Заседания Чрезвычайного революционного трибунала при Сибирском революционном комитете (Заседание 27 мая 1920 г.)

Заседание 27 мая 1920 г.

Присутствуют: председатель Чрезвычайного революционного трибунала И.П.Павлуновский, члены: товарищи Косарев, Байков, Щетинкин и Мамонтов.

Время: 5.20-6.25.

На скамье подсудимых те же.

Председатель: Объявляю заседание Чрезвычайного революционного трибунала открытым.

Гойхбарг: Я имею заявление к революционному трибуналу. Так как сейчас предстоят объяснения всех подсудимых, а обвинению не пришлось еще допросить двоих из них, а именно - Дмитриева и Третьяка, то я просил бы революционный трибунал, перед тем, как предоставить подсудимым слово для объяснений, разрешить мне задать несколько вопросов указанным подсудимым Дмитриеву и Третьяку для объяснения характера их участия в организации, которая характеризовалась как Совет министров. (Защита не возражает).

Защитник Айзин: Я прошу разрешить мне несколько вопросов и приобщить некоторые документы.

Защитник Бородулин¹: Я также просил бы разрешения задать обвиняемым вопросы и огласить документы.

Защитник Аронов: Я также буду ходатайствовать об оглашении некоторых документов.

Гойхбарг: Скажите, пожалуйста, подсудимый Дмитриев, Вы в июле 1918г. где находились?

Дмитриев: Я был в Москве в начале июля.

Гойхбарг: Потом Вы очутились в Сибири?

Дмитриев: Да.

Гойхбарг: А каким путем Вы попали из Москвы в Сибирь?

Дмитриев: Из Москвы я поехал по северной дороге.

Гойхбарг: Получили ли Вы какой-нибудь отпуск как должностное советское лицо?

Дмитриев: Нет. Я служил в Союзе сибиряков-областников и был агентом там, где был и Молодых.

Гойхбарг: Разрешите мне задать несколько вопросов Третьяку. Скажите, подсудимый Третьяк, Вы были на каторге?

Третьяк: Да, с 1908 по 1911 гг.

Гойхбарг: Вы были осуждены по 126-ой статье?

Третьяк: Да, по статье 126, как член партии социал-революционеров.

Гойхбарг: Потом Вы были рабочим на заводе?

Третьяк: Да.

Гойхбарг: Вы в первый день давали здесь объяснения, что Вы с определенной целью вступили на короткий срок в состав, так называемого, правительства Колчака, где Вы были около пяти недель. При Вас происхо­дили эти расстрелы 22 декабря в Омске и в Куломзино?

Третъяк: Да.

Гойхбарг: Относительно Куломзино, Вы показывали, что все Кулом­зино было уничтожено?

Третьяк: Да, я показывал.

Гойхбарг: Не слышали ли Вы тогда, что профессиональный союз грузчиков должен прекратить свое существование за неимением членов?

Третьяк: Да, показывал, и я помню обстановку, при которой этот факт был установлен.

Гойхбарг: До Вас не доходили сведения о том, что достаточно было звания рабочего в Куломзино, чтобы быть кандидатом на то, чтобы быть отведенным на Иртыш и расстрелянным?

Третъяк: До меня доходили не только эти сведения, но я еще кое-что знал и о других районах, в которых мне приходилось и раньше и потом работать. Что очень часто были массовые аресты без всякого суда и следствия, где людей расстреливали исключительно по такому признаку: если руки с мозолями, то значит, этот человек рабочий и его расстреливали.

Гойхбарг: Доходили ли до Вас сведения, что скрывающиеся в Куломзино рабочие проводили по три месяца в землянках под землей и слепли, скрываясь от возможности расстрела?

Третъяк: О землянках до меня слухи не доходили, но вообще всю зиму по всей тайге и зимовках скрывались рабочие всех районов и там замерзали. Я это знаю потому, что мне после самому пришлось быть в тайге, где я видел очень много рабочих.

Гойхбарг: Здесь вчера свидетель Рубцов рассказывал относительно обстоятельств увоза из тюрьмы для расстрелов. Вы не помните, когда я его спрашивал, почему он не взял с собой больного тифом Попова, который вчера сидел рядом со мною, потому ли, что не было перевозочных средств, или по каким-либо другим причинам, он ответил: «это было неудобно»? До Вас не доходили сведения, что Рубцов и его приятели, присланные по записке Верховного правителя взять Кириенко, Девятого, Попова, Миткевича и других, искали в тюрьме возможность спустить больных тифом «в удобства»?

Третьяк: Эти сведения доходили. До меня доходили еще сведения такого рода, что омская контрразведка, я не помню фамилии лица, который стоял тогда во главе контрразведки, кажется на букву «Б», воспользовалась этим восстанием как поводом. Захотела буквально истребить наиболее неблагонадежные части военные и, одновременно, расправиться с заключенными в тюрьме и в концентрационном лагере. Причем в то время, как раз на другой день после восстания, у меня на квартире происходило совещание комиссаров труда. И вот на этом совещании, я уже не знаю, откуда они почерпнули сведения, было констатировано, что уже после восстания некоторые воинские части, не принимавшие участия в восстании, и, с точки зрения правительства, считавшиеся неблаго­надежными, были пропущены сквозь пулеметный огонь. Просто была сделана ложная тревога, были расставлены пулеметы, солдаты начали выбегать из казарм и, таким образом, все были пропущены через пулеметный огонь.

Гойхбарг: А не доходили ли до Вас сведения, что только потому, что Рубцов и его приятели не нашли удобного выхода в клоаку, они по этой причине не пустили Попова и Миткевича, больных тифом, в клоаку?

Третьяк: Я этого не слышал.

Гойхбарг: А 24 декабря Вы слышали в заседании Совета министров о том, что действия милиции должны быть признаны выше всяких похвал? После этого Вы отправлялись к этим министрам?

Третъяк: Вслед за этим я уже подал прошение об отставке. Между прочим, на том совещании комиссаров труда, которое в момент восстания происходило в моей квартире, комиссары труда пришли к заключению, что мне лично, персонально, из Омска нужно исчезать для того, чтобы не быть исчезнутым.

Гойхбарг: А Вы не встречались ли со своим патроном и здоровались ли Вы с ним?

Третьяк: С Шумиловским я перестал здороваться приблизительно еще 15 декабря, а вообще отношения у нас были совершенно испорчены после целого ряда происшедших у меня с ним крупных столкновений на почве деятельности министерства труда.

Гойхбарг: А с другими тоже не здоровались?

Третьяк: Нет.

Гойхбарг: А не по Вашему предложению было отменено звание комиссара труда, а чтобы были инспекторы? Чем Вы это мотивируете?

Третъяк: Звание комиссара труда было отменено уже после того, как я ушел из министерства, кажется, не то через месяц, не то через полтора. Вопрос об издании закона об инспекторах труда был, действительно, возбужден мною, приблизительно, в августе месяце 1918 г.

Гойхбарг: А чем Вы мотивировали необходимость отменить звание комиссара труда?

Третъяк: Я состоял комиссаром труда, но Сибирское правительство через несколько дней, после того как оно здесь установилось, одним общим постановлением отменило все декреты советской власти. В том числе и декреты советской власти о труде. С другой стороны, не был издан какой-нибудь закон, который бы привел в автоматическое движение все законы, которые были изданы Временным правительством о комиссарах труда. Таким образом, были назначены комиссары труда, но не было такого законоположения, на основании которого они могли бы действовать. Я тогда свое положение определял так: я нахожусь вне закона и, поэтому, мною было возбуждено ходатайство о том, чтобы был издан закон о местных органах министерства труда. Причем, по той ситуации политической, которая тогда создавалась, мне казалось, что вообще институт комиссаров труда будет уничтожен. Потому что само имя комиссара труда приводило промышленников и предпринимателей в состояние чрезвычайно активное...

Гойхбарг: Такое же, как красный платок на быка?

Третъяк: Да, и главным образом, я ходатайствовал о создании местных органов труда, потому что без них было положительно невоз­можно работать.

Гойхбарг: Так что Вы считали, что Вам необходимо, для возможности защищать интересы рабочих, издание такого закона со стороны Сибирского правительства, который бы не приводил в бешенство предпринимателей?

Третъяк: Я этого не скажу, что был такой закон, который бы не приводил в бешенство предпринимателей. Вообще, тогдашнее правитель­ство не в состоянии было издать какой-нибудь закон, который мог бы приводить в бешенство предпринимателей. Я закон об инспекторах труда считал законом старым, еще в 1917 г., во время министерства Скобелева² в Петрограде, я, в Иркутске в мае месяце, поднимал вопрос об учреждении комиссариата труда и в комиссии я поднял вопрос не только об инспекторах труда, но и об оплате труда, об органах труда и при них, об инспекторах труда.

Гойхбарг: Вы в декабре месяце 1919 г. принимали участие в тайной военной организации, которая была направлена на свержение, так называемой, колчаковской власти и власти насильников в Сибири?

Третьяк: История моего участия следующая. После приезда моего из министерства, я в 1919 г. на нелегальном заседании в Иркутске сделал доклад об Омском правительстве и призывал на путь вооруженной борьбы с Омским правительством. В феврале я состоял членом по созыву нелегального крестьянского съезда. В марте созвался нелегальный крестьянский съезд, и на этом съезде была постановлена организация вооруженного восстания против Омского правительства. И на этом съезде и был избран членом исполнительного бюро крестьянского объединения. С тех пор я принимал участие во всех нелегальных работах по организации вооруженных сил против Омского правительства. Приблизительно с октября месяца я был избран исполнительным бюро сибирской группы социал-революционеров-автономистов, отколовшихся от правых, и ставших на советскую платформу, представителем для связи с предста­вителями ЦК, с представителями политических организаций в Сибири. И с того времени до установления советской власти, состоял в непосред­ственной связи с представителями ЦК коммунистической организации, совместно с ними организовал штаб и в составе штаба проводил восстание в Иркутске.

Гойхбарг: Больше у меня нет вопросов.

Защитник Аронов: В прошлом своем объяснении Третьяк объявил, что закон о больничных кассах был отменен. Я имею представить революционному трибуналу постановление Западно-Сибирского комис­сариата Временного Сибирского правительства от 19 июня 1918 г., в котором указывается что, впредь, до реорганизации общегородских больничных касс, изменения их состава в соответствии с требованиями общегосударственной жизни, существующие в западной Сибири, больничные кассы продолжают свою деятельность. Кроме этого, я ходатайствую об оглашении интервью с министром труда Шумиловским, помещенного в №54 «Правительственного вестника» 1919 г., которое мною представлено, и продолжение этого интервью в «Правитель­ственном вестнике» в № 56 от 30 января 1919 г., в котором гражданин Шумиловский изложил свою программу деятельности в министерстве труда, из которой революционный трибунал усмотрит, что Шумиловский, вступая в мини-стерство труда и определяя свою программу деятельности, с точки зрения его субъективной, руководствовался интересами защиты охраны труда в тех условиях, которые создались в Сибири после падения советской власти. В этих же интервью Шумиловский указывает на ту трудность...

Председатель: Вы уже комментируете интервью. Вы, может быть, лучше его огласите?

Защитник Аронов: В виду того, что это интервью очень большое, я прошу приобщить этот номер «Правительственного вестника» к делу и разрешить мне на него ссылаться. Затем, я ходатайствую об оглашении журналов заседаний Совета министров, в которых обсуждались, преимущественно, проекты министра труда Шумиловского о больничных кассах: журналы заседания Совета министров номера 16 и 17, затем журнал заседания Совета министров 3 декабря 1919 г., в котором принят проект постановления о продолжительности рабочего времени, где устанавливается 8-часовой рабочий день. Кроме этого, я ходатайствую об оглашении журнала заседания Совета министров № 163, в котором обсуждался доклад Шумиловского о создании комиссии по выработке прожиточного минимума. И, наконец, я прошу разрешения ссылаться на журнал заседания Совета министров от 24 декабря 1919 г., в котором отклонено прошение Шумиловского об отставке.

Гойхбарг: Некоторые из них уже были вручены раньше председателю революционного трибунала, а против других я никаких возражений не имею.

Аронов: Кроме того, я попрошу о приобщении к делу секретного отношения помощника начальника жандармского управления, в котором указывается на противоправительственную деятельность Шумиловского до Февральской революции.

Гойхбарг: Против приобщения этого документа к делу я возражаю, потому что бесполезно приобщать к делу мнение жандармов, когда официально и гласно подсудимый Шумиловский выступил выборщиком от с[оциал]-д[емократической] организации, которая, разумеется, не поддерживалась существовавшим царским правительством.

Председатель: Я полагаю, что вопросы о причастности Шумиловского к революционной организации в дореволюционный период никем не оспаривался и на суде подтверждался.

Аронов: Если это не оспаривается, то я удовлетворен. Затем, относи­тельно подсудимого Преображенского, я ходатайствую о приобщении к делу объяснительной записки к проекту сметы министерства народного просвещения за 1919 г., в которой указывается на ту программу деятель­ности министерства народного просвещения, которую предполагал осуществить подсудимый Преображенский, и на определенное место в программе, которое он отводил внешкольному образованию, созданию единой народной школы и начальному образованию.

Гойхбарг: Я возражаю против приобщения к делу объяснительной записки, которая свидетельствует не о действиях, а о предположениях. Я не знаю, какое она может иметь доказательное значение перед револю­ционным трибуналом.

Аронов: Я возражаю против заключения обвинителя на основании тех основных положений об уголовном праве, которые помещены в № 69

Собрания узаконений рабоче-крестьянского правительства. В которых определенно и категорически указывается, что для суждения о виновности того или другого лица необходимо исследовать его прошлую деятель­ность, те условия, в которых он провел свою прошедшую деятельность. И, т.к. эти предположения, которые выразились официально в докладной записке, свидетельствуют о его намерениях, то поэтому, я считаю, что этот документ, который я ходатайствую приобщить, имеет существенно важное значение для дела.

Гойхбарг: Я просил бы объяснения. В руководящих началах уголов­ного права таких указаний, чем руководствоваться при определении виновности, нет. Там, может быть, говорится о применении наказания.

Председатель: Суд постановил эту записку приобщить к делу.

Аронов: Затем я ходатайствую о приобщении к делу выписки из газеты «Правительственный вестник» № 142 от 22 мая 1919 г., в которой излага­ется стенограмма речи министра народного просвещения Преобра­женского от 16 мая, в которой он также указывает на план работы, которого он будет придерживаться в министерстве, и из которого суд усмотрит те намерения, с которыми Преображенский вошел в состав министерства и которых он думал придерживаться во всей своей его деятельности.

Гойхбарг: Раз трибунал уже приобщил намерения, то я против других намерений не возражаю.

Аронов: По делу Ларионова я ходатайствую об оглашении протокола заседания Совета министров от 22 июля 1919 г. № 132, в котором, по предложению министерства путей сообщения, отпущено Троицкой железной дороге один млн. рублей на покупку продовольствия рабочим. Затем протокол заседания № 135, в котором заслушан доклад министерства путей сообщения об улучшении положения служащих Китайско- восточной ж.д. Точно также, доклад министерства путей сообщения № 140

об  улучшении положения рабочих Забайкальской ж.д. Наконец, журнал № 187, в котором заслушан доклад министерства путей сообщения об удовлетворении экономических нужд рабочих и служащих.

Председатель: Какие вопросы они могут осветить? Никто Ларионова не обвиняет в том, что он по своему ведомству ничего не делал, его судят не за ведомственную деятельность. А все указывает, что Ларионов являлся деятельным членом этого министерства.

Гойхбарг: Я возражаю против приобщения, если можно так говорить, к делу Ларионова именно этого документа. Когда приходилось говорить о деятельности министра путей сообщения, подсудимый Ларионов заявил, что за действия Устругова он не отвечает, за плохие действия, за те, которые, по-видимому, считаются хорошими действиями, он отвечает, и о распространении этих заслуг на подсудимого Ларионова высказывается сейчас защита. Я думаю, что в этих журналах нет ни малейшего указания на то, что это исходило именно от Ларионова.

Председатель: Суд решил, в приобщении этих документов, как не относящихся к делу, отказать.

Аронов: По делу Хроновского я ходатайствую о приобщении к делу проекта положения о финансировании частных предприятий, имеющих общегосударственное значение, и об участии казны в этих предприятиях, составленного Хроновским, в котором, с определенностью, указывается на ту борьбу, которую Хроновский хотел вести с расходованием го­сударственных средств по финансированию частных предприятий, и в котором указывается, что Хроновский, как систему этой борьбы, устанавливает необходимость участия в прибылях и управлении со стороны государства.

Гойхбарг: Я не возражаю.

Аронов: Затем, по этому же делу ходатайствую о приобщении акта положения об изменении действующих законов об обложении, в котором Хроновский с определенностью устанавливает необходимость передачи всего дела во владение органам местного самоуправления. По делу подсудимого Грацианова я ходатайствую о приобщении к делу номера газеты «Сибирский вестник» за 1905 г., в котором помещено письмо общественного деятеля, характеризующего Грацианова, как крупного муниципального работника, муниципального врача и крупного идейного общественного деятеля, который боролся с реакцией.

Гойхбарг: Я не возражаю.

Аронов: По делу подсудимого Клафтона я ходатайствую о приобщении к делу номера газеты «Наша заря» от 1 января 1919 г., в котором помещен протест восточного отдела партии Народной свободы по поводу произ­веденных расстрелов 22 декабря.

Гойхбарг: А подпись там имеется?

Председатель: Это к Клафтону не имеет никакого отношения.

Аронов: Поскольку Клафтон и по обвинительному акту является председателем восточного отдела, поскольку протест восточного отдела характеризует отношение Клафтона к этим событиям, и, поскольку мы предполагаем то, что при помещении этой заметки о протесте к[онституционных]-д[емократов], несомненно, не имелся настоящий процесс, я полагаю, что настоящая заметка не может вызвать сомнения в наличности настоящего акта.

Гойхбарг: Хотя для меня неизвестно, присутствовал ли тогда подсудимый Клафтон в Омске, я, тем не менее, не возражаю.

Аронов: Я имею также ходатайство о приобщении к делу № 142 «Правительственного вестника» от 22 мая 1919г., в котором помещена стенограмма речи Клафтона, произнесенной им на конференции партии Народной свободы, в которой Клафтон определенно и категорически заявляет, что возврата к прошлому нет и быть не может.

Гойхбарг: Я возражаю против приобщения к делу этой газеты. Потому что, когда я оглашал содержание «Правительственного вестника», подсудимые возражали, т.к. они не читали. Поэтому я не знаю, насколько стенограмма соответствует действительности в точности того, что было.

Председатель: В виду того, что статья вызывает целый ряд толко­ваний, она является документом, допускающим возможность толкования разных толкований. Например, товарищ Косарев определяет так: возврат к прошлому, возврат к советской власти. Вы просите приобщить этот номер газеты для установления какого факта?

Аронов: Установления того факта, что, хотя Клафтон принадлежал к партии к[онституционных]-д[емократов], но он принадлежал к тому ее течению, которое не мыслит возврата к царскому самодержавию, возврата к прошлому, в смысле восстановления царской реакции, которое мыслит, что при настоящих условиях экономического и политического развития России возможно только создание демократической России. Так говорил Клафтон на этом заседании конференции.

Председатель: В обвинительном акте представлен вполне конкрет­ный материал. Причем, никому из обвиняемых не ставилась в вину такая проблематическая вещь, как стремление к будущему или стремление к прошлому. Поэтому, заметка, как неконкретная, к делу абсолютно никакого отношения не имеет, и суд постановляет к делу ее не приобщать.

Защитник Айзин: Я прошу у революционного трибунала разрешения ссылаться на постановление Западно-Сибирского комиссариата, опубликованное в Собрании его постановлений, о порядке увольнения служащих советских учреждений.

Председатель: На какой предмет?

Айзин: На тот предмет, что целому ряду моих подзащитных предъявлены обвинения в том, что они увольняли этих служащих.

Гойхбарг: Разрешите мне спросить, кто под этим постановлением подписан?

Айзин: Марков, Михайлов³, Линде⁴.

Гойхбарг: Я бы не возражал против приобщения к делу этого постановления после того, как революционный трибунал удостоверит, что Марков и Михайлов 5 января 1920 г. были спущены под винт на Ангаре.

Айзин: Я также просил бы удостоверить. В связи с тем, я просил бы огласить распоряжение об увольнении советских служащих. Оно очень короткое и находится в связи с делом Цеслинского.

Гойхбарг: Не возражаю.

Секретарь ревтрибунала: (Оглашает распоряжение).

Гойхбарг: Кто подписал, Цеслинский?

Айзин: Затем я прошу разрешить мне ссылаться на имеющиеся в деле постановления Совета министров о порядке препровождения арестован­ных в связи с большевизмом № 9, о том, что они пересылаются на положение военнопленных. Затем я ходатайствую из дела Жуковского огласить отзыв сослуживцев, чем Жуковский занимался в министерстве, и копию телеграммы министра Сукина о деятельности Жуковского.

Гойхбарг: Я не возражаю. (Отзыв и телеграмма оглашаются). В виду неясности оглашенных сейчас документов разрешите разъяснения сделать. Здесь сказано, что к ведению второго департамента относилось и руководство военнопленными. Сейчас было оглашено, что задержанные большевики препровождаются в порядке военнопленных. Я хотел бы спросить Жуковского: к ведению второго департамента относилось препровождение большевиков?

Жуковский: Нет.

Айзин: Затем, по незначительному моменту, в отношении обвиняемого Цеслинского. Здесь Цеслинскому задавался вопрос с целью выяснения того, что он был отставлен с ноябрьского переворота, поэтому я предлагаю огласить эту телеграмму, может быть, обвинение признает...

Гойхбарг: Я не могу признать, что Цеслинский не мог быть уволен советской властью. То обстоятельство, что Цеслинский был в Питере, никакого отношения не имеет, т.к. он сам признал, что во время пребывания его в Питере, была получена телеграмма, что здесь комиссар или советская власть постановили удалить его от должности.

Председатель: Эта телеграмма вообще не имеет отношения к делу.

Айзин: (Оглашает вторую телеграмму). Эти две телеграммы вместе выясняют дело, но если трибунал отказывает мне, я не настаиваю. Прошу приобщить еще к делу Степаненко удостоверение. Прошу приобщить положение о главном управлении по делам вероисповеданий, где сказано, что управляющий по делам [вероисповеданий имеет решающий голос в Совете министров лишь по делам своего ведомства.

Председатель: Это лишний документ.

Защитник Бородулин: Я прошу разрешения у Чрезвычайного трибунала некоторым подсудимым задать несколько вопросов, чтобы осветить некоторые стороны настоящего дела.

Гойхбарг: Я возражаю против такого порядка. Мы условились вчера, что больше вопросов нет, что подсудимые будут делать заявления. Если теперь открывать судебное следствие, то я опасаюсь, что после этого вопроса мне тоже придется вопрос поставить в ответ. Если трибунал постановит, что больше вопросов нет, то я не буду возражать, но это случайное неожиданное открытие вопросов к подсудимым, мне кажется, разбивает то решение, которое было принято вчера.

Председатель: Нет, не разбивает. Я думаю, что вопросы можно задать.

Защитник Бородулин: Я хотел бы задать вопрос подсудимому Краснову: в каком порядке и от чьего имени производились ассигнования на военные нужды, и какое отношение государственного контроля к этому вопросу могло быть?

Краснов: На военные нужды обыкновенно испрашивало кредит военное министерство, но это могло проходить и по другим министерствам, например, по министерству снабжения. Представления по этим кредитам предварительно поступали на заключение государственного контроля, и обычно по военным кредитам заключение контроля было в том смысле, что сократить нужно, примерно, в три раза.

Бородулин: Мог ли государственный контролер делать возражения при отпуске кредитов на военные нужды предводителям тех анти­большевистских войск, которые находились в других частях, на южном фронте или на северном фронте? И в каком они порядке отпускались?

Краснов: Возражения делались формальные, потому что все войска, где бы они ни находились, подчинялись одному Верховному главно­командующему и одному правительству.

Бородулин: Ревизировались ли государственным контролером операции государственного банка и кредитные операции, и, в частности, золото и валюта расходовались с ведома или без ведома государственного контролера?

Краснов: Операции государственного банка и кредитной канцелярии не ревизировались государственным контролером потому, что ему не было предоставлено это право до прохождения устава ревизии. Устав ревизии был проведен в сентябре месяце и после его прохождения мною было дано указание во Владивосток, где находилось иностранное отделение кредитной канцелярии, приступить к ревизии этого отделения. Расходы валютного порядка проходили через иностранное отделение кредитной канцелярии. К ревизии этой было приступлено представителем контроля Алферьевым⁵, но результат контроля мне уже не удалось получить.

Бородулин: С ведома ли государственного контролера был открыт кредит в 100 млн. на агитацию за границей, о котором упоминал свидетель Деминов?

Краснов: Я слышал из показаний Деминова, что, будто бы, был открыт кредит на 100 млн., но это обстоятельство мне неизвестно.

Бородулин: Может быть, Вы знаете о таком постановлении, хотя бы и постфактум?

Краснов: Мне известен кредит на печать - два раза по 10 млн. в распоряжение особого совещания по делам печати, а о 100 млн. я сведения не имел.

Бородулин: Здесь было ассигнование два раза по 500 млн. на нужды заграничной печати?

Краснов: При мне не было два раза по 500 млн., это слишком громадный кредит, чтобы он мог пройти незамеченным. Из военного фонда иногда брались некоторые суммы без ведома и Совета министров, и государственного контролера, но почерпнуть миллионный кредит тоже нет возможности.

Гойхбарг: Я хотел бы удостоверить один факт, имевший место. Мною опубликован разговор по прямому проводу, приблизительно, следующего содержания: «титул и способ нам не важны, нам необходимы средства, настойчиво повторяю, чтобы завтра это было проведено через Совет министров, и чтобы завтра мы получили средства».

Бородулин: Я должен удостоверить, что в этом разговоре Краснов не участвовал. По настоящему делу я ходатайствую об оглашении документов, имеющихся в деле на страницах 17, 20, 21 и 29. Это отзыв контроля Политического центра, и затем два отзыва заведующего отделом государственного контроля при Иркутском ревкоме, а затем, если я не ошибаюсь, на страницах 21 и 29, ходатайство всех служащих государ­ственного контроля с оценкой деятельности и личности подсудимого Краснова.

Гойхбарг: ...

26   мая 1920 г.

Время: 6.25-7.25.

Гойхбарг: Может быть, защита изложит содержание, я не буду возражать.

Бородулин: Для краткости я могу сказать, что первые два отзыва высказывают положительный взгляд на его деятельность как государ­ственного контролера и о его деятельности по этому ведомству. Что касается второго, в особенности последнего ходатайства служащих о том, что подсудимый Краснов был отпущен на их поруки, то там указывается целый ряд сведений о личности подсудимого, его отношении к служащим, к их профессиональному союзу и отдельным проявлениям и действиям их профессиональной организации, которая имелась в государственном контроле. В частности, о том, что демократические принципы сохранились именно в этом только ведомстве в отношении низших служащих. Копии у меня нет, поэтому я выдержек привести не могу.

Гойхбарг: Я не возражаю, если будет удостоверено, что эти выдержки давались Политическому центру, в состав которого входили меньшевики, эсеры и другие организации.

Председатель: Вы настаиваете на этом?

Гойхбарг: Не возражаю.

Бородулин: Я знаю, что имеются в деле такие ходатайства и говорю на этом основании. Я не имею копии. Затем я задам вопрос подсудимому Карликову. Скажите, пожалуйста, подсудимый Карликов, кроме Вас были еще товарищи министра в вашем ведомстве?

Карликов: Четыре товарища министра. Были два старших - товарищ министра по снабжению и по казачьим делам и, вновь назначенный в конце декабря, в виду необходимости и немедленного и полного отделения начальника штаба Верховного главнокомандующего, каковая должность совмещалась в одном лице. Нужно было составить орган, и являлась необходимость в двух новых товарищах министра, одним из которых был назначен я, в качестве помощника по общей части.

Бородулин: В своих показаниях, данных иркутской комиссии, Вы сообщили, что Вами был дан приказ Желтикову⁶, чтобы воспитанники кадетского корпуса не принимали участия в восстании в смысле военных действий?

Карликов: Да, такой приказ был дан, и когда меня допрашивал К.Попов и еще один из присутствовавших при допросе, мне задали во­прос,- не имел ли место один подслушанный разговор по проводу. На это я ответил, что такой разговор был и когда кадеты несколько волно­вались, они получили указание не участвовать в военных действиях. Меня запросили, - являлось это приказом или пожеланием? На это мною было подтверждено, что кадеты не имеют права принимать активное участие в борьбе, происходящей в Иркутске. Он повторил - это приказ? Да, приказ, и он был исполнен беспрекословно.

Бородулин: Я обращаюсь к революционному трибуналу, если это заявление вызывает сомнение, пригласить присутствующего здесь, уже допрошенного однажды, в качестве свидетеля, гражданина Попова.

Гойхбарг: Вы по своей инициативе или по приказу военного министра были назначены товарищем министра?

Карликов: По приказу министра. Сам не принимал никаких шагов. Я ответил, что по состоянию здоровья едва ли справлюсь с этой деятель­ностью.

Бородулин: Я ходатайствую об оглашении постановления Чрез­вычайной следственной комиссии, где указывается, что судебное преследование против Карликова должно быть прекращено ввиду отсутствия данных.

Павлуновский: Такое постановление было вынесено, но оно совершенно неправомочно.

Гойхбарг: В делах имеются разные документы и разные факты. Я возражаю против этого. Я уже должен был один раз ссылаться на Политический центр, но указывать, что было постановление о прекра­щении дела, когда оно подлежит разбирательству следственных органов трибунала, невозможно. Поэтому я просил бы не ссылаться на подобные постановления.

Бородулин: Больше вопросов к Карликову не имеется. Разрешите задать вопрос подсудимому Преображенскому. Скажите, пожалуйста, Вашим товарищем по министерству был Палечек. Когда он фактически вступил в отправление обязанностей?

Преображенский: В октябре был назначен.

Бородулин: А фактически исполнял обязанность?

Преображенский: С 16 мая.

Бородулин: Больше вопросов не имею к Преображенскому. Я желал бы задать вопрос Малиновскому. Скажите, подсудимый Малиновский, когда Вы подписывали телеграмму, копия которой имеется здесь в деле, что вы подписывали ее по приказу министра юстиции или по должности?

Малиновский: По непосредственному распоряжению министра юстиции была послана эта телеграмма. В виду отсутствия министра, эта телеграмма, по приказу и непосредственному его распоряжению, была подписана мною. Обстоятельство это может быть удовлетворено постановлением министра внутренних дел, которому министр юстиции сообщил, что им было сделано такое распоряжение.

Гойхбарг: Я прошу огласить текст этой телеграммы. (Читает).

Бородулин: Подсудимый Малиновский, Вы имели право замещать товарища министра?

Малиновский: Нет, не имел право.

Гойхбарг: Часто ли Вы присутствовали в заседаниях Совета ми­нистров?

Малиновский: Не присутствовал, потому что мне была дана совер­шенноопределенная, резко очерченная задача- заведовать деловой рабо­той по первому департаменту юстиции. Приходил туда на правах члена. 25 августа я выполнял поручение министра юстиции, делал заключение о необходимости назначения сенаторской ревизии по делам Вохрома⁷. Этим ограничилось мое участие.

Гойхбарг: А Ваша телеграмма о том, что Вы назначаетесь председате­лем комиссии по разработке мер к охране железных дорог и на обороте написано: «с целью усилить фронт»?

Малиновский: Ничего подобного нет.

Гойхбарг: В деле Малиновского, в конверте имеется такая телеграмма.

Малиновский: Заседание, назначенное по этому поводу, не состоялось, и я должен ответить...

Павлуновский: Дело в том, что Вы были назначены председателем такой комиссии.

Малиновский: Очевидно, был, раз такая телеграмма имеется. Это было

27   октября, почти накануне эвакуации из Омска.

Бородулин: Я прошу разрешить ссылаться на постановления государственного контроля в Сибири. На утвержденное Временным правительством постановление Совета министров об учреждении государственного контроля и на утвержденное Временным прави­тельством постановление Совета министров об утверждении устава ревизии.

Гойхбарг: Если о том, что контролю предоставлялся только совеща­тельный голос, то трибунал уже удостоверил, что Краснов обладал не совещательным, а решающим голосом. Этим голосом все время пользовался и на выборах Колчака без всякого права голосовал.

Бородулин: Только по делам законодательным, с 1 июля с правом решающего голоса. Это ведомство являлось независимым и подчинялось только военным законодательным органам, и Краснов действовал в пределах прав, предоставленных ему законом.

Гойхбарг: Я возражаю, т.к. все это, написанное в бумажках, абсолютно не исполнялось. Подсудимый Краснов председательствовал по вопросу

об  управлении и, значит, имел решающий голос, ибо, насколько мне известно, немыслимо, чтобы председатель имел совещательный голос. Неоднократно им же делались доклады политического характера, к нему обращались за разъяснением политического положения. И в заседании, когда назначался Колчак, все-таки, подал голос, хотя это не было по вопросу законодательному. Потому что не считались с теми бумажками, которые существовали.

Бородулин: Я считаю, что со стороны обвинения было дано объяснение по существу, как часть его обвинительной речи, разъясняющая, как смотреть на эти бумажки. Сейчас я ходатайствую, чтобы иметь право ссылаться на них в подтверждение тех действий, или, равно, того бездействия, которое было проявлено Красновым.

Гойхбарг: Я именно поэтому поддерживаю свое возражение. Раз революционный трибунал это установил, то я никакой обвинительной речи не произносил.

Павлуновский: Суд Вам никакого замечания не делал.

Гойхбарг: Мне его сделал защитник через голову суда. Раз было установлено, что с этими бумажками не считались, я считаю, было бы искажением процесса ссылаться на бумажки, с которыми никто не считался.

Бородулин: Такого заявления, что эти бумажки не признавались, ни со стороны подсудимого Краснова, ни с моей стороны, не было.

Павлуновский: Я полагаю, что прошедшим перед судом материалом роль Краснова достаточно выяснена.

Аронов: Я ходатайствую о приобщении к делу прошения Преобра­женского об отставке его и письма Вологодского из дела № 12, где Вологодский просит его, еще хотя [бы] некоторое время, остаться в долж­ности министра.

Гойхбарг: Не возражаю.

Аронов: По делу Василевского ходатайствую о ссылке на доклад Главного строительного комитета в Иркутске, представленного в комитет труда и социального обеспечения, о ревизии деятельности Василевского, и об удостоверении от чешского командования о приеме на хранение от Василевского 500 тыс. рублей.

Гойхбарг: Не возражаю.

Аронов: По делу Червен-Водали ходатайствую ссылаться на разреше­ние Совета министров от 3 декабря 19-го г., где по докладу Червен-Водали отпущено 3 млн. рублей иркутскому земству, и особое мнение министра земледелия Петрова, где говорится: «категорически протестую против поддержки революционной организации и остаюсь при особом мнении. Петров».

Гойхбарг: Я не буду возражать, если мне разрешат задать вопрос подсудимому Червен-Водали, чтобы выяснить один факт. Скажите, подсудимый Червен-Водали, Вам Шкляровский⁸, чиновник особых поручений, 4 января делал доклад, что он расследовал деятельность иркутского губернского комиссара Яковлева и нашел целый ряд пре­ступлений? Что Яковлев взял мануфактуру, имевшуюся в качестве вещест­венных доказательств, и раздал ее офицерам на несколько миллионов рублей. Вы заявили, что Вы не можете этого дела двинуть сейчас, потому что через Яковлева ведете переговоры относительно налаживания отношений с общественность и что дело должно быть прекращено?

Червен-Водали: Такой доклад с поименованием всякого рода преступ­лений мне был представлен. Причем главные преступления, о которых говорил Шкляровский, носили характер не тот, о котором Вы указывали. Там указывалось на его прошлую деятельность, на то, что он организовал эсеровские организации, что у него весьма излюбленный человек являлся лицом с отрицательным прошлым, с указанием целого ряда ссылок на разные его деяния, в том числе, может быть было и это обвинение. Причем мною было замечено, что никаких объяснений по этому поводу я не давал, а потребовал, чтобы этот документ был доставлен в министерство внутренних дел, куда это дело и поступило. Я не принимал чиновника Яковлева, я с ним разговора не имел, а разговаривал непосредственно с заместителем председателя земской управы Петелиным и городским головой Зицерманом. Из объяснений их выяснилось, что население и все учреждения находятся в высшей степени плачевном состоянии, что многие учреждения, в течение многих недель, нуждаются в топливе, больные не получают пищу, служащие не получают жалования и т.д. Положение катастрофическое. Все это положение, изложенное Петели­ным, вынудило меня к вопросу об оказании в спешном порядке помощи, потому что был поставлен вопрос о ссуде, в таком размере, как ходатай­ствовало земство. Я, во внеочередном порядке, поднял вопрос о выдаче в счет той суммы, которая будет проведена в нормальном порядке - 3 млн. рублей. Таким образом, я не устанавливаю никакой связи между выдачей ссуд городу и земству и теми мерами, которые были представлены Яковлевым.

Гойхбарг: Раз этот вопрос затронут, я покорнейше прошу дозволить мне огласить показания по вопросу о раздаче мануфактуры. В противном случае, я должен буду самым категорическим образом возражать по поводу порядка, который был принят.

Червен-Водали: Разрешите мне просить трибунал удостоверить, что я в своих показаниях не говорил, что я не помню. Но говорил, что никакой связи между моим разговором о ссуде земству и делом Яковлева не имеется. Вопрос, который был здесь затронут, стоял в совершенно другой плоскости - в плоскости борьбы, которая стояла по отношению к эсеровской организации, которая была в большом количестве в Иркутске. Поэтому я не говорил, что я не помню такого факта, я не пытался опровергать. Я прошу подтвердить, что я эту мысль с совершенной ясностью излагал, не отклонял этого факта и не говорил, что я этого не помню.

Гойхбарг: (Читает). Этот документ относится к тому, что Червен-Вода­ли не дал ходу расследованиям преступлений Яковлева.

Председатель товарищ Павлуновский: Я приобщаю этот самый материал к делу и считаю вопрос исчерпанным.

Аронов: Не отпускали ли Вы, кроме 3 млн. ссуды иркутскому земству, еще ссуды черемховским рабочим и другим?

Червен-Водали: Была проведена 3-миллионная ссуда городу Иркутску на надобности работ земства. Был проведен законопроект о выдаче 20 млн. ссуды, образованной при городском самоуправлении Иркутска, при участии земства, кооперации торговли, для усиления кооперации. Кроме того, в дни восстания на той стороне реки было обращено ко мне ходатайство о разрешении выдать 5 млн. рублей черемховским рабочим, из сумм, числящихся на текущем счету в государственном банке, для расчетов с рабочими. Мною было выдано разрешение о выдаче 5 млн. рублей. Кроме того, в дни восстания было выдано 40 тыс. рублей и передано чешскому командованию для расчета с железнодорожными рабочими.

Аронов: А по делу Введенского я ходатайствую о приобщении к делу заявления служащих Огнетопа.

Павлуновский: Это может иметь значение для свидетельского показания? Можно было бы вызвать свидетелей. Это вопрос абсолютно не имеет значения.

Гойхбарг: Я не возражаю против деятельности Введенского, как крупного ученого.

Аронов: Я ходатайствую, в качестве подтверждения его отношения к рабочим. Я полагаю, что революционный трибунал не руководствуется формальной стороной.

Павлуновский: Ему не инкриминируется то, против чего Вы воз-ражаете.

Червен-Водали: Я хотел бы просить трибунал огласить мое письмо Ходукину, устанавливающее, что я совершенно добровольно, не избегая ответственности, явился в Политический центр. Это письмо было передано Ходукину 6 января, с указанием на то, что 5 января я явился в Политический центр.

Гойхбарг: Такое письмо имеется.

Червен-Водали: Я просил бы удостоверить, что вечером 4 января, за моей подписью, была отправлена телеграмма Сычеву и Скипетрову с категорическим предписанием, либо вернуть арестованных, либо передать их чешскому командованию. Ответ на эту телеграмму я узнал уже при допросе меня Поповым или Денике. На эту телеграмму после­довал ответ со стороны Скипетрова, якобы не понявшего содержания, и отвечающего: «чехов среди арестованных не имеется». Я прошу удостоверить этот факт либо показаниями Попова, либо других членов Политического центра.

Павлуновский: Мы не оспариваем.

Червен-Водали: Я хотел бы задать вопрос такого рода. Был ли кто- нибудь из членов трибунала или из представителей обвинения знаком с материалами Национального центра, из которых мне инкриминируется ряд обвинений? Если кто-нибудь знакомился, я просил бы удостоверить, что в материалах, в которых имеется целый ряд установленных точек зрения и целая программа, совершенно нет намеков на какие-нибудь реставрационные или реакционные цели.

Павлуновский: Я с Национальным центром знаком с 18-го г., но установить такого факта я не могу.

Червен-Водали: В документах на полотне установлен целый ряд основ деятельности диктатора, но там нет никаких фактов, устанавливающих реакционность или реставрационность.

Гойхбарг: Я возражаю против такой постановки вопроса. Из самого заявления Червен-Водали видно, что с участием подсудимого Червен- Водали вырабатывались ограничения для Деникина и других диктаторов. И это свидетельствует, что нет никаких намеков на реставрационную деятельность Национального центра, для самодержца Николая также был выработан ряд пунктов.

Червен-Водали: Но если эти документы имеются, то я могу на них ссылаться?

Павлуновский: Они имеются в деле.

Малиновский: Я просил бы предложить задать вопрос подсудимому Ячевскому. Что министру внутренних дел Тельбергу было сообщено, что мною сделано распоряжение о возбуждении уголовного преследования против лиц, принявших противоправительственную резолюцию против иркутского земства?

Гойхбарг: Я возражаю против того, что подсудимые ссылаются друг на друга в качестве свидетелей относительно обстоятельств, не имеющих­ся в деле, о существующих, по их утверждениям, в действительности, т.к. удостоверено, что они переписываются.

Малиновский: Это не имеет связи с перепиской, о которой Вы говорите. И, во-вторых, в этом деле имеется постановление Чрезвычайной комиссии 1920 г., из которого видно, что перед Чрезвычайной комиссией прошел весь материал, свидетельствующий о моей работе по министер­ству юстиции, и был произведен осмотр этих материалов, и вынесены определенные заключения. Поэтому я возбудил ходатайство об оглашении части указанных документов и моих работ. И если трибунал не признает возможным их огласить, ходатайствую об опросе К.А.Попова.

Павлуновский: Мнение Чрезвычайной следственной комиссии касается оценки документов, а для суда ее оценка совершенно не обязательна. Вопрос идет не о том, какие документы имелись, а о том, как их оценивать. Я считаю, что можно ссылаться на все документы, которые прошли перед судом трибунала.

Гойхбарг: Если, может быть, некоторые подсудимые собираются такие ходатайства предъявлять, может быть, разрешите мне сказать, что подсудимые имеют возможность какие угодно утверждения о своей деятельности здесь заявлять, и то, что они подтвердят наличностью документов по своей деятельности, никто не может оспаривать.

Клафтон: Разрешите установить один факт. Когда гражданин защитник представил номер газеты «Наша заря», где было сообщено о протесте к[онституционных]-д[емократов] против расстрелов, обвинитель сказал, что там нет моей подписи, и он не знает, был ли я председателем в это время и когда я приехал в Омск. Между тем, вчера Вы изволили огласить телеграмму по поводу земского союза, которая подписана мною 3 января, протестующая против бессудных расстрелов, отмеченную 12 января.

Гойхбарг: Я вчера ни одного слова не говорил, что восточный отдел посылал телеграмму, я приводил выписку из газеты «Уральская жизнь», где сказано, что Клафтон посылал телеграмму генералу Гайде за успешную победу над красноармейцами. И сегодня я не высказывал никаких сомнений, что подсудимый Клафтон был председателем и только сказал, что мне неизвестно, что когда был такой протест, подсудимый Клафтон находился в Омске.

Клафтон: Я прошу удостоверить подробность, которую увидит революционный трибунал. Мне важно, что 3 января я был председателем восточного отдела.

Карликов: Я прошу огласить показания свидетелей, которые были вызваны по инициативе Чрезвычайной следственной комиссии, я сам не успел ознакомиться, т.к. дело мне не было предъявлено. Они давали основания Чрезвычайной следственной комиссии не предъявлять мне обвинения. Я сам не читал показания, но из тех постановлений, которые мне предъявлены, видно, что на основании кратковременного пре-бывания...

Павлуновский: Это касается оценки Вашей деятельности. Этот вопрос установлен судом, и ссылаться на него нечего.

Гойхбарг: Может, дать дело Карликову, чтобы он с ним ознакомился?

27   мая 1920 г.

Время: 7.25-8.25. (После перерыва).

Председатель: Заседание Чрезвычайного революционного трибунала продолжается. По существу процесса, в связи со всем следственным материалом, прошедшим перед ним, предоставляется для объяснения слово подсудимому Червен-Водали.

Червен-Водали: Прежде чем приступить к изложению объяснения по существу настоящего дела, я прошу разрешения, в очень кратких чертах, остановиться на фактах моей прежней общественной и политической деятельности для того, чтобы дать возможность Чрезвычай­ному трибуналу судить о моей деятельности здесь, на фоне тех фактов, которые были мною сообщены здесь, и которые мною были сообщены Чрезвычайной следственной комиссии.

Предоставленный самому себе, начиная с 5-го класса гимназии, и добывая средства к жизни собственным трудом, я окончил Петербургский университет по двум факультетам: физико-математическому и юри­дическому. Причем, по физико-математическому факультету я был оставлен в университете по кафедре физики, для приготовления к профессорскому званию. Одновременно с этим как физик, я был приглашен в Петрограде для опытов судостроительного бассейна морского ведомства, занимающегося научными исследованиями мореход­ных качеств боевых судов с целью выявления наилучших качеств и наилучших типов судов. Для этой цели приходилось участвовать в постановке опытов, как в учреждении морского ведомства, в опытах судостроительного бассейна, так и производить эти опыты на судах при их плавании. Одновременно с этим я являлся преподавателем физики и математики в одной из мужских гимназий Петербурга и читал лекции по электричеству в старших гардемаринских классах морского училища.

Затем, уже с 1903 г., я оставил эту деятельность и переехал в г. Тверь, приняв должность нотариуса, и имея в виду приняться за широкую общественную деятельность, которая всегда влекла меня к себе. Здесь я сразу вступил в число работников по городскому самоуправлению, будучи избран в городскую думу с этого же года. Развернув широко работу по городскому самоуправлению, и, принимая самое деятельное участие во всех комиссиях и организациях городского самоуправления, мне пришлось подчас, отходя подчас, и от этой работы, заниматься самой широкой общественной деятельностью. Среди тех отраслей, которые мне хотелось бы здесь подчеркнуть, мне пришлось в период после первой революции 1905 г. явится организатором и председателем университета, в котором читались лекции для рабочих в рабочих районах и для городской демократии в городских районах. Затем, в это же самое время, выяс­нилось, что в г. Твери, где имеется очень много фабрично-заводских учреждений, - Тверская мануфактура, Рождественская мануфактура, вагоностроительный завод, остались в критическом положении около 1500-2000 рабочих. Тогда, по моей инициативе, городская дума создала городской комитет оказания помощи безработным. Председателем коего был избран я. В этот комитет были привлечены представители от безработных, для чего мною было устроено несколько общих собраний безработных. И, таким образом, в сотрудничестве с безработными мне пришлось установить целый ряд деятельности в этом направлении. Прежде всего, были сорганизованы широко общественные работы. Затем был организован ряд столовых и учреждений, для оказания помощи детям и семьям рабочих. Кроме того, мною было организовано 12 трудовых артелей - мыловарения, кровельная, кузнечная, слесарная и другие. Некоторые артели крепли и получали дальнейшую возможность работать и сохранились до последней революции 1917 г. Таких было 2 или 4 артели. Таким образом, в этой части мне пришлось много поработать и иметь близкое сношение с городской рабочей демократией.

Когда подошло время войны, мне пришлось, в качестве одного из главных руководителей, а в последствии, председателя комитета Союза городов по организации помощи воинам. Затем, когда в России наступили тяжелые дни, в смысле продовольствия, городская дума избрала меня председателем городского продовольственного комитета, который очень широко развил свою деятельность, привлекая кооперацию промыш­ленников и торговцев, а также представителей рабочих от фабрик. Таким образом, была широко поставлена продовольственная помощь населению. Причем, одновременно с продовольственной помощью, ставился вопрос об организации снабжения топливом. И, таким образом, пришлось эту деятельность продовольственного комитета развить, в смысле чисто продовольственного отдела, в смысле снабжения топливом и поставить опыт большого муниципального огородного хозяйства на пространстве свыше 100 десятин земли.

В этой работе я встретил нынешнюю революцию 1917 г. И, по избранию рабочих, городских представителей, земских представителей, представителей, в первое время замененных представителями партии с[оциал]-р[еволюционеров], крестьянских представителей, замененных в первое время представителями партии с[оциал]-р[еволюционеров], был выдвинут на роль председателя Исполнительного комитета и бюро, каковым состоял в течение нескольких месяцев. Здесь мне пришлось сотрудничать с представителями разных течений. В числе организаций, входивших в комитет, был Совет рабочих депутатов, Совет крестьянских, военных и всяких других депутатов. Я оставался председателем в течение нескольких месяцев, а затем, будучи избран членом управы Московской городской думы, я оставил г. Тверь. И, при расставании, получил полное удовлетворение, в смысле признания за мною, соответствующего председателю, беспристрастия и умения руководить делом губернского Исполнительного комитета.

Переехав в Москву, я занялся, в качестве члена управы, большим делом городской благотворительности, получив в то же самое время от Временного правительства поручение стать комиссаром по благо­творительным делам в г. Москве. Затем, уже в августе месяце 17-го г., я был командирован Союзом городов на юго-западный фронт, где, при моем участии, был восстановлен и сорганизован фронтовой комитет Союза городов юго-западного фронта. Возвратившись в Москву, мне пришлось встретиться с вопросом относительно того, чем мне заняться, и вообще, каким образом существовать. Здесь мне было предложено место во Всероссийском союзе торговли и промышленности по руководству целым рядом научных и практических постановок экономического характера. Всероссийский союз торговли и промышленности, объединяя торгово­промышленные организации, сам по себе, не был промышленным предприятием, а являлся чисто общественной организацией, ставящей вопросы экономические и вопросы объединения деятельности торговли и промышленности, в смысле отыскания лучших способов разрешения тех или других, выдвигаемых жизнью, вопросов.

Тут в Москве, уже после большевистского переворота, в конце 1918г., мне пришлось получить поручение от бывшего участника Союза торговли и промышленности Федорова, который, впоследствии, был председателем Национального центра, представить проект об организации ведомства торговли, промышленности и труда, по тем представлениям, которые соответствуют моей точке зрения. Эта работа мною была выполнена и передана по назначению, а затем, уже в конце октября 1918 г., я, ввиду высшей степени тяжелого положения, в смысле продовольствия, и в силу болезненности некоторых членов моей семьи и моего собственного нездоровья, я выехал на юг. Причем поехал в Киев, и здесь уже вступил в организацию Национального центра, в качестве полноправного члена. Оттуда я был направлен на юг в Екатеринодар, где я принимал участие в разработке некоторых материалов по вопросам внутреннего управления и по вопросам торговли и промышленности. До нас затем дошли сведения об организации здесь, в Сибири, власти Колчака. Причем все сведения, которые имелись на юге относительно характера этой власти, сводились к тому, что было опубликовано то воззвание или та декларация, которая была выпущена Колчаком и в которой указывалось на стремление его довести страну до учредительного собрания. А затем, кроме того, было известно, что председателем Совета министров состоит Вологодский - человек социалистического направления, и, во всяком случае, не вызывавший никаких сомнений в том, что здесь, в среде колчаковского правительства, имеется совершенно определенное прогрессивное настроение и направление.

В Екатеринодаре мне было предложено поехать в Сибирь для того, чтобы установить политическую связь с местными общественными деятелями и правительством Колчака. Причем, я подчеркиваю, что эта связь должна была быть именно чисто политическая. Что же касается до военных связей и установления военных сообщений, то для этого была командирована, и раньше, и затем одновременно со мною, делегация, состоящая из военных, под руководством генерала Нагаева⁹. Таким образом, я и Волков, взяли на себя исключительно политическую роль, и, в качестве таковых, мы выехали из Одессы в конце марта месяца 1919 г. Проехали мы до Владивостока, затратив на это путешествие около 4 месяцев и, таким образом, только в июле месяце мы приехали во Владивосток. Я позволю себе отметить те впечатления, которые у меня получились при проезде от Владивостока до Омска. Уже при проезде от Владивостока до Омска настроение в разных кругах и среди тех пассажиров, с которыми мне пришлось встречаться, до некоторой степени вселили во мне догадку, что настроение, в котором живет Сибирь, далеко не то, каким мы себе представляли, когда получили сведения об организации этой власти на юге. Проезжая через владения Забайкалья, через владения Семенова, как мы впоследствии их называли, мы уже чувствовали определенное реакционное настроение и проявление определенных резких выходок сто стороны представителей власти, возглавляемой там, в Забайкалье, Семеновым.

Когда мы приехали в Омск, то здесь мы познакомились, прежде всего, с некоторыми деятелями правительства, т.е. с членами совета министров, с некоторыми из товарищей министров. В это время Вологодского не было, и председателем Совета министров являлся Тельберг. Прожив здесь около 2-3 недель, и ознакомившись с господствующими здесь настроениями и той обстановкой, при которой развивалась и действовала эта власть, для нас стало совершенно ясным, что действительная власть вся сосредо­точена не в руках Совета министров, а в руках военных, и, что, в конечном итоге, все начинания, какие бы ни производились Советом министров, являлись совершенно ничтожными по сравнению с той деятельность, которая устанавливалась военными властями. В особенности, принимая во внимание, что в тот период, когда мы приехали, вся Сибирь была объявлена на военном положении, и везде были главнокомандующими реакционные генералы, с определенными тенденциями взять в свои руки все гражданское управление.

Таким образом, когда меня принял к себе адмирал Колчак, я уже был достаточно осведомлен о том направлении деятельности, которое здесь, в это время, царило. И я в совершенно определенных и ясных выражениях указал Колчаку на гибельность такого рода политики, на невозможность такого рода работы в вопросах внутреннего управления. И доказывал необходимость изъятия из кругов военных властей всю часть граждан­ского управления, и сосредоточить гражданское управление в органах гражданской власти, установив такой режим, который объединил бы правительство с обществом, с земствами, с городами и т.д. и таким образом, не отдавал бы население на произвол и распоряжение тех военных генералов, которые действовали не только сами по своему усмотрению, но давали возможность действовать всем своим представи­телям на местах в самых мельчайших городах. Коменданты и всякие другие, под всяческими наименованиями, военные, каждый из них чувствовал себя диктатором, и поэтому происходили те картины, которые с такой яркостью и определенностью обрисовали здесь на этом процессе. Как характерное и определенное указание на то, что гражданская власть фактически бездействует, мне пришлось говорить не только о фактах, но и о тех материалах, которые имелись в качестве предметов военного законодательства. Это именно приказ, например, я не помню за каким номером, который трактует о военно-гражданском управлении в пределах полосы фронта и прифронтовой полосы, а т.к. понятие о прифронтовой полосе довольное неопределенное понятие, то под этот приказ подходили районы до самого Омска. Я до этого еще сделал доклад о тех точках зрения, которыми мы жили, которые изложены в тех документах, которые здесь имеются перед трибуналом. Совету министров я сделал соответ­ствующий доклад с указанием тоже на невозможное положение по вопро­су о гражданском управлении, но эти два доклада и у Верховного пра­вителя и в Совете министров сразу поставили меня в положение оппо­зиции. И мне, в сущности говоря, уже с того времени не пришлось видеться с Верховным правителем и быть им принятым до дня предшест­вующего последним дням отъезда из Омска, т.е. в течение в сего полугода, которые я провел здесь, я ни разу не был принят Колчаком. Хотя один раз, в качестве делегата от государственного экономического совещания я должен был быть у него для целого ряда сообщений, о которых я сейчас буду говорить.

Эта делегация также не была принята и мне пришлось сразу встать в ряды оппозиции. Будучи членом государственного экономического совещания, я являлся участником земской городской группы, вообще оппозиционно настроенной к правительству Колчака и затем, при разрешении целого ряда вопросов о положении вещей здесь, в Омске и в Сибири, государственное экономическое совещание становилось на определенную точку зрения, признания целого ряда ошибок и преступ­лений со стороны отдельных лиц. Была избрана специальная делегация, которая должна была представить Колчаку соображения о необходимости коренного пересмотра всей деятельности правительства и о переходе к более целесообразному и более демократическому методу управления. По этому поводу была организована делегация, в состав которой был избрания, в качестве представителя земской и городской групп. Эта делегация добивалась того, чтобы она была принята адмиралом Колчаком, но таковая делегация не были принята и нам пришлось ограничиться разговорами с Вологодским, которому я изложил свою точку зрения о необходимости сейчас же созвать земское совещание. Для того чтобы образовать демократическое большинство, которое бы дало определен­ный, противный тем настроениям, которые царили здесь в военно­революционных кругах. Но этой делегации не пришлось быть принятой и, только уже в конце октября месяца, был вновь поставлен вопрос о необходимости сделать представление адмиралу Колчаку о необходи­мости смены правительства и отдельных лиц, и в частности смены председателя Совета министров. Опять была избрана делегация, которая была принята Верховным правителем, и здесь были сообщены соображе­ния, в которых предъявлялись требования об изменении политики, о смене некоторых особенно одиночных фигур, как военной, так и гражданской властей.

Вот в каких настроениях пришлось мне пережить здесь несколько месяцев в Омске и, когда, я уезжал в Иркутск, то я был очень далек от мысли, что могу при каких-то бы ни было условиях вступить в то правительство, которое мною, таким образом, характеризовалось.

В Иркутске произошел у меня с Пепеляевым разговор такого рода. Пепеляев сообщил о том, что он получил предложение от адмирала Колчака составить кабинет министров. Я, одним из первых, был у Пепеляева и стал доказывать, что невозможно Пепеляеву браться за эту ответственную роль потому, что имя Пепеляева, связанное с министер­ством внутренних дел и связанное с представлениями населения о его внутренней политике, является совершенно невозможным. И такое правительство не сможет пользоваться доверием, которое необходимо сейчас, хотя бы даже при изменившемся курсе. В.Н.Пепеляев указал мне на то, что курс политики должен быть совершенно определенно круто изменен, что он становится на все те точки зрения, о которых я в свое время говорил в Омске. И если он, Пепеляев, не войдет и откажется, то, по имеющимся у него сведениям, около Верховного правителя адмирала Колчака велась уже работа со стороны реакционных военных кругов о том, чтобы всю власть гражданского управления сосредоточить в руках одного из реакционных генералов, который был при Ставке.

Вот тогда мне был поставлен Пепеляевым вопрос: можно ли отказываться от власти при условии, если вместо нового направления, совершенно нереакционного и стремящегося найти общение с земствами и городами, и вообще, найти выход из создавшегося положения, и если эта власть не будет создана, то будет создана реакционная власть, и результат мог быть чрезвычайно печальным как для населения, так и для всего сибирского края. Таким образом, ко мне была обращена просьба, взять на себя управление министерством внутренних дел. Что из состава старого правительства выйдут такие фигуры, против которых мы все возражали в свое время, а именно - Сукин, Гойер, министр снабжения, а вместо них вошли Третьяков и Бурышкин, лица, относительно которых у меня имелось совершенно определенное мнение, в смысле их нереакцион­ного направления и в смысле желания создать демократическую власть. Таким образом, был составлен кабинет, в который я вошел.

Причем, как условие, как для компетентности этого кабинета, были поставлены следующие основания: созыв земского собора с правом решающего голоса, с законодательными и учредительными функциями. С тем, чтобы властью земского собора был разрешен вопрос о власти в Сибири, предрешая вопрос о прекращении характера Всероссийской верховной власти адмирала Колчака, это, во-первых. Во-вторых, немед­ленное изменение внутренней политики в смысле поддержания земства и городов, в смысле общения и объединения деятельности земств и городов с правительством. Третье условие - подчинение военных властей гражданским, т.е. министру внутренних дел в порядке управления. Четвертое - уничтожение министерства снабжения, с тем, чтобы вопросы поставки продовольственного дела для населения были переданы земствам и городам. А что касается военного снабжения, то это должно было взять на себя само военное ведомство.

Затем, в виду имеющихся в высшей степени разноречивых мнений и сведений о деятельности министерства продовольствия, о деятельности Михайлова, Гойера и Сукина, было постановлено и принято, чтобы деятельность их подвергалась изучению вновь назначенными министром финансов и министром иностранных дел. И затем деятельность минис­терства продовольствия должен был осветить министр торговли и про­мышленности Окороков. После ознакомления с их деятельностью они должны были сделать доклад в Совете министров по вопросу о том, имеются ли основания для их предания суду и для назначения специальной ревизии.

В связи с этим постановлением Михайлову, Гойеру и Сукину были разосланы письма с заявлением Совета министров о необходимости им оставаться в Иркутске до разрешения вопроса о том, что даст ознакомле­ние с их деятельностью. Затем следующим условием было постановлено обязательство для Верховного правителя управлять исключительно через Совет министров, т.е. было сделано возражение против наличия каких- либо органов при Верховном правителе и против нахождения его вне сферы влияния Совета министров, иначе деятельность Совета министров совершенно не могла быть проявляема, в виду того, что Верховный правитель очень часто производил действия и делал распоряжения совер­шенно не соответствующие видам правительства в целом. Кроме того, был поставлен вопрос о необходимости устранения военных и граждан­ских лиц, проявивших определенно незаконную деятельность. В целях достижения, в особенности этих последних, требований был командиро­ван председатель Совета министров Пепеляев к Верховному правителю для того, чтобы добиться, во-первых, смещения большинства из тех генералов, которые зарекомендовали себя определенной реакционной деятельностью. Во-вторых, между Пепеляевым и Верховным правителем шли большие дебаты по вопросу о созыве земского собора. Причем, в делах имеется, между прочим, лента переговоров по прямому проводу, в которых сообщается требование, предъявленное Пепеляевым почти в ультимативной форме, относительно необходимости придти к этому решению, в противном случае, всю ответственность он возлагает на адмирала Колчака.

Затем было достигнуто устранение некоторых из военных лиц, и, таким образом, предполагалось, что если события не разыграются так быстро на фронте и в тылу, как они разыгрались, то, возможно, будет установить порядок, при котором можно совершенно миролюбиво, без какого бы то ни было кровопролития, каких бы то ни было катастроф, разрешить вопрос о власти в Сибири.

После отъезда Пепеляева на запад, к Верховному правителю, пришлось нам, под председательством заместителя председателя Третья­кова, провести работу в течение нескольких недель. В числе работ, которы­ми занимался Совет министров, я позволю себе отметить, прежде всего, стремление со стороны управляющего министерством внутренних дел к объединению с органами земского и городского самоуправления. Я посетил в разное время, как представителей [земства] так и пред­ставителей города и вел с ними переговоры относительно возможности установления такого режима, при котором земствам и городам явится возможность выждать организацию земского городского собора, которая разрешит вопрос о власти в окончательной форме. А до этого времени, мы надеемся создать такой режим, при наличии которого население сразу почувствует облегчение. Среди тех мер, которые иллюстрируют отношения правительства к земствам и городам можно отметить, прежде всего, вопрос об облегченной выдаче ссуд, как городу Иркутску, так и губернским земствам, а затем привлечение губернского земства и города к организации продовольственной помощи населению. Таковая организация была создана, по моему предложению, губернскими земствами и городской думою, с привлечением кооперации и пред­ставителей торговли и эта организация должна была ведать закупкой и распределением всех продуктов в Иркутской губернии. Для начала деятельности этот новый продовольственный орган, с закрытием министерства продовольствия, нуждался в средствах и для этого был проведен закон о выдаче ссуды в 20 млн. руб. на начало этой работы.

Я позволю себе остановиться на характеристики деятельности министерства внутренних дел в этот период. Прежде всего, ко мне обратились представители земств по вопросу о том, чтобы земский деятель, бывший член государственного экономического совещания Алексеевский, находившийся в Иркутской тюрьме, был освобожден. Он обратился ко мне с просьбой, и его просьба была удовлетворена в очень скором времени. Причем, по выяснении обстоятельств дела, я обнаружил, что по существу никаких серьезных обвинений к Алексеевскому предъявлено не было, все обвинение было в высшей степени легковесно.

Кроме того, ко мне стали обращаться с просьбами об освобождении целого ряда других лиц. Среди прочих имелось обращение относительно общественного деятеля Исая Бланкова, который числился за военными властями, и мне пришлось, для освобождения этого лица, вести большие переговоры как с командующим войсками, так и с Сычевым. И, после нескольких дней переговоров, это лицо, в конце концов, было освобож­дено. По вопросу освобождения тех или других лиц мне пришлось встретиться с таким фактом. В Нижне-Удинске был известный общест­венный деятель, частный поверенный, я, к сожалению, забыл его фами­лию, в своем показании я назвал его, потому что я его тогда помнил, приехавши в Иркутск по вопросам о безобразиях, творившихся в Нижне- Удинской тюрьме, и, когда он вернулся в Нижне-Удинск, то, по распоря­жению генерала Марковского, командующего Красноярской губернией, в районе, в который почему-то был отнесен Нижне-Удинский уезд Иркутской губернии, это лицо было арестовано. Причем ко мне обратился председатель городской думы Константинов¹⁰, с указанием на то, что этому лицу грозит расстрел, в виду того, что он предан военными властями суду. Тогда я обратился с просьбой к иркутскому командующему войсками о том, чтобы он его каким-нибудь образом освободил. Этого он сделать в обычной форме не мог, поэтому я настоял на том, чтобы он потребовал пересылки этого лица от генерала Марковского в Иркутск. Это было сделано, и, таким образом, это лицо, вернувшись в Иркутск, было освобождено. Здесь с полной очевидностью выявляется, насколько трудно говорить о виновности ведомства внутренних дел, о виновности его в тех арестах, которые чинились представителями контрразведки и военными властями. Затем я позволю себе заметить, что когда я был министром внутренних дел в г. Иркутске, происходил целый ряд собраний, определенно революционного направления. В том числе заседание городской думы, которое выразилось в определенном мнении о необходимости переворота. Причем в связи с этим заседанием не было произведено ни одного ареста, ни одного обыска. Таким образом...

Время: 8.25-9.25.

Червен-Водали: Таким образом, только благодаря решительному насилию со стороны правительства над военными властями, этих арестов не происходило. В тот же самый период, в, так называемом, клубе Патлых" происходили почти ежедневно собрания. Так же и здесь ни одного ареста за все время моего пребывания не было. Затем были очень большие демонстрации и крупные собрания в союзе земских и городских деятелей, и вообще политических деятелей социалистической мысли. Было собрание в театре, относительно которого мне известно. Причем мною были даны указания управляющему губернией Яковлеву, что препятствий к такому собранию не имеется. Тем не менее, ко мне явился командующий войсками Яковлев, который заявил, что Иркутск находится на военном положении. Поэтому он допустить собрания не может и желает принять соответствующие меры. Тогда, после моих настояний, эти меры свелись к тому, что собранию было объявлено, что оно считается незаконным и должно разойтись. И тут ни одного ареста произведено не было, ни одного эксцесса. Таким образом, я указываю на этот ряд фактов, которые указывают на совершенно беспомощное положение министра внутренних дел, как ему приходилось просить, уговаривать и достигать соглашения. Были составлены законопроекты, которые были предо-ставлены в Совет министров и которые прошли единогласно, против мнения только военного министра. Причем, этот законопроект говорил о подчинении военных главнокомандующих, в том случае, когда даже имеется на местах военное положение, министру внутренних дел и о правах этих лиц осуществлять права, представляемые военным положением исклю­чительно через лиц гражданского ведомства. Таким образом, все военные власти, как на местах, так и в центре, совершенно устранялись от какого бы то ни было вмешательства. Тут же был поставлен вопрос о том, чтобы вопросы о введении военного положения в той или другой мере должны были проводиться не иначе, как через Совет министров, но никоим образом ни через командующих войсками или главнокомандующих, которым подчинялись все войска округа. При разработке этого законопроекта мне пришлось встречаться с материалами, которые с совершенной очевидностью рисуют гражданскую власть в качестве совершенно беспомощной и неспособной на проявление власти. Даже такие вопросы, как цензура и те находились в ведении Ставки. И когда мною было обращено внимание на невозможное положение органов печати и сделан запрос к командующему войсками Иркутского военного округа, которому подчинялся заведующий цензурой штаб-офицер, который с исчерпывающей категоричностью требует не пропускать ни одной статьи, которая, так или иначе, отзывается критически об органах власти гражданской или военной, то также стали такие распоряжение проходить. В настоящее время контрразведка военная находится в распоряжении командующего войсками, не подчиняясь даже военному министру, а непосредственно Ставке. Таким образом, в сущности говоря, в Совете министров отдельный представитель власти является совер­шенно беспомощным и неспособным что-либо сделать, потому что сила всегда находится в руках военных властей и единственное средство - это изменение законов, регулирующих эти вопросы. Поэтому закон, о котором я говорил, закон о подчинении министерства внутренних дел для объединения власти административной в губернии, и, в то же время, и военной власти, когда она занимается вопросами управления, т.е. осуществляет права, предоставленные военным положением, мог бы достигнуть результатов. Здесь, между прочим, указывал представитель обвинения на то, что, по требованию одного из членов Совета министров Петрова, 30 ноября было сделано представление о том, что поручается министру внутренних дел или управляющему МВД озаботиться тем, чтобы лица, осуждаемые следственными комиссиями на высылку, из пределов губернии не высылались. Т.к. эти лица являются пропаганди­стами и поэтому должны быть изолированы и не выпускаться из пределов губернии.

Такое поручение действительно Советом министров было дано, но те инструкции, которые были даны, предъявленные нам карточки с изображением ужасов Новониколаевска, совершенно не соответствуют тем мерам, которые были приняты. Между прочим, я должен заметить, что Новониколаевск находился в районе фронта, где гражданские власти абсолютно никакого значения не имели. Тем более в том хаосе, который возникал при всеобщем отступлении, той жизни, которая происходила в Новониколаевске, ни Совет министров, ни управляющие министерствами, ответственности нести не могли. Я должен заявить, что об этом мною было сделано заявление Петрову. Был приглашен Яковлев, который указал, что такие случаи с обязательством высылки из губернии иногда и бывают, но это сравнительно редкие случаи. Никакого особенного значения не имеют и ничего особенно вредного от них ожидать нельзя, а потому мною не было принято ничего в смысле изменения этого порядка. Я полагал, что это представителю обвинения известно. Я утверждаю, что в этом направлении никаких мероприятий со стороны Совета министров не было. Наоборот, было даже указано Яковлеву о необходимости вести процесс и прохождения расследования. Причем, я должен оговориться, что при прохождение следственной комиссии - права, связанные со смертной казнью, отпадают. Такого рода наказания не производятся. Следственная комиссия может только продолжить задержание в тюрьме или освободить. Таким образом, я должен сказать, что все действия в период, более или менее нормальной жизни в Иркутске, т.е. до появления периода восстания, проходили в стремлении осуществить те реформы и те течения, которые были намечены при вступлении моем в кабинет министров. Я должен отметить, что если бы здесь ту обстановку, при которой пришлось работать в Иркутске, перенести к той психологии, которая характеризует Совет в течение предыдущего периода, в особенности к таким событиям, как ликвидация восстаний по системе Розанова, к таким событиям, какие здесь раскрывались с полной ясностью, как 22 декабря 18-го г., если бы эти события отнести к этой психологии, я представляю, каждый из присут­ствующих слышал эти ужасы, которые нам описывали, представляю, какие результаты должны быть в Иркутске, если бы вместо той власти, была власть реакционного направления, которая проводила бы эти, с тем изуверством и с той определенной жестокостью, какие являлись в этих случаях, эта картина была развернута здесь, в период следствия. Я утверждаю, что в Иркутске, в течение периода восстания гражданской властью не было произведено ни одного ареста, военными властями под давлением гражданских властей также не было произведено ни одного ареста, - обратных сведений не имеется. Это остается совершенно ясным. Таким образом, вся деятельность Совета министров была направлена к тому, чтобы не допустить эксцессов и жестокостей. Я позволю себе перейти к периоду восстания, где прежняя власть является властью в таком положении, в котором мы очутились в Иркутске. Властью беспомощной и роль Совета министров и отдельных его представителей сводилась к роли смягчающей, посреднической и, до некоторой степени, ослабляющей те действия, которые, со стороны военных властей могли быть направлены на подавление восстания. Я позволю себе отметить, что в середине декабря первое восстание, которое было очень близко от Иркутска, было восстание в Черемхово¹². Для того чтобы ликвидировать это восстание и договориться с восставшими, были приняты меры такого рода. Яковлев поручил послать одного из своих помощников эсеровского направления, который должен был отправиться в Черемхово и выяснить картину и условия восстания. И сделать попытку, чтобы восстание было ликвидировано. Эта попытка была предпринята. Лицо это отправилось, но в результате, никаких изменений отношений не произошло. Причем я позволю себе отметить, что в период восстания в Глазкове, на той стороне Ангары, из Черемхово поступило ходатайство через чешских офицеров, чтобы выдать из иркутского отделения государственного банка 5 млн. рублей для расчета с рабочими. И, несмотря на то, что это был район определенно восставший, эти деньги были переданы для расчета с рабочими. Это показывает, что у руководителей власти вовсе не было какой-нибудь идеи мщения, или стремления ухудшить положение рабочих и вообще населения района, где является восстание. Вообще к этому вопросу придется возвратиться, когда мы будем говорить о восстании в Глазкове. В тот же период, тогда в Глазкове и Черемхове произошел переворот, Иркутск был осажден подходящими повстанцами. В этот период было выдано еще 40 млн. для расплаты с рабочими на Томской ж.д., в районе, где было восстание. Затем 24 декабря произошло в Глазкове восстание на той стороне Ангары, при условии, когда мост не действовал, когда река была вся заполнена плывущим льдом, 26 декабря ко мне обратился бывший представитель губернии Пашков с заявлением, что в земских и городских кругах имеется желание переговорить со мною по вопросу о передаче власти. Мною было изъявлено согласие, и Пашков передал представителям губерний, земств и городского самоуправления о том, что с нашей стороны препятствий не имеется в возобновлении переговоров. Я должен отметить, что почти во всех показаниях говорится, что эти переговоры велись через Яковлева. Я утверждаю, что я Яковлеву таких поручений не давал. Яковлев, может быть, имел какую-нибудь связь с Пашковым. Я думаю, что тут какой-нибудь роли, в смысле смягчения ответственности, это не играет. Но, тем не менее, я устанавливаю, что эти переговоры велись через Пашкова, который явился и заявил, что в земских кругах имеется такое желание. 26-го числа я принял пред­ставителей земств и городов, с которыми вел переговоры о передаче власти. Причем, предварительно, я обменялся мнениями в Совете министров, который высказался, что передача власти желательна. При таких условиях, при переговорах с представителями земств и городов, удалось установить возможность такого соглашения. Причем, пред­ставители земств и городов должны были, со своей стороны, переговорить с теми, кто их уполномочил. Я, со своей стороны, должен был выяснить обстановку, чтобы выяснить условия, которые намечались. Я выяснил намечавшиеся условия. Это было прекращение характера Всероссийской власти, отказ Верховного правителя от своих прав, с передачей власти Деникину. Таким образом, в Сибири прекращается совершенно власть Всероссийская, а остается только сибирская, и передается земству с обязательством созыва в ближайшее время земского совещания, которое должно разрешить вопрос об организации власти.

Четвертый вопрос - это вопрос о золоте, которое находилось в пути и фактически находилось во власти чехов. По этому поводу с нашей стороны было указано, что мы рассматриваем это золото как достояние Всероссийское, не подлежащее передаче земству, в качестве собствен­ности сибирской, и оно должно храниться в качестве собственности Всероссийской и должно находиться под охраной, официально принятой на себя всеми представителями всех союзных держав, находящихся здесь. Причем, золото это должно храниться при условии хранения его и при участии представителей власти вновь образовавшейся. Но власть, как таковая, не имеет право собственности на эту ценность, которая является ценностью Всероссийской.

Затем был поставлен вопрос о гарантии безопасности личности для адмирала, как для частного лица. После того, как он откажется от своих прав, а затем гарантия всем другим представителям военной и граждан­ской властям, которые имеют право пропуска на восток, под условием дачи честного слова о непринятии военных действий и непринятии участия в борьбе с вновь образовавшейся властью.

Вот условия, которые были намечены в этом предварительном совещании. Затем, когда мы расстались, мне пришлось поставить вопрос о том, насколько приемлемы эти условия и как вообще к этому вопросу относится военная власть. И тут я, с определенностью, встретил заявление Сычева и Артемьева, что они имеют категорическое предписание со стороны своего непосредственного начальника Семенова, чтобы принять соответствующие меры к подавлению беспорядков, не считаясь ни с чем, не останавливаясь перед мерами определенного воздействия и ареста, так, как они признают нужным. Таким образом выходило, что военная власть не починялась тому решению, которое могло быть принято на следующий день, в связи с переговорами. И, таким образом, эти дни переговоров, в течение которых мы устанавливали условия, являлись днями, которые можно было использовать, чтобы нарушить все условия, которые нами намечались.

Таким образом, определенно, была угроза для нас оказаться в состоянии людей, связавшихся обязательствами и не способных их отбросить. Вот почему 27 декабря я определенно заявил представителям земств, которые явились ко мне, что дальнейшие переговоры бесполезны, что видно из обстоятельств обстановки, при которой велись эти переговоры. Т.к. передача власти должна была состояться около 5 часов, а в это время Сычевым было объявлено осадное положение, с разреше­нием выходить до 6 часов вечера, то, чтобы гарантировать неприкосно­венность прохождения по улицам означенных лиц, с которыми я вел переговоры, я должен был послать к Сычеву с просьбой прислать 8   пропусков для представителей земств и городов, которые с этими пропусками были пропущены и благополучно проследовали домой.

Между тем прекратились переговоры, и начался период борьбы чисто военного характера с повстанцами. Этот период, я позволю себе на нем несколько остановиться, прежде всего, характеризуется тем, что здесь власть уже всецело перешла в руки военных, которые руководились указаниями Семенова и гражданской власти, приходится выступать здесь в роли совершенной неавторитетной власти, в роли людей, которым приходится не требовать, не повелевать, а просить и устанавливать единственно возможные решения. В первую же ночь, в «Модерне», где мне пришлось находиться, стали поступать арестованные контр­разведчики. Причем я отмечу, что имевшимся в распоряжении министер­ства внутренних дел отделом охраны, в течение всего этого времени пребывания в Иркутске правительства, ни одного ареста произведено не было, а были приведены только арестованные контрразведчики. Эти лица были арестованы и сохранялись в помещении «Модерна», причем, пользовались условиями совершенно приличными, пользовались пищей и помещением наравне с остальными воинскими чинами. Таким образом, положение их, в смысле содержания, было удовлетворительным. Здесь я позволю себе остановиться на показании Черепанова, который заявлял, что он рассматривал их по постановлению Скипетрова или Семенова, в качестве заложников. В то время, когда я утверждаю, что у меня был разговор по вопросу о назначении над арестованными военно-полевого суда. Я давал уже соответствующие показания Чрезвычайной следствен­ной комиссии, что мною, в присутствии Ларионова, было заявлено и дано знать Сычеву, что я настаиваю, что ни о каком военно-полевом суде речи не поднималось. Потому что для этого никаких оснований не имеется. В период восстания и тех событий, которые происходили, говорить о полевом суде не приходилось, и я категорическим образом возражал против такого суда. Полагаю, что из этого взгляда на арестованных, как на заложников, совершенно не подтверждается, и если была мысль о создании военно-полевого суда, то значит, на них смотрели не как на заложников, а как на участников переворота, и намечались действия, в связи с решением этого суда. Я позволю себе это отметить, чтобы показать, что показания Черепанова не соответствуют действительности. Я должен сказать, что эти арестованные в количестве 60-70 человек были перевезены в училище за городом, Оренбургское училище, помимо сведения кого-нибудь из Совета министров. Они были перевезены в этот период, когда положение на внутреннем фронте, в Иркутске, стало угрожающим. Когда повстанцы перешли реку, разграничивающую районы действий. Повстанцы, от самого города и только в этот период, когда полагали, что придется отступать, перевели этих арестованных в училище. Когда фронт остановился и был в том же положении, как в первые дни, мне пришлось быть в училище, и я удостоверился, что арестованные находятся в целости, в помещении вполне удовлетвори­тельном и получают пищу, наравне с учениками. Таким образом, я счел, что положение арестованных не внушает подозрений. Т.к. я заговорил об арестованных, то позволю себе продолжать показания об этих аресто­ванных. У меня не было никаких сомнений в их сохранности и невре­димости, и это продолжалось до 3 января. Когда я, ведя переговоры с союзниками о заключении перемирия на 24 часа с повстанцами, переехал обратно на ту сторону, и на заседании Совета министров, где должен был обсуждаться вопрос о перемирии и условиях соглашения, было заявлено мне, что имеются сведения, будто Скипетров требует вывоза арестован­ных. У меня в деле, это я видел уже на пути по железной дороге, имеется телеграмма Скипетрова или Семенченко, с требованием немедленно передать им арестованных. Как только я узнал в Совете министров, я вызвал к себе Черепанова и спросил его, действительно ли имеется такое распоряжение? Он мне заявил, что распоряжение уже сделано, что отобрано 13 человек, которые должны быть в первую голову отправлены в распоряжение Скипетрова. Мною было заявлено, что я сейчас вызову Сычева и буду с ним говорить, поэтому прошу его не исполнять. Я обратился к военному министру с просьбой командировать кого-нибудь к Сычеву, чтобы он пришел в «Модерн». И здесь, в присутствии моем и военного министра, он заявил, что он такое распоряжение получил, но после моего требования, к которому присоединился и военный министр, он заявил, что распоряжение будет отменено, и тут же отменил это распоряжение Черепанова. Таким образом, я считал, что вопрос ликви­дирован, и арестованные никуда отправляться не будут. Через несколько часов я получил от Черепанова сведения, что вторично послано требо­вание, уже не в форме телеграммы или распоряжения, а в форме подвод и конвойных, чтобы увезти арестованных. Я подчеркиваю, это было 3   января. Я опять обратился с просьбой послать за Сычевым. Сычев прибыл и подтвердил, что посланы подводы с конвойными. Но, по моему и военного министра настойчивому требованию, согласился не исполнять, и дал мне слово, что он арестованных из Иркутска никуда не вывезет. С этим положением вещей я находился уже 4 января для выезда на тот берег для продолжения переговоров.

Таким образом, пока я был на территории Иркутска, арестованные находились на месте. И я был заверен честным словом Сычева, что арестованные никуда не будут вывезены. Таким образом, о том, что арестованные были вывезены уже после, для меня сделалось известным 4 января вечером, т.е. через час или два-три, после того, как их фактически увезли, а увезли их 4-го. Но в тот момент, когда мы вели переговоры. Увез их Сычев вместе с той группой, которая удрала из Иркутска. В этот период, когда мы вели еще переговоры с представителями Политического центра, был вызван из японской миссии Ларионов, и ему русские представители в японской миссии заявили, что, по имеющимся сведениям, Сычев, вместе с группой офицеров, бежал из семеновского отряда, захватив с собой арестованных. Ларионов, как он мне заявил, сделал распоряжение сейчас же, по телеграфу, чтобы арестованные были возвращены, а затем была подписана телеграмма, о которой я говорил. Которая была передана при посредстве чешского командования Сипайлову и Сычеву. Таким образом, все, что могли гражданские власти сделать, они сделали. И я полагаю, что никаких оснований для того, чтобы связывать имена тех людей, которым пришлось в это тяжелое время принять на себя бремя власти, связывать с тем преступлением, которое совершено с арестованными, я считаю, что, по моему глубокому убежде­нию, нет никаких оснований. Я заканчиваю вопрос об арестованных, как один из эпизодов, особенно сильно задевающих в данном процессе меня.

Я позволю себе перейти к изложению фактов, которые имели место в период ведения переговоров. Я должен сказать, что мною принимались все меры к тому, чтобы через посредство союзного командования, добить­ся возможности вести переговоры с повстанцами о передаче власти. На приглашение мое союзного командования, чтобы вести переговоры, я получил уведомление, что оно, к сожалению, приехать не может, но может принять представителей правительства. Тогда 2 января я выяснил у Сычева, какие имеются виды у военных властей. Он мне заявил, что им получено распоряжение, во что бы то ни стало держаться и подавить восстание. Но, тем не менее, считал более целесообразным вступить в переговоры с Политическим центром, т.к. он заявил, что продержаться несколько дней он может, но это совершенно бесцельное кровопролитие, которое могло быть прекращено путем переговоров, и заявил согласие на то, чтобы эти переговоры были продолжены. Для того чтобы заставить их принять на себя ответственность в этих переговорах, я настаивал на том, чтобы эти переговоры велись не представителями правительства, а представителями военных властей, совместно с представителями прави­тельства. А, таким образом, он, как своего представителя, командировал генерала Вагина, который являлся начальником штаба командующего войсками, и, таким образом, на ту сторону с представителями союзного командования и союзной дипломатической миссии переправились мы втроем - я, Ларионов, военный министр и, кроме того, Вагин, как пред­ставитель военной силы.

Здесь я поднял вопрос перед союзным командованием, не возьмет ли союзное командование и дипломатическая миссия выбрать комиссию, которая должна вести переговоры с Политическим центром, чтобы выяснить приемлемые условия, принять на себя те условия, которые будут выработаны договаривающимися сторонами. Немного после совещания, в отдельном помещении, представители союзников сделали заявление, что они не могут принять на себя эту роль посредников, а только в крайнем случае сообщат Политическому центру о желании вести переговоры. После дальнейших переговоров, они, в конце концов, согласились передать Политическому центру и взять посредничество о заключении перемирия на 24 часа с тем, чтобы в течение этих 24 часов выработаны были условия окончательной передачи власти. Таким образом, уже ночью, около 2 часов ночи, со 2 на 3 января, в Политический центр, находившийся в помещении штаба на той стороне, явились представители союзников.

И здесь было подписано перемирие на 24 часа, устанавливающее, что то положение фронта, которое в данное время имелось, должно быть фиксировано и никаких перемещений или передвижений, с одной стороны, ни с другой стороны, производиться не должно. И через 24 часа должно быть установлено соглашение. Таким образом, утром-ночью мы пересматривали условия, а утром я должен был отправиться на ту сторону для того, чтобы созвать Совет министров и окончательно установить приемлемость тех или других условий. Оставив Ларионова и Вагина для ведения переговоров, предварительно с тем, что они должны будут сообщить о результатах и условиях, выдвинутых Политическим центром. Таким образом, на заседании 3 января мною был поставлен вопрос принципиально, т.к. мы начали переговоры без одобрения Совета министров, то я поставил вопрос принципиально о желательности этих переговоров. Совет министров присоединился и, таким образом, были одобрены переговоры и, тут же, была отправлена телеграмма Верховному правителю о необходимости отказаться от своих прав. Причем, я позволю себе указать, что эта телеграмма совершенно не имеет в себе слова «умоляем» а имеет определенное слово «настаиваем на необходимости», а не «умоляю», как это сказано было в обвинительном акте и здесь говорилось. Таким образом, я должен отметить, что здесь не выражалось какой-нибудь мольбы или просьбы, а было предъявлено очень определен­ное, настоятельное выражение к бывшему Верховному правителю о необходимости произвести этот шаг. Затем, в течение всего этого дня, Ларионов вел переговоры, вместе с Вагиным и представи-телями Политического центра. Причем, ни до чего определенного не договори­лись, а только немного определили вопросы и согласились на продление еще на 12 часов перемирия, до 12 часов 4 января. И ночью, только с 3 на 4-ое, по телеграмме Ларионова мне сообщили, что достигнуто соглашение о продлении на 12 часов и общие условия, намеченные Политическим центром, относительно которых многие являются совершенно приемле­мыми, а некоторые вызывают возражения.

Таким образом, на другой день, 4 января, после того, как в Совете министров вновь обсуждались более подробно по докладу Ларионова условия, которые были предъявлены Политическим центром Совету министров, заявлено согласие на принятие этих условий. И, таким образом, в той части, которая была выслушана в Совете министров по тем данным, которые были сообщены Ларионовым, я, Ларионов и еще несколько лиц, отправились на ту сторону, чтобы вести дальнейшие переговоры. Причем, я позволю себе отметить, что эти переговоры начали­сь около 3 часов дня. Причем, приехав на реку, мы узнали, что чешский пароход, на котором мы должны были уехать, не пойдет, а другой оказался с поврежденным винтом, и также пойти, не мог. Таким образом, пришлось принять меры, чтобы дать возможность другому пароходу, который находится в распоряжении японцев, двинуться. И, таким образом, мы приехали на ту сторону около 5 часов, и около 6 часов - в русскую миссию, где находились представители Политического центра. И с 6 часов начались наши переговоры.

Причем, в этих переговорах уже было достигнуто соглашение по трем пунктам. Первым пунктом был отказ адмирала Колчака от власти Верховного правителя и прекращение действий Всероссийского правительства на территории Сибири. Причем, вторым пунктом являлась передача власти тому земскому собранию, которое должен был созвать Политический центр. Т.е. Политический центр брал на себя обязательства созыва земского собрания, к которому переходила власть на территории Сибири. Причем, эти два пункта были согласованы таким образом, что сначала Политический центр настаивал на передаче власти непос­редственно Политическому [центру], а потом встал на точку зрения необходимости отказа Колчака, с передачей прав Деникину. Но, в конечном итоге, мы согласились и оба пункта перешли в том смысле, что без всякого отказа должна состояться только передача власти Поли­тическому центру. Затем обсуждался третий пункт, и мы должны сказать, что то, что формулировано здесь заключением, не совсем соответствует действительности.

В переговорах с союзниками мы заявляли, что то, что является достоянием союзников, как таковое, должно быть принято союзным командованием под общую их ответственность для сохранения до передачи Всероссийской власти. Причем, командование, со своей сторо­ны, заявило, что оно считает необходимым такое участие в охране, как средство допустить присутствие разных, как они выражались, полити­ческих партий. Так что они имели в виду создать эту власть на территории Сибири не с тем, чтобы золото это осталось в распоряжении союзного командования, а было собственностью Всероссийской власти. Вот в каком смысле состоялось соглашение о золоте. И ни о какой передаче союзникам этого золота не было и речи в этом соглашении. Соглашение было принято союзным командованием и Политическим центром, который после этого не возражал.

Затем переговоры от носительно возврата того небольшого количества золота, которое застряло у Семенова во Владивостоке. По-видимому, Политический центр признал возможным принять вопрос, относительно этого золота не в качестве вопроса о соглашении, ибо мы, министры, дать его не могли, как власть уходящая, устраняющаяся, и Политический центр признал целесообразным взять разрешение этого вопроса исклю­чительно на себя. Мы стали подходить к дальнейшим вопросам, к вопросу о гарантии тех или других представителей власти, министров, отдельных лиц, когда произошел инцидент такого рода. Прежде всего, был вызван Ларионов к телефону, где ему было сообщено, что Сычев, вместе с группой офицеров и семеновскими войсками, бежал. В то же время представитель союзного командования дал знать избирательной комис­сии, которая обсуждала вопрос о передаче власти, что Сычев с группой офицеров и семеновскими войсками бежали из пределов Иркутска по направлению к Патронной. Причем, попытались, уходя, вывезти тот небольшой золотой запас, который находился в иркутском отделении госу­дарственного банка, увезти другие ценности. И, кроме того, уехав, они увезли с собой тех арестованных, которые были, впоследствии, замучены на озере. После этого прекратились временные переговоры, и мы, в полной уверенности, что Политический центр выяснит обстановку, нами было поручено Ларионову выяснить обстановку в городе. Причем оказалось, что Ларионову было сообщено, что Сычев убежал, оставив после себя заместителя генерала Потапова¹³, и Ларионов заявил, в виду того, что переговоры ведутся, он настаивает, чтобы никаких арестов и военных действий Потапов не предпринимал.

Обстановка около 9 часов вечера показала, что никаких боевых действий не было предпринято и занятие Иркутска повстанцами произошло без всяких боевых действий. При занятии гостиницы «Модерн» также не было ни одного выстрела. Вот при каких условиях начались и как кончились эти переговоры. Затем мы ожидали предста­вителей правительства на той стороне. Причем, до часа ночи полагали, что представители Политического центра вернутся, чтобы закончить переговоры и придти к полному разрешению вопроса, который уже был намечен и почти предрешен. Таким образом, мы просидели, но предста­вители Политического центра не явились. На другой день, утром, перено­чевав там, на станции, мы послали к представителю на станции Поли­тического центра, чтобы он выяснил, имеются ли на той стороне представители Политического центра или переговоры прерваны. Он нам определенного ответа не смог дать и заявил, что Политический центр весь переехал с этой стороны и находится в городе. Когда, заручившись разрешением переехать на ту сторону, я переехал в город, и, первое, что я сделал, я явился в Политический центр, в помещение Русско-Азиатского банка. Но никого в помещении не застал. Я отправился в «Модерн». Меня не пустили, заявив, что «Модерн» оцеплен и занят. Проходя по улице, я заметил, что вывешено объявление об аресте некоторых членов прави­тельства, некоторых старших служащих и военных. Я отправился в губернскую земскую управу в расчете найти председателя, чтобы окончательно выяснить положение. Причем, его не застал, а затем написал ему письмо о том, что я в 12 часов дня 6 января явлюсь к нему и прошу его предупредить Политический центр, чтобы он не считал, что я стремлюсь исчезнуть или уехать, и явлюсь в 12 часов в распоряжение Политического центра. Так мною и было сделано. На следующий день я явился, и в губернской земской управе меня подвергли аресту. И с тех пор я нахожусь в тюрьме. Таким образом, я устанавливаю, что я не делал никакой попытки к бегству, шел совершенно сознательно на ту ответственность, которая мне предстояла и предстоит и никаких мер, чтобы избегнуть ответственности не принимал.

Закончено в 9.25. 27 мая 1920 г.

Время: 9.25-10.25.

Червен-Водали: (Продолжает)... не принимал. Я хотел сказать еще несколько слов по специальному вопросу. Именно, по вопросу об этом злосчастном документе. Я вторично удостоверяю перед трибуналом о том, что я, уезжая с юга в Сибирь, принял на себя исключительно политические полномочия и ни в какие военные дела и в военные тайны не посвящался. И поэтому я утверждаю, что этот документ у меня быть не мог, что он попал ко мне случайно, при перепутывании документов. Потому что я утверждаю, что мои документы, относящиеся к Национальному центру, находились в номере 21, в отдельном портфеле, а не в той папке, в которой был представлен здесь документ. Эта папка по своим размерам, несомненно, больше, чем тот портфель, в котором находились мои документы. И поэтому я убежден в том, что в этой папке были совмещены и мои документы, и какие-то другие документы. Я говорил, что в этом номере 21 хранилась пачка документов, планов, карт и книг, при­надлежавших Пепеляеву. Я был уверен, что этот документ у меня быть не мог и, поэтому единственное предположение, которое я могу строить, это думать, что этот документ попал в эту папку только случайно из документов, принадлежавших не мне, а принадлежавших Пепеляеву.

Кроме того, я позволю себе обратить внимание, что вчера было прочитано письмо, в котором имеются указания на военные сведения, что это письмо было направлено из Киева в Екатеринодар и по содержанию, вероятно, гражданин председатель обратил внимание, что здесь идет речь о событиях на территории Украины и о том, что на Украине в это время велась борьба между петлюровскими войсками и гетманом Скоропадским¹⁴ и еще с целым рядом других организаций. А сводка об этом вопросе и являлась тем содержанием, которое нужно отнести к понятию...

Председатель: Текст подлинный и это московские военные сведения.

Червен-Водали: Насколько я помню, я считал, что все эти сведения относятся только к киевским и украинским событиям. И, если бы это и было иначе, то я являюсь, в данном случае, вовсе не лицом, которому направлялись эти сведения, а лицом, которому они направлялись для того, чтобы передать военному штабу. Но я очень сомневаюсь.

Председатель: (Оглашает выдержки из письма). Это сведения из Москвы?

Червен-Водали: «Вам», это не значит мне лично, а в Екатеринодар, потому что я в военные операции не был посвящаем, по соображениям, которые для меня совершенно ясны. Таким образом, я вторично настаиваю на том, что этот документ у меня быть не мог и никакой ответственности на меня я бы считал справедливым не налагать. Потому что я, по характеру своей деятельности, в военные сферы не вмешивался. Так, например, по приезде сюда, я ни с кем из военных не виделся, потому что была специальная военная миссия. Я же занимался исключительно поли­тическими задачами. Причем, и в данном случае, как Вы, вероятно, обратили внимание, все эти документы сохранились у меня. Они не были использованы, потому что те настроения, которые здесь имелись сразу меня перевели в положение оппозиционное к правительству, и я ни в какие соглашения не входил и никаких разговоров об организации Нацио­нального центра или о работах Национального центра мне не пришлось вести. Я только принимал участие в обсуждении вопроса внутреннего управления и выяснял точку зрения Национального центра на вопросы внутреннего управления. Я должен сказать, что вообще здесь на терри­тории Сибири, Национального центра или отделения Национального цен­тра, как такового, не существовало, и деятельности Национального центра здесь совершенно не имелось. Об этом могут свидетельствовать те, которым пришлось здесь жить во время пребывания здесь моего и Волкова, за исключением Пепеляева, который мог иметь сношения помимо нас. Вот те соображения, которые мне хотелось бы дать в качестве общих соображений. Теперь я позволю еще очень кратко остановиться на вопросах, которые проведены по всему тексту обвинительного акта, относящиеся ко мне. Если Вы разрешите, гражданин председатель...

Председатель: Я не хотел останавливать Вас, но Ваше объяснение имеет сходство с последним словом, которое является ничем иным, как защитой против обвинения. Обвинение, во всяком случае, не должно носит такого характера, оно должно выяснить целый ряд конкретных фактов, выяснить истинную природу и осветить действительную точку зрения.

Червен-Водали: Я извиняюсь, если это так вышло, я к этому не стремился. Я хотел изложить факты, и если это вышло самозащитой, то я просил бы отнести к особенностям натуры, а не к желанию высказать защитительную речь. Субъективность, в данном случае, является результатом некоторой нервности, которая присуща всегда людям, когда они находятся в моем положении. Если разрешите, то по этим пунктам я хотел показать, что реакционных монархических идей во мне не существовало, и вся моя предыдущая и последующая деятельность никогда, и ни при каких условиях, не проявлялась, в смысле настроения реакционно-монархического. Я думаю, что это сказалось и в моей деятельности по государственному экономическому совещанию и в том, что я был одним из участников по разработке программы демо­кратического союза, который, во всяком случае, никоим образом не мог быть приравнен к настроениям реакционно-монархическим. Так что я считаю, и в этой части я хотел бы указать на то, что во мне таких тенденций и таких идей совершенно не имеется. Здесь имеется обвинение в том, что стремился оттянуть переговоры. Объективное изложение фактов, так как я понимал, и представляет, может быть, сообщение тех или других ошибок, на безгрешность я не претендую. Возможно, что я ошибался в тех или других обстоятельствах, но определенной цели затянуть переговоры не могло быть, и было бы бессмысленно. Потому что, в конце концов, затягивание переговоров оказалось вредным исключительно нам, потому что эти переговоры окончились так, что они кончились, и мы являемся лицами, несущими ответственность. Затем, здесь приводятся соображения о том, что нам, обвиняемым, удалось перебросить значительные силы сычевских банд. Я должен констатировать, что на восток каких-либо частей из Иркутского гарнизона не уходило. Ушли, - да и то при обстановке, Вам понятной. При обстановке бегства ушла группа военных, которым способствовать мы бы, во всяком случае, не имели никаких оснований. Потому что тем, что они убежаЛи, они нас поставили под удар и, таким образом, было бы странно предполагать, что мы способствовали тому, чтобы Сычев и те, кто были с ним, ушли. Я полагаю, что это было сделано ими в нарушении всяких основ порядоч­ности и сознания своего долга по отношению к тем, с кем им пришлось вместе быть.

Обстоятельства относительно золота я старался выяснить так, как мог. Поэтому я думаю, что и по отношению к золоту, тот обвинительный акт, который здесь имеется, не совсем правильно улавливает истинные настроения и истинные желания, которые имелись при разрешении вопроса об охране золота. Что касается вопроса о пропуске на восток отдельных лиц и, в том числе, адмирала Колчака, в качестве частного лица, и отдельных представителей власти, с которыми, так или иначе, нам пришлось сотрудничать, являлось нашим долгом. И, с точки зрения морали, мы были бы в высшей степени обвиняемы здесь в аморальности, если бы мы предали тех, с которыми нам пришлось сотрудничать. Поэтому я думаю, что эти действия вызывались соображениями исключительно этого порядка. На этом я, гражданин председатель, заканчиваю мои объяснения и если я в чем-нибудь не смог вполне исчерпать материал, то я извиняюсь перед трибуналом.

Председатель: Прежде чем дать слово следующему обвиняемому, я еще раз заявляю, что объяснения, которые будут клониться к опро­вержению обвинительного акта, мною допускаться не будут. Сейчас в объяснениях должны быть установлены или опровергнуты факты судеб­ного следствия, прошедшего перед лицом революционного трибунала, без всяких формулировок этих фактов, с целью разрушить обвинение. Для этого будет дано последнее слово подсудимым и будет дано слово защите. Слово принадлежит обвиняемому Шумиловскому.

Шумиловский: Я очень часто выступал в эти дни перед револю­ционным трибуналом, отвечая на вопросы обвинителя, и поэтому мне не удалось осветить некоторые стороны своей деятельности. Поэтому я не буду повторяться и перейду только к тем вопросам, которые на этом процессе были менее освещены. Я, как это может засвидетельствовать революционный трибунал, не становлюсь на путь запирательства и не усваиваю себе метод прятания за чужие спины. Я откровенно определил объем и размер своей политической работы. В настоящее время я хотел бы обратить внимание, главным образом, на характер моей деятельности, как министра труда. Потому что и эта моя деятельность подвергалась определенному обвинению со стороны представителя обвинения. Я, по своей природе и по своим врожденным склонностям, человек мало политический. Я более склонен к частной жизни, и мои преобладающие склонности и способности влекли меня не к политической работе, а к работе число культурной. И вот, как культурник, я тяготел всегда к педагогической работе, и целый ряд лет работал в средних учебных заведениях. Покуда, распоряжением администрации, не удалялся из того или другого учреждения. Я думаю, что эта моя педагогическая работа, часто прерываемая административным вмешательством, дала опре­деленные плоды. Эта же склонность к культурной работе заставила меня, после двукратного удаления со службы, поступить в педагогическую академию в Петербурге и в результате тамошней работы, тоже прерванной высылкой из Петербурга, появился ряд моих учебников, из которых некоторые вышли двумя изданиями. Эти учебники направлены к развитию способностей письменной речи, в двух частях, страниц в пятьсот. И составлен по новому методу, совершенно своеобразно курс правописания, по методу Лая, германского педагога. Дальнейшая мечта моей жизни, на три четверти уже осуществленная, состояла в издании сибирской хрестоматии, посредством которой подрастающая молодежь знакомилась с сибирской природой и сибирской жизнью. И через это приобщалась к чувству красоты и высокой человечности. Вот куда влекли мои преобла­дающие склонности и способности.

Тут я, кстати, отвечу на тот намек, который был брошен председателем обвинения, будто одним из мотивов моего участия в правительстве была возможность получать двухтысячный оклад жалования. Могу уверить представителя обвинения и революционный трибунал, что от своего участия в правительстве я реально только терял. Мой курс правописания предложено было мне переиздать алтайским культурно-просветительским союзом. Представители Самары предлагали заказать 100 тыс. экземпляров этого курса. Относительно издания еще незаконченной моей сибирской хрестоматии, я должен сказать, что я ее мог бы закончить за это время. Со мной входили в сношения союз сибирских земских городов, и, таким образом, гонорар за это издание мог, конечно, меня обеспечить не меньше, чем министерское жалование. Тем более что работников было мало, в любом кооперативе мне были открыты двери, и такие предложения я определенно получал. Тем не менее, не смотря на свои природные склонности, я всю свою жизнь провел в политической деятельности. Это злая шутка, которую часто играет судьба над русским интеллигентом. Я - аполитичный человек, я - культурник, принимаю участие в выборах в государственную думу и два раза состою выборщиком в наиболее тяжкие времена реакции в 1907 и 1912 гг. И не попадаю в думу только благодаря тому, что администрация, путем разъяснения, загораживает мне путь. Я, который с большим удовольствием сидел за учительским столом и поучал молодежь с учительской кафедры, становлюсь журналистом и редактирую «Жизнь Алтая». Затем попадаю на румынский фронт, где работаю в комитете румынской армии. После того, как я вернулся с фронта, я редактирую «Алтайский луч», я принимаю приглашение выставить свою кандидатуру от г. Барнаула в Учредительное собрание. Причем меня выдвигали представители девяти партий и список от партии меньшевиков.

Вот в таком противоречии прошла вся моя жизнь, политическая работа вклинилась в педагогическую работу, политическая работа тормозила педагогическую. Я бы мог применить к своему положению стих поэта «Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть борцом». Но, так или иначе, я этой политической работой, или революционной, или оппозиционной занимался. И вот, после 20 лет такой работы, я вхожу в состав правительства, участие в котором заставило меня сидеть на скамье подсудимых и ожидать сурового приговора. Я должен, конечно, объяснить этот скачок от прежней деятельности к бунту, как характеризует мое участие представитель обвинения. Я не стремился к власти, и когда Западно-Сибирский комиссариат предложил мне пост комиссара труда Западной Сибири я ответил первоначально отказом. И в этом духе, барнаульским комиссариатом, по моему поручению, была дана телеграмма. Но тогда я был вызван к прямому проводу, и меня долго уговаривали принять эту должность: потому что, события носят тре­вожный характер и, тому, что носит название социалистических завоева­ний революции, со всех сторон грозит опасность, и, если я, а других кан­дидатов не имелось, не приду и не возьму этой должности, то я этим отказом буду способствовать победе правых течений. После долгих колебаний я принял это предложение с тем, чтобы внести в ведомство, главным образом, определенную работу. Я в своих прежних показаниях это подтверждаю и снова говорю, что мой преобладающий интерес был интерес работы ведомственной. После комиссариата я оставался во всех последующих правительствах, и мотив был тот же самый, чем дальше, тем больше выяснялись опасности справа и тем откровеннее говорили и выступали враги рабочего класса и те, кто не хотели ничего слышать даже о самой идее государственной охраны труда. И как ни скромна была по необходимости деятельность министерства труда, все-таки и она и в прессе и в других местах, вызвала целый ряд осуждений. Таковы были статьи и заметки, помещаемые в «Сибирской речи» - органе Жардецкого. Таковы были статьи очень обширные и очень агрессивные, которые писал один из томских профессоров в новониколаевской газете. Во Владивостоке была напечатана статья, носящая характерное для газеты название «Революционное министерство». Даже официальный орган «Вестник министерства финансов» и тот поместил краткую заметку, которая утверждала, что министерство труда стоит на неверном пути, и что нужно заставить его изменить свою политику, т.к. министерство труда преследует не интересы государства, а занято односторонней охраной интересов рабочих. Я привел только часть этих зловещих симптомов. Такими впечатлениями была полна окружающая жизнь. Стремление провести через трудное время саму идею государственного обеспечения рабочих, саму идею министерства труда и обязательство государственной власти позаботиться о пролетариате и заставило меня оставаться при всех последующих переменах власти, при переменах лиц и при переменах курса. Это было моей основной задачей, других целей я никогда не имел. Несмотря на попытки представителя обвинения, я, все-таки, утверждаю, что никогда, ни с кем не сливался, ни в какую группировку я не входил, ни каких комплотов¹⁵ я не делал. И сам представитель обвинения, желая парализовать мое заявление, что я являюсь одиночной [фигурой], и что у меня было очень немного друзей, мог против этого привести только один факт, что я на официальном снимке фотографом был посажен между Бутовым и Иваном Михайловым, тем самым, которому я очень редко подавал руку, с которым у нас все время были чрезвычайно натянутые отношения.

Позвольте мне теперь охарактеризовать ту работу, а не только те намерения, о которых я говорил. Эта работа распадается, с одной стороны на работу законодательную, с другой стороны, на организационно­распорядительную. Я затрудняюсь подыскать ей более точное название. Я ограничусь более или менее беглым перечнем и не буду утомлять внимание революционного трибунала и всех тех, кто присутствует на этом процессе. Потому что я говорю с аудиторией, которая знакома с этим предметом и с полуслова будет меня понимать. Одним из первых законов, проведенных мною, это был закон о биржах труда, задача которых состоит в борьбе с безработицей. Этот закон от 14 ноября, который напечатан в сборнике, в конце концов, наполовину не мой закон. Мой законопроект подвергся сильному искажению, но я, все-таки, не отказался от него, потому что сохранена была одна важная часть этого законопроекта. Именно то, что все биржи труда берутся на попечение государства, и все содержание служащих покрывается из государственных средств. Таким образом, борьба с безработицей, возможность найти себе работу в затруднительных обстоятельствах, была обеспечена во многих пунктах. Следующий крупный закон, это закон 8 января 1919 г. о больничных кассах. И, опять таки, когда я проводил этот закон, то мне пришлось встретиться со многими затруднениями. Одни затруднения шли извне, со стороны тех кругов, которые не хотели нести никаких жертв в пользу рабочего класса, другие затруднения шли со стороны отдельных членов Совета министров. У меня, по первоначальному проекту был широкий охват страхуемых, страховались не только рабочие, но и служащие городских, земских и правительственных учреждений. Совет министров этого не одобрил, и страхование стало распространяться только на одних рабочих, занятых в чисто промышленных предприятиях. Извне отношение было еще более резко, прямо враждебное. И так часто упоминаемый здесь Жардецкий уже позднее никак не мог примириться с самим существо­ванием этого закона и советы больничных касс он называл «совдепами».

В его статьях это выражение достаточно характерно. Этот закон был принят, и больничные кассы получили известную почву, известный фундамент. Сеть их была расширена, постановка дела была улучшена в тех, по крайней мере, случаях, когда к этому представлялась возможность. И когда они или обладали достаточным контингентом собственных работников, или когда имели возможность быть инструктируемыми моими сотрудниками по министерству. Подвергались эти кассы известным гонениям со стороны военных властей, и мне неоднократно приходилось вступаться за их интересы. Когда наши войска наступали на Урал, то в Перми у окружной больничной кассы было конфисковано 2,5 млн. руб., у Уральской кассы было конфисковано около полутора млн. рублей, в Тагильской окружной кассе было конфисковано 800 тыс. рублей. Когда мне эти факты стали известны, я сделал доклад Верховному правителю и добился определенного категорического приказа, чтобы все эти суммы, до последней копейки, были возвращены больничным кассам, и этот возврат фактически и состоялся.

Я придаю, конечно, больничным кассам чрезвычайно большое значение, и, если бы только сохранились они одни, то я знаю, что все- таки мое пребывание в министерстве уже этим исторически оправдано. Оправдано оно тем, что благодаря этим больничным кассам, сохранены, быть может, тысячи жизней. В то время, когда страна переживала экономическую разруху, когда санитарная часть была совершенно уничтожена, когда трудно было достать самые необходимые предметы для лечения, в это время больничные кассы работали, обеспечивая нуждающихся всеми этими предметами, и выдавали заболевшим пособия. И я думаю, что потом, когда минует острота борьбы, многие, вспоминая пережитое лихолетье, быть может, за спасенные жизни их и их детей, вспомнят меня добрым словом. Я уже говорил о том, что закон о больнич­ных кассах был в значительной мере урезан в Совете министров. Я внес новый закон: если нельзя ввести принудительного обязательного стра­хования, то, может быть, к этому вопросу можно подойти путем добро­вольного соглашения. Основываясь на практике, которая начала уже в Сибири развиваться, я выработал законопроект относительно доброволь­ного страхования городских и земских служащих. Законопроект был принят в межведомственном совещании, но погиб в недрах государст­венного экономического совещания.

Закон 9 января дал некоторое обеспечение рабочим и служащим при расторжении договора найма, раньше таких обеспечений в этой области не было. Примирительные камеры, в которых разрешались и преду­преждались многие конфликты и столкновения, нашли с моей стороны поддержку. Пока действовал старый закон, но уже в министерстве разрабатывались новые законопроекты, а временно действовало прежнее положение. Я пришел на помощь примирительным камерам, правда, в небольшой степени, ассигнованием им известных сумм на содержание членов этих камер. Мы, вместе с Гудковым, издали циркуляр, относи­тельно сохранения 8-часового рабочего дня и 8-часовой рабочий день фактически в пределах Сибири не нарушался. Но, т.к., это великое завое­вание необходимо было закрепить также законодательным путем, то, опять таки, министерством труда был выработан определенный и обширный законопроект, который тоже прошел все ведомственные инстанции, но задержался в государственном экономическом совещании. Но повторяю, на практике действовали прежние распоряжения, изданные мною вместе с Гудковым, и 8-часовой рабочий день сохранялся. Также подробно был разработан законопроект относительно инспекции труда и коллективных органов, которые должны были действовать при этой инспекции. Этот закон не успел также получить движение отчасти благодаря тем противодействиям, которые встречались со стороны представителей ведомств, отчасти за недостатком времени. Только в последнее время я заручился обязательством перед Советом министров, что эти законопроекты о 8-часовом рабочем дне и об инспекции труда будут проведены уже непосредственно Советом министров, минуя все другие инстанции.

Следующий разряд моих работ, это работа организационного характера и по текущей деятельности. Тут, между прочим, указывалось на денационализацию. Мне тоже в этой денационализации пришлось играть известную роль, но роль определенную. Я не буду утомлять внимание революционного трибунала перечислением всех второстепен­ных деталей и всевозможных фактов, я укажу на наиболее характерные явления, которые могут рисовать мою деятельность и ее направление. Как только были денационализированы предприятия, сейчас же со стороны промышленников появилось стремление разделаться со всеми обязательствами, которые лежали на них по отношению к рабочим. Эти попытки были сделаны, например, с очень большими предприятиями, с копями, где масса рабочих должна была быть выкинута в голодную пустыню, в степь. Мы послали туда правительственную организацию, которая приняла на себя управление копями и принудила владельцев ко­пией уплатить рабочим 500 тыс. рублей, как они не ссылались на то, что все эти рабочие большевики, что они ничего не делают, и что никакого вознаграждения им не следует давать, все-таки, мы этот долг заставили их заплатить. И эти 500 тыс. рублей были рабочим выданы.

Много внимания обращалось мною на то, чтобы так или иначе обеспечить промышленные предприятия снабжением, и тут, опять таки, приходилось часто сталкиваться с чрезвычайными затруднениями и с прямым противодействием. Рабочие Келлеровских рудников получали никуда негодный хлеб с полынью. Они начали волноваться, стали заявлять протесты, и этими протестами хотели воспользоваться, опять таки, с той целью, чтобы изобразить их действия, как стремление к бунту. Я собрал все необходимые сведения, опять таки, сделал доклад Колчаку, повторил этот доклад несколько раз и, в конце концов, добился того, что под угрозой отобрания копей в казну, рабочие были снабжены доброкачественными пищевыми материалами.

Мною был созван очень обширный съезд железнодорожных коопе­ративов. Явились представители почти от всех железных дорог Сибири, Урала и Поволжья. Съезд этот был в ноябре месяце 1918г., занятия этого съезда прошли чрезвычайно деловито и, в результате, я вошел с представлением в Совет министров об ассигновании 20 млн. рублей на продовольственные нужды ж.д. кооперативных организаций. Это ходатайство было удовлетворено. Потом дело было передано в минис­терство путей сообщения, непосредственно ведающее ж.д., и эта ссуда была потом еще значительно увеличена. Многие промышленные пред­приятия Урала снабжались из интендантских складов, и я сам составлял проект приказа Верховного правителя, который приказал рабочим железнодорожных и каменноугольных копий выдавать пайки из интен­дантских складов.

Перехожу к вопросу о заработной плате. Везде, по моему указанию, работали инспектора труда. Везде создавались комиссии из пред­ставителей рабочих и предпринимателей, иногда под отдельным видом промышленности, иногда по типу заводских совещаний. И там разра­батывались тарифы и ставки. Наиболее подробно, наиболее полно эти ставки были разработаны в г. Барнауле, и в результате этой работы министерства, и в особенности инспекторов труда, на которых пала вся живая длительная работа, стал замечаться и процесс, который был чрезвычайно знаменательный для переживаемой эпохи: за всю револю­цию заработная плата неудержимо стремилась книзу, по моим же обследованиям, касающимся трех наиболее характерных категорий труда - чернорабочих, плотников и слесарей, с сентября месяца 1919 г. реальная величина заработной платы стала возрастать. Тогда, когда нельзя было добиться соглашения, я старался, по крайней мере, действовать принудительным государственным вмешательством. Наиболее крупные конфликты в этом отношении разыгрались в восточной Сибири в

Бодайбинском районе. Там тратились миллионы рублей на оборудование новых электрических станций, но не находилось достаточных средств для того, чтобы увеличить заработную плату рабочим. И когда определенное предложение с моей стороны не достигало цели, я обратился к другим ведомствам и, вместе с ними, мы заставили Ленские золото­промышленные общества увеличить заработную плату. Такой же характер носило вмешательство министерства, отчасти при мне, покуда я был в Омске, отчасти в мое отсутствие, когда ездил в отпуск и когда министер­ством управлял мой товарищ Василевский.

Когда произошел большой чрезвычайно крупный и чреватый опасностями конфликт, который разыгрался во Владивостоке, где требования об увеличении заработной платы и улучшения условий труда предъявил союз моряков, а во Владивостоке действовал Розанов, и, несмотря на то, что Розанов все время твердил о том, что самый конфликт возник только благодаря местному инспектору труда, которого поддер­живает министерство, все-таки мы этот конфликт разрешили, и требова­ния союза моряков были удовлетворены. Я не буду утомлять внимание революционного трибунала перечислением других фактов, перейду к следующей категории явлений.

Тяжело обстояло дело с профессиональными союзами, многие из них погибли, многие потеряли наиболее видных, наиболее энергичных и наиболее преданных своих членов. Но это была вина кого угодно, но не того министерства, управлять которым судьба заставила меня. Тут говорилось, между прочим, о том, что я не прочь был иногда оценить голову пойманного большевика, перевести человеческую жизнь на определенную сумму денег. Члены профессиональных союзов, которые обращались ко мне за помощью, так не думали. И в моем кабинете можно было видеть членов правления и профсоюзов, служащих и рабочих Омского ж.д союза, закрытого, разогнанного, членам которого угрожали аресты. И они ко мне не боялись приходить, зная, что я их головы не расцениваю. Мне удалось парализовать, с большими, правда, усилиями, нанести решающий окончательный удар этим профсоюзам. Вокруг Колчака тоже действовала какая-то камарилья. Он тоже был окружен стеною шептунов. И вот, во время одного из моих докладов, он, совершенно неожиданно, мне заявляет, что он закроет все профсоюзы Сибири, уничтожит их органы, журнал «Наш путь», и над всем этим делом поставит крест. Я ответил на это решительным протестом и заявил ему, что закон 12 апреля 1917г. такого отношения не допускает. Я добился, в конце концов, того, что эта мера, быть может, предпринятая под влия­нием возбуждения, внушенного окружающими, не была приведена в исполнение. И даже редактор злополучного «Нашего пути» не был арестован и предан суду. Но все-таки, повторяю, профессиональным союзам, несомненно, жилось тяжело и для того, чтобы дать возможность хоть в некоторых областях проявить свою деятельность рабочему классу, я восстановил фактически умершие фабрично-заводские комитеты, на которые смотрели отрицательно, подозрительно, как на наследство, оставшееся от большевиков. Я издал определенный циркуляр, и во многих местах эти фабрично-заводские комитеты, не удовлетворяющие, конечно, требованиям момента, были восстановлены.

Я приложил также усилия к тому, чтобы разрешены были съезды профсоюзов. Об этом, опять таки, имеются определенные факты, которые занесены в документы, хранящиеся в министерстве труда, и которые напечатаны в органах текущей прессы. С самого начала профсоюзы Сибири просили у меня разрешения о конференции. В этом им было правительством отказано. Я продолжал на этом настаивать и, в конце концов, добился того, что им дано разрешение на съезд. Был назначен даже срок, с начала 15 июня, потом 1 октября. И не моя вина, если фактически этот съезд, все-таки, не состоялся. На Урале съезды проф­союзов, при моей поддержке, состоялись и прошли совершенно благо­получно. 15-20 июня 1919 г. состоялся съезд, сначала служащих, потом служащих и рабочих всего Уральского района. Когда мы переехали в Иркутск, я тут добился съезда профсоюзов Забайкальской ж.д. Вот главные факты, которые касаются организационной работы.

Много внимания приходилось уделять отдельным заступничествам за тех лиц, которые подвергались административным гонениям. Я не могу сейчас подтвердить этого фактами, потому что почти ни одного документа из министерства труда, сюда в Омск, не доставлено. Все материалы сданы на хранение в государственный Иркутский университет. Но говорю не только перед революционным трибуналом, я говорю перед страною, и всякая моя ложь, в том или ином отношении, всегда может быть уличена впоследствии. Заступаясь за отдельных лиц и за коллективы, я, опять таки, могу только с грустью констатировать, что влияние зла окружающего, влияние военщины, которая бесчинствовала кругом, было настолько велико, что из этих моих требований и домогательств только часть и, может быть, незначительная часть, была удовлетворена. Представители здешней больничной кассы могут вспомнить о том, что благодаря министерству труда и его хлопотам перед администрацией был освобожден член правления Титов¹⁶. Члены больничной кассы Томской ж.д. засвидетельствуют о том, что, только благодаря министерству труда, было освобождено разгромленное правление, которое было арестовано

чехами. В Иркутске, благодаря мне, была освобождена известная работница профсоюза Забайкальской ж.д. Тараканова¹⁷. По моему требованию было поднято расследование, относительно рабочих, рас­стрелянных на Амурской ж.д. японцами. Мы тут же упоминали о том, что было наряжено следствие, и было командировано отсюда лицо, которое должно было расследовать кошмарное событие, произошедшее в г. Петропавловске, когда был расстрелян бывший комиссар труда и его новый заместитель и ряд других лиц. К сожалению, оказалось, что все эти зверства были совершены лицами, которые находились вне нашей досягаемости и только поэтому, не по нежеланию министерства труда, они не понесли должной кары.

Тут, между прочим, было упомянуто о том, что в составе министерства труда и его национального органа находились лица, которые раньше состояли в ведомстве юстиции. Это было показание свидетеля или обвиняемого, я уже не знаю, как в данный момент его называть, и что Фетисов, который занимал в министерстве труда определенную долж­ность, попал на эту должность из полицейского участка, и, что он раньше был служащим полиции. Фетисов не в полиции служил, Фетисов был подполковником и находился на военной службе, был представителем родительского комитета при здешнем кадетском корпусе. Работал здесь во время власти большевиков и после их ухода, после организации сибирского правительства, подвергся чрезвычайным гонениям, и я принял его к себе. Те, кто работал в Омске, могут удостоверить, что Фетисов был на большевистской работе в здешнем штабе. И другие служащие, бывшие также на советской службе, были изгнаны из других ведомств и нашли себе приют в министерстве труда.

В этом отношении я с политической физиономией не считался и своих служащих отстаивал. В частности, мне пришлось иметь дело с различного рода телеграммами, которые настойчиво в секретных бумагах требовали его немедленного увольнения. Я, конечно, этого требования не исполнил. Я добивался несколько раз освобождения представителей министерства труда на местах, которые там подвергались беспрерывным гонениям. Два раза были арестованы инспекторы труда Шемелев¹⁸ в Барнауле и в Семипалатинске Бу..., комиссар Бул... был одним из лучших комиссаров на Урале. Я с этим произволом не примирился, и я добивался их освобождения. Я сам постоянно указывал на то, что главная наша работа, это сохранение законности, уничтожение того произвола, который царит кругом. И об этом я говорил на одном из последних заседаний с бывшим Верховным правителем Колчаком, заседании, созванном по поводу земского совещания. Я не боялся противопоставить созыву земского совещания фактическое утверждение законности. Наш главный враг - это произвол и уничтожение этого произвола гораздо важнее, чем созыв десятков земских соборов. Если угодно, я хлопотал, в качестве министра труда, не только за тех лиц, за которых я обязан был хлопотать уже по своей должности. Если можно было, я хлопотал и за других лиц. И семипалатинцы, быть может, вспомнят арестованного капитана Либеева¹⁹, который был посажен в тюрьму за то, что он отказался от участия в гражданской войне. Он соглашался пойти на германский фронт, но категорически отказался открыть оружие против большевиков. Он был посажен в тюрьму и только благодаря мне он был освобожден, т.к. я взял его на поруки. Теперь он благополучно живет во Владивостоке. Вот какой основной характер носила моя деятельность. Вся она вытекала из одной основной предпосылки, - я не хотел мести...

Время: 10.25-11.25.

Шумиловский: Вот какой основной характер носила моя деятель­ность. Вся она вытекала из одной основной предпосылки, - я не хотел мести. И как я ни был затронут в прежние месяцы, я, принимая власть, всякое чувство досады в себе подавил. Прошлого я не вспоминал, и, как только в Барнауле произошел переворот, и начались расстрелы и аресты, моей первой статьей, после вынужденного закрытия алтайского «Луча», была статья «Не надо мести», где говорилось, что над прошлым надо поставить крест. Этой основной мыслью были проникнуты все мои доклады, составленные для государственного экономического совещания и посвященные выяснению вопроса о положении рабочего класса в Сибири, и тех перспектив, которые в этой области и перед нами открываются. Я там говорил, что большое государственное дело, охрану трудящихся, мы можем осуществить только тогда, если мы откажемся от всяких счетов за прошлое, если мы забудем о чувстве мести. К этому взывает не только наше человеческое чувство, к этому вынуждает нас государственный расчет.

Я не скрываю, что и в этих докладах я оставался противником большевизма, но я говорил, что с теми большевиками, которые имеются сейчас, нельзя таким путем разделываться, как разделывается большин­ство. Повторяю, вся моя деятельность, начиная с июня 18-го г., никогда не уклонялась в сторону, об этом я уже говорил. Впечатления жизни были иногда чрезвычайно кошмарные и я, под влиянием этих переживаний, почти падал духом и подавал прошения об отставке. Я не ушел, в конце концов, и представитель обвинения ставил мне несколько раз это в вину. Я знал, на что я шел, и знал, на что я шел, соглашаясь взять предложенную службу в этом ведомстве, и работать в правительстве. Но я и сейчас, перед лицом той грозной опасности, которая мне угрожает, все-таки, я не скажу определенно, не ошибался ли я, что я этого прошения об отставке не довел до конца. Может быть, я все-таки, имел не малодушие, а мужество остаться на этом посту, и выполнять свой долг, также честно, как выполнял его за все двадцать лет, предшествующих этой злосчастной эпопеи 18-19-х гг. И меня утешают хоть некоторые факты, которые припоминаются из этой печальной эпопеи.

Все ли было злом, все ли были одни гнетущие впечатления? Нет, были и отрадные, а, все-таки, местному инспектору труда от местных железнодорожных рабочих приходила депутация благодарить его за заботливое отношение к их нуждам. Мы проводили расценки, которые вводились с октября 19-го г. по всем дорогам, и после этого благодарность была передана мне. А в заседании Уральской комиссии там была вынесена резолюция, что деятельность министерства труда в области страхования для служащих Сибири является, хотя и скромным, но несомненным шагом вперед. А тут же, в этом районе, я присутствовал на открытии фабрики телеграфных аппаратов и мне рабочие устроили овацию за те слова, с которыми я к ним обратился. Ко мне приходили боткинцы и благодарили, что они добились правды, и, после долгих мытарств, они, обнищавшие в дороге, наконец, получили то, что им причиталось. Эти-то воспоминания и останутся моим утешением, и, может быть, моей гордостью. И в этой деятельности, главным образом, я прошу определить момент моего участия во власти. Я пока на этом закончу остальные моменты, касающиеся других отправных пунктов, я затрону уже в своем последнем заключительном слове.

Я только хочу обратиться к трибуналу с одним заявлением. Я говорю, главным образом, для истории, и здесь мои слова выслушивает не только эта аудитория, здесь незримо слушает история и грядущее поколение. Они, эта история и это поколение, окончательно разберутся в нашем споре. Мы не в состоянии судить друг друга с полным беспристрастием. Мы слишком ослеплены борьбой: и те, кто является победителями, и те, кто ударом низвержен на землю. Но, все-таки, я говорю не только для истории, не только для потомства, я говорю, конечно, и перед судом. И к этому суду я обращаюсь с одной только просьбой, я не прошу о милости, я никогда никого не просил о милости, я всегда принимал полностью ответ­ственность за свои преступления, проступки и ошибки. Я прошу только революционный трибунал, чтобы он теперь, когда еще борьба не оконча­тельно завершена, когда еще доносятся отдельные отголоски ее, насколько возможно, в этой обстановке, сохранить объективность, разбирая мою деятельность и мою работу в этом правительстве.

Павлуновский: Я еще раз повторяю, что я теперь допустил форменную агитацию для того, чтобы показать, что отживающие партии агитацией для нас не страшны. В будущем я буду прерывать и полагаю, что дальнейшие обвиняемые не будут злоупотреблять нашей лояльностью по отношению к обвиняемым. Если они призывают суд к объективности, то и сами они не должны быть субъективными. Второго оратора или обвиняемого, который, по существу был оратором, я не прерывал, чтобы показать, что мы достаточно сильны. Но затягивать процесс из-за агитации, я не могу. Причем Шумиловский и другие имели достаточно времени для агитации при Колчаке, чтобы ее повторять.

Шумиловский: Я только хочу сказать, что агитацией я не хотел заниматься.

Гойхбарг: В виду того, что обвиняемые произносят свое последнее слово, я должен обратиться с заявлением, что, во всяком случае, говорить о деятельности лиц преступных, как, например, о Фетисове, нельзя, занимая время революционного трибунала такими квази-объяснениями.

---

1. Бородулин - адвокат; член коллегии защитников при Омском губревкоме. На суде защищал: Карликова, Палечека, Ячевского, Малиновского и Краснова.

2. Скобелев Матвей Иванович (1885-1938)-член РСДРП (м)с 1903 г. Участник Революции 1905-1907 гг. Депутат 4-й Государственной думы. В Февральскую революцию член бюро Исполкома Петроградского Совета. В мае назначен министром труда Временного правительства. Член Учредительного собрания от Закавказья. С 1920 г. в эмиграции. В 1922 г. вступил в РКП (б), работал в Москве.

3. Михайлов Павел Яковлевич (7-1920) - член ПСР; товарищ министра внутрен­них дел Западно-Сибирского комиссариата; член Учредительного собрания от 2-го Томского избирательного участка. Убит на озере Байкале.

4. В тексте Линде, возможно, речь идет о Линдене В.К. - члене партии Народной свободы; в 1920 г. член Парижской группы партии.

5.  Алферьев - контролер иностранного отделения кредитной канцелярии прави­тельства Колчака.

6. Желтиков - чиновник военно-учебных заведений военного министерства прави­тельства Колчака.