Из речи т. Реденса. 3 марта 1937 года

Андреев. Слово имеет т. Реденс, следующий т. Евдокимов.

Реденс.

Товарищи, я уже не буду повторяться о том, что нам чекистам, сегодня особенно тяжело выступать. Я думаю, что мы все чекисты понимаем, что через нас и по нашей вине, по прямой нашей вине наша партия имеет очень много и наш народ имеет очень много жертв. Самая главная жертва — это наш Сергей Миронович. И дальнейшее то, что вот эти троцкистско-зиновьевские хвосты сумели за это время навредить. Как мы дошли до жизни такой? Почему вот там, в наших органах всегда говорили так, что в органах ЧК — лучшие люди, это зоркие люди, это передовая когорта, вооруженный меч. И как же все-таки мы до этого дела дошли, мы, которым партия оказала такое огромное доверие и такую важнейшую работу? Сегодня на этом пленуме мы должны посмотреть назад и сказать — что же мы наделали.

Вот, товарищи, я вам расскажу. Была тогда такая традиция, когда еще жил т. Дзержинский, что, что бы ни было на месте, с чем бы какой-нибудь начальник не приехал и что бы ни привез, по его мнению, какое-нибудь важное дело, т. Дзержинский всегда шел на то, чтобы с этим человеком поговорить. Он просматривал — какое дело, маленькое ли, большое ли дело, он в это дело вникал и он по этому делу давал целый ряд указаний. Он подбадривал работников-чекистов. Он говорил: «Товарищ, это дело у вас очень важное, это дело надо развернуть». Показывал как. Вызывал начальников отделов, помогал, как надо подойти к тому или иному делу. И во всем этом была мысль пытливая. Ну, хорошо, сегодня мы врагов разбили, а что же у нас будет завтра, кто сегодня самый главный враг, который хочет нанести нам, Советскому государству, нашему социалистическому государству, вред? Кто может нанести партии вред? Это были мысли т. Дзержинского. Откуда может партия получить удар.

И вот, товарищи, смотрите. Тут вчера т. Ягода говорил такие вещи, что видите ли мы потеряли связь с массами и т.п. И вот, Шахтинское дело. Вы, т. Ягода, по-видимому не понимаете того, о чем вы говорите. Дзержинский нам говорил: «Держитесь ближе к массам, массы вам все расскажут, имейте связь с рабочими, они вникают во все, они вам обо всем расскажут». Но, т. Ягода, вы помните, что центр вредительства был установлен не здесь, центр был за границей, в Париже, что это мы огромное вредительство открыли, что мы подошли к низам по ниточке и все дело по цепочке раскрылось, хотя ниточка все время рвалась. И что мы видим, что действительно огромное вредительство было в народном хозяйстве, только не мы с вами довели это дело до конца, хотя мы с вами имели огромные средства, имели деньги, имели людской состав очень хороший для того, чтобы бороться с нашими врагами. Но этого мы с вами не сделали пока.

Теперь, хорошо, мы имели момент, когда мы разбили кулака. Вот мы в 1930, 1931, 1932 гг. его громили и вот мы в это время, в горячее время, потеряли вкус и желание работать с агентурой. Между тем агентура могла проводить большую работу в городах. (Берия. Кропотливую работу.) Что вы делаете, т. Ягода? Вы начинаете в 1933 г. всех чекистов убеждать в том, что, вы меня извините, т. Ягода, потому что может быть здесь действительно сегодня неудобно говорить об этом, (Голос с места. Сегодня только и надо говорить обо всем.) но у вас, в ваших речах тут был жаргон, вы нам разослали речь свою, в которой вы говорите: «Видите, мы контрреволюцию разбили, мы ее уничтожили и сейчас, вообще говоря, контрреволюция пойдет по каким-то невиданным каналам.» Тов. Ягода, если вы хотите, разошлите вашу речь членам пленума, поймут ли они что-либо из этой речи. Вы говорите, что контрреволюция идет по каким-то иным путям, но в этой речи вы ни одним словом о троцкистах, о зиновьевцах, о правых не обмолвились. И вторая такая же речь, где вы говорите, что вредители вконец разбиты, что вредители будут работать не так, как работали, что может быть будут диверсии, что может быть будут вредить во время войны и постараются взорвать некоторые наши заводы. Вот ваши директивы.

Теперь я здесь остановлюсь также на тех сигналах, которые мы имеем о работе троцкистов и зиновьевцев. Что мы имели? Взять хотя бы дело Зафрана. Николай Иванович о нем вчера говорил подробно. Товарищи, каждый аппарат может ошибаться, но, когда Зафран показал, что есть Дрейцер, который имеет террористические намерения, что с Дрейцером есть кучка людей, что Дрейцер дает деньги на террористические работы, что было сделано? Забрали это дело, освободили Зильбермана и Хрусталева. У Хрусталева была явка и главная квартира по слежке, как ходит машина т. Сталина, чтобы отсюда сделать покушение. И он делает вид, что центральный аппарат, Молчанов, выручил московский аппарат, который попал в руки провокаторов и попал в неудобное положение, что мы это дело замяли, а агента осудили. Он говорил, что об этом деле он не знал тогда. Не верно, вы знали об этом деле тогда же. (Ягода. Это совершеннейшая ложь, а почему же вы его не освободили, ведь он у вас сидел. Это преступление.) Когда Ягоде говорила центральная агентура совершенно точно и ясно о троцкистах, он говорил, что таких вещей у троцкистов быть не может. Он сказал: «Что вы нам говорите, мы у Троцкого чай пьем». (Голос с места. Они одно время даже не знали, где Троцкий находится.)

Относительно Дрейцера я не буду себе это дело в заслугу ставить. Но должен сказать, что о Дрейцере мы писали 5–6 записок в центральный аппарат, чтобы его арестовали. И действительно оказалось, что Дрейцер состоял в центре и занимался террористической деятельностью. Вы слыхали, что говорил Радек, что он помимо их центра начал развертывать работу. Я добился постановки вопроса о Дрейцере только в апреле 1936 г., если надо, то у меня имеются документы, я могу доказать, как мы неуклонно ставили вопрос о Дрейцере. Снимает ли это с меня вину, что я не пришел в ЦК? Нет не снимает. Я виноват. Но я здесь на пленуме хочу рассказать, какая была обстановка. Дальше. Мы арестовали эмиссара Троцкого Арина-Лапина, который приехал по специальному заданию Троцкого, был у Троцкого и с Троцким имел разговор. Посылаем 21 марта 1931 г. показания, этот протокол показываем т. Ягоде. Тов. Ягода вызывает меня, вытаскивает этот протокол и говорит: «Что за возмутительный протокол вы прислали?» Я спрашиваю: «В чем?» — «Что вы дурак? Разве Троцкий может с таким человеком разговаривать, что вы думаете Троцкий по-вашему артист что ли?» А потом было решено, что надо пойти на крайние меры.

Тов. Ягода, я там не был, а говорил то, что слышал от Арина-Лапина, которому Седов сказал, что в СССР работает очень крупная троцкистская организация, очень крупную работу террористического порядка несет Дрейцер. Он говорил о том, что там же ведет большую работу Сосновский и целый ряд фамилий приводил. Может быть неправильно, но разве это подход руководителя? (Ягода. Это было указание о технике допроса, а не по существу.) Протокол Арина-Лапина до сих пор света не видит. Он у вас, а вы должны рассылать куда полагается, а не я.

Дальше, товарищи. Поступает протокол Лурье. Это профессор, который преподает древнюю историю в МГУ. Что этот профессор говорит? Что он, Лурье, приехал в Москву и имел свидание с Троцким и что он привез от Рут Фишер и Маслова директиву Троцкого о том, чтобы он имел свидание с Зиновьевым здесь в Москве и передал бы Зиновьеву директиву Троцкого о том, что надо вступать на путь террора, надо с этим делом спешить. Теперь интересный штрих. Об этом же самом Лурье 5 января 1935 г. дает показания Сафаров, что в Москве живет Лурье, кличка его Эмель, что этот Эмель является ближайшим человеком Троцкого, что этот Эмель привез от Троцкого несомненно очень важную директиву. И вот, с января 1935 г. лежит протокол в недрах НКВД, никто по нему никаких мер не принимает. И когда в 1936 г. этот Лурье-Эмель дает показания, тогда, товарищи, я вам скажу такую вещь. Вызываются люди к Молчанову, Молчанов ведет себя совершенно потрясающе похабно, он к работникам обращается: «Слушайте, что вы здесь несете? Как вам не стыдно? Ну, разве это может быть?» И он ставит так вопрос: «Я вам приказываю, чтобы ни один протокол, прежде чем вы мне не дадите его на согласование, чтобы ни один протокол не был дан на подпись обвиняемому». (Берия. Кто это говорил?) Молчанов.

Теперь дальше, товарищи. Тут т. Ежов очень хорошо сказал о наших чекистах. Это действительно преданнейшие люди, это люди, которые не жалеют ни себя, ни своего времени. (Голоса с мест. Правильно, совершенно верно. Шкирятов. Правильно, хороший народ.) И работают так, что это действительно является украшением нашим. И вот эти люди приходят ко мне и говорят: «Тов. Реденс, что же это делается? Мы плохо ли, хорошо ли, но мы стремимся к чему-то, обвиняемые дают показания, мы пытаемся как-то распутать дела, а кроме матерщины и похабщины мы ничего не видим». Я иду к т. Ягоде и говорю: «Почему Молчанов так себя ведет? Предположим протоколы не сходятся с вашим Шемелевским центром, куда входят Тарусов, Шемелев и другие, предположим, что главное в архиве, а не в терроре, но почему Молчанов позволяет себе такие вещи? Потом, откуда это взялось, что протоколы надо давать прежде всего на согласование этому самому Молчанову?» (Берия. Это безобразие.) Я говорю: «Да это же не следствие будет. Какое мы имеем право, мы же большевики, какое мы имеем право, чтобы я, отбирая протокол побежал бы и сказал обвиняемому: «Я это дело согласую, подождите подписывать». А Ягода говорит: «А в этом ничего плохого нет». (Ягода. Я отменил это дело.) Я отменил, а не вы отменили. (Ягода. Неверно. Зачем врете?) Тов. Ягода, вы знаете немного меня, мне незачем врать. После этого, услыша ваш такой ответ, я пошел к Агранову и сказал: «Тов. Агранов, делаются совершенно возмутительные вещи: мой аппарат НКВД, который работает неплохо и который дает новые нити подхода к троцкистскому центру, его травят и травят бессовестным образом, травят унизительно». Я говорю: «Вступитесь за это дело, иначе я этому Молчанову морду набью.» (Смех, шум в зале.) Это верно? Тов. Агранов? (Агранов. Верно.) Зачем же я тогда пошел бы к Агранову? Я был настолько возмущен, что вызвал своих работников и сказал Агранову: «Вы сами разберитесь». А у себя в аппарате я сказал: «Боже вас упаси, какой-нибудь протокол давать на подпись. Что говорит обвиняемый — записывайте, а потом разберемся.» (Антипов. Это в каком году было?) В 1936 году. (Иванов. Почему же вы молчали об этом?) Я скажу, почему я молчал. Теперь дальше. Арестовали мы Антонова, крупного зиновьевца. Он дал показания на Тивеля и целый ряд других людей и кроме того показал, что есть правый центр и действует террористическая группа. Протокол идет опять в центр. Мне Ягода говорит... Да, во-первых, он на своем оперсовещании показал, как безграмотно ведется следствие. (Ягода. Допрос.) Да, допрос. Он говорит: «Так как Агранову желает скрыть свою зиновьевскую работу, он нас тащит к правым.» И по поводу этого самого протокола, касающегося Агранова, мне т. Ягода говорит: «Тов. Реденс, у вас в аппарате что-то неладно. Давайте я вам пришлю бригаду, которая все проверит.» (Жуков. Во главе с Молчановым?) Да, Штейн и другие. Я сказал: «Вот что, бригаду я вашу к себе не пущу. А что я могу сделать, чтобы чертей не делить, возьмите Антонова к себе, пусть Антонов вам дает показания. А бригаду вашу я к себе не пущу». Так и сказал.

Товарищи, я еще раз повторяю, что аппарат у нас хороший, люди хорошие, прекрасные большевики, которые эти троцкистско-зиновьевские дела вытягивали на себе. Но была такая попытка, хотели их, что называется, по мордасам: куда, мол, лезете. Вот говорят, был партийный дух в аппарате НКВД или его не было. Я скажу, что его не было, и скажу почему. Я приведу один разительный пример, который касается моей персоны. Перед убийством Сергея Мироновича у нас было одно очень яркое террористическое дело, в котором участвовал сын Эйсмонта, Волков и один работник НКВД, который об этом деле знал. Я пришел к Ягоде и говорю: «Вот какие показания даются. Эйсмонт и Волков имели в виду, что т. Сталин приедет в одну лабораторию и собирались или отравить его или убить.» Я предложил арестовать этих людей. Вы знаете, сколько было канители! Не дает арестовать и не дал арестовать! (Голос с места. Кто не дал?) Ягода. (Ягода. Неверно это.) Нет верно, что Блохина и других вы не дали арестовать, а у меня есть факты. Убивают Сергея Мироновича. Я иду к Прокофьеву и говорю: «Арестую я этого Блохина.» Вы были в это время в Ленинграде, а мы арестовали Блохина и других. (Голос с места. После убийства?) Да. Этот случай стал известен Политбюро. Меня вызывают. Я рассказал своему Политбюро, своему ЦК, как было дело. И вы знаете, что было? Реденс оказался предателем... (Ягода. Я с вами даже об этом не говорил.) Во всем аппарате стало известно, что Реденс предатель, он пошел в ЦК и рассказал об этих вещах. Все это знают. Правильно это, товарищи, или нет? (Голоса с мест. Правильно. Так было. Ягода. Неверно это. Я с вами на эту тему не говорил даже.) И вот, товарищи... (Ягода. Мною даны были объяснения по делу Блохина.) Еще один факт, может быть о нем не нужно было бы говорить, но я все-таки скажу. Тов. Ягода, вы всегда и всем говорили, что вы постоянно Медведю твердили о том, чтобы он берег С. М. Кирова. А вот скажите, вы, т. Ягода, который всегда уверял всех и утверждал, что вы дальнозоркий, как охранялся С. М. Киров? (Ягода. Очень плохо.) А кто об этом должен был знать? (Ягода. Я.) А почему же вы нас, чекистов, всех подводите под удар. Почему вы такой паршивый руководитель? (Ягода. А почему же вы мне никогда ничего не говорили.)

Андреев. Кончайте.

Реденс. Что я могу еще сказать. Может быть, тут я не вполне приятно, но как мог, рассказал. (Голоса с мест. Ничего, неприятно, но зато здорово.) Товарищи, нашу вину чекистов отрицать нельзя. Она тут налицо. Кто из нас много виноват, кто мало, пусть рассудит наша партия и скажет, что и как, а я могу сказать только одно, когда пришел Николай Иванович, он на первом совещании сказал: «Если я в своей работе допущу что-нибудь неправильное, то вы чекисты — вы члены партии, можете пойти в ЦК, можете пойти в Политбюро... (Ежов. Правильно... Конец реплики не уловлен.) Он сказал: «Нет у нас ничего другого, кроме нашей партии, и кто пойдет к нашей партии, честь тому и хвала.» И вот, товарищи, я думаю, что вот это руководство наше в лице Ягоды, мы его смоем. Мы опять заслужим доверие у нашей партии. Я думаю, что больше мы таких ошибок не допустим. Повторяю еще раз, люди любят работу, любят советскую власть, любят нашу партию и любят Сталина. Это залог того, что мы больше нашему ЦК и нашей партии таких неприятностей не принесем.