Из речи т. Каминского. 3 марта 1937 года

Андреев. Слово имеет т. Каминский, следующий т. Реденс.

Каминский.

Я взял слово прежде всего для того, чтобы рассказать об одном деле, с которым мне пришлось столкнуться лично в начале 1933 года. Это дело из серии тех, которые полностью подтверждают правильность анализа и выводов доклада т. Ежова. Я говорю в данном случае об одном из сигналов, которые уже в 1932–1933 гг. указывали на наличие разветвленной террористической организации, действующей по определенной программе и в широком масштабе. В январе 1933 г. ко мне из Свердловска приехал профессор-коммунист т. Я. Лурье. Теперь он директор Свердловского областного института акушерства и гинекологии, орденоносец, это известный деятель по обезболиванию родов. Тов. Лурье обратился ко мне за помощью. Он заявил, что его травят за разоблачение троцкистов. В чем было дело? Лурье рассказал, что 19 сентября 1932 г. свердловский работник Дерябин, в прошлом очень активный троцкист, зайдя к нему на квартиру и будучи навеселе, повел с ним разговоры контрреволюционного, открыто террористического характера. Вначале Дерябин стал подъезжать к Лурье, хвалил его как научного работника, говорил, что такие люди нужны сейчас стране. Потом пошел в открытую. Он говорил, что колхозы провалились, что мужик не дает и не даст хлеба, что страна в безвыходном положении, что единственный способ спасти страну — это убить Сталина, что убить Сталина должен коммунист, иначе скажут, что убил кулак, что это имеет огромное международное значение, что он, Дерябин, думает так не один, а так думают многие большие люди в Москве, с которыми они имеют связи, что у них в Свердловске и на Урале имеется большая организация террористов и что они, уральцы, связаны в своей работе с Москвой. В конце разговора Дерябин спросил, заявив, что так должен поступить «каждый честный человек»: «С кем ты — с нами, или с ними?» Таково было содержание разговора с Дерябиным.

На следующий день этот Дерябин, должно быть очухавшись, прибежал к Лурье вновь с утра и стал отказываться от своих слов, заявляя, что он наболтал все это с пьяна, просил не придавать значения всему тому, что он говорил, никому не говорить. Лурье решил его успокоить и заявил, что он не собирается никому говорить об этом и передавать содержание разговора. Тогда Дерябин пустился в открытую вновь, вторично. Он рассказал, что в июле 1932 г. он виделся с Мрачковским, который думает также, как он, и что Мрачковский не один в этом деле. Мрачковский говорил Дерябину, что после устранения партийного руководства вернется Троцкий и в этом будет спасение. Этот второй разговор был 20 сентября 1932 года. Уже 22 сентября т. Лурье довел об этом до сведения Свердловской областной контрольной комиссии, до сведения члена комиссии Уфимцевой. Затем 23 сентября подал об этом письменное заявление секретарю областной партийной коллегии Моисееву. Уфимцева и Моисеев предложили т. Лурье молчать, не говорить никому, так как дело мол секретное и не подлежит никакому оглашению, сказав, что это дело будет разобрано. Так дело тянулось несколько недель. Через полтора месяца т. Лурье был приглашен в Свердловское управление Наркомвнудела. Следователь, когда начал опрашивать и разговаривать с Лурье, показал т. Лурье заявление, оно тут же лежало на столе. (Молотов. Кто в то время был начальником управления Наркомвнудела? Голоса с мест. Решетов.) Нет, не Решетов. (Молотов. Кто?) Решетова не было, он был в отпуске, а кто был — я не помню. (Голоса с мест. Ну, ну, дальше.) Следователь его подробно не расспрашивал, только задал вопрос: «Это то заявление, которое вы подали?» — «Да, то самое». Следователь говорит: «Видите ли подобные вещи за Дерябиным не водились, так что дело Дерябина не представляет особого интереса. Кроме того, вы сообщили об этом в Контрольную комиссию». На этом визит т. Лурье в управление НКВД кончился. Как шло дело дальше?

Жена Дерябина — она была директором института акушерства и гинекологии, где работал т. Лурье (она же и познакомила т. Лурье с Дерябиным) — оказалась информированной о заявлении т. Лурье в областную Контрольную комиссию. И тут начинается травля т. Лурье. Его называют лгуном, клеветником, доносчиком, изображают психически больным. Партийная организация института грозит ему исключением из партии. Он подробно мне рассказывал, как тут наматывали одно на другое, вплоть до личных бытовых вопросов т. Лурье. Дерябин дает ему понять, что его убьют, если он не откажется от поданного им заявления. Вот какая обстановка создалась вокруг Лурье. В таком состоянии растерянности и подавленности он явился ко мне в январе 1933 года. Он не знал, что делать. В Контрольной комиссии он поддержки не нашел, в Наркомвнуделе дело положено под сукно, травля в местной организации, вплоть до угрозы исключения из партии. Я видел перед собой затравленного, задерганного человека. Он мне сказал: «Я разоблачаю троцкистов и нигде не могу найти правды. Может быть тут ошибка какая происходит?» Дело это было, как я уже сказал в 1932 г., в начале 1933 года. Как ясно теперь, эта троцкистская террористическая организация, орудовавшая на Урале...

Голоса с мест. А вы что сделали?

Каминский (поворачиваясь к президиуму). Можно говорить?

Андреев. Говори, говори.

Микоян. Спрятал это дело.

Каминский. И вот это дело, которое ясно было 4 года тому назад, о котором проговорился случайно Дерябин, было вскрыто только в 1936 году... (Ворошилов. О котором ты так давно знал?) В 1936 г. были арестованы как троцкисты, так и члены областной Контрольной комиссии Уфимцева и Моисеев, которые, как я уже рассказывал, предложили Лурье молчать. Такова фактическая сторона этого дела. Я рассказал это для того, чтобы показать, что вот и этот случай, и этот факт подтверждает полностью все то, что говорил т. Ежов: и порядок следствия, и ход дел, и политическую близорукость Наркомвнудела. (Молотов. Это хуже, чем близорукость.) Хуже. (Микоян. Это соучастие). Я тогда же, в январе 1933 г., выслушав т. Лурье — он был у меня на квартире, я долго с ним разговаривал, выяснял все подробности,— выслушав Лурье, я ему сказал, чтобы он, не отходя от меня, полностью все изложил в письменном виде, все как было. Затем я позвонил т. Ягоде и сказал, что у меня есть крупное политическое дело. Я уговорился с т. Ягодой повидаться и передал лично т. Ягоде заявление т. Лурье, обратив его внимание на всю исключительную серьезность дела. (Ежов. Нужно сказать, что очень крупное дело вскрылось сейчас именно в связи с этими вещами.) Я сказал Ягоде, что т. Лурье заслуживает полного доверия. Я т. Лурье знаю по студенческой скамье и рекомендовал его в партию. Тов. Ягода, взяв у меня это заявление, сказал, что дело очень серьезное. На мое настойчивое предложение выслушать Лурье лично, который ждет у меня дома, т. Ягоды сказал, что Лурье ему не нужен. После этого, возвратившись домой, я сказал Лурье: «Знаешь что — немедленно уезжай обратно в Свердловск.» Я написал письмо т. Кабакову и предложил Лурье немедленно ехать к Кабакову. (Ворошилов. Еще поддел одного.) Нет. Я должен сказать, что как только Лурье приехал в Свердловск, тут же с поезда т. Лурье был принят т. Кабаковым и Дерябин был в этот же день арестован. Но несмотря на живейшее участие в этом деле секретаря обкома т. Кабакова, травля т. Лурье продолжалась через областную Контрольную комиссию, а во время чистки Лурье едва не был исключен из партии. (Косиор. Значит заступничество Кабакова не помогло Лурье?) Вскрытие троцкистской работы этой самой Уфимцевой и других затянулось. (Голоса с мест. Еще один фигурант появляется.) Хотя Дерябин и был арестован в начале 1933 г., этому делу надлежащего хода не было дано. Мрачковский вовсе выпал из этого следствия, никаких связей с «большими людьми» в Москве, о которых говорил Дерябин, не было раскрыто. Троцкисты из областной Контрольной комиссии тоже оставались безнаказанными в течение длительного времени. Вот факт, который дополняет сумму фактов, рассказанных здесь т. Ежовым и другими товарищами. (Берия. А все-таки, что же Ягода сделал?) Вы же слышали здесь, как у них все происходило с завами и замами. Я запрашивал т. Лурье о ходе дела. Он написал, что приняты меры, Дерябин арестован и прочее. Ну, если разобраться в этом деле, что я должен был свой собственный Наркомвнудел открывать? (Смех. Молотов. По крайней мере в ЦК пару слов сообщить.) Вячеслав Михайлович, я об этом сообщил ЦК. Заявление т. Лурье я передал т. Кагановичу. Тов. Каганович сказал, что это дело очень серьезное и предложил мне немедленно передать его т. Ягоде, что я и сделал. (Калинин. Все сделал.)

В свете всех этих фактов, которые здесь были вскрыты — прямой террор и террористическая организация, связь с Москвой, Мрачковский и прочее — все концы чудовищного заговора врагов народа просились в руки,— это теперь совершенно ясно. Я хочу сказать, только одно, что... (Андреев. Кончай. Голоса с мест. Дайте минут пять. Продлить. Для закругления.) Товарищи, о чем свидетельствует этот случай? Этот случай не единичный, как это мы видели из доклада т. Ежова,— этот факт говорит о том, что руководство Наркомвнудела не поняло, не сделало политических выводов из той политической обстановки, которая была в стране в 1932— 1933 годах. Эти годы были ответственными и труднейшими годами в истории нашей партии, в борьбе за социализм. Это были годы развернутого наступления в обстановке ожесточенного сопротивления классового врага. В этот период требовалась особая бдительность органов государственной безопасности. Именно в эти годы т. Сталин яснее ясного, с предельной четкостью для каждого, говорил, что враг будет пакостить, что методы его борьбы будут все более скрытыми, все более предательскими. Все вы помните образ нового типа кулака, который был нарисован т. Сталиным, не с обрезом в руках, а в личине мнимой лояльности и подлой работы исподтишка — разве это не был сигнал всем нам и в первую голову чекистам?

Тов. Сталин и ЦК прямо говорили, что неизбежно оживление троцкистской и правой сволочи, что надо быть начеку. Как раз в это самое время троцкисты, правые и другие двурушники начали готовить оружие террора против руководителей нашей партии. Как раз в это время они начали снюхиваться с разными иностранными разведками, подготовляли прямую продажу нашей страны японскому и германскому фашизму. Это надо было понять, почувствовать, уловить чекистам тем более, что сигналы были. Вместо этого налицо оказалась преступная политическая близорукость, ведомственная бюрократизация и засорение аппарата ГУГБ в самое серьезное и опасное время.

Вчерашнее выступление т. Ягоды лишний раз подтверждает это. Вчерашнее выступление т. Ягоды не было большевистским политическим выступлением, он признавался и каялся, но все доказывал, что он не при чем — «моя хата с краю». Это все стоило нам такой горестной потери, как смерть благородного сына партии С. М. Кирова. Я бы, товарищи, сказал, что т. Киров своею смертью как бы загородил дорогу преступным замыслам всей этой продажной сволочи, которая готовила удары нашей стране и нашему народу. Понадобилось, чтобы ЦК, лично т. Сталин, секретарь ЦК т. Ежов занялись вопросами Наркомвнудела, вопросами борьбы с троцкистско-зиновьевскими и другими двурушниками и врагами народа, чтобы раскрылось полностью, чтобы выявился этот провал в работе органов Наркомвнудела и все дело борьбы с врагами народа было поставлено так, как это нужно нашей партии и стране.

Товарищи, только что выступал здесь т. Агранов. Что он говорил? Мы были отгорожены от ЦК, луч партийного света не проникал в органы Наркомвнудела. Где же вы были раньше? Как вы смели молчать о таких делах? Что это такое? (Голоса с мест. Правильно. Ворошилов. Член партии.) Член Центрального Комитета. Знаете, то признание виновности, которое было в выступлениях тт. Ягоды и Агранова — было сделано не по-большевистски. Я также человек доверчивый и делал глупости на своем веку, но, все-таки, если бы по такому делу пришлось выступать, то сколько бы ошибок не сделал, все выложил бы здесь перед своей партией. А вчерашнее выступление т. Ягоды? Оно было позорным для бывшего руководителя НКВД. Тов. Ягода показал себя непригодным для политического руководства таким делом как НКВД. Теперь у нас всех есть твердая уверенность в том, что работа НКВД пойдет и что величайшей важности дело охраны государственной и общественной безопасности будет обеспечено.

Товарищи, я хотел сказать еще два слова по поводу того, совершенно правильного предостережения, сделанного т. Ежовым, что найдутся люди, которые захотят свалить отсутствие собственной прозорливости, отсутствие бдительности на недостатки работы НКВД. С такими попытками надо бороться самым решительным образом. Ответственность каждого руководителя сейчас не только не уменьшается, а возрастает во сто крат в свете уроков вредительства и ошибок НКВД. Нужно быть совершенно безнадежным человеком, чтобы не сделать для себя этого вывода из доклада тт. Молотова, Ежов и Кагановича. Когда т. Молотов произносил свою речь, то у каждого получилось впечатление, каждый почувствовал, что надо кончить с присущей нам многим политической доверчивостью, благодушием и слепотой. Я лично про себя скажу, про работу органов здравоохранения. Нет сомнения, что только из-за неумения органов Наркомздрава мы не можем открыть таких дел, которые наверное есть и в области бактериологической работы и в области эпидемической. Ясно, что там большая почва для вредительства и диверсий, мы просто еще не добрались до этого, как следует. (Микоян. В свое время это было открыто.) Да, в бактериологии. Ну, на этом я, пожалуй, кончу.