Заседания Чрезвычайного революционного трибунала при Сибирском революционном комитете (Заседание 28 мая 1920 г., Время: 11.00-12.00 часов.)

Заседание 28 мая 1920 г.

Присутствуют: председатель Чрезвычайного революционного трибунала И.П.Павлуновский. Члены: товарищи Косарев, Байков, Ще­тинкин и Мамонтов.

Время: 11.00-12.00 часов.

На скамье подсудимых те же.

Председатель: Объявляю заседание Чрезвычайного революцион­ного трибунала открытым.

Обвинитель Гойхбарг: Я имею заявление, в связи с предстоящими объяснениями подсудимых. Когда обвинитель предъявлял тот или другой обвинительный материал и, по поводу актов, фактов и документов того или другого подсудимого, [подсудимые] хотели давать отрывочные объяснения, председатель революционного трибунала указывал им, что объяснения будут даны ими в совокупности, по отношению к тем обвинительным материалам, которые предъявлялись.

В действительности, вчера, когда было предоставлено слово для объяснения подсудимым, революционный трибунал, в течение четырех часов, заслушивал, так называемые, объяснения двух подсудимых, в которых содержались обширнейшие биографии. По поводу биографий я имею заявить революционному трибуналу, что обвинитель считает заслушивание биографий совершенно излишним и бездельным, ибо у каждого из подсудимых имеется в деле биография одна, а у очень многих и несколько. В частности, у подсудимого Червен-Водали в деле имеются две биографии. Одна [из] «Правительственного вестника», написанная для правительства Колчака, которую я оглашал здесь, и которую он, в некоторых пунктах, признал уже биографией. Вторая написана для следственной комиссии в Иркутске, и она не содержала в себе никаких указаний на Национальный центр и т.д., до представления соответ­ствующих документов. Вчера заслушана была третья биография. Точно также у подсудимого Шумиловского имеется в деле биография, написан­ная для колчаковского правительства. Т.к., уже здесь, в трибунале обнаружилось, что содержание биографий меняется в зависимости от времени и обстановки, и, т.к., мне представляется, что, и сами подсудимые не собираются себя канонизировать и объявить себя святыми, я считаю такую библиотеку биографий или сборник Четьи Минеи совершенно излишним. Я должен сказать, что у обвинителя лично нет досуга для заслушивания не имеющих никакого значения для дела биографических подробностей и при их произнесении он будет считать свое присутствие здесь излишним.

Во-вторых, когда предъявлялись обвинительные материалы; то те или иные подсудимые, обещали давать объяснения именно по поводу предъявленных материалов. В частности, когда мною было предъявлено подсудимому Червен-Водали, в связи с его возмущенным заявлением, что он не звал ни японских войск, ни войск Семенова, что Третьяков не содействовал назначению Семенова и посылки семеновских и скипет- ровских отрядов, тогда мною были оглашены разговор и телеграммы Червен-Водали с Третьяковым. В которых было сказано: «шлите подмогу, каждый час дорог», или сказано: «хотя бы какая-нибудь незначительная Забайкальская часть пришла сюда сейчас», или сказано, что Третьяков заявил то, что назначен главнокомандующим Семенов и его назначение, как выяснилось из разговоров с самим атаманом, значительно облегчает соглашение с Японией, обещанные войска сейчас направляются, подсу­димый Червен-Водали обещал дать объяснения по поводу этих фактов. Были и другие факты.

Подсудимый Червен-Водали отрицал, что он желал бы перенесение антибольшевистского центра на восток, я огласил телеграмму за подписью Ларионова, в которой было сказано по адресу, так называемого, Верховного правителя: «единственная цель вынужденных переговоров, - это создать возможность сохранения на Востоке антибольшевистского центра, перенесение государственных ценностей и сохранение идеи о великой единой Руси». Подсудимый Червен-Водали обещал дать объяснения по этому поводу. Когда я предъявил ему удостоверение, здесь в трибунале, что он воспользовался документом, выданным ему из комиссии советской по выяснению вопросов, касающихся регулирования Брестского мира, он не отрицал этого и обещал дать объяснения по этому поводу. Точно также, когда я подсудимому Шумиловскому предъявил обвинительные материалы, детально касавшиеся назначения наград за энергичное преследование большевиков, за подавление бунта в каторжной тюрьме, он обещал дать объяснения по этому поводу. Когда я предъявлял постановление Совета министров, в котором, он, наряду с другими, признал действия гарнизона 22 декабря 18-го г. выше всяких похвал и когда я, в связи с этим опубликовал...

Председатель: В чем заключается Ваше предложение?

Обвинитель Гойхбарг: Он обещал дать объяснения по этому поводу. Вместо этого объяснения получилось нечто иное. Обвинитель мог ожидать, что будет объяснение истории с разговорами. Вместо этого получился разговор с историей. Обвинитель мог ожидать, что будет объяснение фактов или действий, которые являются, с точки зрения обвинителя, чрезвычайно преступными. Вместо этого была ссылка на поэта, а в результате чего получилась такая картина, которая может быть охарактеризована, если не словами поэта, то словами народной частушки: «чай пила, да булки ела, позабыла с кем сидела».

Я считаю, что такого рода замена объяснения обвинительного материала, касающегося преступных деяний, такими безобидными разглагольствованиями, совершенно не является объяснением со стороны подсудимого. И, т.к. после объяснений подсудимых будет обвинительная речь, то я полагал бы, что в интересах самих подсудимых объяснить те факты и те действия, которые им предъявлялись и которые они обещали объяснить. Я поэтому предлагаю, во-первых, биографические рассуждения, в виду их бесцельности, не допускать. И, во-вторых, предложить подсудимым давать обещанные ими объяснения по поводу соответственно предъявлявшегося им обвинительного материала.

Защитник Аронов: Прежде всего, я попрошу разрешения револю­ционного трибунала процитировать статью П постановления народного комиссариата юстиции, в которой излагается руководящее начало по уголовному праву. Статья II говорит следующее: «при определении меры...». (Оглашается статья вторая). С точки зрения революционного законодательства советской России, выяснение условий жизни, образа жизни, является одной из основных задач революционного суда. Без выяснения образа жизни и прошлого, революционный суд не может постановить своего приговора. Поскольку биографические сведения, которые даются здесь обвиняемыми, дают материал для уяснения их образа жизни, их прошлой деятельности; поскольку я считаю, что сообщение ими биографических сведений вкратце об их прошлой дея­тельности и об их социальном положении, об их принадлежности к тому или другому классу общественному, - постольку я считаю, что они не только имеют право, но и обязаны.

Здесь указывается на то, что такие биографические данные имеются в деле. Во-первых, не у всех подсудимых имеются такие биографические данные. Наконец, сам обвинитель признает, что эти биографические данные, которые имеются в деле - неполные. И поэтому, я считаю, что у подсудимых нельзя отнять право дать те биографические данные, которые они считают нужными, дать полностью для освещения их образа жизни в прошлой деятельности. Совершенно другое дело о том, какому из этих биографических противоречий революционный трибунал даст веру. Я здесь не считаю себя вправе, как это делал представитель обвинения, приступить сейчас к оценке того или другого материала, который здесь прошел перед вами. Я только указываю на то, что обвиняемых нельзя лишать права давать материалы революционному трибуналу, преду­смотренного самим советским законодательством.

Что касается до того, что некоторыми из обвиняемых не отвечено на конкретные факты и обвинения, которые им были предъявлены, то, как я уже имел честь говорить перед революционным трибуналом, я считаю, что необходимо дать обвиняемым говорить по каждому конкретному обвинению, которое им предъявляется в тот момент, когда слушается данное действие. Но, к сожалению, этот порядок не был принят, был принят другой порядок. И вполне понятно, что подсудимые, из всего того материала, который был им предъявлен как уличающий их, могли упустить тот или другой материал. И если обвинитель считает их ответ необходимым, то я полагаю, что, как в интересах защиты и подсудимых, так и в интересах цельности судебного процесса, им должно быть дано право ответить на тот материал, о котором они не успели или забыли упомянуть.

Обвинитель Гойхбарг: Я имею ходатайство к революционному трибуналу Уже неоднократно защита в своих заявлениях указывала на неправильные мои действия и не останавливалась председателем революционного трибунала. Я считаю, такие выговоры мною не заслуженными. И я просил бы, по крайней мере, сейчас отметить, что я ни к какой оценке материала сейчас не приступал, и что указание защитника в этом отношении не соответствует действительности.

Председатель: Я полагаю, что это не имеет никакого отношения к делу, об оценке, запретить защите оценку Вас, так или иначе, я не могу и поэтому я считаю вопрос окончательно исчерпанным. Теперь по вопросу о даче объяснений. Бесспорно, можно дать в такой форме, в которой давал Червен-Водали и Шумиловский. Но такие объяснения никакого отношения к делу не имеют, и только с этой точки зрения я возражал. Я вчера сделал заявление, что давать такие заявления не буду, только в тех целях, что обвиняемый должен давать только факты и материалы, необходимые для суда, для выяснения отсюда соответствующих выводов. Из вчерашних объяснений я увидал, что эти объяснения носили публицистический характер. Что они не давали суду никаких материалов ни с точки зрения выяснения, ни с точки зрения характера преступлений, обстановки преступления. Потому что здесь идет речь об обстановке политической, а не о обывательско-правовой. Защитник говорил обо всем этом. В данном случае я полагаю, что и сидящие здесь министры не смотрели на ведение процесса с обывательской точки зрения, и поэтому важно выяснение обстановки, служащей основанием для преступления не обывательски частноправовой жизни, а обстановки публично­гражданской. Именно политической обстановки, потому что министры, по существу, политические деятели, и сводить процесс министров к процессу обывательскому, это, я полагаю, оскорбление не только для суда, но и для самих обвиняемых, на которые они не станут.

Я полагаю, что вчера эти объяснения давались не с целью ввести суд в заблуждение, а с целью, может быть, неправильного понимания обвиняемыми, в какой плоскости давать объяснения. И с этой стороны, я считаю, вопрос исчерпанным. Для того, чтобы объяснения носили конкретный характер и объясняли обстановку политически-правовую, я полагаю, что в дальнейшем объяснения должны носить следующий характер. Самые факты, прошедшие перед революционным трибуналом обвиняемые имеют право выставить не в публицистической форме, а в деловой форме. Это сократит время. Во-вторых, это даст возможность полностью уяснить себе картину. Между тем, из вчерашних объяснений Червен-Водали и Шумиловского получается расплывчатая картина. И в целях нежелания стеснять обвиняемых, с одной стороны, и потому что суд, с другой стороны, интересуется, чтобы обвиняемые дали исчер­пывающие судебное следствие объяснения, - я не останавливал обви­няемых. Поэтому я предлагаю в этом отношении держаться того порядка, который предлагал раньше. И приступить к заслушиванию дальнейших объяснений. Слово для объяснений предоставляется обвиняемому Краснову.

Краснов: На своей предшествующей деятельности я останавливаться не буду. Потому что в распоряжении Чрезвычайного революционного трибунала, имеются мои показания. И, главным образом, это заявление союза служащих государственного контроля, на которое вчера ссылался мой защитник, и где моя деятельность освещена достаточно подробно. Я бы хотел остановиться на тех обстоятельствах, которые излагаются в обвинительном заключении. И на которые, отчасти, указывалось во время судебного следствия. Первое, на что указывается в обвинительном заявлении, это обвинение меня в том, что я, как будто бы, бежал сюда с определенной целью со службы, на которой я состоял в Москве. Я уже имел возможность кратко отрицать это обстоятельство. И сейчас я совершенно чистосердечно заявляю революционному трибуналу, что, когда я уехал сюда, я совершенно не знал обстоятельств здешней политической жизни. Не знал о существовании правительств - ни Сибирского, ни Самарского. Я выполнял только то служебное поручение, которое было дано мне совместно с моими сослуживцами, чиновниками контроля. Поэтому, когда я выезжал из Москвы, я брал направление на Уфу и Самару. Тут мне было сказано о чешском восстании в Пензе и Самаре. Поэтому я поехал в Казань, и мне было дано поручение обревизовать Казанскую палату. Таким образом я и поехал. В Казани я не знал еще о существовании Самарского правительства, и, по прибытии в Самарскую губернию, где я оказался отрезанным, я узнал там о власти комитета членов Учредительного собрания и о том, что чешский мятеж принял столь большие размеры. Все-таки, почти месяц я пребывал, живя у своего брата, но когда выяснилось, что, так или иначе, мне служить нужно, и получив предложение продолжить службу по тому же ведомству государственного контроля, я принял это предложение, в качестве правителя дел контрольной комиссии. Дальше служба моя прошла по этому ведомству до самой последней должности.

Принимая предложение Директории занять руководящую роль в ведомстве, т.е. должность государственного контролера, я считался с тем законоположением, которое существовало. Т.е., что в Сибири действовал закон 13 ноября, по которому ведомство было поставлено в совершенно независимое положение, и государственный контролер являлся лишь присутствующим в Совете министров с совещательным голосом для дачи заключения по тем финансово-хозяйственным вопросам, которые подлежали ведению Совета министров. Только в виду этого я принял предложение. Меня озадачивало только одно обстоятельство, что военно­полевой контроль, т.е. наш государственный контроль, на театре военных действий действовал в Сибири по прежнему положению. Т.е., находясь в полном подчинении военных властей, и контроль не мог осуществлять свои действия.

Поэтому я, прежде всего, принялся за издание положения о военно­полевом контроле, независимого от военных властей. И это положение было принято 30 ноября. Это был первый акт беспримерного простора контроля, когда чины контроля встали на полях военных действий в полную независимость от военных властей. Затем я начал проводить реформу контроля на более широких началах. Так что, политическая моя роль, о которой здесь говорилось, что я принимал участие во всех заседаниях Совета министров, на которых решались политические вопросы, - я считаю, что я никакого участия не мог в этом принять. Присутствовать я был обязан на каждом заседании, потому что почти в каждом заседании Совета министров проходили те или иные ассигно­вания, требующие заключения контроля.

Теперь по вопросу о подписании журналов. Гражданин обвинитель указывал, что я эти журналы подписывал. Подписывать журналы я был обязан, раз я присутствовал. И моя подпись может относиться к самому факту моего присутствия и к тем статьям постановлений Совета минист­ров, в которых я был компетентен. Те же случаи, которые приводятся в обвинительном заключении, что там, при обсуждении вопросов о призыве войск, об оказании, той или иной, помощи иностранной, об одобрении приказа Миллера, который, как в обвинительном заключении сказано, одобрен государственным контролером, - я даже не вспоминаю самого факта такого приказа. Потому что я даже не присутствовал, т.к. он меня совершенно не интересовал. Затем, в распоряжении революционного трибунала имеются еще материалы, около 2 тыс. пудов, и можно было бы легко проверить, я ни в одном заседании Совета министров не участвовал в прениях по вопросам, выходящим из сферы моей деятельности. Я только давал объяснения по делу финансовому, и по поводу их и было дано заключение, как уполномоченного Политического центра, так и представителя советской власти в Иркутске, что ничего позорящего мою репутацию там не содержится. Потом обвинитель указывал, что я председательствовал на некоторых заседаниях Совета министров и этим самым, как бы участвовал. Я определенно заявляю Чрезвычайному революционному трибуналу, что, хотя я предсе­дательствовал на некоторых заседаниях, но, как это ни странно и ненормально, я, все-таки, был с совещательным голбсом. И в тех вопросах, где мне голосовать не присвоено, я не голосовал, ибо техника председательствования такова, что, все-таки, был назначен заместитель председателя Совета министров, который должен был председа­тельствовать. Но, однажды, я был вызван Вологодским, который просил меня в нескольких заседаниях председательствовать, не имея сам возмож­ности. Я сказал, что ведь есть заместитель, я лицо неуполномоченное и мне будет неудобно. На это мне было отвечено, что это значения никакого не имеет. Тем более, в том периоде, в котором мы живем. Что он, по своим собственным соображениям, не может допустить к предсе­дательствованию тех лиц, которые являлись его заместителями. Был указ Верховного правителя о назначении Тельберга, который замещал председателя Совета министров. Таким образом, я только вел заседание, регулировал записи, производил голосования, но должности председателя Совета министров никогда не выполнял, и таковым председателем не был. Это, конечно, странный факт, что товарищ министра председательствует в Совете министров, но, однако, и это у нас было. Морозов неоднократно тоже председательствовал. Так что, я считаю, что эти факты, те нескольк[о] случаев, когда я председательствовал, нисколько не делают меня причастным к политическим вопросам и участником в их разрешении.

Я не нарушал закона о контроле, за исключением того случая, когда я принял участие в голосовании 18 ноября. Но сам Чрезвычайный революционный трибунал уясняет значение этого заседания, что это не просто заседание Совета министров, а было заседание характера учредительного. Я явился на заседание, куда я был приглашен в тот момент, когда оно уже шло, совершенно не был осведомлен о ходе событий, для [меня] представлялась картина совершенно неясная. У меня создавалось впечатление даже о гибели членов Директории, и было тяжелое положение, из которого должен быть выход. И когда мне было предложено принять участие в голосовании, как и присутствующему начальнику штаба, я в тот момент подал записку, совершенно не придавая значения тому, могу я голосовать или не могу. Вот единственный факт, в котором я, если революционный трибунал считает меня повинным, признаюсь совершенно откровенно. Во всех остальных случаях я в голосовании участия не принимал.

Вся моя деятельность была посвящена моему ведомству. Мною было проведено и учреждение контроля и устав ревизии. Эта работа была громадная, требовалось напряжение всего Совета министров и много времени требовалось для борьбы с теми многочисленными злоупо­треблениями, которые в области распоряжения казенным имуществом были. На этой почве государственным контролером был возбужден целый ряд преследований, как против уполномоченного министерства снабжения, так и интендантства. И государственный контроль дал наиболее ценный материал для ведения дел Касаткина¹ и Зефирова. То, что эти дела не получили разрешения, это вне государственного контро­лера. Когда я это докладывал, как самому Верховному правителю, так и в одном из заседаний государственного экономического совещания, прося оказать этому делу содействие, потому что безрезультативность пресле­дования, т.е. не наказание виновных, содействует только росту зло­употреблений. Вот в чем заключалась деятельность государственного контролера.

Кроме того, деятельность государственного контролера заключалась в даче многочисленных заключений по всем законопроектам законо­дательно-финансового характера. Где контролеру приходилось выска­зывать свои заключения, ввиду чего на контроль были постоянные нарекания, что он ставит палки в колеса. О чем говорил здесь свидетель Деминов, и что можно было на процессе проследить. В последнее время у меня была официальная полемика в прессе с одним высшим представителем ведомства, который говорил, что государственный контролер ставит палки в колеса. То, что я был совершенно аполитичен в своей деятельности доказывается тем, что при государственном контроле по-прежнему продолжал существовать профессиональный союз служа­щих. Что я никогда не считался с политической физиономией служащих. Был целый ряд служащих, я о них не буду говорить, которых, определенно, обвиняли в большевизме, - когда мне присылались сфотографированные документы и, несмотря на это, они были привлечены к работе в центральных учреждениях, в качестве моих непосредственных сотруд­ников. Затем еще один случай: младший контролер казенной палаты Городничев² был председателем коллегии контроля. На него все время были нападки, требовали привлечения его к суду и отдачи его в следственную комиссию. Мне с большим трудом стоило удержать его у себя на службе, и для того, чтобы его удержать, я дал ему назначение в Иркутск, где он состоял членом Совета рабочих депутатов. Затем еще о моей личности могут дать заявления те, кто имел со мною дело. Я слышал, что поступило заявление на имя Чрезвычайного революционного трибунала от фабрично-заводского комитета сахарорафинадного завода

Тимашова³, где я почти полгода жил, когда я вынужден был бездейство­вать, пока я получил назначение в Москву. Вот все, что я имею предста­вить революционному трибуналу.

Председатель: Разрешите мне спросить Вас, управляющим этого завода был Ваш брат?

Краснов: Да, брат.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Морозову.

Морозов: По существу предъявленного мне обвинения я считаю нужным объяснить следующее. Мне обвинитель задал вопрос от­носительно избрания Михайлова председателем Административного совета. По этому поводу я считаю нужным пояснить следующее. Административный совет был учрежден Советом министров и предсе­дателем этого Административного совета был назначен министр снабжения Серебренников. Затем, когда Вологодский уезжал, и пред­стояло уехать Серебренникову в Уфу, то Серебренников поручил председательствование в Административном совете Михайлову. Михай­лов, созвав первое заседание Административного совета, заявил, что он считает такое поручение неправильным и не соответствующим положе­нию [об] Административном совете, где сказано, что председатель назна­чается по усмотрению Совета министров, а если нет такового, то избирается Административным советом. И он просил произвести избра­ние председателя. Так как среди нас, товарищей министров, был только один министр Михайлов, то выбор наш остановился на нем, как на более опытном человеке.

Затем обвинитель, при обсуждении дела об отставке Шатилова и Крутовского, обратил внимание на два положения. То, что было составлено в один день два протокола, и то, что во втором протоколе в заголовке поставлено: «в присутствии Шатилова и Крутовского». По поводу первого обстоятельства я считаю нужным объяснить следующее. Из прошедшего здесь перед революционным трибуналом материала была оглашена телеграмма о том, что Михайлов должен был в 9 часов вечера говорить по прямому проводу. Вот я думаю, что, может быть, это обстоятельство и послужило основанием, что было составлено два протокола, - это я как догадку принимаю. Что касается второго, то я полагаю, что в показании председателю Чрезвычайной следственной комиссии Аргунову я не утверждал, что Крутовский и Шатилов присутствовали. И думаю, что мои товарищи по скамье подсудимых, члены Административного совета - Ларионов, Грацианов, Молодых и Шумиловский, раз мы о том не показывали Чрезвычайной следственной комиссии Аргунову, что Шатилов и Крутовский присутствовали, то, следовательно, интереса нашего в том, чтобы в заголовке были помещены [их] фамилии, не было. Если можно говорить о тех предположениях, о которых говорил обвинитель, может быть, то совещание было с той целью, чтобы показать, что Крутовский и Шатилов присутствовали. И в их присутствии были приняты отставки, то, конечно, не моим товарищам это было нужно, а кому-то другому. По этому делу в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии я указывал, что вместе с Шуми- ловским заявлял на заседаниях Совета министров, что, когда прошение было принесено, в тот же вечер, без собирания сведений о том, при каких обстоятельствах Шатилов и Крутовский подали прошение под влиянием угроз, - я заявлял, что обсуждение следует отложить до следующего дня, когда будут получены от них сведения. Правда, это мое мнение не отмечено в протоколе, и является как бы голословным, но я по этому заявлению прошу революционный трибунал верить.

Затем мне вменяется в вину, что 14 сентября был принят закон о смертной казни. Я по этому поводу давал уже краткое объяснение о том, что в тот момент, я предвидел, что Административному совету вопрос о введении смертной казни не подлежит по формальным сведениям. И потому участия в голосовании в этот день не принимал. Затем здесь указывалось на то, что мной был внесен законопроект о предоставлении военным властям права требовать для просмотра следственное произ­водство и дознание. Я дал уже объяснение, которые, по-видимому, призна­но удовлетворительным.

Относительно выдачи награды Яцкову я дал объяснение о том, что это было не за поимку красноармейцев и большевиков, а за те суммы казенные, которые были отобраны Яцковым. И что это самое предложение в Совет министров было внесено не мною, а министром финансов. Относительно 300 тыс. рублей на ликвидацию разных учреждений и лиц, также внесенных министром финансов, я дал объяснение, что это было ассигнование разным военным учреждениям, а может быть, и лицам, но относительно лиц я сейчас не помню.

В избрании Колчака правителем я участия не принимал. Затем следует указание обвинительного заключения на мои монархические убеждения. Я категорически заявляю революционному трибуналу, что я монархистом никогда не был. Что касается указания на мой формулярный список, где большими буквами значится получение двух медалей, с обозначением в бозе почившего императора, то перед революционным трибуналом свидетельствую о том, что этот формуляр был составлен в Омской судебной палате. Подписан старшим председателем Науманом и прислан в министерство юстиции, так что отвечать за то, что там написано большими буквами я не могу. Зато, относительно ассигнования 900 тыс. рублей на посылку Шишк[ин]а в советскую Россию, то тут свидетель Патушинский удостоверял, что я это сделал по его поручению, а он исполнял поручение Совета министров.

Относительно указания на мой интерес к делу об убийстве семьи Романовых, я уже дал объяснение, что следствие по этому делу было начато не в Сибири, а в Екатеринбурге Уральским правительством, и к нам только обратился штаб чеховойск об ассигновании денег. Всю переписку я препроводил в Совет министров, которым деньги были ассигнованы. Все дальнейшие ассигнования производились уже по предложению министров.

Относительно дальнейшей моей деятельности с 4 ноября 1918 г. по

29   ноября 1919 г. я могу сказать, что деятельность моя не носила самостоя­тельного характера. Т.к. 4 ноября вступил в управление министерством сперва Старынкевич и, кажется, с 4 мая - Тельберг. И я, участвуя на заседаниях Совета министров, малого и большого, исполнял только поручения министра. Я не хочу сказать, что, давая те или другие заключе­ния, высказывая те или другие мнения, подписывая протокол Совета министров, я не являюсь ответственным. Нет, настолько-то и ответстве­нен. Но я хочу только заявить революционному трибуналу, что моя дея­тельность на этот период не носила самостоятельного характера.

За этот период прошел закон о смертной казни, за бездействие и превышение власти, за уклонение от регистрации от военной службы, за дезертирство и укрывательство, - которые мне вменяются в вину. Эти два закона о смертной казни, насколько я припоминаю, не касались трудовых масс. Первый касался должностных лиц, главным образом, военных, которые не исполняли даваемых им распоряжений и, затем, за превышение и бездействие власти. Второй закон касался, главным образом, буржуазного населения торгово-промышленного класса, которое уклонялось от явки к исполнению воинской повинности. Вот все эти объяснения, которые я считал нужным дать революционному трибуналу.

Если революционному трибуналу угодно будет выслушать мою служебную и общественную деятельность, для того, чтобы знать биографические сведения, я, в двух словах, могу сказать. Моя служебная деятельность проходила вся по судебному ведомству, куда я поступил в 1908 г. И вся деятельность моя непрерывно протекала в Омске. Тут я два года был следователем, затем членом окружного суда, членом Палаты, а при правительстве Керенского в 1917 г., был назначен председателем Барнаульского окружного суда. Общественная деятельность была посвящена родному городу Омску. Я был председателем Общества попечения начального образования, которое правительством, впослед­ствии, было закрыто за вредную деятельность его. Затем состоял предсе­дателем попечительного совета разных учебных заведений, высших начальных училищ, в женской гимназии, в высшем коммерческом учили­ще, в торговой школе. В 1918 г., когда мне приходилось уезжать из г. Омска в Барнаул, мне пришлось подать 22 прошения об отказе от всяких обязанностей, которые на мне лежали.

Обвинитель заявлял тут о получении министрами и товарищами министров 60 тыс. рублей на председательство. Я должен заявить революционному трибуналу, что из этих 60 тыс. рублей я ничего не получал, кроме тех денег, которые мне полагались, как месячное содержание. Затем указание обвинителя на то, что не возбуждалось министерством юстиции преследование за то, что приговор военно­полевого суда по поводу декабрьских событий был вынесен после смерти 44-х. По этому поводу я могу только объяснить одно. Я думаю, что дело не возбуждалось, потому что до министерства юстиции эти сведения не доходили. Я сам слышал об этом впервые здесь.

Моя деятельность в самом министерстве юстиции протекала таким образом. Я был приглашен Патушинским для технической работы. Первые два месяца я в Совете министров не выступал. Затем неожиданный выход в отставку Патушинского поставил меня в положение, когда я должен был заниматься политикой. И с 10 сентября по 4 ноября перед вами прошло то, что было сделано в этот период мною. Все время я отбывал свою ведомственную работу и, по поручению министра юстиции Старынкевича, я участвовал на заседаниях малого Совета. И, только в некоторых случаях, в большом Совете, когда министр был болен. С мая месяца, когда был назначен второй [товарищ] министра, мне было поручено присутствовать в малом Совете, что я и делал. И там моя деятельность не носила самостоятельного характера. Все законопроекты министерства юстиции разрабатывались первым департаментом, которым ведал не я. При Старынкевиче ведал он сам, а при Тельберге ведал второй товарищ министра юстиции. Все законопроекты проходили через юрисконсультскую часть. Затем, через Совет министров и мне, уже перед заседанием Совета министров, преподносилось готовое заключение, одобренное министром юстиции.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Преображенскому.

28   мая 1920 г.

Время: 12.00-2.00 часа утра.

Преображенский: Прежде чем я начну давать свои объяснения, я ходатайствую перед революционным] трибуналом об отыскании в делах закрытого заседания Совета министров, в конце марта, где было внесено предложение временным управляющим министерством торговли и промышленности Щукиным о возбуждении преследования против военно-промышленного комитета. Мне оно понадобится на одну минуту, чтобы цитировать его. Т.к., гражданин обвинитель, в своих вопросах, заданных мне, устанавливает некоторые факты из моей предыдущей деятельности, в виду вопроса, не являлся ли организатором какого-нибудь учреждения. Очевидно, те ходатайства, о которых здесь говорилось, что они получаются, очевидно, эти ходатайства фигурируют в числе документов по моему делу.

И, может быть, чтобы не затягивать объяснения, я позволю себе сказать, что вся моя деятельность шла в области работы по геологическим исследованиям, преимущественно Сибири и Туркестана. И в области народного просвещения, главным образом, по техническому внешколь­ному образованию. Эти работы доставили мне звание члена коллегии Геологического комитета, и я в 15-ом г. был избран заведующим географи­ческой секцией Геологического комитета. А по народному просвещению по целому ряду работ произошло то, что когда случился переворот 19­го г., и я представил себя в распоряжение министерства народного просве­щения мне была предоставлена должность по техническому образованию. С этого начинается моя широкая деятельность. На эту деятельность я пошел до переворота, который застал меня в Сибири. Благодаря расстройству транспорта, я вынужден был очень долго двигаться от Владивостока до Оренбурга, где была моя семья. Я поступил работать в кооператив и занялся организацией той высшей вольной школы, о которой упомянул гражданин обвинитель. Причем, эта высшая вольная школа должна была носить тип университета Шанявского⁴. В апреле месяце 18-го г. я получил от Геологического комитета предложение принять на себя работу на западном участке Южно-сибирской ж.д. С целью выяснить этот вопрос, я отправился в Сибирь, проехав по Сибирской дороге в Екатеринбург. Здесь через нас автоматически перекатился фронт, вся наша группа человек в пятнадцать очутилась в Сибири и ей предоставлена была возможность, в том направлении, которое она получила от Геологического комитета. Я направился в Екатеринбург, где пытался осуществить указанные мне задачи. Благодаря военным действиям, шедшим около Екатеринбурга, здесь мне не удалось эту задачу выполнить и заняться работой в высшей вольной школе.

В октябре 18-го г. я был вызван из Екатеринбурга. Я был вызван профессором Сапожниковым для занятия должности товарища министра народного просвещения. И, руководясь теми именами, которые были, между прочим, в составе Сибирского правительства, я был глубоко убежден, что я начну здесь опять проводить ту работу и те же идеи, которые я проводил в работе Временного правительства. Те изменения, которые были в составе Временного правительства для меня, правду сказать, ничего не говорили. Некоторые имена, которые уходили и оставались, были также малоизвестны, как и те, которые фактически, как потом мне пришлось выяснить, играли выдающуюся роль. В результате, приехав сюда в начале ноября, я сделался министром народного просвещения. Но, затем, отсюда был переведен в Томск. Я выяснил, что я занимал определенное положение по руководству техническим образованием, в то время, как другой представитель министерства народного просвещения Гинс выехал в Томск. В Томске работа шла техническая и организационная. Я должен сказать, что меня поразило большое количество хороших намерений министерства и, благодаря отсутствию технических сил, очень часто эти намерения оставались намерениями и больше того, - некоторые ошибки, казалось бы даже мелкие, вызывали, несомненно, на местах очень сильное раздражение. Потому что эти мелкие ошибки, отходя от министерства в периферию, уже являлись довольно чувствительными в смысле усиления сложности ведения дела. А это происходило исключительно при самых лучших намерениях руководителей министерства и тех людей, которые были взяты для исполнения технической работы, но, в сущности, не техников этого дела, известного рода, недоразумению и неумению.

Отсутствие министерства народного просвещения в Омске вызвало целый ряд затяжек в решении вопросов. Поэтому Совет министров постановил перевести министерство народного просвещения снова в Омск из Томска. И, в январе 19-го г. я был вызван сюда для разрешения целого ряда вопросов и затем, т.к. Гинс ушел из министерства народного просвещения, то представителем народного просвещения в Омске был назначен я. И, таким образом, началась моя деятельность в Совете министров.

Не могу сказать с совершенной точностью, когда именно я получил право решающего голоса в Совете министров. Потому что такое постановление было сделано специально, в виду некоторых не­доразумений в голосовании, но такое постановление было сделано, и [я] мог принимать участие в решениях Совета министров. Совершенно естественно, путем всякого рода соглашений, образовалось в Совете министров известного рода наслоение, на котором сказалась вся общественно-политическая жизнь, в которой участвовал Совет министров и фигуры, находящиеся в правительстве, обрисовались достаточно скоро.

Достаточно скоро обрисовались руководящие фигуры и в правительстве, всяком Совете, и мне стало понятно, что то расслоение, которое наблю­далось в Совете министров, вряд ли даст возможность работать, как мне хотелось. Началась борьба вокруг военно-промышленного комитета. И насколько мало журналы Совета министров отражали происходящее там, то, что происходило в заседаниях Совета министров, что я и хотел цити­ровать журнал Совета министров, чтобы дать представление о действи­тельно происходивших событиях. Может быть, гражданин обвинитель не будет оспаривать, что имеется постановление закрытого заседания Совета министров, в котором сказано, что управляющему министерством торговли и промышленности поручается произвести дополнительные расследования по деятельности военно-промышленного комитета?

Гойхбарг: Обвинение не возражает.

Преображенский: Так в этом постановлении выражено, при­близительно, в такой форме. Еще раз указываю, что за отсутствием подлинного журнала, я не могу его цитировать. Указывается такой факт, относительно военно-промышленного комитета и его деятельности, - было составлено совершенно определенное мнение у целой группы лиц, и эта группа лиц повела определенную борьбу с военно-промышленным комитетом, и, как раз, в этом заседании Совета министров покойный Н.Н.Щукин ввел предложение о немедленном устранении всех главарей военно-промышленного комитета и назначении над ними судебного следствия. А, в результате, одним голосом министра Старынкевича мы были побиты не потому, что это предложение было признано не­возможным к осуществлению, в виду недостаточности данных, пред­ставленных первоначальной комиссией, и, таким образом большинством было принято решение, которое цитировал я. Мне нужно это постанов­ление цитировать только для того, чтобы показать трибуналу, что журналы Совета министров, цитированные здесь, совершенно не отражают сущности той работы и жизни Совета министров, которая происходила в действительности. И свидетельствуют только о формальном присутствии членов на том или другом заседании и о том, что постановление состоялось таким-то большинством, и что такие-то члены этот журнал подписали. И я думаю, что одни только стенограммы, когда они будут разобраны, дадут полное представление и о голосовавших по каждому вопросу, и о тех прениях, которые были в действительности. До сих пор, по вопросу о личной ответственности и личной виновности данных лиц нет возможности сказать ничего определенного. Я это говорю не с целью уменьшить ответственность за политическую деятельность, которую я вел в [работе] Совета министров, но для установления совершенно определенного значения этих журналов.

Мое представление о характере работ Совета министров и лиц его составляющих заставило меня просить министра, чтобы он отпустил меня на свободу. Но невозможность перехода в этот момент, это было в посту, и представитель министерства просил не сменять меня, что заставило, очевидно, министра просить, чтобы я остался до момента переезда министерства в Омск. И, действительно, когда министерство, после Пасхи, переехало сюда, моя отставка была принята и направлена в Совет ми­нистров. Но в этот момент, по причинам, которые мне совершенно неизвестны, по каким-то, я не знаю, соображениям, в которых я никогда не мог разобраться тоже, В.В.Сапожников неожиданно уходит из министерства, и моя отставка, официально принятая, но формально не проведенная, не осуществляется. На меня автоматически переходит ведение дел министерства. Положение это было настолько для меня неожиданным, что я немедленно отправился к Вологодскому, и имел разговор, который зафиксировал затем в письме к нему. О том, что это положение для меня совершенно неожиданно, и я только временно, на совершенно определенных условиях, могу принять руководство мини­стерством, с тем, что они немедленно вызовут профессора Савинова⁵, о котором одновременно со мною шла речь. Если здесь имеется книга разговоров по прямому проводу, то здесь должен иметься мой разговор с профессором Савиновым, где я покорнейше прошу его немедленно прибыть для принятия министерства. Потому что я желал передать дело в его надежные руки и смотрю на себя, как на временного заместителя министра. Вместе с тем, я обратился к Геологическому комитету, чтобы мне дали возможность заниматься геологией и получить командировку на Южно-сибирскую ж.д. Но профессор Савинов заболел и, когда приехал в начале июня, он подал мне прошение об отставке, потому что он был назначен товарищем министра народного просвещения и заявил, что ни в коем случае не останется в министерстве без меня. Еще раз пришлось говорить о временности и необходимости подыскания нам заместителей, в это время начался беспорядочный отход войск советского правительства на восток и министерство народного просвещения и вопрос об его заместителях отошел на второй план. Уже поднимался вопрос, кто согла­сится сколько-нибудь под держать это дело в такую тяжелую минуту, кото­рую переживало все правительство.

Та борьба, которая все время продолжалась в политических группах Совета министров, конечно, не останавливалась. Военщина продолжала делать свое дело, и нам оставалось одно, или бросить все и бежать, или оставаться на той же позиции, на которой мы были все время и делать все время свое дело. И до октября месяца я работал над законопроектом о единой школе. Всю ответственность за деятельность министерства, начиная с мая месяца, когда я сделался официальным руководителем, я принимаю целиком на себя, и только на себя. И никто, кроме меня, в ней не ответственен. Законопроект о единой школе проведен целиком мною по предварительному обсуждению, и к моменту эвакуации из Омска он был готов. И только желание министра-председателя, чтобы от имени министерства народного просвещения, первым законом был внесен в земское совещание закон о единой школе, помешало мне провести его раньше. Думаю, что когда-нибудь, в качестве материалов, он будет напечатан, и тогда все могут судить об идеях, которыми я руководствовался при выработке этого законопроекта. В августе, в сентябре я захворал, сентябрь и октябрь прошли с ослабленной деятельностью, даже и по министерству, и в октябре я уехал в отпуск в Омск, в Иркутске [...] Таковы факты моего пребывания в Совете министров.

Что касается предъявленных мне обвинений, во время судебного процесса и заключения, я могу удостоверить следующее. Гражданин обвинитель говорит, что я перебрался или пробрался через фронт. Я не могу припомнить, какое выражение, но я устанавливаю факт, как это случилось, и, может быть, вы признаете, что этот факт является совер­шенно определенным. Далее, делается [указание] на мое участие в целом ряде законопроектов о введении смертной казни. Тут я должен сказать, что мое положение было очень несложным. Я говорил уже, что в первый период времени, когда я был представлен министром народного просве­щения, со мной, как со свежим и новым человеком в министерстве, не то что мало считались, но как-то не привыкли и не знали что я такое, и часто на некоторые заседания, я как-то автоматически не попадал. Но дело не в этом, а в том, что когда, действительно, я бывал на них, и мне приходилось принимать участие в решении дел, мое участие было несложное. От министерства народного просвещения, представителем которого я был, и который имел очень небольшой финансовый аппарат, никаких заключений не требовалось. Эти заключения обыкновенно давала, как я всегда мог твердо надеяться, юридическая часть мини­стерства труда. И я не помню ни одного случая, когда бы Л.И.Шуми- ловский не выступал против таких законопроектов. Мне оставалось только следовать за ним. Я не выступал ни за, ни против. Ни по одному юридическому вопросу никогда не выступал. По своему совершенному незнанию. Но я утверждаю еще раз, что только стенограммы могут под­твердить это утверждение и они могут вам сказать, кто и когда голосовал за эти законопроекты.

Далее идет обвинение в том, что я принимал участие в целом ряде утверждений законопроектов и постановлений Совета министров, которые свидетельствуют о различных политических ассигнованиях Совета министров вести эту борьбу. Да, я в этих решениях принимал участие. Я пришел в правительство вовсе не с намерением проводить советские решения, и думаю, что в этом вы меня не упрекнете. Дело в том, что я считал своей обязанностью проводить ту линию, которой я все время служил. Это была линия, несомненно, определенной борьбы с советской властью. Это была борьба, но в совершенно определенных для меня рамках. Никогда я этих рамок, могу сказать, не переступал. Я убежден, что и мои противники это признают, и тогда, когда будут рассматриваться все документы, имеющиеся по моему делу. Я не стану говорить, что было много из таких решений, я просто приведу на выдержку - посылка Нагаева, затем, эта, извините за выражение, довольно нелепая грамота эмиру Бухарскому. Я не возражал, потому что общая линия от этого не изменилась бы. Другое обвинение, которое мне предъявляется обвини­тельным актом, относится уже чисто ко мне. И оно относится к дея­тельности министра и основывается на единственных абсолютно голословных показаниях и даже не показаниях, а речи господина Игнатьева⁶, которая, если я не ошибаюсь, помещена в протоколе подсу­димого Палечека. Где товарищу министра народного просвещения Н.И.Палечеку был поставлен целый ряд вопросов о деятельности министра, в смысле его передачи и тех дел, которые вместе с ним пере­ходили. И когда Палечек ушел, в его отсутствие были те суждения, о которых говорится в обвинительном акте и буквально все это оттуда, гражданин обвинитель перенес сюда. Я бы просил гражданина обвини­теля подтвердить, что ничего того, что здесь взято из этих протоколов, что он взял в обвинительный акт, ничего в этих документах не имеется. Фактов не приведено никаких. Вместе с тем, я думаю, что в деле имеются документы, которые свидетельствуют о том, что на вопрос следственной комиссии, представители советской власти дали ответ, что никаких действий компрометирующих министерство... (Товарищ Гойхбарг пере­бивает. Не слышно)...

Далее, в делах Совета министров есть целый ряд документов, опровергающих те утверждения, о которых говорит Игнатьев. Я позволю себе сослаться на известного рода бумаги, имеющиеся в делах минис­терства. Что коллежский асессор Игнатьев, выставляющий себя и свои заслуги по борьбе с большевистской разрухой на фронте, просит об освобождении его от воинской повинности, и, что эта самая оппозицион­ность проявилась в мести Игнатьева, после того, как ему в его ходатайстве было отказано. В качестве обвинителей или свидетелей такого рода их показаний предоставляю судить трибуналу.

В то же самое время утверждаю, что имеется целый ряд фактов, что ни один факт, доходивший до министерства о преследовании, удалении или задержании лиц подозреваемых в большевизме, не оставался без соответственного расследования со стороны министерства. Ни одного факта преследования кого бы то ни было, со стороны министерства народного просвещения, за принадлежность к большевизму, или какую- нибудь деятельность, не имеется. И, совершенно обратно, существует целый ряд фактов, свидетельствующих о том, что педагоги, уволенные или арестованные за принадлежность к большевизму, получали не только защиту от министерства, но и соответствующее назначение. Потому что это были безукоризненные люди и безукоризненные работники. Я мог бы привести целый ряд фактов, но, к сожалению, я беспамятен на фамилии. Но я могу сказать, что директор Колыванской гимназии Бауман⁷ был освобожден, вызван в министерство и принял предложение, к боль­шому удовольствию министерства, быть представителем министерства в Якутской области. Я еще раз повторяю, что все подобные обвинения голословны от начала до конца. За деятельность министерства, за ее характер, за время моего руководства я отвечал, отвечаю, и буду отвечать. Но оно не прегрешало в сторону, какой бы то ни было политической борьбы. Разрешите на этом кончить.

Ларионов: Я имею честь просить революционный трибунал разрешить мне пользоваться моим делом при моем ответе. Я вступил в состав Сибирского правительства в должности управляющего Алтайской ж.д. в августе 1918 г. Вступив в состав этого правления на должность директора техническо-хозяйственного отдела, я перешел в состав правления Восточной ж.д., согласно имевшегося закона о железно­дорожных служащих в военное время. Когда каждый железнодорожный служащий обязан выполнять те требования правительства, которые, в течение военного времени, к нему предъявляются. А также, т.к. я числился на Алтайской ж.д и получил приглашение в Петроград на должность начальника дороги, т.к. случился переворот и министерство меня приглашало в управление. Приехав в августе в Омск, в город совершенно чужой, где я никогда не жил и никого не знал, я познакомился с той работой, которая предстояла министру путей сообщения. Действительно, управление железных дорог представляло из себя только маленькую группу инженеров с небольшим количеством служащих. Между тем, как предстояло разрешать огромные задачи, восстанавливать разрушенное войной и теми событиями, которые потрясли железнодорожный организм. И огромное количество этой работы всецело заполняло мое время. Я упомянул, что первым шагом моей деятельности в Омске, в конце августа 19-го г., был созыв съезда по вопросу о снабжении железных дорог. Я на этом съезде председательствовал, и тут была выяснена безотрадная картина снабжения смазочными материалами и т.д., а это крайне затрудняло работу железных дорог. На этом съезде выяснился чрезвы­чайно острый недостаток смазочных продуктов, их оставалось на неделю, две. Я поехал лично в Самару, в район другого правительства, которое тогда там находилось. Там были большие запасы нефти, но в Сибирь их не пропускали, ибо велась борьба между Сибирским и Самарским прави­тельствами. Я выехал на съезд в Самару, но доехать до Самары мне не удалось, т.к. около Абдулина дорога была прервана нападением отрядов советских войск. И я вернулся, ограничившись возможностью расшивки Челябинского узла. Вернувшись, я, совершенно неожиданно, был назначен замещать инженера Степаненко, вызванного на Дальний Восток. И этим путем, не будучи абсолютно знаком, ни с ходом политики предыдущего правительства, ни с лицами, которые в состав правительства входили, должен был войти в состав этого Совета и присутствовать в нем, приблизительно месяц.

Повторяю, что я абсолютно не знал ни руководителей этой политики, ни самой политики, потому что занят был в Омске исключительно чисто технической работой по железным дорогам. И, войдя в Администра­тивный совет, должен был в первые недели знакомиться с теми вопросами, которые восходили на решение Административного совета, а также его участников, и, не только не знал их большинства по именам и отчествам, но даже абсолютно не знал в лицо. Поэтому, когда пришлось подписывать журналы, то совершенно естественно, если бы даже просматривал этот журнал, это было бы бесполезно, потому что я не знал даже в лицо многих участников Административного совета. Но, подписывая журнал какого- нибудь заседания, считал, что отмечаю журнал этого заседания. И считал, что отмечаю свое участие в заседании, а номер или число журнала, - это относится к обязанности делопроизводства и секретаря журнала.

И для того, чтобы объяснить, что я действительно подписывал журнал о Крутовском и Шатилове, совершенно не удостоверившись в заголовке, должен отметить, что самое постановление о Крутовском и Шатилове было передано здесь несколько с отступлением. В журнале имеется постановление не об отставке, а о временном освобождении от обязан­ностей, до окончательного разрешения этого вопроса, в чем трибунал может удостовериться. Причем, это временное освобождение отнесения обязанностей имеет в виду освободить, действительно, этих лиц от обязанностей быть в Омске, и присутствовать в заседаниях, - в виду выяснившейся, совершенно физической невозможности быть в Омске. И в виду того, что эти лица, фактически, во все предыдущее время, действительно, этих обязанностей не несли, и, поэтому работниками правительства в действительности не были. Я отмечу, что дальше, как повторяет обвинитель в своем утверждении, я принимал постановление и о смертной казни 14 сентября. Вчера здесь оглашено, что моей подписи под ним не было.

В дальнейшем указывается о постановлении об избрании адмирала, и говорится, что министры охотно голосовали за самодержца Колчака. Здесь допущена неточность, ибо, во-первых, я не был министром, а во- вторых, мне, как участнику технических заседаний, члену малого Совета даже об этом обстоятельстве совершенно не было известно, и знать я не мог. После кратковременного, как я уже указал, моего присутствия, совершенно случайного, в Административном совете, в течение одного сентября и начала октября 18-го г., я возвратился опять к своим обязанностям директора техническо-хозяйственного отдела министерства путей сообщения и нес эти обязанности, до момента образования здесь Директории.

Директорией, по указанию от 4 ноября 18-го г., я был назначен товарищем министра путей сообщения. Мне неизвестно, чем руковод­ствовалась Директория при этом назначении. Но определенно могу утверждать, что, конечно, этот выбор абсолютно не стоял ни в какой связи с желанием или нежеланием пробраться в состав правительства. А, во- вторых, я представлял лицо определенной политической окраски, потому что я всегда был беспартийным и в политических группировках никакого участия не принимал. Из лиц Директории меня никто не знал, за исключением одного Виноградова, который встречался со мной в Петрограде, где я заведовал делами Центрального комитета по перевозке, а Виноградов был тогда представителем от Союза городов и ведомств, и принимал непосредственное участие в работах министерства, в качестве исполняющего обязанности товарища министра Некрасова⁸ по водным путям.

И мне представляется, что если мое назначение состоялось, то, вероятно, Директория имела в виду мой служебный инженерный стаж. Вероятно, учитывала мою, к тому времени, 18-летнюю деятельность инженера, в настоящее время уже 20-летнюю деятельность, ряд моих постепенно, более ответственных должностей, ряд моих научных работ по специальности, некоторые из которых были отмечены и вызвали оживленную полемику в специальной и общей прессе. Как, например, мои работы в разгар борьбы между казенными и частными дорогами о сравнении эксплуатации железных дорог. Работа, которая была удостоена почетного жетона Керзона. Эта книга была, по распоряжению министер­ства, роздана в большом количестве, и, поскольку известно, цитировалась в прениях по этому вопросу в государственной думе. Эта книга также, вероятно, была известна Виноградову.

Вступив, таким образом, в состав правительства Директории в должность товарища министра, я оставался до конца существования правительства и ведал теми вопросами, которые мне поручило министер­ство путей сообщения государственных железных дорог. А затем, впоследствии, в июле месяце, всеми вопросами по железным дорогам. Эта работа технически прерывалась иногда необходимостью присут­ствовать на заседаниях малого Совета, причем в этих заседаниях, после того, как мне было поручено ведать железными дорогами, моя задача сводилась к тому, чтобы присутствовать только по этим железнодорожным вопросам на заседаниях Совета. Только по ним я являлся, и, затем с заседания уходил. Этим объясняется то обстоятельство, что в некоторых журналах имеется две подписи, и моя и Степаненко.

Причем, повторяю, что подпись вовсе не характеризует ответ­ственности по всем вопросам. И т.к. подпись... журнала, по некоторым вопросам, нам инкриминируется, то я считаю себя обязанным отметить, что глубоко интересной судьбой, глубокой душевной драмой для нас, присутствующих здесь, является отнесение к Шумиловскому огромного количества постановлений, против которых он, главным образом, и высказывался. Будучи всегда в левом крыле, выступая в качестве оппозиции, в качестве противника мер, которые ему вменяются в вину. Я считаю себя обязанным отметить, что присутствующим здесь под­судимым, а также обвинительному заключению, совершенно неизвестно, ни обвинителю, ни трибуналу, как сложились отношения после начала 19-го г., после образования правительства Колчака. И как эта конструкция власти отражалась на тех или других, прошедших здесь, перед трибу­налом, событиях.

Эта конструкция власти сводилась к следующему. Когда признано было целесообразным, в виду исключительности переживаемых условий, выбрать руководителя власти всей страной, как гражданской, так и военной, осуществление этого было поручено адмиралу Колчаку, который являлся, таким образом, и Верховным правителем, и Верховным главнокомандующим, одновременно соединяя обе эти функции в своем лице. Дальнейшее управление сложилось следующим образом. Непосредственно при Верховном правителе и Верховном главноко­мандующем находился его Совет, состоящий из председателя Совета министров, министров иностранных дел, финансов, внутренних дел, военного и начальника штаба Верховного главнокомандующего. Далее шел Совет министров, возглавляющий отрасли гражданского управления, а из военного управления, те отрасли, которые ему были подведом­ственны. Затем, большой Совет выделял из себя малый Совет, состоявший из товарищей министров. Причем, этому Совету были подведомственны вопросы только второстепенного значения. Только те, по которым уже имеются принципиальные решения и формально согласие глав соответствующих ведомств. Эти меры отдавались только для редакцион­ной, чисто технической разработки. Причем, осведомления о текущих событиях, малый Совет, как общее правило, никогда не имел. Т.к. члены малого Совета, товарищи министров не допускались в закрытые заседа­ния, где обсуждались вопросы важные и выслушивалась информация о ходе, как военной жизни, так и внутренней. Эта информация была доступна только министрам. Мне известен случай, когда приходилось спрашивать министра и получать ответ: все, что я мог сказать, я Вам сказал, дальше Вы можете почерпнуть из официального сообщения. И, действительно, министры не имели возможности даже ближайших сотрудников посвящать, т.к. были связаны тайной этих заседаний. И подавляющее большинство того, что мы слышали здесь, было для нас полной новостью.

Возвращаясь к характеристике конструкции власти, я упомянул, что Верховный правитель был и Верховным главнокомандующим. Военные вопросы, вопросы войны и все, сопряженные с ними, он осуществлял их распоряжением через ответственную огромную организацию, через начальника штаба Верховного главнокомандующего и штаб Верховного главнокомандующего, для краткости, называвшийся Ставкой. Это огромное военное учреждение охватывало все отрасли военного управ­ления на фронте, и, так называемой, территории военных действий, а также и в тылу. Командующий войсками был подчинен по вопросам оперативным и военно-политическим, а также чисто военным, не военно­му министру, а начальнику штаба Верховного главнокомандующего. Таким образом, эта огромная отрасль деятельности, чрезвычайно обширная, в сферу которой входили все эти приказы Артемьева, которые здесь читались, все эти военно-оперативные вопросы, они входили, в смысле подчиненности, не к военному министру, не к Совету министров, а к Верховному главнокомандующему и его штабу. Я сказал уже, что компетенция штаба Верховного главнокомандующего, только военного командования распространялась на территорию военных действий. Я думаю, что общеизвестно, что на территории военных действий суще­ствовали совершенно особые законы, в которые входили почти все отрасли жизни военно-оперативной и громадная отрасль жизни гражданской.

Это положение о полевом управлении войск в военное время. На основании этого положения, лица, облаченные полномочиями, по этому положению, главнокомандующие, командующие фронтом, командующие армиями, командующие отдельными корпусами отдельных армий и т.д., были облечены чрезвычайными полномочиями, распространяющимися [...] вызывается военной необходимостью на все, без исключения, отрасли жизни и все мероприятия карательного свойства. Если они осущест­влялись в пределах этой полосы, они могли осуществляться на основании этого закона и гражданские власти могли о них ничего не знать, а если бы и знали, то, действительно, не в состоянии были бы ничего сделать. Я позволяю себе это утверждать на основании того опыта, который я имел лично, по опыту железнодорожников. Железные дороги входили в территорию и тыла и фронта, и в отношении ж.д. фронт мог расширяться, и железнодорожники вынесли колоссальную борьбу и ряд чрезвычайно тяжелых переживаний. Когда я попытался осуществить свои права, в частности, свое право защищать железнодорожников от тех насилий, которые творились в полосе фронта распоряжениями безответственных начальников, действовавших на основании закона о полевом управлении. Эти насилия персональные, о которых я упоминал здесь, еще более сказались в насилии техническом. Именно в захвате подвижного состава, совершенно нерациональном использовании перевозочных средств. Как пример, укажу, что под одним эшелоном держалось по три горячих паровоза, на случай, если понадобится сделать передвижение. И особенно пришлось вести борьбу за нефтепровод, который был душой всей железной дороги, ибо без смазочных материалов машины работать не могут. Все это побудило нас к необходимости приведения в движение машин электрической нефтекачки, как, например, на Самаро-Злато- устовской ж[елезной] дороге. Затем, десятки тысяч и даже миллионы пудов сжигались под этими паровозами, стоящими без движения. И хотя мы находили большую поддержку в лице товарища министра Введенского и указывали на необходимость сохранения этих продуктов, которые необходимы для работы дорог, мы получили ответ, что нет, военное командование, главным образом, командование чешское, считает необходимым действовать так. Хотя можно было переделать нефтяные паровозы на угольное отопление, что, впоследствии, и было сделано, когда явилась возможность действовать нам в этом районе. Я говорил об участии товарища министра Введенского и обязуюсь доложить, что эти настояния нам пришлось довести до того, что мы составили специальную депешу на имя Верховного правителя. И эта депеша была доложена, но, все-таки, никаких реальных результатов не имела. Т.к. военное командование, главным образом, чешское, т.к. чехи занимали Урал, нашло наши требования неосновательными и не пожелало их осуществить.

Гойхбарг: Не разрешите ли мне спросить, до какого часа или времени будут продолжаться, так называемые, объяснения подсудимых? Обвине­ние считает возможным для себя, в виду выяснившегося характера объяс­нений, не присутствовать. И т.к. неотложные дела вызывают меня в другое место, то я мог бы себя считать свободным и возвратиться к тому времени, когда закончатся объяснения.

Павлуновский: До пяти часов.

Ларионов: Как я уже говорил, полномочия военной власти распро­страняются на территорию военных действий. В эту территорию военных действий входила огромная зона, от Иртыша на запад. К ней присо­единились другие районы, где начинали действовать какие-нибудь части, где начинались права отдельных частей. Так, тогда появился около Семи­палатинска особый маленький фронт и ему были предоставлены права отдельного корпуса на территории военных действий. Это огромное положение военное действовало одновременно с гражданской властью, и создавало ту перспективу, - благодаря которой обвинитель в своем заключении мог приписать Совету министров, и, в частности, при­сутствующим здесь, вовсе не составлявшим колчаковское правитель­ство, и второстепенным персонажам, - целый ряд действий, чисто военных, происходивших в обстановке, может быть, военных действий, влекших за собой те массы жертв, а может быть эксцессов, которые никоим образом не могут быть поставлены в вину присутствующим здесь. А, может быть, я думаю, что это так и Совету министров вменено в вину быть не может.

При своем изложении, обвинитель трактует, как общее правило, что подпись под журналом означает уже ответственность подписавшего за то, что в журнале находится. Как я уже докладывал, по некоторым вопросам я присутствовал, имея только полномочия министра путей сообщения по железнодорожным] вопросам. Так, в моей памяти сохранился журнал от 15 сентября. Там я был по своим железнодорожным вопросам, голосовал за них и ушел, но подписал журнал, ибо эта подпись свидетельствует о моем участии по этому вопросу. Оговорок по вопросу я не делал, ибо такова уже вина делопроизводства, что оно отмечает наше участие. Я должен указать, что присутствовавшим в Совете министров по всем вопросам было бы совершенно несправедливо ставить в вину все постановления, которые в заседании выносились. Я отмечаю, как пример, Шумиловского, а также вменение ему постановления о смертной казни, которое ему вменено в вину, быть не может. Я присутствовал при этом совещании, но абсолютно не могу вспомнить, ибо дела Совета министров на предъявляемые [просьбы] не были [предоставлены] для ознакомления. И только впоследствии я восстановил в памяти, в виду совершенно случайного совпадения, как это происходило.

9   июля я уехал на линию по экстренному поручению для принятия неотложных мер для расшивки узлов, для открытия новых водоснабжений, и дата эта твердо сохранилась в моей памяти. Накануне, 8 июля, я был вызван Уструговым, тогда больным, к нему на квартиру, где он дал мне эти поручения о командировании на линию. Сделал целый ряд указаний, в то время просил побыть в Совете министров, т.к. Степаненко был болен. Я поехал в Совет министров, приехал, не помню в какой части заседания, но, во всяком случае, большую часть пропустил. И, будучи там, я был вызываем, в течение не менее трех раз к телефону, т.к. в виду моего отъезда на линию мои сотрудники спешили получить указания, и министр также делал мне дополнительные указания. И, фактически совершенно в этом заседании не присутствовал, но т.к. я в нем был по некоторым вопросам в очень небольшой части, то я этот журнал подписал впоследствии, когда вернулся из этой поездки. Вот каким образом получались наши подписи в журнал. Между тем, этот механический признак, совершенно не являющийся доказательством, кажется обвинителю вполне достаточным, чтобы по этому механическому признаку установить оценку имеющих несчастье сидеть здесь, на скамье подсудимых, лиц, и называть их участниками. Я, все-таки, считаю, что малый Совет этого не знал. Наше эпизодическое участие в малом Совете не давало нам хода законо­дательства в определенных вопросах, и те обращения, которые сделаны в обвинительном заключении, являются по многим вопросам по-прежнему чрезвычайно для меня непонятными и, во всяком случае, не подтверж­денными основными доказательствами.

Я позволю себе перейти к содержанию фактических обвинений против меня. В частности, моя фамилия фигурирует по двум абзацам. Причем, при перечислении имен, говорится, что во всех этих мерах, активное участие принимали такие-то. Эти меры следующие. Здесь говорится, что министерство путей сообщения отдало в распоряжение иностранцев все железные дороги Сибири. Я покорнейше прошу ознако­миться с теми данными, на основании которых это утверждение сделано. Я имею смелость утверждать, что такого...

Председатель Павлуновский: Подсудимый Ларионов, это опро­вержение данных судебного следствия. Это уже дело защиты. Вы дайте объяснения по фактам, которые прошли перед судом трибунала. Никакой суммировки фактов для опровержения данных судебного следствия я дать не могу.

Ларионов: Я позволю себе огласить факты, которые я имел в виду привести. Факты относительно железнодорожных служащих. Прежде всего, железнодорожным соглашением, которое было достигнуто с большими усилиями, которым принес величайшую пользу России министр путей сообщения Устругов на Дальнем Востоке. Железные дороги Сибири были обеспечены помощью союзных держав, главным образом, помощью по снабжению техническому. Но управление железными дорогами фактически оставалось, и мысли не было о том, чтобы отдать эти железные дороги иностранным державам и прави­тельствам. Я указываю и полагаю, что его чрезвычайно легко установить формально. Тем, что все учреждения дороги оставались, что министер­ство, в моем лице, распоряжалось этими дорогами, что ни одна копейка не поступила в карман иностранцев. И установить, что железные дороги чрезвычайно много приобрели при посредничестве междусоюзной помощи, которая выразилась в создании междусоюзного комитета. Для того, чтобы подтвердить это, я позволю себе обратить внимание на тот факт, что, после того, как Россия вышла из строя держав, борющихся с Германией, огромные заказы, отчасти заказы на чрезвычайные цели и на важное для России железнодорожное имущество, были задержаны за границей, и в Россию не были выпущены. Причем, некоторые уже были в пути. Здесь имела место задержка громадного количества паровозов и вагонов, которые были заказаны и были задержаны в Америке. Когда удалось заручиться соглашением с иностранными державами, мы, в первую голову, добились, чтобы эти старые заказы и старое имущество были в Россию отправлены. И мы действительно начали через предста­вителя междусоюзного комитета получать и получили очень большое количество паровозов, декаподов, большое количество вагонов и частей. Эти паровозы были получены и собирались в Харбине и Владивостоке и оттуда отправлялись на всю сеть. Когда я был в Иркутске, на Томскую дорогу было отправлено 30 декаподов и мы получили их, несмотря на противодействие китайской дороги, которая не хотела расставаться с паровозами и отправлять их.

Таким образом, заручившись согласием иностранцев, Россия получила чрезвычайно ценное имущество, и из старых, и из новых заказов, которые делались в счет кредита, который я частично отпустил для этих целей. Между прочим, эта помощь сводится к диспетчерским телефонам, которые являются чрезвычайно важным улучшением, и их оборудованию, которое было поставлено здесь, при помощи иностранцев. Я упомянул про те же нефтепроводы, которые мы не имели возможности за деньги получить, ибо Америка отказала нам их давать. И, лишь при посредстве междусоюзного комитета, мы получили возможность получить это имущество. Оно было получено, и железные дороги могли работать.

Затем здесь имеется упоминание о передаче предприятий иностранцам. Я обязуюсь отметить тот факт, что, как по эксплуатирующимся, так и по строящимся дорогам, заведовал этим делом товарищ министра Степанен­ко. Ни одной копейки здесь не было от иностранцев, и ни одного вопроса, насколько мне известно, об этих концессиях не подымалось. Что касается перевозки воинских сил, то считаю необходимым указать на существо­вание тарифного учреждения, ведающего отправкой и перевозкой по железным дорогам, о ходе всех перевозок междусоюзного командования, как персонального, так и воинских и грузовых, все эти перевозки отправлялись по чрезвычайно выгодным для нас коммерческим тарифам. Причем, исчисление этого тарифа было произведено чрезвычайно выгодное для нас, а именно, не в русских рублях, стоимость которых фактически стремительно падала, а в золотых рублях, об этом имеется специальное постановление Совета министров. Такие исчисления, действительно, производились. Причем, железной дороге возмещались национальностью следуемые суммы, и если имеются указания, что бес­платные перевозки были, то, вероятно, обвинение нашло возможным приписать это указание, ссылаясь на постановление Совета министров от 28 октября о бесплатных перевозках чехов. На таком заседании я не участвовал, т.к. я выехал со своим эшелоном в Иркутск и повторяю, что эти перевозки и постановление Совета министров шли совершенно вразрез с тем порядком, который действовал раньше, и все перевозки иностранного командования оплачивались.

Затем, я позволю себе указать, как фактическое подтверждение, что все указания, которые здесь были сделаны: «они сносятся с японским командованием об усилении Иркутска японскими войсками», «уговаривают чехословацкие войска соединиться с ними против советской России», «отсылают для продвижения в Японию золото в количестве 2 тыс. пудов», «просят Японию о высылке войск на запад» - и здесь указывается, что в таких-то и таких-то случаях, принимает здесь участие и Ларионов. Я был крайне поражен, т.к., ни об одном таком постановлении не слышал, и узнал только здесь, из оглашенных обыкновением материалов, что такие постановления уже имели место. Одно - 30 октября, когда меня уже не было в Омске, другое - 3 декабря, когда меня не было в Омске.

Я категорически утверждаю, что во всех этих постановлениях я не участвовал, что легко проверить по просмотру журнала, т.к. я не был в Омске. В этих постановлениях моя фамилия фигурировать не должна и это фактически опровергает мое участие в заседаниях. Я считаю необходимым установить некоторые фактические данные относительно случаев, утверждаемые в обвинительном заключении. Тут указывалось, что Степаненко с Ларионовым установили такой порядок на железных дорогах, при котором рабочие никакой защиты с нашей стороны в отношении своих прав не имели. Я уже указывал в своих показаниях перед Чрезвычайной следственной комиссией, что такое утверждение совер­шенно не соответствует действительности, и опровергается целым рядом фактов, которые я могу огласить. Которые могли быть подтверждены свидетелями, вызвать каковых нам, к сожалению, было отказано. Эти факты следующие: о самых первых шагах моего заведования железными дорогами. Как только к нам стали поступать известия о тех насилиях и не закономерностях, которым подвергались железнодорожники, я самым решительным и определенным образом выступил на борьбу с этими злоупотреблениями и защиту железнодорожников. С этой целью я издал циркулярную телеграмму, неоднократное подтверждение которой можно найти в соответствующих делах, железнодорожникам вменить своим линейным агентам в обязанность о всех случаях насилия немедленно сообщать, устанавливая воинское звание, принадлежность к определенной части тех, кто это насилие производит. Немедленно телеграфно сообщать ближайшему начальнику своего управления, а также непосредственно мне. Это исключительное положение, которое, в данном случае, было допущено, т.к. агенты обыкновенно не имеют право сноситься с центром. Это доказывает, какую важность я придавал этому обстоятельству и я начал получать такие сообщения и принимать меры, чтобы прекратить насилие в дальнейшем. Причем, часто имели место такие случаи, о каких- нибудь случаях неправомерности получались сведения окольным путем. Я требовал объяснения, почему мне не было донесено, и я не имел возможности что-нибудь сделать. Оказывается, что зачастую железно­дорожники были до того терроризированы, уже с момента беспорядочной демобилизации наших войск, когда им пришлось нести ужасные испытания, что они боялись защищаться от совершаемых над ними насилиях, чтобы только не попасть в историю. И мне приходилось рядом повторных телеграмм, которые в делах можно найти, требовать, чтобы во чтобы то ни стало было сообщено о всех случаях. И я установил такую систему, которая, определенно, до последних дней, проводилась: что я обращался к высшему начальнику виновников этого насилия, по принадлежности, к военному министру, к начальнику штаба Верховного главнокомандующего непосредственно, или к начальнику военных сообщений, или к военной миссии, если это было со стороны чехов, с категорическим требованием предать насильников суду, заслуженному наказанию и принять меры пресечения повторения в будущем подобных случаев. У меня в министерстве регистрировались случаи насилия и я пользовался этим, чтобы доводить до сведения всех, кого возможно. Я припоминаю, что когда я был вызван на доклад к Михайлову, о его поездке на Томскую дорогу, когда он сообщил о тяжелом положении железно­дорожников, о той тяжелой нужде, которую они терпят, я воспользовался этим и принес этот синодик того, что делается на железных дорогах и огласил его в пленуме Совету министров. И министру Степаненко было предложено принять меры к прекращению этих насилий. Таким образом, причина этих насилий была не в нас, мы принимали против них все меры. И это может быть подтверждено всеми материалами, имеющимися в делах. Что касается министра Устругова, который всегда был в левом крыле правительства и отстаивал...

Павлуновский: Я вынужден ограничить Ваше время еще пятью минутами, в виду того, что подсудимые не ограничиваются освещением фактов. Я вынужден вообще ограничить время для всех подсудимых пятнадцатью минутами.

Ларионов: Постараюсь быть возможно кратким. Это заявление я отправил за своей подписью в Комитет законности и порядка, и товарищ министра Малиновский легко может этот факт подтвердить. Комитет законности и порядка, рассмотрев мое заявление, издал циркуляр, которым вменялось в обязанность военным чинам защищать железнодорожников от насилий и незаконных арестов, и предавать виновных следственной власти. На этот циркуляр я опирался, и, прибыв в Иркутск, я потребовал от начальника военных сообщений, что он сделал по охране железно­дорожников. В виду того, что я вынужден быть кратким, для приведения фактических данных, которые говорят о совещании и по финансовым предприятиям. Я должен доложить, что этим совещаниям отпускались ссуды железным дорогам. Они отпускались, потому что необходимо было финансировать железные дороги, которые иначе работали в дефицит. И если бы правительство их не субсидировало, они вынуждены были закрыться и все рабочие и служащие, которые находили на них заработок, потеряли бы свой хлеб и были бы обречены на величайшее бедствие. Попутно с этим я вынужден остановиться на документе, который был здесь оглашен. Документе, относительно моей деятельности от общества Алтайской ж.д. Доверенность, переданная мною Липецкому⁹, была выдана мне в 17-ом г., когда я был управляющим Алтайской ж.д., и выдал ее на совершенно законном основании. Я имел договоренность с правом передоверия, на случай моей отставки или болезни, уполномочивающую меня производить действия. Когда я перешел на службу в министерство, вместо меня был назначен инженер Федоров¹⁰. И возник вопрос, каким образом можно было облечь Федорова всеми формальными правами распоряжаться средствами, которые принадлежали Алтайской дороге, как частному предприятию. Я обратился к своей юридической части, которая нашла возможным формальный, совершенно законный, выход. Чтобы я, не имея возможности возвратить свою доверенность обществу Алтайской ж.д., выдал доверенность инженеру Федорову и я такую доверенность выдал. Таким образом, то формальное право, которого я не осуществил, т.к. перешел на службу в министерство, я передал другому лицу и этим ограничилось все участие с моей стороны. Таким образом, то освещение, которое было дано этому факту здесь, совершенно не соответствует действительности, ибо я совершил только формальный акт, передав в 19­ом г. мою доверенность. А доверенность Липецкого была мне возвращена, причем вознаграждения от Алтайской ж.д. [я] не получал ни одной копейки. Никаких действий, которые являлись бы покровительством Алтайской дороги, я не делал. Тем более, что еще в 17-ом г. я просил об увольнении с Алтайской дороги. Мне это было обещано и, наконец, мой перевод совершился. Здесь было указано, что мною была послана бумага, относительно продвижения дороги на юг. Такая бумага, действительно, была, т.к. я вообще интересовался этой дорогой, считая ее чрезвычайно важной в государственном отношении. Я получил копию этого поста­новления и этим ограничился. Это постановление лежало у меня, никаких шагов я не предпринимал и с инженером Степаненко даже об этом не разговаривал.

Председатель Павлуновский: Предоставленный вам срок истекает.

Ларионов: Что касается расходования сумм, о которых здесь гово­рится, то это было совершенно законное перемещение из одного банка в другой. Это был счет служебный, который делается под видом подписки, выдаваемой государственному банку, при его открытии. Такая подписка была дана и из этого счета, почему-то, обвинитель выделил только два распоряжения, но забыл другие. Например, мною было переведено 10 млн. на уплату служащим и рабочим Томской дороги, на оплату Ленской дороги. Что касается моего участия в тройке в Иркутске, я отвечу, что я приехал в Иркутск в качестве товарища министра. Абсолютно не принимал участия в политической жизни, и руководстве политикой, вел чисто техническую работу и участвовал в заседаниях малого Совета. Только 11 декабря я вступил в исполнение [должности]заместителя министра и даже в это время в закрытом заседании Совета министров не участвовал. И во многих заседаниях, когда я приходил, в заседание Совета министров, я вынужден был ждать, пока закончится закрытое заседание, а иногда уходил поздно ночью, т.к. заседание до моих вопросов не доходило. Только 20 числа, когда стал председателем Червен-Водали, он пригласил нас в заседание закрытого Совета, и только тогда я получил [право на]участие в большом Совете.

Мое участие в переговорах с Политическим центром сводилось только к переговорам 2, 3 и 4 января. Об этом подробно изложено в моих показаниях, имеющихся в моем деле. 2 и 3-го мы поехали с Ханжиным, чтобы добиться согласия на переговоры и его добились. 3-го мы вернулись вместе с Вагиным и вели предварительные переговоры, результат которых на другой день был доложен Червен-Водали и затем Совету министров. 4-го, когда мы после чрезвычайных технических затруднений явились туда, я присутствовал на этих переговорах, где было достигнуто соглашение по основным пунктам и был вызван к телефону в японскую миссию.

Председатель Павлуновский: Ваше время истекло, я могу продлить еще на две минуты.

Ларионов: И здесь впервые мы узнали об отводе Семеновым 31-го арестованного. Я отдал распоряжение немедленно их вернуть, и дал распоряжение передать командующему войсками, оставленному Сычевым, который ждал в Иркутске, что заключается мир и поэтому оставшиеся войска не должны стрелять. Вот эти два действия были единственными моими действиями, сделанными во время этих перего­воров. Полагаю, что из них никоим образом не следует агрессивный характер этих действий, а наоборот. И узнав в заседании Совета министров, я послал телеграмму с приказанием Сычеву вернуть аресто­ванных, которые тогда же были отправлены через чешское командование.

Я утверждаю, что я не знал, что имеется предложение Скипетрова отправить арестованных. В документах Червен-Водали имеется предписание от Скипетрова 3 января. Т.е. тогда, когда я находился на том берегу и вел переговоры и от города был отрезан. Возвращаясь к этому вопросу я подтверждаю, что Червен-Водали, в качестве председателя, отдавал распоряжения или, вернее, настойчивые требования, чтобы никаких военно-полевых судов не было, и что Сычев должен принять охрану неприкосновенности личности этих арестованных, на что и было изъявлено согласие. Этим я заканчиваю объяснения.

Павлуновский: Объявляю перерыв, чтобы подсудимые суммировали свои объяснения. Больше пятнадцати минут для объяснений я давать не буду, иначе получается, что подсудимые будут иметь двойное последнее слово.

28 мая 1920 г. (После перерыва).

Время: 2.00-3.00 часа.

Председатель: Заседание революционного трибунала возобно­вляется. Слово принадлежит подсудимому Степаненко.

Степаненко: Западно-Сибирским комиссариатом я был приглашен в ведомство путей сообщения, главным образом, как специалист по железнодорожному делу, т.к. тридцать лет своей жизни непрерывно работал в этой области создания народных ценностей. Здесь за мною числятся некоторые работы, которые имеют общегосударственное значе­ние. Как, например, организация и осуществление огромного, чрезвы­чайно ответственного и сложного дела во Владивостоке - сборка амери­канских вагонов. Согласившись на восстановление транспорта в стране в тот момент, я, тем не менее, осведомился о возникшей власти. Вполне убедился в том, что возникшая власть совершенно не стремится к восстановлению старого, что наоборот возврата к старому не может быть, что она стремится восстановить государственный строй на демокра­тических началах. Что отвечало моему настроению, и я спокойно принял­ся за техническую работу по восстановлению транспорта в стране, участ­вуя в правительстве, лишь постольку, поскольку к этому обязывало меня мое положение.

При Сибирской Директории я участвовал с совещательным голосом. В Административном совете мне не пришлось участвовать, т.к. я имел служебную поездку на Дальний Восток, а в Совете министров я принимал лишь спорадическое участие. Таким образом, я работал как специалист и никоем образом, как политический деятель. Да я и не мог быть таковым, по своему душевному складу. Но в области своего ведомства я не мог проводить эту политику возвращения к старому, что, главным образом, инкриминируется мне, не только по своему душевному складу. Но и потому что я думал, что транспорт в стране должен стоять вне политики, которая руководит всеми методами и приемами, это политике целесо­образности для работы транспорта, как такового. И вот, исходя из этих мотивов целесообразности, и был предпринят мною тот ряд мер, на которые, между прочим, указывается в обвинительном акте. Так, например, мною, прежде всего, было введено единоличное управление на местах и в центре. Раньше были всюду коллегии. Так например, Омская ж.д., упразднив должность начальника дороги и его помощников, установила правление Совета ж.д. депутатов, которое состояло из 80 лиц и из него выделялся исполнительный орган, который состоял из 16 или 20 лиц. Очевидно, что такая коллегия требовала массу специалистов, которых не хватало и раньше, это, во-первых. А во-вторых, в таких коллегиях никто и не участвовал, определенной ответственности, между тем, как для того, чтобы управлять этим делом, необходимо сознавать точно свои обязанности и свою ответственность. Это было первое, что заставило меня решиться на меру введения единоличного управления на местах. Т.к. на каждом участке тяги или пути была коллегия, которая отрывала массу полезных средних служащих и рабочих от их прямых обязанностей, где они были более полезны, чем в правлении, в котором они оказывались недостаточно компетентны. И другим методом управления была организация центрального управления, приглашение надлежащих сотрудников, в том числе и Ларионова. Затем предоставление большой инициативы на местах, децентрализация власти и т.д. И, благодаря этим принятым мною методам, все-таки, в результате, в течение времени моего заведования транспортом при Сибирском правительстве с июля по ноябрь, транспорт непрерывно рос. Ежедневные, неуклонные, беспристрастные цифры показывали, что количество перевозок с востока на запад ежемесячно увеличилось. Кроме того, брошенный произвольно и оставленный владельцами водный транспорт был взят правительством в свои руки. И этот водный транспорт в течение навигации осуществил огромную работу по перевозке десятков и сотен тысяч пудов. В это время были осуществлены государственные мероприятия, чрезвычайно важные, вроде устройства и сооружения Илимского тракта. А [кроме] тракта, была реформа водных округов, с целью предоставления большой инициативы на местах. Затем шоссейные дороги были объединены для упорядочения этого дела, еще ряд других мер. Основано было особое совещание для урегулирования вопросов между предпринимателями и рабочими, вопросов труда и т.д. Таким образом, эти все мероприятия совершенно не исходили из общегосударственной политики. И, хотя, некоторые приемы здесь представляют собой возвращение, якобы, к старому, но я повторяю, что это было требование целесообразности, а не возвращение к общегосударственной политике, каковая здесь не имелась в виду.

Что касается обвинения по отдельным инкриминируемым пунктам, то должен доложить, между прочим, что относительно введения милиции, я уже указывал, что введение железнодорожных жандармов не находится ни в какой связи, и, это, тем более, меня удивляет, что эти жандармы были именно мною уволены. По крайней мере, меня переворот застал во Владивостоке, и я, прежде всего, уволил этих жандармов. Здесь же была обыкновенная милиция. Что же касается двух пунктов законов, которые караются смертной казнью, должен заявить, что я принципиальный противник смертной казни, вообще говоря. И считаю высочайшим и гуманнейшим государственным актом отмену таковой, где бы она ни была. Что же касается подписания, то здесь было достаточно объяснено предшествующими ораторами, что это часто являлось совершенно вне воли и объясняется совершенно иначе. Вчера, между прочим, было недостаточно разъяснено и мое участие в том, что было назначено вознаграждение за подавление восстания в Тобольской тюрьме. Сколько я припоминаю, это был доклад министра юстиции по докладу начальника губернии. Он заключался в том, что подавление восстания произведено было не тюремщиками, а гарнизоном. Награды же даны были тюремщи­кам за то, что они потеряли некоторую часть своего имущества. Этим же объясняется и разница в сумме этой выдачи. Пенсии были назначены не только полицейским властям, а вообще всем гражданским чиновникам, и все они регулировались общим законом, ранее прошедшим и утвержденным. И не было оснований возражать в конце против этого.

Относительно тех правопорядков, о которых говорится в конце этого обвинительного акта, я должен сказать, что вопрос относится ко времени существования Сибирского правительства, когда мне, непосредственно, приходилось в этом участвовать. Но я должен сказать, что здесь, вероятно, имеется в виду проведение и реформирование профсоюза. Потому что на этой почве можно подумать о нарушении прав рабочих и т.д. И должен сказать, что я встретился с необходимостью проведения единоличного управления на местах, и это обстоятельство создало недовольство и сопротивление профсоюзов. Не было совершенно мысли и идеи об упразднении таковых, но, т.к. профсоюзы предъявляли требования о праве вмешательства в дела управления, что сделало бы невозможным организацию этого дела, то нужно было устранить вмешательство их в дело управления. Поэтому представлялась необходимость реформировать эти союзы по иному принципу: не по территориальному, а по профес­сиональному принципу. И это обстоятельство устраняло от возможности вмешательства в технику управления, но все же, не было речи об упразд­нении профсоюзов. Может быть, это носило в себе некоторое несовер­шенство и требовало в будущем исправления, я этого не оспариваю. Потому что в строительстве делаются приблизительные штрихи того или иного начинания. Я хочу два слова сказать относительно той резолюции, которая мне инкриминируется - на секретном отношении министра внутренних дел или военного министра, относительно забастовки. Эта бумага от 19 или 20 апреля подписана мною и адресована начальнику дороги. То было указание, что возможно возникновение забастовки, вследствие низкого уровня заработной платы. И вот моя резолюция исключительно к этой области и относится. Т.к. это вопрос чрезвычайно сложный, т.к. министерство дает директивы об установлении сдельной или премиальной платы, и т.к. это чрезвычайно сложный и трудный вопрос, то выработка нормативной и правильной оценки, есть функция известного времени и процесса. Нужно присмотреться к обстановке, и тогда говорить о сдельных ценах. Тем более, что я лично уверен, что никто в министерстве не сносится непосредственно ни с какими контрразведчиками. Эта была бумага от министра, а не от контрразведки.

Кроме того, я не помню, чтобы в апреле месяце была забастовка. Это восстание ничего общего не имело с забастовкой. Но чтобы были эксцессы, я не помню. И сколько я не собирал сведения, я этих сведений не могу получить. Кроме того, гражданином обвинителем была прочтена телеграмма Гайды, где он требовал суровых мер над забастовавшими рабочими водного транспорта. Он, вероятно, адресовал ее министру путей сообщения. Но, кроме того, должен сказать, что, по этому вопросу, непосредственных сношений с Гайдой не могло быть. Он распоряжался в пределах прифронтовой полосы. Кроме того, эта забастовка не осуществилась. О ней ходили слухи, но она не имела таких последствий, какими грозил в своей телеграмме Гайда. На такую телеграмму я бы не мог реагировать. Я себе не могу приписать этой телеграммы.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Жуковскому.

Жуковский: Моя работа по министерству иностранных дел началась в 1909 г. И в течение пятнадцати лет я проходил свою службу исключительно по консульской части. В 1914 г., по возвращении в Петроград, в связи с началом европейской войны, я посвятил свои силы призрению сирот воинов. Причем работал три года в качестве ревизора при председателе Совета министров. Затем переехал в Самару в 1918 г. по тем соображениям, что средств не хватало на жизнь в Петрограде, занимался преподаванием музыки в народной консерватории. И в конце 1918 г. я получил предложение вступить в состав министерства иностранных дел в Омске. Здесь мне была отмежевана именно та часть, которая была связана с моим консульским опытом.

В большой внешней политике, которая исключительно лежала на управляющем ведомством, я никакого участия не принимал. Ни у одного из иностранцев никогда не был, и ни один иностранец со мною сношений не поддерживал. Я ни разу не имел доклада у Верховного правителя, ни разу не сталкивался с Верховным советом, и никого не знал из тех лиц, которые стояли близко к адмиралу. Когда началась эвакуация, то мне было предписано сесть в поезд адмирала, чтобы расшифровывать телеграммы от управляющего ведомством и получать от него указания. Целые дни и ночи, мы, с моим помощником, сидели над распутыванием этих теле­грамм. Что касается до данных обвинительного акта, то там указано мое участие только в двух заседаниях малого Совета, касавшихся введения смирительных рубашек, кандалов, назначения пособия тюремщикам Тобольской тюрьмы. По этому поводу я припоминаю, что по этому делу был доклад [Грана]¹¹, который говорил, что недостаток средств чрезвычайно затрудняет тюремную администрацию. В другом деле шла речь о подавлении восстания гарнизоном, когда пострадало имущество надзирателей и, в возмещение этих убытков, малый Совет принял ассигнование. Мне остается только сказать о тех стихах, о которых упоминал обвинитель. Я прошу революционный трибунал обратить внимание на то, что это является моим интимным переживанием. Стихи не предназначались для пропаганды, а только выражают мое собственное интимное, чрезвычайно тяжелое, переживание того времени. В связи с деятельностью моей, как чиновника и гражданина, они не стоят. Как чиновник я был аполитичен и лоялен к тому правительству, которому я служил, и которое оценивало мои опыт и знания.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Писареву.

Писарев: Я скажу немного и буду краток. По положению о главном управлении по делам исповеданий, я, как товарищ главноуправляющего, не имел права решающего голоса. И, таким образом, ни в одном из актов правительственной деятельности политической и военной я не имел права решающего голоса. Я не участвовал ни в заседаниях Административного совета, ни в военном совете, у адмирала Колчака я ни разу не был, в большом Совете я участвовал только иногда, когда мне приходилось замещать главу ведомства, но и здесь я не имел права решающего голоса. Отсюда ясно, что те обвинения, которые помещены в обвинительном акте, не могут быть предписаны мне, в виду моего пассивного положения в правительстве. По поводу обвинений, которые были выставлены против меня, как, например, неправильная отчетность, которую за меня произвел чиновник, начальник отделения Черн[о]вский на 40 тыс. Будто бы, за счет 100 тыс. кредита, полученного мною на культурно-просветительские цели, я заявляю, что эти 100 тыс. на культурно-просветитель[скую] деятельность были израсходованы и учитывались по особому учету. 40 тыс. это была совершенно другая сумма, по другим ассигнованиям. Причем, здесь было указано, что они были отосланы моей жене. Это полнейшее недора­зумение, потому что я жене послал совершенно особые деньги, которые дал [ей], как частный человек частному человеку. И эти деньги я отослал в Бийск. Что касается обвинения в контрреволюционности, на основании статей «Сибирского благовестника», где я был редактором, по поручению Томского соборного совещания, то я должен сказать, что те статьи, откуда обвинитель почерпнул инкриминируемое мне обвинение, не могут мне ставиться в вину. Потому что они мне не принадлежат. Это статьи ведомственные, они составлялись специальным представителем. Между прочим, это было в то время, когда я еще не был товарищем министра, а был членом высшего церковного управления, больше года тому назад. Этот журнал я сознательно не продолжал и прекратил его редактирование на втором номере. Потому что он не соответствовал моим убеждениям. Вот все те объяснения, какие я нахожу важным высказать по поводу тех обвинений, которые были выставлены обвинителем. Если вам угодно, я могу указать на мою прошедшую деятельность.

Председатель: Суд не считает достаточным Ваше объяснение. Слово принадлежит подсудимому Клафтону.

Клафтон: Меня обвиняют в создании клеветнической печати и в измене. И, вместе с тем, надо мною висит тягостное обвинение, выразив­шееся в шести пунктах. Я уже неоднократно излагал револю-ционному трибуналу обстоятельства, в которых отдельные советские деятели обратились ко мне с просьбой, и по отношению к этим советским дея­телям, я выполнил свою роль. Здесь фигурировал как нейтральное лицо, в добросовестность которого верили. И эту часть задачи я выполнил, и с этого дня я считал себя свободным человеком, и мог возвратиться к той деятельности, которую я вел всю жизнь. Я все время был журналистом и земским деятелем. Те обвинения, которые мне предъявлены, возможны только потому, что я здесь чужой человек. На родине и там, где я работал, такое обвинение было бы немыслимо. Сюда меня привезли больным брюшным тифом. Гражданин обвинитель говорит, что ему неизвестно, когда я приехал. По домовым книгам можно установить, что я привезен 20 октября. Тиф протекал в чрезвычайно острой форме и осложнился миокардитом, со всеми последствиями сердечной болезни. Когда я встал с болезни, около Рождества, я застал сложившуюся государственную власть в лице Колчака. А также и тот восточный отдел партийного коми­тета, деятели, которого просили меня принять участие в качестве его председателя. Они ко мне обратились по тому же самому, почему обратились ко мне и советские деятели. Я долго не соглашался, - но когда встал передо мной вопрос, что нельзя избрать никого, кто бы сохранил в чистоте принципы партии Народной свободы, когда мне указали, что в противном случае, здесь будет просто закрыта вся организация партии Народной свободы, - я согласился временно быть председателем. С тем, чтобы в это время партия подыскала сибиряка, имеющего большое русское имя. Т.к. я для сибиряков - неизвестное лицо. На это согласились, и я лично, указал на Востротина¹², с которым велись переговоры. Причем, я заявил, что если никто не пойдет, я созову конференцию, которая изберет президиум.

Моя деятельность в качестве председателя партийного комитета была чисто декоративная. Она сводилась к тому, что я сохранял все положения партийной программы. Но с каждым днем моего пребывания, мне становилось все более и более ясно, что я был поставлен во главе восточ­ного комитета для того, чтобы противопоставить какое-нибудь влияние той группе, которую здесь неоднократно называли. С первых дней началась эта, сперва глухая, а потом совершенно открытая борьба. Я уже рассказывал, какие меры приняты мною для того, чтобы парализовать деятельность этой группы. Фамилии, которые здесь оглашались, были связаны с фигуральным выражением «шептунов», и, как представитель партии - не те представители партии, которые были занесены револю­ционной бурей 1917 г.,-а как старый партийный работник, я не мог взять на себя роли обратного шептуна и шептать влево, когда другой шептал вправо. И я ограничился только обузданием этих элементов, которых нужно было обуздывать. Что касается политической роли, то мне, как и всем другим, здесь на этой территории находившимся, казалось, что в лице Колчака мы имеем честного национального вождя и патриота, вокруг которого группируются демократические элементы. И мы искренне верили в демократические декларации, которые издавали и Верховный правитель и правительство. Веря в то, что в этом правительстве находятся люди, безусловно, демократически мыслящие и чувствующие, мы видели, что у этого правительства не существует программы. Что оно не имеет никакой власти, что нам было ясно по конституции этой власти, было ясно, что оно не может быть сильным, потому что оно создавалось в силу тех исторических причин, о которых здесь нельзя говорить, и о которых будет написан целый ряд книг. Но тогда еще не было ясно, что мы не имеем диктатора Колчака, а имеем игрушку в руках целого ряда атаманов, с одной стороны, и с другой стороны, той Ставки и военщины, о которых здесь говорили. Были диктаторы, но не было диктатора. Судебное следствие подтвердило с ужасающей ясностью это положение. В то время, когда советская власть, которая не боится эксцессов, здесь не создалось ничего, ни армии. А развился тот букет жестокостей и ужасов, который является признаком бессилия. Но у нас была вера, - переворот не отбросил в сторону элементы, которые поддерживали правительство. И нам казалось, что это было нужно.

Я уже сказал, что события застали меня в такой роли, которую никоим образом нельзя подвести под понятие «участие в бунте». Я лично никакого участия в бунте и восстании не принимал и всю свою жизнь не принимал участия в заговорах, бунтах и восстаниях. Моя деятельность протекала в другой области, и, если я согласился быть председателем восточного отдела, так только в силу тех обстоятельств, о которых я говорил.

Между тем, мне брошены такие обвинения, которые бы могли быть брошены в том случае, если бы я был товарищем министра, министром или чиновником. Та деятельность, которая началась с 1 июля 1919 г., в качестве директора русского бюро печати не подходит ни под одну из этих категорий. Тут можно говорить о клеветнической печати, но не о моем участии в правительстве и ответственности за мои действия. Моя деятельность была качественно отлична. Она охватывала круг идей, которые проводило правительство, но не больше. Этот круг - единая Россия, правовое государство, Учредительное собрание и т.д. Поскольку мы проводили эти идеи, и их декларировало правительство, постольку деятельность наша совпала, но ни я, ни мои сотрудники не были связаны со всеми остальными выступлениями правительства. Мы могли в любое время закрыть свое учреждение, перейти на другое положение.

Самый тягостный из всех пунктов, это пункт-обвинение в убийстве. Я должен сказать, что я лицо, окончившее медицинский факультет. По самому своему образованию не могу защищать или одобрять такое положение. Но, как раз, в первые дни своего пребывания в качестве председателя восточного отдела партии Народной свободы, совершились те события, которые я здесь узнал на суде; из оглашенных здесь показаний, из допроса Рубцова и т.д. Я должен вам сказать, что обвинитель, который сомневается в том, что этот документ-протест состоялся под моим председательством, высказывает такое сомнение совершенно напрасно. Когда я об этом узнал, я созвал не только восточный отдел, но и пребывающие здесь комитеты Сибири и беженцев. На собрание, в количестве пятидесяти человек, я лично выступил с речью о том, что невозможно терпеть то, что произошло. Вы, может быть, мне не верите, когда я вам скажу, что в числе этих 43 человек, погиб мой ученик Георгий Сан... Так что, среди общих причин были причины личные. Этот протест, в котором мы высказывались, указывая на бессудные расстрелы, создали чрезвычайно тягостное положение для нас. И я его заявил главно­управляющему Делами Совета министров Тельбергу и Пепеляеву. В этом протесте мы указывали на необходимость предания суду, на полную нетерпимость в государстве такого положения, что оно колеблет государственный аппарат, что оно колеблет правовое сознание в народе, и что, государство, при таких условиях, не может существовать.

Обвинитель говорил о земском союзе и Америке. Что этот земский союз улавливал большевиков. Я должен указать в ответ на этот намек один факт. Приблизительно в мае месяце я получил бумагу от председателя Барнаульской следственной комиссии о том, что ко мне обращается подсудимый с просьбой, не могу ли я подтвердить, что он меньшевик с[оциал]-д[емократ], и сказать все, что я могу сказать о его деятельности. Я немедленно ответил на эту бумагу, он был освобожден, он принял участие в восстании и теперь состоит членом Совета рабочих депутатов. Согласитесь, что бросить мне намек на такое деяние могут только в Сибири, где меня не знают.

Главное обвинение, это обвинение в клеветнической печати. Здесь я должен сказать, что я лично, в течение тридцати лет, состою журналистом. Будучи 19-летним юношей, был привлечен к процессу «Народной воли», просидел в крепости, был три года в ссылке, создал в России целый ряд газет. Первый Всероссийский орган, в котором принимали участие деятели большевизма и меньшевизма и кадетизма, в котором принимал участие П.П.Маслов¹³. В 1906 г. я был привлечен за пропаганду рабочих. Затем в моей «Волжской газете» принимал участие Максим Горький¹⁴. Эта газета была закрыта за разоблачение Распутина¹⁵ в 1916 г. И сказать, что я здесь позволял себе бороться с большевизмом, путем клеветы это, значит, не знать моего прошлого. Меня можно обвинять в заблуждениях, ошибках и в преувеличениях, как во всякой агитационной литературе я допускал, может быть, карикатуру и гиперболы, но ни в коем случае, не клевету. Насколько мы были далеки от клеветы, указывают те источники, которыми мы пользовались, и которые заслуживают полного доверия. Это была Пермская профессура, воткинские и ижевские рабочие, которые бежали, и которым мы не могли не верить. Это был период вашей власти, и, оценивая, так или иначе, этот период, мы могли допускать ошибки, но были далеки от клеветы. Обвинитель здесь указал на то, что для заграничной агитации мы создали целый ряд учреждений. И тут я обращаю внимание на фактическую ошибку. Было указано, что у нас было отделение в Пекине. На самом деле его не было и не было даже корреспондента. Я прошу революционный трибунал обратить внимание на те документы, которые были в деле.

Мне брошен упрек в том, что русское бюро печати пользовалось народными деньгами. Документ на миллион 400 тыс. рублей, который я немедленно передал членам правления, показывает, что ни одной копейки нет на моей совести. И, что наоборот, я не получил двухмесячного жалования, что деньги лично мои, и я лично никаких денег не расходовал. Обвинение в том, что я мог быть близок к таким реакционным группам, как Жардецкий, я уже опроверг. Когда я стал директором русского бюро печати, я стал добиваться удаления от «Сибирской речи». Я ставил условие сотрудникам, чтобы никто не работал в «Сибирской речи» и это повело к тому, что у меня произошел полнейший разрыв с Жардецким, который кончился прекращением знакомства.

Почему меня упрекают близостью к этой группе, я не понимаю? На открытии конференции, на которой, я, в конце концов, заявил о своем отказе, я говорил о полной невозможности возврата к старому строю - не к советскому, а к старому строю - не в политическом, ни в экономическом смысле. Когда я был на аграрном совещании, я говорил, что нельзя изменить тот земельный уклад, который был завоеван революцией, и протестовал против всякого изменения земельных отношений. На конференции я заявил, что мы можем настаивать на том, чтобы наша программа 1917 г. осталась в чистоте, и конференция единогласно постановила, что она остается верная принципам 1917 г. Я заявил, что нашим идеалом остается представительный строй на началах демократии. Я был противником большевизма и был директором русского бюро печати, но это не было явление клеветнического порядка. Это было явление идейной борьбы, от которой я не имел выгоды. Между тем, даже то акционерное предприятие, в котором я был директором-распорядителем, было ограничено прибылью в 5%. Я не могу дать объяснений по этому поводу, потому что я не в курсе дела, но я знаю, что по расчетам с казною было 7 млн. рублей. В дороге остались великолепные типографии, одна осталась в Екатеринбурге, одна - в Иркутске. Я ссылаюсь на «Известия Иркутского революционного комитета», которые признали нашу типографию лучшей в Сибири. Согласитесь, что одна типография стоит более 7 млн. рублей сибирскими деньгами. Поэтому я не могу понять упрека в том, что в области материальной мы нанесли трудовому народу какой-нибудь экономический ущерб. Нам удалось создать такую типо­графию, которая является национальным не расхищением, а приоб­ретением. Я весь принадлежал к, так называемой, трудовой интел­лигенции. Никогда я не имел никакой собственности. И в этом отношении не могу быть причисленным к этой группе, которая здесь инкри­минируется, как группа промышленников и помещиков, вдохновляющая правительство. Я был очень, очень далек от группы, которой руководил Жардецкий. Я должен сказать, что эта группа, ничтожная по самому существу, но я далек был и от той группы, которой было присвоено имя Лопухина. Лопухин, после того, как имя его было привлечено к разоблачениям военно-промышленного комитета, должен был уйти из членов нашего правления.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Цеслинскому.

Цеслинский: Из обвинительного акта я узнал, что деятельность моя возведена на неподобающую высоту. Должность моя была приравнена к должности министра и главноуправляющего. Между тем, дело обстояло совершенно не так. Директория назначила меня на должность начальника Главного управления почт и телеграфов. Затем при рассмотрении сметы и учреждения инструкций Главного управления было упомянуто, что конструируется Главное управление почт и телеграфов, на основании законоположений № 319 и 356. В силу чего я не имел права участвовать в заседании Совета министров. И поэтому те упреки, которые мне поставлены здесь за участие на заседании Совета министров 7 ноября, прошу с меня снять, ибо в этом отношении себя виновным не признаю. В дальнейшем мне инкриминируется, что вместе с губернатором Пильцем скрывал факт не передачи депеши...

Председатель: Это было сказано в качестве характеристики, а не в качестве обвинения.

Цеслинский: Это было известно тем лицам, которые меня направляли на должность главноуправляющего. И власти в Иркутске также знали, объяснением фактов моим удовлетворились и ко мне никакого обвинения не имели. Я очень прошу принять во внимание это мое заявление. Дальнейшее обвинение состоит в том, что я закрывал издание газеты. Оно тоже не соответствует действительности. Газет я не закрывал, рас­поряжений по этому поводу сделано не было и это обвинение является необоснованным. Если мне председатель разрешит, я воспользуюсь и доложу, каким образом я попал на должность начальника Главного управления.

Председатель: Это не гак важно. Ваше дело вполне конкретно. Вы нам скажите по существу выдвинутых в процессе обвинений и фактов.

Цеслинский: Что касается стеснения образования профессионального союза, то в данном случае, как начальник Главного управления почт и телеграфов, входящего в состав министерства внутренних дел, на правах директора департамента, я совершенно не вел внутреннюю политику. Политику вел министр внутренних дел и этот вопрос о стеснении проф­союза, тем циркуляром, который подписан был покойным Пепеляевым, исходил уже из его канцелярии. Затем он был представлен в юрискон­сультскую часть и препровожден ко мне. Таким образом, я виноват в том, что я скрепил этот доклад. Но я позволю себе доложить, что прежде чем опубликовать его, я послал в сенат справиться о юридической право­мочности этого циркуляра. Мне ответили, что ни в коем случае он сенатом признан не будет, и при первой жалобе будет отменен. Я об этом докладывал министру. Министр с этим не согласился: «я сам юрист, потрудитесь это исполнить». Я это исполнил, но при встрече с Шумиловским я просил принять меры к урегулированию вопроса о профессиональном союзе. Шумиловский обещал свое содействие. Мы договорились до того, что будет созвано межведомственное совещание, чтобы восстановить закон 12 марта 1917 г., по которому каждый гражданин волен участвовать в образовании профсоюза. Таким образом, здесь я не могу признать себя виновным, как лицо, действующее самостоятельно, а только как лицо, которое скрепило эту подпись. Ответственным за этот проект по закону является министр внутренних дел.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Ячевскому.

Ячевский: Я состоял в должности товарища министра внутренних дел около шести месяцев 1919 г. Предлагая мне должность товарища министра, министр Пепеляев категорически мне заявил, что политику он оставляет за собой. От меня он будет требовать черновой работы по будничным текущим вопросам. Так это и было, и только во время отлучки министра мне пришлось его несколько раз замещать в заседаниях Совета министров, когда я непосредственно соприкасался с политическими вопросами. В это время Пепеляев вызывал меня к прямому проводу, требовал от меня докладов по самым важнейшим текущим делам и давал мне определенные указания, которые должны были быть для меня обязательными. Я далек от мысли сваливать с себя вину на тех, которых нет более в живых. Я сознаю необходимость нести соответственную долю ответственности за деяния, в которых я участвовал, соразмерно той роли, которую я играл, в ряду правительственных деятелей.

Переходя к тем частным конкретным пунктам, которые отмечены во время судебного процесса, я считаю долгом доложить трибуналу мои нижеследующие объяснения. Первый пункт касается того постановления Совета министров, которое подписано, в числе прочих, и мною - выдачи 3 миллионного дополнительного вознаграждения железнодорожным служащим по случаю работ во время эвакуации. Это деяние представитель обвинения квалифицирует как разрушение народного достояния. Эта квалификация, смею думать, не вполне отвечала действительности. На самом деле дело обстояло гораздо проще. В Совете министров был вопрос о вознаграждении ж.д. служащих за сверхурочные работы. Я полагаю, что это вознаграждение должно было быть отпущено, и поэтому я подписал журнал спокойно. Другое обвинение - поручение министру финансов Гойеру войти с японскими представителями в сношение, в связи с увеличением японских гарнизонов на востоке, для несения охранной службы. Я должен сказать, что вовлечение иностранных войск во внутреннюю борьбу составляет страшные страницы в каждой стране. В данном случае, если я не выступал, то это было по двум причинам. Во- первых, к тому времени на Дальнем Востоке, давным-давно, охранную службу несли, отчасти, американские войска, отчасти, японские, и в данном случае передо мною стоял вопрос, не в первые, уже возникавший в Совете министров. Это был дальнейший ход событий, начавшийся гораздо раньше, и события подвинулись так далеко, что возражать против этого в то время было совершенно бесполезно. В особенности, если возражение исходило от случайного участника в Совете министров, каковым я, в то время, являлся. Во-вторых, я присоединил свой голос, между прочим, потому, что дело шло, главным образом, о сохранении железных дорог. Ясное дело, что с уходом чехословацких войск, и за отсутствием наших войск, наша единственная железнодорожная магистраль осталась без всякой охраны. И более чем, вероятно, она делалась бы ареной внутренней борьбы, а это грозило полным разру­шением народного достояния. Следовательно, мою подпись под деянием, целью которого было сохранить это народное достояние не могу себе поставить в вину.

Третий пункт, брошенный мимоходом представителем обвинения, касается моего препроводительного письма товарищу министра юстиции Малиновскому. К этому письму был приложен проект циркуляра Комитета законности и порядка. И вот, это письмо навело гражданина обвинителя на предположение на существование каких-то таинственных, подо­зрительных отношений между товарищем министра Малиновским и мною. Ничего подозрительного из себя это письмо не представляет для всякого, знакомого с канцелярским делом. Это письмо - типичный пример отношения одного товарища министра к другому, чтобы оно попало именно тому товарищу министра, к которому оно должно было попасть. Малиновский являлся заведующим всем делопроизводством Комитета и докладчиком по этому делу, и ему должны были направляться все документы и бумаги, долженствующие впоследствии быть предметом суждения в Комитете. Вот почему моя препроводительная бумага была послана на имя Малиновского, и ничего подозрительного в этом не было.

Председатель: Слово принадлежит подсудимому Палечек.

Палечек: Во время судебного следствия, обвинителем был задан вопрос, относительно моей прежней службы вообще. И, в частности, службы в министерстве Кассо. Чему обвинитель, очевидно, придает значение. Позвольте мне сказать, что в министерство народного просвещения я вступил через три месяца по окончании университета в 1902 г. Работал в области ученых учреждений и высших учебных заведений, преимущественно, по вопросам финансово-хозяйственной части. Проходя все служебные стадии, я, к концу 1907 г. занял более или менее самостоятельное положение, и первой моей крупной работой был законопроект о народном университете Шанявского в Москве. Законо­проект этот был выработан еще в министерстве Кауфмана¹⁶, был внесен в государственную думу. Я должен был явиться представителем министерства для дачи объяснения, но в окончательном виде этот законопроект встретил некоторые изменения, т.к. следующий министр нашел его слишком либеральным. Он взял его обратно, а меня отстранил от объяснений государственной думе. Хотя этот университет стал прототи­пом свободного русского университета, все же он явился не в том виде, как я его вносил.

С 1902 г. я занял место заведующего учеными учреждениями и высшими учебными заведениями. И здесь я работал по учреждению материального положения ученых учреждений и высших учебных заведений. По этой должности мне приходилось касаться и вопросов, на которых, так или иначе, отражалась политика министерства, именно личного состава студенческого отдела. Когда министром народного просвещения стал Кассо, то уже в течение первого месяца из моего ведения были изъяты эти две отрасли. Первый мой доклад был по поводу одного из профессоров, которого они утвердили. Они убедились, что они во мне не найдут того, что они хотели и выбросили меня, под предлогом обременения меня большой работой, оставив на мне исключительно область финансово-хозяйственную. И за этот период 1911-1915 гг. все ученые учреждения, начиная с Академии наук и кончая Обществом исследования Сибири, получили, кто новые штаты, кто большие ассигнования. Вот чем характеризовалась моя деятельность при Кассо. Мне очень жаль, что обвинителя здесь нет.

Я по своей службе в Петербурге был близко знаком еще с одним учреждением - психоневрологическим институтом. Если он не был разогнан, то только благодаря тому содействию, которое я ему оказал. Затем я продолжал службу с Игнатьевым. Здесь моя деятельность была расширена, и, кроме заведования учеными учреждениями и высшими учебными заведениями, мне пришлось познакомиться с деятельностью министерства. И так она продолжалась до 25 октября 1917 г. Как вам известно, этот период охарактеризовался политической забастовкой. В этой забастовке участвовало и министерство народного просвещения. Но я должен отметить, что через десять дней, после переворота, я, в комитете служащих указывал на ошибочность этой забастовки, и, если бы, каждому из нас были предъявлены несовместимые с нашей деятельностью требования, мы бы должны были выйти. Эти требования предъявлялись в феврале месяце. Поэтому я принял участие в делегации к Луначарскому¹⁷. Он заявил нам, что считает наш отказ государственным преступлением, но он понимает, что это была политическая ошибка. Поэтому советская власть нас амнистировала и не видит препятствий к нашему обратному восстановлению на службу, если встретится необходимость. 1 марта я был единогласно избран Советом Пермского университета. В Перми я оставался все время. Вам известно, что в конце 1918 г. Пермь временно вышла из обладания советской власти, но Пермский университет не эвакуировался и продолжал существовать. В апреле 1919 г. я получил от министра Сапожникова предложение вернуться в министерство для той работы, к которой я был подготовлен всей моей предшествующей деятельностью.

Познакомившись с общим бюджетом министерства народного просвещения, меня заинтересовала возможность работы в Сибири. Т.к. я знал, что это огромная часть государства оставалась вне того макси­мального внимания, которое она должна была привлечь. И возможность работать и изучать состояние народного образования в Сибири мне ка­залась очень приемлемой. Кроме того, работа с Сапожниковым, - борцом за автономию высшей школы, давала мне гарантию, что ни о какой реакционной политике министерства народного просвещения не может быть и речи. Вот при таких условиях я занял свое место в качестве директора департамента министерства народного просвещения. Здесь я работал исключительно в области бюджетного права и создания бюджета министерства народного просвещения. 16 мая я получил звание товарища министра для того, чтобы те распоряжения бюджетного характера могли бы без задержки от имени министерства устанавливаться. 17 октября я был утвержден в этой должности, с совмещением с должностью директора департамента. Вот если бы обвинитель мог познакомиться с материалами министерства, не по отзывам такого сомнительного лица, как Игнатьев, который, спекулируя своим званием, подписался как член

Политического союза и как член кооператива, то он, по делам министер­ства, мог бы убедиться, что в количественном отношении, за все время существования министерства, не было открыто такого количества школ как в 1918-1919 гг.

Кроме того, был собран громадный материал по народному образо­ванию в Сибири, который представляет из себя громадную ценность. Участие мое на заседаниях Совета министров было спорадическое, только тогда, когда не было налицо другого товарища министра. Я не хочу с себя снимать ответственности, но я хочу сказать, что доля моей ответ­ственности ограничится только этим моментом. Что касается 60 тыс. на представительство министрам и товарищам министров, то я из них ни одной копейки не получал. Затем я считаю нужным отметить, что я не участвовал в постановлении, относительно возможности на льготных основаниях получить иены, т.к. у меня не было намерения уехать на Дальний Восток.

Председатель: Объявляю перерыв до 5 часов.

1. Касаткин - генерал; главный начальник военных сообщений правительства Колчака. Один из разработчиков схемы положения об особоуполномоченном Уральской промышленности. Автор учебного пособия о работе железно­дорожного транспорта. В августе 1919 г. был арестован по обвинению в бездействии власти (не принял мер против коменданта станции Омск поручика Рудницкого, бравшего взятки).

2. Городничев - младший контролер казенной палаты правительства Колчака; председатель коллегии контроля; член Иркутского Совета рабочих депутатов.

3. Тимашев - владелец Омского сахарорафинадного завода.

4. Шанявского университет - народный университет, открытый в Москве в 1906 г. на средства А.Л.Шанявского. Университет имел два отделения: научно-попу­лярное и академическое. Просуществовал до 1918 г.

5. Савинов - профессор Томского университета.

6. Игнатьев - коллежский асессор министерства народного просвещения прави­тельства Колчака.

7. Бауман - директор Колыванской гимназии.

8. Некрасов Николай Виссарионович (1879—1940) - член партии Народной свободы, с июля 1917 г. - радикально-демократической партии. В Февральскую революцию член Временного комитета Государственной думы. Министр путей сообщений в первом составе Временного правительства, в июле-августе - товарищ министра- председателя. По оценке генерала А.И. Деникина:«... наиболее темная и роковая фигура среди правивших кругов, оставлявшая яркую печать злобного разрушения на всем, к чему он ни прикасался». (См.: Деникин А.И. Очерки русской смуты. М., 1991. С. 219). В 1918 г. и.о. товарища министра по водным путям Западно­Сибирского комиссариата. В 1919 г. жил и работал в Казани. В 1920-1921 гг. член правления Центросоюза РСФСР. Преподавал в МГУ. Репрессирован; в 1990 г. посмертно реабилитирован.

9 . Липецкий - член правления Общества Алтайской железной дороги.

10. Федоров - инженер Общества Алтайской железной дороги.

11. [Гран] - докладчик на заседании малого Совета министров правительства Колчака 3 апреля 1919 г. На заседании (под председательством А.П.Морозова) были изменены ряд статей Уставов о содержащихся под стражей и о ссыльных: приняты «светлый и темный» карцер до 1 месяца, смирительная рубашка, наложение наручников и ножных оков.

12. Востротин Степан (Стефан) Васильевич (1864-1937?) - видный русский полярный исследователь. Член ЦК партии Народной свободы. Депутат 3-4-й Государственной думы от Енисейской губернии. В первую мировую войну член Главного комитета Союза городов и центрального военно-промышленного комитета. В Февральскую революцию комиссар по продовольственным вопро­сам Временного комитета Государственной думы. Товарищ министра земле­делия Временного правительства. Член Временного Совета Российской респуб­лики. По решению Национального центра в 1918 г. направлен на Дальний Восток для организации борьбы с большевиками. В июне назначен министром торговли и промышленности в правительстве генерала Хорвата. В начале 1920 г. эмигрировал в Маньчжурию. С июля - редактор газеты «Русский голос» в Харбине.

13. Возможно, речь идет о Маслове Петре Павловиче - члене ЦК партии Народной свободы; Временного Совета Российской республики, или о Маслове Петре Петровиче - члене ВЦИК от фракции социал-демократов меньшевиков, избран­ного на 1 -м Всероссийском съезде Советов РСД.

14.  Горький Максим (Пешков Алексей Максимович) (1868-1936) - знаменитый русский писатель.

15. Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1872-1916) - авантюрист; проникнув в придворную свиту Российского императора, выдавал себя за «провидца- исцелителя» и приобрел большое влияние на государственные дела.

16. Кауфман - министр народного просвещения царского правительства.

17. Луначарский Анатолий Васильевич (1875-1933) - член РСДРП (б) с 1903 г.; делегат 3-го съезда РСДРП. Один из организаторов группы «Вперед». В 1911— 1915 гг. постоянный корреспондент ряда российских газет и журналов. В Февральскую революцию гласный Петроградской городской думы. В первом советском правительстве - народный комиссар просвещения РСФСР. В 1933 г. назначен полпредом в Испании.