуту отстаивающий необходимость сохранения Деникина взамен Колчака, ибо это единственный способ сохранения единой неделимой России, т.е. так называемого, отечества кучки помещиков и капиталистов, которое ему было дорого, он объясняет, что в виду затруднительного продовольственного положения в Москве, я поехал в Киев на поправку, там попал на совещание к Деникину, потом попадает в Омск, потом ведет переговоры о призыве японцев, семеновцев и т.д., потом попадает в председатели Совета директоров.

Все они прошли перед вами. Были такие, которые «случайно» приехали в Сибирь, которые «не были политическими деятелями», которые были «командированы» какими-нибудь советскими учреж­дениями. Все они, под теми или другими предлогами, на средства трудящихся масс советской России, пробрались, хотя им это слово и не нравится, через фронт, и, состоя на службе советской власти, играя в ней более или менее значительную роль, через некоторое время попадали в министры.

Послушайте их объяснения здесь: случайные люди, - зашел в ми­нистерство и вышел, я был только два раза подписал. А все остальное время? Разрешите мне сказать, здесь они неоднократно пытались указать, что они техники, специалисты, каждый в своей области, занимались своим делом.

Юридическая ответственность подсудимых. Защита - с юридическим образованием, работавшая в царских судах, и в судах Керенского, и в судах Колчака. Среди подсудимых тоже много лиц с юридическим образованием, некоторые из них были на судейских должностях, все остальные тоже достаточно развиты, чтобы понимать, что такое соучастие, что такое шайка. Всякая сложная шайка, они это понимают, требует разде­ления труда и только, если каждый из числа шайки выполняет в отдель­ности свое небольшое дело, то в результате получается деятельность шайки.

Ведь вот, если для пояснения, кому это неясно, представим себе такой случай: имеется атаман шайки грабителей, который создает основные планы, и имеются приближенные советники, которые с кистенем, или чем-нибудь другим, на большой дороге, на основании указаний, данных этими лицами, выполняют этот план: имеется «снабженческий» орган, который увозит награбленное, имеются лица, наводящие справки о путешественниках, которые должны попасться в руки членов этой шайки и, наконец, так как, по-видимому, шайке такой приходится быть в лесу, то имеется и по «хозяйственной части» кашевар, который обслуживает их нужды и потребности. И если иногда кашевар со стеснением сердечным и с душевной болью, или те лица, которые наводят справки о путешест­венниках, тоже с таким чувством, вспомнят их общие разговоры за тра­пезой, как они в том или ином случае вели себя, то на следующий день это не мешает кашевару накормить их для подкрепления их сил и для продолжения их деятельности, а этим людям не мешает с точностью давать справки, какие им нужны.

И если бы в колчаковском суде дело о такой шайке попалось в руки судейскому подсудимому Морозову, или работавшего по первому департаменту подсудимому Малиновскому, то они их сочли бы шайкой и всех их признали бы участниками соответственных преступлений. Поэтому мне не придется подробно, а может быть и совсем не придется останавливаться на отдельных шагах или шажках того или иного участника этой шайки. Правда, может быть, некоторая та или иная черта и кладется, но все вместе снимались, все действовали вместе, все с добродушным видом, покуривая папироски, стояли друг перед другом и с теми лицами, которые выносили самые страшные решения, - и им теперь нечего говорить: «Я случайно зашел в это место, подписал раз за 1      номеров смертную казнь, не зная за что, - разве меня можно считать членом, участником, разве можно на меня возлагать ответственность за всю деятельность этой шайки?».

И вдобавок совсем не случайность даже и разделение труда. Совер­шенно неожиданно менялись роли: специалист по железным дорогам Ларионов получает правомочия от так называемого] Совета министров вести переговоры о передаче власти. Человек, не рожденный для политики, которому, по словам поэта «битвы мешали быть поэтом, а песни мешают быть бойцом» - хотя другому бойцу Жуковскому, битва не мешала быть поэтом - эти лица совершенно неожиданно получают поручения составлять декларации для правительства, когда чехи требуют фигового листка и когда, запасенный на всякий случай, остаток фигового листка - бывший социал-демократ Шумиловский за эту роль берется и на эту роль годится. Не может быть у них речи о том, что они являлись, как говорили здесь, например, относительно областников, не только Новомбергский, но и Молодых, рассеченными членами, все вместе составляли преступную шайку, восставшую против власти рабочих и крестьян, и все они несут ответственность за ту всю деятельность, какая получилась в результате их незаконного и мятежного существования.

Провозглашение Колчака «Верховным правителем». События дальше как развивались? Мы видели, что они сбрасывали постепенно фиговые листки, так наз[ываемые] демократические и социалистические. Вот они дошли до 18 ноября, когда никому из них почти неизвестный, по их словам, появился на горизонте «честный и бескорыстный», по словам подсудимого Шумиловского, даже после того, как раскрылись здесь все ужасы, вице-адмирал Колчак.

Несмотря на то, что им теперь стало известно, что он считал един­ственной целью своей жизни не какую-то там демократию - ибо, что ему Гекуба, что ему с Кудашевым, какая-то демократия, - который считал единственно необходимым для себя участие в истребительской бойне, которая должна дать хищнические завоевательные результаты, который произнес ужасающую ум человеческий фразу: «первый день войны - был самым лучшим днем моей жизни», который нарушил даже то, что принято в их кругах (о чем говорил Червен-Водали, что если бы мы не требовали пропуска нашего сотрудника, нашего работника Колчака на восток, то мы бы нарушили мораль и вы бы нас первые за нарушение морали осудили, - конечно, известно, в каких кругах какая мораль существует), который сам с бесстыдной откровенностью перед своим недавним сотрудником по государственному] экономическому] совещанию] Алексеевским признался, что он надул свое правительство, которому он присягал, обманул его, принял на себя задания от американского правительства, потом поступил на службу к английскому правительству, потом побывал в японских кругах, потом пытался общее дело защитить с простым грабителем Семеновым, который знал Калмыкова, как своего подчиненного, у которого были здесь приближенные Волков, Красиль­ников и Катанаев, являвшиеся, как я уже указывал, с председателем партии Народной Свободы Жардецким на суд Матковского, - вот этот вице­адмирал является, никому неизвестный, и эти птенцы невинные, поли­тикой не занимавшиеся, голосуют за Колчака и провозглашают его Верховным правителем в целях спасения родины и сохранения демок­ратии. И, может быть, даже сохранения социальных завоеваний революции, о которых тут говорил по старой памяти подсудимый Шумиловский.

И даже после того, как здесь раскрылось, что по записке этого бескорыстного и благородного человека явились в тюрьму для того, чтобы взять и расстрелять Кириенко и Девятова тех, кто лично интересовал

Колчака, так как Девятое заявил: «за Ваш переворот я иду на Вас войною», взять Попова, на которого так добродушно ссылались потом здесь подсудимые, в том числе и выбравшие Колчака, признавая, что КА.Попов может удостоверить такие-то и такие-то обстоятельства, - когда по его записке явились его приближенные: офицер Черненко¹², офицер конвоя Колчака и искал там обвиняемых, больных тифом Попова и Ми[ц]кевича¹³, чтобы их спустить в клоаку, но только потому, что технических условий подходящих не оказалось, что раковина была узкая, не совершивших этого своего «подвига» по поручению и во исполнение обязательного поручения уничтожить их со стороны, так называемого, Верховного правителя Колчака. Который потом всех их за это дело, по их собственному признанию, скрыл в «чуждом» ему отряде Анненкова, - даже после этого хватает открытого чела у некоторых подсудимых говорить: «а все-таки был благородный человек, и если подумать, то еще неизвестно, может быть, опять голосовал бы за него». Дальше начинается осуществление всех тех «великих идей», ради которых они привели к пролитию крови сотен тысяч русских рабочих и крестьян, к уничтожению целых поселений, к разрушениям таким, над восстановлением которых приходится с невероятным напряжением сил работать.

Перед вашими глазами прошла картина хищничества самого беззастенчивого и возмутительного, хищничества крупнейшего и невиданного, по крайней мере, на судебных заседаниях во всем мире до сих пор. Прошла перед вашими глазами картина обманов и подлогов, злоупотреблений, нарушений, даже их, так называемых] постановлений, от которых волосы дыбом вставали здесь у присутствующих и за какие нарушения, не смотря на некоторые попытки уподобиться, так назы- в[емому] правительству, и по первому или по другому департаменту, провести то или иное замечание, все эти лица буквально ни разу никакого наказания не несут, а только награды получают, только благодарность впоследствии получают.

И дела, относительно самого простого воровства, в котором никакого сомнения нет, защитники которого прямо и открыто, заявляют: «такие то миллионные хищения совершили такие-то лица», наказания быть не могло. Ибо они связаны неразрывными узами, ибо эти лица поддержали их душою, являются все эти деятели военно-промышленных комитетов, разных предприятий и т.д. Ведь для сохранения этой спекуляции, для сохранения этого воровства, на основе сохранения частной собственности, ведь ради этого они подняли мятеж против власти рабочих и крестьян, выпятив вперед социалистический фиговый листок. И они, конечно, не могли ничего против этого поделать, ибо рука руку моет, а как раскрылось здесь на суде, и собственная их рука в таком омовении неоднократно нуждалась.

Призыв иностранных хищников. Дальше, чем труднее становилось их положение, как они выражаются иными словами, чем безнадежнее становилась возможность сохранить так наз[ываемую] власть этой кучки насильников, не преследующих ни одной идеи, а желающих сохранить возможность жить сладко и пользоваться всем, незначительной кучке, при ужасных мучениях всех трудовых масс, вот для осуществления только этой цели они начинают прибегать к приемам таким, какие, конечно, самодержцу, свергнутому в 1917 г., и не снились.

Если обратиться к отдаленной истории то, может быть, нашествия ханов Мамая¹⁴ и Батыя¹⁵ произвели большие опустошения в России, но тогда было меньше, что уничтожать, а нашествие хана Колчака привело, конечно, к гораздо более ужасным опустошениям, и все это перед вашими глазами проходило.

Само собой разумеется, чем меньше оставалось вооруженной почвы под их ногами, чем меньше они имели возможность обманывать неко­торые части трудовых масс, тем меньше возможности оставалось, путем прикрытия флагом Красного Креста, требовать от иностранных насиль­нических правительств вооруженной поддержки. Потому что там рабочие массы, раскрывающие глаза, начали относиться с отвращением и ужасом к этой форме помощи одной из двух частей «одной и той же нации». Им приходится идти по двум путям: с одной стороны, составлять декларацию относительно общественности - это на левую руку, а на правую руку - Семеновы, Сипайловы, Скипетровы и другие, пожалуйте к нам на поддержку. И эта поддержка им оказывалась по их просьбе, что тут, с несомненностью, было установлено в этом процессе.

Нет, кажется, ни одного иностранного хищнического правительства, силы которого они не призывали бы против трудового народа, который они, как некоторые здесь заявляли, любили от всей души, со всей горячностью, на которую способна искренняя душа русского человека, скажем, Червен-Водали. Они говорили, что они, якобы, против недопус­тимого, неслыханного, унизительного для родины Брестского мира, который русские рабочие и крестьяне вынуждены были заключить. Не скрывая, что это грабительский вынужденный мир, и ясным открытым языком, прозвучавшим на весь мир, заявив, что они для спасения трудовых масс, для выхода из истребительной бойни вынуждены были принять этот Брестский мир.

Они же продались и подчинились иностранным правительствам всего мира, звали их для того, чтобы сохранить себе хоть кусочек, хоть остатки прежнего хорошего житья капиталистов, банкиров и помещиков. И нет ни одного иностранного правительства, которому бы они не давали мзду. Они были против Брестского мира, который возлагал на трудящиеся массы России обязанности отправлять, быть может, бесполезное тогда золото, а сами они отдали, как было оглашено 240 млн., - сумму несколько большую, на приобретение пушек или пулеметов Кольта¹⁶, на обеспечение своих соучастников, на организацию банков, которые бы могли потом содействовать сохранению и созданию центра против власти рабочих и крестьян. Мало того, тут величайший геолог Преображенский заявил, что в результате его работ в течение 10 лет, конечно, при помощи тысяч рабочих, получится 30000 пудов золота; но они стремились не только 10000 пудов передать, но передать и остальные 20000 пудов, как достояние Всероссийское всем союзникам. Они, будто бы, не знали, что русские рабочие и крестьяне в ноябре 1918г., когда благодаря их существованию, несмотря на ожесточенные, на зверские нападения на них со стороны предпринимателей и этих лиц, русские трудовые массы находились в тяжелом положении, тем не менее, свою форму рабоче-крестьянской власти сохранили и, тем не менее, силы немецкого империализма разбили и уничтожили. Они, как будто, не знали, что в ноябре 1918 г., как только разразилась первая революция в Германии, высший орган рабоче­крестьянской России Всероссийский Центральный исполнительный комитет заявил, что он аннулирует Брестский договор и уничтожает все те мелочи и детали, в разработке которых, для удовлетворения интересов отдельных германских капиталистов принимал участие в комиссии по урегулированию вопроса о Брестском мире и Червен-Водали в Москве, - они будто бы этого не знали.

«Информация» заграницы. После этого в бумагах, которые Преобра­женский назвал нелепыми бумажками, главным образом, бумажку насчет эмира Бухарского, разве не звучала та ложь о том, что большевики продали немцам всю Россию и потому должны идти все на них? Это писали лица, призывавшие каждый день к празднованию молебном дня годовщины власти Колчака, молебном православным, - о большевиках, которые де нарушают Коран и посягают на идею единого Бога, и потом они в этих обществах крестовых дружин, от которых сейчас отрекается Новом­бергский, на заседаниях, всему Омску известных, заявляли: Бог один, а посему дружины Креста и дружины Зеленого знамени и Голубого полу­месяца, все они должны идти вместе с ними на Москву спасать Кремль, отбивать храмы и святыни при участии магометан, которые, кажется, до сих пор стремились не к освобождению гроба Господня и не к Москве, а скорее к Мекке.

Эту их «идейную деятельность», эту их вздорную ложь, им самим известную, недопустимым способом распространяли среди всего мира, не щадя средств, конечно, не им принадлежавших. Они, отбросов челове­чества, раньше принадлежавших к политическим деятелям, но с их точки зрения, уважаемых людей, - Алексинского, Савинкова и столь известного подсудимому Клафтону, Бурцева, снабжали обильными деньгами. А затем, как делал подсудимый Писарев и др., посылали для оглашения известия Папе Римскому, архиепископу Кентерберийскому, что большевики насилуют монахинь, национализируют женщин и т.д.

Они посылали эти известия, несмотря на то, что в кармане у их руководителя, у них уважаемого лица, у их Верховного правителя находился пасквиль-декрет о национализации анархистов в Саратове, в котором было сказано о такой национализации. Они, несмотря на это, все-таки, миллионы тратили для внушения трудящимся всего мира: зрите, какие там в этой России ужасные преступники, идите к нам на помощь, чтобы свергнуть национализировавших женщин и т.д. И, может быть, когда Маклаков и Набоков просили, чтобы социалисты из Омского правительства оказали поддержку Алексинскому, может быть, социалис­ты, имевшие сношения с иностранными социалистами, посылали сведения о том, что такие декреты существуют в советской России и Каутскому¹⁷, который тоже повторяет о национализации, так как группа социалистическая из России об этой национализации женщин говорит.

Участие подсудГимых! в политике. И тем не менее они политикой не занимались. Кровь миллионов рабочих и крестьян, разрушение всего транспорта для целей фронта, как тут безобидно сегодня пояснял в своей лекции Ларионов, это не политика. Фронт неизвестно откуда появился, точно также неизвестно откуда появились те, так называемые, министерства, куда они на один-два дня, на какой предмет заходили и потом, встряхнув прах от ног своих, выходили. Фронт неизвестно откуда появился и правительство неизвестно откуда появилось]... кажутся такими, будто правительство это тысячу лет существует и велось, и все их объяснения здесь будто бы перед нами английское правительство сидит на скамье подсудимых и отвечает.

Они ведь здесь не зародились добровольно: ведь были какие-то организации и лица, которые свергали советскую власть, которые, при помощи денежных затрат, устраивали возможность воспользоваться неукрепленным положением трудящихся масс тем, что они еще не очистились от скверны капиталистической. Воспользовавшись тем, что эти массы еще несознательны, они при помощи денежных средств воен­ных организаций, - тут могут быть деяния поименованные и сложные, как в Москве, где действовали опытные «культурники» из партии Народной свободы, - они эти средства давали и давали авансом. И потом, с невинным видом, по предложению министра финансов уплачивали эти средства, - и это называется, что они не принимали участия в свержении советской власти! Власть эта была здесь установлена чехами, мы зашли туда, когда они уже окончательно конструировались. Так говорят, главным образом, лица с юридическим образованием...

Она сконструировалась и поэтому не могло быть речи, чтобы мы принимали участие в ее создании, а поэтому не можем обвиняться в участии в бунте и свержении советской власти. Вот юристы, у которых для себя одна мерка, а для большевиков - другая. Они принимали участие в издании закона для лиц, причастных к большевистскому бунту, начавшемуся в 17-ом г. и всякое лицо, как выяснилось из бесподобных разъяснений Цеслинского, Степаненко и др., подходящее под эту мерку, после допроса мобилизованными юристами, попадали к Анненкову и др. Какая это была власть? Мы вошли туда, но мы не можем отвечать за историю ее возникновения.

И второе - фронт откуда-то появился. Характерное было явление, политикой совершенно никогда не занимавшиеся, научные деятели, практики, известные железнодорожные деятели, как Ларионов, объяс­нивший, почему он угонял на восток поезда из опыта на западном фронте (а я для точности спросил, кто на этом западном фронте воевал - Германия с Россией?) в виду аналогии, что правительство Колчака тоже самое сделает с подвижным составом, угнал его на восток. И выходит, что он отстаивал интересы грядущей советской власти. Он этот подвижной состав на востоке согнал в бесконечную ленту. «И теперь вы можете кататься на поездах, которые я для вас сберег». Это деятельность техника, а не политика, причем эти техники иногда обладают такими сведениями, что остальные политики и не подозревают. Он объясняет такое неожи­данное явление как представление министерства финансов о выдаче награды за энергичное преследование большевиков, он объясняет, что это было не за то, о чем я спрашивал Матковского, не за головы, а за карманы большевиков. Большая была взята сумма, отчего же не выдать небольшую награду? И если защита, я должен это припомнить, не удержалась, заявив, что раз это было сделано министерством финансов, то значит, эта награда не за головы, а за деньги. На что я тогда не имел возможности возразить. Я спрошу, если министерство земледелия вносит предложение о недопущении расселения задержанных большевиков на территории Сибири, для чего это могло быть сделано? Здесь дело касается, очевидно, [не] предания земли или удобрения земли. Тем не менее, они за все это отвечать не собираются.

Вы подумайте, - жуткая картина - существует атамановщина, суще­ствует военщина, на которую они так жалуются, но с которой под руку они сюда пришли, которая их поддерживает и которая через некоторое время, убедившись в полном отсутствии какого бы то ни было риска, и их начала сбрасывать. И тем не менее, они почти каждый день принимают постановления о введении смертной казни как обычное явление, но они поспешно заявляют: мы на этот счет не ответственны. У нас в канцелярии сидел юрисконсульт, уважаемая женщина, профессор или еще более уважаемый мужчина, они давали заключение. И крупный ученый Вве­денский, которому раньше, по роду деятельности, приходилось убивать, ну, какое-нибудь под стеклом зримое живое существо и который никогда в жизни не подписывал ничего, касающегося смерти, но с наивным видом разъяснял: я пошел в министерство по другому делу. Там на повестке стояли еще какие то вопросы, и за какие-то 18 номеров была назначена смертная казнь.

Другие защитники труда говорят, что им приходилось возражать против смертной казни, но они также не помнят этих статей. Я не имел тогда этой книги, по которой я теперь могу напомнить, за что там предусматривается смертная казнь: за порчу лошади; за взятие денег в большом размере, чем предписано; за требование денег раньше срока. Ученые защитники труда, ждавшие с душевной тревогой и с раздвоением душевным момента спасения социальных завоеваний революции, так себя вели. После этого они смеют говорить: мы не политики, мы не знали тех действий, которые проходили перед нами и, разумеется, если бы знали, мы не могли бы их поддерживать. Позвольте, даже этого не говорили. Когда мы предъявили им весь непосредственный ужас полутора годового подавления Сибири, Урала и Поволжья, их гуманистические души заколебались. Но на следующий день у кого-то даже появились слезы, они дружно выступили перед нами, поговорив между собою. И мы слышали здесь - ничего не было, кто там был, кто это делал, мы не знаем, мы все были хорошие люди, мы стремились отстаивать интересы рабочих, как подсудимые Ларионов и Степаненко. Мы создавали комитеты помощи безработным, защищали завоевания революции. Вообще, неизвестно, каким путем сюда попали, мы были избраны общественными учреж­дениями, приехали сюда по поручению народных комиссаров, политикой никогда не занимались. Правда, я иногда председательствовал, иногда делал доклады о политическом положении в Иркутске о политическом настроении железнодорожных служащих, которые не совсем так друже­любно относились, по-видимому, как пытался изобразить Ларионов, который хотел все сделать в интересах советской власти, рассылал сведения, что большевики совершают зверства, до самой последней минуты, до той декларации, которая им кажется сейчас немного странной, но которая единодушно всем составом министерства и социалистом Шу- миловским подписана. Они перед нами такую неслыханную бездну паде­ния обнаружили.

Они старались доказать, что куски большевизма они стремились сохранить. За эти больничные кассы для некоторых голодных рабочих, ими оставленные, история их поблагодарит. А в советской России разве есть хоть один рабочий, который не имеет такой помощи? Там все получают и по безработице и по болезни. Если бы у вас было такое стремление, для вас путь был один - в советскую Россию. Но у вас было другое, вы восставали против нас, против осуществления того, что стремились сделать мы, вам было известно, какие меры там принимались - это ваши заграничные друзья сообщали. А вот свидетель Деминов говорит, раз такие меры принимаются в советской республике, то необходимо было часть этих мероприятий проводить и здесь, а то будет плохо.

Вот, Преображенский, великий геолог, говорит, что если будут напечатаны его труды о единой школе, - думаю, что бумажный кризис в значительной степени созданный существованием этого фронта помешает этому, он думает, что если эта бумажка будет напечатана, - его оценят. Позвольте, ведь в советской России единая школа достигла таких результатов, какие ему и не снились, а выезжая из советской России он знал, что там вводится единая школа, и вы хотели содействовать больше­визму в местах, которые обагрены кровью при помощи ваших рук. О, как низко падают величайшие ученые, когда они связывают свою судьбу с интересами кучки грабителей, капиталистов и банкиров.

Это страшное падение ученых, потерявших всякую идейную связь с наукой, внушает ужас рабоче-крестьянской России, которая страстно ждет своих ученых, может быть таких, как покойный Тимирязев¹⁸, связавший всю свою судьбу с нами, но не может без укоров смотреть на падение великих людей, которые все время стремились к просвещению трудовых масс и создании такого университета как Лутугинский принимали участие. Их последующая деятельность не только уничтожила все это, но привела к худым результатам. Геолог Преображенский говорил, что судьба золота науку не интересует, оно попадает в государство, а куда пойдет неизвестно.

Но оказывается, что в том учреждении, в котором были разные ученые, некоторым было известно, куда золото попадает, но тогда они выступали не в качестве ученых, а в качестве товарищей министров.

Распродажа «родины». Товарищи члены революционного трибунала, может быть, вы помните, хоть я думаю, что трудно припомнить за что они, по их словам, подняли восстание против власти рабочих и крестьян. Перед вами выступали здесь члены партий, председатели партийных комитетов и члены партий, которые случайно из организации вышли, по случаю отъезда, и члены партий, которые все время находились, но не платили членского взноса и другие лица, здесь подписывавшиеся сами, своей рукою через год после того, как советская власть свергла германское насилие, и когда они начинали разговаривать понемножку с Германией, чтобы затеять с нею для начала деловые сношения, которые сейчас заканчиваются членом ЦК партий Народной свободы Гессеном, который сейчас в Берлине с монархическими элементами Германии организует единый противобольшевистский центр, очевидно, передвинутый с востока, куда ему помогали в последние дни передвигаться подсудимый Червен-Водали и тактик Ларионов.

Они тогда писали на весь мир, что преступления, так наз[ываемых], большевиков продолжаются, беззакония все время царят и т.д., и т.д., и т.д. Россия отдана во власть немцев и мадьяров, и не было у них большего ужаса для изображения порядков советской России как-то, что в рядах ее Красной армии, которая имеет отряды угнетенных всего мира, имеются и китайцы. Они нисколько не смущались, когда их председатель, Почетный гражданин Сибири, уважаемый человек, почти всеми ими признанный заслуживающим этого звания и в самые последние дни в Иркутске заслуживающим особой пенсии за его заслуги, как осново­положника борьбы с насильниками-большевиками, они нисколько не смущались, что Вологодский узнавал от Кудашева, то же идейного дипломата царя Николая, что он в период советской власти на Амуре, разрешил продать русские суда в руки китайцев.

Вот если китайцы-судопромышленники и спекулянты с ними вступают в альянс, это соответствует той любви к родине, о которой тут рассуждал Червен-Водали, а если угнетенные рабочие Китая, вместе со своими братьями русскими рабочими и крестьянами составляли одну армию, это достаточно для того, чтобы говорить: необходимо идти на Москву, спасти ее от китайцев, на которых исключительно опираются большевики. Эти вещи продолжали говорить.

Но здесь, перед лицом революционного трибунала, они все перебы­вали перед вами, разных партийных частей и окрасок и подавляющее большинство не помнящих партийного родства, и они хоть слово вам здесь сказали о том, что мы продолжаем считать правильным свое первое поведение, или, быть может, они стали считать, что власть рабочих и крестьян была настоящая сильная рабоче-крестьянская власть, опираю­щаяся на миллионы, а они были примазавшейся кучкой насильников.

Нет, никто из них этого не говорил, никто из них не говорил, что они раскаиваются в том, что было. Вообще, быль таким молодцам не укор: они в свое время дело сделали, известное количество средств затратили на свержение советской власти под флагом демократического и социа­листического фигового листка, а теперь нам не обязательно это при­помнить; а может быть, если в подробностях пояснить, то окажется, что по распределению функций, на основании письма министра или на основании законоположения за № таким-то к их ведомству не относилось выяснение этого вопроса. Все прошли перед вами, вся их первоначальная Grande idee, которую они развили в своих посланиях. Все они себя жертвами считали, - «меня вызвали в правительство отстаивать социаль­ные завоевания революции».

Да позвольте, зачем их надо было отстаивать? Ведь советской властью они защищались полностью, а когда пришли эти, так называемые, возродители и спасители с Гайдами, Розановыми, Сипайловыми и Семеновыми, на основании ваших настойчивых пожеланий, вот когда все эти лица пришли к вам, вы теперь хотите от них отказаться и вообще изложить все дело так обывательски мирно, будто ничего, в сущности не было, не было полуторогодового здесь ужаса белых, книгу о котором собираются писать некоторые из ваших сподвижников, - всего этого не было, все это забыто, причины, ради которых это сделано, неизвестны?

Прошли перед глазами революционного трибунала картины сплошных хищений, сплошных убийств, сплошных разрушений - ради чего все это сделано? Дайте объяснение, дайте какой-нибудь смысл этим неслыханным в мире разрушениям. Ведь в течение полутора лет при разных, как тут безобидно выражался подсудимый Ларионов, «колебаниях фронта», ведь когда все это разрушалось, женщины и дети уничтожались тысячами, ведь на основании предложения министра земледелия предавались мучительной смерти десятки тысяч выводимых из тюрем. И не смеет, не должен подсудимый Шумиловский заявлять мне «я случайно, только один снимок видел тех ужасов, которые были в Новониколаевске». Я думаю, что он прекрасно знает, что нет ни одного города и городка, откуда бы ни выводили на расстрел из всех тюрем.

Зверства. И если подсудимый Ларионов, выглядывая из автомобиля, не смотрел только на мост, к разрушению которого он не имел никакого отношения, если бы он посмотрел на витрины, он бы видел снимки тех, которые были выведены при вашей эвакуации из Омска из тюрем, и которых мы, придя сюда, хоронили через несколько дней, когда гробы растянулись на версту слишком, - это было только в Омске.

Не было ни одного города, где бы это ни делалось. И что же, ничего? Высокие лбы лиц, сидящих здесь от этого не омрачаются. Но вот в последнем случае, когда Сипайлов или другой, спустил под винт 31 человека, - ох, только не это, в этом меня не вините. Там видите ли, были люди [из] общества, там были их родители - Марков и Михайлов. «Я в этом деле неповинен», - а во всех тех зверствах, о которых тут свидетель, который занимал должность у Розанова, которого вы назначили на эту должность, потому что он успел заявить себя хорошим военачаль­ником при подавлении беспорядков в Енисейской губернии - вот за все эти преступления вы принимаете на себя ответственность?

За них вы не возмущаетесь или вам только страшен Сипайлов, с четвертью водки в руке, хотя возможность этой четверти водки вы ему создали, открыв монопольки. За все эти жуткие, страшные, неслыханные, не опубликованные до сих пор преступления, какие проходили перед вашими глазами, вы на себя ответственность принимаете? Это не вызывает вашего возмущения: «Только в этом гнусном деле Сипайлова я не повинен». Путем исключения дозволительно подумать, что в остальном вас это не возмущает. И за те страшные преступления, которые прошли здесь перед глазами всех присутствующих, они, лица их совершившие, лица участвовавшие в них, лица прикосновенные к ним, лица, технически подготовлявшие возможность совершения этих преступлений, - что же они, несут ответственность?

Задачи суда трудящихся. Если вспомнить все то, что прошло перед нашими глазами и то, что ведь перед нашими глазами прошла лишь тысячная доля того, что делалось в действительности, то невольно из горла рвется вопрос: «Что полагается за такие преступления?».

(Значительная часть зала: «Расстрелять! Расстрелять!»).

Председатель: Тише, товарищи, к порядку.

Т[оварищ] Гойхбарг: Тише, тише, тише... Уймись гнев трудового народа! Революционный трибунал не есть орган возмездия, ибо, разве мыслимо возмездие, разве хватило бы у них жизней, чтобы покрыть то, что было ими сделано? Революционный трибунал не лживый орган их или, во всяком случае, их единомышленников, правосудия, о котором они говорили, что нарушение правосудия, имевшее, может быть, место в ночь на 22 декабря, если окажется, что оно соответствует действительности, то дело о нем должно быть направлено в законном порядке, - к сожалению, не добавлено по какому департаменту.

Ведь, во всяком случае, с точки зрения обвинителя, представителя законной Всероссийской рабоче-крестьянской власти, о которой с таким поздним раскаянием вспомнил, признав ее, Краснов, ведь с точки зрения обвинителя, тут нет никаких министерств, а есть шайка преступников, бунтовщически восставших в личных и групповых интересах против власти огромного подавляющего большинства рабочих и крестьян. У них, конечно, суда не было. Они пытались подражать иностранным, так называемым, независимым судам. Там в судах стоит древняя богиня Фемида с повязкой на глазах, которая, якобы, должна быть слепа, а между тем у нее повязка очень часто приподымается и если правый глаз вид[ит], что свой человек, из господствующего класса, тогда можно опустить повязку, и меч правосудия для беспристрастной Фемиды не опустится. А если на левый глаз приподнимается повязка и будет видно, что пред­ставитель трудящихся масс, то везде тогда опускается меч правосудия и в этих правосудных странах заграничных, в тех местах, где военный министр Черчилль и другие тайком от своих рабочих масс, под флагом Красного Креста, подсылали к ним на помощь убийц. У них тоже был суд Матковского, который разбирал дела Волкова, Красильникова и Катанаева, где эти Волков, Красильников и Катанаев проезжают вместе с защищавшим их председателем партии Народной свободы Жардецким, и этот суд Матковского решил, что преступления нет. У суда Матковского Фемида не стояла, но повязка приподнимавшаяся была.

У нас в рабоче-крестьянской России революционный трибунал не слеп. Революционный трибунал - не орган возмездия. Я повторяю, возмездие немыслимо. Революционный трибунал есть часть мощной Всероссийской рабоче-крестьянской власти, о не знакомстве с которой говорил подсудимый Клафтон, который, несомненно, не мог не знать о конституции рабоче-крестьянской власти. И если эта Всероссийская мощная рабоче-крестьянская власть поставила себе целью полное подавление всех угнетателей, достижение социализма, достижение строя, в котором не будет угнетенных и угнетателей, не будет разделения на классы, и для этой цели, мощную власть, под диктатурой пролетариата создала, то и революционный трибунал есть часть этой мощной власти для полного подавления эксплуататоров и не только здесь, но и во всем мире. Во всем мире еще языки того гнусного пламени, которое они здесь пустили на свою родную «любимую» страну, там еще лижут народные массы, еще сотни миллионов отпущено туда на агитацию, еще Бурцевы, Алексинские, Гессены и др. там сидят, снабженные раньше средствами, чтобы там массам говорить, чтобы там массам давать некоторые намеки, некоторые попытки оправдания, которых у них здесь не нашлось.

Революционный трибунал, прежде всего, есть орган политической борьбы, есть орган, прежде всего, политически умерщвляющий партии, стоящие против власти рабочих и крестьян. Я думаю, что то, что прошло здесь перед революционным трибуналом, политически убило все партии, которые прикрывались какими-то идеями, а на самом деле были чисто хищническими, ничем не прикрывающимися партиями, которые от Сипайлова отличались, и то в некоторых случаях, только отсутствием в их руках четверти водки, - эти партии убиты.

И трудящиеся массы не только здесь присутствующие, но и во всем мире, узнав о гнусных деяниях, проходивших здесь перед нашими глазами, узнав о том, как великие ученые, ученые, чуть ли не представляющие собою какую-то местную державу, государственники, прикрывали теми или иными словами возможность борьбы с настоящей рабоче-крестьян­ской властью. Все узнают, что скрывалось за этими попытками обмана, они все увидят, что никакой Grande idee у них не было, и что все, кто прикрывались какими-то мыслями, выступая против власти рабочих и крестьян, все они политически уничтожены, их нет во всем мире.

Но не только политическое уничтожение этих партий есть задача трибунала, но и наказание. С точки зрения советской власти, советской власти рабочих и крестьян, под руководством передовых элементов пролетариата, стоящей на точке зрения научного социализма, на точке зрения сознательности этой власти и ее органам, конечно, не так как подсудимому Шумиловскому, чужд всякий дух мести, они не могут быть причастными к этому чувству мести, ибо, как я уже имел случай указать, чем можно возместить то, что было сделано, чем можно было бы возмес­тить эти миллионы загубленных жизней?

Чувство мести, безусловно, чуждо рабоче-крестьянской власти и ее органам, но ей не чуждо чувство необходимости обезопасить себя. И основные начала наказания установлены у нас как установлены и все основные положения уголовного права советской республики. Вот здесь изложены все основные начала наказания, на двух листочках. Совершение преступного деяния установлено, оно должно быть признано за всеми здесь сидящими, без всякого исключения.

Но вопрос о наказании есть вопрос другой. Нам тут приходилось слышать, что борьба закончена. «Мы побежденные, - вы победители». Мы здесь слышали с другой стороны, что остатки ваших организаций, остатки ваших средств и вашей помощи, перебравшись в другую нацию, к нации капиталистов всех стран, к вашим беженцам, к вашим крупным фигурам, которые бежали, потому что вы им дали средства, ибо ведь Михайлов, не имей он возможности распоряжаться десятками миллионов, разве он мог бы бежать? Ведь если бы, Гинс не получив 10 млн., разве он мог бы бежать? Разве Вологодский, не имея средств, мог бы бежать? Все эти лица сейчас с открытым челом, продолжают отстаивать идею единой России, которую вы тут так неудачно закончили. Они получили средства от вас. Они сохранили связь с вами, и связь с разными лицами у некоторых, несомненно, имеется. И неизвестны сейчас средства, тем или иным способом припрятанные, не дадут ли им возможность скрываться от изоляции и потом, правда, не быть страшными советской власти как таковой, но заварушку какую-нибудь, в результате которой тысячи трудящихся погибнут, - они могут сделать.

И революционный трибунал должен учесть основные начала наших наказаний: что преступника, прежде всего, пытаются приспособить к существующему общественному порядку, если известно, что при помощи тех или иных принудительных работ, при помощи перевоспитания, этими принудительными работами и при помощи принудительного отучения его от замашек, которые они сохраняют и на скамье подсудимых, - это возможно. Это первое.

Второе - по отношению к целому ряду лиц выясняется, что их приспособить к общественному порядку, не изолируя, трудно, ибо они обладают некоторыми способностями, они обладают способностью вступать в сношения, они неожиданно могут появиться в местах, где есть некоторые колебания фронта, а вообще, какое-нибудь колебание, они, там появившись, могут временно принести большой ущерб. И вот, для таких лиц изоляция необходима.

Пойдем еще дальше. Революционному трибуналу советской респуб­лики чуждо всякое чувство мести, но интересы рабочих и крестьян он защищать обязан. И если существует основательное предположение, что изоляция открывает возможность к бегству, и к таким действиям, в ре­зультате которых погибнет хотя бы один труженик, то революционный трибунал, охраняющий жизнь тружеников, должен предотвратить такую возможность.

Из обстоятельств дела выясняется, что некоторые сидящие на этой скамье сохранили до самого последнего времени неразрывные связи с организациями, ведущими и поныне преступную борьбу против своих рабочих и крестьянских масс, и возможность использования этих связей имеется. Этим лицам должна быть преграждена возможность вызвать смерть хотя бы одного рабочего и крестьянина. Что же касается других, и в частности тех, которые, несомненно, не сохранили связи, которые в свое время ушли по тем или иным хорошим или даже плохим побужде­ниям, которые, может быть, производят неблагоприятное, а иногда - я удерживаюсь от более резкого слова - иное впечатление, раз они не грозят опасностью жизни рабочих и крестьян, по отношению к ним изоляция необходима. И возможно, что здесь имеются некоторые действительно только случайно забредшие в это преступное сообщество, в частности, я должен сказать - я других фамилий не называю...

Я других фамилий не называю, я предоставляю революционному трибуналу, на основании материалов, которые прошли перед его глазами, считаясь с основным интересом защиты жизни трудящихся, сделать эту классификацию и провести это распределение среди здесь присут­ствующих. Но, в частности, относительно двух лиц указываю, что, пожа­луй, в отношении к ним приспособление к существующему общест­венному порядку мыслимо, а посему и возможно.

Это подсудимый Карликов, действительно попавшийся как кур в эти грязные щи и второй, может быть, в силу тех обстоятельств, что этот подсудимый содействовал в деле свержения этой преступной шайки с оружием в руках, я имею в виду подсудимого Третьяка, его тоже, может быть, можно приспособить к существующему общественному порядку.

И я к революционному трибуналу обращаюсь со словами, которые здесь написаны, они взяты отсюда, они являются основным выражением великой Всероссийской мощной рабоче-крестьянской власти, и я прошу трибунал, вынося свой приговор, считаясь с этим требованием по отношению к подсудимым, вынести тот приговор, который необходим для защиты интересов рабочих и крестьян, не обнаруживая чувства мести. И думаю, что я оскорбил бы революционный трибунал повторением этой просьбы¹⁹.

Председатель тов[арищ] Павлуновский: Товарищи, к порядку. Слово принадлежит защите.

Аронов: Товарищи члены революционного трибунала, есть нечто трагическое в положении людей, для которых нет ни только надежды на оправдание, но и надежды на снисхождение. Слишком страшны преступления. Перед вами здесь прошли картины кошмара и ужаса, которыми характеризовалась колчаковская власть. Я не буду восстана­вливать здесь перед вами всех деталей этой картины расстрелов, расправы, насилия, уничтожения людей, уничтожения имущества, сожжения сел, деревень и целых волостей. Вот чем характеризовалась эта власть адмирала Колчака. И эти люди, которые сидят на скамье подсудимых, они были членами этого правительства, которое возглавлял адмирал

Колчак. Страшные, невиданные в истории преступления совершены этим правительством и является вопрос: зачем? Для чего нужна защита в этом деле? Слишком страшные преступления налицо. Преступления, которые констатированы всей историей, и не достаточно ли этого, не достаточно ли прошедших здесь картин, чтобы революционный трибунал ушел для того, чтобы совещаться и вынести свой приговор? А не лучше ли замолк­нуть защите в этом деле?

Но нет, члены революционного трибунала, не затем учреждена защита властью рабочих и крестьян в революционном трибунале, чтобы она молчала, когда разбирается дело в революционном трибунале. Здесь говорил обвинитель, и его устами говорило обвинение. Здесь говорила вся советская Россия устами обвинителя. Здесь говорили все рабочие и крестьяне устами обвинителя. Здесь говорил мировой пролетариат, который предъявлял счет правительству Колчака: правительству богачей и кулаков. Здесь устами обвинителя говорили все, говорили все против этих 22 человек. Все, которые предъявляли свой счет этим 22 человекам, все говорили устами обвинителя против одного.

Граждане члены трибунала, какой же был бы это суд, если бы этого одного, если бы у этого гражданина, если бы за этого одного не нашлось голоса в его защиту? Какой был бы это суд, если бы на этот счет, который предъявлялся всеми, не поднялось голоса, который рассмотрев бы этот счет, напряг все силы разума, чтобы выяснить все в этом счете, что возможно отнести на актив каждого подсудимого и нет ли чего-нибудь, что не принадлежит ему, что должно быть отнесено другим? И не смотря на то, что кошмарная картина колчаковской власти прошла перед вами, что защита не считала себя в праве ни одним словом уменьшать те краски, которые рисовал здесь обвинитель, больше того, защита считает, что то, что прошло перед вами бледнеет перед теми фактами ужаса и террора, которые совершались за время колчаковской власти. Но, не смотря на это, защита свой робкий и слабый голос осмеливается поднять здесь перед вами, членами революционного трибунала.

Здесь перед вами были оглашены основные положения уголовного права, выработанного властью рабочих и крестьян. И в этих основных положениях уголовного права есть статья 12-я, которая говорит, что когда обсуждается виновность, когда обсуждается вопрос о применении наказания, то революционный трибунал, - эта совесть и разум револю­ционного рабочего и крестьянина, - должен внимательно ознакомиться с личностью, с деятельностью, с прошлым данного лица. Вот, члены революционного трибунала, к ознакомлению с личностью, с деятель­ностью каждого из обвиняемых я вас призываю.

Я хочу вкратце остановиться на том, как эти лица, здесь перед вами заявлявшие о том, что они не желали вреда рабочему и крестьянину, как эти лица, за которыми имеются некоторые заслуги перед рабочими и крестьянами, вдруг оказались в той группе, в том правительстве, которое именовалось колчаковским правительством.

Основной пункт обвинения, которое предъявлено подсудимым, это есть обвинение в пункте о восстании при помощи и поддержке иност­ранных правительств против власти рабочих и крестьян. И здесь перед революционным трибуналом должен быть поставлен вопрос, - зачем и как попали эти лица в Сибирское правительство? Пошли ли они туда затем, что они участвовали в бунте и восстании против рабочих и крестьян, или они были привлечены по другим условиям и на других основаниях?

Данными дела установлено, что некоторые из этих лиц, до падения власти в Сибири, не принимали активного участия в движении, враж­дебном против большевиков. Никто из этих лиц не принимал участия ни в каких боевых организациях, поставивших целью свержение советской власти в Сибири. Таких данных на этом суде не было. Да и свержение советской власти в Сибири произошло помимо какой-нибудь вооруженной силы. Передо мной, граждане члены революционного трибунала, нота народного комиссара по иностранным делам Чичерина²⁰, опубликованная от 25 февраля 1920 г. В которой народный комиссар по иностранным делам Чичерин, излагая обстоятельства выступления чехословаков в Сибири, свергнувших советскую власть в Сибири, говорит следующее: «В настоящее время, - говорится в ноте, - вполне достоверно известно, что постороннее влияние и давление извне...». (Читает). Правда, эта точка зрения не совсем разделяется чехословацким правительством. И в ответной ноте министра иностранных дел Чехословацкой республики Бенеша²¹ 10 апреля указывается на некоторые неточности в этой ноте. Но, бесспорно, что выступление чехословаков в Сибири произошло помимо давления сибирских русских сил.

Затем обвинитель в обвинительном заключении говорит по поводу этого обстоятельства следующее. Он говорит, что во время появления Кол­чака на Дальнем Востоке, шпионские организации империалистических правительств подняли мятеж чехословацких войск. Итак, с несомненностью устанавливается, что вступление чехословацких войск в Сибири произошло под влиянием интриг Антанты, помимо влияния русских сил и не доказано, что в этом выступлении вооруженные силы принимали какое-нибудь участие. Но в результате выступления чехословаков советская власть в Сибири пала. Перед Сибирью встал вопрос об организации власти на своей этой огромной территории. Вопрос этот, естественно, можно было разделить в трех направлениях: первое - создание власти в руках иностранных государств, опирающихся на вооруженную силу, второе - уступка власти реакционным кругам, и, третье - попытка построить власть на демократических началах. Правые социалистические элементы Сибири, как и Россия, находились в глубоком убеждении, что пролетарская власть в России не может существовать.

Гойхбарг: Я должен сделать заявление. Я сейчас слышал обсуждение, в качестве судебного материала, ноту Бенеша, у нас проходил материал Головина и т.д., ноты Бенеша мы не знаем. Во-вторых, мне кажется, что защитник, говоря о правых социалистических партиях, по видимому, предается личным воспоминаниям. Здесь о них никто не говорил. Никаких картин не рисовалось. Здесь выразителем их был свидетель Патушинский. И я, поэтому, самым категорическим образом, возражаю против того, чтобы защита превращала судебный процесс в методы воспоминания относительно собственной деятельности.

Председатель тов[арищ] Павлуновский: Продолжайте.

Аронов: Я не думал здесь перед вами излагать идеологию правых социалистических элементов. Я не думаю здесь также перед вами приводить те обоснования, которые носители этой идеологии черпают из анализа хозяйственных и политических условий русской жизни. Я, как защитник, который желает установить причины и обстоятельства, при которых эти лица прошли в состав правительства, я считаю необходимым отметить только факт существования такой идеологии. Существование, наличность которого не станет отрицать и мой критик обвинитель и наличность которых несомненно, известна и членам революционного трибунала. К тому и внешние обстоятельства вполне благоприятствовали этой идеологии. Условия сибирской жизни, казалось, давали все основания демократической власти рассчитывать на поддержку широких слоев сибирского населения. Иностранные вооруженные силы в своих заяв-лениях указывали на то, что они будут поддерживать только демокра-тическую власть. Вот эти условия, мне кажется, и послужили тем основанием, почему представители эсеровской сибирской Областной думы провозгласили на этой территории власть сибирской думы. По этому же соображению, как мне кажется, нашли возможным поступить на службу к этой власти и те правые социалистические элементы, пред­ставители которых здесь имеются, и демократические элементы. Я гово­рю - поступить к этой власти на службу, но я подчеркиваю, что эти лица никакого отношения к перевороту, совершенного чехословаками, не имеют. Не встретили препятствий к тому, чтобы пойти на службу во вновь образовавшуюся власть и прежние служащие различных учреждений.

Гойхбарг: Я позволю себе напомнить, что здесь идет суд над участниками бунтовщической шайки, восставшей против рабочих и крестьян. Защита повествует о какой-то образовавшейся власти, к которой идут на службу. Я считаю это совершенно недопустимым в виду существования законной Всероссийской власти...

Павлуновский: Я Вам слова не давал по этому вопросу. Я не могу суд обращать в митинг.

Гойхбарг: Я вынужден заявить, что я, как представитель Всерос­сийской советской власти...

Павлуновский: Считаю это недопустимым, призываю Вас к порядку. Мы также представители советской власти, призываю Вас к такту... Продолжайте.

Аронов: И вот, эти прежние служащие прежних учреждений, так же нашли возможным для себя вступить на службу к этой власти. Они - политически нейтральны, готовы служить власти разных политических направлений. Они исполнители. Они пришли на службу не для того, конечно, чтобы направлять политику, чтобы руководить ею. Каждый из них пришел для того, чтобы налаживать ту часть аппарата, с которой он был знаком и по своим знаниям и по своему практическому опыту. Так, инженер Ларионов пришел налаживать транспорт. Ларионов, имеющий, и признанные обвинителем, научные заслуги, и бесспорный знаток практического дела. Так пошел налаживать судебное дело Морозов, старый юрист, старый судебный деятель. Так пошел и был привлечен к налаживанию работы Шумиловский, может быть, более других на тусклом фоне сибирской интеллигенции, знакомый с рабочим законодательством и жизнью рабочих. Но вот они пошли туда, они стали работать, а между тем, здесь существовали анархические силы, которые, хотя формально признавали вновь образовавшуюся власть, но в действительности они существовали независимо, как государство в государстве.

Одной из этих сил была атамановщина. Буйная, разгульная, жестокая атамановщина. Своим вмешательством во все области управления, во все области народной жизни, она дезорганизовала порядок. Своими насилия­ми над мирным населением она вызывала ропот и недовольство, она вызывала протесты, которые, в конце концов, превратились в цепь беспрерывных восстаний крестьянства. Была и другая сторона. Это - ино­странные вооруженные силы, которые вели себя не так, как подобает иностранцам в дружественной стране. Вооруженные силы чехословаков в обеспечении тыла сохранили силу за собою. К действиям этого, так называемого, чехословацкого контроля, и не за счет других войск, которые здесь действовали, нужно отнести немало тех зверств и злодейств, которые здесь совершались. Но была и третья сила. С того момента, как был установлен противосоветский фронт, и [он], под напором советской армии, стал двигаться на восток, в Сибирь хлынула волна беженцев, преиму-щественно из помещиков, дворянства из буржуазных привол­жских городов. Разоренные, они бежали в Сибирь, чтобы компенсировать то, что они потеряли. И здесь, одиночки, [избежавшей за время войны буржуазии, хищнической и, спекулятивной и своекорыстной, они, по меткому выражению свидетеля Патушинского, стали стремиться к реваншу. Они стали стремиться получить то, что они потеряли во время власти советов. И естественно, что на пути к этому стремлению их была эта вновь организовавшаяся власть эсеров. И вот почему все эти три класса объединились вместе. Для того чтобы сбросить эту власть. И они добились своего. Власть, так называемого, Сибирского правительства, пала. Наступила диктатура Колчака. Перед вами прошла картина колчаковской власти. Я не буду возвращаться к ней. Но здесь естественно спросить, почему же оставались у этой власти и те, кто пошел туда из принципов демократизма, и те специалисты, которые пошли туда для того, чтобы налаживать, а не разрушать работу, как это было при Колчаке? Те элементы, которые разделяли демократические принципы, они, оторвав­шись от родственной им организации, своими собственными силами решили бороться с тем произволом, который характеризировал колчаков­скую власть. Вы слышали здесь показания обвиняемого Шумиловского, который сказал, что при той постановке вопроса, которая была в Совете министров, он...

28 мая 1920 г.

Время: 9.45-10.45.

Защитник Аронов: (Продолжает)... и даже тот обвиняемый, к которому представитель обвинения относится с доверием, Третьяк, показания которого нельзя заподозрить в этом отношении, даже он, Третьяк, здесь говорит, что не эти лица, а те, которых здесь нет, являлись главными руководителями дела. И естественно, что эти руководители все эти подлоги, все эти преступления совершали в своей среде. Они скрывали их перед теми лицами, к которым у них, несомненно, не могло быть такого доверия, какое существовало между ними. И вот почему, тогда в заседаниях Совета, все эти события, вызванные атамановщиной, вызванные этим монархическим офицерством, против которой так трудно гражданской власти бороться, совершались перед сидящими здесь на скамье подсудимых.

И, в частности, перед Шумиловским встал вопрос: как быть, как лучше - передать ли эту власть атамановщине, передать эту власть Анненкову и Красильникову, или согласиться на зло. Но все-таки меньшее зло, согласиться на передачу этой власти Колчаку. И он согласился на передачу этой власти. Правда, быть может, если бы у них были эти документы, если бы они знали о том, что сам Колчак принимал участие в этом перевороте, если бы они знали оглашенные здесь телеграммы, что сам Колчак давал распоряжения Розанову уничтожить села и деревни, расстреливать каждого десятого, они не остались бы там. И нам нет оснований не верить подсудимому Шумиловскому, когда он это говорит. И он остался не для того, чтобы содействовать атамановщине, не для того, чтобы расстреливать рабочих, он остался для того, чтобы своими усилиями как-нибудь уменьшить то зло, которое он видел. И вот мы видим эту работу. Вы видите, что, не смотря на реакцию, которая здесь была, не смотря на те влияния, которые здесь имели буржуазные реакционные круги и военные круги, все же Шумиловскому удавалось провести незначительные, куцые, слабые, но все же некоторые законы, ограждаю­щие интересы трудящихся. Все же ему удалось провести закон [о] боль­ничных кассах, о страховании рабочих, о минимальной заработной плате и т.д.

Все же Преображенскому удалось отстоять интересы школы. Все же Преображенскому удавалось отстаивать учительство от наскоков и расправ этой самой атамановщины. И можно, конечно, считать эти усилия тщетными, можно считать эти попытки в борьбе безнадежными, не нужными, как попытками Дон Кихота. Можно смеяться над неправиль­ностью оценки исторического хода вещей, над неправильностью анализа общественных взаимоотношений. Это так.

И, может быть, после того, что прошло здесь перед нами, это именно так, ибо то незначительное положительное, что сделано ими, что это в сравнении с теми разрушениями, с тем кошмаром, что был совершен за время колчаковской власти. И, может быть, все подсудимые сейчас переживают трагическую минуту, когда они видят, что в действительности представляла собою колчаковская власть. Но ведь нельзя же отнести то, что совершалось колчаковской властью на их счет. Нельзя приписать им, что своими действиями они имели в виду реставрационные цели, что они именно виноваты, и по их приказанию расстреливались рабочие и крестьяне, что по их приказаниям совершались эти разрушения. Нет, они боролись с этими разрушениями, боролись, быть может, как Дон Кихот, но другие надежды, но другие помыслы удерживали их на месте. Тем легче было оставаться, так наз[ываемым], «спецом», занимаясь своим делом практическим, как всегда, хотя и в меньшей степени, все же производительным. Они не замечали всей силы разрушительных тенденций, проявившихся в движении. Им казалось, что эти разрушения есть знамение времени, знамение гражданской войны и ее неизбежный спутник, как на той, так и на другой стороне. И эти частые изменения в составе правительства, изменения его курса, - не так быстро, не так непосредственно и не так незаметно, - влияли на их работу. Они замечали [э]то влияние разрушительных тенденций.

Здесь перед вами давал показания Ларионов, который подробно говорил о том влиянии, которые имели, напр[имер], чеховойска на транспорт. О том разрушительном влиянии, которое имела военщина на жел[езно]дорожное движение. Здесь указывалось всеми ими на то гибельное влияние, и на те препятствия на пути, которые они встречали при их работе. Но они были убеждены, что эти разрушительные влияния переходящи, и они оставались на своей работе. Вот, граждане, та обстановка и те условия, которые, как мне кажется, и послужили основанием тому, что эти люди вошли в правительство и не ушли из него. Я думаю, что как бы мы не считали большим то зло, которое свершено колчаковским правительством, как ни было велико то разрушение народного хозяйства, которое совершено им, но все же отнести на их счет это разрушение, отнести на их счет это зло, мне представляется не вполне справедливым.

Как я уже сказал, здесь перед вами, перед революционным трибу­налом, очерчивается и судится не правительство в целом. Каждый из подсудимых предстал здесь перед вами своей отдельной личностью, своей отдельной жизнью, своими отдельными интересами, и своими отдель­ными целями. И поэтому, в отношении каждого из них вы должны будете здесь взвесить все то, что они сделали, и оценить все то, что здесь перед вами прошло.

Вкратце остановлюсь на деятельности каждого из них. Вот перед вами Шумиловский, занимавший пост министра труда. По своему социальному положению, он никакого отношения к буржуазному классу не имеет. Он - учитель, пролетарий. Он работал в провинции, работал над созданием учебников и хрестоматий, над обучением молодежи. Он принимал участие в просветительских учреждениях, и как, официально здесь засвидетельствовано, был неоднократно выбираем левыми группами выборщиком в государственную думу. Вы видите, что в прошлом он не связан с буржуазией и с ее интересами, что содружество его с буржуазией может быть весьма сомнительно. И он вошел в эту самую власть. Я уже сказал те мотивы, по которым он вошел и продолжал в ней оставаться.