1916 год

 

Суббота, 1 января 1916 года

Сербский посол Спалайкович был у меня сегодня; у него измученное лицо, глаза лихорадочно блестят и полны слез. Совершенно обессиленный, он падает в кресло, которое я ему предлагаю.

— Вы знаете, — говорит он, — чем кончилось наше отступление? Вы слышали подробности? Это ведь было сплошное мученичество.

Он получил сегодня утром известия о трагическом отступлении сербской армии через снежные Албанские горы; армия шла без пищи, без крова, под снежными бурями, измученная страданиями, изнуренная усталостью, усеивая путь трупами. И когда, наконец, она дошла до Сан-Джованни ди Медуа на Адриатическом море, то здесь ее настигли голод и тиф.

По карте, которую я развертываю перед ним, он показывает пройденный путь.

— Посмотрите, мы снова прошли все этапы нашей истории... Отступление началось от Белграда, где Петр Карагеоргиевич заставил турок признать его владыкой Сербии в 1806 году. Затем Крагуевац, резиденция князя Милоша 06реновича, в первые годы сербской самостоятельности; потом Ниш, этот оплот христианства при великом короле Стефане, который в XII веке освободил Сербию от византийского владычества; дальше Кружевац, столица царя-мученика Лазаря Бранковича, обезглавленного в 1389 году на поле битвы под Косово, на глазах у умиравшего султана Мурата; затем Краниево, где в XIII веке св. Савва основал автокефальную сербскую Церковь; потом Рашка, колыбель сербского народа и древняя вотчина Немани; дальше Искюб, где знаменитый Душан венчался в 1346 году «царем и самодержцем сербов, греков, айданцев и болгар»; вот Ипек, патриархат которого в долгие годы турецкого ига был прибежищем национального самосознания, — одним словом, все святые места сербского патриотизма.

Спалайкович прибавляет:

— Подумайте, что это было за отступление; не забудьте тысячи беженцев, следовавших за армией. Подумайте, что это было!

И голосом, прерывающимся от волнения, он рассказывает мне, как престарелый король Петр, больной, при смерти, не захотел оставить своих войск и следовал за ними на повозке, запряженной быками; старика воеводу Путника, тоже смертельно больного, несли на носилках; за ними шли длинные ряды монахов, несших на руках церковные святыни; они шли день и ночь по снегу со свечами в руках и с пением молитв.

— Но ведь это настоящая средневековая эпопея, — говорю я.

 

Понедельник, 3 января 1916 года

Итак, сербы теперь вышли из игры. Англо-французская армия на восточном фронте была вынуждена покинуть Сербию и отступить в Салоники, где генерал Саррель занят организацией большого укрепленного лагеря.

Это отступление было проведено не без трудностей из-за оказываемого сильного давления со стороны болгар, которые совершали форсированные марши, чтобы окружить наши войска.

Наш отход был осуществлен в полном порядке, и мы смогли сохранить всю нашу материальную базу.

 

Вторник, 4 января 1916 года

Праздник георгиевских кавалеров дал императору повод еще раз подтвердить свою решимость продолжать войну; он обратился к армии с воззванием, которое оканчивается так:

«Будьте твердо уверены, что, как я уже сказал в начале войны, я не заключу мира, пока последний враг не будет изгнан из нашей земли. Я заключу мир лишь в согласии с союзниками, с которыми мы связаны не только договором, но и узами истинной дружбы и кровного родства. Да хранит вас Бог».

Это самый лучший ответ на предложение о мире со стороны Германии, переданное через посредничество герцога Гессенского и графа Эйленбурга.

 

Четверг, 6 января 1916 года

По словам моего информатора, у которого есть связи в Охране, вожди социалистических групп тайно собрались недели две тому назад в Петрограде (до этого они собирались в июле прошлого года); на этом совещании председательствовал трудовик Керенский. Главным вопросом было обсуждение программы революционных действий, которую «максималист» Ленин, эмигрант, живущий в Швейцарии, недавно защищал на социалистическом интернациональном конгрессе в Циммервальде.

Прения, открытые Керенским, по-видимому, привели к единогласному принятию следующих положений:

1. Постоянные неудачи русской армии, беспорядок и нерадивость в управлении, ужасающие легенды об императрице, наконец, скандальное поведение Распутина окончательно уронили царскую власть в глазах народа.

2. Народ очень против войны, причины и цели которой он более не понимает. Запасные все неохотнее идут на фронт;

таким образом, боевое значение армии все слабеет. С другой стороны, экономические затруднения растут с каждым днем.

3. Поэтому очень вероятно, что в ближайшем будущем России придется выйти из Союза и заключить сепаратный мир. Тем хуже для союзников.

4. Если мир этот будет заключать царское правительство, то он будет, конечно, миром реакционным и монархическим. А во что бы то ни стало нужно, чтобы мир был демократический, социалистический.

Керенский, говорят, резюмировал прения таким практическим выводом: «Когда наступит последний час войны, мы должны будем свергнуть царизм, взять власть в свои руки и установить социалистическую диктатуру».

 

Пятница, 7 января 1916 года

Упорные бои с большими потерями у Чарторыйска, близ Пинских болот. Все атаки русских отбиты.

Дальше к югу, в Западной Галиции, против Черновиц, австрийцы немного ослабели.

Полковник Нарышкин, адъютант императора, видящий его ежедневно, говорит мне: «Его величество очень огорчен поражением сербской армии; он беспрестанно спрашивает известий об агонии этой несчастной армии».

 

Суббота, 8 января 1916 года

Благодаря влиянию Распутина и его клики, нравственный авторитет русского духовенства падает с каждым днем.

Одним из недавних событий, особенно оскорбивших чувства верующих, было столкновение между архиепископом Варнавой и Святейшим синодом, имевшее место прошлой осенью по поводу канонизации архиепископа Иоанна Тобольского.

Еще два года тому назад Варнава был просто невежественным и разгульным монахом, но Распутин, с которым они вместе росли в Покровском, вздумал его сделать архиереем. Это назначение, против которого упорно боролся Синод, открыло эру крупных церковных скандалов.

Едва достигнув столь высокого сана, Варнава задумал устроить в своей епархии центр для паломников, что полезно для церкви и выгодно для него самого. За чудесами дело не стало бы, а приток богомольцев повлек бы за собой и приток даяний. Распутин сразу почуял, какие блестящие результаты могло бы дать это благочестивое предприятие. Но он решил, что необходимо обрести мощи какого-нибудь нового святого; еще лучше — мощи специально канонизированного святого; он заметил, что новые святые особенно любят проявлять свои чудотворные силы, а старые и прославленные уже не находят в этом никакого удовольствия.

Такие новые мощи как раз оказались под рукой: это был архиепископ Иоанн Максимович, в Бозе почивший в Тобольске в 1715 году. Варнава тотчас начал дело о сопричтении его к лику святых; но Синод, зная подкладку этого предприятия, приказал отсрочить исполнение этого ходатайства. Варнаву это не остановило, и он собственной властью, нарушая все церковные правила, объявил о канонизации архиепископа Иоанна; затем он испросил непосредственно согласие государя, что является необходимым при всякой канонизации. Император снова уступил императрице и Распутину: он собственноручно подписал телеграмму Варнаве с высочайшим согласием.

В Святейшем синоде клика Распутина ликовала. Но большинство членов Синода решили не допускать такого грубого нарушения церковных правил. Обер-прокурор Самарин, человек честный и смелый, который по настоянию московского дворянства сменил презренного Саблера, поддерживал всеми силами протестующих членов Синода. Не обращаясь к императору, он вызвал из Тобольска Варнаву и предписал ему отменить свое постановление. Архиепископ дерзко и решительно отказался это сделать: «Все, что скажет или будет думать Святейший синод, мне совершенно безразлично. Мне достаточно телеграммы с согласием императора». Тогда по инициативе Самарина Синод постановил отрешить Варнаву от должности и заточить в монастырь как нарушителя церковных правил. Но на это нужно было высочайшее утверждение. Самарин твердо решил убедить императора; он пустил в ход все свое красноречие, всю энергию, всю преданность.

Николай II выслушал его с недовольным видом и сказал: «Телеграмма моя архиепископу действительно была, быть может, не совсем корректна. Но что сделано, то сделано. И я сумею заставить всякого уважать мою волю».

Через неделю обер-прокурора Самарина заменил низкопоклонный и ничтожный, но близкий к Распутину Александр Волжин. Вскоре председатель Синода, митрополит Владимир, который во время конфликта держался очень достойно, должен был уступить высшую духовную должность в империи креатуре Распутина, архиепископу Владикавказскому Питириму.

 

Воскресенье, 9 января 1916 года

Одним из признаков того, что постоянно занимает мысль русских людей, является страсть их литераторов к описаниям жизни в тюрьме, на каторге, в ссылке. Тема эта встречается у всех писателей; каждый считает себя обязанным написать что-нибудь касающееся тюрьмы или сибирской каторги.

Начало положил Достоевский, излагая свои личные воспоминания в книге, которая, по-моему, является лучшим его произведением, в «Записках из Мертвого дома». Толстой в «Воскресении» подробно рисует пред нами своим беспощадным реализмом тюрьму и ссылку с материальной, административной и нравственной стороны; Короленко, Горький, Чехов, Вересаев, Дымов и др. также делают свои вклады в этот музей ужасов; картины развертываются на фоне Петропавловской крепости, Шлиссельбурга, гиблых мест Туруханска и Якутска, холодных берегов Сахалина. Вероятно, многие русские читатели этих рассказов думают про себя: «Может быть, и я туда когда-нибудь попаду».

 

Вторник, 11 января 1916 года

Несмотря на сильные морозы и трудность сообщений, русские войска в Галиции полны инициативы и подъема.

Князь Станислав Радзивилл, недавно приехавший из тех мест, рассказывал мне, что взятый на той неделе в плен немецкий офицер, услышав, что он говорит по-польски, шепнул ему на ухо тоже по-польски:

«Немцам пришел конец. Держитесь! Да здравствует Польша!»

 

Среда, 12 января 1916 года

Английские и французские войска благополучно окончили эвакуацию Галлипольского полуострова. Неудача полная, но катастрофы избежали. Турки отныне направят свои удары на Месопотамию, Армению и Македонию.

 

Четверг, 13 января 1916 года

Следуя своим принципам и своему строю, царизм вынужден быть безгрешным, никогда не ошибающимся и совершенным. Никакому другому правительству не нужны в такой степени интеллигентность, честность, мудрость, дух порядка, предвидение, талант; дело в том, что вне царского строя, то есть вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли.

Поэтому если при этом строе случается ошибка, то ее замечают слишком поздно и некому ее исправить.

 

Пятница, 14 января 1916 года

Император по случаю русского Нового года обратился к армии со следующими словами:

«Доблестные воины мои, шлю вам накануне 1916 года мои поздравления. Сердцем и помышлениями я с вами, в боях и в окопах... Помните: наша возлюбленная Россия не может утвердить своей независимости и своих прав без решительной победы над врагом. Проникнитесь мыслью, что не может быть мира без победы. Каких бы усилий и жертв эта победа нам ни стоила, мы должны ее добыть нашей родине».

 

Суббота, 15 января 1916 года

Третьего дня австрийцы заняли Цетинье: черногорцы очень любезно сдали им этот город.

Генерал Б., сообщивший мне эту новость, заметил: «Вот отступление, от которого пахнет изменой».

 

Воскресенье, 16 января 1916 года

Оставление Галлиполи английскими и французскими войсками оказывает подавляющее действие на русское общественное мнение. Со всех сторон я слышу одно: «Ну, теперь вопрос решен — нам никогда не видать Константинополя... Из-за чего же дальше воевать?..»

 

Среда, 19 января 1916 года

Дело снабжения русской армии ружьями, благодаря настойчивости генерала Алексеева, заметно улучшается. Вот цифры ружейных запасов:

1. Ружей в деле, на фронтах — 1 200 000.

2. Ружей, разгруженных в Архангельске — 155 700.

3. Ружей, разгруженных в Александровске — 530 000.

4. Ружей, готовых к отправке из Англии — 113 100.

Доставка в Белом море производится при помощи ледоколов, с громадными трудностями. В районе Александровска организован на широкую ногу транспорт на оленях. А от Мурманска до Петрозаводска не меньше 1000 километров пути.

До конца апреля ожидают прибытия 850 000 ружей, как максимального количества.

К несчастью, русская армия в Галиции понесла недавно ужасные потери: 60 000 человек. Под одним Чарторыйском 11 500 человек, ослепленные снежной вьюгой, были в несколько минут скошены немецкой артиллерией.

 

Пятница, 21 января 1916 года

На бессарабском фронте, на северо-востоке от Черновиц, русские предприняли новое и упорное наступление, благодаря чему им удалось захватить целый сектор австрийских позиций. Этот результат очень дорого обошелся русским: 70 000 убитых и раненых и 5000 попавших в плен. К сожалению, русское общественное мнение стало гораздо более чувствительным к потерям, чем к успехам.

 

Суббота, 22 января 1916 года

Сегодня вечером после обеда я нанес визит княгине Д.

Я обнаружил ее одну в будуаре, где свет от ламп, покрытых абажурами, выхватывал то там, то здесь из темноты картины восемнадцатого века, висевшие на стенах, статуэтки, фарфоровую посуду, занавесы из шелковой ткани, лакированные изделия, ширмы, инкрустации, канделябры, круглые столики на одной ножке, то есть всю ту изящную и очаровательную меблировку, которая была в моде во времена Александра I, последнее достижение французских ремесел. На стене, позади княгини Д., висел прекрасный портрет императрицы Марии Федоровны, романтичной супруги коронованного сумасшедшего, императора Павла I...

Мы углубились в беседу. Полуразведенная со своим супругом, она только-только перешагнула сорокалетний возраст. Она познала свою долю сентиментального опыта; ей нельзя было также отказать в определенном интеллекте — естественном, вдумчивом и ярком.

В иносказательной форме, непоследовательно, словно наудачу выхватывая из своей памяти различные случаи, она рассказывала мне о своих приключениях, а также о приключениях других женщин из ее круга. Когда я покинул ее примерно в полночь, то постарался записать то, что мне более всего запомнилось. Но следует иметь в виду, что хотя моя запись передает точный характер высказанных ею замечаний, она несколько лишает их естественной простоты, выразительности, тех нюансов и мыслей, скорее выраженных намеками, чем словами.

«Сердце русской женщины более требовательно и более ненасытно, чем ее рассудок. Часто нас охватывает страсть; гораздо реже любовь...»

«Мы — страстные, нежные, чувственные; мы далеки от романтики; я хочу сказать, что мы довольствуемся тем, что чувствуем, но при этом не говорим о самих чувствах. Мы не ощущаем вкуса к психологическому разглагольствованию и к эмоциональным теориям, которыми полны ваши французские романы. Наши любовные письма сама простота. Во всяком случае, мы слишком ленивы, чтобы их писать. Кроме того, мы не знаем, как следует говорить о любви. Разве вы не помните ту блестящую сцену, в которой Анна Каренина признается в своей любви к Вронскому? «Вместо того, чтобы что-то сказать, она устремила на него свой взгляд, полный любви, и оставалась безмолвной...»

«Мы слишком склонны увлекаться. Нас легко обмануть. Любой пустяк нас ошеломляет и восхищает...»

«Частые разводы среди нас играют на руку всем русским женщинам. Когда мы влюбляемся в мужчину, то мы думаем, что это навсегда...»

«Мы склонны к любопытству?.. Конечно, мы снедаемы любопытством! Мы хотим все видеть, все знать и все попробовать. Мы все время ищем новые лица, новые чувства, новые желания...»

«Мы все время находимся в полусне; мы никогда не знаем, что именно мы делаем, или который сейчас час... Мы блуждаем по жизни, словно тени в лунном свете... Поэт Тютчев совершенно прав: у нас ночные души...»

«Скука отравляет нашу жизнь. В один и тот же момент нас охватывает усталость, пресыщенность, отвращение, тошнота...»

«Мы религиозны только урывками, когда находимся в состоянии ожидания большой радости или когда нам угрожает большое несчастье. В такие минуты те, кто верит меньше, спешат в церковь... А затем к гадалке...»

«Мы всегда чувствуем, что превосходим мужчину, которого любим. И более всего мы укоряем его за то, что он не властвует над нами. Поэтому, за неимением лучшего, мы не ненавидим его за то, что он грубо обращается с нами...»

«Мы обладаем большей смелостью и большей силой воли, чем наши любовники...»

«В целом, мы трезво воспринимаем наше поражение; мы не ищем оправданий или — виновника...»

«Мы забываем быстро и безоговорочно. Для большинства из нас, то, что произошло в прошлом — мертво или скорее всего просто никогда не случалось...»

«Мы очень горячи и постоянны в нашей дружбе...»

«Музыка часто способствует тому, что мы теряем голову; я имею в виду русскую и цыганскую музыку. Она трогает нас до глубины души, гипнотизирует нас; она ввергает нас в какой-то мир грез, в какой-то сладостный нервный настрой, граничащий с помутнением разума. Можете мне верить или нет, но я могу сказать вам, что у меня была подруга, которая обычно приглашала поющих цыган в комнату, соседней с той, где она принимала своего любовника...»

«Когда вы нанимаете извозчика, вы замечали, что он сразу пускает лошадей в галоп, даже не спрашивая, куда вы хотите ехать? То же самое происходит и с нами, когда мы затеваем любовное приключение: мы бросаемся в него сломя голову, даже не думая, к чему это все приведет. В любом случае, это не имеет никакого значения; наши приключения и авантюры никогда не имеют цели и ни к чему не ведут...»

«Все наши повести и романы заканчиваются катастрофой. Мы всегда кончаем тем, что смеемся над нашими мечтами...»

«Ни один мужчина не в состоянии дать нам того, чего мы хотим; мы не знаем, чего мы хотим, и, возможно, то, чего бы хотели, вообще не существует...»

 

Понедельник, 24 января 1916 года

Постоянные увертки Братиано ставят Румынию в опасное положение. Германские государства уже начинают принимать по отношению к ней угрожающий тон.

Русский посол в Бухаресте Поклевский начал настаивать, чтобы Братиано открыл свои карты. Тогда Братиано ему ответил: «Я колеблюсь между двумя решениями. Либо тон немецких и австро-венгерских агентов свидетельствует только о дурном настроении духа их правительств, вызванного вопросом о румынской пшенице. Если это так, то мне легко будет дать Германии и Австро-Венгрии какое-нибудь удовлетворение. Либо этот тон есть прелюдия ультиматума, который потребует, например, немедленной демобилизации нашей армии. В таком случае я надеюсь оставаться хозяином нашего общественного мнения и отвергну ультиматум».

«Если вы предвидите последний исход, — ответил Поклевский, — то ваш Главный штаб должен был бы немедленно вступить в сношения с нашим главным штабом. Нельзя терять ни одного дня».

Братиано согласился с этим и сказал: «Скорое прибытие русской армии в устья Дуная нам было бы необходимо, чтобы иметь защиту против нападения болгар на Добруджу».

Сазонов, передавший эти подробности, попросил генерала Алексеева незамедлительно заняться этим вопросом.

Задняя мысль Братиано совершенно ясна. Он хотел бы возложить на Россию задачу задержки болгар, чтобы быть в состоянии направить весь удар румынской армии на Трансильванию, на этот предмет национальных вожделений Румынии.

Но сможет ли русский Главный штаб снова сконцентрировать армию в Бессарабии? Я в этом сомневаюсь, судя по телефонному разговору, который происходил между Сазоновым и военным министром еще до упомянутой беседы Сазонова со мной. Генерал Поливанов не думает, чтобы можно было снять с фронта армию в 150 000 или в 200 000 человек, чтобы перебросить ее в Молдавию; у буковинской и галицийских армий очень трудная задача; нельзя допустить их отвода назад, на 600 километров от их нынешней базы.

 

Вторник, 25 января 1916 года

Я позвал сегодня к завтраку румынского посланника Диаманди и снова указал ему на опасность того двусмысленного образа действия, который так по душе его приятелю Братиано:

— Неужели Братиано не понимает, что его политика может привести к самым печальным неудачам? Имея дело с русскими, нельзя быть достаточно определенными, предвидящими, точными. Вся ваша политика мне кажется чистым безумием, так как я вижу, что вы теперь, несмотря на грозящий ультиматум со стороны Германии, даже не пытались заключить военной конвенции с русским Главным штабом.

— Вы знаете, что Братиано очень не доверяет русским. Он оттягивает вступление с ними в обязательные сношения до последнего часа. Он хочет сам определить наступление этого часа.

— Но разве в нынешнем громадном, стихийном кризисе кто-нибудь вообще может распоряжаться каким-либо часом?.. И неужели вы думаете, что можно в последнюю минуту импровизировать план кампании, продовольственную базу, наскоро наладить транспорт?.. Недоверчивое отношение Братиано к русским правильно лишь в одном отношении — русские действительно не способны к организации. Но из этого только тот вывод, что следует возможно заблаговременно выработать практическую программу сотрудничества и втайне подготовлять его осуществление. Куда бы ни двинуть русские войска, в Молдавию или в Добруджу, одна задача их продовольствования является вопросом громадной трудности; на это понадобились бы, может быть, целые месяцы. Не забывайте, что у русских и румынских железных дорог колеи разные и что их смычка ограничивается веткой на Унгени; линия Кишинев—Рени доходит только до Дунайской дельты. Пока эта проблема не будет разрешена, пока не будет установлена линия русско-румынского сотрудничества, до тех пор Румыния будет предоставлена своим силам и будет, я боюсь, открыта для вторжения врага.

Диаманди, довольно смущенный, ответил:

— Да, положение может стать критическим — имея 500 тысяч человек войска, мы не можем оборонять сразу линию в 500 километров по Дунаю и линию в 700 километров по Карпатам. Поэтому нам непременно нужно русское прикрытие со стороны Добруджи против наступления со стороны болгар.

— Я не знаю, какое решение примет высшее русское командование, но я слышал от генерала Поливанова, что при нынешнем состоянии железных дорог продовольствование русской армии, расположенной на юг от Дуная, является, по-видимому, невыполнимой задачей.

В течение нескольких дней немцы ведут усиленные атаки в Двинском районе. Русские им дают хороший отпор и иногда даже имеют успех.

 

Среда, 26 января 1916 года

Когда я размышляю обо всем, что в русском социальном и политическом строе есть архаического, отсталого, примитивного и себя пережившего, я часто говорю себе: «Такой же была бы и Европа, если б у нас в свое время не было Возрождения, Реформации и Французской революции!..»

 

Четверг, 27 января 1916 года

Генерал Алексеев рассмотрел различные способы, которыми Россия располагает для поддержки Румынии. Он пришел при этом к следующим выводам:

1. Можно было бы выделить армию в десять дивизий для поддержки Румынии.

2. Расстояния, трудности транспорта, состояние румынских железных дорог — все препятствует отправке этой армии на Дунай, в область, наиболее угрожаемую со стороны болгар — на юг от Бухареста.

3. Эта вспомогательная армия должна бы быть сконцентрирована в Северной Молдавии, являясь, таким образом, угрозой правому флангу австро-германской армии. Эту концентрацию можно было бы произвести достаточно быстро.

4. Немедленно можно было бы предпринять наступление в северо-западном направлении в связи с операциями, начатыми на главном фронте.

5. Благодаря этому румынская армия могла бы напрячь все свои силы для отражения болгарского наступления с юга и для прикрытия границы со стороны Трансильвании.

6. Офицер румынского главного штаба должен быть немедленно командирован в Ставку для переговоров об основах военной конвенции.

 

Пятница, 28 января 1916 года

Фердинанд Кобургский, царь болгарский, превзошел себя в низости. Какой лицедей!

Десять дней тому назад Вильгельм посетил Ниш: Фердинанд устроил там в его честь парадный завтрак. Конечно, встреча была торжественная, и выбор Ниша, «города, где родился Константин Великий», подчеркивал историческое значение этой встречи. Для меня поэтому неудивительно, что Фердинанд, столь чувствительный к престижу прошлого и к историческим инсценировкам, дал полный выход своему болезненному тщеславию.

Но почему же монарх, который, как я сам от него слышал, так гордился тем, что он внук Луи-Филиппа, что он прямой потомок Людовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV, не смог исполнить, вполне добросовестно и до конца, своего политического и национального долга, не прибегая к оскорблению той страны, откуда он происходит?

Вот начало его тоста:

«Государь! Сегодняшний день имеет великое историческое значение: двести пятнадцать лет тому назад Фридрих I, ваш великий предок, властной рукой возложил на свою голову королевскую корону Пруссии. 18 января 1871 года, при вашем прадеде, зародилась новая германская империя. Вильгельм Великий обновил в Версале императорскую германскую славу. Ныне, 18 января 1916 года, его прославленный внук, твердая решимость которого одолела все препятствия, посещает северо-западную часть Балканского полуострова и вступает, стезею побед, в древний римский лагерь Нисса» и т.д.

Что сказали бы мать Фердинанда, принцесса Клементина, его дядья, Немур, Жуанвиль, д'Омаль, Монпансье, если бы они услышали его, вспоминающего в присутствии германского императора самое тягостное из всех исторических переживаний Франции — провозглашение в Версале Германской империи — и упивающегося таким выступлением в то время, как враг занимает французскую землю, а германская армия стоит в 80 лье от Парижа?!

По части измен и отступничества Фердинанд меня ничем удивить не может. Поэтому это оскорбление по адресу Франции меня и не поражает. Но меня несколько смущает произнесение им имени Версаля. Я думал, что отсутствие достоинства и совести в нем компенсируются наличием некоторого художественного вкуса. А никто, как он, вероятно, лучше не испытал всей прелести Версаля. В каждый свой приезд во Францию он подолгу там жил. Более двадцати раз говорил он со мной о Версале, обнаруживая преклонение, столь же интеллигентное, сколь и восторженное, и верное понимание красоты и поэтичности Версаля!

Заботясь, вероятно, о мнении грядущих составителей анналов и эпиграфов, болгарский монарх окончил свой тост латинской фразой в лапидарном стиле:

«Привет тебе, император, цезарь и король, победитель, славой венчанный. Из древнего Нисса (Ниша) тебя приветствуют все народы Востока, тебя, избавителя, угнетенным несущего благоденствие и спасение. Многие лета!»

Раз Фердинанд уже теперь заботится о подготовке материалов для памятника себе и для своей славы, то я не могу скрывать от его биографов некоторые документы, которые проливают яркий свет на его высокие душевные качества.

Мы видели, каким рыцарем он выступает, когда ему сопутствует счастье, сейчас увидим, на какую высоту бесстрашия, благородства и великодушия он может подыматься в несчастье.

Дело было летом 1913 года. Вторая балканская война, вызванная безумным честолюбием Кобургского принца, кончилась страшным поражением. Потеряв все плоды прежних побед, болгарская армия делала чудеса, чтобы спасти по крайней мере национальную независимость. Вся энергия нации напрягалась из последних сил в борьбе с катастрофой, столь же губительной, сколь нежданной. Какое же было в этот грозный и великий час настроение болгарского царя? Конечно, сердце его билось так же, как сердце его народа, столь же сильно, интенсивно, но ровно... Увы, только не знающий его мог бы это предполагать!

Документы, мною вскользь упомянутые, им подписанные, рисуют Фердинанда, в то время обезумевшего от страха, раздавленного бременем своей ответственности, дрожащего за свою жизнь, перелагающего тяжесть им сделанных ошибок на болгарских государственных деятелей, на генералов, на дипломатов, на всех тех, кто не был в состоянии постигнуть его великих замыслов; мы видим его, внезапно решающегося на бегство, «тайком укладывающего чемоданы, чтобы скрыться в свои любезные Карпаты»; видим его, изрыгающего весь запас злобы и трусости, имеющийся в его напыщенной и испорченной душе. И в то же время эти отвратительные документы написаны пером художника. Его стиль, агрессивная и оскорбительная буйность его образов напоминают Шекспира и Сен-Симона, но вообще все эти его писания вызывают величайшее отвращение...

Но, кто знает, не будет ли последнее слово, которое будущее произнесет о Фердинанде Кобургском, выражением жалости к нему? Он теперь торжествует. Но каков будет его конец? Вместе с меланхолическим героем шекспировского «Как вам угодно», я скажу: «Какова-то будет последняя сцена, которая закончит эту странную повесть, столь богатую событиями?»

 

Воскресенье, 30 января 1916 года

Армия Николая Николаевича творит чудеса в Северной Армении. Среди хаоса крутых и обледенелых гор она гонит пред собой турок и быстро приближается к Эрзеруму.

 

Понедельник, 31 января 1916 года

Никогда ни в какой стране не была раньше так задавлена свобода слова, как в России, и сейчас дело обстоит так же. За последние 20 лет, правда, немного смягчились суровые полицейские меры по отношению к печати. Но сохранилась традиция беспощадной жестокости по отношению к ораторской трибуне, к докладам и обсуждениям. Со своей точки зрения, русская полиция права: русские несравненно больше поддаются действию живого слова, чем печати. Это потому, что прежде всего русский народ отличается впечатлительностью и легко увлекается образами: русским непременно нужно слышать и видеть тех, кто к ним обращается. Затем, девять из десяти не умеют читать.

Зато долгие зимние вечера и участие в мирских сходках приучили в течение веков русского крестьянина к словесным упражнениям. Пять-семь месяцев в году, смотря по области, в России нельзя работать в поле. Крестьяне отсиживаются долгую зиму в тесных избах и прерывают свою спячку только для того, чтобы бесконечно рассуждать*. Мирские сходки, где производят переделы земли и пастбищ, где определяют пользование реками, прудами и т.д., дают крестьянину частые поводы упражняться в словесных выступлениях. Этим объясняется громадное значение, которое имели ораторы из крестьян во всех русских аграрных восстаниях. Так было и при Пугачеве, и во время длинного ряда местных бунтов, которые предшествовали освобождению крестьян от крепостной зависимости. В более трагической форме проявилась эта черта во время движений 1905 года. Снова будут иметь место те же явления — уже потому, что русские сельские массы стремятся сомкнуться с социалистическим и революционным пролетариатом. (В предыдущих русских изданиях к тому месту дневника возмущенный переводчик давал сноску: «А кто зимой извозничает? Кто зимой валит и вывозит деревья? Кто охотится и ловит рыбу? Кто, не разгибаясь, работает в кустарной светелке? Все тот же мужик».)

 

Вторник, 1 февраля 1916 года

Русских часто упрекают в отсутствии предусмотрительности. Действительно, им постоянно приходится бывать захваченными врасплох последствиями их собственных поступков, запутываться в тупиках, больно ушибаться о жесткую логику событий. И в то же время нельзя сказать про русских, чтобы они были беззаботны относительно будущего; думать о нем — они много думают, но не умеют его предвидеть, потому что они его не видят.

Воображение русских так устроено, что оно им никогда отчетливо не рисует даже очертаний. Русский видит впереди только далекие убегающие горизонты, туманные, смутные дали. Понимание реальности в настоящем и грядущем доступно русским лишь при помощи грез.

И в этом я вижу последствие климата и географических условий. Разве можно, едучи по степи в снежную погоду, не сбиваться беспрестанно с дороги, когда ни зги перед собой не видать?

 

Среда, 2 февраля 1916 года

Отставлен по болезни председатель Совета министров Горемыкин. Заменен Борисом Владимировичем Штюрмером, членом Государственного совета, церемониймейстером двора, бывшим ярославским губернатором и прочая, и прочая.

Горемыкин действительно устарел (ему 87 лет), и если у него еще сохранились наблюдательность, критическая способность, осторожность, то у него совсем не хватает воли к управлению и активности. Он, конечно, не мог бы выступать в Государственной думе, созыв которой близок и которая хотела повести поход именно против Горемыкина его реакционной политикой.

Я, пожалуй, сожалею об уходе этого скептического и лукавого старика. В глубине души он, вероятно, не очень-то сочувствовал государственному строю союзников, не нравились ему близкие и продолжительные сношения России с демократическими государствами Запада. Судя по тем тонким вопросам, которые он мне порой задавал — делая вид, что он их не задает, — я полагаю, что он не преувеличивал ни сил России, ни изнурения наших врагов, ни вероятных плодов победы. Но он не делал практических выводов из своего настроения к Антанте, и я никогда не слышал, чтобы он в чем-либо мешал лояльной деятельности министра иностранных дел.

Поэтому мне сегодня утром показалось, что Сазонов, не ладивший с Горемыкиным по вопросам внутренней политики, был очень недоволен его отставкой. Банально и чисто официально похвалив Штюрмера, он подчеркнул русское основное положение, согласно которому руководство внешней политикой поручается министру иностранных дел и только ему.

Несколько сухим тоном он так резюмировал свое мнение:

— Министр иностранных дел обязан докладывать одному лишь государю, дипломатические вопросы никогда не обсуждаются в Совете министров, председателя совета они совершенно не касаются.

Я улыбнулся и спросил его:

— Так зачем же вы заседаете в Совете министров?

— Чтобы там высказываться по вопросам компетенции совета, к каковым относятся дела, общие нескольким министерствам, и дела, которые государь специально передает на суждение совета, но к этим вопросам не принадлежат дела военные и дипломатические.

Стараюсь выведать от него более подробные сведения о Штюрмере, но он переводит разговор, показывая мне телеграмму, которую он сегодня утром получил из Бухареста.

— Братиано, — говорит он, — заявил, что удовлетворен сообщением, которое ему от имени генерала Алексеева сделал Поклевский. Братиано видит в этом подходящую основу для начатия переговоров. Но он не согласен на командировку румынского офицера в Ставку, боясь, что Германия об этом проведает. Он хочет начать переговоры в Бухаресте с нашим военным атташе. В сущности, Братиано хочет лично вести переговоры. Боюсь только, как бы это не было для него способом затянуть дело!

 

Четверг, 3 февраля 1916 года

Вслед за увольнением председателя Совета министров Горемыкина та же участь постигла и министра внутренних дел А.Н.Хвостова. Обе должности унаследовал Штюрмер.

Отставка Хвостова — дело рук Распутина. В течение некоторого времени между этими двумя лицами шла борьба не на живот, а на смерть. По этому поводу по городу ходят самые странные, самые фантастические слухи. Говорят, будто Хвостов хотел убить Гришку через преданного ему агента, Бориса Ржевского; Хвостов при этом действовал в союзе с прежним приятелем Распутина, ставшим затем его злейшим врагом, с монахом Илиодором, живущим теперь в Христиании. Но директор Департамента полиции Белецкий, креатура Распутина, напал на след заговора и донес непосредственно императору. Отсюда внезапная отставка Хвостова.

 

Суббота, 5 февраля 1916 года

Три дня всюду собирал сведения о новом председателе Совета министров. То, что я узнал, меня не радует.

Штюрмеру 67 лет. Человек он ниже среднего уровня. Ума небольшого, мелочен, души низкой, честности подозрительной, никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить.

Происхождения он немецкого, что видно по фамилии. Он внучатый племянник того барона Штюрмера, который был комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове св. Елены.

Ни личные качества Штюрмера, ни его прошлая административная карьера, ни его социальное положение не предназначали его для высокой роли, ныне выпавшей ему. Все удивляются этому назначению. Но оно становится понятным, если допустить, что он должен быть лишь чужим орудием; тогда его ничтожество и раболепность окажутся очень кстати. Назначение Штюрмера — дело рук камарильи при императрице; за него перед императором хлопотал Распутин, с которым Штюрмер близко сошелся. Недурное будущее все это нам готовит!

 

Воскресенье, 6 февраля 1916 года

Полковник Татаринов, военный атташе в Бухаресте, завтра уезжает из Петрограда к месту службы.

Совещание с начальником Главного штаба и с министром иностранных дел дают ему возможность точно ознакомить румынский главный штаб с мерами, которые Россия может предпринять для помощи Румынии.

Что касается заключения военной конвенции, акта прежде всего правительственного, то нужно, чтобы Братиано определенно высказался о готовности вступить в переговоры о конвенции, что ему и предлагал Сазонов.

Но до сих пор румынский посол, этот официальный и естественный выразитель мнений своего правительства, не получал никаких инструкций. На вопрос Сазонова о намерениях Братиано он должен был ответить: «Мне о них ровно ничего не известно...»

 

Понедельник, 7 февраля 1916 года

Штюрмер назначил управляющим своей канцелярией Манасевича-Мануйлова. Назначение скандальное и знаменательное.

Я немного знаком с Мануйловым, что приводит в отчаяние честного Сазонова. Но могу ли я не знаться с главным информатором «Нового времени», этой самой влиятельной газеты? Но я его знал и до моего назначения посланником. Я с ним виделся около 1900 года в Париже, где он работал как агент охранного отделения под руководством Рачковского, известного начальника русской полиции во Франции.

Мануйлов — субъект интересный. Он еврей по происхождению; ум у него быстрый и изворотливый; он любитель широко пожить, жуир и ценитель художественных вещей; совести у него ни следа. Он в одно время и шпион, и сыщик, и пройдоха, и жулик, и шулер, и подделыватель, и развратник — странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока. «А вообще, — милейший человек».

В последнее время он принимал участие в подвигах охранного отделения; у этого прирожденного пирата есть страсть к приключениям и нет недостатка в мужестве. В январе 1905 года он вместе с Гапоном был одним из главных инициаторов рабочей демонстрации, использованной властями для кровавой расправы на Дворцовой площади. Несколько месяцев спустя он оказался одним из подготовителей погромов, пронесшихся над еврейскими кварталами Киева, Александровска и Одессы. Он же, как говорят, брался в 1906 году за организацию убийства Гапона, болтовня которого становилась неудобной для Охранного отделения. Сколько, действительно, у этого человека прав на доверие Штюрмера!..

 

Вторник, 8 февраля 1916 года

Мануйлов сегодня явился ко мне с визитом. Затянут в прекрасно сшитый сюртук, голова напомажена, осанка внушительная. Лицо этого прохвоста светится ликованием и важностью. Принимаю его со всем почетом, соответствующим его новому званию.

Он говорит со мною о своей новой роли при Штюрмере. Перечисляет свои полномочия, чтобы дать мне почувствовать их значение, которое и без того очень велико. Приняв важный вид, он изрекает такой афоризм:

— В самодержавном государстве со 180 миллионами населения управляющий канцелярией председателя Совета министров и в то же время министра внутренних дел совершенно естественно является значительной фигурой.

— Совершенно естественно!

Затем он пускается в восторженные похвалы своего начальника:

— Штюрмер человек высокого ума: в нем есть качества крупного государственного человека; на сто голов выше ставлю я его против разных Горемыкиных и Сазоновых; он восстановит традиции Нессельроде и Горчакова. Будьте уверены, что он оставит имя в истории.

Не желая оказаться совсем в дураках, я замечаю:

— Что касается оставления следа в истории, то на это есть ведь много разных способов.

— Ах! Способ Штюрмера будет хороший... Вы в этом не станете сомневаться, когда ближе познакомитесь с ним. И это будет вскоре, так как Штюрмер с нетерпением хочет вступить в сношения с вашим превосходительством; он надеется, что эти сношения станут совершенно сердечными и тесными. Нужно ли говорить, как этого желаю я?

Окончив эти излияния, он встает. Провожаю его до двери, и тут вдруг воскресает предо мною тот Мануйлов, которого я знал раньше. Он останавливается и говорит мне вполголоса:

— Если вам что-нибудь только понадобится, дайте мне знать. У Штюрмера ко мне доверие полное, никогда он ни в чем мне не откажет... Итак, я к вашим услугам!

Долго не забуду выражение его глаз в эту минуту, его взгляда, в то же время и увертливого, и жестокого, и циничного, и хитрого. Я видел пред собою олицетворение всей мерзости охранного отделения.

 

Среда, 9 февраля 1916 года

Вот точное изложение таинственных событий, приведших к опале министра внутренних дел Алексея Хвостова. Печальный бросают они свет на состояние низов нынешнего режима.

Назначение в октябре 1915 года Хвостова министром внутренних дел было императору не подсказано Распутиным и Вырубовой, а прямо навязано. В этом деле крупную роль сыграл мошенник высшего полета, некий князь Михаил Андронников; это приспешник «старца», его обычный прихвостень, главный исполнитель его поручений. Назначение Хвостова было, таким образом, победой камарильи при императрице.

Но вскоре возгорелся личный конфликт между новым министром и его товарищем, пройдохой Белецким, директором Департамента полиции. В этом мире низких интриг, завистливого соревнования, тайной вражды недоверие бывает взаимным, а вражда — постоянным явлением. Поэтому

Хвостов вскоре оказался на ножах со всей шайкой, которая его же провела к власти. Почувствовав, что дело его плохо, он тайно повернул фронт. А так как его честолюбие соткано из цинизма, дерзости и тщеславия, то он сразу решил создать себе громкую славу избавлением России от Распутина.

Он проведал, что монах Илиодор, из поклонников старца ставший его смертельным врагом, живет в изгнании в Христиании, где он написал книгу, полную скандальных разоблачений о своих отношениях с двором и Гришкой. Хвостов решил достать эту рукопись, в которой он полагал найти талисман, при помощи которого можно было бы заставить императора прогнать Распутина и даже, быть может, удалить от себя императрицу. Естественно не доверяя подчиненной ему официальной полиции, он решил послать в Христианию своего личного агента Бориса Ржевского, темного литератора, не раз приговоренного судом. Пока Ржевский готовился к поездке в Норвегию через Финляндию, его жена в отместку за его жестокое обращение донесла Распутину о замысле; старец немедленно обратился к своему другу Белецкому.

Это прирожденный полицейский, очень находчивый и ловкий человек, без всяких правил, руководящийся только служебными соображениями, способный на что угодно, только бы сохранить царское к себе благоволение. Быстрый на решения, он немедленно решил поставить западню своему министру. Сделать это надо было тонко. Белецкий поручил дело одному из своих лучших исполнителей, жандармскому полковнику Тюфяеву, служившему на станции Белоостров. Ржевский, доехав до этой станции, устремился в буфет. Тюфяев загородил ему дорогу, затем сделал вид, будто Ржевский его толкнул, потерял как будто равновесие и что есть мочи наступил Ржевскому на ногу. Тот вскрикнул от боли. Тюфяев притворно принял его крик за дерзость по своему адресу. Два заранее поставленных жандарма схватили Ржевского и повели его в станционное жандармское управление. У него потребовали паспорт, его обыскали; он сперва ссылался на то, что он едет по поручению министра внутренних дел, по делу, известному только министру. Жандармы делали вид, что ему не верят; его прижали к стенке строгим допросом — как это умеют делать в охранном отделении. Ему небо с овчинку показалось, он перетрусил, но вскоре догадался, чего от него хотят, — признался, что получил от Хвостова поручение организовать вместе с Илиодором убийство Распутина. Был составлен протокол его допроса и доставлен директору Департамента полиции, который его немедленно представил в Царское Село. На следующий день Хвостов был уволен.

 

Четверг, 10 февраля 1916 года

Проезжая около четырех часов по Литейному, я заглянул в антикварную торговлю Соловьева и стал рассматривать в глубине безлюдного магазина прекрасные французские издания XVIII века. В это время входит стройная дама лет тридцати и садится за столик, на который для нее кладут папку с гравюрами.

Она прелестна. Ее туалет свидетельствует о простом, индивидуальном и утонченном вкусе. Из-под расстегнутой шиншилловой шубки видно платье из серебристо-серого шелка, отделанное кружевами. Шапочка светлого меха очень идет к ее пепельным волосам. Выражение лица гордое и чистое, черты прелестны, глаза бархатистые. На шее при свете зажженной люстры сверкает ожерелье из чудного жемчуга. С большим вниманием разглядывает она каждую гравюру, иногда от напряжения мигает и приближает лицо к гравюре. По временам она наклоняется направо, где около нее поставлена табуретка с другой папкой гравюр. Малейшее ее движение отдает медленной, волнистой, нежащей грацией...

Выйдя на улицу, вижу за своим автомобилем другую элегантную машину. Мой шофер, который все знает, спрашивает меня:

— Ваше превосходительство, вы не узнаете эту даму?

— Нет. Кто это?

— Графиня Брасова, супруга его высочества великого князя Михаила Александровича.

Я еще ни разу не встречал ее до войны — она жила за границей, а затем почти всегда в Гатчине.

Ее романические приключения, наделавшие много скандала, свойства довольно заурядного. Ее девичья фамилия была Шереметевекая. Дочь московского адвоката и польки, Наталия Сергеевна вышла в 1902 году замуж за московского купца Мамонтова. Через три года она с ним развелась и вышла замуж за гвардейского ротмистра Вульферта. Полком синих кирасир, где служил ее новый муж, командовал великий князь Михаил Александрович, брат государя. Она немедленно стала его любовницей, всецело завладев им, с тех пор он стал послушным орудием ее замыслов.

Михаил человек в высшей степени слабый в смысле воли и ума. Но в то же время он был сама доброта и скромность и очень привязчив. Несколько лет перед тем он увлекся фрейлиной своей сестры, великой княгини Ольги Александровны, г-жой Косиковской, которой он легко вскружил голову обещанием жениться. Но когда сообщил об этом матери, которой он очень боялся, она подняла шум, упрекала его, делала сцены. Так из этой идиллии ничего и не вышло.

Г-жа Вульферт, особа интеллигентная, ловкая и энергичная, повела дело необычайно искусно. Прежде всего она развелась с Вульфертом. Потом она родила. Тогда великий князь объявил о своем решении вступить с ней в брак, несмотря на крайнее недовольство государя. В мае 1913 года любовники поселились в Берхтесгадене, на границе Верхней Баварии и Тироля. В одно прекрасное утро они выехали в Вену, куда раньше отправился их доверенный. В Вене была православная церковь, устроенная сербским правительством для своих подданных. Настоятель этой церкви за тысячу крон наскоро тайно обвенчал высокую чету.

Извещенный об этом браке, Николай страшно прогневался. Он издал торжественный манифест, лишавший брата права условного регентства, которое он ему даровал по случаю рождения наследника. Кроме того, он учредил над ним по сенатскому указу опеку, как это делается над несовершеннолетними или слабоумными. Въезд в Россию ему был воспрещен.

Но пришлось все-таки считаться с некоторыми последствиями совершившегося факта. Нужно было, например, придумать фамилию для той, которая отныне стала законной супругой великого князя Михаила. Брак ее был морганатический, и стать особой императорской фамилии, носить имя Романовых — она не могла, поэтому она приняла титул графини Брасовой, по имению, принадлежавшему великому князю; было даже получено высочайшее согласие на титул графа Брасова для ее сына.

Супруги-изгнанники вели самый приятный образ жизни — то в Париже, то в Лондоне, то в Каннах. Сбылось то, чего желала Наталия Сергеевна.

После объявления войны им было дозволено вернуться в Россию. Великий князь был назначен командиром казачьей бригады. Он проявил боевое мужество. Но его слабое здоровье скоро расстроилось и ему пришлось оставить полевую службу и получить какие-то неопределенные обязанности по инспекторской части; он жил то в Гатчине, то в Петрограде.

Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли. Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хотя и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность. Она все больше эмансипируется, она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири...

 

Воскресенье, 13 февраля 1916 года

Распутинская клика в Синоде ликует ввиду растущего расположения императрицы к Штюрмеру и доверия, оказываемого ему Николаем. Митрополит Питирим и архиереи Варнава и Исидор уже чувствуют себя главами церковной иерархии; они говорят о предстоящей радикальной чистке высшего духовенства; это означает изгнание всех игумнов и архимандритов, которые еще не преклонились перед Покровским эротоманом-мистиком и считают его Антихристом. Несколько дней, как по рукам ходят списки расстригаемых и увольняемых, и даже списки намеченных к ссылке в те дальние сибирские монастыри, откуда нет возврата.

Ликуют и в кругах «церковных матушек» — у графини Игнатьевой и г-жи Головиной.

Отставной министр Кривошеин говорил мне вчера с отчаянием и с отвращением: «Делаются и готовятся вещи отвратительные. Никогда не падал Синод так низко... Если кто-нибудь хотел бы уничтожить в народе всякое уважение к религии, всякую веру, он лучше не мог бы сделать... Что вскоре останется от православной церкви? Когда царизм, почуяв опасность, захочет на нее опереться, вместо церкви окажется пустое место... Право, я сам порой начинаю верить, что Распутин Антихрист...»

 

Вторник, 15 февраля 1916 года

Несколько дней тому назад великая княгиня Мария Павловна сообщила мне, что она хотела бы «интимно» отобедать у меня в посольстве; я просил ее пожаловать сегодня. Я позвал супругов Сазоновых, сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа; были и чины моего посольства.

Согласно здешнему придворному этикету, я поджидаю великую княгиню в вестибюле. Предлагаю ей руку. Пока мы поднимаемся, она мне говорит: «Я рада быть во французском посольстве, то есть на французской территории. Уже давно я научилась любить Францию. И с той поры во мне живет вера в нее... А теперь у меня к вашей родине не только любовь, но и восторженное уважение».

После нескольких фраз, обмененных с другими приглашенными, мы направляемся в столовую. Дружеским тоном и опираясь на мою руку, великая княгиня говорит мне вполголоса:

— Очень вам благодарна за приглашение таких гостей. В обществе Сазонова, Бьюкенена и вашем я чувствую себя среди лиц, которым могу доверять. А мне так нужны люди, которым я могу доверять!.. Я уверена, что проведу прелестный вечер.

За столом мы касаемся различных современных тем, за исключением политики. Великая княгиня рассказывает про свое участие в деле помощи раненым. Тут и госпитали, и санитарные поезда, и убежища для беженцев, и профессиональные школы для слепых и калек и т.д. Она отдается этому делу, вкладывая в него энергию, умение и сердечность.

Она мне сообщает проект, исходящий от нее как президента Академии художеств:

— Я хотела бы по окончании войны устроить в Париже выставку русского искусства. В наших церквах множество редких произведений живописи и ювелирного искусства, о которых и не подозревают. Я могла бы показать вам средневековые иконы, столь же прекрасные и трогательные, как фрески Джотто. На этой выставке были бы и художественные работы наших крестьян, кустарные вещи, которые свидетельствуют об оригинальном и глубоком художественном вкусе, присущем русскому народу. Пока я не выступаю с этим проектом; он к тому же еще не вполне разработан. Но через некоторое время я пущу эту идею в оборот. Злые языки, конечно, скажут, что дело затеяно слишком рано, зато это будет доказывать, что я в нашей победе не сомневаюсь...

После обеда она долго беседует наедине с Бьюкененом, потом подзывает Сазонова, который присаживается около нее.

Сазонов уважает Марию Павловну и симпатизирует ей. Он находит у нее решительность, энергию, ясность мысли, он считает, что ей никогда не представлялось возможности проявить ее качества, нарушения же ею седьмой заповеди он объясняет тем, что ее постоянно оттирали на второй план. Как-то раз Сазонов мне даже сказал: «Вот кому бы быть у нас царицей! Сначала она, пожалуй, была бы посредственна в этой роли, но затем вошла бы во вкус, освоилась с новыми обязанностями и постепенно стала бы совершенствоваться».

Я наблюдаю издали за беседой Сазонова с Марией Павловной. Она его слушает с глубоким вниманием, скрашиваемым на миг деланной улыбкой. Сазонов, человек нервный и очень искренний в своих словах, не умеет себя сдерживать. По одному блеску его глаз, по сведенным чертам его лица, по постукиванию пальцами по коленям я угадываю, что он изливает перед великой княгиней всю горечь, накопившуюся у него на душе.

Место Сазонова занимает леди Джорджина Бьюкенен; тем временем появляется певица Бриан, у которой очень чистое и приятного тембра сопрано. Она поет нам из Балакирева, Массне, Форэ, Дебюсси. В антрактах вокруг великой княгини идет оживленный разговор.

Подают чай; я подхожу к ее высочеству; под предлогом полюбоваться гобеленами, она просит провести ее по залам посольства. Она останавливается перед «Триумфом Мардохея», бесподобным творением Труа.

— Сядемте здесь, — печально говорит она мне, — все, что мне сейчас говорил Сазонов, ужасно — императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут.

— Но разве нет способа открыть им глаза?

— Никакого способа нет.

— А через вдовствующую императрицу?

— Два битых часа я на днях провела с Марией Федоровной. И мы только изливали друг другу наши горести.

— Отчего не поговорит она с государем?

— Дело не за решимостью и желанием с ее стороны. Но лучше ей не обращаться к нему... Она слишком искренна и откровенна. Как только она принимается увещевать сына, она сразу раздражается. Она ему иногда говорит как раз то, что ему не следовало бы говорить, она его оскорбляет, она его унижает. Тогда он становится на дыбы: он напоминает матери, что он император. И оба расстаются поссорившимися.

— А Распутин все на верху величия?

— Более чем когда-либо.

— Думаете ли вы, чтоб Антанте что-нибудь грозило?

— Ничего не грозит. Я ручаюсь за государя — он всегда останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные внутренние осложнения. И это, естественно, отзовется на нашей боевой энергии.

— Другими словами, Россия, не снимая определенно своей подписи, не исполнит, однако, всех своих обязательств перед союзниками. Если она поступит так, то на какие же выгоды от этой войны может она рассчитывать? Условия мира ведь будут, естественно, зависеть от результатов войны. Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение двадцати месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли.

— Об этом мне Сазонов только что говорил.

— Каково, по вашему впечатлению, его настроение?

— По-моему, он опечален, очень раздражен тем противодействием, которое ему оказывают некоторые его коллеги. Но, слава Богу, я не приметила в нем никакого упадка духа. Он, напротив, проникнут энергией и решимостью.

— Он человек высокой души и благороднейший.

— В свою очередь, он, могу вас уверить, расположен очень дружественно к Бьюкенену и к вам. Ему так хорошо работать с вами обоими... Но, милейший посол, уже поздно — пойду, прощусь с вашими гостями.

После прощаний я подаю ей руку, чтобы проводить ее до выхода. Она замедляет шаг, чтобы сказать:

— Мы, очевидно, вступаем теперь в неблагодарную и даже опасную полосу, наступление которой я давно предчувствовала. Мое влияние невелико, по многим причинам я держусь очень в стороне. Но я вижу немало лиц, из которых одни знают, как нужно себя заставить слушать, а другие умеют этого и достигать. В меру моих сил я буду вам всячески содействовать. Рассчитывайте на меня.

— Искренне благодарю ваше императорское высочество.

 

Среда, 16 февраля 1916 года

Среди многих проблем, ставящихся в области внутренней политики перед русскими государственными людьми, нет вопросов более срочных, более сложных и важных, чем вопросы аграрный и рабочий. Я говорил о них за эти последние дни с людьми, сведущими в них и принадлежащими к разным лагерям: с бывшим министром земледелия Кривошеиным, с Коковцовым, с крупным землевладельцем графом Алексеем Бобринским, с Родзянко, с крупным заводчиком и финансистом Путиловым, с кадетским депутатом Шингаревым и с другими. Вот основные выводы, которые получились у меня в результате этих бесед.

Аграрная реформа, возвещенная известным указом 9 ноября 1906 года, довольно удачно наметила путь ликвидации старого земельного строя, вред которого становился с каждым днем все более вопиющим. Творец этой реформы, Столыпин, видел в мирском укладе основную причину физического и морального убожества и невежества, в которых живет русский крестьянин. Нельзя, действительно, представить себе порядка пользования землей и ее обработки, более противного агрономии и менее поощряющего индивидуальную энергию и инициативу. Столыпинская программа ставила себе целью отмену общинного пользования землей, закрепление земли за бывшими общинниками и создание, таким путем, чего-то вроде крестьянского третьего сословия. Раньше сторонники самодержавия смотрели на мирское землепользование как на непреложный догмат, как на оплот против революции, как на одного из китов, на которых держится социальный строй.

Аграрные волнения 1905 года рассеяли эту иллюзию. Но начало общинного пользования, на котором зиждется мирское устройство, породило у крестьян в течение столетий твердое убеждение, что земля ничья или, вернее, что Бог наделяет ею тех, кто ее обрабатывает. Кроме того, уравнительное начало при периодических переделах вызвало у крестьян сознание недостаточности размеров их наделов; отсюда вывод, что государство обязано прирезать им земли путем принудительного выкупа помещичьих угодий и путем бесплатного отвода церковных и казенных земель.

Можно себе представить, что могут разыгрывать на этой струнке вожди аграрного социализма — Черновы, Ленины, Рожковы, Керенские!

Я смотрю так: если ход событий и исход войны позволят продолжать осуществлять земельную реформу 1906 года еще в продолжение лет десяти, если финансы страны дадут возможность широко развить операции крестьянского банка, являющегося посредником между барином-продавцом и крестьянином-покупателем, если, наконец, при помощи некоторых фискальных мер крупных собственников будут поощрять к добровольной продаже части их земель, — если все это окажется возможным, то в таком случае крупная и средняя собственность будут спасены. В противном случае социалистические утопии все больше будут овладевать примитивным крестьянским мышлением.

Много уже придумано способов создания крестьянского благополучия. У фракции трудовиков имеется такой проект: образовать из всех земель национальный земельный фонд, подлежащий распределению между всеми земледельцами, живущими трудами рук своих. Нескольких цифр достаточно, чтобы оценить практическое значение этого плана. Для одной европейской России национальный фонд составил бы около 200 миллионов десятин, распределять этот фонд пришлось бы приблизительно между 25 миллионами домохозяев, понадобился бы постоянный штат из 300 000 землемеров для составления земельного кадастра и размежевания участков, геодезические работы потребовали бы не менее 15 лет времени, так как снежный покров и распутица прекращают в России всякие измерительные работы в течение 5—6 месяцев в году, за 15-летний период, в силу естественного прироста населения, число домохозяев достигло бы около 30 миллионов, но тогда пришлось бы совершенно заново переделывать первоначальные основания для распределения земли. Такой коренной передел всех земель не может привести ни к чему другому, как к невыразимой путанице, к грабежам, разрушениям и анархии.

Положение рабочего вопроса не менее острое. Русская промышленность развивалась с необычайной быстротой. Считают, что до 1861 года в России было всего 4300 заводов и фабрик, а в 1900 году было уже 15 000, теперь их более 25 000. Положение рабочих, материальное и моральное, очень отсталое.

Во-первых, почти все они совершенно неграмотны, что отзывается на производительности их труда. Затем число крестьян, уходящих в города в поисках работы, растет с каждым днем. Отсюда низкий уровень заработной платы, которой обыкновенно не хватает на покрытие прожиточного минимума. Распространение машин, с другой стороны, позволяет заменять мужской труд трудом женщин и детей. Отсюда распад семейной жизни, так как все члены семьи заняты вне дома.

Это и само по себе тяжелое положение еще ухудшается ошибками и несправедливостями, постоянно допускаемыми царской бюрократией по отношению к рабочим. Русское рабочее законодательство принципом и идеалом ставит государственную охрану рабочего. А в действительности получается одно полицейское вмешательство. Представители царской власти считают себя естественными и непогрешимыми судьями в случаях конфликтов между капиталом и трудом. Приемы их при этом таковы, что в рабочей среде накопляются открытое раздражение, постоянное стремление к борьбе и революционное и разрушительное настроение.

Ни в какой другой стране нет столь частых и столь бурно протекающих забастовок. Специфической для России является провокаторская роль полиции при забастовках; это едва ли не самое позорное пятно, лежащее на нынешнем режиме. Эта провокация применяется давно. Но особенно пышно расцвела она только за последний десяток лет, со времени Плеве, убитого в 1904 году. Гнусные охранные отделения содержат в промышленных центрах многочисленных агентов не для наблюдения за революционными элементами, а для того, чтобы держать их в руках, их поддерживать и позволять им выступать, когда охранка считает это нужным.

Стоит кадетам возвысить голос в обществе или Государственной думе или царю проявить какой-нибудь робкий уклон в сторону либерализма, как немедленно где-нибудь происходит бурная забастовка. На небе появляется призрак революции, источающей кровавые лучи, как вестник дня

Страшного суда. Но казаки тут как тут. Порядок восстановлен. Еще раз охранное отделение спасло самодержавие и общество... чтобы в конце концов их бесповоротно погубить...

 

Четверг, 17 февраля 1916 года

Нет ни одной цивилизованной страны, в которой социальные условия женщины были бы столь плачевны, как в русских селах.

Свидетельств этому масса и все одно к одному. Все писатели, описывавшие деревенские нравы, дают нам в образе крестьянки женщину, изнуренную чрезмерно тяжким трудом, закабаленную домашним хозяйством, истощенную множеством беременностей и многочисленными болезнями, ставшую жертвой всех форм вожделения и бесконечных придирок с утра до вечера по малейшему поводу. Достоверность этих описаний подтверждается примерами необычайной жестокости и похотливости, которые приводятся на страницах судебной хроники.

Уровень сексуальной морали в деревнях понизился до крайних пределов. Хозяин (глава семьи) присвоил себе неограниченную власть над всеми женщинами, живущими под крышей его дома. Долгие зимние ночи, полумрак, царящий в жилых помещениях из-за нехватки света, теснота в доме и скученность живущих в нем людей способствуют самому постыдному блуду. Самым обычным делом является акт кровосмешения между хозяином и его снохой, когда ее молодой муж уходит на военную службу или на заработки в город. Этот вид сожительства настолько распространен,что существует специальное имя для него: снохачество. Библейская греховность Лота и его дочерей, Рубена и Бала, Аммона и Тамары добросовестно и непрерывно продолжается в темных углах изб. В этом отношении, во всяком случае, обычаи мужиков оставались патриархальными.

Статистические данные о проституции в городах представляют поразительное доказательство сельской деморализации. Некоторое время тому назад я обсуждал этот вопрос с милейшей госпожой Нарышкиной, главной преподавательницей императорского двора, которая посвятила себя деятельности в области духовной пропаганды в женских тюрьмах и которая является председателем нескольких обществ, помогающих бывшим заключенным, незамужним женщинам, раскаявшимся девушкам легкого поведения и проч. Удрученным тоном она сказала мне:

— Вы можете этому не поверить, но злачные места в городах снабжаются главным образом представителями сельского населения. В Петрограде, Москве, Киеве, Нижнем Новгороде и Одессе более половины всех проституток, а иногда и три четверти их, — деревенские девушки даже дети, которых их родители поставляют владельцам публичных домов...

Я попросил шефа полиции снабдить меня данными по этому поводу. Он ответил:

— Я не могу назвать вам точное число женщин, живущих за счет проституции в Петрограде, так как большинство из них уклоняется от официальной регистрации и занимается своей профессией тайным образом или от случая к случаю. Но их должно быть приблизительно 40 ООО, из которых по крайней мере пятьдесят процентов являются крестьянками. Как правило, они идут на панель совсем юными, достигнув половой зрелости. Когда им исполняется двадцать пять лет, они возвращаются в свои деревни, чтобы выйти замуж, или устраиваются на фабрику работницами. Эти женщины еще более или менее легко отделываются, но многие погибают от спиртного, сифилиса и туберкулеза.

 

Пятница, 18 февраля 1916 года

Сазонов, вид у которого печальный, а лицо отражает невралгические страдания, дает мне понять, как он удручен тем духом реакции и мелкой придирчивости, которым с переходом власти к Штюрмеру проникнута вся внутренняя политика.

Желая получить более точные указания, я его спрашиваю:

— Вы так преданы царскому режиму — как же, по вашему мнению, может император согласовать свое самодержавие с принципами конституционной монархии, сторонником которой вы являетесь?

Он с жаром объясняет:

— Но сам же император установил пределы своего самодержавия и ограничил его, издав в 1906 году основные законы... Во-первых, надо разобраться в сущности титула самодержца. Иоанн III в конце XV века принял титул царя-самодержца для того, чтобы показать, что великое княжество Московское отныне стало суверенным и независимым, свободным от платежа дани татарскому хану... Впоследствии титул самодержавного царя включил в себя идею абсолютного неограниченного полновластия, полного и бесконтрольного деспотизма. Так смотрели на свою власть Петр Великий и Николай I, такой взгляд, к сожалению, внушили благороднейшему Александру III Катков и Победоносцев, этот взгляд перешел по наследству и к Николаю II. Отражение этого учения мы видим в 4-й статье основных законов, гласящей, что «император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его верховной власти... сам Бог повелевает». Но статья 7-я смягчает это положение указанием, что «император осуществляет законодательную власть в согласии с Государственным советом и с Государственной думой». Вы видите последствия этих изменений: русский народ сам стал одним из органов, управляющих государством, а царский режим, оставаясь божественного происхождения, приблизился к правовому строю современных государств.

— Если я правильно понимаю вашу мысль, то выходит так, что основные законы сохранили за императором титул самодержца лишь для того, чтобы соблюсти престиж верховной власти и сохранить преемственную связь с прошлым?

— Да, приблизительно так... Я говорю: приблизительно так, потому что я очень далек от того, чтобы видеть в титуле самодержца только историческое переживание, только канцелярское выражение. Я полагаю, что в России, ввиду наших традиций, ввиду нашего уровня культуры и свойств национального характера, верховная власть должна быть очень твердой; я готов предоставить ей все способы подчинения и принуждения. Но я хотел бы, чтобы над властью был контроль и, что еще важнее, чтобы она была просвещенной. Между тем теперь над нею нет контроля, а кто монопольно пользуется правом ее просвещения, вы сами хорошо знаете.

Помолчав немного, я снова говорю:

— Раз мы уже коснулись столь деликатной темы, позвольте вам задать один дружеский вопрос.

— Ах! Боюсь, что я догадываюсь, что вы хотите мне сказать... Но делать нечего! Я вас слушаю.

— Нельзя ли мне оказать осторожно воздействие в духе ваших идей?

— Бога ради, не делайте этого! Вам особенно нельзя выступать, вам, представителю Республики!.. Даже на меня косятся — я-де олицетворяю союз с западными демократиями! В какое же положение попали бы вы, будь хоть малейший предлог обвинить вас во вмешательстве в нашу внутреннюю политику!..

 

Суббота, 19 февраля 1916 года

И национальный, и частный характер русских глубоко проникнут непостоянством. Война, которая держит нервы русских людей в постоянном напряжении, еще более усилила это свойство; мне постоянно приходится считаться с этой особенностью.

Русские живут исключительно впечатлениями и мыслями текущего момента. То, что они вчера чувствовали и думали, сегодня для них более не существует. Их сиюминутное настроение порой уничтожает в них даже воспоминание об их прежних взглядах.

Разумеется, эволюция является общим законом как моральной, так и органической жизни, и мы перестаем изменяться только тогда, когда умираем. Но у здоровых рас изменения всегда отмечены прогрессом; противоречивые тенденции более или менее сглаживаются; нет резкого внутреннего разлада; самые быстрые и полные изменения связаны с переходными периодами, с возвратами к старому, с постепенными переходами. В России чаша весов не колеблется — она сразу получает решительное движение. Все разом рушится, все образы, помыслы, страсти, идеи, верования, все здание. Для большинства русских верхом счастья является постоянная смена декораций.

Эти мысли пришли мне на днях в голову, когда я смотрел в Мариинском театре поэтический балет Чайковского «Спящая красавица». Весь театр расцвел радостью, когда на сцене пруд, покрытый туманом, по которому плывет очарованная ладья, внезапно превратился в сияющий огнями дворец.

И я сказал себе, что и русская ладья тоже несется по водам, над которыми навис туман. Но я боюсь, что, когда произойдет смена декораций, мы увидим перед собой что-то совсем другое, только не залитый огнями дворец...

 

Воскресенье, 20 февраля 1916 года

Уютно устроившись в подушках на диване, заложив руки за шею, полностью расслабившись всем своим телом, госпожа Р. лениво прислушивалась к нашему разговору; ее губы застыли, а взгляд был устремлен куда-то вдаль. Сегодня вечером она находилась в «мирном» настроении или, попросту, ею овладела скука. Занимательная и оживленная болтовня вокруг, казалось, едва ли трогала ее. Но парадоксальное суждение с сентиментальной окраской, высказанное С., внезапное вывело ее из состояния транса. Своим мягким, слегка воркующим голосом она быстро заговорила:

— Какой сладостной была бы любовь, если бы мы могли любить всегда, не прерывая наших мечтаний и состояния легкого опьянения и без тех проблесков сознания, когда мы видим вещи такими, какие они есть, и здраво судим другого и самих себя... Вы когда-нибудь наблюдали за сценой во время концерта, когда музыканты оркестра в антракт уходят покурить? Все инструменты валяются посреди пюпитров и партитур. Скрипки, трубы контрабасы и огромные барабаны выглядят так печально, так жалко и нелепо, точно старая разбитая мебель; все это напоминает лавку старьевщика. Кажется, что концерт уже не возобновится... Но обратная сторона любви еще хуже. И приходится об этом думать, когда сливаешься в экстазе...

 

Понедельник, 21 февраля 1916 года

Вчера великий князь Николай Николаевич вступил в Эрзерум, встреченный там генералом Юденичем.

В Эрзеруме турки потеряли 40 000 убитых и раненых, 13 000 пленных, 323 пушки и 9 знамен.

Русские теперь хозяева Армении. В Персии, на юг от Курдистана, предстоящее занятие Керманшаха открывает перед ними дорогу на Багдад.

 

Вторник, 22 февраля 1916 года

Государственная дума сегодня возобновила свои занятия. Сессия Думы столько раз откладывалась Горемыкиным, что создалось опасное общее недовольство.

Государь это понял, и присущий ему мудрый инстинкт, заменяющий ему политическое чутье, побудил его на удачный жест. Он лично явился в Таврический дворец на открытие сессии.

Это решение он принял вчера и держал в тайне до последней минуты. Только в 12 часов дня сегодня было по телефону передано приглашение союзным послам пожаловать в Таврический дворец ровно в два часа, без указания цели приглашения.

Государь посетил Думу впервые после установления в России представительного строя. Раньше депутаты являлись на поклон к царю в Зимний дворец.

Приезжаю в Думу в одно время с придворными экипажами. В обширном зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами. Публика, покинувшая трибуны, теснится на лестнице, выходящей в колонный зал.

Император подходит к аналою; начинается служба: дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные, выражают лучше всяких слов безбрежные устремления православной мистики и славянской чувствительности.

Большой подъем настроения в зале. Реакционеры, поборники неограниченного самодержавия, обмениваются взглядами, полными раздражения или отчаяния — как будто царь, избранник и помазанник Божий, совершает святотатство. Левые, напротив, исполнены бурной, ликующей радости. У многих слезы на глазах. Сазонов, стоящий возле меня, усердно молится; он сделал много для сегодняшнего дня. Военный министр, генерал Поливанов, человек либерального направления, говорит мне вполголоса:

— Сознаете ли вы все значение, всю красоту этого зрелища?.. Это минута громадной важности для России — начинается новая эра в нашей истории.

На два шага впереди меня стоит император. За ним его брат, великий князь Михаил Александрович, дальше стоят министр двора граф Фредерике, дежурный флигель-адъютант полковник Свечин, дворцовый комендант генерал Воейков.

Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает глотательные усилия. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот — это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован. Когда 27 апреля 1906 года он открывал сессию первой Думы, то думали, что он лишится чувств — такое было у него бледное и встревоженное лицо.

Но вот отслужили молебен, духовенство удаляется.

Император произносит речь в духе патриотизма и объединения:

«Я счастлив быть среди вас, среди моего народа, представителями которого вы являетесь. Призываю Божье благословение на ваши труды. Твердо верю, что вы вложите в свой труд, за который вы ответственны перед родиной и мною, весь ваш опыт, все ваше знание местных условий и всю вашу любовь к стране, руководствуясь единой этой любовью, которая да будет вашей путеводной звездой. От всего сердца желаю Государственной думе благотворной работы и полного успеха».

Тяжело смотреть на Николая во время произнесения этой речи. Слова с трудом вылетают из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит, правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит совсем задыхаясь.

Громовое «ура» раздается в зале. Раскатистым и глубоким басом отвечает Родзянко:

«Ваше величество, мы глубоко тронуты выслушанными нами знаменательными словами. Мы исполнены радостью видеть среди нас своего царя. В это трудное время вы сегодня утвердили ту связь с вашим народом, которая указует нам путь к победе. Ура нашему царю! Ура!»

Все присутствующие громко кричат «ура». Молчат одни крайне правые. В течение нескольких минут потемкинский дворец дрожит от возгласов восторга. Император сразу оправился, к нему вернулось его обычное обаяние, он жмет руки, расточает улыбки. Затем уезжает, пройдя через зал заседаний.

 

Среда, 23 февраля 1916 года

Заезжаю, как всегда, около 12 часов к Сазонову. Он в восторге от вчерашнего торжества, отклик которого скажется во всей стране.

— Вот, — говорит он, — здравая политика. Вот настоящий либерализм. Чем теснее будет контакт между императором и его народом, тем легче сможет император противиться влиянию крайних партий.

Я спрашиваю Сазонова:

— Это вам пришла мысль устроить посещение государем Думы?

— К сожалению, не мне. Инициатор — вы не догадаетесь кто — это Фредерике, министр двора.

— Как, Фредерике, этот консерватор, реакционер, этот живой обломок старины?

— Он самый... Его преданность государю помогла ему понять тот шаг, к которому положение вещей обязывало государя; он поднял этот вопрос перед государем и перед председателем Совета министров. Император немедленно согласился, Штюрмер не посмел противоречить, решение было тут же принято. Не скрою от вас, что император опасался сцены со стороны императрицы, он готовился к целому потоку упреков. Она, правда, высказалась против, но без вспышки, она проявила то холодное и сдержанное недовольство, которое у нее является часто самым сильным выражением неодобрения.

 

Четверг, 24 февраля 1916 года

Сегодня у меня обедала княгиня Палей. Присутствовали также итальянский посол, маркиз Карлотти, и еще человек двадцать, в том числе генерал Н.Врангель, адъютант великого князя Михаила.

Главная тема обеденных разговоров — открытие думской сессии. Княгиня Палей очень одобряет посещение государем Думы.

— Я вас не удивлю, — замечает она, — если скажу, что этот либеральный жест не пришелся по вкусу императрице, которая все еще от него не пришла в себя.

— А Распутин?

— «Божий человек» очень недоволен и предрекает всякие беды.

Генерал Врангель, человек тонкого ума и скептик, придает царскому посещению небольшое значение. Он говорит:

— Поверьте мне, самодержавие всегда останется для его величества непреложным догматом.

 

Пятница, 25 февраля 1916 года

Вот уже пять дней, как армии кронпринца атакуют Верден с возрастающим упорством. Линия их наступления занимает фронт в 40 километров; бомбардировка неслыханной силы.

Это самый трагический, самый, быть может, решительный момент войны со времени битвы на Марне.

 

Суббота, 26 февраля 1916 года

Назначение Питирима петроградским митрополитом повело к тому, что Распутин стал полным хозяином в церковных делах.

Так, он только что заставил капитулировать пред собой Святейший синод, который должен был утвердить канонизацию «раба Божьего» Иоанна Тобольского.

Приятель Распутина, циничный Варнава, не рассчитывал на столь скорую и блестящую победу. Для полноты картины этот Варнава будет посвящен в архиереи.

 

Воскресенье, 27 февраля 1916 года

Если признавать, что здоровье — это гармония всех функций, дружная работа всех органов, совместная энергия всех жизненных сил, то придется прийти к выводу, что русский исполин опасно болен. Ибо социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада.

Один из самых тревожных симптомов — это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их как бы разделяют столетия. Эта особенность более всего сказывается в сношениях чиновников с крестьянами. Вот пример:

В 1897 году правительство приступило к общей переписи населения по всем правилам современной статистики. Впервые было предпринято мероприятие, столь широко поставленное и методичное. До того времени ограничивались областными сводками, приблизительными и суммарными. Агенты переписи встретили всюду крайнее к себе недоверие, а зачастую и прямое противодействие. Пошли нелепые слухи, народ верил разным выдумкам; говорили, что чиновники затевают повышение военных налогов, хлебные поборы, увеличение податей, земельную ревизию в пользу помещиков, вплоть до восстановления крепостного права. Крестьяне подозрительно переглядывались, твердя друг другу: «Быть большой беде... Добра от этого не жди... Дьявольская это затея». А чиновники, пользуясь эти детскими страхами, брали взятки. Все вело к еще большему углублению пропасти между двумя классами.

Повесть Короленко «На затмении» дает яркую картину злобного и подозрительного недоверия русского крестьянина к представителям высших классов и вообще ко всем, кто стоит выше его по общественному или имущественному положению, образованию или воспитанию. Дело происходит в городке на Волге. Астрономы приезжают туда наблюдать солнечное затмение. Присутствие этих иностранцев, их таинственные приготовления, их невиданные приборы очень волнуют жителей города. Появляется слух, что приезжие — колдуны, слуги дьявола, Антихриста. Их обступает недоверчивая, возбужденная толпа, с трудом охраняют они свои телескопы. Но вот наступает затмение, солнце темнеет. Тут вспыхивает гнев толпы. Одни вопят о безбожии астрономов, которые смеют исследовать небо: «Вот пошлет Господь на них свой гром». Другие, потеряв голову кричат: «Пришел конец мира, началось светопреставление! Господи, смилуйся над нами!» Но вот солнце снова выглянуло, толпа успокоилась, все благодарят Бога за избавление от опасности.

Не менее показательны народные волнения, сопутствующие эпидемии и голодовке, столь частым в России. При каждом голоде появляется обычный слух: «Это господа и чиновники припрятали хлеб» или же «чиновники и господа нарочно хотят извести народ, чтобы захватить себе землю». При эпидемии ненависть толпы всегда обращена против врачей, являющихся в их глазах представителями власти. «Говорят они непонятные вещи, чудят и разводят холеру, отправляя по приказанию начальства крестьян на тот свет». Толпа сжигает больницу, громит лабораторию и иногда убивает врача.

Писатель Вересаев, дающий столь яркие картины русской жизни, нисколько не грешит против истины, описывая печальный конец доктора Чекьянова; молодой и пылкий доктор решил посвятить свою жизнь служению народу; во время холерной эпидемии он проявляет чудеса самопожертвования; и все же невежественная толпа обвинила его в отравлении, всячески оскорбляла его и, наконец, избила до полусмерти. Чуть живой от побоев, он не только не винит своих мучителей, но чувствует к ним безграничную жалость и пишет в своем дневнике: «Я хотел помочь народу, хотел отдать ему свои знания и силы, а он избил меня, как последнюю собаку. Только теперь я понимаю, как я любил народ, но не сумел заслужить его доверие. Крестьяне уже начали чувствовать ко мне доверие, но появилась четверть водки, и дикий примитивный инстинкт взял верх. Я чувствую, что умираю. Но ради кого я боролся? Во имя чего я умираю? Видно, так суждено было: народ всегда видел в нас чужих. Мы сами высокомерно отодвигались от него, не хотели его знать; непроходимая пропасть отделяет нас от него».

 

Понедельник, 28 февраля 1916 года

В течение последних месяцев у русских замечается стремление приуменьшать значение военного содействия Франции.

Несмотря на все наши усилия с помощью газет, докладов и кинематографических лент доказать интенсивность борьбы на Западном фронте, здесь ее недооценивают. Мне не раз приходилось обращать внимание Сазонова, Горемыкина и генерала Сухомлинова на неправильную и даже недоброжелательную оценку событий в некоторых газетах.

Бои под Верденом все изменили. Теперь только оценили здесь героизм наших войск, искусство и выдержку нашего командования, громадное количество наших военных запасов и стойкий подъем нашего общественного мнения.

Председатель Государственной думы Родзянко приезжал ко мне сегодня передать поздравление с победой от лица членов Государственной думы.

На улицах перед выставленными в окнах газетными сводками мне не раз пришлось слышать разговоры «мужиков» о боях под «Вердуном».

 

Среда, 1 марта 1916 года

Для ознакомления с положением вещей в Петроград приехал бывший румынский военный министр Филиппеско, член франкофильской партии в Бухаресте.

Он встретил наилучший прием у императора и Сазонова, но не высказал ничего, кроме общих мест, заявив о расположении Румынии к союзникам.

Он сообщил мне через Диаманди о своем желании повидаться и о том, что сам уже был бы у меня, если бы не простуда, приковавшая его к постели.

 

Четверг, 2 марта 1916 года

Я получил телеграмму президента республики по румынскому вопросу следующего содержания:

«Париж, 1 марта 1916 года.

Я прошу извинить меня, что привлекаю внимание Вашего Величества к тому, что правительство республики придает жизненно важное значение предстоящему решению Румынии. Для союзников представляет огромную опасность тот факт, что Румыния рано или поздно может уступить давлению со стороны Германии. Для них также моральным военным поражением будет то обстоятельство, что Румыния продолжает упорно придерживаться своего нейтралитета до завершения военных действии. Франция готова предпринять все в своих силах, чтобы настоять на активном участии Румынии в войне. Перед войсками, которые Франция держит в Салониках, несмотря на отчаянные усилия, предпринимаемые ею против Германии на французском фронте, стоит задача сотрудничества с Россией, Англией, Сербией и Румынией. Я не сомневаюсь в том, что Ваше Величество признает важность помощи союзникам со стороны Румынии. Ваше Величество представило яркое доказательство своих чувств, когда рассматривался вопрос о румынских территориальных притязаниях. Теперь же, когда эти деликатные проблемы урегулированы и осталось только решить вопрос о плане и условиях военных операций, я уверен, что в ходе новых переговоров Ваше Величество проявит свое умение выступать в роли посредника с тем, чтобы обе армии, и русская и румынская, приступили к выполнению возложенной на них задачи и начали военные операции, приложив для этого максимум усилий во имя нашей общей цели. Неудивительно, что Румыния хотела бы действовать главным образом на территории тех регионов, которые отошли к ней в соответствии с дипломатическими соглашениями, и представляется желательным, чтобы румынская армия, поддержанная более сильной и опытной русской армией, воодушевилась бы своей ролью освободителя на театре военных действий, где она вновь встретится со своими братьями по крови.

Несомненно, что Ваше Величество еще до меня раздумывал над всеми этими проблемами, и я твердо надеюсь, что, благодаря Вашему высокому авторитету и Вашей прозорливости, все трудности, стоящие на пути заключения военной конвенции, будут преодолены. Пользуюсь этой возможностью, чтобы повторить мои теплые пожелания Вашему Величеству и России. Пуанкаре».

Я немедленно вручил эту телеграмму Сазонову, который, казалось, был не только удивлен, но скорее раздражен.

— Президент республики должен был писать не императору, а королю Румынии. Это не просто, как думает господин Пуанкаре, вопрос расхождения мнений между русским и румынским генеральными штабами о театре военных действий, поскольку, несмотря на все мои усилия, вообще не было между ними каких-либо переговоров. Дело не в том, что обсуждается та или иная стратегическая концепция; речь идет о самом принципе сотрудничества. Когда я задаю вопросы Диаманди, когда я пытаюсь перевести переговоры с ним на практические рельсы, он неизменно отвечает, что у него нет соответствующих инструкций и что у него нет ни малейшего представления о намерениях его правительства. Когда наш военный атташе, полковник Татаринов, прибывает в Бухарест, наделенный всеми полномочиями и всей информацией, необходимыми для открытия переговоров, Братиано говорит ему, что день отказа Румынии от нейтралитета еще очень далек и что в нашем распоряжении уйма времени для подготовки наших совместных планов. И теперь, когда господин Филиппеску наносит мне визит и я пытаюсь его разговорить, он ограничивается тем, что дает уклончивые ответы.

— Я могу понять, что вы теряете терпение, имея дело с тактикой Братиано, но вопрос слишком серьезен и вам надо сделать все возможное, чтобы заставить Румынию самым определенным образом встать на нашу сторону. Телеграмма президента республики предоставляет императору весьма своевременную возможность объявить о своих намерениях; тогда ваши союзники почувствуют большую уверенность при принятии активных шагов в Бухаресте.

 

Пятница, 3 марта 1916 года

Русское правительство по-прежнему обходит молчанием вопрос о восстановлении Польши. Это беспокоит Париж, где польский комитет, находящийся в Швейцарии, ведет умелую и деятельную пропаганду.

Я всеми силами стараюсь убедить здешнее правительство в том, что оно совершает крупную ошибку, задерживая объявление полной автономии Польши: германские державы могут опередить его в этом. Мне приходится быть очень сдержанным в польском вопросе, так как у русских националистов слишком живо еще воспоминание о событиях 1863 года. Всего чаще и откровеннее говорил я об этом с Сазоновым. Я не скрываю от него, что принимаю в посольстве своих польских друзей: графа Маврикия Замойского, графа Владислава Велепольского, брата его Сигизмунда, графа Константина Платер-Зиберга, Романа Скирмунта, графа Иосифа Потоцкого, Рембиеленского, Корвин-Милевского и др.; делаю это уже потому, что все равно грозная Охрана извещает Сазонова о малейшем моем поступке. Посещения эти слегка беспокоят его. Он сказал мне вчера: «Будьте осторожны: Польша — скользкая почва для французского посла».

Я ответил ему, слегка изменив место из Рюи Блаза: «Польша и король ее грозят многими опасностями».

Сдержанность, которую я должен проявлять по отношению к русскому правительству в польском вопросе, — это еще меньшая из трудностей. Главным препятствием для немедленного его разрешения является разногласие, существующее в самом русском обществе по польскому вопросу.

Лично император, несомненно, не является противником либеральной автономии для Польш: он готов сделать большие уступки для ее сохранения под скипетром Романовых. Сазонов смотрит на дело так же и настойчиво убеждает императора не сходить с этого пути,

Зато русское общественное мнение, в общем — против выделения Польши из Российской империи. Враждебным отношением к Польше проникнуты не только национальные и бюрократические круги, оно проявляется и в Государственной думе, и во всех партиях. Отсюда невозможность провести автономию Польши законодательным порядком.

Разрешение этого вопроса кажется мне возможным только по собственному побуждению императора, чем-то вроде государственного переворота.

Меня уверяют, что таково мнение Сазонова и что он внушил эту мысль государю, но Штюрмер и «потсдамский двор» этого не хотят; они видят в польском вопросе ловкий ход для примирения с Германией.

 

Суббота, 4 марта 1916 года

Сазонов передал мне ответ императора на телеграмму президента республики; в этом ответе подтверждается все, о чем я телеграфировал Бриану несколько недель назад. Вот этот ответ:

«Царское Село, 3 марта 1916 года.

С самого начала войны русское правительство, придавая большое значение румынскому содействию общему делу союзников, никогда не прекращало своих усилий для заключения военного соглашения с Румынией.

Несомненно, правительство республики было поставлено в известность о том, что в Бухарест был направлен полковник Татаринов, чтобы информировать Румынию о той помощи, которую ей готова предоставить Россия, а также, чтобы вместе с румынским генеральным штабом составить план совместных военных операций. Однако румынское правительство, судя по всему, не расположено к тому, чтобы определить свою точку зрения по вопросу о военном сотрудничестве, и не спешит сообщить свое решение об этом, даже не давая согласия на то, чтобы начать переговоры по данной проблеме.

Могу заверить вас, господин президент, что Россия делала и продолжает делать все в ее силах, чтобы устранить трудности, которые препятствуют заключению военного соглашения с Румынией, и Россия не виновата, что румынское правительство по-прежнему уклоняется от того, чтобы приступить к активным действиям.

Я с восхищением слежу за героическим сопротивлением, которое Франция оказывает в настоящее время чудовищному натиску врага.

Всем своим сердцем выражая надежду, что этот натиск окажется бессильным перед непоколебимой преградой в лице доблестной французской армии, я пользуюсь предоставленной возможностью вновь заверить вас, господин президент, в моем к вам высоком уважении и в моей неизменной дружбе. Николай».

Я вел сегодня долгую беседу с Филиппеско, принявшим меня в румынской миссии, так как нездоровье не позволило ему побывать у меня.

Несмотря на недомогание, он с первых же слов заговорил с жаром и убеждением.

Предупредив меня, что он не облечен никакой специальной миссией и путешествует частным образом для ознакомления с положением вещей, он сказал мне следующее:

— Вы знаете, что для меня Франция вторая родина; вам известно, с каким нетерпением я жду выступления нашей армии. Я не скрываю от вас, что не являюсь сторонником нашего председателя Совета министров; тем не менее я согласен с Братиано в его нежелании вступать в войну ранее наступления часа общего действия союзников и ранее занятия Добруджи русской армией. Посылка русской армии на юг от Дуная нам необходима не только стратегически, она необходима для окончательного бесповоротного разрыва между Россией и Болгарией. Лишь только наши условия будут исполнены, мы немедленно займем Трансильванию. Но я сильно сомневаюсь, чтобы русское правительство и верховное командование смотрели на вещи так же, как мы.

Я отвечаю ему решительным тоном:

— У меня нет оснований предполагать, чтобы русское верховное командование не согласилось послать армию для занятия Добруджи. Что же касается вопроса, должны или не должны румынские войска поддерживать там русское наступление, то это касается оперативного плана. Во всяком случае могу вас уверить, что русское правительство не намерено церемониться с Болгарией. Россия — совершенно лояльная союзница. Поскольку французская и английская армии будут продолжать вести военные действия против Болгарии на Солунском фронте, постольку Россия будет беспощадна к Болгарии, ручаюсь вам за это.

Мне кажется, что ясность моих доводов подействовала на Филиппеско. Он несколько раз вопросительно взглядывает на Диаманди, молча присутствующего при нашей беседе; тот каждый раз утвердительно кивает ему.

Тогда я задаю Филиппеско решительный вопрос:

— Отчего Братиано отказывается от всяких переговоров?

Он делает гневный жест и отвечает:

— Потому что политика его мелочная, никакой договор ему никогда не кажется достаточно выгодным, поэтому он упускает лучшие возможности, откладывая решение, которого требует вся Румыния; он доведет нас до того, что мы сделаемся вассалами Германии.

Возвращаясь к основному вопросу о заключении военного договора, я указываю Филиппеско на опасность, которой Братиано подвергает свою страну, затягивая окончательное выяснение условий помощи, которой он ожидает от России. Такая политика не соответствует заветной национальной мечте. Я продолжаю:

— Возможно, что решающий момент наступит раньше, чем предполагает Братиано. Между тем заключение военной конвенции всегда требует времени — пройдет не менее двух-трех недель. Кроме того, требуется известный срок для ее осуществления, потребуется время на стыковку железнодорожных линий и на доставку транспортных средств, организацию дела снабжения и т.д. При слабых организаторских способностях русских, при слабо развитых у них представлениях о времени и пространстве подобная задача потребует больше времени и будет затруднительнее, чем в какой-либо другой стране. В том случае, если Германия внезапно предъявит ультиматум Румынии, Братиано окажется виновным в преступной непредусмотрительности. Мне, пожалуй, понятно, что он не решается назначить определенный срок объявления войны. Но я не понимаю его нерешительности в заключении конвенции между верховным командованием России и Румынии, не требующей исполнения впредь до ратификации ее обоими правительствами. Неужели его удерживает боязнь разглашения конвенции? Но отношения между Германией и Румынией давно испорчены соглашением, заключенным ею с союзниками по трансильванскому вопросу. Разве это соглашение уже не получило огласки?

Филиппеско отвечает после продолжительной паузы:

— Задаю себе вопрос, не следует ли мне поторопиться с возвращением в Бухарест.

 

Воскресенье, 5 марта 1916 года

Когда Филиппеско передал Сазонову нашу вчерашнюю беседу, тот сказал ему: «Я совершенно согласен с мнением Палеолога».

Филиппеско немедленно по выздоровлении уезжает в Бухарест.

 

Среда, 8 марта 1916 года

Бои под Верденом идут с удвоенным ожесточением. Немцы атакуют нас крупными силами по обоим берегам Мааса; мы держимся на позициях, несмотря на жестокий обстрел и бешеные атаки.

 

Суббота, 11 марта 1916 года

Завтра Филиппеско выезжает из Петрограда для объезда южного фронта по пути в Бухарест. Он заезжал проститься со мной.

— Благодарю вас, — сказал он, — за откровенно высказанное мнение, оно пригодилось мне, и я уезжаю с самыми лучшими впечатлениями. По возвращении в Бухарест я буду оказывать на Братиано давление в указанном вами направлении, с которым я совершенно согласен.

 

Воскресенье, 12 марта 1916 года

Я испросил аудиенцию у императора, прибывшего в Царское Село для того, чтобы осведомить его о Румынии и об общем положении дел; аудиенция назначена на завтра; церемониал обычный.

Но вчера вечером император очень любезно пригласил меня присутствовать на кинематографическом представлении, для его детей, серии лент, изображающих сцены на французском фронте; приглашение это совершенно интимного характера, официальная же аудиенция остается на завтра.

Я приехал в Царское Село в пять часов. Аппарат установили в большом круглом зале, перед экраном поставлены три кресла, вокруг них дюжина стульев. Почти тотчас же вышли император и императрица с великими княжнами и наследником-цесаревичем, в сопровождении министра двора Фредерикса с супругой, обер-гофмейстера графа Бенкендорфа с супругой, полковника Нарышкина, г-жи Буксгевден, воспитателя наследника Жильяра и нескольких чинов дворцового управления. Во всех дверях столпились и выглядывают горничные и дворцовые служители. Император одет в походную форму, на императрице и великих княжнах простые шерстяные платья, прочие дамы в визитных туалетах.

Передо мной императорский двор во всей простоте его обыденной жизни. Император усаживает меня между собой и императрицей. Свет гасят, и сеанс начинается.

С глубоким чувством гляжу я на бесконечный ряд картин, вживе изображающих подлинные события, столь наглядно подтверждающие усилия французов. Император восхищается нашей армией, он восклицает: «Как хорошо, какая отвага, как можно выдержать такой обстрел?! Сколько заграждений перед неприятельскими окопами!»

При этом он ограничивается самыми общими словами. Ни одного профессионального слова, ничего указывающего на его личный военный опыт; и ведь это главнокомандующий русской армии!

Императрица по обыкновению молчалива, хотя она это умеет, она старается быть со мной любезной. Но до чего натянуты ее малейшие комплименты! До чего неестественна ее улыбка!

Во время двадцатиминутного антракта нам подают чай; император выходит в соседнюю комнату покурить, я остаюсь один с императрицей; этот тет-а-тет кажется мне бесконечным. Мы говорим о войне, об ее ужасах, о нашей несомненной и полной победе. Ответы императрицы отрывочны, она соглашается со всеми моими замечаниями, как соглашался бы автомат.

Ее устремленный куда-то в даль взгляд заставил меня усомниться в том, слушала ли она меня и слышала ли вообще. И я с ужасом подумал о том всемогущем влиянии, которое эта несчастная неврастеничка оказывала на положение дел государства!

Вторая половина сеанса ничего не добавила к первому впечатлению.

При прощании император сказал мне с любезностью, свойственной ему, когда он в духе:

«Я очень доволен этим путешествием, совершенным с вами по Франции. Завтра мы подробно поговорим...»

 

Понедельник, 13 марта 1916 года

В два часа дня я снова отправился в Царское Село; на этот раз согласно обычному церемониалу и в полной парадной форме.

При входе во дворец навстречу мне попадается группа офицеров, только что представивших турецкие знамена, взятые под Эрзерумом 15 февраля.

Это обстоятельство дает естественную основу для начала разговора с императором. Я восторгаюсь блестящими победами, одержанными его войсками в Малой Азии, в ответ мне император повторяет вчерашнюю похвалу героям Вердена и прибавляет:

— Я слышал, что благодаря генералу Жоффру, его искусству и хладнокровию удалось сохранить резервы. Надеюсь поэтому, что по истечении пяти-шести недель мы сможем начать одновременное наступление на всех фронтах. Снега, выпавшие за последние дни, не позволяют, к сожалению, рассчитывать на наступление раньше этого времени. Но будьте уверены, что мои войска поведут дружное наступление, лишь только будут в состоянии передвигаться.

В свою очередь, я указываю ему на то, что верденские бои знаменуют критический момент войны и что вслед за ними тянутся решающие операции; поэтому необходимо предварительное взаимное согласие союзников по тем важнейшим дипломатическим вопросам, разрешение которых они считают нужным приурочить ко времени заключения мира.

— На этом основании я прошу ваше величество обратить внимание на договор, заключенный между Францией и Англией о Малой Азии; Сазонов завтра доложит вам о нем. Я не сомневаюсь, что ваше правительство благожелательно отнесется к законным пожеланиям Франции.

Я излагаю затем основания соглашения. Император возражает против предполагаемой конституции Армении.

— Это одна из самых сложных задач, — говорит он, — я еще не обсуждал ее со своими министрами. Лично я не мечтаю ни о каких захватах в Армении, за исключением Эрзерума и Трапезунда, стратегически нужных Кавказу. Не колеблясь, обещаю вам, что мое правительство приступает к обсуждению вопроса в духе того дружеского отношения, которое Франция проявляла к России.

Я указываю на спешность разрешения вопроса:

— Если союзники заранее разрешат все вопросы, могущие вызвать разногласия между ними, то при заключении мира они будут иметь громадное преимущество перед Германией. Уже разрешены вопросы о Константинополе, Персии, Адриатике и Трансильвании. Поспешим с разрешением малоазиатского вопроса.

Мне кажется, что это заявление оказывает действие на императора, и он обещает стать на мою точку зрения при обсуждении его с Сазоновым. Я добавляю:

— Надеюсь, что из-за Малой Азии ваше правительство не забудет о левом береге Рейна.

Румынские дела нас долго не задерживают. Император повторяет мне то, что он телеграфировал 3 марта президенту; слова его так искренни и категоричны, что мне не о чем больше просить его.

Император встает, и я предполагаю, что аудиенция кончена. Но он отводит меня к окну, предлагает закурить и продолжает разговор; из окна видно прелестное сочетание яркого солнца и снега — сад как бы покрыт алмазной пылью.

Царь говорит со мной простым, искренним и откровенным тоном, каким он никогда еще не разговаривал со мной.

— Сколько у нас будет общих великих воспоминании, дорогой посол! Помните нашу первую встречу здесь? Вы говорили мне о своем предчувствии неизбежности войны и о необходимости для нас готовиться к ней. Вы передавали мне тогда же о странных признаниях, сделанных императором Вильгельмом королю Альберту. Ваши слова произвели на меня сильное впечатление, и я тотчас же передал их императрице.

Он вспоминает, обнаруживая при этом большую точность памяти, последовательно обед 23 июня на «Франции», нашу прогулку вечером на его яхте после отбытия президента Республики, события трагической недели, начавшиеся на следующий день. Вспоминает день 2 августа, когда при произнесении им торжественной присяги он поставил меня рядом с собой, затем вспоминает незабвенные московские торжественные дни и, наконец, наши с ним беседы, столь проникновенные и искренние.

Он постепенно воодушевляется этим длинным перечнем, обращающимся почти в монолог; мне лишь изредка приходится пополнять его речь своими замечаниями.

Когда он умолкает, я стараюсь подыскать фразу, могущую резюмировать нашу беседу, и говорю:

— Часто, очень часто, думаю я о вашем величестве, о вашей трудной задаче, бремени забот и ответственности, лежащих на вас. Однажды я даже пожалел вас, государь.

— Когда же это было? Очень тронут вашими словами... Но когда же это было?

— В тот момент, когда вы приняли на себя верховное командование.

— Да, это была тяжелая для меня минута. Мне казалось, что Бог оставляет меня, что он требует жертвы для спасения России. Я знаю, что вы меня тогда понимали, и я не забываю этого.

— Я уверен, что в подобные минуты славная память вашего покойного отца является, после Бога, наиболее твердой вашей опорой, — говорю я, указывая на большой портрет Александра III, висящий над письменным столом.

— Да, в трудные минуты, а их у меня так много, я всегда советуюсь со своим отцом, и он всегда вдохновляет меня. Но пора расставаться, милейший посол, у меня еще много дела, а на завтра назначен мой отъезд в Ставку.

Он дружески жмет мне руку, прощаясь со мной в дверях.

Из этой аудиенции, продолжавшейся больше часа, я выношу впечатление, что император настроен хорошо и уверенно смотрит на будущее. Вряд ли стал бы он в противном случае так благосклонно излагать наши общие воспоминания за время войны. И как ярко проявились некоторые черты его характера: простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память, прямота намерений, мистицизм, в то же время и его слабая уверенность в своих силах и вытекающее из нее постоянное искание опоры вовне или в тех, кто сильнее его.

 

Среда, 15 марта 1916 года

Чрезвычайно удачной оказалась мысль Николая II построить Народный дом в 1901 году.

За Петропавловской крепостью на берегу Кронверкского канала возвышается большое здание, заключающее в себе театрально-концертный зал, кинематограф, фойе, буфет. Постройка выдержана в деловом стиле; задачей архитектора было создание обширного, хорошо приспособленного и умело распланированного помещения. Больше ничего от него не требовалось: все должно было быть подчинено началу целесообразности.

Императором при этом руководило желание дать низшим слоям населения возможность развлечения за небольшую плату, в теплом, закрытом помещении; им руководило, кроме того, намерение ослабить растлевающее влияние кабаков и разрушающее действие алкоголя; водка изгнана из Народного дома.

Начинание оказалось довольно удачным. Народный дом вошел в моду, лучшие музыкальные и драматические силы наперерыв выступают там. За какие-нибудь двадцать копеек беднейшие слои населения могут присутствовать при исполнении лучших музыкальных и драматических произведений. Более состоятельные люди за два-три рубля могут купить место в партере или ложе. Зал всегда переполнен. Ездят туда, не наряжаясь.

Сегодня я слушал бесподобного Шаляпина в «Дон Кихоте» Массне. Я пригласил в свою ложу княгиню Долгорукую, г-жу Робиен, жену моего секретаря, и Сазонова.

Я уже несколько раз слушал «идальго» в Народном доме; это далеко не лучшая опера Массне, в ней слишком много мест, спешно написанных и банальных, слишком чувствуются недостатки состарившегося композитора.

Но Шаляпин достигает высших степеней драматического искусства, неподражаемо изображая злоключения Идальго. Всякий раз меня поражает то напряженное внимание, которое публика выказывает к герою и к развязке действия. Мне казалось с первого взгляда, что роман Сервантеса, полный добродушия, здравого смысла, незлобивой иронии и скептицизма, покажется чуждым русским. Но впоследствии я нашел у Дон Кихота несколько черт характера, трогающих русских. Таковы его великодушие, кротость, жалостливость, смирение, а главное, его способность отдаваться фантазиям, постоянное смешение галлюцинаций со здравыми мыслями.

После сцены смерти, в которой Шаляпин превзошел себя, Сазонов сказал мне: «Как хорошо! Прямо божественно! Что-то почти религиозное».

 

Четверг, 16 марта 1916 года

Сазонов сообщил, что императорское правительство сочувственно относится к соглашению, заключенному между парижским и лондонским кабинетами по вопросу о Малой Азии, за исключением пунктов, касающихся Курдистана и Трапезунда с прилегающими областями Эрзерумом, Битлисом и Ваном — эти территории Россия хотела бы получить для себя. Франции предлагаются области Диарбекир, Карпур и Сиваша. Я не сомневаюсь в согласии Братиано; вопрос этот, таким образом, решен.

 

Пятница, 17 марта 1916 года

Я пригласил к обеду нескольких театралов, выдающегося живописца и архитектора А.Н.Бенуа, молодых композиторов Каратыгина и Прокофьева, певицу г-жу Незнамову и своих посольских.

Незнамова поет нам несколько вещей Балакирева, Бородина, Мусоргского, Ляпунова и Стравинского; голос у нее звучный, исполнение проникновенное. Во всех этих произведениях чувствуется их народное происхождение. В течение длинных темных вечеров зимой, в глухих избах или среди бесконечных степей родилась эта задумчивая мечтательная грусть, переходящая временами в грозное отчаяние.

У Максима Горького есть яркое описание страдальческого опьянения, вызываемого музыкой в душе русского крестьянина. Во время перерыва пения г-жи Незнамовой один из приглашенных моих, живший среди крестьян, подтвердил мне жизненную правдивость эпизода, рассказанного в одной из повестей знаменитого писателя, особенно поразившую меня. Двое крестьян, один из них калека, другой чахоточный, встречаются с нищенкой в закоптелом кабаке. «Споем, — предлагает калека, — без тоски не наладишь душу. Только грустной песней ее зажжешь». И вот он запел рыдающим голосом, как будто задыхаясь. Товарищ вторил ему тихим стонущим голосом, произнося одни гласные. Полное безысходной задушевной тоски контральто присоединилось к ним. Начав петь, они поют без конца, убаюканные собственными голосами, звучащими то суровой страстью, то покаянной молитвой, то грустной и кроткой жалобой детского горя, то ужасом и безнадежностью, свойственными всем лучшим народным русским песням. Звуки плакали и таяли; временами казалось, что они умолкают, но они снова крепли, разрастались и вновь замирали. Слабый голос калеки подчеркивал эту агонию. Женщина пела, голос чахоточного рыдал. Казалось, плачущему пению не будет конца... Вдруг чахоточный воскликнул: «Будет! Замолчите, ради Христа! Душа больше не терпит! Сердце у меня раскалилось, как уголь...»

В заключение Каратыгин и Прокофьев сыграли нам несколько отрывков из своих произведений. Музыка очень сложная. Прошли времена, когда можно было упрекать русских композиторов в незнании музыкальной техники. Новая школа грозит, пожалуй, даже чрезмерным увлечением теорией. Каратыгин кажется мне посредственным последователем Скрябина; то, что он нам сегодня играл, пустовато по содержанию, слишком сложно и замысловато. У Прокофьева же, наоборот, изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и за неожиданными созвучиями. Его сюита «Сарказмы» тем не менее мне нравится своей утонченностью, задушевностью и колоритностью.

 

Суббота, 18 марта 1916 года

Верховная комиссия, назначенная императором для расследования дела генерала Сухомлинова по упущениям в военном ведомстве, закончила свою работу и признала дело бывшего министра подлежащим передаче на рассмотрение военного суда.

Император утвердил это решение. Отныне генерал Сухомлинов исключен из числа членов Государственного совета.

 

Вторник, 21 марта 1916 года

Верденские бои вызывают здесь большое восхищение всех слоев населения; мне ежедневно приходится в этом убеждаться.

И к этому примешивается чувство досады и обиды при мысли о вынужденном бездействии русских войск. Чтобы поднять общественное настроение, император приказал начать широкое наступление в виленском направлении и к югу от Двины, и это несмотря на неблагоприятное время года. Идут беспрерывные дневные и ночные ожесточенные бои между озерами Нарочь и Вишневским. Вчера немцы оставили несколько селений.

Сегодня генерал Алексеев послал генералу Жоффру телеграмму следующего содержания:

«Император поручил мне передать вам выражение истинного восхищения блестящим выступлением 20-го французского корпуса во время боев под Верденом. Его императорское величество твердо уверен в том, что французская армия, верная славным заветам прошлого и руководимая доблестными военачальниками, заставит своего жестокого врага просить о пощаде. Вся русская армия с напряженным вниманием следит за подвигами французской армии. Она шлет своим собратьям по оружию пожелания окончательной победы и ждет только приказа о вступлении в бой против общего врага».

 

Среда, 22 марта 1916 года

Сегодня я снова провел вечер в Народном доме, слушая Шаляпина в «Борисе Годунове», лучшей его роли.

Лиризм Пушкина, реализм Мусоргского и драматическая сила Шаляпина так сплетаются между собой, что у зрителей создается полная иллюзия. Грозные события, вызванные появлением Лжедимитрия, изображены в ряде рельефных и ярких сцен; это синтез целой эпохи; чувствуешь себя перенесенным в эпоху и обстановку драмы, принимаешь участие вместе с действующими лицами в их чувствах, страхах, насилиях, в их слабости, безумствах, галлюцинациях.

В сцене смерти Шаляпин, как всегда, оказался на величайшей высоте. Когда перезвон кремлевских колоколов возвещает жителям Москвы о приближении кончины самодержца, когда Борис, преследуемый призраком мученика-царевича, снедаемый раскаянием, с блуждающим взором, нетвердой походкой и со сведенными членами, приказывает подать себе иноческое одеяние, в которое облекались, умирая, русские цари, — тут настроение зрителей достигает наивысшего трагического ужаса.

Во время последнего действия г-жа С., сидящая в моей ложе, метко отмечает значительное место, уделяемое Мусоргским действию народных масс. Живописная толпа, окружающая главных артистов, — не безразличная, однородная и инертная масса, она деятельна, она участвует во всех переживаниях игры, она всюду на первом плане. Хоровые партии многочисленны, они необходимы для развития самой драмы. Через все действие проходит участие темных роковых сил, всегда являвшихся вершителями событий в великие моменты русской истории. Поэтому-то так очаровано внимание зрителя. Г-жа С. добавляет:

— Будьте уверены, что здесь, в этом зале, сотни, а может быть, и тысячи людей думают только о событиях настоящего времени и уже видят перед собой близкую революцию. Я присутствовала при беспорядках 1905 года, я была тогда у себя в деревне в Саратовской губернии. В революции русский народ интересуется не политическими или социальными идеями; они для него непонятны; его привлекают зрелища, красные знамена, иконы, церковные песнопения, расстрелы, убийства, торжественные похороны, пьяные сцены разрушения, разгула и насилия, пожары, особенно пожары, зарево которых так эффектно выглядит по ночам.

Живая от природы, она, говоря это, воодушевляется, словно присутствуя сама при этих ужасах. Внезапно оборвав разговор, она замечает тихим, задумчивым голосом:

— Мы принадлежим к породе людей, любящих зрелища. В нас слишком много артистического, слишком много воображения и музыкальности. Мы плохо кончим...

Она задумчиво смолкает, в ее больших светлых глазах — выражение ужаса...

 

Четверг, 23 марта 1916 года

Обед в посольстве; приглашены около двадцати русских. Среди них Шебеко, бывший послом в Вене в 1914 году, затем несколько поляков, граф и графиня Потоцкие, князь Станислав Радзивилл, граф Владислав Велепольский, несколько проезжих англичан.

После обеда разговор с Потоцким и Велепольским. Оба, основываясь на сведениях, полученных ими из Берлина через Швецию, говорят следующее: «Возможно, что Англия и Франция в конце концов победят, но Россия в настоящее время войну проиграла. Константинополя она во всяком случае не получит и помирится с Германией за счет Польши. Орудием этого примирения будет Штюрмер».

Одна из приглашенных русских, княгиня В., женщина благородной души и образованная, подзывает меня к себе.

— Я в первый раз упала духом, — говорит она, — до сих пор я еще надеялась, но когда во главе правительства стал этот ужасный Штюрмер, я потеряла всякую надежду.

Я стараюсь ее несколько утешить; делаю это для того, чтобы она высказала свою мысль до конца; я настаиваю на том, что у Сазонова достаточно патриотизма, чтобы настоять на необходимости решительного продолжения войны.

— Это верно. Но неизвестно, сколько времени он сам пробудет у власти. Вы не представляете себе, что творится за его спиной и скрыто от него. Императрица ненавидит его за то, что он никогда не преклонялся перед подлым негодяем, бесчестящим Россию. Я не называю этого бандита по имени, я не могу без омерзения произносить это имя.

— Я понимаю, что вы взволнованы и опечалены. До известной степени я согласен с вами, но я не впадаю в полную безнадежность; чем труднее времена, тем больше надо проявлять твердости, и вы более кого-либо другого должны это делать, всем ведь известна твердость вашего характера, она многих поддерживает.

Она замолкает на минуту, точно прислушиваясь ко внутреннему голосу, и затем говорит мне с серьезным и покорным выражением:

— То, что я скажу, может показаться вам педантичным, нелепым. Я очень верю в фатализм — верю так же твердо, как верили поэты древности, Софокл и Эсхил, убежденные в том, что даже олимпийские боги подчинены року.

— «Me quoque fata regunt» — вы видите, что из нас двоих педантом являюсь я, цитируя латынь.

— Что значит это изречение?

— «Я тоже подчиняюсь року» — это слова Юпитера в произведении Овидия.

— Да, видно, со времен Юпитера ничего не изменилось! Судьба по-прежнему правит миром, и даже провидение ему подчиняется. Мои слова не очень в духе православия, я не решилась бы повторить их перед Святейшим синодом. Но меня преследует мысль, что Судьба толкает Россию к катастрофе, и я страдаю от этого, как от кошмара.

— Что вы подразумеваете под словом Судьба?

— Объяснить это я не сумею. Я не философ, я засыпаю над всякой философской книгой. Но я вполне познаю чувством, что такое Судьба. Помогите же мне выразить то, что я чувствую.

— Судьба это сила вещей, закон необходимости, закон природы, управляющий Вселенной. Удовлетворяет вас это определение?

— Нисколько! Если бы этим была Судьба, то она меня не страшила бы. Несмотря на то, что Россия очень большое государство, я не думаю, чтобы победа или поражение ее могли бы очень интересовать великие силы, правящие миром.

Совершенно просто, лишь изредка подыскивая слова, она определяет Судьбу так: это слепые, неотразимые и таинственные силы, случайно решающие мировые события. Силы эти неукоснительно исполняют свои начертания, и никакие человеческие усилия, меры предосторожности и расчеты не в состоянии остановить их; силы эти принуждают самих нас служить им, помимо воли.

— Возьмите, — продолжает она, — императора; разве ему не суждено вести Россию к погибели? Не поражает ли вас его неудачливость? Трудно накопить в одно царствование столько неудач, поражений и бедствий! Что бы он ни предпринимал, даже самые лучшие его начинания не удаются ему или обращаются против него. Каким же, рассуждая последовательно, должен быть его конец? А императрица? Трудно найти в древней мифологии фигуру, заслуживающую большего сожаления! А отвратительный негодяй, имени которого я не хочу произносить? Разве и на нем нет печати Рока? Чем можно объяснить, что в такой трудный исторический момент судьбы самого большого государства в мире отданы в руки этих трех лиц? Неужели это не кажется вам предначертанием Рока? Отвечайте напрямик!

— Вы очень красноречивы, но все же не переубедили меня. Я считаю, что слово Судьба для слабых натур — индульгенция, которую они сами себе вьщают за свою уступчивость. Продолжаю оставаться педантом и привожу новую латинскую цитату. У Лукреция есть удивительное место, определяющее силу воли: «Fatis avulsa potestas», что можно перевести так: «Сила, вырвавшаяся из-под гнета Судьбы». Наиболее пессимистически настроенный поэт признает, что с Судьбой можно бороться.

После непродолжительной паузы княгиня говорит с печальной улыбкой:

— Как вы счастливы, что можете так думать! Сразу видно, что вы не русский. Обещаю вам подумать о ваших словах.

Но, ради Бога, забудьте все, что я вам сказала. А главное — не повторяйте ни перед кем моих слов; мне неловко, что я была столь откровенна с иностранцем.

— Но я же союзник!

— Не только союзник, но и друг... И все же вы для меня иностранец... Итак, я рассчитываю на ваше молчание, вы оставите при себе мои грустные мысли... А теперь вернемся к вашим гостям...

 

Воскресенье, 26 марта 1916 года

Страшная борьба под Верденом продолжается.

Несмотря на глубокие снега и холода, русские для оказания нам поддержки перешли в наступление кое-где на Двинском фронте. Вчера они имели успех в районе Якобштадта и к западу от озера Нарочь.

 

Понедельник, 27 марта 1916 года

Захватывающим интересом отличается психология русских преступников, это неисчерпаемый источник самых разнообразных, противоречивых, сбивающих с толку, невероятных наблюдений, одинаково ценных для врача, моралиста, юриста, социолога. Нет народа, у которого в более грозную форму облекались бы трагедия совести, зачатки свободной воли и атавизма и вопросы личной ответственности и уголовной санкции. Вот почему любимой темой русских писателей и драматургов является изображение душевных переживаний преступников.

Я внимательно слежу за судебной хроникой через переводчика, ежедневно дающего мне обозрения печати; могу заверить, что русская литература не преувеличивает действительности; очень часто действительность опережает плоды писательского воображения.

Я всего чаще наблюдаю внезапное пробуждение у русских религиозного чувства немедленно по удовлетворении желания убить или ограбить. Надо прибавить — как я уже несколько раз упоминал в своем дневнике, — что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание искупления греха и раскаяния живет в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разряда энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом, русский человек впадает в мучительное отчаяние, в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой, бьет себя в грудь и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: «Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние».

Сказанное удивительно подтверждается эпизодом, рассказанным Достоевским в «Подростке». Отбывший воинскую повинность солдат возвращается к себе в деревню. Однообразная жизнь среди крестьян невыносима ему после привычек, привитых военной службой; своим односельчанам он тоже не нравится. Он опускается, пьянствует. Он доходит до того, что грабит проезжего. Подозрение падает на него, но прямых улик нет. На суде, благодаря ловкости его защитника, его ожидает оправдание. Внезапно он вскакивает и прерывает речь защитника: «Постой! Дай мне! Я все скажу...» И признается во всем. Затем начинает рыдать, бьет себя в грудь и громко кается. Взволнованные, тронутые присяжные выходят для совещания. Через несколько минут они выносят ему оправдательный приговор. Публика аплодирует. Преступник свободен, но он не двигается с места, он в полном отчаянии; выйдя на улицу, он идет наугад, в состоянии какого-то ошеломления. Проведя бессонную ночь, он впадает в угнетенное состояние, он отказывается от еды и питья и ни с кем не разговаривает. На пятый день его находят повесившимся. Крестьянин Макар Иванович, которому рассказали этот случай, заметил: «Вот что значит жить с грехом на душе».

 

Среда, 29 марта 1916 года

Бывший председатель Совета министров Коковцов был сегодня у меня; я очень ценю его здравый патриотизм и ясный ум. Он, как и всегда, настроен пессимистически; мне даже кажется, что он старается скрыть от меня всю глубину своего отчаяния.

Говоря об рбщем внутреннем положении России, он придает большое значение деморализации русского духовенства. Его голос при этом дрожит и в нем слышится скорбное чувство; он заканчивает такими словами:

— Духовные силы страны переживают сейчас тяжелое испытание, и вряд ли они его выдержат. Высшее духовенство почти сплошь находится в полном подчинении у Распутина и его клики. Это какая-то мерзкая болезнь, это гангрена, которая разъедает церковный организм. Я готов плакать от стыда при мысли о тех гнусных проделках, на которые теперь пускается Синод... Но для религии в России в самом ближайшем будущем есть не менее грозная опасность — это распространение революционных идей среди низшего духовенства, особенно среди молодых священников. Вы ведь знаете, как печально положение русских священников в материальном и в духовном отношениях. Деревенский поп живет обыкновенно очень бедно и совершенно теряет чувство собственного достоинства, чувство стыда и уважение к своему сану и обязанностям. Крестьяне презирают его за праздность и за пьянство; между ними часто происходят ссоры из-за платы за требы, при этом в случае чего они готовы его оскорбить и даже побить. Вы не можете себе представить, сколько накопляется обиды и злобы в душе русского священника... Наши социалисты очень ловко воспользовались этим положением нашего духовенства. Уже лет десять как они ведут усиленную пропаганду среди деревенских попов, особенно среди молодежи. Таким образом, они вербуют борцов в ряды сторонников анархии и, кроме того, проповедников и учителей, влияющих на невежественную и мистически настроенную толпу. Вспомните роль, которую играл во время движения 1905 года священник Гапон, ведь он оказывал какое-то прямо магнетическое влияние... Хорошо осведомленный человек говорил мне недавно, что революционная пропаганда проникает даже в духовные семинарии. Вы знаете, что семинаристы сплошь сыновья духовных лиц; по большей части они без всяких средств к существованию. То, что они в детстве видели в своей деревне, делает из них «униженных и оскорбленных» Достоевского, поэтому ум их предрасположен к восприятию социалистического евангелия. А для того, чтобы окончательно сбить с пути, их возбуждают против высшего духовенства, рассказывая о распутинских скандалах.

 

Четверг, 30 марта 1916 года

В секретном заседании бюджетной комиссии Думы закончено рассмотрение бюджета Министерства иностранных дел. Сазонов несколько раз выступал. Он завоевал общее уважение и симпатию своим патриотизмом, своей смелой откровенностью и высоким чувством долга. Таким образом, по этой части все обстоит благополучно.

Но в области внутренней политики отношения между правительством и Думой становятся все более натянутыми и враждебными. Штюрмер за два месяца добился того, что теперь с сожалением вспоминают о Горемыкине. Вся бюрократия настроена очень реакционно. Если бы нарочно хотели вызвать революционный взрыв, то нельзя было бы ничего лучшего придумать! Я нисколько не удивлюсь, если начнутся еврейские погромы, провокации со стороны полиции и бесчинства черной сотни.

Левые в Думе особенно возмущаются тем, что верховный суд приговорил к ссылке в Сибирь пять депутатов-социалистов за революционную пропаганду. Они были арестованы в ноябре 1914 года, когда Ленин, эмигрант, живущий в Швейцарии, начал свою пораженческую работу таким заявлением: «Русские социалисты должны желать победы Германии, так как поражение России повлечет за собой падение царского режима». Пять депутатов: Петровский, Шагов, Бадаев, Муранов и Самойлов — сначала обвинялись в измене, но затем их судили за попытку устройства восстания в армии. Известный адвокат Соколов и адвокат трудовик Керенский удачно защищали их, но приговор был тем не менее вынесен очень суровый.

В своей защитительной речи Керенский заявил: «Обвиняемые никогда не стремились вызвать брожение в армии, никогда не желали поражения нашей армии, они никогда не протягивали руки неприятелю через головы тех, кто умирает на фронте, защищая родину. Напротив, они боялись, что русские реакционеры заключили союз с германскими реакционерами». Этот намек на тайное соглашение между русским самодержавием и прусским абсолютизмом имеет большие основания. Но я уверен, что ведется подпольная работа, что русские социалисты готовят измену, обращаясь для этого к худшим инстинктам рабочих и солдат.

 

Суббота, 1 апреля 1916 года

Был у Штюрмера по делу, касающемуся его министерства.

Приторно-любезно, но с видом искренности он обещает мне очень много:

— Я прикажу своим подчиненным сделать все возможное для вас, а что они признают невозможным, то я сделаю сам.

Я выслушиваю эти громкие слова и затем обращаюсь к нему уже не как к министру внутренних дел, а как к председателю Совета министров, и указываю на те препятствия, которые бюрократия систематически чинит частным предприятиям, работающим на оборону; передаю ему несколько случаев, происшедших недавно и говорящих о недоброжелательном отношении администрации, об ее беспечности и допускаемом беспорядке.

— Я взываю к вашему высокому авторитету с надеждой, что вы прекратите эти скандальные злоупотребления, — говорю я.

— Помилуйте! Скандальные — это слишком сильно сказано, господин посол! Я могу допустить только некоторую небрежность и очень благодарен вам за указание на нее.

— Нет, то что я вам передаю и за верность чего ручаюсь, нельзя объяснять одной небрежностью, тут есть и преднамеренность, есть систематическое чинение препятствий.

Приняв огорченный вид, прикладывая руку к сердцу, он уверяет меня, что администрация исполнена преданности, усердия, что она безупречно честна. Я еще более настаиваю на своих обвинениях; я доказываю цифрами, что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше; Франция между тем истекает кровью.

— Но мы же потеряли на поле боя миллион человек! — восклицает он.

— В таком случае Франция потеряла в четыре раза больше, чем Россия.

— Каким образом?

— Расчет очень простой. В России 180 миллионов населения, а во Франции — 40. Для уравнения потерь нужно, чтобы ваши потери были в четыре с половиной раза больше наших. Если я не ошибаюсь, то в настоящее время наши потери доходят до 800 000 человек... И при этом я имею в виду только количественную сторону потерь...

Он возводит глаза к небу:

— Я никогда не умел оперировать с цифрами. Но одно могу вам сказать: наши несчастные мужики безропотно отдают свою жизнь.

— Я это знаю; ваши мужики бесподобны, но я жалуюсь на ваших чиновников.

Он с величественным видом поднимает брови, выпрямляется и говорит:

— Господин посол, я сейчас же проверю все, что вы были так добры мне сообщить. Если были допущены ошибки, виновные будут беспощадно наказаны. Вы можете рассчитывать на меня.

Я благодарю его наклонением головы. Он продолжает в том же тоне:

— Я очень мягок по природе, но когда дело идет о пользе царя и России, я не остановлюсь ни перед какими строгостями. Будьте во мне уверены. Все пойдет хорошо, да, все пойдет хорошо, с Божьей помощью.

Я ухожу, заручившись этими пустыми обещаниями, и очень жалею, что он не обратил внимания на мой расчет русских и наших потерь. Мне хотелось бы ему объяснить, что при подсчете потерь дело не в числе, а совсем в другом. По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете: из 180 миллионов жителей 150 миллионов неграмотных. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные — это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь. Говоря так, я вовсе не забываю, что жизнь самого невежественного человека приобретает бесконечную ценность, когда она приносится в жертву. Когда убивают злополучного мужика, то нельзя произносить над ним такое напутствие: «Ты был неграмотен, и твои загрубелые руки годились только для плуга... И потому ты не много дал, пожертвовав своей жизнью...» Я далек от мысли повторять про этих незаметных героев презрительные слова Тацита, сказанные им о христианских мучениках: «Si interis-sent, vile damnum» (невелика беда от их гибели). Но с политической точки зрения, с точки зрения реальной помощи Союзу доля французов значительно больше.

 

Воскресенье, 2 апреля 1916 года

Военный министр генерал Поливанов смещен, и на его место назначен Шуваев, человек очень недалекий.

Отставка генерала Поливанова — большая потеря для союзников. Он привел в порядок, насколько это было возможно, военное управление, он положил предел, насколько это было в его силах, ошибкам, небрежности и хищениям, случаям измены, столь процветавшим при его предшественнике, генерале Сухомлинове. Он был не только выдающимся администратором, методичным и находчивым, честным и бдительным, — у него было редкое стратегическое чутье, и генерал Алексеев, который не очень любит чужие советы, с его указаниями очень считался.

Он по убеждениям был либерал, но остался в то же время вполне лояльным; у него было много друзей в Думе среди октябристов и кадетов, возлагавших на него надежды. Он казался им надежной опорой государственного строя, способным защитить его как от безумств самодержавия, так и от крайностей революции.

Доверие к нему Думы вредило ему в глазах императрицы. Старались подчеркнуть его сношения с лидером октябристов Гучковым, личным врагом их величеств. И вот еще раз по слабости характера император пожертвовал одним из лучших своих слуг.

Но меня уверяют, что отставка генерала Поливанова не предвещает какого-либо изменения во внутренней политике. Император недавно еще приказал Штюрмеру избегать столкновений с Думой.

 

Четверг, 6 апреля 1916 года

Максим Ковалевский скончался после краткой болезни. Он родился в 1851 году и был профессором Московского университета и членом Государственного совета; одна из наиболее ярких фигур кадетской партии.

Его идеалом была справедливость, и он обладал качеством, столь редким в России... и не только в России — терпимостью. Антисемитизм возмущал его до глубины души.

Как-то, рассказывая мне о безобразиях по отношению к евреям со стороны существующего режима, он привел слова Стюарта Милля: «В цивилизованной стране не должно быть парий». Во время нашей последней беседы он дал мне понять, что ясно видит серьезное положение России и трудность изменения существующего строя без разрушения всего здания. Особенно беспокоило его невежество народа. И в этом он соглашался со Стюартом Миллем, сказавшим: «Для возможности всеобщего голосования необходимо образование».

Пропорционально числу жителей, Россия — страна, следующая за Китаем в смысле малого числа образованных и достойных людей. Поэтому кончина М.М.Ковалевского является с национальной точки зрения очень чувствительной утратой.

 

Понедельник, 10 апреля 1916 года

Обедаю у Донона с графом и графиней Потоцкими, князем Радзивиллом и его племянницей, княгиней Радзивилл, графом Броель-Платером, князем Владиславом Велепольским и др. Общество чисто польское, и потому все высказываются совершенно свободно.

Из того, что говорится, из сообщаемых фактов, пусть и в смягченных выражениях, я заключаю, что война, для которой Центральная и Западная Европа так напрягает все свои военные и политические способности, и морально, и материально не по плечу России.

После обеда Велепольский отзывает меня в сторону и высказывается совершенно откровенно:

— Я учился в свое время в Берлинском университете, и, сознаюсь, у меня осталось глубокое и, скажу, отрадное впечатление о том времени. Тем не менее я глубоко ненавижу Пруссию и я вполне лояльный подданный Николая. Но следы немецкого воспитания остались во мне, и когда я начинаю философствовать о России...

И обильным подбором исторических аргументов он старается доказать мне, что при всей своей внешней мощи Россия наиболее слабая из воюющих сторон и потому должна первая сдаться — она мало производит вследствие своей общей отсталости, но, с другой стороны, слабо развитое национальное самосознание не может сопротивляться разлагающему действию долгой войны.

 

Вторник, 11 апреля 1916 года

Третьего дня бои у Вердена достигли, по-видимому, наибольшего напряжения и ожесточения. Яростный натиск германских атак нами успешно отбит по всей линии... Никогда еще во всей нашей истории душа французов не поднималась до такой высоты. Сазонов, чуткий по природе, говорил со мной об этом сегодня.

 

Среда, 12 апреля 1916 года

Князь Константин Броель-Платер уезжает в Лондон, Париж и Лозанну для совещания со своими соотечественниками-поляками.

Я пригласил его сегодня к завтраку; были еще князь Владислав Велепольский и князь Иосиф Потоцкий; больше никого не было, и мы могли говорить совершенно свободно.

На основании вчерашней конфиденциальной беседы с Сазоновым я мог уверить их в том, что император по-прежнему либерально настроен по отношению к Польше.

Велепольский ответил мне на это:

— Я совершенно спокоен относительно намерений императора и Сазонова. Но Сазонов может не сегодня завтра исчезнуть с политической арены. И в таком случае, чем мы гарантированы против слабости императора?

Платер считает, что Сазонов должен взять в свои руки решение польского вопроса и сделать его международным.

Я решительно восстаю против этой мысли. Предложение сделать польский вопрос международным вызвало бы взрыв негодования в русских националистических кругах и свело на нет симпатии, завоеванные нами в других слоях русского общества. Сазонов также резко воспротивился бы этому. А банда Штюрмера подняла бы крик против западной демократической державы, пользующейся союзом с Россией для вмешательства в ее внутренние дела. Я прибавляю:

— Вы знаете, как к Польше относится французское правительство. Я могу вас уверить, что оно не перестает заботиться о вас. Но его содействие будет тем действительнее, чем оно будет меньше заметным, чем меньше будет оно носить официальный характер. Я же пользуюсь каждым случаем говорить с министрами о Польше; я узнаю, выясняю их взгляды, их колебания и их возражения по поводу сложной и трудной задачи провозглашения польской независимости. Рассматриваемые даже как только частные мнения, их неоднократные заявления (ни один из них, даже Штюрмер, не решался возражать при мне против намерений императора по отношению к Польше) создают нечто вроде нравственного обязательства, которое даст возможность французскому правительству при окончательном решении выступить с исключительной авторитетностью.

Платер обещает поговорить в таком направлении со своими соотечественниками, но он не скрывает от меня, что ему трудно будет переубедить их.

 

Пятница, 14 апреля 1916 года

Несмотря на опасность, продолжительность и трудность путешествия, почти каждую неделю кто-нибудь да приезжает сюда из Франции — офицеры, инженеры, коммерсанты, журналисты и т.д. Те, кто остаются надолго и кто от природы наблюдательны, говорят мне, что они неприятно поражены сдержанным и даже холодным отношением либеральных русских кругов к Франции.

К несчастью, это так. Взять хотя бы газету «Речь», официальный орган кадетов, — это один из органов печати, особенно охотно замалчивающих наши военные действия и редко удостаивающих похвалы наши войска; эта газета особенно охотно отмечает медлительность и ошибки нашей стратегии. За исключением Милюкова, Шингарева, Маклакова и некоторых других, большинство конституционно-демократической партии все еще не может забыть своего давнего и упорного недоброжелательства к Антанте.

Недовольство это началось десять лет тому назад. После неудачной японской войны по всей России начались бунты, забастовки, заговоры, убийства правительственных агентов, восстания во флоте и армии, аграрные беспорядки, погромы. Казна в то время была совершенно пуста. Велись переговоры о займе в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков на парижском денежном рынке. Эмиссия была очень соблазнительна для наших банков и нашей прессы. Правительство Республики не могло сразу решиться дать согласие на ту операцию, так как наши левые требовали, чтобы условия займа были представлены на утверждение Государственной думы, которая в таком случае стала бы диктовать свои условия царскому правительству. Конечно, граф Витте противился этому всеми силами.

Положение французского радикального кабинета под председательством Леона Буржуа было очень щекотливое: давать ли Франции деньги на поддержку монархического абсолютизма в России? В столкновении между русским народом и самодержавием на чью сторону должна стать Франция: на сторону угнетателей или — угнетаемых? Одно обстоятельство заставило наших министров согласиться на ходатайство императорского правительства. Обстоятельство это было неизвестно французскому общественному мнению. Дело заключалось в том, что отношения между Францией и Германией в то время были очень натянутые; Алхезирасский договор был лишь дипломатическим перемирием. С другой стороны, мы знали о ловких интригах императора Вильгельма, которыми он старался опутать Николая, с целью заключить с ним союз, который Франции пришлось бы допустить. Можно ли было при таких условиях разрывать с царизмом? В апреле 1906 года правительство Республики согласилось на реализацию русского займа. Этим оно оставалось верно основному началу нашей внешней политики: считать мирное развитие мощи России главным залогом нашей национальной независимости. Но такая политика Франции вызвала взрыв возмущения в демократических кругах Думы. И это чувство живо до сих пор.

 

Суббота, 15 апреля 1916 года

Я был с визитом у г-жи Танеевой, супруги статс-секретаря и директора канцелярии его величества, матери г-жи Вырубовой.

Я давно не был у нее, хотя мне всегда приятно беседовать с ней в ее старинных покоях в Михайловском дворце, она хранит так много воспоминаний о старине.

Ее отец, генерал-адъютант Илларион Толстой, был близок ко двору Александра II, ее дед по матери, князь Александр Голицын, состоял при великом князе Константине Николаевиче во время его наместничества в Польше. Кроме того, вот уже сто лет как в семье Танеевых от отца к сыну переходит место директора канцелярии его величества.

Она как-то показывала мне дневник своей бабушки, княгини Голицыной, времен польского восстания 1830—1831 годов. Из него видно, как неверно русские понимали тогда Польшу и с каким великодушием они прощали полякам три раздела их родины...

Но сегодня я говорил с ней не о Польше, а старался расспросить ее о дочери, г-же Вырубовой, о разнообразных обязанностях, которые та несет при дворе с неослабным усердием, к которому ее обязывает доверие императрицы.

— Да, — сказала она, — моя бедная Аня иногда страшно устает. Ни минуты покоя... С тех пор как император уехал в Ставку, императрица завалена работой, она хочет быть в курсе всех дел. Этот славный Штюрмер с ней постоянно советуется. Она готова работать. Но в результате моей дочери приходится писать массу писем, нести массу хлопот.

 

Среда, 19 апреля 1916 года

Вчера русские взяли Трапезунд. Успех этот, быть может, оживит в умах мечту о Константинополе, о котором почти совсем забыли за последнее время.

На протяжении четырех с половиной веков красный флаг ислама развевался над Трапезундом: с русской армией возвращается христианская цивилизация. После крушения греческой империи в 1204 году Комнины переправили остатки своего былого могущества и своего богатства на Понтийское побережье. Их новая империя быстро достигла высокого уровня могущества, блеска и благополучия. В наивном представлении труверов Востока императоры Трапезунда виделись в качестве сказочных монархов, в качестве властелинов, овеянных славой и обладавших несметными богатствами. Это была страна «Далекой Принцессы». В действительности же, Трапезундская империя в течение трех столетий была передовым бастионом византийского христианства и европейской цивилизации, противостоявшей турецким завоевателям.

 

Четверг, 20 апреля 1916 года

Сегодня Страстной четверг, и согласно обычаю, послы и посланники католических держав были в парадной форме у обедни в часовне Мальтийского ордена.

В тесной церкви, украшенной восьмиугольными крестами, перед креслом Великого Магистра Ордена и при виде латинских надписей я, как и в прошлом году, вспоминаю о причудах безумного Павла. Как и в прошлом году, торжественная литургия напоминает мне о потерях, понесенных Францией, о тысячах погибших, число которых продолжает расти. Будут ли когда-либо снова принесены такие жертвы? Особенно вспоминаю я героев Вердена, которые так возвеличили извечные французские доблести, которые так просто и вдохновенно шли на подвиг.

 

Пятница, 21 апреля 1916 года

И в этом году Пасха по русскому и григорианскому календарю совпадает.

К вечеру княгиня Д., которая отличается широтой взглядов и любит «ходить в народ», повезла меня по церквам, расположенным в рабочих частях города.

Мы недолго остаемся в блестящей и роскошной Александро-Невской лавре, едем затем в небольшую церковь Воздвижения Креста Господня близ Обводного канала, в Троицкий собор в конце Фонтанки, наконец, в церковь Св. Екатерины и Храм Воскресения, что расположен у Невы среди заводов и верфей.

Всюду яркое освещение, всюду прекрасное пение — чудные голоса, превосходная техника, глубокое религиозное чувство. На всех лицах отражение глубокой, мечтательной, смиренной и сосредоточенной набожности.

Мы остаемся дольше всего в церкви Воскресения, где толпа особенно проникновенно настроена.

Вдруг княгиня Д. толкает меня локтем:

— Посмотрите, — говорит она, — разве это не трогательно?! — И глазами указывает на молящегося крестьянина, стоящего в двух шагах от нас.

Ему лет под пятьдесят, на нем заплатанный полушубок, он высокого роста, чахоточного вида, лицо плоское, морщинистый лоб, редкая с проседью борода, впалые щеки. Руки прижаты к груди и судорожно сжимают картуз. Несколько раз он прижимает сложенные пальцы ко лбу и к груди и шепчет синеватыми губами: «Господи, помилуй». После каждого возгласа он испускает глубокий вздох и глухой скорбный стон. Затем он опять становится неподвижным. Но лицо остается выразительным. Фосфорическим светом горят светлые глаза, которые видят что-то невидимое.

Княгиня Д. мне шепчет:

— Смотрите! В эту минуту он видит Христа...

Провожая мою спутницу до дому, говорю с ней о религиозном чувстве русских; я привожу слова Паскаля: «Вера — это познание Бога сердцем». И спрашиваю, не думает ли она, что можно сказать: «Для русских вера — это Христос, познаваемый сердцем».

— Да, да, — восклицает она, — совершенно верно!

 

Суббота, 22 апреля 1916 года

Сазонов с раздражением говорил мне сегодня утром:

— Братиано продолжает свою игру.

У него был вчера полковник Татаринов, русский военный атташе в Бухаресте, прибывший из Румынии с докладом императору. По его мнению, соглашение русского Главного штаба с румынским легко достигнуть при условии русского наступления в Добрудже. Его переговоры с генералом Илиеско позволяли ему думать, что принципиально конвенция уже закончена на основании этих переговоров. Но когда он прощался с Братиано, то последний стал требовать, чтобы русская армия поставила себе главной и немедленной целью взятие Рущука для защиты Бухареста от нападения со стороны болгар. Генерал Алексеев считает, что это требование, не принимающее во внимание затруднительность перехода в 250 километров по правому берегу Дуная, указывает лишний раз на желание Братиано уклоняться от заключения военной конвенции.

— А в Париже непременно скажут, — прибавляет Сазонов, — что это Россия противится вмешательству Румынии в войну.

 

Воскресенье, 23 апреля 1916 года

На Неве ледоход, быстро несутся громадные льдины из Ладожского озера, это конец «ледникового периода».

Возвращаясь с конца Английской набережной, где я был с визитом, вижу камергера Николая Безака; он с трудом пробирается по слякоти, а ветер пронизывающий, резкий. Я предлагаю ему сесть ко мне в экипаж. Он соглашается и начинает развивать свои парадоксальные фантазии, которые иногда полны блеска и виртуозности, достойной Ривароля.

На Сенатской площади, где возвышается памятник Петру I, это чудное произведение Фальконе, я еще раз любуюсь величественным монументом царя-законодателя, который с высоты своего коня, поднявшегося на дыбы, как будто повелевает течением Невы. Безак снимает фуражку.

— Привет тебе, — говорит он, — величайший революционер!

— Разве Петр I был революционером? Он мне представляется скорее реформатором, грубым, стремительным, не знающим меры, без сомнений и жалости, но обладающим великим творческим духом и инстинктом порядка и иерархии.

— Нет! Петр Алексеевич был мастер только разрушать. И в этом он был глубоко русским. С диким деспотизмом он все рубил с плеча, все разрушал. В продолжение тридцати лет он пребывал в состоянии войны против своего народа; он воевал со всеми нашими национальными привычками и обычаями, он все поставил вверх дном, даже нашу святую православную церковь... Вы считаете его реформатором? Но истинный реформатор считается с прошлым, различает возможное от невозможного, смягчает переходы, подготовляет будущее. Разве он так действовал? Он разрушал во имя свирепой радости разрушения, для грубого удовольствия сваливать препятствия, для насилия над совестью, для уничтожения всех самых естественных и законных чувств... Когда теперешние анархисты мечтают о разрушении социального строя для коренной перестройки его, они, сами того не ведая, вдохновляются Петром Великим; они, как он, так же страстно ненавидят прошлое; они, как и он, считают возможным переродить народную душу при помощи указов и казней... Я повторяю: Петр Алексеевич истинный предок и предтеча наших революционеров.

— Пусть так. Но я все-таки желал бы, чтобы он воскрес. Он двадцать один год вел войну со шведами и кончил тем, что продиктовал им мир. Он теперь продолжал бы еще год или два войну с бошами... Ему нашлась бы работа, этому титану воли...

 

Понедельник, 24 апреля 1916 года

Бриан телеграфировал мне, что министр юстиции Вивиани и Альбер Тома, товарищ министра артиллерии и военных снабжений, направляются в Петроград для установления еще более тесных отношений между французским правительством и русским.

Я немедленно уведомляю Сазонова, который обещает подготовить им наилучший прием. Обещание это он дает очень охотно и любезно, но я замечаю у него тайное беспокойство: он долго расспрашивает об Альбере Тома, пламенный и заразительный социализм которого ему не по душе.

Я указываю ему на поведение Альбера Тома во время войны, говорю об его патриотизме, его редком уме, умении работать, его стремлении поддержать согласие между рабочими и предпринимателями, одним словом, о всем его напряжении сил и таланта для служения нашему союзу.

Сазонов, как человек сердечный, тронут моим панегириком.

— Я передам все, что вы мне сказали, императору. А вы хорошо сделаете, если сами повторите то же самое Штюрмеру и его присным.

 

Вторник, 25 апреля 1916 года

Я был сегодня днем на чашке чая у княгини JL, очень приятной пожилой дамы. Ее сохранившиеся тонкие черты и живость речи очаровательны и отражают ее светлый ум, чуткое сердце и разумную снисходительность, которая бывает у тех, кто много жил и много любил. Я застал у нее ее близкого друга, графиню Ф., муж которой занимает крупную должность при дворе.

Мое появление прерывает их беседу, которая, по-видимому, касалась невеселой темы. Вид у обеих удрученный. Графиня Ф. почти немедленно уехала. Разговаривая с графиней, я замечаю, что в ее глазах отражается какая-то скорбная, неотступная мысль. Мне хочется узнать, в чем дело.

Я вспоминаю, что граф Ф. очень близок к государю и государыне и что он не скрывает ничего от своей жены, и потому начинаю издалека расспрашивать мою собеседницу:

— Как себя чувствует император? Я давно ничего о нем не слышал.

— Император по-прежнему в Ставке и, кажется, никогда так хорошо себя не чувствовал.

— Он не возвращался на Пасху в Царское Село?

— Нет! Он впервые не был вместе с императрицей и детьми у Пасхальной заутрени. Но он не мог оставить Могилев: говорят, скоро начнется наше наступление.

— А как императрица?

На этот как будто простой вопрос княгиня отвечает взглядом и жестом, полными отчаяния. Я молю ее объяснить мне, в чем дело. Она мне рассказывает следующее:

— Представьте себе, что в прошлый четверг, когда императрица причащалась в Федоровском соборе, она даже пожелала, приказала, чтобы Распутин причащался вместе с ней. И этот негодяй причастился тела и крови Христовых рядом с ней... Вот о чем мне только что говорила мой старый друг графиня Ф. Как это ужасно! Вы видите, я совершенно расстроена.

— Да, это ужасно. Но, в сущности, императрица только последовательна. Раз она верит в Распутина, раз она считает его праведником и святым, преследуемым фарисеями, раз она сделала его своим духовным руководителем, своим ходатаем перед Христом — то вполне естественно, что она хочет видеть его рядом с собой в самую важную минуту своей религиозной жизни. Я должен сказать, что эта бедная, сбитая с толку душа внушает мне глубокое сострадание.

— Будьте сострадательны, господин посол, к ней, но также и к нам. Подумайте, какое будущее нам все это готовит...

 

Среда, 26 апреля 1916 года

«Ничего». Вот слово, которое чаще всего повторяют русские люди. Постоянно по всякому поводу произносят они его беспечным или безразличным тоном. «Ничего» в переводе — это «все равно», «это ничего не значит».

Это выражение настолько обычно, настолько распространено, что приходится видеть в нем черту национального характера.

Во все время были эпикурейцы и скептики, обличавшие тщету человеческих усилий, даже находившие наслаждение для мысли о всеобщем самообмане. Идет ли речь о власти, и богатстве, о наслаждении — Лукреций всегда прибавляет «Nequicquam», что значит в переводе: «Одна суета». Но значение русского «ничего» совсем другое. Этот способ умалять цель стремлений или заранее признавать тщету всякого начинания является обыкновенно только самооправданием, извиняющим отказ от стойкого проведения своих намерений.

Вот несколько дополнительных сведений из очень верного, хотя и секретного, источника об участии Распутина в причащении императрицы.

Обедню служил отец Васильев в раззолоченной нижней церкви Федоровского собора; церковь эта небольшая и архаичная по формам; ее стройный купол выделяется на фоне высоких деревьев императорского парка и кажется пережитком или воскрешением московского прошлого. Царица присутствовала с тремя старшими дочерьми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к причастию, она взглядом подозвала «старца», который приблизился и причастился непосредственно после нее. Затем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку.

Перед тем старец подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: «Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях? «Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и Святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос...»

В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: «Я вижу много замученных, не отдельных людей, а толпы, я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови».

Вечером в пятницу на Страстной Распутин уехал в свое село Покровское, близ Тобольска, г-жа Т. и г-жа Г. поехали вслед за ним туда же.

 

Четверг, 27 апреля 1916 года

Я посетил сегодня г-жу Д., которая отправляется в свое имение, расположенное в черноземной полосе к югу от Воронежа.

Она человек серьезный и деятельный, очень интересуется жизнью крестьян, она разумно заботится об их благосостоянии, их образовании, их нравственности. Я расспрашиваю ее о религиозных чувствах русских крестьян. Она считает их веру очень простой и наивной, но глубокой, мечтательной, проникнутой мистицизмом и полной суеверий.

Особенно легко они верят в чудеса. Личное вмешательство Бога в человеческие дела им нисколько не кажется противоестественным, а, напротив, вполне понятным. Раз Бог всемогущ, то что же удивительного в том, что он исполняет наши молитвы и дарует иногда подтверждение своего милосердия и доброты? По их представлениям, чудо — явление редкое, исключительное, необъяснимое, на которое нельзя рассчитывать, но которое само по себе кажется им совершенно естественным. Наше понятие о чуде, как раз обратное, предполагает знание сил природы и их законов. Знакомство с научными методами и с естественными науками является основой веры в сверхъестественное или его непризнания.

Затем г-жа Д. указывает мне еще на одну черту, очень характерную для русских крестьян и очень жуткую: их способность неожиданно и внезапно переходить из одной крайности в другую — от покорности к бунту, от апатии к бешенству, от аскетизма к разгулу, от кротости к свирепости. Она кончает такими словами:

— Мужиков наших потому так трудно понять, что в их душе таятся одновременно самые противоположные возможности. Вернувшись домой, возьмите Достоевского и найдите в «Братьях Карамазовых» то место, где он дает образ «мечтателя», и тогда вы никогда не забудете моих слов.

Вот этот портрет: «Лес зимой, в глуши которого стоит мужик в оборванном кафтане. Он, кажется, о чем-то думает, но он не думает; он весь погружен в смутные мечтания. Если вы дотронетесь до него, то он вздрогнет и посмотрит на вас непонимающим взглядом, словно только что пробудившись от глубокого сна. Возможно, он очень скоро придет в себя; но, если вы спросите его, о чем он мечтал, он не сможет ответить, так как ничего не помнит. Тем не менее, он остается во власти оцепенения от сильных переживаний, тех переживаний, которые подсознательно переполняли его... В один прекрасный день, возможно, после года подобных мечтаний, он, бросив все, тронется в путь и отправится в Иерусалим, чтобы обрести спасение, или с таким же успехом подожжет свою деревню или, может быть, сначала совершит преступление, а потом уже отправится в странствование. В нашем народе есть много подобных типажей...»

 

Воскресенье, 30 апреля 1916 года

Сегодня вечером Кшесинская выступила в Мариинском театре в «Жизели» и «Пахите», в этих шедеврах прежнего балетного искусства, столь условного и акробатического; в этом жанре блистали когда-то Фанни Эльслер и Тальони. Недостатки и достоинства главной исполнительницы еще больше подчеркивают архаизм обоих балетов. Кшесинская лишена всякого шарма, увлечения и поэзии, но старые ценители восхищаются холодным и строгим стилем танца, неизменной силой ее пуантов, механической точностью ее антраша, головокружительной легкостью пируэтов.

В последнем антракте я захожу в аванложу директора императорских театров Теляковского. Там поют дифирамбы искусству Кшесинской и ее партнера Владимирова. Старик флигель-адъютант говорит мне с тонкой улыбкой:

— Наше восхищение кажется вам несколько преувеличенным, господин посол, но для нас, для людей моих лет, в искусстве Кшесинской есть что-то, для вас, быть может, неуловимое.

— Что же именно?

Он предлагает мне папиросу и продолжает в минорном тоне:

— Прежний балет, которым я восхищался в молодости — увы, это было около 1875 года, в царствование незабвенного императора Александра II, — тот балет давал картину того, чем было и чем должно было быть русское общество. Порядок, выдержка, симметрия, законченность. И в результате — тонкое удовольствие и возвышенное наслаждение. Теперешние же ужасающие балеты, этот «русский балет», как вы его зовете в Париже, распущенный и отравленный, ведь это революция, это анархия...

 

Понедельник, 1 мая 1916 года

Англичане 29 апреля понесли серьезное поражение в Месопотамии. Генерал Тауншенд, укрепившийся в Кут-Эль-Амаре на Тигре, принужден был сдаться, за истощением продовольствия и снарядов, после стасорокавосьмидневной осады; от гарнизона осталось всего 9000 человек.

В то же время в Ирландии вспыхнуло восстание, подготовленное германскими агентами. В Дублине происходили настоящие кровопролитные бои между восставшими и английскими войсками, лилась кровь и горели дома. Кажется, в конце концов порядок был восстановлен.

 

Вторник, 2 мая 1916 года

Я был приглашен на чашку чая к княгине. Она пребывала в том настроении, когда ей хотелось не только просто побеседовать, но и излить свои чувства. В виде исключения она сбросила с себя маску иронии, свое «черное домино», хотя я должен признать, что она ей очень идет. Бросив взгляд на свое прошлое, то ее прошлое, которое было заполнено событиями личной жизни (хотя ей еще не было и тридцати лет) и которое все же было таким пустым и бессодержательным, она поведала мне о нескольких своих романтических приключениях. Благодаря ее рассказу, я пришел к заключению, что русская женщина, в ее дуэли с мужчиной, почти всегда заранее оказывается побежденной, потому что она более утонченна в своих влечениях, более разборчива в своих вкусах, обладает более развитым рассудком и более эмоциональна по своему темпераменту; ее труднее удовлетворить в выборе ощущений и удовольствий, в своих мечтаниях она более поэтична, более требовательна и более сведуща в секретном искусстве любви. В отношениях между мужчиной и русской женщиной продолжает сохраняться некий моральный, если не физический анахронизм, и она представляет более высокую ступень в эволюции человеческого развития.

Возражая княгине К., я привел пример некоторых мужчин, наших общих знакомых, которые, как мне кажется, в своей личности объединяют все качества чистого сердца и благородных манер, могущих стать предметом желаний любой женщины.

Она мне ответила:

— Вы видите их только тогда, когда встречаете их в светском обществе. Если бы вы могли видеть их, когда они находятся наедине с собой! Самые лучшие из них могут любить нас только для того, чтобы заставить нас страдать.

— Вы только что, — заявил я, — почти дословно выразили то, что госпожа де Сталь думала о лорде Байроне: «Я отдаю ему должное за то, что он достаточно мягкосердечен, когда разрушает счастье женщины».

 

Среда, 3 мая 1916 года

Русское Верховное командование обменялось телеграммами с французским по поводу уже давно обещанного выступления Румынии.

Генерал Алексеев указывает на то, сколь чрезмерны и неразумны требования румынского генерального штаба; генерал Илиеско объявил, что не может удовлетвориться условиями уже принятыми, а именно: 1) наступлением Салоникской армии с целью оттянуть часть болгарских сил, 2) вступлением русских войск в Добруджу для нейтрализации остальной части болгарской армии. Теперь он требует занятия русскими всей местности у Рущука на правом берегу Дуная.

Генерал Алексеев совершенно правильно заявил генералу Жоффру следующее:

«Это новое требование заставило бы нас занять всю линию Варна — Шумла — Разгрод — Рущук. Даже если бы мы согласились на эту операцию, которая передвинет наш центр к югу и на самый левый фланг, Румыния немедленно предъявила бы новые требования, чтобы выиграть время до того момента, когда румыны, как они уверены, без жертв могут получить то, к чему стремятся. Нужно дать понять Румынии, что ее присоединение к Союзу небезусловно необходимо союзникам. Она может, однако, в будущем рассчитывать на компенсацию, соответствующую затраченным ею военным усилиям».

Генерал Жоффр сообщает мне о полном своем согласии с генералом Алексеевым:

«Я, как и он, думаю, что полезно разъяснить Румынии, что ее участие в войне желательно, но что без него можно обойтись; если Румыния желает в будущем получить те компенсации, к которым стремится, она должна оказать существенную военную помощь в требуемой нами форме».

 

Четверг, 4 мая 1916 года

Вивиани и Альбер Тома прибудут сюда завтра вечером. Вчера в газетах сообщалось об их приезде; это известие произвело на всех сильное впечатление. Имя А.Тома полно значения для рабочих. Другие чувства вызывает оно в правых кругах.

Сегодня был у меня Коновалов, московский депутат, либерал, владелец больших бумагопрядилен, человек с широкими взглядами, сочувствующий всем гуманитарным утопиям; он был у меня как представитель Военно-промышленного комитета, он товарищ его председателя. С ним был один из его политических друзей, Жуковский, председатель Комитета торговли и промышленности. Коновалов сказал, что председатель Военно-промышленного комитета Гучков не может быть у меня, так как он задержан болезнью в Крыму, и от его лица выразил желание возможно скорее вступить в сношения с Альбером Тома:

— Наш центральный комитет сосредоточивает в себе работы всех местных комитетов; он состоит из 120 депутатов от Союза городов и Земского союза, от петроградского и московского самоуправлений, от губернских земств и, наконец, от рабочих. Из 120 депутатов — десять рабочих. Мои коллеги и я очень хотели бы, чтобы Альбер Тома посетил наше заседание; мы много ждем от его речи, и все, что он скажет, станет известным на заводах.

Я отвечаю, что считаю это не только возможным, но и желательным, что, действительно, его речи находят отклик и у рабочих, и у предпринимателей, но что я рассчитываю, что комитет благоразумно не допустит обращения этого посещения в политическую демонстрацию...

 

Пятница, 5 мая 1916 года

Сегодня утром арестован и отправлен в Петропавловскую крепость бывший военный министр генерал Сухомлинов. Известно, что он допускал крупные злоупотребления. Кроме того, утверждают, что он изменник, но я в этом сомневаюсь, если подразумевать под изменой сношения с врагами. Я не думаю, чтобы он был сообщником полковника Мясоедова, повешенного в марте 1915 года; по всей вероятности, он только закрывал глаза на преступления этого изменника, который был его посредником по части получения взяток. Но я готов верить, что из ненависти к великому князю Николаю Николаевичу и из политических соображений он тайно противодействовал планам Верховного командования. Его сознательным бездействием и скрыванием истинного положения был вызван кризис в снабжении снарядами, эта главная причина первоначальных неудач.

Вивиани, г-жа Вивиани и Альбер Тома прибыли сегодня около 12 часов ночи на Финляндский вокзал. Путь их из Парижа лежал через Христианию и Торнео.

Протекшие 22 месяца наложили свой отпечаток на Вивиани — он стал более вдумчивым, более сдержанным. На спокойном и чистом лице г-жи Вивиани отражается неутешное горе — сын ее от первого брака убит в самом начале войны. Альбер Тома, которого я раньше не встречал, дышит физической и духовной бодростью, он исполнен энергии, подъема, он ясно понимает положение.

Я сопровождаю их в Европейскую гостиницу, где они будут жить за счет дворцового ведомства.

Их там ждет ужин. Пока они подкрепляются, Вивиани излагает мне цель их миссии:

— Мы приехали вот для чего: во-первых, выяснить военные ресурсы России и постараться дать им большее развитие; во-вторых настаивать на посылке 400 000 человек во Францию, партиями по 40 000 человек; в-третьих, повлиять на Сазонова в том смысле, чтобы русский Генеральный штаб больше шел бы навстречу Румынии; в-четвертых, постараться получить какие-либо обещания относительно Польши.

Я им отвечаю:

— Что касается первого пункта, то вы сами увидите, что можно сделать; думаю, однако, что вы не будете недовольны работой, проделанной за последние месяцы Земским союзом и Военно-промышленным комитетом. Но Алексеев не согласен на отправку 400 000 человек; он находит, что по отношению к громадной длине русского фронта число хорошо обученных резервов слишком мало; он в этом убедил императора, но если вы будете настаивать, то добьетесь, может быть, посылки нескольких бригад. Что же касается Румынии, то Сазонов и генерал Алексеев с вами вполне согласны, но затруднение не здесь, а в Бухаресте. О Польше советую говорить только перед самым отъездом — тогда вы увидите, можно ли поднимать этот вопрос, в чем я сильно сомневаюсь.

 

Суббота, 6 мая 1916 года

После завтрака в посольстве Вивиани, Альбер Тома и я отправляемся в Царское Село.

Вивиани всю дорогу задумчив и озабочен; его, видимо, тревожит мысль, как Николай II примет те заявления, которые ему поручено сделать. Альбер Тома, напротив, весел, полон оживления, в ударе; его очень забавляет перспектива предстать перед императором. Он обращается к себе самому: «Дружище Тома, ты очутишься лицом к лицу с его величеством, царем и самодержцем Всея Руси. Когда ты будешь во дворце, твое собственное присутствие там будет для тебя всего удивительнее».

У вокзала в Царском Селе нас ожидают два придворных экипажа. Я сажусь вместе с Альбером Тома, в другой садятся Вивиани и главный церемониймейстер Теплов.

После некоторого молчания Апьбер Тома начинает:

— Мне хотелось бы кое с кем повидаться, пока я в Петрограде, совершенно интимно. Мне будет неловко перед своей партией, если я вернусь во Францию, не повидавшись с ними. Прежде всего с Бурцевым...

— Вот как?!

— Но он держал себя очень хорошо во время войны, он выступал с патриотическими речами перед французскими и русскими товарищами.

— Я это знаю. Это и было главным основанием, которое я использовал для его возвращения из Сибири по поручению нашего правительства, поручению, между прочим, очень щекотливому. Но я тоже знаю, что у него навязчивая идея убить императора... Вспомните, перед кем вы сейчас предстанете. Посмотрите на эту роскошную красную ливрею на козлах. И вы поймете, что ваша мысль увидеться с Бурцевым не очень-то мне по душе.

— Так вам это кажется невозможным?

— Подождите конца вашего пребывания, тогда мы еще раз поговорим об этом.

Перед Александровским дворцом большое скопление экипажей: вся императорская фамилия была сегодня в сборе по случаю именин императрицы и теперь возвращается в Петроград.

Нас торжественно ведут в большой угловой зал, выходящий в парк. Видны ярко освещенные лужайки, ясное небо, освободившиеся наконец от снежного покрова деревья как будто потягиваются на солнце. Несколько дней тому назад по Неве еще шел лед, а сегодня почти совсем весна.

Входит император; лицо его свежее, глаза улыбаются.

После представления и обмена обычными любезностями наступает долгое молчание.

Победив смущение, которое всегда овладевает им при первом знакомстве, император указывает на свой китель, украшенный только двумя крестами. Георгиевским и французским военным.

— Как видите, я всегда ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил.

— Не заслужили? Как это? — восклицает Вивиани.

— Конечно, нет, ведь такая награда дается героям Вердена.

Снова молчание. Я заговариваю:

— Государь, Вивиани приехал для переговоров с вами о чрезвычайно важных вопросах, о вопросах, решить которые не могут ни ваш Генеральный штаб, ни ваши министры. И потому мы обращаемся непосредственно к вашему высокому авторитету...

Вивиани излагает то, что ему поручено; он говорит с той увлекательностью, с тем жаром и с той мягкостью, которые ему дают такую силу убеждать других. Он рисует картину Франции, истекающей кровью, безвозвратно утратившей цвет своего населения. Его слова трогают императора. Вивиани удачно приводит яркие примеры героизма, ежедневно проявляемые под Верденом. Император прерывает его:

— А немцы уверяли до войны, что французы не способны быть солдатами.

На это Вивиани отвечает очень метко:

— Это действительно, государь, правда: француз не солдат — он воин.

Затем начинает говорить Альбер Тома на ту же тему, приводя новые доказательства. Его классическое воспитание и педагогический навык, желание произвести благоприятное впечатление, сознание громадного значения разговора и исторической важности аудиенции — все это придает его речи и всему его существу свойство как бы излучения.

Император, которого его министры не балуют таким красноречием, видимо, тронут, он обещает сделать все возможное для развития военных ресурсов России и принять еще более близкое участие в операциях союзников. Я записываю его слова. Аудиенция окончена.

В четыре часа мы возвращаемся в Петроград.

 

Понедельник, 8 мая 1916 года

Сегодня завтрак у г-жи Сазоновой с Вивиани, его супругой и Альбером Тома. Другие приглашенные — председатель Совета министров с супругой, министр финансов с супругой, военный министр, морской министр и т.п.

Завтрак прошел гладко. Вивиани прекрасный собеседник; печальное лицо г-жи Вивиани вызывает всеобщее сочувствие; Альбер Тома нравится всем живостью своего ума и остроумием.

После завтрака разбиваемся на группы, говорим о делах.

Я вижу, что Альбер Тома беседует со Штюрмером, приближаюсь к ним и слышу:

— Заводы ваши работают недостаточно напряженно, — говорит Альбер Тома, — они могли бы производить в десять раз больше. Нужно было бы приравнять ваших рабочих к солдатам.

— Милитаризировать наших рабочих! — восклицает Штюрмер... — Да в таком случае вся Дума поднялась бы против нас...

Так рассуждали в лето 1916-го самый яркий представитель социализма и представитель русского самодержавия!

 

Вторник, 9 мая 1916 года

Вивиани и Альбер Тома завтракают у меня сегодня; они уезжают днем в Ставку; г-жа Вивиани тоже присутствует за завтраком. Я не пригласил больше никого: после того, что мы так много говорили с ними о России, мне хочется поговорить немного и о Франции, где я не был уже два года.

Все, что они мне рассказывают о проявлениях французского духа на фронте, прекрасно и укрепляет мою уверенность. Но сколько мелочного, сколько недостойного в мире политики! В Бурбонском дворце порой как будто забывают, что мы воюем. Таким образом, наградой за мое жестокое изгнание является возможность видеть Францию только как бы в историческом освещении, видеть ее в ореоле славы и величия.

 

Среда, 10 мая 1916 года

Новый американский посол Ромуальд Фрэнсис, заменивший симпатичного Мери, был у меня с первым визитом.

Покончив с обменом обычными любезностями, я стараюсь навести собеседника на разговор о войне. Но напрасно. Фрэнсис уклоняется и отделывается бессодержательными фразами. Заключаю, что американское общественное мнение не прониклось важностью тех нравственных принципов, из-за которых ведется война.

 

Четверг, 11 мая 1916 года

Вивиани вернулся из Ставки, а Альбер Тома поехал в провинцию осматривать заводы.

Вивиани не совсем доволен своей поездкой. Начальник Главного штаба встретил его холодно, или во всяком случае сдержанно, чему я нисколько не удивляюсь. Генерал Алексеев — ярый реакционер, убежденный сторонник традиций монархического начала, самодержавия и православия. Вмешательство в военные дела невоенного человека, да еще какого — социалиста и атеиста! Это, конечно, показалось ему величайшим нарушением порядка.

Вивиани прежде всего вручил ему личное письмо генерала Жоффра с просьбой немедленно прочесть. Генерал Алексеев письмо прочел, но ничего не сказал.

Вивиани продолжал:

— Кроме того, генерал Жоффр поручил мне на словах передать вашему превосходительству следующее: он надеется между первым и пятнадцатым июля начать на фронте операцию очень широких размеров; он был бы рад, если бы и вы могли начать наступление не позже 10 июля, чтобы не более месяца прошло между обоими наступлениями, тогда немцы не смогут перебросить подкреплений с одного фронта на другой».

Генерал Алексеев ответил кратко:

— Я вам очень благодарен, я буду обсуждать этот вопрос с генералом Жоффром через генерала Жилинского (русского представителя при французской главной квартире).

Потом состоялось совещание под председательством императора. Вивиани очень красноречиво отстаивал посылку 400 000 русских во Францию, по 40 000 человек в месяц. Генерал Алексеев понемногу сдался, но прения были продолжительны и тягучи. В конце концов император настоял на своем. Пришли к следующему решению: сверх бригады, уже отправленной 15 июля в Салоники, послать во Францию еще 5 бригад по 10000 человек в каждой между 14 августа и 15 декабря.

Я поздравляю Вивиани с достигнутым результатом, хотя это значительно меньше 400 000 человек, на которых мы рассчитывали.

 

Пятница, 12 мая 1916 года

Только что приехал генерал Жанен, который сменил генерала де Лагиша на посту главы нашей военной миссии в России.

Он сегодня завтракал у меня. Простой и веселый, с живым умом, гибким и многосторонним, он придется русским по душе.

 

Суббота, 13 мая 1916 года

Я получил от варшавской знакомой, уехавшей в Киев, письмо, полное критики, недоверия, упреков, проклятий по адресу поляков, работающих над восстановлением Польши. Ее горячий и бурный патриотизм никого не щадит. Увы! Поймут ли когда-нибудь поляки необходимость дисциплины в общей работе?

Вся история Польши до разделов может служить темой для работы «О последствиях индивидуализма в политике».

 

Воскресенье, 14 мая 1916 года

Сегодня вечером в Мариинском театре Карсавина танцевала партию нимфы Сильвии в балете Делиба. Она идеально продемонстрировала языческую непорочность, страстную и целомудренную; она источала своего рода героическую и юношескую радость, необузданное и чертовское веселье.

Но это мифологическое заклинание только частично удовлетворяло вкус большинства зрителей. Русское сознание ничего общего не имеет с античностью Эллады: с Грецией оно связано только Византией.

Поэтому я не был удивлен, когда зрители вновь заметно оживились с началом первой сцены следующего балета — «Водяная Лилия». В этом невероятно романтичном балете Карсавина появляется в партии русалки, порочного и чарующего существа с ненасытной жаждой крови и сладострастия.

 

Понедельник, 15 мая 1916 года

Сегодня днем у меня в посольстве прием французской колонии в Петрограде с целью познакомить ее членов с Вивиани и Альбером Тома.

Парадные ливреи, открытый буфет, речи, оркестр, много народу, затягивающийся прием... Все это раньше было для меня тяжелой обузой. Теперь же, при полной отрезанности от родины, мне бесконечно приятно быть среди французов.

 

Вторник, 16 мая 1916 года

Вивиани и Альбер Тома приглашены на завтрак к великой княгине Марии Павловне; г-же Вивиани нездоровится, она не может присутствовать. Великая княгиня попросила меня сесть за стол против нее, чтобы дать ей возможность посадить Вивиани справа от себя, а Альбера Тома слева. Остальные приглашенные — княгиня Орлова, князь Сергей Белосельский, графиня Шувалова, Димитрий Бенкендорф и свита.

Завтрак прошел очень оживленно. С обеих сторон большая предупредительность.

Великая княгиня сияет от удовольствия. Несмотря на свое немецкое происхождение — или именно по этой причине, — она при всяком удобном случае старается подчеркнуть свою симпатию к Франции. Достаточно было бы и этой причины для объяснения сегодняшнего приглашения. Но это еще не все. Великая княгиня уже давно втайне лелеет мечту видеть на престоле одного из своих сыновей, Бориса или Андрея. И потому она всегда стремится выступать в видных ролях, что упускает делать императрица. С этой точки зрения для нее очень важно, чтобы все знали, что единственно она одна из всей императорской фамилии принимала у себя уполномоченных французского правительства.

Сегодня вечером Государственная дума и город дают банкет в честь Вивиани и Альбера Тома.

Председатель Думы Родзянко взял на себя устройство этого демонстративного торжества. Этого было достаточно, чтобы министры насторожились, тем более что банкет был встречен общим сочувствием и превратился в политическое событие. Будет не меньше 400 участников. Все партии, даже крайние правые, а особенно левые, будут представлены. Ни один из министров не считает возможным уклониться от участия на банкете. Присутствуют и английский, и японский, и итальянский послы.

Нелегко было решить вопрос о речах. Сначала министры решили, что им не следует выступать в собрании, носящем частный характер. Мне пришлось дать понять Сазонову, что если ни один из представителей правительства не согласится говорить, то я посоветую Вивиани не присутствовать на банкете. В конце концов все уладилось. Решено было, что Сазонов произнесет тост от имени правительства.

Встречают нас в зале банкета очень горячо. Родзянко занимает место во главе почетного стола, я справа от него, Вивиани слева, около меня справа председатель Совета министров Штюрмер, от него справа — Альбер Тома.

Банкет затягивается; меню очень большое, а подают очень медленно, а кроме того, еще будут речи. Таким образом, мне предстоит провести часа два в обществе председателя Думы и председателя Совета министров.

От Родзянко я много нового не слышу. Его высокий и могучий рост, прямой взгляд, глубокий и задушевный голос, его шумливая энергия, даже его неловкие слова и поступки — все это указывает на его искренность, прямоту, смелость. У нас с ним хорошие отношения. Он неутомимо защищает правое дело.

К Штюрмеру же мне еще нужно присмотреться. Я не знаю, ждет ли его со временем «благоухание святости», как говорят мистики, но знаю, что сейчас от него исходит аромат фальши. Он прикрывает личиной добродушия и приторной вежливостью низость, интриганство и вероломство. Взгляд его, колкий и в то же время умильный, искательный и бегающий, отражает честолюбивое и лукавое лицемерие. Но он не без лоска, у него есть интерес к истории, особенно истории анекдотической и красочной. Каждый раз, как я с ним встречаюсь, я расспрашиваю его о русском прошлом и мне всегда интересно его слушать. Ближе изучать его уже ввиду высокого поста, им занимаемого, пусть и по воле случая.

За банкетом мы говорим с ним об Александре I и его таинственной кончине, о Николае I и его нравственной агонии во время Крымской кампании. Я по этому поводу подчеркиваю, что в интересах России и Франции всегда было идти рука об руку; я напоминаю ему, что еще в 1856 году мой блестящий предшественник, герцог Морни, задумал союз с Россией, и, если бы его послушались, теперь все было бы по-другому. Штюрмер отвечает:

— Герцог Морни! Как он был бы мне по душе. Я перечел, кажется, все, что о нем написано. Мне кажется, у него были основные качества государственного человека: любовь к родине, энергия и смелость.

Я прерываю его:

— У него были два качества, еще более ценные: чутье реального и умение выполнять задуманное.

— Действительно, оба эти качества необходимы. Но в управлении нужно прежде всего не бояться брать на себя ответственность и улавливать связь событий. Кстати, вон там сидит наш милейший князь Александр Николаевич Оболенский, градоначальник. Он верный слуга его величества, я его очень люблю. Но одного поступка я не могу простить ему. Он был рязанским губернатором в 1910 году, когда Толстой так странно умер на станции Астапово. Вы помните, как вся его семья следила за тем, чтобы не допустить к нему священника. Будь я на месте Оболенского, я не колебался бы ни минуты: я удалил бы силой семью и насильно ввел бы к нему священника. Оболенский возражает, что он не получил распоряжений и что семья Толстого имела право так поступать и т.д. Но разве можно говорить о праве и нужны ли распоряжения, когда дело идет о возвращении души Толстого в лоно святой церкви?

Что подумали бы Вивиани и Альбер Тома, услышав такие слова?

Но вот начинаются тосты. Тост Родзянко патриотичен, банален и напыщен, мой тост чисто формальный, тост Сазонова бледен и натянут.

Присутствующие поют русский гимн. Затем Шаляпин, гениальный Шаляпин, поет «Марсельезу»; его дикция так прекрасна, стиль его так величествен, сила лиризма и страстности такова, что в зале проносится дуновение революционного энтузиазма, дух Дантона. Я еще раз убеждаюсь при этом, как легко воодушевляется русская публика.

В эту минуту общего подъема Вивиани начинает свою речь. Опытный парламентский оратор, он чувствует, что аудитория просит горячего слова. Его пламенная дикция, его широта, смелые жесты, его взор, то восторженный, то нежный, мощный ритм его речи вызывают восторг. Когда он восклицает: «Не бывать сепаратному миру. Будем воевать вместе! Вот договор чести, нас связующий! Так мы будем идти до конца, до того дня, когда попранное право будет отомщено... Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью. Мы обязаны этим перед грядущими поколениями» и т.д. Ему не дают кончить, зал дрожит от рукоплесканий. Шаляпин, с вдохновенным лицом, с глазами, полными слез, поспешно подходит к почетному столу. Просят его снова спеть «Марсельезу», он поднимается на эстраду, и снова великий гимн потрясает сердца.

Министры переглядываются с беспокойством, как бы спрашивая друг друга: «Что это такое? Что же еще будет?»

Поднимается лидер кадетской партии в Думе Василий Алексеевич Маклаков.

Он говорит на прекрасном «французском языке». Слова его и жесты резки. Прежде всего он напоминает, что он всегда был сторонником мира, и прибавляет, что остался и сейчас закоренелым пацифистом, но это не мешает ему быть страстным сторонником этой войны: «Ведь эта война будет самоубийством войны, ведь в день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что войны уже будут не нужны». Он кончает речь свою обращением к Франции, к той Франции, к голосу которой должен прислушиваться весь мир, той Франции, которая в XVIII веке провозгласила бессмертные принципы, символы идей пацифизма, к Франции, которая создаст в будущем вечный мир, который и сейчас называют «французским миром».

Энтузиазм присутствующих достигает высшей степени. Лица министров еще более вытягиваются. Смотря на них, я понимаю, что приезд всякого французского политического деятеля в их глазах связан с пропагандой демократических идей.

Во время речи Маклакова Альбер Тома с трудом себя сдерживает. Его глаза горят. Я жду, что вот-вот он встанет и разразится ораторской импровизацией. Но Родзянко уже произносит прощальные слова. Мы выходим при громе рукоплесканий.

Вивиани, Альбер Тома и я задерживаемся на несколько минут в вестибюле и обмениваемся впечатлениями о банкете. По поводу речи Маклакова я говорю:

— Прекрасная речь, она произведет в России большое впечатление. Но как наивно предполагать, что предстоящий мир будет вечным; я представляю себе, наоборот, что теперь-то и начнется эра насилий и что мы сеем семена новых войн.

Подумав немного, Альбер Тома отвечает:

— Да, за этой войной еще лет десять войн... Лет десять войн...

 

Среда, 17 мая 1916 года

Вивиани и Альбер Тома были сегодня с прощальным визитом у Сазонова. Я с ними не поехал, чтобы не придавать официальности их беседе; они хотели говорить главным образом о Румынии и Польше.

Относительно Румынии Сазонов заявил, что очень желает ее присоединения к Антанте.

— Но я не могу, — прибавил он, — считать ее серьезным союзником, пока Братиано не согласится заключить с нами военную конвенцию.

Что касается Польши, то Сазонов очень упорно указывал на опасность для союзников вмешательства, даже самого незаметного, французского правительства в польский вопрос.

Таким образом, результат миссии Вивиани сводится к посылке 50 000 человек во Францию или, скорее, к обещанию это сделать.

Но влияние Альбера Тома принесло реальную пользу, его удивительная работоспособность, его практичность подействовали подбодряющим образом на промышленные силы, работающие на оборону. Но надолго ли хватит этого? Ему очень удачно помогал один из наших сотрудников, Лушер, крупный подрядчик правительственных работ, человек, очень много сделавший для подъема промышленности во Франции.

В час дня Вивиани и Альбер Тома завтракают у меня в последний раз с великим князем Николаем Михайловичем и с японским, английским и итальянским послами.

Николай Михайлович, «Николай Эгалите», интересующийся передовыми идеями и новыми людьми, говорил мне:

«Я очень хочу познакомиться с Альбером Тома». Кажется, это знакомство ему очень по душе, по крайней мере, он к нему в высокой степени внимателен.

В семь часов вечера миссия в полном составе уезжает во Францию через Архангельск.

 

Четверг, 18 мая 1916 года

Сегодня вечером в Народном доме идет «Дон Кихот». Слушая Шаляпина, я испытываю то же наслаждение, как два месяца тому назад. Сам Сервантес был бы, я думаю, восхищен такой передачей своего образа — передачей, выявляющей в Дон Кихоте черты и индивидуализма, и широты, и комичности, и трогательности, и карикатурности, и общечеловечности. Никогда дух великого не был лучше воспринят.

И публика столь же интересна, как и в прошлый раз; те же улыбки снисхождения и симпатии к рыцарю — искателю приключений, к этому герою, в котором кротость, великодушие, покорность судьбе, терпение и мудрость уживаются с безумием, сумасбродством, верой во все невозможное, податливостью на всякое очарование, беспомощному перед действительностью.

 

Пятница, 19 мая 1916 года

Генерал Алексеев с неослабной настоятельностью торопит подготовление крупного наступления, которое он думает начать в первых числах июня. Центром боевых действий будет Галиция, по Стрыпе и по Пруту, между Тарнополем и Черновицами; во главе операции будет стоять генерал Брусилов. Меня уверяют, что войска, благодаря наступившему теплу, настроены прекрасно.

Сегодня у меня обедают испанский посол граф Картахена, княгиня Орлова, княгиня Белосельская, княгиня Кантакузен, граф Потоцкий, граф Сигизмунд Велепольский, граф Кутузов, леди Мюриель Пэджет, леди Сибилла Грей и др.

Княгиня Белосельская и княгиня Кантакузен недавно получили письма от своих мужей с армянского и с буковинского фронтов; обе дамы тоже подтверждают, на основании этих писем, что настроение у солдат боевое. То же самое говорят леди Мюриель и леди Сибилла, которые только что объезжали свои лазареты на Волыни.

 

Суббота, 20 мая 1916 года

Во всех императорских дворцах, министерствах, клубах, театрах и зданиях общественных заведений можно увидеть на стенах величественные портреты русских императоров. Нет более монотонного, скучного и банального зрелища, чем эта официальная иконография.

Тем не менее, несмотря на искусственный и чопорный характер жанра, самобытное выражение лица моделей передано очень точно.

Так, Александр I, с его элегантной фигурой, с выставленным вперед торсом, с его внешностью фата и странствующего рыцаря, очевидно получает удовольствие от того, что его рассматривают люди.

Николай I, с напряженной осанкой, высокомерный и деспотичный, словно высматривает вокруг себя, не отважился ли кто-либо иметь дерзость, пусть даже нечаянно, взглянуть на него.

Александр II, более во всем естественный, но не менее проникнутый важностью своего положения и высоким сознанием своей власти, снисходит до того, чтобы позволить людям посмотреть на него, но, при условии, чтобы они тут же опустили глаза.

Александр III, тяжеловесный, спокойный и простой, с его внешностью обычного буржуа, не обращает никакого внимания на то, рассматривают ли его или нет.

И Николай II, простоватый и застенчивый, словно просит, чтобы на него не смотрели.

 

Воскресенье, 21 мая 1916 года

Правитель канцелярии Штюрмера, достойный исполнитель его низких замыслов, несравненный Мануйлов, был сегодня у меня, чтобы сообщить о пустяшном моем деле с полицией. Покончив с делом, мы с ним разговариваем. С большой искренностью — не всегда же он лжет — в самых мрачных красках изображает он внутреннее положение; он особенно обращает мое внимание на распространение революционного духа в армии.

Я возражаю ему, приводя те благоприятные отзывы о духе войск, которые мне передавали третьего дня.

— Все это верно, но верно только относительно частей на фронте. В тылу же полное разложение. Во-первых, тыловые части ровно ничего не делают или, во всяком случае, недостаточно заняты. Вы знаете, что зима самое неудобное время для военного обучения. Но в этом году это обучение проходило в особенно сокращенном и упрощенном виде, из-за недостатка ружей, пулеметов, орудий, а главное, из-за недостатка в офицерах. Кроме того, солдаты очень скверно размещены в казармах. Их набивают, как сельдей в бочку. В Преображенских казармах, рассчитанных на 1200 человек, помещаются 4000 человек. Представьте себе их жизнь в душных и темных помещениях! Они проводят целые ночи в разговорах. Не забывайте, что среди них есть представители всех народностей империи, всех религий и сект, есть даже евреи. Это прекрасный бульон для культуры революционных бактерий. И наши анархисты, конечно, прекрасно это понимают.

— А что думает по этому поводу Штюрмер?

— Штюрмер просит только не мешать ему, и будьте уверены, ваше превосходительство, что он сумеет управиться.

 

Понедельник, 22 мая 1916 года

Приезд Вивиани и Альбера Тома оставил глубокий след во всех слоях общества.

Будучи здесь, Жозеф де Местр, тонкий наблюдатель французской революции, заметил, как я теперь вижу, совершенно правильно: «Во французском характере, в самом французском языке есть какая-то необычная сила прозелитизма. Вся нация — одна сплошная и широкая пропаганда».

 

Вторник, 23 мая 1916 года

В Трентино, между Эдиже и Брентой, сильное наступление австрийцев заставило итальянцев оставить свои позиции. В Италии большое волнение; уже говорят о необходимости отхода Фриульской армии, чтобы не быть отрезанной от Ломбардии занятием неприятелем Виченцы и Падуи.

У Вердена вновь ожесточенные бои. После блестящего штурма французы захватили форт Дуомон.

 

Среда, 24 мая 1916 года

В 1839 году Николай I говорил маркизу Кюстину: «Республику я понимаю, это строй определенный и недвусмысленный или, во всяком случае, могущий быть таковым. Я, конечно, понимаю абсолютную монархию, раз я сам стою во главе такого строя. Но представительной монархии я понять не могу; это строй, основанный на лжи, на обмане, на испорченности. Я готов был бы скорее отступить до границ Китая, чем согласиться на его установление».

Николай II думает так же, как его предок.

 

Пятница, 26 мая 1916 года

Подвожу итог своего дня.

Сегодня утром П. сообщил мне тревожные сведения о революционной пропаганде на фабриках и в казармах.

Днем княгиня Н., не принадлежащая к партии императрицы, но близкая к Вырубовой, рассказывала мне, что Распутин на днях убеждал государыню, «что нужно беспрекословно слушаться Божьего человека». Затем сообщил, что после своего причащения на Пасхе он чувствует в себе новые силы против своих врагов и считает себя более, чем когда-либо, защитником, ниспосланным Провидением императорской фамилии в Святой Руси. Александра Федоровна со слезами восторга бросилась на колени перед ним и просила его благословения.

Вечером в клубе я слышал такие слова: «Если Дума не будет разогнана, мы пропали» — и затем длинное рассуждение о необходимости вернуть царскую власть к чистым основам московского православия.

В заключение я вспоминаю предсказание г-жи Тенсен, сделанное в 1740 году о французской монархии: «Если только не будет личного вмешательства Бога, физически невозможно, чтобы правительство не сломало себе шеи».

Но я думаю, что пройдет не сорок лет, а едва ли даже сорок месяцев до падения русского режима.

 

Суббота, 27 мая 1916 года

Король Виктор Эммануил телеграфировал императору, прося его ускорить общее наступление русской армии для облегчения итальянского фронта.

Посол Карлотти изо всех сил хлопочет о том же.

 

Понедельник, 29 мая 1916 года

Вера в царя, в его справедливость, в его доброту все еще живет в сердцах крестьян. И этим объясняется всегдашний успех Николая II, когда он непосредственно обращается к крестьянам, солдатам или к рабочим.

В то же время народ убежден больше, чем когда-либо, в том, что бюрократия и чиновники извращают или не выполняют благую волю царя. Никогда так часто не повторялись русские поговорки «Жалует царь, да не милует псарь», «Царь-то сказал: да, но его собачка тявкнула: нет».

 

Вторник, 30 мая 1916 года

Графиня Н., приятельница Вырубовой, таинственно пригласила меня сегодня к себе на чашку чая. Взяв обещание молчать, она сказала мне следующее:

— Сазонов будет, по-видимому, вскоре удален; я решила вас предупредить об этом. Их величества к нему очень плохо относятся. Штюрмер исподтишка ведет против него очень деятельную кампанию.

— Но что же он ему ставит в вину?

— Он его обвиняет в либерализме, в уступчивости по отношению к Думе. Он еще ставит ему в вину — вы ведь обещали мне никому не передавать моих слов — то, что он слишком поддается вашему влиянию и влиянию Бьюкенена... Вы знаете, что императрица, к несчастью, ненавидит Сазонова; она его ненавидит за его отношение к Распутину, которого он называет антихристом, а Распутин, со своей стороны, уверяет, что Сазонов отмечен печатью дьявола.

— Но ведь Сазонов человек очень религиозный. А что говорит император?

— В настоящее время он совершенно подчиняется императрице.

— Вы слышали об этом от Вырубовой?

— Да, от Ани... Но, ради Бога, не говорите никому об этом!..

 

Среда, 31 мая 1916 года

С тех пор как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Этот мужик-чудотворец все более становится политическим авантюристом и пройдохой. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им. По их указаниям он посылает записки министрам, в банки и разным влиятельным лицам. Я видел такие записки — это грязные каракули, грубо повелительные по стилю. Никто ни в чем не смеет ему отказать. Назначения, повышения, отсрочки, милости, подачки, субсидии так и сыплются по его приказанию.

Если дело особенно важно, то он передает записку непосредственно царице и прибавляет: «Вот. Сделай это для меня». И она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии.

 

Четверг, 1 июня 1916 года

Я был поражен сегодня утром видом Сазонова: он бледен, глаза запавшие, вид подавленный. Он жалуется на сильное нервное переутомление, лишающее его сна и аппетита; он собирается поехать отдохнуть на несколько недель в Финляндию. С начала войны он часто страдает мигренями и бессонницей. Это наша общая судьба. Даром нам не проходят заботы и работа, такая тяжелая, напряженная, да еще в таком климате. Но на этот раз меня беспокоит не его здоровье; его состояние объясняется скрытыми неприятностями, о которых я узнал вчера.

 

Пятница, 2 июня 1916 года

Греческое правительство держит себя совершенно недопустимо; его соглашение с болгарским правительством вполне очевидно. Личное участие в этом короля Константина не подлежит сомнению.

Долгая беседа по этому поводу с Сазоновым; я получаю от него разрешение телеграфировать в Париж, что он заранее согласен на все меры, какие Англия и Франция сочтут нужным принять по отношению к Греции.

Итальянцы между Эдиже и Брентой несколько оправились. Австрийское наступление почти приостановлено.

 

Воскресенье, 4 июня 1916 года

По просьбе Виктора Эммануила император повелел ускорить наступление на Волыни и в Галиции. Операция, решительно начатая генералом Брусиловым, развивается пока успешно.

 

Вторник, 6 июня 1916 года

Я говорил о крестьянах с княгиней О., председательницей общества распространения кустарных изделий из дерева, кожи, рога, железа и материи, в которых выражаются художественный вкус русских крестьян и их способность к своеобразной художественной орнаментации.

Она глубоко сожалеет об изменениях, происходящих за последние пятнадцать лет в духовном и нравственном облике деревни, в связи с развитием крупной промышленности: — Сахарные и винокуренные заводы, бумагопрядильни, фабрики, бесчисленные мастерские, вырастающие теперь как из-под земли, оказывают свое влияние на крестьян и распространяют среди них привычки, потребности и взгляды, к которым они совершенно не подготовлены своим прошлым. Переход слишком быстрый для их первобытного сознания. Высокая плата привлекает крестьян на фабрику, а это развращает целые округа. Подумайте, ведь за исключением городов до последнего времени деньги редко встречались в деревне. Во многих местах существовала меновая торговля: меняли овес на тулуп или на водку; за лошадь или за плуг платили работой. Теперь же все изменилось. Крестьяне по большей части утратили простоту нравов, но в то же время по своей отсталости не могут подняться до новых условий. Они совершенно сбиты с пути, запутались. Если Бог не отвратит от нас революции по окончании войны, то быть в деревне большой беде.

 

Четверг, 8 июня 1916 года

Наступление генерала Брусилова развивается блестяще. Оно начинает даже походить на победу.

За несколько дней австро-германский фронт отодвинут на протяжении 150 километров. Русские взяли 40 000 пленных, 80 орудий и 150 пулеметов.

На итальянском фронте, к востоку от Трентино, бои продолжаются, но австрийское наступление приостановлено.

 

Пятница, 9 июня 1916 года

С московских времен русские не были, быть может, настолько русскими, как теперь.

До войны их врожденная склонность к странствиям периодически толкала их на Запад. Высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде, Сент-Морице. Более скромные круги — интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры — ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, в Швейцарию, в Швецию, в Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они, сами того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось это им очень легко благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий «западник» Герцен называл «нравственною восприимчивостью».

Но за последние двадцать два месяца войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена. Вот уже два года, как русские заперты в своей стране, как им приходится вариться в собственном соку. Они лишены подбодряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им всего нужнее. Известно, что для страдающих нервами, склонных к подавленности необходимы развлечения, особенно полезны и поддерживают путешествия, которые дают толчок их деятельности, их вниманию.

Поэтому я нисколько не удивляюсь, видя вокруг себя многих людей, раньше казавшихся мне совершенно здоровыми, а теперь страдающих утомлением, меланхолией и нервностью, несвязностью мыслей, болезненною легковерностью, суеверным и разъедающим пессимизмом.

 

Суббота, 10 июня 1916 года

Интрига против Сазонова, кажется, не удалась. По-видимому, он чувствует свое положение вновь упрочившимся. Во всяком случае, вид у него лучше, и он меньше жалуется на усталость. Но все-таки он дает понять, что очень нуждается в отдыхе.

 

Воскресенье, 11 июня 1916 года

Финансист Г., который сильно заинтересован в промышленных предприятиях в Варшавском и Лодзинском округах, очень верно заметил мне:

— При заключении мира разрешение польского вопроса готовит большие неожиданности. Привыкли смотреть на этот вопрос с национальной точки зрения в освещении горестного прошлого и героически-романтических легенд. Но когда наступит решительный момент, появятся еще два очень важных факта — это социалистический и еврейский элементы. За последние 30 лет социал-демократия в Польше страшно усилилась, рост ее можно измерить все увеличивающимся числом рабочих. В Лодзи в 1859 году было 25 000 жителей, а в 1880 году уже 100 000, теперь же их насчитывается 460 000 человек. А такие фабричные центры, как Сосновицы, Томашев, Домброва, Люблин, Кельцы, Радом, Згерж, тоже растут с неимоверной быстротой. Пролетариат там хорошо организован и везде обнаруживает могучую жизнеспособность. Его нисколько не интересуют исторические мечтания великих польских патриотов. В восстановлении Польши пролетариат видит только возможность осуществить свою экономическую и социальную программу. Будьте уверены, что пролетариат заговорит громким и решительным голосом... Евреи также примут участие. Они разделяют идеи польской социал-демократии, но, кроме того, у них есть своя собственная организация, чисто еврейская, и они будут действовать, как еврейский пролетариат. Евреи очень интеллигентны, очень смелы, очень фанатичны. Польские гетто — это очаги анархизма...

 

Вторник, 13 июня 1916 года

В настоящее время я читаю биографию Ницше и вижу, что, проникнувшись восхищением к законам Ману, он с энтузиазмом поэта и художника отметил для себя следующую прекрасную заповедь первого арийского законоведа:

«Пусть же имена женщин будут легки для произношения — будут нежными, ясными, приятными и уместными; пусть они будут оканчиваться долгими гласными и пусть же они будут напоминать слова благословения».

Русские инстинктивно последовали этой заповеди. Ни один народ не придал именам своих женщин такого музыкального и ласкающего звучания: Ольга, Вера, Дарья, Марина, Соня, Кира, Людмила, Татьяна, Ванда, Тамара, Ксения, Раиса, Надежда, Светлана, Прасковья, Дина...

 

Четверг, 15 июня 1916 года

Русские продвигаются к Тарнополю и Черновицам, они перешли Стрыпу и Днестр. Общее число взятых ими пленных доходит до 153 000.

 

Пятница, 16 июня 1916 года

У меня обедало несколько близких друзей. Стол накрыт в парадном зале, широкие окна которого выходят на Неву. Обед назначен на 9'/₂ часов вечера, таким образом, мы сможем любоваться необычайной картиной северного неба во время летнего солнцестояния.

Мы садимся обедать, когда еще совсем светло. Но от Охты до крепости весь берег освещен фантастическим светом. На первом плане река, отливающая темно-зелеными металлическими тонами, испещренная порой красными отблесками, похожими на кровь. Дальше крыши казарм, купола церквей, фабричные трубы выделяются на грозном темно-красном фоне, переливающемся лиловато-желтоватым цветом. Краски меняются каждую минуту. Как будто от руки какого-то алхимика, от руки титана Тувал-Каина краски разгораются, сияют, слабеют, сливаются, переливаются, исчезают, одно за другим проходят самые разнообразные сочетания. То эта картина напоминает какой-то катаклизм в природе, то извержение вулкана, то разрушающиеся стены, то блеск громадной печи, то свечение метеора, то сияние апофеоза.

К 11 часам небо бледнеет, фантасмагория угасает. Небо затягивается прозрачной пеленой, серебристой и жемчужной дымкой. Кое-где чуть заметно мерцают звезды. В тишине и полумраке город спокойно засыпает.

В половине первого, когда мои гости расходятся, розовый просвет со стороны востока уже предвещает близкую зарю.

 

Воскресенье, 18 июня 1916 года

В Буковине русская армия перешла Прут и заняла Черновицы, передовые части достигли молдавского Серета у Старочинца.

 

Понедельник, 19 июня 1916 года

Начальник Генерального штаба генерал Беляев, один из наиболее образованных и добросовестных офицеров русской армии, отправляется во Францию для выяснения некоторых вопросов, касающихся заказов по снабжению армии. Он сегодня завтракал у меня.

Прежде всего я поздравляю его с победами, которые генерал Брусилов продолжает одерживать в Галиции — вчера он занял Черновицы. Он принимает мои поздравления очень сдержанно, что вполне согласуется с его скромностью и осторожностью.

Мы возвращаемся в большую гостиную, закуриваем сигары, я его спрашиваю:

— Что вы скажете о войне и с какими впечатлениями вы уезжаете?

Взвешивая каждое слово, он отвечает мне:

— Император более, чем когда-либо, твердо намерен продолжать войну до победного конца, пока Германия не будет принуждена принять наши условия, все наши условия. Поскольку его величество соизволил высказаться во время последнего моего доклада, у меня нет в этом никаких сомнений. Наше положение за последние дни значительно улучшилось в Галиции, но мы еще не начинали действовать на германском фронте. В лучшем случае нам предстоит тяжелая и продолжительная борьба. Я говорю, конечно, только с точки зрения стратегической: я не говорю об условиях финансовых, дипломатических и других. Я еду в Париж договариваться о том, чтобы наша армия, предпринимающая теперь громадные усилия, богатая людьми, не терпела бы отсутствия снарядов. Самый важный и безотлагательный вопрос — это вопрос тяжелой артиллерии. Генерал Алексеев каждый день требует тяжелых орудий, а у меня больше нет для него ни одной пушки, ни одного снаряда.

— Но 70 тяжелых орудий выгружены же в Архангельске?

— Это верно, но нам не хватает вагонов. Вы знаете, как мы бедны в этом отношении. Все наше наступление, столь блестяще начатое, может благодаря этому быть погублено.

— Это очень серьезно. Но почему в вашем железнодорожном управлении так мало порядка и активности? Уже несколько цесяцев, как Бьюкенен и я твердим об этом Сазонову, шлем ему ноту за нотой. Но мы не могли пока достигнуть чего-нибудь. Наши военные и морские атташе тоже хлопочут изо всех сил. Но тоже безуспешно. Подумайте, как ужасно, что Франция жертвует частью своего промышленного производства для снабжения вашей армии, а из-за беспорядка и инертности ваши войска не пользуются этим снаряжением! С тех пор как в Архангельске открылась навигация, туда привезено французскими судами семьдесят тяжелых орудий, полтора миллиона снарядов, шесть миллионов гранат, пятьдесят тысяч ружей. И все это свалено на пристанях. Необходимо усилить движение на ваших железных дорогах. Триста вагонов в день, ведь это смешно. Меня уверяют, что при небольшом напряжении и упорядочении дела можно было бы легко удвоить их число.

— Я веду ожесточенную борьбу с железнодорожным ведомством, но меня слушаются немногим больше, чем вас... Это, впрочем, так важно, что нельзя с этим примириться. Поэтому я вас очень прошу еще раз поговорить с Сазоновым, попросить его представить ходатайство от вашего имени в Совет министров.

— Будьте во мне уверены, я с завтрашнего дня начну борьбу...

 

Четверг, 22 июня 1916 года

Несколько дней тому назад великий князь Борис Владимирович ужинал вместе со своими обычными собутыльниками, а также с английским офицером, майором Торнхиллом.

Как обычно, великий князь слишком часто выпивал до дна свой бокал с шампанским. Когда он уже в достаточной степени разгорячился, он в полной мере проявил свою англофобию, унаследованную им от отца.

Повернувшись в сторону Торнхилла, он воскликнул:

— Англия ничего не делает для этой войны; она позволяет, чтобы ее союзников убивали. Уже в течение четырех месяцев французы несут колоссальные потери при Вердене, а вы даже не вылезаете из своих окопов. Мы, русские, давно бы уже были в Багдаде, если бы вы не умоляли нас не вводить туда наши войска, чтобы спасти вас от признания, что вы сами не способны вступить в Багдад.

Торнхилл холодно ответил:

— Это не соответствует действительности, ваше высочество! К тому же вы забываете о Дарданеллах.

— Дарданеллы?.. Это же сущий блеф!

Торнхилл подскочил с кресла:

— Блеф, который стоил нам 140 000 человек! О, нет! Это все же блеф! Во всяком случае, вы можете быть уверены, что как только с Германией будет подписан мир, мы начнем войну с вами!

Всеобщая суматоха. Великий князь уходит, хлопнув дверью.

Майор Торнхилл доложил об инциденте сэру Джорджу Бьюкенену. Не желая обращаться с жалобой непосредственно к императору, мой коллега передал официальную просьбу министру императорского двора, чтобы великому князю Борису было сделано внушение.

Но никакого внушения не было сделано. Борис Владимирович продолжал невозмутимо свою жизнь, наполненную удовольствиями и праздным времяпровождением.

Чем же он занимался со времени начала войны?

Ничем. Он якобы исполнял какие-то неопределенные приказы, совершал бесцельные инспекционные поездки, изредка дававшие ему возможность побывать на фронте, но это был лишь предлог для того, чтобы разнообразить круг своих удовольствий, разъезжая из Москвы в Киев, из Варшавы в Одессу, с Кавказа в Крым. Как же так получается, что этот тридцатисемилетний великий князь, полный сил и здоровья, отягощенный богатством и привилегиями, не принял никакого участия в сверхъестественных усилиях, в течение почти двух лет неуклонно прилагаемых русским народом, проявлявшим при этом необычайную выносливость, героизм и самопожертвование?

Вчера случайно я перелистывал страницы «Илиады», к которым обращаюсь довольно часто; моим глазам предстал отрывок из двенадцатой песни поэмы, в котором повествуется о том, как Сарпедон, сын Зевса, приехав из Ликии, чтобы помочь троянцам, вовлекает своего друга Главка в битву:

«Почему нас так сильно уважают в Ликии? — говорит Сарпедон своему другу. — Почему нам предоставляют лучшие места на празднествах? Почему на берегах Ксанфа мы владеем цветущими поместьями? Все это потому, что нас всегда можно найти во главе ликийцев, когда вовсю разгорается битва; все это потому, что каждый ликиец говорит себе: «Если наши владыки едят самую жирную овцу и пьют самые лучшие вина, то это делает их более смелыми и более сильными, когда они ведут нас на битву».

 

Суббота, 24 июня 1916 года

За последние дни я замечаю в политических кругах Петрограда странное настроение против аннексии Россией Константинополя.

Утверждают, что эта аннексия не только не разрешила бы восточного вопроса, но только осложнила бы его и затянула, так как ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключ от Черного моря в когтях у русского орла. Русским важно добиться свободного прохода через проливы, а для этого достаточно создания на обоих берегах нейтрального государства, находящегося под покровительством великих держав. Считают также, что слияние греческого патриархата с русской церковью повлекло бы за собой неразрешимые затруднения и было бы в тягость для русских православных. Наконец, с точки зрения внутренней политики и социального развития, считают, что Россия совершила бы большую неосторожность, допустив внедрение в свой организм турецко-византийского тлетворного начала.

Я считаю все эти соображения совершенно правильными. Но о чем же думали раньше?

 

Воскресенье, 25 июня 1916 года

Нужно побывать в России, чтобы понять изречение Токвилля: «Демократия лишает деспотизм материального содержания».

По своей сущности демократия не обязательно должна быть либеральной. Не нарушая своих принципов, она может сочетать в себе все виды гнета политического, религиозного, социального. Но при демократическом строе деспотизм становится неуловимым, так как он распыляется по различным учреждениям; он не воплощается ни в каком одном лице, он вездесущ и в то же время его нет нигде; оттого он, как воздух, невидим, но удушлив, он как бы сливается с национальным климатом. Он нас раздражает, от него страдают, на него жалуются, но не на кого обрушиться. Люди обыкновенно привыкают к этому злу и подчиняются. Нельзя же сильно ненавидеть то, чего не видишь.

При самодержавии же, наоборот, деспотизм проявляется в самом, так сказать, сгущенном, массивном, самом конкретном виде. Деспотизм тут воплощается в одном человеке и вызывает величайшую ненависть.

 

Понедельник, 26 июня 1916 года

Несколько месяцев назад я дал в своем дневнике описание портрета русской женщины, в основу которого было положено свидетельство самой женщины. Сейчас я дополню это описание, основанное уже на свидетельстве мужчины.

Я обедал на островах наедине с Б. Пятидесяти двух лет, холостяк, наделенный острым и проницательным умом, он в юности служил в конногвардейском полку. После этого он делил время между благоустройством своего имения, некоторой общественной работой, путешествиями, любовью к музыке, поддержанием крепких дружеских отношений и, не в последнюю очередь, заведением успешных и благоразумных любовных связей, менявшихся в зависимости от мимолетной прихоти. Его повествование, естественное и многоплановое, доставляло мне удовольствие и расширяло знания о русской жизни, поскольку в каждый аспект его дилетантства он привносил острую наблюдательность. Я считаю его неплохим физиологом нравственности, аналитиком, точным и скептическим, но ни в коей мере не разочарованным.

Уделив немалую долю времени обществу женщин, он признает, что жизнь без них была бы невыносима и что, хотя иногда некоторые сумасшедшие убивают себя ради них, все же благодаря именно женщинам самоубийство не является угрозой для мужчин, так как их роль на этом свете заключается скорее не в том, чтобы навсегда сохранить жизнь, а в том чтобы забыть о ней.

Как бы то ни было, но в девять часов этого вечера мы сидели друг против друга на берегу Невы.

Напротив нас, на другом берегу, сквозь листву вековых деревьев можно было увидеть очаровательный Елагинский дворец. В конце острова ивы, ветви осины и ясеня склонились к быстро текущим водам. Вскоре все небо оказалось окутанным неосязаемой кисеей, перламутровой испариной молочного цвета. В то время, как вокруг нас все более и более давали о себе знать чары «белых ночей», великих ночей солнцестояния, я расспрашивал Б. о русских женщинах. Непринужденно, словно невзначай прибегая к своей памяти, он скорее небрежно ронял, чем тщательно формулировал свои высказывания:

— Я знаю только русских женщин. Хорошо узнать можно только женщин собственной страны; вступать в связь следует только с представительницами собственной расы...

Русские женщины — сама искренность; в том смысле, что они никогда не пытаются играть какую-то роль; они никогда не испытывают склонности к тому, чтобы описывать свои чувства. Они, по возможности, стремятся жить полной жизнью, но не думают о себе как о героинях повестей и романов и не держат в голове какой-нибудь образ в качестве объекта для подражания... Их грезы исходят из собственной души, они не заимствуют их от других...

Их главная беда заключается в том, что они непостоянны. Они едва ли когда-либо сознают, чем именно руководствуются их чувства и поступки; создается впечатление, что они всегда подчиняются каким-то слепым силам. Часто они принимают самые серьезные решения лишь затем, чтобы дать выход своим нервам. Любой пустяк, какое-то слово, услышанное ими мимоходом, какая-то мысль, внезапно пришедшая им в голову, просто ужин, один тур вальса или, наоборот, когда его нет, облако, плывущее в небе, изменение настроя души и... вот и все, все мгновенно меняется. Одна моя знакомая женщина сказала мне недавно: «Я чувствую себя другой женщиной, когда надеваю новое платье...»

По той же причине они весьма подвержены влиянию природы. Приход весны, радость от того, что засияло солнце, запах первых фиалок, всего этого достаточно, чтобы они потеряли голову. Зрелище звездного неба над степью вызывает у них головокружение. Гроза вечерами словно заряжает их электричеством...

Даже у самых счастливых из них всегда остается чувство какой-то неудовлетворенности, беспокойства и неутолимости; они находятся в состоянии ожидания чего-то грядущего, окутанного в неизвестность...

И опять же только в любви они ощущают твердую почву под ногами. Когда их сердца не заняты любовью, они бесцельно скитаются, словно острова, плывущие по поверхности реки...

Нет занятия более занимательного, чем слушать их беседу между собой. Пока они говорят, они по ходу дела выдумывают новые истории; можно подумать, что в ваших глазах они находят новые слова...

Они быстро принимают решение влюбиться в вас... и так же быстро разлюбить. Имея дело с ними, прибегать к красноречию бесполезно — и тогда, когда вы хотите завоевать их, и тогда, когда вы хотите удержать.

Они очень стыдливы. Именно поэтому кажется, что они легко отдаются; они не позволяют себе полууступок. Как только их сердце дает согласие, они сразу же делают все, чтобы ускорить кризис; они считают, что унижают себя, если будут торговаться...

Их память подобна выдвижному ящику в шкафу, который они открывают и закрывают по желанию. Они все помнят и все забывают, в зависимости от своих интересов или своих капризов...

Если у них есть враг, то он ужасен, если они больны, то их болезнь неизлечима. В ином случае было бы скучно. Тогда они способны на самые большие глупости!..

Абсурд и невозможность, вот что более всего их привлекает...

Они всегда говорят, что они довольствуются малым: но ничто не может удовлетворить их...

Неожиданность — это то, от чего они никогда не устают...

В любви они проявляют больше смелости, инициативы и щедрости, чем мужчины. Их превосходство над мужчинами в обыденной жизни сказывается еще чаще. В трудные минуты они демонстрируют большее присутствие духа, энергии и движущей силы, более высокое чувство долга и свободы, а также большую инициативность. Они являются душой семьи...

Сила их любви и самоотречения доходит до настоящего героизма, когда мужчина, которого они любят, попадает в полосу злоключений. Их преданность ему принимает форму закабаления и самопожертвования: они готовы следовать за ним в Сибирь, в ссылку, куда угодно...

Один из их недостатков заключается в том, что они не могут лгать. Они недостаточно владеют собой, чтобы придерживаться лжи. И именно это часто заставляет нас считать, что они кажутся жестокими...

У них чрезвычайно развита сила воображения. От ревности они испытывают настоящую пытку...

Они никогда не признаются в том, что идут на поводу собственных чувств; они всегда пытаются одухотворить свои желания и обмануть самих себя в отношении собственного состояния упоения. Словарь мистики является бесценным средством для наиболее страстных из них, желающих оправдать свое безрассудство...

Толстой был абсолютно прав, когда превозносил красивые округлые руки Анны Карениной. Совершенство женских рук является одной из характерных черт русской народности. Во всех социальных классах, даже среди простого народа, вы найдете молодых женщин с удивительно красивыми руками, полными и нежными, с шелковистой белизной, идеально пропорциональными, гладкими и ласкающими...

В России, как и везде, великие любовницы, роковые жертвы страсти, крайне редки. Но, возможно, ни в одной другой стране роковое приворотное зелье не является столь едким и пожирающим; оно опустошает все нутро с непреодолимой жестокостью, ничего не оставляя, кроме неистового стремления к самоубийству и забвению.

Непостоянные, безумные, коварные, экстравагантные, эгоистичные, монополизирующие, порочные, невротические, мучающие, уклончивые, разочаровывающие, дьявольские — этими и еще многими другими словами вы можете назвать их; но никогда — заурядными, педантичными или наводящими тоску. Одним словом, они — опасны и очаровательны...

 

Вторник, 27 июня 1916 года

Русские взяли Кимполунг, к юго-западу от Черновиц; эта победа делает их хозяевами Буковины и подводит к Карпатам.

Мы следим с Сазоновым по карте за ходом наступления, он мне говорит:

— Вот когда должна бы выступить Румыния... Она бы могла свободно пройти до Херманштадта до Темешвара... до самого Пешта... Но Братиано не способен на простые, прямодушные решения. Вы увидите, он пропустит все возможности.

 

Среда, 28 июня 1916 года

Из верного источника узнаю следующее. Императрица переживает очень тяжелую полосу. Усиленные молитвы, посты, аскетизм, волнения, бессонница. Она все больше утверждается в восторженной мысли, что ей суждено спасти святую православную Русь и что покровительство Распутина и высокие его качества ей необходимы для успеха. Она по всякому поводу советуется с ним, просит его благословения.

Но отношения царицы с Гришкой облечены покровом тайны. В газетах о них ни слова. В обществе об этом говорят, шепотом и только между собой, как о позорной тайне, в которую лучше не углубляться, но не стесняются выдумывать бесконечное число фантастических подробностей.

Обыкновенно сам Распутин редко бывает во дворце. Он видится с царицей по большей части у Вырубовой, в ее квартире на Средней улице, там он проводит иногда по несколько часов с обеими женщинами, а агенты генерала Спиридовича охраняют дом и никого не подпускают близко к нему.

Обыкновенно же полковники Ломан и Мальцев поддерживают постоянные сношения между старцем и его кликой и дворцом.

Полковник Ломан, помощник управляющего императорскими дворцами, староста любимой церкви царицы Федоровского собора, личный секретарь Александры Федоровны, пользуется полным ее доверием. Его помощником в его ежедневных сношениях с Распутиным является артиллерийский полковник Мальцев, начальник воздушной охраны Царского Села.

Для интимных поручений императрица пользуется обыкновенно услугами молодой монахини, работающей в придворном военном госпитале, сестры Акулины.

Несколько лет тому назад эта монахиня жила в Октайском Свято-Тихоновском монастыре в уральских лесах, недалеко от Екатеринбурга. Крестьянка родом, очень здоровая от природы, она вдруг стала страдать припадками, которые очень усилились и стали периодическими. На глазах у своих испуганных сестер она то корчилась в судорогах, то впадала в восторженно-бредовое состояние, то испытывала необычайные ощущения; ее считали одержимой бесами. Во время такого припадка явился Распутин. Он тогда ходил странником по Уралу. Однажды вечером он попросился ночевать в Октайском монастыре. Его приняли как посланца свыше и немедленно привели к бесноватой, которая билась в припадке. Он остался с ней наедине и в несколько минут исцелил ее властным заклинанием. Дьявол больше не беспокоил ее. После такого исцеления Акулина стала верной слугой старца.

 

Четверг, 29 июня 1916 года

Русская армия продвинулась в Галиции на 50 километров к югу от Днестра до Коломеи; она заходит еще дальше к северо-западу, продвигаясь к Станиславову.

За июнь взято в плен 217 000 человек, в том числе 4500 офицеров, кроме того, захвачено 230 орудий и 700 пулеметов.

Генерал Алексеев только что сообщил генералу Жоффру, что сейчас наиболее удобный момент для наступления Салоникской армии на болгар; это наступление принудило бы Румынию, наконец, открыто стать на сторону Антанты. Заключительные выводы обращения генерала Алексеева, по-моему, очень убедительны: «Вряд ли будут более благоприятные условия в дальнейшем для успеха наступления из Салоник. Русские войска пробили широкую брешь в австро-германской линии, а в Галиции мы вновь перешли к наступательной войне. Германия и Австрия стягивают сюда все свои свежие силы и, таким образом, ослабляют свой фронт на Балканах. Удар по Болгарии обезопасил бы тыл Румынии и был бы угрозой Будапешту. Для Румынии выступление является необходимым, выгодным и в то же время неизбежным».

Высшее английское командование отказывается вести в настоящее время наступление на болгар, считая его слишком опасным. Бриан настаивает в Лондоне на необходимости согласиться с мнением генерала Алексеева.

 

Пятница, 30 июня 1916 года

Я говорил об императоре Вильгельме в беседе с великим князем Николаем Михайловичем, который ненавидит его всеми фибрами своей души и никогда не упускает случая насмехаться над ним... несмотря на то, что его племянница, дочь его сестры, великой княгини Анастасии Мекленбургской, замужем за кронпринцем. В распоряжении великого князя полный набор историй о комедиантстве, трусости и лицемерии кайзера. Поэтому я привел его в полный восторг, когда пополнил его коллекцию историческим случаем, точным повествованием о малоизвестных инцидентах, которыми был отмечен знаменитый визит яхты «Гамбург» в Танжер 31 марта 1905 года.

Как только я стал рассказывать, великий князь прервал меня:

— Вы говорите, 31 марта 1905 года?! Это же было через шестнадцать дней после нашей катастрофы при Мукдене! Вильгельм выбрал неплохой момент для своего фанфаронства!

— Лучшего момента он не мог бы выбрать. Франко-русский альянс был полностью парализован... Императорская яхта «Гамбург» бросила якорь у берегов Танжера в половине девятого утра, на час позже времени, согласованного с правителями дворца «Макзен». Программа визита предусматривала, что император должен был высадиться на берег в семь тридцать утра и затем направиться в немецкую миссию, где его должны были приветствовать члены дипломатического корпуса и немецкой колонии в Танжере. После этого представитель султана должен был дать завтрак в честь кайзера в крепости Касба, чьи башни возвышались над городом. Венцом дневных празднеств должно было послужить подготовленное выступление губернаторских войск Марокко на Маршанской площади. Император должен был вернуться на яхту в пять часов дня... Однако неподалеку от того места, где яхта «Гамбург» бросила якорь, уже в течение более трех месяцев стоял французский крейсер «Дю Шайла». В соответствии с правилами морского этикета командир этого корабля, капитан Дебон, немедленно отправился на борт «Гамбурга», чтобы приветствовать императора. После дружеского приветствия император спросил капитана: «Вы хорошо знаете гавань Танжера?» — «Да, ваше величество; я стою здесь уже более трех месяцев». — «Я хочу, чтобы вы сказали мне честно, как моряк моряку: не опасно ли мне сойти на берег?» — «О, нет, ваше величество; совсем нет! Вода в гавани еле колышется, зыби нет, и ветер совсем не сильный».

Император минуту молчал и затем с задумчивым видом стал говорить о технических морских проблемах; но неожиданно он повторил свой вопрос: «Вы действительно считаете, что мне не грозит опасность, когда я буду сходить на берег?»

Несколько удивленный этой настойчивостью, капитан Дебон решительным тоном ответил: «Нет ни малейшей опасности, ваше величество; гавань сегодня совершенно спокойная». — «А что будет с ней, когда я должен буду возвращаться на яхту в пять часов?» — «Ваше величество, я не берусь сказать, что будет через восемь часов, но я могу заверить вас, что у меня нет причины считать, что погода ухудшится».

Император поблагодарил капитана и отпустил его. Очень решительные ответы, которые он только что получил, должно быть, убедили его, что было бы лучше сразу же отправиться на берег и, если будет необходимо, вернуться на яхту пораньше, в случае ухудшения погоды на море. Но он потерял еще два с половиной часа, отдавая противоречивые приказы и продолжая проявлять нерешительность. В конце концов сошел на берег без четверти двенадцать.

На портовой набережной рота марокканских солдат под командованием французского офицера выстроилась в почетном карауле. Перед этими солдатами стоял небезызвестный каид (губернатор) Маклин, бывший английский дезертир, ставший нашим большим врагом. Не дожидаясь окончания процедуры церемониальных поклонов и любезностей, император поспешил оседлать лошадь, чтобы отправиться в немецкую миссию; он выглядел очень встревоженным, лицо приняло желтый оттенок.

Когда он взбирался по крутой улице, пересекавшей город, несколько горланов, присоединившихся к его эскорту, стали кричать «ура». Наклонившись к каиду Маклину, шествовавшему у головы его лошади, Вильгельм II выпалил: «Заставьте замолчать этих людей! Мои нервы на пределе!»

В немецкой миссии он произнес помпезную краткую речь, в которой торжественно объявил о решимости сохранять права и интересы Германии в свободном Марокко.

Когда он вышел из миссии, все заметили, как сильно изменилось выражение его лица. В то же время бросилось в глаза странное возбуждение в рядах его эскорта. Офицеры забегали во всех направлениях, каид Маклин поменял позицию своего войска и выслал вперед гонцов. Изумление было всеобщим, когда стало известно, что император не будет присутствовать ни на завтраке в крепости Касба, ни на выступлении войск на Маршанской площади. В траурном молчании вся процессия поспешила в порт. Вильгельм II тут же отправился на борт яхты, и через час яхта «Гамбург» покинула гавань Танжера.

Даже еще до того, как я закончил свой рассказ, великий князь Николай разразился хохотом. И затем, с озорными искорками в глазах, он громовым голосом позволил себе высказаться:

— Я не слышал об этих подробностях. Но насколько же они правдивы! В них весь Вильгельм... Я так хорошо его вижу, моего славного Гогенцоллерна! Какой трус! Какой низкий фигляр!.. Я всегда говорил: он всего лишь воображала. И скорее трус, чем фанфарон!.. Совершенно очевидно, что он не хотел сходить на берег и вымаливал предлог у капитана вашего крейсера, чтобы не покидать яхты. В самый ответственный момент свершения своего грандиозного подвига он испугался, как тот актер, у которого сдали нервы перед выходом на сцену. И в конце всего приключения он поспешил обратно на борт яхты! Ну что за плоская острота! Вы можете себе представить что-либо более гротескное и более жалкое? Если бы он не родился у подножья трона, у него не было бы соперника в качестве клоуна на ярмарке!..

 

Суббота, 1 июля 1916 года

В Галиции русские заняли Коломею и преследуют австро-германцев по направлению к Станиславову. В Буковине они закрепляют свои успехи.

С 4 июня армия генерала Брусилова захватила 217 000 пленных.

Во Франции начинается большое англо-французское наступление на Сомме.

 

Воскресенье, 2 июля 1916 года

Мое недавнее вмешательство по поводу Архангельской железной дороги дало некоторые результаты. Сазонов мне сказал, что по особому распоряжению императора число вагонов будет увеличено в сутки с 300 до 450, а вскоре и до 500.

Братиано продлолжает уверять в Париже, что он не может принять окончательного решения по причине противодействия со стороны России, и на меня сыплется одна нетерпеливая телеграмма за другой. С целью прекращения двусмысленной игры румынского правительства генерал Алексеев сообщил ему следующее: «Сейчас наступило наиболее подходящее время для выступления Румынии, и это единственный момент, когда вмешательство Румынии могло бы интересовать Россию».

Я говорю об этом с Диаманди, который у меня завтракал.

— Промедления Братиано, — говорю я, — страшная ошибка. Я прекрасно понимаю, что он не хочет войны и стремится избежать ее, это вполне понятно — война всегда рискованная вещь. Но раз, по вашим заявлениям, и согласно его заявлениям, он желает войны, раз он заранее уже назначил себе долю в добыче, раз он настолько втянулся в политику национальных требований, то как же он не видит, что стратегически сейчас настало время для выступления Румынии! Русские усиленно наступают, австро-германцы еще оглушены поражением, итальянцы оправились и уверенно сражаются, англичане и французы изо всех сил нажимают на Сомме. Чего же еще нужно Братиано? Разве он не знает, что на войне нужно пользоваться подходящим моментом?

— Лично я с вами вполне согласен. Но я уверен, что и у Братиано есть веские причины откладывать окончательное решение. Подумайте, ведь он ставит на карту существование Румынии!

 

Понедельник, 3 июля 1916 года

Русские парламентарии, ездившие на совещание с французскими, английскими и итальянскими, только что вернулись в Петроград. Сегодня они отчитывались о своей работе в Государственном совете и в Государственной думе. Даже сквозь условные выражения их докладов видно глубокое восхищение перед военной доблестью союзников, в особенности французов.

Я был сегодня с Бьюкененом и Карлотти на заседаниях в Мариинском и в Таврическом дворцах. Нас приветствовали очень горячо.

Я беседовал с некоторыми членами Государственного совета и Государственной думы: с Гурко, князем Лобановым-Ростовским, с Шебеко, Велепольским, Милюковым, Шингаревым и др., они все в различной форме высказывают одну и ту же мысль: «Мы здесь хорошо понимаем, что такое война».

 

Вторник, 4 июля 1916 года

Я завтракал сегодня у итальянского посла. Там были председатель Государственной думы Родзянко, член Государственного совета князь Сигизмунд Велепольский и два депутата-кадета, Милюков и Шингарев.

Я беседовал долго с Милюковым о его впечатлениях от поездки на Запад.

— Прежде всего, — говорит он, — нужно усилить и согласовать наше наступление. А это возможно только при совместной работе правительства со страной и с Думой. Между тем в настоящее время преобладает иная тенденция...

Он поражен тем, какую большую роль Франция придает выступлению Румынии, и считает румынскую армию очень слабой; чувствуется его старая склонность и снисходительность по отношению к Болгарии.

Мне хотелось поговорить с ним поосновательнее о внутреннем положении, и я пригласил его к себе на обед через три дня, вместе с Шингаревым.

Велепольский отводит меня в сторону и сообщает по секрету:

— Я совершенно уверен в том, что император вызовет вскоре своих министров в Могилев для выяснения польского вопроса. Штюрмер и большинство его коллег настроены против. Но мне кажется, что Сазонов может восторжествовать: он взял это дело в свои руки, и генерал Алексеев его энергично поддерживает.

Он прибавляет, что вскоре будет иметь возможность окольными путями передать письмо императору и хотел бы прибавить несколько слов от меня.

Я отвечаю:

— Вы можете сказать, что провозглашение польской независимости будет встречено Францией не только как первый шаг, являющийся следствием этой войны, но и как важный политический акт, который будет иметь большое значение в будущем и поможет продвижению русской армии в Польше.

Новости из Галиции и Буковины продолжают оставаться превосходными. Число пленных доходит до 233 000 человек.

Во Франции наступление на Сомме сопряжено с крайними сложностями, но для нас развивается успешно.

 

Среда, 5 июля 1916 года

Сегодня у меня завтракал тет-а-тет генерал Поливанов.

Несмотря на опалу, он продолжает поддерживать близкие отношения с генералом Алексеевым, который его высоко ценит. Таким образом, он хорошо осведомлен о стратегическом положении русской армии.

Он несколько раз повторяет мне, что высказывает только свои личные мнения и говорит:

— Наше наступление в Галиции и Буковине есть только начало большого наступления по всему фронту... Мы должны весь свой удар направить на германский фронт; мы достигнем окончательной победы только тогда, когда разобьем немцев. После Верденских боев Германия не может предпринять крупного наступления. Но на нашем фронте следует ожидать с ее стороны упорного сопротивления на Немане, Буге и затем дальше по течению этих же рек и по Висле. Я не знаю, каковы намерения генерала Алексеева, но думаю, что в его планах продвинуть все наши армии к северо-западу, имея Ригу центром этого движения. Генерал Куропаткин, не очень способный вести наступление, но умеющий вести оборонительную войну, вполне подходит к выполнению порученного ему плана. Генерал же Эверт и генерал Брусилов, эти искусные мастера маневра, выполнят остальное. Я думаю, что им поставят целью взять Вильно, Брест-Литовск и Люблин.

— А Краков?

— Навряд ли. Но во всяком случае это зависит от Румынии. Будь мы уверены в выступлении румынской армии, мы были бы спокойнее за наш левый фронт и нам бы оставалось только поддерживать связь с нашим новым союзником. Но если Румыния останется нейтральной, придется быть гораздо осмотрительнее, и это значительно задержит все наступление. Но каково бы ни было решение румынского правительства, мы должны знать его немедленно. В Бухаресте, по-видимому, даже не знают, что наступление в полном разгаре...

 

Четверг, 6 июля 1916 года

Англичане наступают между Соммой и Анкром, а французы продвинулись за вторую линию неприятельских окопов к югу от Соммы. В обеих зонах германцы оставили в наших руках около 13 000 пленных.

На фронте в 300 километров между Стоходом и устьями Прута русские методически наступают. К северу, на Волыни, они угрожают Ковелю. На юге, в Галиции, они заняли Делятин, защищающий один из главных входов в Карпаты, между Станиславовым и Мармарош-Сигетом.

Такое же наступление идет в Армении, где турки одновременно отброшены и на берегу Черного моря, и к западу от Эрзерума.

 

Пятница, 7 июля 1916 года

Сегодня у меня обедали лидеры кадетской партии Милюков и Шингарев. Я делюсь с ними своими опасениями по поводу внутреннего положения и интриг, центром которых является Штюрмер. Я их спрашиваю:

— Как вы думаете, возможны ли в более или менее близком будущем серьезные события?

Милюков отвечает мне следующее (Шингарев с ним согласен):

— Если вы подразумеваете под «серьезными событиями» народные волнения или насильственный акт против Думы, то я могу вас успокоить, во всяком случае на ближайшее время. Будут забастовки, но местного характера и без всяких насилий. В случае же неудачи на фронте могут начаться волнения — общественное мнение не перенесет нового отступления от Дунайца. В случае голода тоже можно ожидать серьезных беспорядков. С этой точки зрения меня беспокоит будущая зима. Что же касается действий против Думы, то я полагаю, что Штюрмер и его банда подумывают об этом. Но мы не дадим им для этого ни повода, ни даже предлога. Мы решили не отвечать ни на какие вызовы и противопоставить им терпение и благоразумие. Когда война кончится, тогда посмотрим. Но при такой тактике мы подвергаемся нападкам со стороны либеральных кругов, обвиняющих нас в нерешительности, и постепенно можем потерять связь с народными массами, — их возьмут в свои руки люди более решительные.

Я приветствую столь патриотическую линию поведения. Но вижу из их слов, что если немедленной опасности еще и нет, то она во всяком случае не за горами.

Они уезжают в 10 часов, так как возвращаются в Павловск, и я еду кататься на острова.

Такую прелестную ночь я редко видел в Петрограде. Теплая, тихая и ясная. Но ночь ли это? Ведь нет темноты. Значит, это день. Тоже нет — где же дневное освещение? Это скорее вечерний или предрассветный сумрак. На беловатом небе кое-где слабо мерцают звезды. На Стрелке Елагина острова легкий туман, светящийся и серебристый, стоит над Финским заливом. В этом освещении березы и дубы, окаймляющие пруды, кажутся каким-то заколдованным лесом, декорацией волшебного сна.

 

Суббота, 8 июля 1916 года

На рижском фронте и у озера Нарочь русские захватили целый ряд немецких позиций.

В центре они наступают на Барановичи. На Волыни они перешли Стоход и подходят к Ковелю.

В Галиции их войска протянулись по фронту вдоль линии Карпат.

С 4 июня они захватили около 266 000 пленных.

Сазонов опять говорил мне сегодня утром:

— Вот когда Румыния должна бы выступить.

Но русское общество вообще настроено недоверчиво, несмотря на достигнутые успехи. Оно желает войны до победного конца, но все меньше и меньше верит в эту победу.

 

Воскресенье, 9 июля 1916 года

Бриан признал, наконец, что для того, чтобы добиться выступления Румынии, нужно действовать не в Петрограде, а в Бухаресте. Он сильно нажимает на Братиано и требует от него решительного ответа.

Вот заключительные слова инструкции, врученной Блонделю, нашему послу в Румынии:

«Все условия, поставленные Братиано, в настоящее время выполнены. Выступление Румынии для того, чтобы иметь какую-либо цену, должно быть осуществлено немедленно. Ей нетрудно энергично напасть на ослабленную и отступающую австрийскую армию, а это было бы чрезвычайно полезно союзникам. Это выступление окончательно бы разбило противника, уже сильно деморализованного, и дало бы возможность России сосредоточить все свои силы против Германии, давая тем самым ее наступлению возможность развить максимум его силы. Таким образом, Румыния вступила бы в коалицию в подходящий психологический момент, что в будущем дало бы ей право на удовлетворение ее национальных стремлений... Настоящая минута очень решительная. Западные державы все время относились с полным доверием к Братиано и к румынскому народу. Если Румыния не использует представляющейся ей возможности, то она должна будет отказаться от мысли стать, путем объединения всех своих соплеменников, великим народом». Я передаю эту инструкцию Сазонову, который говорит: — Прекрасно написано. Генерал Алексеев останется так же доволен, как и я.

 

Вторник, 11 июля 1916 года

Широкое наступление на Сомме превращается в позиционную борьбу. Мы, с трудом подвинувшись на два или три километра, принуждены снова остановиться перед укреплениями громадной мощности.

Опять начнется позиционная война с ее удручающей медленностью. Эта затяжка опасна в отношении России, так как русское общественное мнение и так уже склонно верить, что Германия вообще непобедима.

 

Среда, 12 июля 1916 года

Все министры, в том числе и Сазонов, уехали вчера утром в Ставку, куда император созвал их для решения вопроса о польской независимости.

Англо-французское наступление на Сомме уже закончилось. Результаты средние. Продвинулись на 2—4 километра на фронте в 20 километров, взято 10 000 пленных.

 

Четверг, 13 июля 1916 года

Сегодня утром Бьюкенен и я отправляемся, ввиду отсутствия Сазонова, к товарищу министра Нератову, человеку сдержанному и осторожному.

Мы беседуем с ним о Румынии, как вдруг открывается дверь и входит Сазонов, прямо с дороги. Несмотря на двадцать четыре часа, проведенные в вагоне, вид у него свежий, взгляд оживленный. Он весело спрашивает:

— Я не помешаю? — Затем садится и говорит: — Я привез хорошие вести и могу сообщить их вам, но только под большим секретом.

Мы поднимаем руки в знак клятвы молчания.

Тогда он нам передает следующее:

— Император вполне склонился на сторону моих взглядов, хотя, могу вас уверить, были жаркие прения. Но это ничего. Я одержал победу по всей линии. Какие вытянутые лица были у Штюрмера и Хвостова! Но вот что важнее. Его величество повелел в спешном порядке представить ему проект манифеста о провозглашении польской независимости, и мне поручено его составить.

Лицо его сияет радостью и гордостью. Мы поздравляем его от всей души. Он продолжает:

— Теперь прощаюсь с вами — еду в Финляндию и там буду спокойно работать. Вернусь через неделю.

Я его останавливаю:

— Сообщите мне, ради Бога, что-нибудь о проекте автономии, принятом императором! Будьте великодушны! Обещаю хранить, как тайну судилища инквизиции, нарушение которой наказуется вечными муками.

— В таком случае, я продолжу свое конфиденциальное сообщение. Вот программа, принятая императором:

1. Царством Польским будет править наместник императора или вице-король. Будет совет министров и парламент, состоящий из двух палат.

2. Все управление будет сосредоточено в руках этого правительства, за исключением дел, касающихся армии, дипломатии, таможни, общих финансов и железных дорог, имеющих стратегическое значение; эти дела останутся в ведении центральной власти.

3. Административные пререкания между Царством и Империей будут разрешаться Сенатом, заседающим в Петрограде, который объединит в себе функции нынешнего Государственного совета и нашей высшей кассационной инстанции; будет образован особый департамент Сената, с равным числом русских и польских сенаторов.

4. Присоединение австрийской и прусской частей Польши будет предусмотрено в следующих словах: «Если Бог дарует нашим войскам победу, то все поляки, которые сделаются подданными императора и короля, будут пользоваться благами изложенного выше государственного устройства.

Оставляем Сазонова с Нератовым и отправляемся с Бьюкененом в свои посольства.

 

Вторник, 18 июля 1916 года

Державы, наконец, сговорились коллективно просить Румынию примкнуть без дальнейших промедлений к их Союзу.

Генерал Алексеев установил 7 августа как крайний срок для выступления румынской армии.

 

Среда, 19 июля 1916 года

У Луцка, на границе Волыни, русские теснят австро-германцев и захватили 13 000 пленных.

В Буковине русские передовые части переходят через Карпаты.

 

Четверг, 20 июля 1916 года

Сегодня утром мы были вместе с Бьюкененом у Нератова; нас поразил его мрачный вид. Он говорит нам:

— У меня имеются серьезные основания опасаться, что мы вскоре лишимся Сазонова.

— В чем дело?

— Вы знаете, что против Сазонова давно ведется кампания, и вы знаете — кем. Его недавний успех по польскому вопросу теперь использовали против него. Из слов лица, очень ему преданного и вполне внушающего доверие, я заключаю, что его величество решил его отставить.

Если такой осторожный и сдержанный человек, как Нератов, так говорит, значит, нет никаких сомнений.

Мы оба, Бьюкенен и я, хорошо понимаем, какие это повлечет за собой последствия. Нам нечего совещаться.

Бьюкенен спрашивает:

— Не думаете ли вы, что г-н Палеолог и я могли бы оказать некоторое влияние на решение вопроса об отставке Сазонова?

— Может быть.

— Но что же предпринять?

Чтобы иметь время собраться с мыслями, я прошу Нератова точно передать мне сообщенное ему неприятное известие.

— Лицо, передавшее мне это сообщение, — говорит он, — видело проект письма, которое его величество повелел приготовить. Оно изложено в лестном тоне, Сазонов освобождается от его обязанности ввиду состояния его здоровья.

Я ухватываюсь за эти последние слова. Они могут, по-моему, служить законным поводом для вмешательства послов Франции и Англии. Затем тут же, за столом Нератова, я составляю текст телеграммы от Бьюкенена и от себя нашим военным миссиям в Могилев, предлагая им ознакомить с этими телеграммами министра двора. Вот их содержание:

«Мне сообщают, что Сазонов, по состоянию своего здоровья, подал прошение об отставке его величеству. Благоволите совершенно официально проверить у министра двора, насколько верно это известие.

Если это действительно так, то благоволите немедленно указать Фредериксу, что достаточно одного слова ободрения со стороны его величества, чтобы Сазонов сделал над собой новое усилие, которое дало бы ему возможность довести дело до конца.

Английский посол и я очень встревожены тем впечатлением, которое произведет в Германии отставка русского министра иностранных дел, ибо усталость его является недостаточным поводом для объяснения его ухода.

В наступающий решительный час войны все, что рискует показаться изменением политики союзников, могло бы повести за собой самые неприятные последствия».

Нератов вполне одобряет телеграмму. Мы с Бьюкененом возвращаемся в посольство и отправляем телеграммы в Могилев.

Днем я узнаю из очень верного источника подробности интриги против Сазонова. Та, кто мне их сообщает, еще не знает, как далеко зашло дело; я же ей не сообщаю того, что мне известно. Но она говорит:

— Положение Сазонова сильно пошатнулось, он утратил доверие их величеств.

— Но что же ставится ему в вину?

— Его упрекают в неумении ладить со Штюрмером и в слишком большом умении ладить с Думой. Затем, его ненавидит Распутин, а этого достаточно.

— Значит, императрица и Штюрмер действуют вполне заодно?

— Да, вполне. Штюрмер большой хитрец; он уверил ее, что одна она может спасти Россию. И вот она сейчас и занята спасением России — для этого вчера вечером неожиданно уехала в Могилев.

 

Пятница, 21 июля 1916 года

Наступление русских в Армении блестяще развивается. На черноморском побережье они заняли Вакси-Кебир к западу от Трапезунда, передовые части дошли до долины Келкит-Ирмак. Взятие Гемиш-Кане отдает в их руки большую дорогу из Трапезунда на Эрзерум с разветвлением на Эрзингиан. Быстрым движением по долине Верхнего Евфрата они угрожают этому городу.

 

Суббота, 22 июля 1916 года

Генерал Жанен и генерал Вильяме передали министру двора полученное ими сообщение. Вот ответ, полученный от генерала Жанена:

«Министр двора, хотя не во всем согласен с Сазоновым, уже указал императору на то, что его отставка при теперешних обстоятельствах произведет неблагоприятное впечатление. Император ответил, что чрезмерное утомление Сазонова, лишающее его сна и аппетита, не позволяет ему продолжать его работу; кроме того, его монаршее решение принято бесповоротно. Все-таки граф Фредерике обещал показать императору подлинные телеграммы английского и французского послов, но он прибавил, что не просит его величество отвечать на них».

Сазонов еще в Финляндии; он вчера узнал о своей отставке. Он принял это известие спокойно и с достоинством, как этого можно было ожидать от него.

— В сущности, — сказал он, — его величество поступил правильно, отказавшись от моих услуг: — слишком по многим вопросам я расходился со Штюрмером.

К вечеру Нератов сообщил мне по особому распоряжению его величества, что уход министра иностранных дел ни в чем не изменит внешней политики России.

 

Воскресенье, 23 июля 1916 года

Сегодня в утренних газетах официально сообщается об отставке Сазонова* и о замене его Штюрмером. Комментариев в газете никаких.

(*Вот текст высочайшего рескрипта на имя Сазонова:

«Сергей Дмитриевич! Посвятив себя с начала вашей государственной службы внешней политике, вы несли важные обязанности в дипломатической области. В 1910 году я призвал вас на ответственный пост министра иностранных дел. Исполняя трудные обязанности по управлению означенным министерством, вы с неустанным рвением в точности выполняли мои указания, внушенные требованиями справедливости и чести нашей дорогой родины.

К сожалению, состояние вашего здоровья, пошатнувшееся под влиянием непосильного труда, заставило вас просить меня об освобождении от возложенных на вас обязанностей.

Снисходя к вашей просьбе, я считаю своим долгом выразить вам искреннюю благодарность за вашу усердную службу. Пребываю к вам неизменно благосклонный и искренно благодарный

Николай Ставка, 7 июля 1916 г.»)

Я обедаю сегодня в Царском Селе у великой княгини Марии Павловны вместе с княгиней Палей, Нарышкиной и свитой.

После обеда великая княгиня уводит меня в глубину сада, приглашает сесть около себя и беседует со мной.

— Вы не можете себе представить, как меня огорчает настоящее и как беспокоит будущее. Как, по вашему мнению, это произошло? Я вам расскажу то немногое, что знаю сама.

Мы сообщаем друг другу то, что мы знаем. Вот к чему мы приходим.

Император был вполне согласен с Сазоновым в вопросах внешней политики. Император разделял его взгляды и в польском вопросе и даже поручил ему написать манифест к польскому народу. По поводу внутренней политики Сазонову не приходилось высказывать своих либеральных взглядов, да и говорить он мог только как частный человек, а взгляды его самые умеренные. Он был в прекрасных отношениях с генералом Алексеевым. Поэтому наделавшую шуму отставку нельзя объяснить никакими явными причинами. Напрашивается, к сожалению, единственное объяснение, а именно: камарилья, орудием которой является Штюрмер, захотела захватить в свои руки Министерство иностранных дел. Распутин уже несколько недель как твердит: «Надоел мне этот Сазонов, надоел...» По настоянию императрицы Штюрмер отправился в Ставку просить отставки Сазонова. Императрица сама затем поспешила на помощь. Император уступил.

Великая княгиня, заканчивая беседу, спрашивает меня:

— Значит, у вас такое впечатление, что дела плохи?

— Да, очень нехороши. При французской монархии тоже однажды уволили под влиянием придворной клики прекрасных министров, это были Шуазель и Неккер. Ваше высочество знаете, что случилось потом...

На Волыни, при слиянии Липы и Стыри, армия генерала Сахарова разбила австро-германцев, взято в плен 12 000 человек.

 

Вторник, 25 июля 1916 года

Я сегодня телеграфировал в Париж:

«По отношению к будущему я смотрю на создавшееся здесь положение так: я не предвижу никаких изменений, ни немедленных, ни в ближайшем будущем, во внешней политике России; заявление императора, переданное мне 22 июля Нератовым, внушает мне полную уверенность для настоящего времени. По всей вероятности, официальные действия императорской дипломатии будут продолжаться в прежнем направлении. Но следует ожидать появления в Министерстве иностранных дел новых лиц и иного настроения. Наши переговоры отныне не останутся тайной для некоторых германофильски настроенных лиц, которые, поддерживая косвенные связи с немецкой аристократией и финансовыми кругами и питая отвращение к либерализму и к демократии, являются полными сторонниками примирения с Германией.

В настоящее время эти лица могут действовать в желательном для них направлении только окольными путями и очень осторожно. Национальный подъем еще настолько велик, что играть в открытую для них невозможно. Но если через несколько месяцев, к началу зимы, наши военные успехи не оправдают наших надежд, если русская армия будет иметь больший успех, чем наша, тогда немецкая партия в Петрограде станет опасной благодаря поддержке со стороны своих сообщников в Министерстве иностранных дел».

 

Среда, 26 июля 1916 года

В газетах сообщается, что бывший военный министр Сухомлинов перевезен из Петропавловской крепости в психиатрическую лечебницу вследствие нервного расстройства.

По моим сведениям, у него только неврастения. Впрочем, никто не верит такой мотивировке его перевода.

 

Четверг, 27 июля 1916 года

Полковник Рудеану, румынский военный атташе в Париже, заключил соглашение с делегатами союзных главных штабов. По этому соглашению Румыния обязуется выставить армию в 150 000 человек для немедленного нападения на болгар, одновременно должно начаться наступление Салоникской армии. Это соглашение, которым регулируются отношения между обеими группами войск, подписано 23 июля в Шантини.

Но вчера из секретного источника я узнал, что румынское правительство не только не думает немедленно выступить против Болгарии, а напротив, ведет тайные переговоры с царем Фердинандом. Это известие отчасти подтверждается телеграммой, полученной Бьюкененом от английского посланника в Бухаресте; по словам этой телеграммы, председатель румынского Совета министров никогда не допускал мысли о выступлении против Болгарии или даже об объявлении ей войны.

 

Пятница, 28 июля 1916 года

Русский посол в Бухаресте Поклевский телеграфировал, что Братиано категорически отказывается выступить против Болгарии. Английский посланник сэр Джордж Барклай настаивает на необходимости для держав согласия отказаться от требования наступления на Болгарию, иначе возможна «безвозвратная потеря надежды на содействие Румынии».

Бьюкенен и я обсуждаем этот вопрос с Нератовым. Он считает, что союзные державы должны требовать от Братиано исполнения требований, изложенных в конвенции Рудеану.

Бьюкенен поддерживает мнение Барклая. Я разделяю точку зрения Нератова.

Я напоминаю о всех жертвах, принесенных Францией для поддержки интересов союзников на Балканском полуострове:

— Французское общество, — говорю я, — никак не сможет понять наступления от Салоник без одновременного выступления на Дунае. Оно будет возмущено при мысли, что французские солдаты будут гибнуть в Македонии для того, чтобы дать возможность Румынии легче присоединить к себе Трансильванию. Я не великий знаток стратегии, но думаю, что Румынии самой было бы важно обезопасить себя от болгар, прежде чем заходить на север от Карпат. Что касается предположенных секретных переговоров между Бухарестом и Софией, то я уверен, что они ни к чему не приведут. Я был бы в отчаянии, если бы они удались; в таком случае, все болгарские силы обратились бы против Салоникской армии.

Нератов вполне со мной согласен.

 

Суббота, 29 июля 1916 года

Русская армия одержала вчера крупную победу под Бродами в Галиции.

Сегодня днем у меня был с официальным визитом Штюрмер. Он, как всегда, слащав и церемонен. Он мне сказал,что, поручая ему Министерство иностранных дел, император предписал ему держаться той внешней политики, как и раньше, то есть действовать в полном единении с союзниками.

— Я особенно хочу, — говорит он, — быть заодно с правительством Республики, потому прошу вашего содействия и полного доверия с вашей стороны.

Я благодарю его за это пожелание, уверяю его в своем дружеском рвении к совместной работе и поздравляю со счастливым предзнаменованием — победой у Брод, при котором он начинает свою деятельность.

Затем я стараюсь навести его на объяснение о конечных целях его политики и о его взгляде на будущую судьбу Германии. Мне показалось, что у него смутное представление об этом вопросе, он даже, по-видимому, не знает личного мнения императора, но все же он произносит слова, которые я слышал несколько раз от государя:

— Никакой пощады, никакой милости для Германии!

Он прощается со мной, расточая приторные любезности.

На пороге еще раз говорит:

— Никакой пощады, никакой милости Германии!

 

Воскресенье, 30 июля 1916 года

Английское правительство просит русское правительство не настаивать на наступлении Румынии на Болгарию.

Меня спрашивает по этому поводу Нератов, и я повторяю ему те же доводы, что и третьего дня. Говорю, что я вообще не могу понять, зачем посылать 50 000 русских в Добруджу, если они там будут бездействовать, в то время как на Салоникскую армию будет направлен весь удар болгарских сил.

В течение дня Нератов сообщает мне, что генерал Алексеев не допустил бы посылки 50 000 русских в Добруджу, если задачей им не было бы поставлено немедленное наступление на Болгарию.

 

Понедельник, 31 июля 1916 года

Русское наступление продолжается на фронте в 150 километров; русские войска на Волыни и в Галиции отбросили австро-германцев к Ковелю, Владимиру-Волынску и Львову; захвачено 60 000 пленных. С начала этой крупной операции русские взяли в плен 345 000 человек.

В Армении турки, вытесненные из Эрдзингиана, бегут к Карпуту и Сивашу.

 

Вторник, 1 августа 1916 года

Бриан телеграфирует мне:

«Я согласен с сэром Эдуардом Греем и генералом Жоффром, что мы в конце концов могли бы не требовать немедленного объявления войны Болгарии со стороны Румынии, потому что весьма вероятно, что немцы принудят болгар немедленно напасть на румын, и тогда русские части всегда успеют начать военные действия».

Но также вероятно, что румыны, не подготовившиеся к действиям к югу от Дуная, а сосредоточившие свои главные силы на Карпатах, подвергнутся опасному нападению со стороны болгар.

 

Четверг, 3 августа 1916 года

У меня сегодня был Сазонов. Он приехал из Финляндии и вчера прощался с чинами Министерства иностранных дел.

Мы долго и дружественно беседуем с ним. Он такой, каким я и ожидал его видеть: полон спокойствия, достоинства, без малейшей горечи; он рад для себя лично, что освободился от тяжелых обязанностей, но он печалится и тревожится за будущее России.

Он подтверждает все то, что я слышал об обстоятельствах его отставки.

— Императрица относится ко мне враждебно, — говорит он. — В течение года она не могла простить мне, что я умолял императора не брать на себя командования армией. Она так настаивала на моей отставке, что император в конце концов уступил. Но к чему этот скандал? К чему весь этот шум? Можно было легко найти повод для моей отставки в состоянии моего здоровья. Я самым лояльным образом пошел бы навстречу. Наконец, зачем же император принимал меня в последний раз так доверительно, так ласково?

С выражением глубокой печали он так резюмирует происшедшее:

— Император царствует, но правит императрица, инспирируемая Распутиным. Увы! Да хранит нас Бог!

 

Пятница, 4 августа 1916 года

Я ездил сегодня один на автомобиле по дороге в Сестрорецк, вдоль северного побережья Кронштадтской бухты. Чистое голубое небо, яркое освещение, бесконечная даль горизонта, спокойствие и простор волн — все это прекрасно способствует углублению в себя.

Я думаю о мрачных перспективах, создаваемых отставкой Сазонова. Будущее более, чем когда-либо, по прекрасному выражению Босюэ, кажется мне «ночью, полною загадок и мрака». Я допускаю отныне возможность выхода России из войны, и французское правительство должно иметь в виду эту возможность при своих политических и стратегических расчетах. Император Николай, конечно, останется верен союзу с нами, в этом я нисколько не сомневаюсь. Но ведь он не бессмертен. Сколько русских, и особенно в самой близкой к нему среде, втайне желают его исчезновения.

Что может произойти при смене царя? На этот счет у меня нет иллюзий: Россия тогда немедленно откажется от участия в войне. Разве не было тому прецедентов в истории? Могу ли я забыть, как во время Семилетней войны Петр III, только что вступив на престол, отказался от союза с Францией и позорно заключил мир с Фридрихом II? Я рассматриваю все возможности и все последствия допускаемой мной гипотезы. Несмотря на самое строгое отношение к себе и своим рассуждениям, я прихожу к убеждению, что моя уверенность в нашей окончательной победе остается непоколебимой.

Но одна мысль, мелькавшая несколько раз в моем уме, теперь твердо и уверенно укрепилась во мне, как логический вывод из моих рассуждений. У меня было слишком упрощенное представление о нашей окончательной победе. Австрия и Германия обречены на поражение — в этом я твердо уверен. Но пока это случится, пройдет много времени, и чем больше его пройдет, тем слабее будет участие России в войне. Если же Россия не выдержит роли союзника до конца, если она раньше времени выйдет из рядов бойцов и станет жертвой революционного брожения, то она неизбежно отделит свои интересы от наших. Она тогда поставит себя в невозможность участвовать в плодах нашей победы, тогда она разделит поражение с нашими врагами.

 

Суббота, 5 августа 1916 года

Генерал Алексеев, разделяя мнение генерала Жоффра и Бриана, согласен на то, чтобы удар румынской армии был направлен исключительно против Австрии; он согласен отложить действия против болгар; он считает, впрочем, что операции начнутся сами собой. Наконец, он настаивает на необходимости положить конец уверткам Братиано, назначив окончательный срок для выступления Румынии.

 

Воскресенье, 6 августа 1916 года

Братиано по-прежнему оттягивает и торгуется; я считаю, что он еще надеется на непосредственное соглашение с Болгарией. Продолжая свою прежнюю игру, он приписывает промедление противодействию со стороны России. Следствием этого являются новые недоразумения между Парижем и Петроградом.

Сегодня утром мне было поручено сообщить императору телеграмму президента Республики. Она гласит:

«Я считаю своим долгом информировать Ваше Величество о том большом значении, которое французский генеральный штаб придает заключению соглашения с Румынией в самое ближайшее время. Румынская помощь была бы сейчас очень важной, так как враг не смог бы принять надлежащие меры, чтобы встретить угрозу именно с этой стороны. Но если эта помощь будет отсрочена, то она примет только второстепенный характер, поскольку враг будет заблаговременно информирован и соответствующим образом подготовится. Во вражеской коалиции австрийская армия представляет собой наиболее слабое звено. Если она будет исключена из военных операций, то это обстоятельство самым непосредственным образом скажется на состоянии немецкой армии, которая вынуждена поддерживать австрийцев. Достигнув необходимой договоренности с Румынией о разгроме австрийской армии, мы бы заставили Германию приложить дополнительные усилия. Но для этого Германия в настоящее время соответствующими ресурсами не располагает.

Судя по всему, данные, находящиеся в распоряжении генеральных штабов России, Франции и Англии, свидетельствуют о том, что сейчас державы Центральной Европы не имеют в запасе резервных войск. Внезапное и незамедлительное начало боевых операций на новом критическом театре военных действий, пока немцы только в состоянии отражать угрозы энергичных атак русских армий, лишило бы Германию времени на то, чтобы заново восполнить понесенные потери или организовать и собрать новые войсковые формирования. С другой стороны, если переговоры затянутся, то это обстоятельство предоставит нашим врагам время, чтобы овладеть перевалами Трансильванских Альп и сконцентрировать на них войсковые формирования чисто оборонительного характера, но достаточного для отражения, если не для сдерживания, любого продвижения румынской армии.

Вследствие этого, генерал Жоффр и французский генеральный штаб считают, что мы имеем дело с благоприятной, но с сиюминутной возможностью, которую мы ни в коем случае не должны упускать. Немедленное вмешательство Румынии помогло бы нам выйти из тупика, причем определенно в нашу пользу. Через несколько недель, когда в Карпатах выпадет снег и перевалы станут непроходимыми, удобный для нас момент будет упущен. Как представляется, достижение нашего успеха является делом ближайших дней.

Я уверен, что Ваше Величество оценивает военную ситуацию точно таким же образом, как и правительство республики и французский главнокомандующий, и также считает желательным скорейшее заключение конвенции с Румынией. Прошу Ваше Величество вновь принять мои поздравления в связи с великолепными успехами русской армии, а также принять уверения в моей верной дружбе. Пуанкаре.

Париж, 5 августа 1916 года».

Я передал ее Штюрмеру и повторил те же доводы, которыми я его донимал последнее время; самый главный довод — это громадные жертвы, уже принесенные Францией для общего дела, сокращение численности наших войск, полегших под Верденом.

Штюрмер больше всего боится, чтобы император не услышал что-нибудь для него, Штюрмера, неприятное, и потому он уверяет меня в своей верности союзникам и воздает хвалы верденским бойцам. Затем он прибавляет:

— Я придаю не меньшее значение немедленному выступлению Румынии, чем ваше правительство. Вы знаете также взгляд генерала Алексеева на этот вопрос. В военных делах его авторитет для императора непререкаем. Вы помните, ведь это он требовал прекращения уверток Братиано, назначив срок окончания переговоров. И он был совершенно прав. Поверьте мне, мы напрасно снова начали переговоры с румынским правительством, нам нужно было настаивать на наших условиях столь мягкого меморандума от 17 июля и не допускать никаких переговоров. Совершенно ясно, что Братиано старается только выиграть время. Генерал Алексеев первоначально назначил окончательным сроком 7 августа, его пришлось продлить до 14 августа. Теперь он требует выступления Салоникской армии за десять дней до начала действий со стороны Румынии только для того, чтобы добиться новой отсрочки. Я еще раз скажу — напрасно мы поддаемся его совершенно явной игре. Но все-таки я обещаю вам полностью передать его величеству все то, что вы сказали.

Есть причина, по которой Штюрмер искренен в этом случае: генерал Алексеев взял в свои руки решение вопроса относительно Румынии, а император во всем с ним согласен. Штюрмер же знает, что генерал Алексеев его осуждает и презирает; не желая портить отношений с ним, Штюрмер пасует перед ним и старается ему угождать.

 

Понедельник, 7 августа 1916 года

По-моему, я уже не раз отмечал ту непринужденность, с которой русские, даже наиболее преданные царизму и самые крайние реакционеры, допускают возможность идеи убийства императора. Мое присутствие им нисколько не мешает говорить об этом. Единственный предел, который они устанавливают при этом, заключается в том, что суть своих мыслей они слегка прикрывают прозрачной вуалью эвфемизма или иллюзии.

Сегодня после полудня, когда я прогуливался в парках островов, я встретился с князем О., типичным старым русским аристократом с величественными манерами. Высокообразованный и широкомыслящий, он горячий и гордый патриот. Продолжив прогулку вместе, мы разговорились. После долгой пессимистичной тирады он с готовностью перешел к обсуждению обстоятельств смерти Павла I. Я понял, к чему он клонит, и выразил некоторое удивление. Тогда он застыл, как вкопанный, повернулся ко мне, скрестил руки и, смотря мне прямо в лицо, выпалил:

— Чего вы хотите, господин посол!.. При системе самодержавия, если монарх сходит с ума, то ничего не остается, как убрать его с пути!

— Конечно, — подтвердил я, — цареубийство является необходимым исправительным средством в системе самодержавия. В том смысле, что оно почти может быть названо принципом общественного закона.

Продолжая наш путь, мы более не стали обсуждать эту щекотливую тему.

Если бы мы и далее стали развивать эту тему, то я бы напомнил князю О., что он мог бы призвать на помощь своей доктрине несколько древних и уважаемых авторитетов. Еще во времена правления Нерона философ Сенека поместил в одну из своих трагедий следующий смелый афоризм: «При жертвоприношении Юпитеру нет более подходящей жертвы, чем несправедливый монарх Жозеф де Местр, который находился в Санкт-Петербурге во время преступления 23 марта 1801 года, добавил в казуистику цареубийства следующее хитроумное отличие: «Хотя я могу признать за собой право убить Нерона, но я никогда не должен признавать за собой право судить его».

 

Среда, 9 августа 1916 года

Вот ответ императора на телеграмму президента Республики, которую я передал ему три дня тому назад:

«Я вполне согласен с вами, г-н президент, в необходимости немедленного выступления Румынии, и я повелел моему министру иностранных дел уполномочить моего посланника в Бухаресте подписать конвенцию, которая будет заключена между г-ном Братиано и союзными державами».

Подход германских и турецких подкреплений задерживает продвижение русской армии в Галиции. Тем не менее русские войска подходят к Тарнополю и Станиславову.

 

Четверг, 10 августа 1916 года

Сегодня завтракали у меня генерал Леонтьев, назначенный командовать русской бригадой во Франции, Димитрий

Бенкендорф, князь Маврикий Замойский, граф Владислав Велепольский и др.

После завтрака была беседа с Замойским и Велепольским. Они говорили мне, что их очень волнует и беспокоит новая политика русского правительства в польском вопросе; император настроен по-прежнему либерально, но они считают, что он не устоит перед интриганами реакционной партии и систематическим, неослабным нажимом со стороны Распутина и императрицы.

Замойский уезжает вскоре в Стокгольм; я пригласил его позавтракать у меня на этих днях.

 

Пятница, 11 августа 1916 года

Итальянцы третьего дня заняли Горицу, где они захватили в плен 15 000 человек, они продолжают наступать на восток.

На правом берегу Серета австро-германцы снова разбиты. Русские заняли Станиславов.

Ах, если бы румыны выступили месяц тому назад!..

 

Суббота, 12 августа 1916 года

Когда я думаю о тех признаках политического и социального разложения, которые проходят передо мною, я жалею, что в современной русской литературе нет сатирика, равного Гоголю, который написал бы новые «Мертвые души», но несколько более пространные и более мрачные.

Я вспоминаю слова, вырвавшиеся у Пушкина по прочтении этого жестокого произведения: «Боже! Как грустна Россия!»

 

Воскресенье, 13 августа 1916 года

За последнее время я виделся с русскими и французскими промышленниками, живущими в Москве, Симбирске, Воронеже, Туле, Ростове, Одессе, в Донецком бассейне; я их спрашивал, считают ли в тех кругах, где они вращаются, главною целью войны завоевание Константинополя? Они отвечали почти одно и то же; вот резюме их слов:

В сельских массах мечта о Константинополе всегда была неопределенной, она стала теперь еще более туманной, далекой и нереальной. Какой-нибудь священник иногда напомнит им, что освобождение Царьграда из рук неверных и водружение креста на Святой Софии есть священный долг русского народа. Его выслушивают с покорным вниманием, но его словам не придают большего значения и смысла, чем проповеди о Страшном суде и о муках ада. Надо еще заметить, что крестьянин, по природе своей миролюбивый и сострадательный, готов брататься с неприятелем; он все с большим ужасом относится к жестокостям войны.

В рабочей среде совершенно не интересуются Константинополем. Считают, что Россия и так достаточно обширна и что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради нелепых завоеваний; лучше было бы, если бы оно позаботилось о положении пролетариата.

Буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, адвокаты, доктора и т.д. признают значение для России вопроса о Константинополе; эти круги знают, что пути через Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза хлеба из России; они не хотят, чтобы приказ из Берлина мог запереть этот выход. Но в этих кругах отрицательно относятся к мистическим и историческим положениям славянофилов; там считают достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую какой-нибудь международной организацией.

Мысль о присоединении Константинополя живет еще только в довольно немногочисленном лагере националистов и в группе либеральных доктринеров.

Но, кроме вопроса о Константинополе и о проливах, отношение русского народа к войне вообще удовлетворительное. За исключением социалистических партий и крайнего правого крыла реакционеров, все уверены в необходимости вести войну до победного конца.

 

Понедельник, 14 августа 1916 года

Сегодня снова завтракал у меня граф Маврикий Замойский, вскоре уезжающий в Стокгольм. Он горячий патриот, человек прямодушный, ума ясного и практического. Наша беседа продолжается часа два, мы говорим исключительно о Польше и об ее будущем.

Во всем, что он мне говорит или дает понять, я слышу отклик тех рассуждений, которые со времени отставки Сазонова страстно занимают польское общество в Петрограде, Москве и Киеве.

Все возрастающее влияние среди правительственных кругов реакционной партии, без сомнения, отодвигает и усложняет разрешение польского вопроса. С одной стороны, несмотря на успехи русского оружия в Галиции, поляки уверены, что России не выйти победительницей из войны, и царский режим, которому приходится плохо уже теперь, готовится к соглашению с Германией и Австрией за счет Польши. Под влиянием этой мысли снова разгорается старая ненависть к России, к ней примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней. Все их надежды сосредоточены теперь на Англии и Франции; они при этом безмерно расширяют свои национальные требования. Автономия Польши под скипетром Романовых уже их не удовлетворяет: они хотят полной, абсолютной независимости и такого же восстановления польского государства; они успокоятся только тогда, когда их требования будут удовлетворены мирным конгрессом. Более, чем когда-либо, они не признают за царским правительством права возглавлять славянские народы, говорить от их имени и стоять во главе их исторической эволюции; русские должны наконец понять, что в отношении цивилизации поляки и чехи их сильно опередили.

 

Вторник, 15 августа 1916 года

Многие русские, я сказал бы даже, большинство русских, настолько нравственно неуравновешены, что они никогда не довольны тем, что у них есть, и ничем не могут насладиться до конца. Им постоянно нужно что-то новое, неожиданное, нужны все более сильные ощущения, более сильные потрясения, удовольствия более острые. Отсюда их страсть к возбуждающим и наркотическим средствам, ненасытная жажда приключений и большой вкус к отступлениям от морали.

Как резюме беседы, внушившей мне эти мысли, я приведу грустное признание, которое Тургенев вкладывает в уста одной из своих героинь, очаровательной Анны Сергеевны Одинцовой:

«Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатичными людьми, отчего все кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастье, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?» Ее собеседник отвечает: «Вы знаете поговорку: там хорошо, где нас нет...»

 

Среда, 16 августа 1916 года

Между Днестром и Золотой Липой русские продвигаются вперед. Вчера они заняли Яблоницу.

Переговоры в Бухаресте почти закончены...

 

Пятница, 18 августа 1916 года

Вчера в Бухаресте Братиано и посланники союзных правительств подписали договор о союзе.

В соответствии с условиями этого договора Франция, Великобритания, Италия и Россия гарантируют территориальную целостность Румынии; они также берут на себя обязательство признавать за ней право, когда будет подписан всеобщий мир, на Буковину (за исключением некоторых северных округов), на Трансильванию и на область Банат с Тимишоарой. Таким образом, Румыния увеличивает свои нынешние территории и население вдвое.

Румыния, со своей стороны, берет на себя обязательство объявить войну Австро-Венгрии и разорвать все экономические отношения с врагами ее новых союзников.

Военная конвенция прилагается к договору о союзе.

Эта конвенция предусматривает, что румынское верховное командование гарантирует атаковать австро-венгерские войска самое позднее к 28 августа.

Русское верховное командование, в свою очередь, берет на себя обязательство начать незамедлительно крупное наступление по всему австро-венгерскому фронту и особенно в Буковине для того, чтобы прикрыть мобилизацию и концентрацию румынских вооруженных сил. С этой же целью генеральные штабы союзников берут на себя обязательство начать крупное наступление Салоникской армии по всему македонскому фронту не позднее 20 августа.

История рассудит, правильно ли Братиано выбрал свой час. Что же касается меня, то я по-прежнему считаю, что из-за чрезмерной предосторожности и не в меру проявленной хитрости он уже упустил три случая, когда обстановка для Румынии складывалась намного благоприятнее, чем нынешняя.

Первый случай относится к началу сентября 1914 года, когда русские войска вошли в Лемберг. В то время Австрия и Венгрия, озадаченные развитием событий и находившиеся в полной растерянности, оказались совершенно неспособными защищать карпатский фронт; румыны обнаружили бы, что все дороги для них открыты.

Второй шанс для Румынии появился в мае 1915 года. В войну только что вступила Италия. В политическом и в военном плане Россия достигла пика своей мощи. В Афинах во главе правительства находился Венизелос. И Болгария все еще не определила свой дальнейший путь.

Третий и последний случай имел место два с половиной месяца назад, в начале крупного русского наступления, до того, как в Галицию и в Трансильванию подошли немецкие и турецкие подкрепления, и до того, как Гинденбург, «Железный маршал» сконцентрировал всю силу своего стратегического гения на Восточном фронте.

Но в практических действиях никогда не следует тратить время на ретроспективные гипотезы: они не законны и полезны только тогда, когда проливают свет на настоящее. С этой точки зрения очевидно, что уклончивая политика Братиано привела Румынию к гораздо более трудной и более опасной ситуации. Я также должен сказать, что Братиано виновен в том, что не была проведена надлежащая подготовка для координации русских армий, их снабжения и обеспечения их транспортом, а также для координации их действий с планом кампании на Балканах. Все осталось на тех же местах, что и шесть месяцев назад, когда я беседовал с Филиппеску.

Но, несмотря на все это, присоединение Румынии к нашему союзу представляет собой событие большой важности не только для практических результатов нынешней войны, но также и для последующего развития французской политики в Восточной Европе.

 

Суббота, 19 августа 1916 года

Я говорил в последнее время со многими лицами из различных лагерей. Резюмируя все, что они заявили, или, может быть, еще больше то, о чем они умолчали, я прихожу к следующим выводам.

Без императора и без его ведома камарилья императрицы старается дать русской политике новую ориентацию, иначе говоря, подготовить примирение с Германией. Главная причина — боязнь, испытываемая реакционной партией при виде того, как Россия поддерживает тесные и длительные сношения с демократическими государствами Запада (я уже несколько раз приводил это соображение). Кроме того, имеет значение еще общность интересов — промышленных и торговых, которая связывала Германию и Россию до войны и которую нетерпеливо стремятся восстановить. Наконец, недавнее наступление русских войск на Двине доказало, что военное сопротивление Германии далеко еще не истощено. С другой стороны, победы, одержанные в Галиции и Армении, приучили к мысли, что выгоды от войны надо искать скорее в Австрии и Турции, чем в Германии.

 

Воскресенье, 20 августа 1916 года

Салоникская армия под командованием генерала Сарреля, насчитывающая не менее 400 000 человек, готова сегодня начать наступление между реками Вардар и Струма, к северо-западу от города Сере. В соответствии с 3-й статьей Бухарестской военной конвенции эта операция призвана удерживать болгар на македонском фронте, чтобы обеспечить мобилизацию и концентрацию румынской армии.

 

Вторник, 22 августа 1916 года

Бывший министр земледелия Кривошеин, несомненно, самый широкий и самый выдающийся ум среди либеральных империалистов, говорил мне как-то об упорном, непреодолимом сопротивлении императора, когда ему советовали способствовать эволюции царизма в направлении к парламентарной монархии; Кривошеин закончил свои слова следующей безнадежной фразой:

— Император останется навсегда учеником Победоносцева.

В самом деле, именно знаменитому обер-прокурору Святейшего синода, близкому сотруднику Александра III, Николай II обязан всем своим нравственным и политическим багажом. Выдающийся юрист, ученый богослов, фанатический поборник православия и самодержавия, Победоносцев вносил в защиту своих реакционных взглядов пламенную веру, экзальтированный патриотизм, глубокую и непреложную убежденность, широкое образование, редкую силу диалектики, наконец, — что покажется противоречием, — совершенную простоту и обаяние манер и речи. Самодержавие, православие и народность — этими тремя словами резюмировалась вся его программа, и он преследовал проведение ее с чрезвычайной суровостью, с великолепным презрением мешавших ему явлений действительности. Как и следовало ожидать, он проклинал «новый дух», демократические принципы, западный атеизм. Его упорное и ежедневно возобновлявшееся влияние наложило на податливый мозг Николая II несмываемую печать.

В 1896 году, то есть как раз тогда, когда он закончил политическое образование своего молодого монарха, Победоносцев выпустил книгу: «Мысли». Я только что ее дочитал и беру из нее следующие характерные соображения:

«Один из самых ложных политических принципов — принцип народного верховенства, идея, к несчастию, распространенная со времени французской революции, что всякая власть приходит от народа, имеет источником народную волю... Величайшее из зол конституционного режима — образование министерств по парламентскому методу, основанному на количественном значении партии... Нельзя отделять тело от духа. Тело и дух живут единой нераздельной жизнью... Атеистическое государство — лишь утопия, так как атеизм есть отрицание государства. Религия — духовная сила, создающая право. Вот почему наихудшие враги общественного порядка никогда не упускают случая заявить, что религия — личное и частное дело каждого... Легкость, с какой дают себя увлечь общим местом о верховенстве народа и индивидуальной свободе, приводит к всеобщей демократизации и ослаблению политического чувства. Франция представляет для нас в настоящее время поразительный пример такой деморализации и такого ослабления; зараза проникает уже в Англию...»

 

Четверг, 24 августа 1916 года

Крупномасштабное наступление, которое Салоникская армия готовилась начать 20 августа, было предвосхищено

дерзкой атакой болгар. Свои главные удары они нанесли по двум флангам нашей линии фронта, в районе Дойрана, к востоку от реки Вардар, и в Западной Македонии, к югу от Монастира. Сербы удерживали позиции в последнем секторе, и удар болгар был настолько сильным, что сербам пришлось отступить на тридцать километров, тем самым потеряв города Флорина и Корица, которые тут же были оккупированы противником.

Эти новости вызвали большое беспокойство в Бухаресте.

 

Воскресенье, 27 августа 1916 года

Русская армия блестяще развивает свои операции в гористой Армении. Она недавно заняла Муш, к западу от озера Ван. Турки отступают от Битлиса на Моссул.

 

Понедельник, 28 августа 1916 года

Вчера Италия объявила войну Германии, осуществив, таким образом, свой разрыв с германизмом, а Румыния объявила войну Австро-Венгрии.

 

Вторник, 29 августа 1916 года

Бывший председатель Совета министров Коковцов находится проездом в Петрограде. Я иду к нему сегодня после полудня и нахожу его настроенным более пессимистически, чем когда-либо. Отставка Сазонова и генерала Беляева беспокоит его в высшей степени.

— Императрица, — говорит он мне, — будет теперь всемогущей. Штюрмер — человек бездарный и тщеславный, но не лишенный лукавства и даже тонкости, когда дело касается его личных интересов, очень хорошо сумел овладеть ею. Он регулярно бывает у нее с докладами, информирует ее обо всем, совещается с ней обо всем, обращается с ней, как с регентшей; он поддерживает в ней мысль, что император, получивший власть от Бога, никому, кроме одного Бога, не обязан отчетом и, следовательно, всякий, кто позволяет себе противоречить царской воле, оскорбляет Бога. Вы представляете себе, как подобные речи действуют на мозг мистически настроенной женщины!.. Так, Хвостова, Кривошеина, генерала Поливанова, Самарина, Сазонова, генерала Беляева и меня считают теперь революционерами, изменниками, безбожниками!

— И вы не видите никакого выхода из этого положения?

— Никакого! Это положение трагическое.

— Трагическое?.. Не слишком ли сильно сказано?

— Нет. Поверьте мне! Это положение трагическое. Эгоистически я поздравляю себя, что я больше не министр, что на мне не лежит никакой ответственности за готовящуюся катастрофу. Но как гражданин я плачу о своей стране.

Глаза его наполняются слезами. Чтобы справиться со своим волнением, он раза два-три быстро пробегает по кабинету. Потом он говорит мне об императоре, без горечи, без упреков, но с глубокой грустью:

— Император рассудителен, умен, трудолюбив. Его идеи большей частью здравы. У него возвышенное представление о своей роли и полное сознание своего долга. Но его образование недостаточно, и величие задач, решение которых составляет его миссию, слишком часто выходит из пределов досягаемости его понимания. Он не знает ни людей, ни дел, ни жизни. Его недоверие к себе самому и к другим заставляет его остерегаться всякого превосходства. Таким образом, он терпит возле себя лишь ничтожества. Наконец, он очень религиозен, узкой и суеверной религиозностью, которая делает его очень ревнивым к его верховной власти, потому что она дана ему Богом.

Мы опять возвращаемся к императрице.

— Я всеми силами протестую, — говорит он, — против гнусных сплетен, распространяемых о ней в связи с Распутиным. Это благороднейшая и честнейшая женщина. Но она больна, страдает неврозом, галлюцинациями и кончит в бреду мистицизма и меланхолии... Я никогда не забуду ее странных слов, сказанных в сентябре 1911 года, когда я заменил несчастного Столыпина. В то время как я говорил о трудности моей задачи и привел в пример моего предшественника, она резко перебила меня: «Владимир Николаевич, не говорите больше об этом человеке. Он умер, потому что Провидение судило, что в этот день его не станет. О нем, значит, кончено, не говорите о нем больше никогда». Она, впрочем, отказалась пойти помолиться у его гроба, и император не изволил присутствовать на похоронах, потому что Столыпин, как ни был он до самой своей смерти предан царю и царице, осмелился сказать, что общественный строй нуждается в реформе!..

 

Среда, 30 августа 1916 года

Салоникской армии, в результате мощных наступательных действий в районе Могленицы и Белесского горного массива, удалось вынудить болгар перейти к обороне на македонском фронте. Тем самым болгары лишились возможности стратегического продвижения в северном направлении. Салоникская армия полностью выполнила свою миссию, весьма трудную, которая была ей предписана военной конвенцией от 17 августа.

 

Четверг, 31 августа 1916 года

Русские продолжают продвигаться вперед от Стохода до Карпат, то есть на фронте в 320 километров.

Но они продвигаются вперед очень медленно, что объясняется утомлением людей и лошадей, возрастающей трудностью сообщений в тылу, изношенностью артиллерии, наконец, необходимостью беречь снаряды.

Таким образом, Румыния вступает в войну в момент, когда русское наступление дышит на ладан.

 

Пятница, 1 сентября 1916 года

В коридорах Ставки и Военного министерства царит чувство глубокого унижения.

2-я русская бригада, которая недавно прибыла во Францию и готовилась к отправке в Салоники, взбунтовалась в Марселе; был убит полковник, а несколько офицеров ранены. Для того, чтобы восстановить порядок, потребовалось самое решительное вмешательство французских войск. Репрессивные меры были жестокими: около двадцати человек расстреляны.

Не могу не вспомнить то, что сказал мне Сазонов в прошлом декабре, когда приводил свои аргументы, возражая против удовлетворения просьбы Думера: «Когда русский солдат не чувствует под ногами землю собственной страны, он ничего не стоит; он тут же полностью теряет бодрость духа».

 

Суббота, 2 сентября 1916 года

Только что был арестован Мануйлов, продажный полицейский, которого Штюрмер сделал шефом своего секретариата: говорят, что он обвиняется в попытке вымогательства в отношении одного банка, этот факт доказан априори; мошенничество является его обычным способом добывания денег и наиболее простым и незначительным из всех его грешков.

Этот инцидент не стоил бы того, чтобы о нем упоминать, если бы арест Мануйлова не был решен министром внутренних дел, Александром Хвостовым, и осуществлен без ведома Штюрмера. Стало быть, за кулисами этого дела очевидно что-то скрывается, нечто более или менее скандального характера, о чем мы вскоре услышим.

 

Воскресенье, 3 сентября 1916 года

В Галиции русские продвигаются по направлению к Галичу. К северу от Трансильванских Альп румыны заняли Брассо. В бассейне верховьев молдавского Серета они действуют в согласии с русскими и переходят Карпаты. У Салоник армия генерала Сарреля осторожно наступает.

На Сомме энергичное возобновление англо-французского наступления.

 

Понедельник, 4 сентября 1916 года

За чаем у г-жи С. мы говорим о скуке, являющейся хронической болезнью русского общества.

Хорошенькая княгиня Д., высокая и стройная, стоя и по обыкновению сложив за спиной руки, молча слушает нас. Скептический и мечтательный огонек сверкает в глубине ее хищных глаз. Совершенно неожиданно она небрежно роняет слова:

— Это любопытно. Вас, мужчин, когда вами овладевает скука, она убивает, подкашивает вам ноги, вы ни на что больше не годны, можно надорваться, стараясь вас вновь завести. Нас же, женщин, скука, напротив, будит, подгоняет, дает нам желание делать невообразимые глупости, всевозможные безрассудства. И нас удержать еще труднее, чем вас вновь завести.

Наблюдение верное. Вообще мужчины скучают от утомления, от пресыщения, от злоупотребления удовольствиями, алкоголем, игрой, тогда как у женщин скука чаще всего вызывается монотонностью их существования, ненасытной жаждой эмоций, тайными призывами их сердца и чувств. Отсюда подавленность первых и возбужденность последних.

 

Вторник, 5 сентября 1916 года

Беседовал с Нератовым. Темой нашего разговора была Америка. Мы оба сожалели, что большинство американского народа по-прежнему отказывается понимать огромное значение для всего мира того конфликта который разрушает Европу, а также понимать, на чьей стороне находится справедливость. Прошло более года с тех пор, как немецкая субмарина потопила «Лузитанию», более года с тех пор, как влиятельная нью-йоркская газета «Нейшн» писала: «Торпедирование «Луизианы» является злодеянием, которое бы заставило Аггилу краснеть, турка — сгорать от стыда, а варварского пирата — извиниться. Эти бандиты нарушили все человеческие и божеские законы...»

И тем не менее совесть Америки все еще продолжает находиться в состоянии спячки!

Я сказал Нератову:

— Россия могла бы сделать многое, чтобы устранить последние сомнения американской общественности и раз и навсегда привлечь ее на нашу сторону.

— И что же такого мы могли бы сделать? Не могу даже себе представить.

— Достаточно внести всего лишь небольшие поправки в ваши законы, касающиеся евреев; эффект от этого в Америке был бы значительным.

Нератов запротестовал:

— Что! Вернуться к еврейскому вопросу в самый разгар войны! Это невозможно. Мы бы подняли всю страну против нас. Это нанесло бы колоссальный ущерб альянсу; вы можете быть совершенно уверены в том, что партии наших крайних правых примутся немедленно обвинять Францию и Англию в том, что они тайно поддерживают требования евреев.

Мы вернулись к обсуждению текущих проблем.

Еврейский вопрос сильно омрачает отношения между Россией и Соединенными Штатами; я часто обсуждал его с моим американским коллегой Марье, предшественником Фрэнсиза.

Сотни тысяч русских евреев проживают в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и Бостоне. Общее количество евреев, разбросанных по всему земному шару, исчисляется в 12 500 000 человек; 5 300 000 в России и 2 200 000 в Соединенных Штатах. Помимо этих двух стран большие еврейские общины можно обнаружить в Австро-Венгрии (2 250 000), Германии (615 000), Турции (485 000), Англии (445 000), Франции (345 000), Румынии (260 000) и в Голландии (115 000). Свою энергию и ум, богатство и влияние они эффективно используют для того, чтобы не дать погаснуть ненависти к царизму в Соединенных Штатах. Режим гонений евреев, введенный в 1791 году Екатериной II и подтвержденный и ужесточенный в 1882 году небезызвестными «законами Игнатьева», рассматривается американцами как одно из самых возмутительных беззаконий, которое когда-либо знала история человеческого общества. Я могу легко представить себе, что должен думать свободный янки, воспитанный в духе пристрастия к демократическому идеалу, в духе страстной приверженности и уважения к принципу личной инициативы, о ситуации, когда пять миллионов человеческих существ подверглись заточению, только в силу своих религиозных убеждений, в ограниченное территориальное пространство, где их чрезмерная скученность обрекает их на нищету. Что этот янки должен думать о такой ситуации, когда эти человеческие существа не могут владеть участком земли и культивировать его, когда они лишены всех общественных прав и когда даже их незначительные поступки находятся в поле зрения самоуправного контроля полиции, когда они живут в вечном страхе перед возможностью периодического погрома?

Мой американский коллега, Марье, сказал мне однажды: «Что более всего меня поражает в положении евреев в России, так это то, что их преследуют исключительно по причине их веры. Упреки в адрес их национальной принадлежности и экономические жалобы являются всего лишь предлогами. Доказательством этому служит то, что стоит только еврею отречься от иудейства и обратиться в православие, как с ним будут вести себя так же, как и с любым другим русским».

В 1904 году погромы в Кишиневе вызвали настолько сильное возмущение в Соединенных Штатах, что президент Рузвельт посчитал своим долгом заявить официальный протест, о котором русское общество даже сегодня поминает недобрым словом: «Преступления, — заявил Рузвельт, — иногда совершаются в такой чудовищной форме, что мы спрашиваем себя, не является ли нашей святой обязанностью выразить суровое порицание в адрес угнетателей и жалость в адрес жертв. Конечно, мы не можем вмешиваться, за исключением чрезвычайно серьезных случаев. Но в крайних случаях наше вмешательство вполне законно. Американский народ обязан выразить свое отвращение по поводу такой резни, какая, как он узнал, произошла в Кишиневе».

 

Четверг, 7 сентября 1916 года

Ошибка, которую сделал Братиано, не признав конвенции Рудеану, и которую разделили с ним союзники, согласившись на это непризнание, начинает приносить свои плоды.

В то время как румынские войска продвигаются за Карпаты, занимая Брассо, Германштадт и Орсову, австро-болгары проникают в Добруджу и приближаются к Силистрии. Румынский корпус, застрявший на правом берегу Дуная в окрестностях Туртукая, понес даже серьезное поражение: он потерял около двенадцати тысяч человек и двести пушек.

При этом известии в Бухаресте заволновались, и волнение было тем сильнее, что неприятельские авионы уже три дня беспрерывно бомбардируют город.

 

Пятница, 8 сентября 1916 года

Генерал Жоффр, основательно обеспокоенный опасностью, угрожающей Румынии, требует немедленной отправки 200 000 русских в Добруджу. Я энергично поддерживаю его просьбу перед Штюрмером, доказывая ему, что дело идет о всей политике Союза и самом исходе войны.

Он мне говорит:

— Во время моей недавней поездки в Могилев я обсуждал с генералом Алексеевым вопрос о возможности интенсификации наших операций против болгар. Генерал, конечно, понимает, какое огромное преимущество извлекли бы мы из скорого восстановления сообщений с Салониками, но он заявил мне, что ему не хватает на это сил. В самом деле, задача состоит не просто в отправлении 200 000 человек в Добруджу, задача в том, чтоб составить из этих 200 000 человек армию с офицерами, лошадьми, артиллерией и всеми необходимыми приспособлениями. Это составило бы пять корпусов армии, у нас их нет в резерве, значит, их надо было бы снять с фронта. А вы знаете, что на нашем фронте нет ни одного пункта, где сейчас не происходило бы боев. Генерал Алексеев ведет операции с тем большей энергией, что подходит зима. Так что я сомневаюсь, чтобы он согласился предложить царю отправить армию южнее Дуная. Подумайте только, сколько понадобилось бы времени, чтобы организовать и перебросить эту армию. Шесть недель по меньшей мере! Не было ли бы тяжкой ошибкой нейтрализовать таким образом 200 000 человек на такой дальний срок?

— А царь?.. Говорили вы с ним об этом?

— Царь согласен во всем с генералом Алексеевым.

— Вопрос достаточно серьезный, заслуживающий быть вновь рассмотренным. И я прошу вас настоять на этом перед царем, сообщив ему мои доводы.

— Я сегодня же доложу царю о нашем разговоре.

 

Суббота, 9 сентября 1916 года

Русский финансист, по происхождению датчанин, поддерживающий непрерывные сношения со Швецией и, таким образом, всегда хорошо осведомленный о германском общественном мнении, сказал мне:

— Уже несколько недель Германия переживает общий кризис усталости и боязни. Никто больше не верит в молниеносную победу, которая доставит торжествующий мир. Одни только крайние пангерманисты притворяются, будто еще верят этому. Непреодолимое сопротивление французов у Вердена и продвижение русских в Галиции создали глубокое разочарование, которое не ослабевает. Начинают также поговаривать, что подводная война — ошибка и глупость, что она нисколько не мешает Франции и Англии получать продовольствие, что германские державы рискуют дождаться скоро от Соединенных Штатов объявления войны и проч. Наконец, экономические затруднения растут и бунты из-за продовольственных ограничений все учащаются, в особенности, в северной Германии. Чтоб остановить этот кризис пессимизма, кайзер недавно назначил маршала Гинденбурга начальником главного штаба вместо генерала Фалькенгайна. Это назначение уже несколько подняло настроение. Теперь все надежды германского народа сосредоточены на спасителе Восточной Пруссии, победителе при Танненберге. Официозная пресса превозносит в льстивых выражениях благородство его характера, величие его концепций, гениальную виртуозность его маневров; она не боится равнять его с Мольтке, сравнивает с Фридрихом Великим. Полагают, что он пожелает немедленно оправдать это восторженное доверие. Так как невозможна никакая победа ни на Русском фронте, ни на Западном, то предполагают, что он постарается отличиться в Румынии.

 

Вторник, 12 сентября 1916 года

Княгиня Палей пригласила меня сегодня пообедать вместе с великой княгиней Марией Павловной.

Общество совершенно интимное, тем удобнее мне говорить с великой княгиней, которой я не видел со времени опалы Сазонова.

Мы возобновляем наш разговор в том пункте, на котором мы его прервали, и измеряем пройденный путь. Наши сведения сходятся: царица все больше вмешивается в общую политику, царь все меньше оказывает ей сопротивление.

— Так, например, — говорит мне великая княгиня, — царь не выносит Штюрмера; он знает, что тот неспособен и нечестен, он догадывается о его игре с царицей, и это его раздражает, потому что он не менее ревнив к своему авторитету по отношению к царице, чем по отношению ко всякому другому. Но у него не хватало мужества поддержать Сазонова, и он позволил навязать себе Штюрмера.

— При нем, значит, нет никого, кто открыл бы ему глаза?

— Никого... Вы знаете его приближенных!.. Старый Фредерике говорит с ним откровеннее всех. Но он не имеет никакого влияния... Притом не думайте, что царь так нуждается в том, чтобы ему раскрыли глаза. Он очень хорошо знает свои заблуждения и ошибки. Его суждение всегда прямолинейно. Так, я уверена, что в настоящее время он горько упрекает себя за отставку Сазонова.

— Тогда почему он их допускает, эти заблуждения и ошибки? Ведь в последнем счете последствия падают прямо на него!

— Потому что он слаб, потому что у него не хватает энергии противиться требованиям и сценам царицы!.. И потом по другой причине, гораздо более серьезной: он фаталист. Когда дела идут плохо, он, вместо того чтобы так или иначе на это реагировать, внушает себе, что так хотел Бог, и предается воле Божьей!.. Я уже видела его в таком душевном состоянии после поражений в Маньчжурии и во время беспорядков 1905 года.

— Но разве он теперь в таком состоянии?

— Я боюсь, что он недалек от этого; я знаю, что он грустен, беспокоится, видя, что война бесплодно затягивается.

— Вы считаете его способным отказаться от борьбы и заключить мир?

— Нет, никогда, по крайней мере до тех пор, пока на русской территории будет хоть один неприятельский солдат. Он дал в этом клятву перед Богом и знает, что если он не сдержит этой клятвы, то рискует вечным спасением. Наконец, в нем есть глубокое чувство чести, и он не предаст своих союзников. В этом пункте он всегда будет непоколебим. Мне кажется, я уже вам говорила это: он пойдет на смерть скорее, чем подпишет позорный предательский мир...

 

Среда, 13 сентября 1916 года

Генерал Жанен сообщает мне беседу, которую он имел позавчера в Могилеве с царем и которая, к несчастью, подтверждает то, что говорил мне Штюрмер пять дней тому назад.

Царь заявил ему, что он не в состоянии отправить 200 тысяч человек в Добруджу; он ссылается на то, что галицийские и азиатские войска понесли за последние недели тяжелые потери и он обязан послать им имеющиеся подкрепления. В заключение он просил генерала Жанена телеграфировать генералу Жоффру, что он настоятельно просит его предписать генералу Саррелю более энергично действовать. Царь несколько раз повторял: «Это просьба, с которой я обращаюсь к генералу Жоффру».

 

Четверг, 14 сентября 1916 года

С некоторого времени ходят слухи, что Распутин и Штюрмер не ладят больше друг с другом: их не встречали больше вместе, они больше не бывали друг у друга.

Между тем они видятся и совещаются ежедневно. Совещания их происходят по вечерам в самом секретном месте в Петрограде, в Петропавловской крепости.

Комендантом романовской Бастилии состоит генерал Никитин, дочь которого принадлежит к числу пламеннейших поклонниц старца. Через нее-то и обмениваются посланиями Штюрмер и Гришка; она отправляется за Распутиным в город и привозит его в своем экипаже в крепость; в доме коменданта, в комнате самой m-lle Никитиной, и сходятся сообщники.

Почему они окружают себя такой тайной? Почему они выбрали это таинственное место? Почему сходятся они лишь после наступления ночи? Может быть, чувствуя, что над ними тяготеет всеобщая ненависть, они хотят скрыть от публики близость своих отношений. Может быть, они боятся, как бы бомба анархиста не помешала их свиданиям.

Но из всех трагических сцен, о которых хранит воспоминание страшная государственная тюрьма, есть ли более зловещая, чем эти ночные встречи двух злодеев, губящих Россию?

 

Пятница, 15 сентября 1916 года

Мне уже неоднократно приходилось упоминать в этом дневнике, что у русских нет точного представления о пространстве, что они вообще довольствуются неопределенными расчетами, приблизительными цифрами. Но и их представление о времени не менее смутно. Сегодня я еще раз был поражен этим, присутствуя у Штюрмера на военном совещании, на котором рассматривались способы оказать помощь Румынии. В изложенной программе большинство дат остаются неопределенными, сроки недостаточны или слишком продолжительны, согласование проблематично; мы спорим в тумане. Эта неспособность представить себе отношения между фактами во времени еще больше чувствуется, естественно, у безграмотных, составляющих массу. И этим замедляется вся экономическая жизнь русского народа.

Явление это, впрочем, легко объяснить, если допустить, что точное представление времени есть не что иное, как порядок последовательности, введенный в наши воспоминания и проекты, организация наших внутренних образов относительно точки опоры, каким является наше настоящее состояние. А у русских чаще всего эта точка опоры колеблется и затуманена, потому что их восприятие действительности никогда не бывает особенно отчетливым, потому что они не ограничивают ясно своих ощущений и идей, потому что их внимание слабо, потому что, наконец, их рассуждения и расчеты всегда почти смешаны с мечтою.

 

Суббота, 16 сентября 1916 года

Под растущим напором болгар румыны постепенно очищают Добруджу. И каждый день, каждую ночь австрийские аэропланы, вылетев из Рущука, бомбардируют Бухарест.

С того дня, когда была отвергнута конвенция Рудеану, эти несчастья легко было предвидеть. Румынское правительство дорого платит за ошибку, которую оно совершило, направив все свои военные усилия на Трансильванию, дав себя обмануть несколькими неопределенными словами, дошедшими из Софии, и, в особенности, вообразив, что болгары могли отказаться отомстить с оружием в руках за свое поражение и унижение в 1913 году.

 

Воскресенье, 17 сентября 1916 года

Сегодня вечером в Мариинском театре идут два балета «Сильвия» и «Водяная лилия», и в обоих главную роль исполняет Карсавина.

Роскошный зал с лазоревой драпировкой с золотыми гербами переполнен; сегодня открытие зимнего сезона, возобновление балетов, в которых русское воображение с наслаждением следит сквозь музыку за игрой изменчивых форм и ритмических движений. Начиная с кресел партера и кончая последним рядом верхней галереи, я вижу лишь радостные и улыбающиеся лица. Во время антрактов ложи оживляются легкими разговорами, заражающими весельем блестящими глазами женщин. Неприятные мысли о текущем моменте, зловещие картины войны, мрачные перспективы будущего рассеялись, как бы по мановению волшебного

жезла, при первых звуках оркестра. Приятное очарование застилает все глаза.

Автор «Исповеди курильщика опиума», Тома де Куинси, рассказывает, что опийное снадобье часто доставляло ему иллюзию музыки. Русские, наоборот, требуют от музыки действия опиума.

 

Понедельник, 18 сентября 1916 года

Салоникская армия возобновила наступление по всему македонскому фронту. Болгары были отброшены в окрестностях Флорины и в настоящее время отступают к Монастиру.

 

Вторник, 19 сентября 1916 года

Зима уже дает о себе знать. Медленный, невидимый и холодный дождь заволок бурое небо как бы снежным паром. С четырех часов становится темно. Кончая в это время свою прогулку, я проезжаю мимо небольшой церкви Спасителя, которая высится на берегу Невы близ Арсенала. Я останавливаю экипаж и иду осмотреть этот поэтический храм, в который я не заглядывал с начала войны.

Это один из немногих петроградских храмов, где не режет глаз условный и пышный стиль итало-германской архитектуры; это, может быть, единственный храм, где вдыхаешь атмосферу сосредоточенности, мистический аромат. Построенный в 1910 году в память 12 000 моряков, погибших во время войны с Японией, он является воспроизведением прелестного экземпляра московского зодчества XII века, церкви в Боголюбове близ Владимира.

Снаружи простые, ясные линии, римские арки и стройный купол. Внутри, в темном полумраке, голые стены украшены одними только бронзовыми досками, на которых выгравированы имена всех судов, офицеров и матросов, погибших в Порт-Артуре, во Владивостоке, при Цусиме. Я не знаю ничего трогательнее этого некролога. Но волнение усиливается, доходит до экстаза, когда взор обращается к иконостасу. В глубине темной ниши Христос сверхчеловеческого роста несется, сияет в золотом ореоле над темными волнами. Величественностью позы, широтой жеста, бесконечной скорбью, которую излучают глаза, образ напоминает самые прекрасные византийские мозаики.

Когда я пришел сюда в первый раз в начале 1914 года, я не понял всего патетического символизма этого священного лика. Теперь он представляется мне поразительно величественным и выразительным; он как бы передает последнее видение, которое поддержало, успокоило, очаровало тысячи и тысячи людей в минуту агонии во время этой войны.

По естественной ассоциации я вспомнил, что Распутин сказал как-то царице, заплакавшей при известии об огромных потерях в большом сражении: «Утешься. Когда мужик умирает за своего царя и свое отечество, еще одна лампада тотчас зажигается перед престолом Господним».

 

Среда, 20 сентября 1916 года

По всей линии румынского фронта приводится в исполнение план Гинденбурга. В Добрудже и по Дунаю, в округе Орсовы и в ущельях Карпат германские, австрийские, болгарские и турецкие силы оказывают смыкающееся и непрерывное давление, под которым румыны всегда отступают.

 

Четверг, 21 сентября 1916 года

Я часто слышал, как императора упрекают в бессердечности и эгоизме. Его всегда обвиняют в безразличии не только к несчастьям его родственников, друзей и наиболее преданных ему служителей, но даже к страданиям его народа. Из уст в уста передают несколько памятных случаев, в которых он, несомненно, проявил удивительное безразличие.

Первый случай произошел во время празднеств, устроенных в связи с его коронацией в Москве 18 мая 1896 года. Был организован народный праздник на Ходынском поле, около Петровского парка. Но полиция настолько плохо обеспечила соблюдение порядка, что толпы людей оказались втянутыми в страшный человеческий водоворот. Неожиданно возникла паника, и люди стали жертвами всеобщей давки; она привела к четырем тысячам жертв, из которых две тысячи погибли. Когда Николай II узнал о катастрофе, он не проявил ни малейшего признака волнения и даже не отменил праздничного бала, назначенного на тот же вечер.

Девять лет спустя, 14 мая 1905 года, флот адмирала Рождественского был полностью уничтожен; вместе с флотом исчезло все будущее России на Дальнем Востоке. Император только что готовился сыграть партию в теннис, когда ему вручили телеграмму о бедствии. Он просто проронил: «Какая ужасная катастрофа!» и тут же попросил подать ему теннисную ракетку.

С такой же душевной безмятежностью он воспринял новости об убийстве министра внутренних дел Плеве в 1904 году, его дяди, великого князя Сергея в 1905 году и председателя его Совета министров Столыпина в 1911 году.

Наконец, поспешность и склонность к тому, чтобы действовать исподтишка, которые он проявил, когда увольнял своего близкого сотрудника, князя Орлова, вновь продемонстрировали черствость его души, невосприимчивой к порывам благодарности и чувства дружбы.

Напомнив обо всех этих случаях, пожилая княгиня Д., знавшая императора еще с его детских лет, с горечью заявила: «У Николая Александровича совсем нет сердца?».

Я возразил ей, сказав, что, несмотря на все это, он, кажется, способен проявлять нежность по отношению к собственной семье; он, вне всяких сомнений, чрезвычайно предан императрице; он обожает своих дочерей и боготворит сына. Ему нельзя отказать в порывах нежности. Я склонен думать, что сверхчеловеческая ситуация, в которой он оказался по воле судьбы, постепенно меняет его чувства к другим людям и что проявляемое им безразличие также является одним из результатов его фатализма.

 

Пятница, 22 сентября 1916 года

Неужели политическая карьера Штюрмера находится в опасности?

Меня уверяют, на основании правдоподобных признаков, что его жестокий враг, министр юстиции Хвостов, погубил его во мнении царя, разоблачив перед царем подкладку дела Мануйлова и напугав его перспективой неминуемого скандала. Какова эта подкладка? Об этом ничего не знают, но несомненно, что между Штюрмером и директором его секретариата есть труп или несколько трупов.

Говорят даже, что уже намечен преемник Штюрмера на посту председателя Совета министров. Это будто бы теперешний министр путей сообщения Александр Федорович Трепов. Я мог бы себя только поздравить с таким выбором: Трепов честен, умен, трудолюбив, энергичен и патриот.

Обедал сегодня в ресторане Донона с Коковцовым и Путиловым. Бывший председатель Совета министров и богатейший банкир соперничают друг с другом в пессимизме; один превосходит другого.

Коковцов заявляет:

— Мы идем к революции.

Путилов возражает:

— Мы идем к анархии.

Для большей точности он прибавляет:

— Русский человек не революционер, он анархист. А это большая разница. У революционера есть воля к восстановлению, анархист думает только о разрушении.

 

Суббота, 23 сентября 1916 года

Чтоб облегчить положение Румынии, союзники наступают на всех фронтах.

В Артуа и Пикардии англичане и французы берут штурмом длинную линию германских траншей. В округе Изонцо итальянцы форсируют наступление к востоку от Горицы. В Македонии англичане переходят через Струму, между тем как французы и сербы, захватив Флорину, стремительно гонят болгар по направлению к Монастиру. На Волыни, от Пинских болот до района к югу от Луцка, русские тревожат австро-германцев. В Галиции они продвигаются к Лембергу и к юго-западу от Галича. Наконец, на буковинских Карпатах они отбили у неприятеля несколько позиций к северу от Дорна-Ватра.

 

Воскресенье, 24 сентября 1916 года

Суть заблуждения, столь широко распространенного как во Франции, так и в Англии (и отголоски которого нет-нет да и доходят до меня), заключается в том, что царизм справился бы без труда с внутриполитическими трудностями, если бы он отказался от своих старомодных принципов и смело вступил бы на путь демократических реформ. Говорят, что тогда тотчас проявятся все скрытые запасы энергии и неожидаемые положительные качества русского народа. В этом случае мы стали бы свидетелями чудесного расцвета чувства патриотизма, единомыслия, нравственности, силы национального характера, духа инициативы и организованности, практического идеализма, возвышенных концепций социального, национального и общечеловеческого долга. Поэтому западные союзники должны оказывать давление на императора Николая, чтобы заставить его решиться на принятие необходимых новшеств. Заодно и Альянс умножит эффективность своей силы.

Недавний визит депутатов Думы от кадетов в Лондон и Париж в немалой степени способствовал распространению этих идей. Эти господа даже пожаловались на меня, в том смысле, что я недостаточно вращаюсь в либеральных кругах, что я не выказываю открыто симпатий к ним, как мог бы, и что я не использую дружеские отношения с императором, чтобы обратить его в веру парламентских принципов.

В этом дневнике мне приходилось не раз объяснять позицию сдержанности, которой я был обязан придерживаться в отношении либеральных партий. Какими бы ни были недостатки царизма, все же он остается становым хребтом России, основой русского общества, единственным связующим звеном между различными территориями и разнородным населением страны, которые шаг за шагом сплачивались в течение десятивековой истории под скипетром Романовых. Пока война будет продолжаться, союзники должны любой ценой поддерживать царизм. Я часто излагал эту точку зрения.

Но я пойду дальше: я убежден, что еще долго в будущем, возможно, в рамках одного или двух поколений, внутриполитические пороки, от которых страдает Россия, позволят себе стать объектом лишь паллиативного, частичного и весьма осторожного лечения. Основная причина этого заключается в колоссальном невежестве, в условиях которого прозябает большинство русского народа.

Именно в этом лежит реальная слабость России и именно здесь можно обнаружить главный источник ее неспособности к политическому прогрессу. В этой обширной империи существуют не более ста двадцати тысяч начальных школ для населения в сто восемьдесят миллионов душ. И какие школы, какие учителя! Как правило, преподавание поручается священнику церковного прихода, который сплошь и рядом являет собой типаж всеми презираемого, нерадивого горемыки. На его уроках чистописание и арифметика уступают место молитвам, катехизису, священной истории и церковной музыке. Таким образом, народное образование в большей или в меньшей степени находится в руках духовенства. Синод недавно напомнил своим священникам, что школы должны находиться «в теснейшем контакте с церковью, соблюдая строгое следование православный веры», и что религиозное образование детей должно стать «первой заботой учителей».

Система образования полностью себя не оправдывает. Во многих регионах школы посещаются плохо или попросту пустуют или в силу того, что ученики проживают далеко от школы, или из-за обилия снега на дорогах, или из-за холода в помещении школы, а также из-за того, что отсутствуют школьные принадлежности, наглядные пособия и книги, или из-за того, что мужики поссорились со священником и основательно его поколотили.

Екатерина Великая, императрица-философ, друг Вольтера и Дидро, помимо других своих славных дел, ввела в России народное образование. Во время ее правления были учреждены около двадцати средних школ и ста начальных. Она занялась этой деятельностью с обычным для нее энтузиазмом, хотя не забывала при этом те принципы управления государством, которые по-прежнему воодушевляют ее преемников. Однажды, когда губернатор Москвы пожаловался на безразличие своих граждан, проявленное по поводу создания новых учреждений, царица ответила ему: «Вы жалуетесь на то, что русские выступают против самообразования? Я учредила эти школы не ради них, а ради Европы, где мы должны поддерживать наш авторитет. Если настанет день, когда наши крестьяне захотят быть образованными, то тогда ни вы, ни я не останемся там, где мы сейчас находимся».

 

Понедельник, 25 сентября 1916 года

Раздумывая о том, что я вчера написал о всеобщем невежестве русского народа, мне доставляет удовольствие, по контрасту, составить список всех выдающихся людей, которые являются сегодня славой России в области науки, общественной мысли, литературы и искусства; насколько народные массы необразованны и отсталые, настолько элита русского народа блестяща, активна, плодотворна и энергична. Я знаю мало стран, которые могли бы дать миру столь замечательный контингент великих умов, беспристрастных, ярких и проницательных интеллектуалов, самобытных, обворожительных и мощных талантов.

Во всех разветвлениях научной работы властвует энергичное соперничество. Нигде экспериментальная и практическая наука не представлена столь достойно такими биологами, как Павлов и Мечников, такими химиками, как Менделеев, физиками, как Лебедев, геологами, как Карпинский, и математиками, как Ляпунов, Васильев и Крылов; я даже рискну сказать, что, по моему мнению, Павлов и Менделеев не менее велики, чем Клод Бернар и Лавуазье.

Историки, археологи и этнографы также входят в мощную фалангу эрудированных и мудрых исследователей. Достаточно упомянуть Ключевского, Милюкова, Платонова и Ростовцева в области истории; Веселовского и Кондакова в области археологии; Могилянского в области этнографии. Несколько групп лингвистов в своей блестящей работе на протяжении многих лет проявляют и точный научный метод, и тонкий анализ, и проницательную интуицию. Профессора Шахматов и Зелинский находятся в рядах выдающихся иностранных ученых.

Философия никогда не получала должного развития в империи царей, также как и в папских государствах во времена светской власти: когда теологический догматизм правит обществом, философы чувствуют себя лишними. С другой стороны, метафизические умозрительные построения самым серьезным образом культивируются в интеллектуальных кругах Петрограда и Москвы; его главные последователи — Лопатин, Бердяев и князь Сергей Трубецкой, последователь великого идеалиста Владимира Соловьева.

Художественная литература, хотя она продолжает скорбеть по поводу потери Толстого и Достоевского, по-прежнему проявляет себя во всех своих жанрах, позволяя питать самые большие надежды. Из обильной литературной продукции последних десяти лет можно выделить около тридцати работ, романов и пьес, поразительных по строгой красоте формы, по точности их фактуры, по приверженности к нравственной и выразительной правде, по психологическому пророчеству, по жизненной яркости характеров, по едкому вкусу пессимизма, по животрепещущему описанию жизни, лихорадочной или подавленной, ненасытной или смирившейся, по трогательной одержимости безрассудством, по описанию страдания или смерти и, наконец, по ясному и трагическому видению социальных проблем. Несколько писателей, заявивших о себе во весь голос после 1905 года, уже исчезли с поля зрения читателей; но, для того, чтобы судить об эволюции развития литературы в России, созвездие таких различных талантов, как Горький, Андреев, Короленко, Вересаев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Куприн, Каменский, Сологуб, Кузьмин, Иванов, Бунин, Чириков, Гумилев, Брюсов, бесспорно, дает основание для ее самой высокой оценки.

Такая же жизненная сила проявляется и в живописи, в которой зачастую так успешно утверждаются реалистические и национальные тенденции под кистью Репина, Головина, Рериха, Сомова, Малявина и Врубеля, не говоря уже о замечательном портретисте Серове, скончавшемся четыре года назад. И разве я могу не отметить двух реформаторов театрального художественного оформления, этих чудесных волшебников сценической иллюзии, Александра Бенуа и Бакста?

В музыке завершилась славная эпоха Балакирева, Мусоргского, Бородина и Римского-Корсакова. Но их последователи, в лице Глазунова, Скрябина, Стравинского, Рахманинова и молодого Прокофьева, доблестно продолжают великие традиции и стремятся не только их продолжить, но и обогатить и расширить. Со всем богатством и свободой вдохновения, со всем мечтательным и убедительным изяществом рисунка мелодии, с блеском оркестровых красок и со смелым поиском полифонической сложности, русская музыка, судя по всему, находится на самом пороге второго расцвета.

 

Вторник, 26 сентября 1916 года

В Афинах положение ухудшается: дуэль между королем и Венизелосом находится в решительной фазе.

Один русский журналист, о близости которого к Штюрмеру я знаю, пришел ко мне и сообщил по секрету, что «некоторые особы при дворе» предвидят без огорчения возможность династического кризиса в Греции и возлагают даже некоторую надежду на французское правительство в смысле ускорения этого кризиса, «который был бы так благоприятен для дела союзников».

Я ему осторожно отвечаю, что идеи, которыми руководствуется Бриан в своей политике по отношению к Греции, отнюдь не требуют династического кризиса и что королю Константину предоставляется самому осуществить великолепную программу национального расширения, которую предлагают ему союзные правительства. Он не настаивает.

Игру Штюрмера и «особ при дворе», орудием которых является этот журналист, нетрудно разгадать. Сторонники русского самодержавия, очевидно, не могли бы способствовать низвержению трона. Но если события в Греции должны привести к объявлению республики, не лучше ли было бы, говорят они себе, прекратить кризис, заменив одного монарха другим?.. Кандидатов в русской царской фамилии хватит! А так как самодержавному правительству не пристало заниматься такой грязной работой, как низвержение короля, то правительству Французской Республики сам Бог велел заняться этой неприятной операцией.

Двоюродный брат Микадо, принц Котохито Канин, прибывает завтра в Петроград; он приезжает отдать царю Николаю визит, который великий князь Георгий Михайлович недавно сделал императору Иошихито.

По распоряжению полиции на главных улицах множество русских и японских флагов.

Эти приготовления внушают мужикам странные мысли. В самом деле, мой морской атташе майор Галло рассказывает, как на Марсовом поле его извозчик обернулся к нему и, указывая на занятых обучением новобранцев, спросил его насмешливым тоном:

— Зачем их обучают?

— Да для того, чтоб драться с немцами.

— Зачем?.. Вот я в 1905 году участвовал в кампании в Маньчжурии, был даже ранен при Мукдене. Ну, вот! А сегодня, видишь, все дома украшены флагами, а на Невском стоят триумфальные арки в честь японского принца, который должен приехать... Через несколько лет то же самое будет с немцами. Их тоже будут встречать триумфальными арками... Так зачем же убивать тысячи и тысячи людей, ведь все это, наверное, кончится тем же, что и с Японией?

 

Среда, 27 сентября 1916 года

Штюрмер провел три дня в Могилеве при царе.

Он, говорят, очень ловко оправдался. Из дела Мануйлова он кое-как выпутался, уверяя, что погрешил лишь снисходительностью и простодушием. Наконец, он поставил на вид, что близок созыв Думы, что революционные страсти кипят и что более, чем когда-либо, важно не ослаблять правительства. Он напрасно потратил бы свое красноречие, если бы царица не поддержала его со своей упорной энергией. Он спасен.

Я видел его сегодня в его кабинете, вид у него спокойный и улыбающийся. Я расспрашиваю его прежде всего о военных делах:

— Отдает ли себе генерал Алексеев точный отчет в высоком преимущественном интересе, какой представляет для нашего общего дела спасение Румынии?

— Я имел возможность убедиться, что генерал Алексеев придает очень большое значение операциям в Добрудже. Так, четыре русские и одна сербская дивизии перешли уже Дунай, скоро будет отправлена вторая сербская дивизия. Но это максимум того, что царь разрешает сделать в этой области. Вы ведь знаете, что у Ковеля и Станиславова нам приходится бороться с огромными силами.

Он подтверждает то, что сообщили мне, с другой стороны, мои офицеры, а именно, что русские войска в Галиции понесли в последнее время чрезвычайно большие потери без заметного результата. От Пинска до Карпат им приходится сражаться с 29 германскими дивизиями, 40 австро-венгерскими и двумя турецкими; их задача чрезвычайно затруднена недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов.

Затем мы говорим о министерском кризисе, разразившемся в Афинах, и о национальном движении, организующемся вокруг Венизелоса.

— У меня еще не было времени, — сказал Штюрмер, — прочитать все телеграммы, полученные этой ночью, но я могу теперь же сообщить вам, что царь отозвался о короле Константине в очень суровых выражениях.

 

Четверг, 28 сентября 1916 года

Театральный трюк в Греции. Венизелос и адмирал Кундуриотис тайно отплыли на Крит, где повстанцы объявили себя за Антанту. Националистические манифестации проходят по улицам Афин. В то же время тысячи офицеров и солдат собираются в Пирее, требуя отправления в Салоники для вступления в армию генерала Сарреля.

Я обсуждаю вместе со Штюрмером возможные последствия этих событий.

— От нас зависит, — говорю я, — чтобы положение изменилось в нашу пользу, если мы будем действовать сколько-нибудь скоро и решительно.

— Конечно... конечно...

Затем, неуверенно, как бы подыскивая слова, он возражает:

— Что мы сделаем, если король Константин станет упорствовать в своем сопротивлении?

И странно смотрит на меня взглядом вопрошающим и убегающим. Потом повторяет свой вопрос.

— Что сделаем мы с королем Константином?

Если это не намек, то это, по меньшей мере, приманка и явно связанная с псевдоконфиденциальным сообщением русского журналиста.

Я отвечаю в уклончивых выражениях, что афинские события мне еще недостаточно точно известны, чтобы я мог рисковать формулировать практическое мнение. Я прибавляю:

— Я предпочитаю к тому же подождать, пока г-н Бриан ознакомит меня со своей точкой зрения, но я не премину сообщить ему, что, по вашему мнению, настоящий кризис непосредственно задевает короля Константина.

Затем мы переходим к другим сюжетам: визит принца Канина, неудача военных операций в Добрудже и в Трансильванских Альпах и проч.

Уходя, я замечаю на стене кабинета три гравюры, которых там не было накануне. Одна изображает венский конгресс, вторая — парижский, третья — берлинский.

— Я вижу, дорогой господин председатель, что вы окружили себя знаменательными изображениями?

— Да, вы знаете, я страстно люблю историю. Я не знаю ничего более поучительного...

— И более обманчивого.

— О, не будьте скептиком. Нельзя никогда достаточно верить!.. Но вы не замечаете самого интересного.

— Не вижу...

— Вот это пустое место.

— Ну и что?

— Это место, которое я оставляю для картины ближайшего конгресса, который будет называться, если Бог меня услышит, московским конгрессом.

Он перекрестился и закрыл на мгновение глаза, как бы для краткой молитвы. Я отвечаю просто.

— Но разве будет конгресс? Разве мы не условились заставить Германию согласиться на наши условия?

Увлеченный своей мыслью, он повторяет в экстазе:

— Как это было бы прекрасно в Москве!.. Как это было бы прекрасно!.. Дай Бог, дай Бог!

Он даже видит себя канцлером империи, преемником Нессельроде и Горчакова, открывающим конгресс всеобщего мира в Кремле. В этом его мелочность, глупость и самовлюбленность обнаруживаются в полной мере. В тяжелой задаче, одной из самых тяжелых, когда-либо ложившихся на человеческие плечи, он видит лишь повод к бахвальству... и личным выгодам.

Вечером я в парадной форме опять прихожу в Министерство иностранных дел, где председатель Совета министров дает обед в честь принца Канина.

Слишком много света, цветов, серебра и золота, слишком много блюд, лакеев, музыки. Это настолько же оглушительно, насколько и ослепительно. Я помню, что при Сазонове в доме царил лучший тон и официальная роскошь сохраняла хороший вкус.

За столом председательствует великий князь Георгий Михайлович, я сижу налево от Штюрмера.

Во время всего обеда мы говорим лишь о вопросах банальных. Но за десертом Штюрмер вдруг говорит мне:

— Московский конгресс!.. Не думаете ли вы, что это было бы великолепным освящением франко-русского союза? Сто лет спустя после пожара наш святой город был бы свидетелем того, как Россия и Франция провозглашают мир во всем мире...

И он с интересом начинает развивать эту тему.

Я возражаю:

— Мне совершенно не известно мнение моего правительства о месте ближайшего конгресса, и меня даже удивило бы, при данном состоянии наших военных операций, если бы г-н Бриан остановил свое внимание на столь отдаленной возможности. Я, впрочем, и не желаю, как я уже говорил вам утром, чтобы конгресс состоялся. По моему мнению, мы в высокой степени заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их целиком. Часть работы уже сделана: мы договорились о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и проч. Остальное будет сделано в свое время... Девизом нашим должно было бы быть: Primum et ante, omnia — vincere!.. (Но, прежде всего и сверх всего, подумаем о победе.) За ваше здоровье, мой дорогой председатель!

В течение вечера я беседовал с принцем Канином. Упомянув о своем долгом пребывании во Франции, в Сомюрской школе, он говорит о том, как он тронут сердечным приемом императора и какое приятное впечатление произвел на него прием толпы. Мы говорим о войне. Я замечаю, что он избегает всякого определенного мнения, всякого суждения о ситуациях и фактах. Под его холодно хвалебными формулами я чувствую его презрение к побежденным в 1905 году, так плохо использовавшим данный им урок.

 

Пятница, 29 сентября 1916 года

Экономическое положение в последнее время много ухудшилось. Вздорожание жизни служит причиной всеобщих страданий. Предметы первой необходимости вздорожали втрое, сравнительно с началом войны. Дрова и яйца даже вчетверо, масло и мыло впятеро. Главные причины такого положения, к несчастью, так же глубоки, как и очевидны: закрытие иностранных рынков, загромождение железных дорог, недостаток порядка и недостаток честности у администрации.

Что же это будет, когда скоро придется считаться, кроме того, с ужасами зимы и с испытаниями холода, еще более жестокими, чем испытания голода?

 

Суббота, 30 сентября 1916 года

В Галиции происходит упорный бой между Стырью и Золотой Липой. Русские, перейдя в наступление, пытаются пробить брешь в районе Красне и Бржезан, в 50 километрах от Львова.

 

Воскресенье, 1 октября 1916 года

Прием в японском посольстве в честь принца Канина. Один из самых блестящих вечеров, на нем присутствуют великие князья: Георгий, Сергей, Кирилл и др.

Я поздравляю моего коллегу Мотоно с успехом. Он отвечает мне со своими обычными тонкостью и флегмой:

— Да, довольно удачно... Когда я прибыл послом в Петроград в 1908 году, со мной едва говорили, меня никуда не приглашали, а великие князья делали вид, будто не знают меня... Теперь все изменилось. Цель, которую я себе поставил, достигнута: Япония и Россия связаны истинной дружбой...

Во время суматохи у буфета я завожу беседу с высокопоставленным придворным сановником Э., который, подружившись со мной, никогда не упускает случая проявить передо мною свой подозрительный и неумеренный национализм. Я спрашиваю, что у него слышно нового.

Как будто не расслышав моего вопроса, он указывает мне на Штюрмера, разглагольствующего в нескольких шагах от нас. Затем с трагическим выражением лица бросает мне:

— Господин посол, как это вы и ваш английский коллега до сих пор не положили конца изменам этого человека?

Я его успокаиваю:

— Это сюжет, на который я охотно поговорю с вами... но в другом месте, не здесь. Вот приходите в четверг, позавтракаем вдвоем.

— Конечно, не премину.

 

Понедельник, 2 октября 1916 года

Бой, завязавшийся между Стырью и Золотой Липой, продолжается успешно для русских, которые прорвали первые неприятельские линии и взяли 5000 пленных.

Но в районе Луцка, в ста километрах к северу, вырисовывается сильная контратака немцев.

 

Вторник, 3 октября 1916 года

Штюрмеру удалось свалить своего смертельного врага, министра внутренних дел Хвостова; ему, значит, больше нечего бояться дела Мануйлова.

Новый министр внутренних дел — один из товарищей председателя Думы Протопопов. До сих пор император редко выбирал своих министров из среды народного представительства. Выбор Протопопова не представляет, однако, никакой эволюции в сторону парламентаризма. Отнюдь нет...

По своим прежним взглядам Протопопов считается октябристом, то есть очень умеренным либералом. В июне прошлого года он входил в состав парламентской делегации, отправленной в Западную Европу, и в Лондоне, как и в Париже, выказал себя горячим сторонником войны до конца. Но на обратном пути, во время остановки в Стокгольме, он позволил себе странную беседу с немецким агентом Варбургом, и, хотя дело остается довольно темным, он несомненно говорил в пользу заключения мира.

По возвращении в Петроград он сблизился со Штюрмером и Распутиным, которые скоро представили его императрице. Он быстро вошел в милость. Его сейчас же посвятили в тайные совещания в Царском Селе; ему давало на это право его знание тайных наук, главным образом самой высокой и самой темной из них: некромантии. Кроме того, я достоверно знаю, что он был болен какой-то заразной болезнью, что у него осталось после этого нервное расстройство и что в последнее время в нем наблюдали симптомы, предвещающие общий паралич. Итак, внутренняя политика империи в хороших руках!

 

Среда, 4 октября 1916 года

Великий князь Павел (сегодня его тезоименитство) пригласил меня к обеду вечером вместе с великим князем Кириллом и его супругой, великой княгиней Викторией, великим князем Борисом, великой княгиней Марией Павловной-младшей, г-жой Нарышкиной, графиней Крейц, Димитрием Бенкендорфом, Савинским и проч.

Все лица как бы покрыты вуалью меланхолии. Действительно, надо быть слепым, чтобы не видеть зловещих предзнаменований, скопившихся на горизонте.

Великая княгиня Виктория со страхом говорит со мной о своей сестре, королеве румынской. Я не смею ее успокаивать. Ибо румыны с великим трудом оказывают сопротивление на Карпатах, и, если они сколько-нибудь ослабеют, наступит полная катастрофа.

— Сделайте милость, — говорит она, — настаивайте, чтобы туда немедленно отправили подкрепление... Судя по тому, что пишет мне моя бедная сестра, — а вы знаете, как она мужественна, — нельзя больше терять ни одной минуты: если Румынии не будет без замедления оказана помощь, катастрофа неизбежна.

Я рассказываю ей о своих ежедневных беседах со Штюрмером:

— Теоретически он подписывается под всем, что я ему говорю, под всем, о чем я его прошу. На деле же он прячется за генерала Алексеева, который, кажется, не понимает опасности положения. А император смотрит на все глазами генерала Алексеева.

— Император в ужасном состоянии духа.

Не объясняя ничего больше, она быстро встает и под предлогом, будто идет за папиросой, присоединяется к группе дам.

Тогда я принимаюсь за каждого в отдельности, за великого князя Павла, великого князя Бориса и великого князя Кирилла. Они видели царя в последнее время, они живут в тесном общении с его приближенными: они, значит, занимают хорошее положение для того, чтобы доставить мне нужные сведения... Тем не менее я остерегаюсь расспрашивать слишком открыто, потому что они стали бы уклоняться... Между прочим и как бы не придавая этому значения, я возвращаюсь к мнениям царя, я намекаю на такое-то принятое им решение, на такое-то сказанное им мне слово. Они отвечают мне без опаски. И их ответы, которые они не имели возможности согласовать, не оставляют во мне никакого сомнения относительно морального состояния императора. В его речах ничего не изменилось: он по-прежнему выражает свою волю к победе и уверенность в ней. Но в его действиях, в его физиономии, в его фигуре, во всех отражениях его внутренней жизни чувствуются уныние, апатия, покорность.

 

Четверг, 5 октября 1916 года

Высокопоставленный придворный сановник Э. завтракает у меня в посольстве. Я не пригласил больше никого, чтоб он чувствовал себя вполне свободно.

Пока мы остаемся за столом, он сдерживается перед слугами. По возвращении в салон он выпивает один за другим два стакана шампанского, наливает себе третий, закуривает сигару и с разгоревшимся лицом, высоко подняв голову, смело задает мне вопрос:

— Господин посол, чего ждете вы и ваш английский коллега, чтобы положить конец измене Штюрмера?

— Мы ждем возможности сформулировать против него определенное обвинение... Официально нам не в чем его упрекнуть, его слова и поступки совершенно корректны. Он даже поминутно заявляет нам: «Война до конца!.. Нет пощады Германии!..» Что касается его интимных мыслей и тайных маневров, у нас есть лишь впечатления, интуиции, которые, самое большее, позволяют нам предполагать и подозревать. Вы оказали бы нам выдающуюся услугу, если бы вы могли указать положительный факт, подтверждающий ваше мнение.

— Я не знаю никакого положительного факта, но измена очевидна. Неужели вы ее не видите?..

— Недостаточно того, чтобы я ее видел; надо еще, чтобы я в состоянии был показать ее сначала моему правительству, а потом царю... Нельзя начинать такое серьезное дело без малейшего хотя бы доказательства.

— Вы правы.

— Так как мы пока что вынуждены довольствоваться гипотезами, скажите, прошу вас, как вы себе представляете то, что вы называете изменой Штюрмера?

Тогда он заявляет мне, что Штюрмер, Распутин, Добровольский, Протопопов и компания сами по себе имеют значение второстепенное и подчиненное, что они — простые орудия в руках анонимного и немногочисленного, но очень могущественного кружка, который, устав от войны и боясь революции, требует мира.

— Во главе этого кружка, — продолжает он, — вы найдете, конечно, дворянство балтийских провинций и всех главных придворных должностных лиц. Затем идет ультрареакционная партия Государственного совета и Думы, далее наши сенатские владыки, наконец, все господа крупные финансисты и крупные промышленники. Через Штюрмера и Распутина они держат в руках императрицу, а через императрицу — императора.

— О! Они еще не держат в руках императора... И никогда его не будут держать в руках. Я хочу сказать, что они никогда не заставят его отделиться от его союзников.

— В таком случае они его убьют или заставят отречься от престола.

— Отречься?.. Вы представляете себе отречение императора? В пользу кого?

— В пользу своего сына под регентством императрицы. Будьте уверены, что в этом состоит план Штюрмера или, вернее, тех, которые руководят им. Для того чтобы достигнуть своих целей, эти люди ни перед чем не остановятся: они способны на все. Они провоцируют стачки, бунты, погромы, кризисы нищеты и голода; они создают везде такую нужду, такое уныние, что продолжение войны станет невозможным. Вы их не видели за работой в 1905 году.

Я резюмирую все, что он мне сказал, и заключаю:

— Первое, что надо сделать, это свалить Штюрмера. Я над этим поработаю.

 

Суббота, 7 октября 1916 года

Между Стырью и Золотой Липой русских задерживают неприступные укрепления, сосредоточенные у Львова. Они, кроме того, вынуждены перенести свое главное усилие на сто километров к северу, в район Луцка, где на них сильно наседают немцы.

С начала их большого наступления войска генерала Брусилова взяли 430 000 человек, 650 пушек и 2700 пулеметов.

Г-жа Г., муж которой занимает важный пост в Министерстве внутренних дел, состоит уже много лет Эгерией Штюрмера. Честолюбивая интриганка, она поддерживала Бориса Владимировича в продолжение всей его административной деятельности. С тех пор как ей удалось сделать из него, милостью Распутина, председателя Совета министров, нет предела ее мечтам о его величии. Она сказала недавно одной из подруг, подчеркивая свои слова таинственной важностью, как если бы сообщила государственную тайну: «Вы скоро станете свидетелями великих событий. В скором времени наше дорогое отечество вступит на истинно спасительный путь. Борис Владимирович будет премьером ее величества императрицы...»

 

Воскресенье, 8 октября 1916 года

Лицо, очень точно осведомляющее меня обо всем, что говорят и делают в передовых кругах, отмечает весьма активную работу социал-демократической партии и, в особенности, ее крайней фракции, большевиков.

Затянувшаяся война, неуверенность в победе, экономические затруднения вновь оживили надежды революционеров. Готовятся к борьбе, которую считают близкой.

Вождями движения являются три депутата-трудовика Государственной думы: Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Очень сильное влияние действует также из-за границы: и влияние Ленина, нашедшего убежище в Швейцарии.

Что в особенности поражает меня в петроградском триумвирате — это практический характер их деятельности. Разочарования 1905 года принесли свои плоды. Не ищут больше соглашения с «кадетами», потому что они буржуа и никогда не поймут пролетариата; нет больше иллюзий насчет немедленного содействия со стороны крестьянских масс. Поэтому ограничиваются тем, что обещают им раздел земли. Прежде всего организуют «вооруженную революцию». Путем тесного контакта между рабочими и солдатами будет установлена «революционная диктатура». Победа будет одержана благодаря тесному единению фабрик и казармы. Керенский — душа этой работы.

 

Понедельник, 9 октября 1916 года

Новый министр внутренних дел Протопопов провозглашает крайне реакционную программу. Он не побоится, говорит он, стать лицом к лицу с силами революции; если нужно будет, он спровоцирует их для того, чтобы сразу покончить с ними; он чувствует себя достаточно сильным, чтобы спасти царизм и святую Русь православную, и он их спасет... Такие речи произносит он в своем интимном кругу с неиссякающим словообилием и самодовольными улыбками. А между тем всего несколько месяцев тому назад его причисляли к умеренным либералам Государственной думы. Его тогдашние друзья, уважавшие его настолько, что сделали его товарищем председателя Думы, не узнают его.

Резкость его речей объясняется, как меня уверяют, состоянием его здоровья: внезапные перемены характера, экзальтация, призраки и образы, неожиданно рождающиеся в его мозгу, составляют типичные симптомы, предвещающие общий паралич. С другой стороны, несомненно (я только что узнал об этом), что его свел с Распутиным его врач, терапевт Бадмаев, этот монгольский шарлатан, применяющий к своим больным магические фокусы и чудодейственную фармакопею тибетских шаманов. Я уже упомянул о союзе, заключенном некогда у изголовья маленького царевича между знахарем-спиритом и старцем.

Давно посвященный в тайны учения, Протопопов был предназначен стать клиентом Бадмаева. Последний, беспрерывно занятый какой-нибудь интригой, сразу сообразил, что товарищ председателя Думы будет драгоценным рекрутом для камарильи императрицы. Во время своих каббалистических операций ему нетрудно было приобрести влияние на этот неуравновешенный ум, на этот больной мозг, в котором уже обнаруживаются симптомы, предшествующие мегаломании. Скоро он представил его Распутину. Политик-невропат и мистик-чудотворец были очарованы друг другом. Несколько дней спустя Григорий указал императрице на Протопопова как на спасителя, которого провидение приберегло для России. Штюрмер рабски поддержал. А император лишний раз уступил.

 

Вторник, 10 октября 1916 года

Румыны отступают по всей линии. Бездарность высшего командования, утомление и уныние войск; новости очень плохи.

Очень кстати генерал Вертело, который будет руководить французской военной миссией в Румынии, прибыл в Петроград. Он произвел на меня наилучшее впечатление. Лукавство взгляда составляет контраст с массивным телосложением; ум ясный и положительный, простая и меткая речь. Но что преобладает во всей его личности — это воля, спокойная, улыбающаяся, непреклонная.

Я представляю его Штюрмеру, и мы тотчас начинаем обсуждать положение. При разговоре присутствуют Нератов и Бьюкенен. Я возвращаюсь к теме, столько раз развивавшейся мною, о капитальном значении, которое операции в районе Дуная имеют для России.

— Несмотря на блестящие успехи генерала Брусилова, ваше наступление не оправдало наших надежд. Если не произойдет поворота к лучшему, который становится со дня на день все менее вероятным, весь русский фронт от Риги до Карпат рискует скоро оказаться в блокаде за недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов. При этих условиях, если мы дадим раздавить Румынию, если Бухарест и Констанца попадут в руки неприятеля, пострадает, главным образом, Россия, так как Одесса окажется под угрозой и дорога в Константинополь будет отрезана. Неужели генерал Алексеев не мог бы при такой перспективе набрать из всего состава своих армий отряд в три-четыре корпуса для отправки на помощь Румынии? Наступление Салоникской армии проходит хорошо, но ее усилие останется бесплодным, если румынская армия будет выведена из боя.

Генерал Вертело поддержал эти доводы с фактами и цифрами в руках. Сэр Джордж Бьюкенен с ними согласился. Штюрмер, как всегда, не возражал... Сохранив, также, как всегда, за собой право выслушать мнение генерала Алексеева.

 

Среда, 11 октября 1916 года

Мой японский коллега, виконт Мотоно, назначен министром иностранных дел. Из всех японцев, которых я знал, это, несомненно, самый свободомыслящий, наиболее сведущий в европейской политике, наиболее доступный европейской мысли и культуре. Я теряю в нем превосходного коллегу, очень надежного в личных отношениях и замечательно осведомленного.

Поздравив его, я расспрашиваю о направлении, которое он намеревается дать японской дипломатии.

— Я попытаюсь, — отвечает он мне, — применить идеи, которые часто излагал вам. Я хотел бы прежде всего сделать более действительным наше участие в войне. Это будет труднейшей частью моей роли, потому что наше общественное мнение не представляет себе всемирного характера вопросов, которые решаются в настоящее время на полях сражений Европы.

В этом заявлении для меня нет ничего удивительного. Действительно, он всегда проповедовал своему правительству более активное вмешательство в европейский конфликт, он даже старался добиться того, чтобы корпусы японской армии были отправлены во Францию, наконец, не переставал настаивать, чтоб увеличить и ускорить посылку японского оружия и снарядов в Россию. При всех обстоятельствах он становился на точку зрения самого возвышенного понимания Союза...

Затем я задал ему вопрос о его намерениях в отношении Китая.

— Что еще я могу добавить к тому, о чем я уже говорил вам много раз? Вам известно, что именно я собираюсь делать... И о том, чего я не собираюсь делать.

Ниже я привожу резюме его мнений и его прогнозов, которые он часто формулировал в моем присутствии по проблеме Китая:

1. Когда нынешний военный конфликт закончится, китайский вопрос постепенно займет свое место в общей политике держав, которое ранее занимал так называемый Восточный вопрос.

2. В настоящий момент не существует одного китайского вопроса; их несколько. Проблема еще не решена во всей ее полноте. Проблема преемственности китайской империи пока не открыта. На протяжении значительного отрезка времени, в течение двадцати лет, но, возможно, и больше, державы смогут только держать Китай под наблюдением; они ограничатся тем, что подвергнут его временному лечению или, как говорят доктора, пропишут ему симптоматические лекарства.

3. Европейские державы должны понять, что географическое соседство, этническое родство и исторические воспоминания возлагают на Японию не только исключительные права на Китай, но и особые интересы в нем. Со своей стороны Япония должна понять, что успешное решение китайских проблем может быть достигнуто только в Европе. Если японской дипломатии удастся проникнуться должным пониманием стоящей перед нею задачи, то Япония станет движущей силой примирения между соперниками и противоборствующими сторонами, для которых Китай является ареной их вражды и конфликтов. Поэтому Япония должна отказаться от политики исключительных преимуществ и действовать в качестве фактора равновесия, как этого требуют ее интересы.

Что станет с этой благоразумной программой, когда она подвергнется испытанию реальности? Не обретет ли Мотоно вновь японский менталитет, когда он даже на короткое время будет опять дышать родным воздухом? Это — тайна будущего.

При расставании он говорит мне:

— А положение внутреннее? Не беспокоит оно вас?

— Беспокоит? Нет. Тревожит? Да. По моим сведениям, либеральные партии Думы решили не поддаваться ни на одну из провокаций правительства и отложить до другого времени свои требования. Опасность, значит, придет не от них, но события могут овладеть их волей. Военного поражения, голода, дворцового переворота — вот чего я в особенности боюсь. Если произойдет одно из этих трех событий, катастрофа неминуема.

Мотоно безмолвствует. Я продолжаю:

— Вы со мной не согласны?

Новое молчание. Его лицо морщится от напряженного размышления. Затем:

— Вы так точно передали мое мнение, что мне казалось, будто я слушаю себя самого.

 

Пятница, 13 октября 1916 года

Румынский посол Диаманди, которого Братиано два месяца удерживал при себе, прибыл сегодня утром в Петроград после остановки в Ставке. Он пришел повидаться со мной.

— Император, — говорит он мне, — оказал мне самый сердечный прием и обещал сделать все возможное для спасения Румынии. Я был гораздо меньше удовлетворен своей беседой с генералом Алексеевым, который, кажется, не понимает страшной серьезности положения или, может быть, руководствуется эгоистическими задними мыслями, исключительной заботой о своих собственных операциях. Мне была дана миссия требовать немедленной посылки трех корпусов войск в район, расположенный между Дорна-Ватра и Ойтузской долиной; эти три корпуса могли бы перейти через Карпаты в Пиатре и Паланке, они прошли бы прямо на запад, то есть к Вазаргели и Клаузенбургу. Вторжение в Валахию через южные Карпаты было бы немедленно остановлено. Но генерал Алексеев соглашается послать лишь два корпуса, которые должны будут оперировать исключительно в долине Быстрицы, около Дорна-Ватра, в связи с армией генерала Лещинского. И притом эти два корпуса будут взяты из рижской армии, так что прибудут в Трансильванию дней через пятнадцать-двадцать... Я заклинал его пойти нам навстречу шире, но я не в состоянии был убедить его в целесообразности идей румынского главного штаба.

Затем он рассказал, под каким скорбным впечатлением покинул родину. Давность нашей дружбы позволяет ему говорить свободно.

Я убеждаю его, что в военных поражениях нет ничего непоправимого, но что если румынское правительство и народ не возьмут себя немедленно в руки, Румыния безвозвратно погибла.

— Надо во что бы то ни стало, чтоб ваша страна вышла из уныния и чтоб ваши министры вернули себе мужество. Они, впрочем, получат в лице генерала Вертело превосходное тонизирующее средство.

Затем мы обсудили обстоятельства, при которых Румыния объявила войну Австрии, и я задал Диаманди вопрос, имеющий, как я должен признать, теперь только исторический интерес:

— Почему господин Братиано в последний момент дезавуировал военное соглашение, которое полковник Рудеану заключил с Верховным командованием Франции и Англии в Шантильи 23 июля?

— Это было не соглашение, а просто проект соглашения, которое должно было быть ратифицировано румынским правительством.

— Если это был только проект соглашения, то почему тогда господин Братиано, узнав о нем, практически одобрил всю предварительную работу, предшествовавшую соглашению, и поручил полковнику Рудеану подписать его? Во всяком случае, тот факт, что Салоникская армия сразу же получила приказ подготовиться к наступлению на болгар в Македонии, чтобы способствовать атаке вашей армии к югу от Дуная, в достаточной мере доказывает, что Верховное командование Франции и Англии рассматривали ваше обязательство вступить в войну как окончательное. Между нами говоря, не повлияли ли соображения исключительно политического характера на неожиданное дезавуирование соглашения, подписанного Рудеану? Не проводились ли в то время секретные переговоры между Бухарестом и Софией? Не убедил ли царь Фердинанд господина Братиано поверить в то, что можно было рассчитывать на продолжение нейтралитета болгар?

— Я могу только повторить, что Братиано рассматривал соглашение только как проект. Главные и принципиальные переговоры проводились в Бухаресте между генералом Илиеску и полковником Татариновым. Никто из них не рассматривал план русско-румынского наступления к югу от Дуная, как это было обусловлено в Шантильи. Во всяком случае, разве это не был весьма опасный план? Продвинувшись к югу от Дуная на болгарской территории, румынская армия оказалась бы в очень критической ситуации, если бы немцам удалось перейти через Карпаты и выйти в тыл к румынам вдоль Дуная. Что же касается секретных переговоров между Бухарестом и Софией, то, действительно, господин Радославов делал прозрачные намеки господину Братиано, имея в виду нейтралитет Болгарии. Но в этом поведении Радославова можно было легко распознать обычную хитрость царя Фердинанда и румынский кабинет едва ли придал этому какое-либо значение. Братиано сам никогда не верил в то, что Болгария останется нейтральной.

— С моей стороны было бы неучтиво продолжать оспаривать вашу аргументацию. Пусть об этом будет судить история, когда все документы станут достоянием гласности.

 

Суббота, 14 октября 1916 года

Б. поделился со мной байкой, которая в очень живописной форме выражает неумение русских добиться порядка между собой, когда речь идет об общем деле:

«Когда встречаются три немца, то они немедленно формируют союз и избирают президента. Когда же встречаются двое русских, то они немедленно формируют три партии».

 

Понедельник, 16 октября 1916 года

Вот уже несколько дней в Петрограде циркулирует странный слух: уверяют, что Штюрмер доказал, наконец, императору необходимость кончить войну, заключив, в случае надобности, сепаратный мир. Более двадцати лиц пришли ко мне с расспросами. Каждый получал от меня один и тот же ответ:

— Я не придаю этим россказням никакого значения. Никогда император не предаст своих союзников.

Я думал, тем не менее, что легенда не пользовалась бы таким кредитом без содействия Штюрмера и его шайки.

Сегодня по повелению императора телеграфное агентство публикует официальную ноту, категорически опровергающую слух, распространяемый некоторыми газетами о сепаратном мире между Россией и Германией.

 

Вторник, 17 октября 1916 года

Я даю Мотоно прощальный обед. Приглашены председатель Совета министров Штюрмер с супругой, министр путей сообщения Трепов, итальянский посол, полномочный министр Дании Скавениус с супругой, княгиня Мюрат, которая едет к мужу на Кавказ, генерал Волков, княгиня Кантакузен, чета Половцовых, князь и княгиня Оболенские, генерал барон Врангель с супругой, виконт д'Аркур, который едет в Румынию с миссией французского Красного Креста, и другие, всего около тридцати человек.

Мадам Штюрмер поразительно подходит своему мужу. Это та же форма ума, то же качество души. Я рассыпаюсь перед ней в любезностях, чтобы заставить ее говорить. Она угощает меня длинным панегириком императрице. Под потоком похвал и подхалимства я ясно чувствую искусную работу, благодаря которой Штюрмер овладел доверием императрицы. Он убедил эту бедную невропатку, считавшую себя до сих пор предметом ненависти всего своего народа, что ее, напротив, обожают:

— Нет дня, — говорит мне мадам Штюрмер, — когда императрица не получала бы писем и телеграмм, адресованных к ней рабочими, крестьянами, священниками, солдатами, ранеными. И все. эти простые люди, которые являют собой истинный голос русского народа, уверяют ее в своей горячей преданности, безграничном доверии и умоляют ее спасти Россию.

Она наивно добавляет:

— Когда мой муж был министром внутренних дел, он тоже ежедневно получал такие письма либо непосредственно, либо через губернаторов. И для него было большой радостью относить их императрице.

— Эта радость выпадает сейчас на долю господина Протопопова.

— Да, но у моего мужа есть еще много случаев констатировать, до какой степени ее величество императрица пользуется поклонением и обожанием в стране.

Притворно пожалев о том, что на ее мужа ложится такой тяжелый труд, я заставляю ее рассказать мне, как проводит время ее муж. И я констатирую, что вся его деятельность вдохновляется императрицей и кончается императрицей.

Во время вечера я расспрашиваю Трепова об экономическом кризисе, свирепствующем в России и нервирующем общественное мнение.

— Задача продовольственная, — говорит он мне, — действительно, стала доставлять много хлопот, но оппозиционные партии злоупотребляют этим для того, чтобы нападать на правительство. Вот, если говорить искреннюю правду, каково положение. Во-первых, кризис далеко не имеет общего характера, он достигает серьезных размеров только в городах и некоторых сельских поселениях. Правда, в некоторых городах, как, например, в Москве, публика нервничает. Однако недостатка в продовольствии, кроме некоторых импортных продуктов, нет. Но транспортных средств недостаточно, а метод распределения их неудовлетворителен. В этом отношении будут приняты энергичные меры. И я вас уверяю, что в непродолжительном времени положение улучшится; я надеюсь даже, что не позже как через месяц нынешние затруднения будут устранены.

Он добавляет конфиденциальным тоном:

— Мне хотелось бы спокойно побеседовать с вами, господин посол. Когда могли бы вы меня принять?

— Я буду у вас. Лучше, чтобы наша беседа происходила в вашем министерстве.

Бросив взгляд на Штюрмера, он говорит:

— Да, это лучше.

Мы условливаемся встретиться послезавтра.

Я подхожу к барону Врангелю, который разговаривает с моим военным атташе, подполковником Лавернем, и моим морским атташе, майором Галло. Адъютант великого князя Михаила, брата императора, он сообщает им впечатления, вынесенные из Галиции.

— Русский фронт, — говорит Врангель, — обложен от одного конца до другого. Не рассчитывайте больше ни на какое наступление с нашей стороны. К тому же мы бессильны против немцев, мы их никогда не победим.

 

Среда, 18 октября 1916 года

Навестив сегодня госпожу К., я нашел у нее трех ее подруг. Они вместе с хозяйкой дома были заняты оживленной беседой.

Темой их разговора была некая любовная связь, возникшая недавно и обещавшая самое безоблачное будущее, но только что таинственным образом распавшаяся. Все четверо наперебой старались изо всех сил объяснить причину разрыва. Тайна этого разрыва была тем более волнующей для них, поскольку герои романа не были простыми людьми. Но женщины не могли прийти к единому мнению.

Но разговор все же должен был как-то кончиться. Тогда одна из присутствовавших, графиня О., молодая и миловидная вдова со стройной фигурой и медлительными движениями, с суровым выражением лица и с темными кругами под ярко блестевшими глазами, заявила:

— Мы, женщины, всегда слишком быстро уступаем. Как только мужчина овладевает нами, он по существу достигает своей цели; после этого он теряет к нам весь интерес; для него это означает конец любовного романа. Но, когда мы отдаемся, мы, женщины, думаем, что наше счастье только начинается... Поэтому мы в течение всей нашей жизни заняты поисками любви, поскольку не можем поверить, что начало любви — это ее конец.

Высказав свою точку зрения, она погрузилась в молчание с отсутствующим выражением лица, машинально прижимая к губам жемчужное ожерелье, висевшее на ее шее.

 

Четверг, 19 октября 1916 года

Трепов принимает меня в половине третьего в своем кабинете в Министерстве путей сообщения, которое выходит окнами в Юсуповский сад.

Относительно экономического кризиса он повторяет мне, подкрепляя свои заявления точными цифрами, то, что он говорил мне позавчера вечером в посольстве. Затем с откровенностью, подчас резкой, составляющей одну из черт его характера, он говорит со мной о Союзе и о целях, которые он себе ставит. Он заключает:

— Мы переживаем критический момент. То, что решается в настоящее время между Дунаем и Карпатами, — это исход или, вернее, затяжка войны, потому что исход войны не может... не должен больше вызывать сомнений. Совсем недавно я делал доклад императору, который разрешил мне говорить свободно, и я с удовлетворением убедился, что он согласен со мной относительно необходимости не только поддержать Румынию, но и атаковать серьезно Болгарию, лишь только румынская армия будет немного усилена и обстреляна. Именно на Балканском полуострове, и нигде больше, мы можем надеяться добиться в короткий срок решительного результата. Если нет, война затянется бесконечно... и с каким риском!

Я поздравляю его с тем, что он выражает так решительно идеи, которые я больше месяца защищаю перед Штюрмером.

— Но так как мы беседуем с полной откровенностью, я не скрою от вас, что на меня производят очень неприятное впечатление распространяемые со всех сторон пессимистические слухи. Я тем более огорчен этим, что эта пропаганда явно вдохновляется лицами с высоким общественным и политическим положением.

— Вы намекаете на лиц, требующих окончания войны во что бы то ни стало и возвращения России к системе немецких союзов... Позвольте мне, во-первых, сказать вам, что эти люди безумны. Мир без победы, без полной победы — это немедленная революция. И именно эти лица были бы ее первыми жертвами... Но мало того: есть воля императора, а эта воля непоколебима, никакое влияние не заставит ее поддаться. Еще только на днях он повторял мне, что никогда не простит императору Вильгельму его оскорбления и вероломства, что он откажется вести переговоры о мире с Гогенцоллернами, что он будет продолжать войну до уничтожения прусской гегемонии.

— В таком случае, почему он вверяет власть г-ну Штюрмеру, г-ну Протопопову, которые явно предают его намерения?

— Потому что он слаб... Но он не менее упрям, чем слаб. Это странно, но, однако, это так.

— Это не странно. Психологи объяснят вам, что упрямство — это защитная крепость слабости. Поэтому его теперешнее упорство лишь наполовину успокаивает меня. Зная его характер, будут избегать сталкиваться с ним лицом к лицу, будут действовать за его спиной и без его ведома. В один прекрасный день его поставят перед свершившимся фактом. Тогда он уступит или, точнее, махнет рукой и покорится.

— Нет, нет... Я верю в моего монарха... Но надо иметь мужество говорить ему правду.

Наша беседа продолжается больше часа. Я встаю, чтобы уйти. Но прежде чем дойти до двери, я останавливаюсь у окна перед видом на Юсуповские сады, которые тянутся вдоль дворца министра. Почти стемнело, и идет снег, как будто ночь медленно опускается вместе со снегом во мрак.

После неловкого молчания Трепов подходит ко мне. Потом, как будто приняв смелое решение, он заявляет мне энергично и коротко:

— Через несколько дней я опять увижу императора. Разрешите вы мне передать ему наш разговор?

— Я не только разрешаю, я прошу вас об этом.

— А если он спросит, на каких лиц вы намекаете?

— Вы назовете ему Штюрмера и Протопопова; вы можете прибавить, что, если я не могу формулировать против них официально никакого обвинения, я тем не менее убежден, что они враждебны Союзу, служат ему неохотно и готовятся изменить ему.

— Я повторю ему слово в слово... Вы понимаете, как важно все, что мы сейчас говорили. Могу я рассчитывать, что вы сохраните абсолютную тайну?

— Я вам это обещаю.

— Прощайте... Наша беседа будет иметь, может быть, важные последствия.

— Это зависит от вас... Прощайте!

 

Суббота, 21 октября 1916 года

Не думаю, чтобы среди тайных агентов, которых Германия держит в русском обществе, она имела более активных, более ловких, более влиятельных, чем банкир Манус.

Добившись обычным для иудея путем разрешения жить в Петрограде, он приобрел в последние годы значительное состояние маклерством и спекуляцией. Деловое чутье, присущее его расе, внушило ему мысль сблизиться с самыми махровыми защитниками трона и алтаря. Так, он рабски пресмыкался перед старым князем Мещерским, знаменитым редактором «Гражданина», неустрашимым поборником православия и самодержавия. В то же время его скромная и находчивая щедрость снискала ему мало-помалу расположение всей шайки Распутина.

С начала войны он ведет кампанию за скорое примирение России с немецкими державами. К нему очень прислушиваются в мире финансов, у него есть связи с большинством газет. Он находится в беспрерывных сношениях со

Стокгольмом... то есть с Берлином. Я сильно подозреваю, что он является главным распределителем германских субсидий.

По средам у него обедает Распутин. Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, числящийся при его особе, приглашается из принципа за умение пить, не пьянея. Другим непременным гостем является бывший директор Департамента полиции страшный Белецкий, ныне сенатор, но сохранивший все свое влияние в Охранке и поддерживающий, через г-жу Вырубову, постоянное сношение с императрицей. Конечно, есть несколько милых женщин для оживления застолий. В числе обычных гостей имеется очаровательная грузинка, г-жа Э., гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена. Пьют всю ночь напролет; Распутин скоро пьянеет и тогда болтает без удержу. Я не сомневаюсь, что подробный рассказ об этих оргиях отправляется на следующий день в Берлин, подкрепленный комментариями и точными подробностями.

 

Воскресенье, 22 октября 1916 года

Генерал Беляев, назначенный представителем русского командования в Румынии, пришел со мной проститься.

Он сообщает мне по секрету, что, кроме двух корпусов русских войск, которые уже отправлены в Молдавию и должны попытаться проникнуть в Трансильванию через Поланку, 7 ноября будет отправлен третий корпус в Валахию, где он будет действовать согласованно с румынской армией между Дунаем и Карпатами. Ему поручено заявить королю Фердинанду, что «император не исключает возможности дальнейшей посылки новых подкреплений».

Я высказываю генералу Беляеву, что эта «дальнейшая» посылка мне представляется крайне неотложной:

— Операции на балканском театре войны принимают с каждым днем все более решительный характер... И в какую сторону! Добруджа потеряна. Констанца скоро падет. Все проходы в Трансильванских Альпах форсированы. Подходит зима... Малейшее опоздание грозит оказаться непоправимым.

Он соглашается со мной:

— Я настаивал из всех сил перед императором и генералом Алексеевым, чтобы к Бухаресту была отправлена армия из трех-четырех корпусов. Там она соединится с румынской армией. Мы имели бы, таким образом, в сердце Румынии превосходную маневренную массу, которая позволила бы нам не только загородить проход Карпат, но и вторгнуться в Болгарию. Император уже убежден в правильности этой идеи, он признает необходимость добиться быстро крупного успеха на Балканах. Но генерал Алексеев не соглашается обнажить русский фронт; он боится, как бы немцы не воспользовались этим для того, чтоб начать наступление в рижском направлении.

— Однако командует император. Генерал Алексеев лишь его технический советник, он исполнитель его приказаний.

— Да, но его величеству очень неприятно навязывать свою волю генералу Алексееву.

Я расспрашиваю генерала Беляева о моральном состоянии императора. Он отвечает мне с явным смущением:

— Его величество грустен, задумчив. Моментами, когда он говорит, у него вид такой, как будто он ничего не слышит... У меня осталось нехорошее впечатление.

Расставаясь со мной, он напоминает мне о всех важных конфиденциальных сообщениях, которыми мы с ним обменялись с начала войны; он благодарит меня за прием, который всегда встречал с моей стороны, и заканчивает словами:

— Нам предстоят еще трудные дни, очень трудные...

 

Вторник, 24 октября 1916 года

Вопреки предвидениям Трепова, экономическое положение не только не улучшается, а ухудшается. По словам одного из моих осведомителей, обошедшего вчера промышленные кварталы Галерной и Нарвской, народ страдает и озлобляется. Открыто обвиняют министров в том, что они поддерживают голод, чтоб вызвать волнение и иметь предлог к расправе против социалистических организаций. На фабриках по рукам ходят брошюры, подстрекающие рабочих устраивать забастовки и требовать заключения мира. Откуда эти брошюры? Никто этого не знает. Одни полагают, что они распространяются германскими агентами, другие — что охранкой. Везде повторяют, что «так продолжаться не может». Большевики, или «экстремисты», волнуются, организуют совещания в казармах, заявляют, что «близится великий день пролетариата».

Я спрашиваю моего осведомителя, который умен, достаточно честен и вращается в либеральных кругах:

— Думаете ли вы, что можно, здраво рассуждая, приписать этакому Штюрмеру или Протопопову макиавеллиевское [или вероломное] намерение поддерживать голод с целью вызвать волнение и сделать невозможным, таким образом, продолжение войны?

Он отвечает мне:

— Но, господин посол, в этом состоит вся история России... Со времен Петра Великого и знаменитой Тайной Канцелярии именно полиция провоцировала всегда народные волнения, чтобы приписать себе затем честь спасения режима. Если продолжение войны будет угрожать опасностью царизму, будьте уверены, что Штюрмер и Протопопов прибегнут к классическим приемам Охранки. Но на этот раз это не пройдет, как в 1905 году...

 

Среда, 25 октября 1916 года

Третьего дня австро-болгары взяли Констанцу. Мы не только теряем правый берег Дуная и возможность дальнейшего вступления к Балканам, мы теряем и дунайскую дельту, а значит, и самую прямую дорогу из южной России в Румынию, из Одессы в Галац. Снабжение русской и румынской армий станет скоро неразрешимой задачей.

Ко мне пришел Диаманди, он в отчаянии:

— Я трачу всю свою энергию на то, чтобы добиться посылки новых русских контингентов. В Главном штабе заявляют, что можно только доложить об этом генералу Алексееву; я знаю, что это значит. Когда я обращаюсь к Штюрмеру, он ограничивается тем, что закатывает глаза, повторяя: «Не унывайте... Провидение велико и оно так милостиво. Так милостиво!» Это доказывает, что Штюрмер — не янсенист; господин де Сен-Сир был совсем другим; он обычно говорил: «Бог — ужасен! Бог — ужасен!» Так что же делать?

— Повидайтесь с императором.

— Вы серьезно даете мне этот совет?

— Увы! Что вы еще можете сделать?

 

Четверг, 26 октября 1916 года

Румыны вывели свои войска из всей Добруджи; они также были вынуждены оставить в руках противника знаменитый Черноводский мост через Дунай — место, в котором сходятся главные железнодорожные линии Валахии и Молдавии.

 

Пятница, 27 октября 1916 года

Великая княгиня Мария Павловна открывает сегодня днем на углу Марсова поля и Мойки выставку протезов для увечий лица. Она передала мне приглашение быть там.

На дворе невообразимо унылая погода. Небо — цвета аспидной доски и свинца — пропускает лишь свет гаснущий, бледный, бесцветный, свет затмения. В воздухе медленно вьются снежные хлопья. Почва бесконечного Марсова поля представляет собою лишь болото из липкой грязи и соленых луж. На заднем плане построенный по обету храм Воскресения окутан туманом, как креповой вуалью.

Я сопровождаю великую княгиню из залы в залу. Тусклый свет, проникающий через окна, еще больше усиливает зловещий характер этой выставки. В каждой витрине фотографии, гипсовые маски, восковые фигуры вперемешку с аппаратами, чтобы показать их механизм и употребление. Все эти лица, искромсанные, разодранные, ослепленные, раздробленные, бескостные, утратившие подчас даже вид человеческий, составляют жестокое зрелище, которому поистине нет названия ни на одном языке. Самое бредовое воображение не могло бы представить подобного музея ужасов. Сам Гойя не в состоянии был дойти до этих кошмарных образов; страшные офорты, в которых ему доставило удовольствие представить сцены убийства и пытки, бледнеют перед этими чудовищными реальностями.

Поминутно великая княгиня испускает вздох сожаления или закрывает рукой глаза. После того как мы кончили обход галерей, она идет в особо отведенный салон отдохнуть несколько минут. Там она усаживает меня возле себя; затем, приняв равнодушный вид, потому что на нас смотрят, она шепчет:

— Ах, мой дорогой посол, скажите, скажите мне скорей что-нибудь утешительное... Душа моя была уже очень мрачна, когда я вошла сюда. Ужасы, которых мы только что насмотрелись, окончательно расстроили меня. Да, утешьте меня скорей! Но почему душа ваша была так мрачна, когда вы пришли сюда?

— Потому что... потому что... Нужно ли мне говорить вам это?

Затем она быстро перечислила причины своего беспокойства. На русском фронте наступление Брусилова остановлено без всякого решительного результата. В Румынии катастрофа неизбежна, неминуема. Внутри империи утомление, уныние, раздражение растут с каждым днем. Зима начинается при самых мрачных предзнаменованиях.

Я ее успокаиваю несколькими вариациями на мою обычную тему. Что бы ни случилось, говорю я, Франция и Англия будут продолжать войну до полной победы. И эта победа не может от них ускользнуть, ибо теперь установлено, что Германия так же неспособна разбить их, как и продолжать борьбу бесконечно. Если бы, что невозможно, Россия теперь отделилась от союзников, она на следующий день оказалась бы среди побежденных; это было бы для нее не только несмываемым позором, это было бы национальным самоубийством. В заключение я спрашиваю великую княгиню:

— Вы так беспокоитесь; вы, значит, не верите больше императору?

Удивленная резкостью моего вопроса, она мгновение пристально смотрит на меня растерянными глазами. Затем тихо говорит:

— Император?.. Я всегда буду верить ему. Но есть еще императрица. Я их хорошо знаю обоих. Чем хуже будут идти дела, тем больше получит влияния Александра Федоровна, потому что у нее действенная, настойчивая, неугомонная воля... У него, напротив, лишь отрицательная воля. Когда он сомневается в себе, когда он считает себя покинутым Богом, он перестает реагировать; он умеет лишь замыкаться в инертном и покорном упорстве... Посмотрите, как велико уже теперь могущество императрицы. Скоро она одна будет править Россией...

 

Суббота, 28 октября 1916 года

Припоминая свою вчерашнюю беседу с великой княгиней Марией Павловной, я говорю себе:

— В общем, за вычетом, конечно, мистических заблуждений, у императрицы более закаленный, чем у императора, характер, более упорная воля, более сильный ум, более активные добродетели, душа более воинствующая, более 21 царственная... Ее идея — спасти Россию, вернув ее к традициям теократического абсолютизма, — безумие, но обнаруживаемое ею при этом гордое упорство не лишено величия. Роль, которую она присвоила себе в государстве, пагубна, но, по крайней мере, играет она ее как царица... Когда она предстанет «в этой ужасной долине Иосафата», о которой беспрестанно говорит Распутин, она сможет указать не только на безупречную прямоту своих намерений, но и на совершенное соответствие ее поступков принципам божественного права, на которых зиждется русское самодержавие...

 

Вторник, 31 октября 1916 года

Два дня уже бастуют все заводы Петрограда. Рабочие покинули мастерские, не выставляя никакого мотива, по простому сигналу, полученному от таинственного комитета.

Сегодня вечером в Министерстве иностранных дел был дан ужин в честь Мотоно.

В половине восьмого, в то время как я заканчиваю свой туалет, мне докладывают, что два французских промышленника, Сико и Бопье, просят разрешения поговорить со мной по неотложному делу. Представители автомобильной фабрики «Луи Рено», они состоят директорами большого завода на Выборгской стороне.

Я немедленно принимаю их. Они рассказывают: — Вы знаете, господин посол, что мы никогда не имели повода быть недовольными нашими рабочими, потому что и они, со своей стороны, никогда не имели повода быть нами недовольными. Они и на этот раз отказались принять участие во всеобщей стачке... Сегодня днем, в то время как работа шла полным ходом, толпа стачечников, пришедших с заводов Барановского, окружила нашу фабрику, крича: «Долой французов! Довольно воевать!» Наши инженеры и директора хотели поговорить с пришедшими. Им ответили градом камней и револьверными выстрелами. Один инженер и три директора-француза были тяжело ранены. Подоспевшая в это время полиция скоро убедилась в своем бессилии. Тогда взвод жандармов кое-как пробрался через толпу и отправился за двумя пехотными полками, расквартированными в близлежащих казармах. Оба полка прибыли через несколько минут, но вместо того, чтобы выручать завод, они стали стрелять по полицейским.

— По полицейским?

— Да, господин посол. Вы можете прийти посмотреть на стенах нашей фабрики следы залпов... Упало много городовых и жандармов. Затем произошла крупная свалка... Наконец мы услышали галоп казаков; их было четыре полка. Они налетели на пехотинцев и ударами пик загнали их в казармы. Теперь порядок восстановлен.

Я благодарю их за то, что они без замедления информировали меня — то дает мне возможность сегодня же вечером сообщить об инциденте председателю Совета министров.

В министерстве обстановка не менее раскаленная и крикливая, чем на недавно происходившем обеде в честь принца Канина. Поздоровавшись с г-жой Штюрмер, я отвожу в сторону председателя Совета министров и рассказываю ему о том, что только что произошло у завода Рено. Он пытается доказать мне, что это эпизод, не имеющий значения; он добавляет, что градоначальник ему уже докладывал об этом по телефону и что все меры для защиты завода приняты.

— Все же остается факт, — говорю я, — что войска стреляли по полицейским. А это важно... очень важно.

— Да, это важно, но репрессия будет беспощадна.

Я покидаю его ввиду большого съезда приглашенных. Чтобы пройти к столу, мы пробираемся через лес пальм; их так много и их листва так роскошна, что можно подумать, что находишься в джунглях.

Я занимаю место между г-жой Нарышкиной, обер-гоф-мейстериной, и леди Джорджиной Бьюкенен. Изящная и симпатичная вдова, г-жа Нарышкина рассказывает мне о своей жизни в Царском Селе. Статс-дама, «дама ордена св. Екатерины», «высокопревосходительство», она, несмотря на свои семьдесят четыре года, сохранила снисходительную и приветливую грацию и любит делиться воспоминаниями. Сегодня она настроена меланхолически:

— Моя должность гофмейстерины совсем не отнимает у меня времени. Время от времени личная аудиенция, какая-нибудь интимная церемония — вот и все. Их величества живут все более и более уединенно. Когда император приезжает из Ставки, он никого не хочет видеть вне своих рабочих часов и запирается в личных апартаментах. Что касается императрицы, то она почти всегда нездорова... Ее очень надо пожалеть.

Затем она рассказывает мне о многочисленных учреждениях, которыми она лично занята: о приютах для пансионеров, военных лазаретах, школах для подмастерьев, патронатах для заключенных женщин и проч.

— Вы видите, — продолжает она, — что я не сижу без дела. По вечерам, после обеда, я регулярно посещаю своих старых друзей Бенкендорфов. Они живут, как и я, в Большом дворце, только в другом конце. Мы говорим немного о настоящем и много о прошлом. Около полуночи я их покидаю. Чтобы добраться до моего апартамента, приходится пройти бесконечную анфиладу огромных салонов, которые вы знаете. Кое-где горят электрические лампочки. Старый слуга открывает передо мной двери. Это длинный путь и невеселый. Я часто спрашиваю себя, увидят ли когда-либо эти салоны былые пышность и славу?.. Ах, господин посол, как много вещей доживают теперь свой век!.. И как плохо доживают!.. Я не должна бы говорить вам это. Но мы все смотрим здесь на вас, как на истинного друга, и мыслим перед вами вслух.

Я ее благодарю за доверие и пользуюсь этим, чтобы заявить ей, что горизонт очень скоро прояснился бы, если бы император находился в более тесном общении со своим народом, если бы он обратился непосредственно к народной совести. Она отвечает:

— Вот это-то мы и говорим ему иногда, робко. Он с кротостью слушает нас и... заводит разговор о другом.

По примеру своего августейшего повелителя она заводит со мной разговор о другом.

Случайно я произношу имя красавицы Марии Александровны Д., бывшей графини К., которая изящной отчетливостью форм и волнистой ритмичностью линий всегда напоминает мне «Диану» Гудона. Г-жа Нарышкина говорит:

— Эта очаровательная женщина последовала новой моде, общей моде. Она развелась с мужем. И из-за чего? Из-за пустяка. Сергей Александрович К. был по отношению к ней безупречен, она никогда не могла формулировать против него никакого обвинения. Но в один прекрасный день она увлеклась, или ей показалось, что она увлеклась Д., человеком посредственным и во всех отношениях ниже Сергея Александровича, и, хотя у нее есть от последнего две дочери, она покинула его и вышла замуж за первого... Уверяю вас, когда-то очень редко разводились, нужны были очень серьезные, исключительные мотивы. И положение «разводки» было одним из самых тяжелых.

— Частые разводы, действительно, одно из наиболее поразивших меня здесь явлений. Я на днях высчитал, что в известной мне части общества более чем в половине супружеств один или оба супруга разведенные... Вы заметили, мадам, что история Анны Карениной теперь уже непонятна. А между тем роман написан, кажется, в 1876 году. Теперь Анна немедленно развелась бы и вышла замуж за Вронского, и на этом роман бы закончился.

— Это правда... Вы, таким образом, подчеркиваете, в какой мере развод стал общественной язвой.

— Но ответственен за это в значительной степени Святейший синод, ведь в конце концов от него одного зависят разводы?..

— Увы! Сам Святейший синод не является уже больше тем великим нравственным авторитетом, каким он был когда-то.

Я воздержался от того, чтобы процитировать госпоже Нарышкиной высказывание Сенеки о современных ему молодых патрицианках: «Они исчисляют свой возраст не по консулатам, а по своим замужествам; они разводятся, чтобы выйти замуж, и выходят замуж, чтобы развестись».

Обед подходит к концу. Мы оставались больше часа за столом.

В курительной комнате я заговариваю со Штюрмером о забастовках и инцидентах сегодняшнего дня. Его прием делает его таким радостным и гордым, что мне не удается поколебать его оптимизма.

 

Среда, 1 ноября 1916 года

На протяжении последних пяти дней Салоникская армия непрерывно атаковала болгар. Основные военные действия разворачиваются в нижней излучине реки Черна; их цель — Монастир.

 

Четверг, 2 ноября 1916 года

Виконт Мотоно, который вручал свои отзывные грамоты императору, поделился со мной своими впечатлениями о Ставке.

— Я не сомневаюсь, — говорит он, — что император полон решимости продолжать войну любой ценой. Он заявил мне об этом в таких выражениях и с таким чувством неподдельной искренности, что убедил бы в этом самых закоренелых скептиков. Поэтому я исключаю любую возможность сепаратного или даже предварительного заключения мирного соглашения. Но я вновь обратил внимание на то, как плохо император информирован и насколько ему безразличны государственные дела. Он, кажется, не понимает, что меня отзывают для того, чтобы я занимался руководством внешнеполитической деятельности моей страны, и что существует определенная связь между интересами Японии и России. Он ни словом не обмолвился о возлагаемых на меня задачах; он не задал мне ни одного вопроса. Но его замечания не были бы более общими и расплывчатыми, если бы я просто пришел к нему сказать, что меня перевели в Вашингтон или Мадрид.

— Вы говорили с генералом Алексеевым? — спросил я его. — Каково ваше мнение о русской армии?

— О, да, я имел продолжительную беседу с генералом Алексеевым. Я ничего не сказал о военных операциях в Румынии: мне бы следовало многое сказать по этой проблеме! Вы же знаете, что ему не нравится, когда гражданские лица вмешиваются в обсуждение вопросов военной стратегии. Специальной темой моей беседы с ним был вопрос о военных заказах нашей промышленности. Что же касается русской армии, то он по собственной инициативе сообщил мне, что она находится в отличном состоянии и что ее моральный дух очень высок, о чем свидетельствует наступление Брусилова. Японские офицеры, посещавшие различные участки фронта, также заверяли меня в том, что у войск хорошее настроение и что солдаты неплохо обучены. Но они также сообщили мне, что в подготовке солдат есть существенные изъяны. Уровень тактики остается практически таким же, что и в начале войны. Особенно отсталым выглядят состояние тяжелой артиллерии и тактика ведения воздушного боя: и то и другое можно назвать почти примитивным. Напрашивается вопрос, а не было бы лучше пушки тяжелой артиллерии, которые в настоящее время производятся во Франции и в Англии для России, оставлять на западном фронте, где они могли бы применяться с гораздо большей пользой. Как бы то ни было, но факт остается фактом: русская армия в ее нынешнем виде представляет собой не что иное, как огромную компактную людскую массу, которая оказывает колоссальное давление на наших противников.

— Следовательно, все, что мы должны ожидать от русской армии в будущем, так это воздействие людской массы на врага, а не военные операции, основанные на внезапном и резком ударе по противнику?

— Да, именно воздействие людской массы на врага и не более.

— Что вы думаете о внутриполитической ситуации?

— Она плохая! Люди явно устали от войны. Тем не менее я не верю, что русский народ согласится на мирное соглашение, которое не даст им Константинополя.

Затем, поскольку у нас более не будет случая встретиться, мы предались общим воспоминаниям. Мы вместе были свидетелями стольких событий и притом каких событий! Как часто словами, а иногда простым взглядом, мы делились друг с другом множеством впечатлений!

Поднимаясь с кресла, чтобы уже удалиться, Мотоно сказал мне:

— Прежде, чем мы расстанемся, мой друг, я хочу поделиться с вами последним секретом, который окончательно просветит вас в отношении некоторых интриг, бывших темой наших бесед в начале войны. Это касается графа Витте и относится к тяжелым дням декабря 1914 года, когда русская общественность находилась в столь подавленном состоянии из-за поражений в Польше. Вы, возможно, помните, что в это время Россия, Франция и Англия очень хотели совместно обратиться к Токио, чтобы убедить нас направить одну нашу армию в Европу. Вот тогда-то однажды утром Витте и нанес мне визит. Устремив на меня свой тяжелый взгляд, он без лишних слов заявил мне тем самоуверенным и надменным тоном, который вам хорошо известен: «Я знаю, что собираются просить ваше правительство направить ваши войска в Европу. Этого ни в коем случае делать нельзя! Это было бы сумасшествием. Поверьте мне, Россия дошла до предела; царизм находится на краю гибели. Что касается до Франции и до Англии, то они никогда вновь не одержат верх. Победа теперь не ускользнет из рук Германии...» Человек, бывший царский министр, человек, подписавший Портсмутский договор, осмелился сказать это мне, послу Японии!

Если это был Витте, то меня это не удивляет. К мысленному образу, который я составил об этой гордой и малообщительной личности, этот вероломный поступок только добавляет последний штрих, полностью завершающий его портрет... Ему были присущи главным образом жажда власти и надменность незаурядного интеллектуала. Он принадлежал к той части рода человеческого, которая со своей безграничной амбицией не признает поражения. Отсюда его самоуверенность и сарказм, язвительность его злопамятности и постоянно возраставшая дерзость его интриг. Поэтому вполне логично, что его характер и ход событий должны были подвести его к черте, за которой уже находилась измена. Но какая должна была свершиться драма в его душе, прежде, чем он подошел к этой черте, и начал говорить: «Ваше правительство не должно помогать моей стране, так как она дошла до предела?» Только подумайте о массе накопленной злобы, просчетах, напрасных надеждах, о постоянно тлеющем в душе чувстве гнева, вызванном завистью, о жгучей и обдуманной ненависти, обо всем том, что привело к совершению подобного поступка! Сегодня вечером я почитаю «Кориолана» Шекспира.

 

Пятница, 3 ноября 1916 года

В течение последних нескольких дней в германофильских кругах Петрограда распускался своеобразный слух; о нем мне упомянули несколько человек, двое из которых, люди весьма серьезные и здравомыслящие, уверяли меня, что корни этого слуха следует искать в категорическом заявлении Протопопова.

Тезис, который с удовольствием обсуждается в этих кругах, следующий: «В настоящее время очевидно, что Россия никогда не сможет завоевать Константинополь силой оружия. Во всяком случае, что бы Англия с Францией ни обещали, они никогда не позволят империи царей овладеть проливами. Только одна Германия в состоянии обеспечить передачу Константинополя России, поскольку для этого ей всего лишь надо оставить турок на произвол судьбы; Германия готова сделать это, если Россия, наконец, поймет, в чем заключаются ее истинные интересы, и немедленно согласится подписать мирный договор. Какой же это будет великий день, когда славянизм и тевтонизм примирятся под куполом Святой Софии!»

 

Воскресенье, 5 ноября 1916 года

Сегодня я смотрю в Мариинском театре серию очаровательных балетов: «Египетские ночи», «Исламей», «Эрос». Вся публика зачарована этими восхитительными феериями, этими фантастическими и сладострастными приключениями, этими таинственными и волшебными декорациями.

В один из антрактов я отправляюсь выкурить папиросу в вестибюль ложи министра двора. Я застаю здесь генерала В., которого его обязанности заставляют быть в ежедневном контакте с петроградским гарнизоном. Так как я недавно имел случай оказать ему услугу и знаю, что он полон самыми патриотическими чувствами, я спрашиваю его:

— Верно ли, что петроградские войска серьезно заражены революционной пропагандой и что подумывают даже отправить большую часть гарнизона на фронт, чтоб заменить ее надежными полками?

После нескольких мгновений колебания он отвечает мне голосом, в котором слышится искренность:

— Это правда, дух петроградского гарнизона нехорош. Это видно было восемь дней тому назад, когда произошли беспорядки на Выборгской стороне. Но я не думаю, чтоб имелось, как вы говорите, намерение отправить на фронт плохие полки и заменить их надежными... По моему мнению, давно уже следовало бы произвести чистку в войсках, охраняющих столицу. Во-первых, их слишком много. Знаете ли вы, господин посол, что в Петрограде и окрестностях, то есть в Царском Селе, Павловске, Гатчине, Красном Селе и Петергофе, расквартировано не меньше 170 000 человек. Они почти ничего не делают; ими плохо командуют; они скучают и развращаются; они служат лишь для пополнения кадров и доставления рекрутов анархии. Следовало бы оставить в Петрограде лишь тысяч сорок человек, отобранных из лучших элементов гвардии, и 20 000 казаков. С этим отборным гарнизоном можно было бы парировать все события. Не то...

Он останавливается, губы его дрожат, лицо очень взволнованно. Я дружески настаиваю, чтобы он продолжал. Он сурово продолжает:

— Если Бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия.

 

Понедельник, 6 ноября 1916 года

Сегодня в Царском Селе император принял моего английского коллегу.

Его величество, как никогда, продемонстрировал решимость продолжать войну до полного триумфа нашей коалиции. Тогда сэр Джордж Бьюкенен намекнул на те ухищрения, к которым прибегают сторонники сепаратного мира практически повсеместно, используя при этом любую возможность. Император ответил:

— Вожаки этой кампании — предатели.

Мой коллега затем спросил:

— Разве вашему величеству не известно о том, что если Россия, как говорят, согласилась бы отрешиться от своих союзников, то Германия отдала бы ей Константинополь?

Император слегка пожал плечами:

— Да, кто-то упоминал мне об этом. Но кто же это был? Сейчас не могу припомнить. Возможно, это был господин Протопопов? Во всяком случае, я не придаю этому ни малейшего значения...

Информацию об этой беседе я направил Бриану телеграммой, добавив при этом:

«Таким образом император еще раз подтвердил свою решимость продолжать войну до полной и окончательной победы. Но если это так, то почему он не положит конец всем тем ухищрениям в отношении сепаратного мира, которые открыл ему мой английский коллега, которого справедливо заклеймил сам император? Почему он продолжает оказывать доверие столь запятнавшим себя и столь скомпрометированным личностям, как господин Штюрмер, господин Протопопов и некоторым другим, делясь при этом с ними своей властью? Наконец, почему он терпит, чтобы его собственный дворец стал средоточием интриг, которые формируются вокруг императрицы? С его стороны достаточно было бы одного кивка, чтобы раз и навсегда положить всему этому конец. Но слабоволие или фатализм заставляет его прятаться месяцами в Могилеве в окружении своих генералов, тем самым оставляя императрицу безоговорочной хозяйкой положения во главе министров, для которых она является источником вдохновения».

 

Вторник, 7 ноября 1916 года

По предложению лондонского кабинета правительства стран союзников решили созвать военную и дипломатическую конференцию в Петрограде в самое ближайшее время, чтобы сделать эффективными результаты переговоров, только что проведенных в Париже.

Штюрмер вне себя от радости; в своей роли председателя Совета министров он уже видит величественную и блестящую личность, вписавшую свое имя в историю и затмевающую славу Талейрана, Метгерниха, Бисмарка и Горчакова.

 

Среда, 8 ноября 1916 года

Императоры Германии и Австрии только что провозгласили автономию русской Польши с режимом наследственной монархии. Император Франц-Иосиф также издал рескрипт, дарующий автономию Галиции.

Сообщая об этих новостях, газеты Петрограда выражают протест против «циничного нарушения прав народов».

Завершая рабочий день, я посетил Яхт-клуб. В центре возбужденной толпы людей князь Вяземский, князь Виктор Кочубей, генерал Свечин, князь Енгалышев, Николай Балашов, князь Урусов и еще ряд лиц разглагольствовали с чувством сильнейшего негодования.

«Какая мерзость!.. Какой позор для нашей истории!.. И какое оскорбление нашему императору! С его головы сорвана корона Польши!»

И тут же последовал целый поток обвинений и проклятий в адрес «польской измены», поскольку никто из присутствовавших не сомневался в том, что если Польша и стала верноподанным субъектом Германии, то это случилось в результате тайного заговора всех поляков. В таком случае, как заявляли ораторы, Россия более ничего не должна полякам, что они собственными руками порвали в клочья манифест от 14 августа 1914 года и что они теперь стоят перед угрозой страшных репрессий.

Князь Вяземский отвел меня в угол зала и заявил: — Поверьте мне, господин посол, что всего бы этого не случилось, если бы во Франции и в Англии не принимали так близко к сердцу проблему польской независимости.

Я сухо ответил:

— Насколько мне известно, французское правительство никогда не рекомендовало русскому правительству что-либо, кроме полной автономии Польши. И даже сейчас именно таким является намерение его величества.

 

Четверг, 9 ноября 1916 года

Сегодня утром были расстреляны сто пятьдесят солдат из тех полков, которые 31 октября стреляли в полицию. К десяти часам утра новость о расстреле распространилась по фабрикам. В знак протеста рабочие немедленно объявили забастовку.

Генерал Сухомлинов, бывший военный министр, с прошлого апреля заключенный под стражу в Петроградской крепости по обвинению в измене и в должностных преступлениях, был временно освобожден ввиду плохого состояния здоровья. Упадок его физических сил и депрессивное состояние, судя по всему, оправдывают эту меру снисхождения. Но общественность рассматривает это решение, как новый повод для того, чтобы бранить Штюрмера.

Меня только что навестили граф Сигизмунд Велепольский и граф Собанский. Они возмущены обвинениями в предательстве, которое сейчас во весь голос выдвигают представители крайне правых против поляков. Велопольский заявил мне:

— Ради Бога, подскажите вашему правительству, чтобы оно сделало или сказало бы что-нибудь, чтобы показать полякам, что Франция не бросит их, когда наступит час мира на земле!

Я ответил, что губернии русской Польши будут, бесспорно, отвоеваны, так как император поклялся, что он никогда не подпишет соглашение о мире до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет территорию империи.

— Тогда польский вопрос будет поставлен на действительно практические рельсы. И, конечно, Польша знает, что Франция никогда не бросит ее.

Что же касается того, чтобы Франция «сделала или сказала что-нибудь», то, судя по тому, что сказал мне вчера князь Вяземский это едва ли было бы своевременным.

Англо-французское наступление на реке Сомма не дало ощутимых результатов, сравнимых с русским наступлением в Галиции, но, несмотря на это, оно было весьма продуктивным. В период между 1 июлем и 1 ноябрем союзные войска взяли в плен 71 500 солдат, 1500 офицеров, захватили триста орудий и тысячу пулеметов.

 

Пятница, 10 ноября 1916 года

Провозгласив автономию Польши под правлением новой династии, тевтонские императоры болезненно затронули чувство русского национализма, которое по-прежнему весьма ощутимо. Особенно сильно это проявилось в Москве и в Киеве.

Поэтому правительство решило заявить протест против манифеста от 5 ноября.

Штюрмер зачитал мне подготовленный проект текста протеста. Я нашел его бесцветным и вялым.

— Недостаточно просто высказать протест против подобного документа; необходимо аннулировать его, объявить недействительным.

— Да, возможно, это было бы лучше.

— Это просто необходимо.

Верный своей обычной тактике всегда стремиться избегать тягостного для него нажима, он обещал мне выразить текст своего протеста более сильными выражениями.

В этот момент вошел Бьюкенен.

Он зачитал нам телеграмму английского МИДа, информировавшую его о том, что британское правительство настроено опубликовать текст соглашения о Константинополе, как только русское правительстве посчитает подобную публикацию желательной и своевременной. Он добавил, что ему предложено согласовать со мной этот вопрос — тогда и в том случае, когда и если я получу необходимые инструкции.

Так как я еще не получил этих инструкций, то я мог принять участие в последовавшей затем беседе между всеми ее тремя собеседниками исключительно в личном и неофициальном плане. Это дало мне возможность более свободно расспрашивать Штюрмера и излагать собственную точку зрения.

Прежде всего я откровенно заявил, что ослабление национального духа в России и интриги германофильских кругов вызывают у меня большое опасение. При этом я привел некоторые факты. Штюрмер не стал их оспаривать, ограничившись тем, что приуменьшал их значение. Бьюкенен меня поддерживал. Вывод, который я сделал, заключался в том, что если правительство не предпримет немедленных шагов, направленных на ослабление всеобщей депрессии и эпидемии апатии, пессимизма и вялости, то дела пойдут чем дальше, тем хуже.

— Вы вновь окажетесь лицом к лицу с ситуацией ужасных дней 1905 года. Вы прямиком пойдете навстречу революции!

Штюрмер принялся как-то невнятно оправдываться. Было очевидно, что он испытывает неловкость от того, что беседа приняла острый характер. Он попеременно бросал на нас с Бьюкененом свой уклончивый и беспомощный взгляд, который иногда придавал его лукавому лицу карикатурное выражение подлости, малодушия и коварства. Наконец, он заявил:

— Самой вдохновляющей вещью для нашего народа стала бы уверенность в том, что после войны мы получим Константинополь... Буквально на днях его величество сказал мне об этом.

Бьюкенен заметил, что телеграмма, которую он только что зачитал нам, полностью соответствует мысли императора. Бьюкенен надеется, что французское правительство также согласится опубликовать текст соглашения о Константинополе.

— Предполагаю, что оно согласится, — подтвердил я, — и надеюсь на это. Для большей уверенности в этом я направлю на этот счет телеграмму. Но не могу не предвидеть определенных возражений. Не застанет ли публикация текста нашего соглашения врасплох общественное мнение во Франции и даже приведет его в замешательство? Не станет ли оно настаивать на дополнительном разъяснении? Не захочет ли оно узнать, какова будет доля Франции при дележе этих восточных трофеев, из которых Россия получит весьма жирный кусок? Я должен подождать, чтобы узнать, что думает по этому поводу господин Бриан...

Но поскольку мы ведем неофициальный разговор, то разрешите мне сказать, что именно в связи с этим думаю я. Не считаете ли вы, что будете действовать гораздо больше в духе сути нашего альянса, если, объявляя о жизненно важных результатах, которых вы хотите добиться от войны, будете иметь в виду не только Турцию, но также и Германию? С моей точки зрения, ваше заявление будет неполным и может оказаться непонятым вашими союзниками, если вы упомянете Константинополь и ничего не скажете о Польше. Я не понимаю, как вы можете со всей решимостью повторять свои притязания на Константинополь без того, чтобы одновременно не объявлять о том, что Польша будет восстановлена в своей территориальной целостности под скипетром Романовых в соответствии с манифестом от 14 августа 1914 года.

Уголки рта Штюрмера, всегда осмотрительного и сейчас заметно обеспокоенного, опустились — явный признак его неодобрения услышанным.

После некоторого уклончивого бормотания он заявил в том смысле, что публикации текста соглашения о Константинополе должно, во всех случаях, предшествовать объявление о польской автономии: в его глазах сверкнула искорка искреннего патриотизма, когда он торжественным тоном сказал:

— Я горю большим желанием удовлетворять чаяния русского народа, чем народа Польши.

Я возразил ему, сказав, что грубое подчинение Польши тевтонским державам требует немедленного ответа:

— Было бы прекрасно объявить всему миру, что император Николай полон решимости возложить на себя корону Византии; но одновременно он должен вернуть себе корону Польши.

— Я должен подумать.

Сегодня вечером я узнал, что Штюрмер дневным поездом, в два тридцать, отправился в Царское Село для продолжительной аудиенции с императрицей, хотя это не было для него обычным днем для доклада.

Соотношение сил противоборствующих армий на Восточном фронте следующее:

1. На русском фронте: сто сорок русских дивизий противостоят шестидесяти трем немецким дивизиям, сорок одной австро-венгерской дивизии и двум турецким дивизиям, всего ста шести дивизиям.

2. На румынском фронте: двадцать четыре румынские дивизии и девять русских дивизий противостоят двадцати австро-немецким дивизиям, восьми болгарским и двум турецким дивизиям, то есть тридцать три дивизии против тридцати дивизий.

 

Суббота, 11 ноября 1916 года

Сегодня утром, когда Штюрмер принял меня, его лицо излучало доброжелательность и выражение полного доверия ко мне. Продолжая держать мою руку, он заявил:

— Вчера вы оставили меня в состоянии полного замешательства. Я много раздумывал над вашими словами; я потратил на это всю ночь.

— Очень сожалею, что потревожил ваш сон!

— Бог так добр ко мне, что никогда на дает мне почувствовать всю тяжесть моих обязанностей.

— И каков был результат ваших ночных размышлений?

— Я полностью склонился к вашей точке зрения. Как и вы, я считаю что мы должны соединить вместе вопросы Польши и Константинополя. Остается только заручиться одобрением императора.

Я задал ему вопрос о Думе, которая должна была возобновить работу через три дня:

— Многие депутаты уже вернулись, — напомнил я. — Что вам известно об их настроениях?

— Депутаты из блока прогрессистов вернулись с очень плохим настроением. Они хотят использовать временные и чрезмерно преувеличенные затруднения со снабжением городов продовольствием в качестве оружия против правительства. Но мы не позволим, чтобы нас запугивали, и мы знаем, как заставить Думу осуществлять те функции, которые его величество соблаговолил пожаловать ей.

Мы обговорили еще некоторые текущие дела, после чего я удалился.

Когда он открывал для меня дверь своего кабинета, я увидел в приемной министра внутренних дел Протопопова.

Для себя он придумал форму гражданского генерала; военно-полевой мундир, портупея из кожи рыжеватого цвета, высокие сапоги со шпорами и орденская лента вокруг шеи.

Мы обменялись банальными приветствиями. Протопопов на голову выше Штюрмера по интеллекту и по сметливости; он умеет вести разговор с определенным шармом, и это делает его еще более опасным. Во всяком случае, его нелепый костюм и постоянный блеск его глаз были бы достаточными для того, чтобы выдать его манию величия, предвестник общего паралича, который вскоре захватит его в свои тиски.

Когда я покидал этих двух господ, я вспомнил о том, что сказал Ройер-Коллар о последних министрах Карла X, о Полиньяке и Пейронне: «С той минуты, когда они пришли к власти, на их лицах можно было прочитать королевский указ о их назначении».

После полудня я встретился с Милюковым. Он подтвердил мне, что депутаты блока прогрессистов (а он включал все партии левых, за исключением социалистов, всего 250 депутатов из 402. В Думе было 15 депутатов от социалистов) вернулись в столицу сильно раздраженными правительством: они обвиняют его в том, что оно провоцирует экономический кризис, чтобы сделать невозможным продолжение войны.

Партия кадетов тайно обсуждала возможность организации мощной демонстрации против Штюрмера и Протопопова. Маловероятно, что было бы что-либо, выходящее за рамки пустых слов.

Я спросил Милюкова:

— Итак, по вашему мнению, возвращение Думы не предвещает нам ничего серьезного?

— Нет, ничего серьезного. Но с трибуны Думы следует сказать нечто определенное. В противном случае мы потеряем все наше влияние на избирателей, которые тогда перейдут на сторону экстремистов.

 

Понедельник, 13 ноября 1916 года

Журналист Д., поддерживающий секретный контакт с Охраной и готовый делиться со мной информацией, когда он «стеснен в средствах», сегодня уверял меня в том, что Протопопов предпринимает активные меры для реорганизации знаменитой по 1905 и 1906 годам «Черной сотни». Главным сподвижником Протопопова в решении этой задачи является Николай Федорович Б.

Выбранное средство достойно самой работы. Б., бывший кавалерийский офицер, ставший потом Антиноем престарелого князя Мещерского (которого он недавно сменил), выполнял ряд ответственных поручений полиции в России и за границей на протяжении последних нескольких лет.

Мне помнится, как я обедал с ним и с Николаем Маклаковым, бывшим тогда министром внутренних дел, в доме князя Мещерского 9 мая 1914 года. Нас было четверо, и мне очень хотелось узнать поближе грозного полемиста «Гражданина», знаменитого издания, прославлявшего самодержавный царизм и божественное право. Наша беседа за столом, сплошь заставленным бутылками, продолжалась за полночь. Несмотря на свои семьдесят три года и неизлечимую болезнь, уже подорвавшую его силы, Владимир Петрович вызывал у меня неподдельное восхищение своим надменным и хлестким остроумием, вспышками гнева и гордости, суровыми предсказаниями, несравнимым по блеску неистовством своих проклятий и всем своим бурным, взрывным и огненным красноречием, напоминавшим мне извержение вулкана. Каждое пророчество, каждый афоризм, слетавший с его губ, вызывал у Маклакова возглас восхищения. Б. не отрывал глаз от потолка, словно он пребывал в состоянии экстаза; но время от времени я ловил на себе его уклончивый, но острый и коварный взгляд, взгляд первостепенного жулика или полицейского агента.

Таким образом, Николай Федорович вполне достоин той миссии, которую на него возложил Протопопов, — по восстановлению мощного орудия реакции, созданного генералом Богдановичем и доктором Дубровиным в 1905 году. Это был тот самый «Союз русского народа», который снискал столь отвратительную репутацию из-за подвигов его «Черной сотни». В окружении министра внутренних дел не проходит и дня, чтобы не обсуждалась идея мобилизации отсталых элементов населения во имя православного самодержавия, чтобы натравливать их на либералов и интеллектуалов, на нерусских подданных и на евреев. Кроме Б., который скорее является посредником и советником, чем человеком действия, эффективное руководство движением находится, как говорят, в руках трех бывших вожаков «Черной сотни»: Маркова, Булавцева и Замысловского. Считается, что достаточно нескольких хорошо организованных погромов для того, чтобы реанимировать «вечные народные достоинства». Под прикрытием этого национального пробуждения сама Дума будет распущена или скорее этот зловещий общественный институт, источник всякого зла, будет упразднен раз и навсегда.

Таким образом, доктрина и программа движения не изменились с того дня в 1907 году, когда доктор Дубровин направил следующую телеграмму императору, чтобы поздравить его по случаю роспуска Второй Думы:

«Слезы радости мешают нам выразить мысли, которые переполняли нас при чтении вашего манифеста, о, наш любимый самодержец, и тогда, когда мы услышали о ваших властных словах, положивших конец преступному существованию Думы. Мы со всем пылом умоляем Всевышнего дать вам силу и твердость, необходимые для того, чтобы завершить вашу священную работу. Россия может не бояться своих врагов дома и за границей, пока русский народ защищает его царь-самодержец, посланец Божий на земле».

 

Вторник, 14 ноября 1916 года

Сегодня утром Нератов официально передал мне текст обращения правительства, которое будет зачитано сегодня днем Государственному Совету империи и депутатам Думы во время открытия ее сессии.

Обращение выдержано в надлежащих выражениях. Правительство вновь подтверждает, что для России целью войны является Константинополь. Эта цель представляет такую жизненную важность, что русский народ должен делать все возможное в его силах, чтобы достичь ее. Что касается Польши, то обращение правительства повторяет, что император полон решимости собрать вместе территории Польши в рамках королевской автономии.

Но в последний момент министры, узнавшие о том, что депутаты Думы предлагают устроить против них враждебную демонстрацию, решили отказаться от чтения обращения и покинуть зал заседаний Думы немедленно после речи председателя Родзянко, посвященной открытию сессии. Штюрмер обратился с просьбой к послам, чтобы они также покинули дипломатическую галерею в ту минуту, когда зал покинут министры.

Когда в два часа дня я прибыл в Таврический дворец, то обсудил с моими коллегами из Англии, Италии и Соединенных Штатов странную просьбу, только что переданную нам Штюрмером. Бьюкенен, дуайен, оценил создавшуюся ситуацию так: если мы останемся на наших местах после того, как министры покинут зал и после того, как произойдет какой-нибудь парламентский инцидент или случится демонстрация, враждебная правительству, то мы рискуем попасть в затруднительное положение. Мы согласились с его точкой зрения.

После краткой и патриотической торжественной речи Родзянко, все министры, к всеобщему изумлению, встали со своих мест. Затем они во главе с Родзянко покинули, не спеша, зал, оставив позади себя невообразимый шум, в котором выделялись крики социалистов.

Мы также покинули дипломатическую галерею после того, как объяснили тем, кто сидел вокруг нас, что поступаем так, делая уступку просьбе председателя Государственного совета. Мы уходили под аплодисменты.

Из Таврического дворца мы отправились в Мариинский дворец, где в четыре часа собрался Государственный совет империи. Мы ограничились тем, что прослушали речь председателя Государственного совета и тут же удалились, не желая обидеть Думу.

Но уже вне зала заседаний Государственного совета несколько его членов пригласили нас на чашку чая в салонах дворца. Стахович, генерал Поливанов, Сигизмунд Велепольский, Владимир Гурко и Кривошеин, одни из наиболее мудрых и либерально настроенных членов верхней палаты, были весьма недовольны отношением правительства к Думе. Генерал Поливанов сказал мне:

— Эту войну нельзя довести до успешного завершения без активной и добровольной помощи со стороны Думы. Просто сумасшествие утверждать, что можно править страной без ее участия. Что же касается попытки править страной, не считаясь с Думой, то я не могу поверить, чтобы кто-то подумывал об этом; это было бы верхом безумия.

В лагере реакционеров царит ликование. Мне пришлось слышать высказывания подобного рода: «Каким образом плохое настроение и оппозиция Думы может помешать правительству?.. Дума способна лишь на то, чтобы злобствовать. Так пусть же она и злобствует, сколько пожелает!»

После того, как министры покинули зал заседаний Думы, там, в Таврическом дворце, ее заседание продолжалось. Шилдловский, лидер блока прогрессистов, и Милюков, лидер кадетов, предъявили самые серьезные обвинения правительству.

Милюков официально обвинил Штюрмера в измене и в должностных преступлениях. Чтобы поддержать фактами свое обвинение в измене, он сослался на провокационную роль полиции во время забастовок на фабриках, занятых военным производством, на тайные переговоры с Германией, на беседу Протопопова с немецким агентом Варбургом в Стокгольме и так далее. Что же касается обвинения в должностных преступлениях, то он сослался на дело Мануйлова. Свое выступление он закончил следующим образом: «Если бы меня спросили, почему я начал подобную дискуссию сейчас, во время войны, то я бы ответил: именно потому, что само министерство господина Штюрмера представляет собой угрозу во время войны и угрозу для продолжения войны. Поэтому мы должны бороться до тех пор, пока у нас не будут министры, достойные нашего доверия».

Австро-германское давление на Румынию неуклонно нарастает. Румыны отступают в долинах рек Жиу и Олт. И, напротив, в Македонии, в излучине реки Черны и в Монастирской равнине франко-сербские войска продвигаются вперед.

 

Среда, 15 ноября 1916 года

Мне показали письмо, которое князь Львов, председатель Союза земств, только что написал Родзянко, чтобы довести до сведения Думы опасности политики, проводимой правительством империи. В письме можно прочитать следующие фразы:

«Внутриполитическая обстановка в стране ухудшается день ото дня. Непоследовательные и несогласованные действия правительства еще более усилили общий беспорядок в стране... Народ ожесточен и возмущен. Постоянная смена министров парализовала власть... Но это еще не все. Ужасное подозрение, слухи об измене и скандальные толки утверждают уверенность в том, что вражеская рука тайно заправляет нашими общественными делами. Эта уверенность усиливается настойчивыми слухами о том, что правительство уже решило заключить сепаратный мир. Делегаты Союза земств с негодованием отвергают идею о позорном мире; они считают, что патриотизм и честь обязывают Россию продолжать войну на стороне наших союзников, пока не будет одержана победа. Они твердо уверены в конечном триумфе нашей героической армии, но они вынуждены признать, что главная опасность исходит не извне, а изнутри. Поэтому они полны решимости поддержать Думу в ее попытках образовать правительство, способное пустить в ход все ресурсы, имеющиеся в распоряжении страны. Великая Россия сделает все возможное в ее силах, чтобы помочь народному правительству!»

Это письмо, передаваемое из рук в руки, оживленно комментировалось в кулуарах Таврического дворца.

 

Четверг, 16 ноября 1916 года

Позавчера цензура запретила прессе публиковать или комментировать нападки Милюкова на Штюрмера. Но текст речи Милюкова пересказывался в общественных кругах, и эффект от речи оказался еще большим, поскольку каждый вносил свою лепту в преувеличении фразеологии выступления Милюкова и в добавлении к нему собственных разоблачений.

В Думе разоблачения Милюкова привели к своеобразным последствиям. Блок прогрессистов распался по инициативе крайних элементов, посчитавших выступление Милюкова слишком робким, слишком платоническим и призвавших к прямой борьбе с правительством.

С другой стороны, повсюду тайно распространяется письмо, которое недавно написал Гучков, лидер октябристов, генералу Алексееву. В этом письме обращается внимание на «смертельную опасность», которой подвергается Россия в результате политики Штюрмера. Письмо заканчивается следующим образом:

«Народ и армия едины в своей уверенности в том, что, если Штюрмер еще не совершил измены, то он вполне готов к этому. Разве не ужасна мысль о том, что все секреты нашей дипломатии находятся в руках врага? Злополучная политика, орудием которой он является, судя по всему, будет стоить нам всех плодов наших военных усилий. Прошу извинить меня за это письмо, но я чувствовал, что должен был написать его вам, так как, если кто и сможет искоренить зло, так это только вы один».

 

Пятница, 17 ноября 1916 года

Вчера вечером Совет министров долго обсуждал план роспуска Думы и ареста Милюкова. Протопопов, министр внутренних дел, был единственным министром, согласным осуществить этот план.

В соответствии с конфиденциальной информацией, исходящей косвенно от Трепова, положение Штюрмера и Протопопова стало шатким, так как император решительно настроен против того, чтобы правительство и Дума вступили между собой в конфликт. Ожидается, что очень скоро Тропов заменит Штюрмера. Так как его пылкий патриотизм ни в коем случае не влияет на его лояльность к династии русских царей, то он, конечно, не может одобрять недавно принятую Думой агрессивную позицию; в отношениях с этой организацией он будет проявлять твердость.

Сегодняшнее дневное заседание Думы было отмечено любопытным инцидентом, вызвавшим настоящую сенсацию. С первого заседания новой сессии никто из министров не появлялся в Таврическом дворце. Поэтому немалым было изумление депутатов, когда в час дня они увидели входящих в зал заседаний генерала Щуваева, военного министра, и адмирала Григоровича, военно-морского министра. Они немедленно попросили слова и, получив его, объявили, что всем сердцем желают работать вместе с Думой, чтобы обеспечить продолжение войны до победного конца. Это неожиданное заявление было встречено бурными приветствиями. Оба министра сразу же проследовали на заседание комитета по вооружениям.

Это был сильный удар по Штюрмеру. Вся идея исходила от адмирала Григоровича, но только с помощью генерала Алексеева ему удалось привлечь на свою сторону и военное министерство.

 

Суббота, 18 ноября 1916 года

Среди симптомов, позволявшим мне сделать весьма мрачное заключение о моральном состоянии русского народа, одним из наиболее тревожных является неуклонный рост в последние годы количества самоубийств.

Так как эта проблема вызвала у меня серьезную озабоченность, то я обсудил ее с доктором Шингаревым, депутатом Думы и неврологом, посетившим меня с частным визитом. Он сообщает мне, что за последние десять лет число самоубийств утроилось и даже учетверилось в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове и в Одессе. Зло также распространилось и в сельских районах, хотя там оно не достигло таких пропорций или не прогрессировало так быстро. Наиболее тяжелую дань платит молодежь страны. Две трети всех жертв не перешагнули рубеж двадцати пяти лет, и статистика приводит случаи самоубийств среди восьмилетних детей. Причинами большинства этих самоубийств являются неврастения, меланхолия, ипохондрия и полное отвращение к жизни. Случаи импульсивной навязчивой идеи или физических страданий — редки. Как всегда в России, важную роль играют психические расстройства. Эпидемии самоубийств часто встречаются среди студентов, солдат, заключенных и проституток.

Когда общество прочно интегрировано и все его политические, гражданские и религиозные органы хорошо адаптированы для выполнения своих функций, то число самоубийств остается крайне ничтожным. Оставляя в стороне патологические случаи, для индивидуума требуются особые обстоятельства, чтобы он вышел из своей социальной группы, пока он считает ее своим естественным местом пребывания и чувствует себя находящимся в полной гармонии и общности с себе подобными. Таким образом, повышение числа самоубийств демонстрирует, что в самых недрах русского общества действуют скрытые силы дезинтеграции.

 

Воскресенье, 19 ноября 1916 года

На протяжении последних месяцев император часто страдал от приступов нервного заболевания, которое проявлялось в состоянии нездорового возбуждения, беспокойства, в потере аппетита, в депрессии и бессоннице.

Императрица не успокаивалась до тех пор, пока император не проконсультировался со знахарем Бадмаевым, хитроумным последователем монгольских колдунов. Этот шарлатан, не теряя времени, отыскал в своей рецептурной книге подходящее лекарство для своего августейшего пациента: это был эликсир, составленный из «тибетских трав» в соответствии с волшебной формулой и на основе очень строгой дозировки.

Каждый раз, когда император принимал это лекарство, его болезненное состояние исчезало в мгновение ока. К нему не только возвращались сон и аппетит, но он также испытывал резкое улучшение самочувствия, восхитительное возбуждение и странную эйфорию.

Судя по результату воздействия, этот эликсир должно был быть смесью белены и гашиша, и императору не следовало злоупотреблять, принимая его.

 

Вторник, 21 ноября 1916 года

Занятие тайными науками всегда было в почете у русских; со времени Сведенборга и баронессы Крюденер все спириты и иллюминаты, все магнетизеры и гадатели, все жрецы изотеризма и чудотворцы встречали радушный прием на берегах Невы.

В 1900 году воскреситель французского герметизма, маг Папюс, настоящая фамилия которого — д-р Анкосс, приехал в Санкт-Петербург, где он скоро нашел усердных поклонников. В последующие годы его здесь видели неоднократно во время пребывания его большого друга знахаря Филиппа из Лиона; император и императрица почтили его своим полным доверием; последний его приезд относится к февралю 1906 года.

И вот газеты, дошедшие к нам недавно через скандинавские страны из Франции, содержат известие о том, что Папюс умер 26 октября.

Признаюсь, эта новость ни на одно мгновение не остановила моего внимания; но она, говорят, повергла в уныние лиц, знавших некогда «духовного учителя», как называли его между собой его восторженные ученики.

Г-жа Р., являющаяся одновременно последовательницей спиритизма и поклонницей Распутина, объясняет мне это уныние странным пророчеством, которое стоит отметить: смерть Папюса предвещает ни больше ни меньше, как близость гибели царизма, и вот почему:

В начале октября 1905 года Папюс был вызван в Санкт-Петербург несколькими высокопоставленными последователями, очень нуждавшимися в его совете ввиду страшного кризиса, который переживала в то время Россия. Поражения в Маньчжурии вызвали повсеместно в империи революционные волнения, кровопролитные стачки, грабежи, убийства, пожары. Император пребывал в жестокой тревоге, будучи не в состоянии выбрать между противоречивыми и пристрастными советами, которыми ежедневно терзали его семья и министры, приближенные, генералы и весь его двор. Одни доказывали ему, что он не имеет права отказаться от самодержавия его предков, и убеждали не останавливаться перед неизбежными жестокостями беспощадной реакции, другие заклинали его уступить требованиям времени и лояльно установить конституционный режим.

В тот самый день, когда Папюс прибыл в Санкт-Петербург, Москва была терроризована восстанием, а какая-то таинственная организация объявила всеобщую железнодорожную забастовку.

Маг был немедленно приглашен в Царское Село. После краткой беседы с царем и царицей он на следующий день устроил торжественную церемонию колдовства и вызывания духов усопших. Кроме царя и царицы, на этой тайной литургии присутствовало одно только лицо: молодой адъютант императора капитан Мандрыка, теперь генерал-майор и губернатор Тифлиса. Интенсивным сосредоточением своей воли, изумительной экзальтацией своего флюидического динамизма духовному учителю удалось вызвать дух благочестивейшего царя Александра III, несомненные признаки свидетельствовали о присутствии невидимой тени.

Несмотря на сжимавшую его сердце жуть, Николай II задал отцу вопрос, должен он или не должен бороться с либеральными течениями, грозившими увлечь Россию. Дух ответил: «Ты должен во что бы то ни стало подавить начинающуюся революцию, но она еще возродится и будет тем сильнее, чем суровее должна быть репрессия теперь. Что бы ни случилось, бодрись, мой сын. Не прекращай борьбы».

Изумленные царь и царица еще ломали голову над этим зловещим предсказанием, когда Папюс заявил, что его логическая сила дает ему возможность предотвратить предсказанную катастрофу, но что действие его заклинания прекратится, лишь только он сам исчезнет физически. Затем он торжественно совершил ритуал заклинания.

И вот с 26 октября маг Папюс «исчез физически, и действие его заклинания прекратилось. Значит — скоро революция!..

Простившись с г-жой Р., я возвращаюсь к себе в посольство и открываю «Одиссею» на XI песне, на знаменитом эпизоде жертвоприношения усопшим для того, чтобы вызвать их из подземного царства. Под влиянием только что выслушанного рассказа эта великолепная сцена из жизни первобытного человечества, эта мрачная и варварская фантасмагория представляется такой же естественной и правдивой, как если бы она происходила вчера. Я вижу, как Улисс в туманной стране Киммерийцев приносит жертву усопшим, копает землю мечом, совершает возлияние из вина и молока, затем над краем ямы перерезает горло черному барану. И поднявшиеся из Эреба тени толпой бросаются пить текущую ручьями кровь. Но царь Итаки с силой отталкивает их, ибо единственная душа, появления которой он ждет, — душа его матери, достопочтенной Антиклеи, которая откроет ему будущее при посредстве гадателя Тиресия... И я вспоминаю, что от Улисса до Николая II, от гадателя Тиресия до мага Папюса прошло только тридцать столетий.

Наступление, которое Салоникская армия настойчиво осуществляла в течение месяца в долине реки Черна, наконец, сломило сопротивление болгар.

 

Понедельник, 20 ноября 1916 года

Вчера сербы заняли Монастир; это было в годовщину их вступления в этот город в 1912 году.

Император Франц Иосиф находится в агонии.

 

Вторник, 21 ноября 1916 года

Штюрмер неожиданно выехал вчера в Могилев по вызову царя.

 

Среда, 22 ноября 1916 года

Франц Иосиф I, император Австрийский, апостолический король Венгерский, король Богемский, Далматский, Кроатский, Славянский, Иллирийский и Галицийский, король Иерусалимский и проч., умер на восемьдесят седьмом году от роду.

Об этом едва говорят, как о факте незначительном, — настолько настоящая действительность превосходит все последствия, которые предвидели когда-то, когда пророчили кончину старого императора...

Мне некогда писать ему надгробное слово. Но для оценки его царствования мне достаточно вспомнить ужасный отзыв его предшественника, Фердинанда I, которого заставили отречься от престола в 1848 году, после чего он жил на покое в Праге до 1875 года. Вскоре после битвы при Садовой, припомнив поражения 1859 года и потерю Ломбардии, видя затем Австрию окончательно исключенной из

союза немецких государств и вынужденной уступить Венецианскую область, свергнутый старик-монарх воскликнул: «Но за что же меня прогнали в 1848 году? Я способен был бы не менее моего племянника проигрывать сражения и терять провинции».

 

Четверг, 23 ноября 1916 года

Сегодня вечером в десять часов, в то время как я работал один в своей квартире, один из моих осведомителей, очень надежный, прислал мне следующую записку:

«Я не хочу ждать до завтра, чтобы сообщить вашему превосходительству крупную новость: Штюрмер ушел в отставку и заменен на посту председателя Совета министров г-ном Треповым».

Новость приводит меня в восхищение, но не захватывает меня врасплох. Расставшись с Штюрмером, император лишний раз доказал, что он способен на превосходные решения, когда освобождается из-под влияния императрицы.

 

Пятница, 24 ноября 1916 года

Отставка Штюрмера официально объявлена сегодня утром. Трепов заменяет его на посту председателя Совета министров; новый министр иностранных дел еще не назначен.

С точки зрения военной, которая должна преобладать над всякими другими соображениями, назначение Трепова доставляет мне большое облегчение. Во-первых, заслуга Трепова в том, что он не терпит Германии. Его пребывание во главе правительства гарантирует нам, что Союз будет лояльно соблюдаться и что германские интриги не будут больше так свободно развиваться. Кроме того, он человек энергичный, умный и методичный, его влияние на различные ведомства может быть только превосходным.

Другая новость: генерал Алексеев получил отпуск. Временно исполнять его обязанности будет генерал Василий Иосифович Гурко, сын фельдмаршала, бывшего героя Балкан.

Отставка генерала Алексеева мотивирована состоянием его здоровья. Правда, генерал страдает внутренней болезнью, которая заставит его в ближайшем будущем подвергнуться операции, но есть, кроме того, и политический мотив: император решил, что его начальник Главного штаба слишком открыто выступал против Штюрмера и Протопопова.

Вернется ли генерал Алексеев в Ставку? Не знаю. Если его уход является окончательным, я охотно примирюсь с этим. Правда, он всем внушает уважение своим патриотизмом, энергией, щепетильной честностью, редкой работоспособностью. К несчастью, ему недоставало других, не менее необходимых качеств: я имею в виду широту взгляда, более высокое понимание значения Союза, полное и синтетическое представление о всех театрах военных операций. Он замкнулся исключительно в функции начальника Генерального штаба Высшего командования русских войск. По правде сказать, миссию, высокую важность которой недостаточно понял генерал Алексеев, должен был бы взять на себя император, но император понимал это еще меньше, в особенности с того дня, как единственным истолкователем Союза при нем сделался Штюрмер.

Генерал Гурко, заменивший генерала Алексеева, — деятельный, блестящий, гибкий ум, но он, говорят, легкомыслен и лишен авторитета.

Сегодня я обедаю в Cafe de Paris с несколькими друзьями. Опала Штюрмера радостно комментируется всеми присутствующими; на Трепова возлагают большие надежды, учитывают наперед могучее и близкое пробуждение национального сознания. Один только Безак молчит. К нему пристают с вопросами. Он отделывается обычными сарказмами:

— Впредь ничто не остановит победного шествия наших войск!.. На Рождество мы вступим в Константинополь!.. Не пройдет трех месяцев, как мы будем в Берлине!.. Особенно приводит меня в восхищение Константинополь, потому что, между нами, все мы несколько забыли завещание Петра Великого, Святую Софию и все прочее.

После обеда я увожу Безака в своем автомобиле к одной из наших знакомых, которая живет на Адмиралтейском канале, и спрашиваю его:

— Теперь скажите мне серьезно... Ваше мнение об отставке Штюрмера.

Он минуту подумал, потом очень серьезно сказал:

— Господин Штюрмер — великий гражданин, старавшийся удержать свою родину на роковой наклонной плоскости, до которой ее безумно довели и в конце которой ее ожидают поражение, позор, гибель и революция.

— Вы в самом деле такой пессимист?

— Мы погибли, господин посол.

 

Суббота, 25 ноября 1916 года

Императрице заранее не было известно о решении отправить Штюрмера в отставку; она узнала об этом тогда же, когда и ему сообщили об отставке.

Она была вне себя от ярости и немедленно отправилась в Могилев, захватив с собой дочерей. Она поехала туда с целью любой ценой спасти Протопопова, который сопровождал ее в этой поездке.

Сохранение Протопопова на посту министра внутренних дел вызвало бы в Думе конфликтную ситуацию, особенно опасную, ибо новый председатель Совета министров Трепов не из тех, кто готов принимать компромиссные решения.

 

Воскресенье, 26 ноября 1916 года

В течение последних нескольких дней тайные совещания членов партии кадетов проходят в обстановке немалого возбуждения.

Лидеры партии Некрасов, Милюков, Шингарев, Коновалов и другие говорят, что, возможно, пробил час не только сменить направление деятельности имперского режима, но, организовав несколько впечатляющих демонстраций, тем самым напугать царя и вынудить его, наконец, отказаться от самодержавных прерогатив и создать свободное правительство.

Это тот же самый настрой, который воодушевлял членов монархической оппозиции во Франции к концу 1847 года. Известно, куда привела эта искусная кампания «тайных сборищ».

 

Понедельник, 27 ноября 1916 года

Не знаю, кто сказал о Цезаре, что у него «все пороки и ни одного недостатка». У Николая II нет ни одного порока, но у него наихудший для самодержавного монарха недостаток: отсутствие личности. Он всегда подчиняется. Его волю обходят, обманывают или подавляют; она никогда не импонирует прямым и самостоятельным поступком. В этом отношении у него много черт сходства с Людовиком XV, у которого сознание своей природной слабости поддерживало постоянный страх быть порабощенным. Отсюда у того и другого в равной степени наклонность к скрытности.

 

Вторник, 28 ноября 1916 года

У меня собралось сегодня вечером за обедом человек тридцать...

За столом разговоры туго завязываются и скоро обрываются. Тембру голосов недостает ясности, и самый воздух, которым дышат, как будто отяжелел. Дело в том, что со всех сторон плохие новости. Во-первых, по городу ходят слухи о забастовке, а ежедневное вздорожание продовольствия вызвало бурные сцены на рынках. Далее, в Румынии германско-болгарские клещи зажали Бухарест; Дунай перейден в Лимнице и Гюржево; линия Ольты прорвана; Камполунги и Питешты в руках неприятеля; королевское правительство поспешно спасается в Яссы.

С легкостью, с какой русские приходят в уныние, предвидят всегда наихудшие катастрофы и упреждают, так сказать, приговоры судьбы, мои гости учитывают уже появление австро-германцев на Пруте, потерю Бессарабии и Подолии, взятие Киева и Одессы. Я протестую, как могу, против этих зловещих предсказаний, наперед парализующих дух сопротивления, заведомо исключающих возможность успеха и объявляющих неосуществимым то, что лишь сомнительно; я развиваю тему, которую дает мне эта прекрасная мысль Ларошфуко: «У нас всегда всего хватало бы, если б хватало воли, и часто мы воображаем что-нибудь невозможном только для того, чтобы себя оправдать».

 

Среда, 29 ноября 1916 года

Трепов, которого, конечно, нельзя подозревать в снисходительном отношении к Думе или робости перед ней, признает невозможность работать с Протопоповым, обнаруживающим с каждым днем все более явные признаки умственного расстройства.

Принятый третьего дня в Могилеве императором, он умолял его назначить другого министра внутренних дел, напоминая его величеству, что ставил существенным условием для своего согласия принять пост председателя Совета министров отставку Протопопова. Но императрица, которая находится еще в императорской Главной квартире и бодрствует, предвидела этот удар. И император, надлежащим образом настроенный, ответил Трепову, что он рассчитывает на его лояльность, чтобы облегчить задачу Протопопова. Твердо и почтительно Трепов повторил свои настояния. Император остался непоколебимым.

— В таком случае, — продолжал Трепов, — мне остается просить ваше величество принять мою отставку. Моя совесть не позволяет мне принять на себя ответственность за власть, пока Протопопов сохраняет портфель министра внутренних дел.

После минутного колебания император властно заявил:

— Александр Федорович, я приказываю вам продолжать исполнять обязанности с теми сотрудниками, которых я счел долгом дать вам.

Трепов вышел, закусив губы.

 

Четверг, 30 ноября 1916 года

По моему предложению Трепов награжден званием командора ордена Почетного Легиона. Я тотчас отправляюсь к нему объявить ему об этом.

— Правительство Республики, — говорю я, — хотело таким образом признать выдающуюся услугу, оказанную вами Союзу тем, что вы так активно повели постройку Мурманской железной дороги; оно хотело, кроме того, засвидетельствовать доверие, которое оно питает к вам, ввиду трудных обстоятельств, при которых вы берете власть.

Он, по-видимому, очень тронут. Я верю его искренности, так как он всегда любил Францию, где он долго жил. Затем мы говорим о делах.

Не входя в подробности своей размолвки с императором и препятствий, которые он встречает со стороны Думы, он заявляет мне, что послезавтра отправится в Таврический дворец и сейчас же возьмет слово. Вот главные пункты, которых он коснется в своей речи: 1) война до конца, Россия не отступит ни пред какой жертвой; 2) декларация о Константинополе и проливах; обещание, защищать интересы Румынии; 3) подтверждение того, что Польша будет восстановлена в своих этнических границах и образует автономное государство; 4) торжественный призыв к Думе работать вместе с правительством для доведения войны до благополучного конца.

В заключение Трепов говорит:

— Я надеюсь, что Дума окажет мне надлежащий прием. Но я в этом не уверен... Вы угадываете, почему и из-за кого...

Далее он объясняет мне, что Дума решила не поддерживать никаких сношений с Протопоповым, освистать его и прервать заседание, если он войдет в залу, и проч.

Я спрашиваю:

— Неужели император, имевший мудрость отставить Штюрмера, не понимает, что оставление у власти Протопопова становится общественной, национальной опасностью?

— Император слишком рассудителен, чтобы не отдавать себе в этом отчета. Но вот императрицу следовало бы убедить. А в этом вопросе с ней сговориться невозможно.

Помолчав, он продолжает тихо, как будто говорит сам с собой:

— Для России наступил решительный момент. Если мы будем продолжать идти тем же аллюром, немецкая партия скоро возьмет верх. А тогда катастрофа, революция, позор... Надо положить конец всем этим интригам, и радикально... Надо, чтобы правительство произнесло безвозвратные слова, которые связали бы все будущие правительства перед лицом России, перед лицом мира... Послезавтра в Думе правительство безвозвратно обяжется продолжать войну до разгрома Германии; оно сожжет за собой все мосты.

— С каким удовольствием я вас слушаю!

 

Пятница, 1 декабря 1916 года

Штюрмер так удручен своей опалой, что покинул Министерство иностранных дел, не простившись с союзными послами, не оставив даже карточки. Знаменательная некорректность со стороны такого традиционного и церемонного человека!

Сегодня днем, проезжая вдоль Мойки на автомобиле, я замечаю его у придворных конюшен: он с трудом продвигается пешком против ветра и снега, сгорбив спину, устремив взгляд на землю, с лицом мрачным и расстроенным. Он меня не видит, он ничего не видит. Сходя с тротуара, чтобы перейти набережную, он чуть не падает. 22'

 

Суббота, 2 декабря 1916 года

Был сегодня днем на заседании Думы. Лишь только в дверях зала показались министры и среди них Протопопов, поднимается шум. Трепов выходит на трибуну, чтобы прочитать декларацию правительства. Крики становятся сильнее: «Долой министров! Долой Протопопова!»

Очень спокойный, с прямым и надменным взглядом, Трепов начинает свое чтение. Три раза крики крайней левой вынуждают его покидать трибуну. Наконец ему дают говорить.

Декларация именно такова, как он излагал мне ее позавчера. Место, в котором правительство подтверждает свое решение продолжать войну, встречается горячими аплодисментами. Но фраза, относящаяся к Константинополю, падает в пустоту, образованную индифферентностью и удивлением.

После того как Трепов кончил чтение, заседание было прервано. Депутаты рассеиваются по кулуарам. Я возвращаюсь в посольство.

Мне сообщают, что вечернее продолжение заседания было отмечено двумя речами, столь же неожиданными, сколь и резкими, двух лидеров правой, графа Владимира Бобринского и Пуришкевича. К изумлению своих политических единомышленников, они произвели стремительную вылазку против «позорящих и губящих Россию темных сил». Пуришкевич воскликнул даже:

«Надо, чтобы впредь недостаточно было рекомендации Распутина для назначения гнуснейших лиц на самые высокие посты. Распутин в настоящее время опаснее, чем был некогда Лжедимитрий... Господа министры! Если вы истинные патриоты, поезжайте в Ставку, бросьтесь к ногам царя, имейте мужество заявить ему, что так не может дольше длиться, что слышен гул народного гнева, что грозит революция и темный мужик не должен дольше управлять Россией».

 

Воскресенье, 3 декабря 1916 года

Положение Трепова весьма деликатное. С одной стороны, он понимает невозможность управлять или, вернее, проводить лояльную политику Союза, пока управление общественным мнением и силами полиции остается в руках

Протопопова. С другой стороны, усердно отстаивая «легальный статус» империи, он отрицает за Думой право вмешиваться в прерогативы верховной власти, из которых одной из важнейших является, несомненно, выбор министров.

Таким образом, конфликт правительства и Думы чреват еще одним прискорбным инцидентом.

Вчера и позавчера Афины стали ареной мрачных событий.

Так как греческое правительство отказалось сдать по требованию союзников военную технику, то подразделение французской морской пехоты высадилось в Пирее и двинулось по направлению к Афинам. Греческие войска открыли огонь по нашим солдатам, в результате чего многие из них были убиты. После чего наиболее стойкие сторонники Венизелоса подверглись избиению, а их дома были разграблены.

 

Понедельник, 4 декабря 1916 года

Слова министерской декларации, относящиеся к Константинополю, вызвали и в публике не больше отклика, чем в Думе. Такой же эффект индифферентности и удивления, как если бы Трепов откопал старую утопию, некогда дорогую и с тех пор давно забытую!..

Вот уже несколько месяцев я наблюдаю в народной душе это прогрессивное выцветание византийской мечты. Очарование прошло.

Охладеть к своим мечтам; бросить то, к чему стремился, чего жаждал с величайшим пылом; чувствовать даже известного рода горькую и едкую радость, констатируя свое заблуждение и разочарование, — как это по-русски!

Г-жа П. говорит мне сегодня вечером:

— Декларация правительства нелепа. Никто больше не думает о Константинополе. Это было прекрасное безумие, но безумие. А вылечившись от какого-нибудь безумия, его больше не повторяют; делают новое безумие... Трепов и все те, кто пытается оживить в русском народе мечту о Константинополе, напоминают мне тех мужчин, которые думают разбудить любовь женщины, предлагая ей вновь пережить воспоминания прошлого. Сколько бы они ни напоминали, как это было восхитительно в Венеции, ночью, при свете луны, в гондоле, — их даже не слушают...

 

Вторник, 5 декабря 1916 года

Подразделение французских войск должно было оставить Афины, где восторжествовала германофильская партия.

Бриан предложил союзникам предпринять в отношении Греции следующие меры: 1) блокада королевства; 2) смещение короля Константина; 3) признание Венизелоса.

Однако он уточнил, что не может быть речи ни об объявлении войны Греции, ни о попытке посягнуть на монархическую конституцию.

Поскольку преемник Штюрмера в Министерстве иностранных дел пока еще не назначен, то я обсуждал проблему с Нератовым, временно исполняющим обязанности министра.

Так же как и Бриан, он считает, что король несет личную ответственность за нападение на наши войска. Но он возражает против смещения монарха:

— Это было бы воспринято здесь, в Петрограде, очень негативно, — заявил он, — со стороны консервативных кругов. Германофильская клика и камарилья вокруг императрицы не упустят случая использовать это в качестве оружия против политики Союза в отношении демократических правительств западных стран.

С практической точки зрения Нератов озабочен вероятными трудностями при осуществлении этого мероприятия и опасными последствиями, которые оно повлечет за собой.

Во имя какого принципа будет объявлено смещение короля? При помощи каких средств можно будет поднять руку на Константина? Если он сбежит в Ларису или в Трикалу, то последуем ли мы за ним?.. Кому будет передана корона? Кронпринцу? А если предположить, что он откажется участвовать в свержении своего отца?... Наконец, не окажемся ли мы втянутыми в ситуацию, когда придется пойти на масштабное использование вооруженных сил и, возможно, на захват Греции? Если так, то не будет роль Салоникской армии, как боевой единицы, сведена к нулю?

Нератов предпочитает более умеренное и менее рискованное решение. С его точки зрения, правительства союзников должны воздержаться от сведения счетов с королем Константином. В настоящее время было бы достаточным: 1) оккупация Пирея; 2) осуществление строгой блокады основных портов королевства; 3) стратегическая диспозиция войск в Фессалии, чтобы прикрыть левый фланг Восточной армии.

Эти выводы кажутся мне выражением самой мудрости.

 

Четверг, 7 декабря 1916 года

Австро-германцы и болгары вступили вчера в Бухарест. Стратегическая виртуозность Гинденбурга реализовала свой шедевр.

 

Суббота, 9 декабря 1916 года

Тревожный призыв, раздавшийся в Думе из уст графа Бобринского и Пуришкевича, этих двух паладинов неограниченного самодержавия, огласил даже архаическую цитадель абсолютного монархизма, Государственный совет. Он состоит из 192 членов, из которых половина назначается непосредственно царем, а другая половина избирается духовенством, земствами, дворянством, крупными собственниками, торговыми палатами и университетами.

Высокое собрание осмелилось сегодня выразить пожелание, в котором предостерегает царя против гибельного действия закулисных влияний. Это робкое заявление протеста вызывает оживленные комментарии.

История представляет лишь длинный ряд повторений. В марте 1830 года парижская палата депутатов тоже довела до сведения Карла X почтительный совет благоразумия. Но воспользовался ли кто-либо когда-либо уроками истории?..

 

Воскресенье, 10 декабря 1916 года

Что политику России делает камарилья императрицы, факт несомненный. Но кто руководит самой этой камарильей? От кого получает она программу и направление?

Конечно, не от императрицы. Публика любит простые идеи и общие олицетворения и не имеет точного представления о роли царицы, поэтому она расширяет эту роль и в значительной степени ее искажает. Александра Федоровна слишком импульсивна, слишком заблуждается, слишком неуравновешенна, чтобы создать политическую систему и следить за ее проведением. Она является главным и всемогущим орудием заговора, который я постоянно чувствую вокруг нее; однако она не более как орудие.

Точно так же лица, группирующиеся вокруг нее: Распутин, Вырубова, генерал Воейков, Танеев, Штюрмер, князь Андронников и проч. — лишь подручные, статисты, подобострастные интриганы или марионетки. Министр внутренних дел Протопопов, производящий более внушительное впечатление, обязан этой обманчивой внешностью раздражению мозговых оболочек. За его экспансивным фанфаронством и суетливой активностью нет ничего, кроме раздражения спинного мозга. Это мономан, которого скоро отправят в дом для умалишенных.

Кто же в таком случае руководит царскосельской камарильей?

Я тщетно расспрашиваю тех, кто, казалось, наиболее способны были бы удовлетворить мое любопытство, и получаю лишь неопределенные или противоречивые ответы, гипотезы, предположения.

Если б я тем не менее принужден был сделать выводы, я сказал бы, что пагубная политика, за которую императрица и ее партия будут нести ответственность перед историей, внушается им четырьмя лицами: это лидер крайней правой фракции в Государственном совете Щегловитов, Петроградский митрополит преосвященный Питирим, бывший директор Департамента полиции Белецкий и, наконец, банкир Манус.

Вне этих четырех лиц я вижу лишь игру сил анонимных, коллективных, разбросанных, подчас бессознательных, которые выражают, может быть, исключительно вековое действие царизма, его инстинкт самосохранения, всю органическую жизненность, которая еще остается в нем.

В этом квартете я приписываю особую роль банкиру Манусу — он обеспечивает сношения с Берлином. Это через него Германия заводит и поддерживает свои интриги в русском обществе; он является распределителем германских субсидий.

 

Среда, 13 декабря 1916 года

Вчера Германия вручила Северо-Американским Соединенным Штатам ноту, в которой она от имени своего и своих союзников заявляет о своей готовности начать немедленно переговоры о мире. В подтверждение этого торжественного заявления не указано никакого условия.

С первого же взгляда эта нота представляется стратегической уловкой, западней, предназначенной вызвать в лагере врагов пацифистское движение и ослабить нашу коалицию. Пусть Германия сначала сообщит нам, каковы ее планы, на какие репарации она готова согласиться, какие она предлагает нам гарантии, и мы отнесемся серьезно к ее предложению.

Сильно страдая от приступа ревматизма, удерживающего меня в постели, я принимаю визит Бьюкенена и Карлотти. Мы все трое одного мнения.

 

Четверг, 14 декабря 1916 года

Император вверил портфель министра иностранных дел государственному контролеру Николаю Николаевичу Покровскому.

Выбор неожиданный. Покровскому шестьдесят лет; он всю жизнь занят был вопросами, касающимися финансов и государственного контроля, у него нет никакого представления о делах внешних и дипломатии, но с этой оговоркой, очень важной в настоящий момент, я ничего не имею против его назначения. Во-первых, это человек осторожный, умный и трудолюбивый, вполне преданный Союзу. Затем, в личных отношениях — это человек редких качеств, душевный и скромный, с небольшой долей насмешливого лукавства. Без состояния, обремененный семьей, он ведет жизнь самую простую, самую приличную. За тридцать пять лет, с тех пор как он служит в государственном контроле, его никогда не коснулась даже тень подозрения.

 

Пятница, 15 декабря 1916 года

Вступая в отправление своих обязанностей, Покровский произнес сегодня в Думе в самом непоколебимом тоне речь, в которой доказывал иллюзорный и предательский характер немецкого предложения: «Державы Антанты, — сказал он, — заявляют о своей непоколебимой воле продолжать войну до окончательной победы. Наши бесчисленные жертвы оказались бы напрасными, если бы мы заключили преждевременный мир с противником, истощенным, но еще не побежденным».

Эти слова, представляющие такой счастливый контраст с двусмысленным и лукавым языком Штюрмера, произвели сильное впечатление на Думу; важно было произнести их, чтобы уничтожить эффект немецкой инициативы.

Я все еще вынужден не покидать постели, и у меня не было недостатка в визитах. Со всех сторон до меня доходит одна и та же нота: «Очень важный результат составляет уже один тот факт, что вопрос о мире поставлен перед общественным мнением. Умы, таким образом, постепенно подготовляются к благоразумным решениям».

 

Суббота, 16 декабря 1916 года

Покровский был у меня сегодня днем. Я поздравляю его с твердым и откровенным заявлением, которое он сделал вчера в Думе.

— Я точно сообразовался, — ответил он, — с приказаниями его величества императора, с которым я имею честь быть вполне согласным во взглядах. Его величество решил не позволять больше сомневаться в его воле, которая вам известна; император дал мне на этот счет самые категорические инструкции; он даже поручил мне представить ему без замедления проект манифеста, оповещающего армию о том, что Германия просит мира.

Затем мы заговорили об ответе, который надо будет дать на ноту германской коалиции. Не установив еще своего мнения на этот счет, Покровский полагает, что военное положение, или, как говорят немцы, «карта войны», не позволяет нам еще точно выразить наши требования и что мы поступим благоразумно, если будем держаться общих терминов, как «материальные и моральные возмещения... политические и экономические гарантии» и проч.

 

Понедельник, 18 декабря 1916 года

Б., наблюдающий довольно близко рабочее движение, обращает мое внимание на возрастающую тенденцию вождей социалистических групп освободиться от контроля Думы и организовать свою программу действия вне легальных рамок. Чхеидзе и Керенский повторяют: «Кадеты не имеют никакого представления о пролетариате. Из ничего ничего не сделаешь».

В настоящее время эти вожди главные усилия своей пропаганды направляют на армию, доказывая ей, что в ее интересах вступить в союз с рабочими, чтобы обеспечить крестьянству, представительницей которого она является, торжество его аграрных требований. В казармах в изобилии распространяются брошюры на классическую тему: «Земля принадлежит трудящимся. Она возвращается им по праву и, следовательно, без выкупа; не выкупается собственность, которая была отнята. Только революция может совершить эту великую социальную реформу».

Я спрашиваю Б., имеет ли тенденцию распространиться в армии «пораженческая» теория знаменитого Ленина, нашедшего убежище в Женеве.

— Нет, — говорит он мне, — эта теория поддерживается здесь лишь несколькими неистовыми, которых считают подкупленными Германией... или охранкой. Пораженцы, как их называют, составляют лишь самое незначительное меньшинство в социал-демократической партии.

Между Маасом и Вевром французы перешли 14 декабря в сильное наступление. Германский фронт был отодвинут на расстоянии 10 километров на 3 километра вглубь. Число пленных около 12 ООО.

 

Среда, 20 декабря 1916 года

Я основательно поговорил с генералом Поливановым, который сам провел продолжительную беседу с одним из своих бывших адъютантов, недавно приехавшим из Ясс. Положение союзных армий в Румынии таково:

1. Русские войска, действующие в настоящее время на территории Румынии, насчитывают: 6 дивизий в Добрудже; 10 дивизий, из которых 6 кавалерийских, в районе реки Яломицы; 5 дивизий, из которых одна кавалерийская, в южной Молдавии. Армия генерала Лещинского, который подчиняется непосредственно генералу Брусилову, занимает позиции, протянувшиеся от Токая до Буковины;

2. Транспортировка войск и военной техники претерпевает длительные задержки (от 4 до 6 недель) из-за низкого уровня организации работы румынских железных дорог; их пропускная способность в день часто ограничивается четырьмя поездами, вместо рассчитываемых семнадцати поездов;

3. Чтобы выиграть время, некоторые воинские подразделения двигаются в пешем порядке вдоль железнодорожного полотнами в перевозках на поездах отдается предпочтение военной технике и продовольствию. Но тем не менее концентрация войск осуществляется очень медленно, так как расстояние между Буковиной и Фонтанами равняется тремстам километрам;

4. Все, что осталось от румынской армии (около 70 000 человек), следует отправить в тыл русской армии, чтобы там в лагерях переподготовки они заново прошли курс обучения. К следующей весне, возможно, мы сможем сформировать армию из 300 000 человек на основе резерва, который еще не был мобилизован в Молдавии.

 

Четверг, 21 декабря 1916 года

Ежедневно два-три раза Протопопов просит аудиенции у царицы под тем предлогом, будто должен сделать ей доклад и просить ее советов.

На днях, едва войдя к ней, он бросился перед ней на колени, воскликнув:

— О, ваше величество, я вижу за вами Христа.

 

Пятница, 22 декабря 1916 года

Президент Соединенных Штатов предложил вчера всем правительствам воюющих держав сообщить «свои взгляды на условия, на которых войне мог бы быть положен конец». Президент Вильсон подчеркивает, что он «не предлагает мира», что он не предлагает даже посредничества», что он всего только зондирует почву, чтобы выяснить, далеко ли еще до столь желанной «гавани мира».

 

Суббота, 23 декабря 1916 года

Сегодня утром я получил из Парижа проект ответа на американскую ноту.

Отдав должное чувствам, одушевляющим президента Вильсона, Бриан протестует против «уподобления», которое как будто проводит нота между двумя группами воюющих, между тем как вся ответственность за нападение падает лишь на одну из этих групп. Затем он определяет «высшие цели», которые поставили себе союзники. Цели эти включают полную независимость Бельгии, Сербии и Черногории со всеми возмещениями, на какие они имеют право; эвакуацию занятых территорий во Франции, в России и в Румынии со справедливыми репарациями; реорганизацию Европы по принципу национальностей и права народов на свободное экономическое развитие; возвращение территорий, отнятых некогда у союзников силой или против воли населения; освобождение итальянцев, славян, румын, чехословаков; освобождение народов, страдающих под оттоманской тиранией; изгнание турок из Европы; восстановление Польши в ее национальных границах.

Час спустя я в кабинете Покровского, где я назначил свидание Бьюкенену. Я им читаю проект Бриана. Они слушают меня с величайшим вниманием. И чем дальше я читаю, тем более оживляются их лица. Когда я кончил, оба одновременно восклицают:

— Браво, прекрасно!.. Вот каким языком надо говорить... Вот что надо заявить перед всем миром!

В это время приходит мой итальянский коллега. Покровский, которому я передал копию проекта, перечитывает его вслух, смакуя каждую фразу. Карлогги горячо одобряет.

Прежде чем формулировать свое официальное и окончательное мнение, Покровский просит у меня времени на размышление. Я настаиваю, чтобы он дал мне, по крайней мере, принципиальное согласие, которым Бриан мог бы воспользоваться перед президентом Вильсоном. В самом деле, мы очень заинтересованы в том, чтобы не оттягивать ответа для того, чтобы помешать германофильским интригам, которые лихорадочно обрабатывают американское общественное мнение.

— Ну что же, хорошо! — говорит он мне. — Благоволите телеграфировать г-ну Бриану, что я, в общем, одобряю его и даже в восхищении от него. Но я оставляю за собой право предложить ему несколько чисто формальных изменений в параграфах, касающихся особенно близко России, например в тех, где идет речь о Польше и Армении.

Уезжая, я беру в свой экипаж Бьюкенена. Мы озабочены и молчим. Одна и та же идея пришла нам в голову одновременно: как мы еще далеки от того, чтобы увидеть осуществление этой великолепной программы мира! Потому что, в конце концов, здесь все идет чем дальше, тем хуже.

Мы сообщаем друг другу последние известия, они прискорбны.

Земский и Городской союзы, эти крупные частные организации, которые с начала войны так замечательно содействовали продовольствованию армии и населения, должны объединиться на съезде в Москве на будущей неделе. Полиция запретила этот съезд. Между тем оба союза представляют все, что есть самого здорового, самого серьезного, самого активного в русском обществе.

Зато влияние Протопопова дошло до апогея. Он сам возложил на себя командировку в провинцию, чтобы избежать всякого контакта с Думой и одновременно преподать губернаторам несколько благих поучений.

Один из моих друзей, который был у меня вчера и который прибыл из Москвы, рассказал, что там крайне раздражены против императрицы. В салонах, в магазинах, в кафе открыто заявляют, что «немка» губит Россию и что ее надо запереть на замок, как сумасшедшую. Об императоре не стесняются говорить, что он хорошо бы сделал, если б подумал об участи Павла I.

 

Воскресенье, 24 декабря 1916 года

Привожу один факт, на первый взгляд достаточно тривиальный, но который свидетельствует о сильном желании Николая II удалить следы, все еще многочисленные, немецкого влияния на Россию.

Уже в самом начале войны он заменил немецкое наименование столицы «Петербург» на славянское наименование «Петроград». Много раз он выказывал неудовольствие по поводу немецких слов, которые в изобилии встречаются в перечне официальных титулов и званий: обер-гофмаршал, статс-секретарь камергер, шталмейстер, флигель-адъютант, фрейлина и так далее. Теперь император решил изъять все эти неблагозвучные наименования из иерархических списков и заменить их национальными идиомами.

Выполнение этой лингвистической задачи было поручено князю Михаилу Сергеевичу Путятину, маршалу императорского двора и шефу административных служб царскосельских дворцов. Это был отличный выбор. Князь Путятин является не только знатоком истории, археологии и в области геральдической науки, но он также принадлежит к одной из старейших семей России. В его венах течет только русская кровь; его родословная уходит корнями в десятый век по линии Рюриковичей через его предка Ивана Семеновича, воеводы Литвы в 1430 году, который сам был потомком Святого Владимира через Михаила Романовича, князя Друцкого в тринадцатом веке.

 

Понедельник, 25 декабря 1916 года

Как мне сообщил Покровский еще 16 декабря, император обращается сегодня с манифестом к своим сухопутным и морским войскам, чтобы возвестить им, что Германия предлагает мир, и чтобы еще раз подтвердить свое решение продолжать войну до полной победы.

«Час мира еще не наступил, — говорит он в манифесте. — Неприятель еще не изгнан из занятых им областей. Россия еще не осуществила задач, поставленных этой войной, то есть овладения Константинополем и проливами, а также восстановления свободной Польши в составе ее трех частей».

Заключение отличается характером патетическим и индивидуальным, очень резко выделяющимся из бесцветной банальности этого рода документов:

«Мы остаемся непоколебимы в нашей уверенности в победе. Бог благословит оружие наше: он покроет его вечной славой и даст нам мир, достойный ваших славных подвигов, мои славные войска, такой мир, что будущие поколения благословят вашу святую память».

Этот благородный и мужественный язык не преминет найти отклик в народном сознании. Он оставляет во мне, однако, тревожное впечатление. Император слишком рассудителен, чтобы не отдавать себе отчета в том, что румынская катастрофа лишила его всяких шансов на приобретение Константинополя и что его народ давно отказался от мечты о Византии. В таком случае, зачем это торжественное упоминание о проекте, неосуществимость которого он знает лучше кого бы то ни было? Хотел ли он, говоря таким образом, реагировать против распространения нерасположения, усиливающегося по отношению к нему среди преданнейших слуг династии? Или же, чувствуя себя погибшим, «покинутым Богом», он хотел в последнем акте резюмировать своего рода политическое завещание, мотивы национального величия и национального достоинства, подвергшие

 

Вторник, 26 декабря 1916 года

Для того, чтобы снять с русского Генерального штаба любую ответственность за военную катастрофу в Румынии, генерал Гурко только что направил генералу Жоффру следующее сообщение:

«Вступление Румынии в войну произошло при обстоятельствах, которые мы бы не посчитали наилучшими с точки зрения общего плана военной кампании. Румыны, игнорируя предложения, которые мы рассматривали как наиболее удобными для нас и наиболее выгодными для них, упорно настаивали на том, чтобы навязать нам разделение сил и программ военных операций, ревностно оставляя за собой районы, являющиеся целью их национальных притязаний. Отсюда неудачное разделение войск по театру военных действий, оказавшее пагубное последствие на последующий ход событий.

С другой стороны, уже после нескольких недель мы были вынуждены признать, что военная ценность нашего нового союзника не оправдала ни наших надежд, ни наших ожиданий. Отсутствие у румынской армии соответствующей подготовки и низкий уровень способности к сопротивлению опрокинули все расчеты.

Как только стало возможным оценить сложившуюся ситуацию, мы решили оказать помощь Румынии, направив ей большие воинские силы, численность которых достаточно красноречиво говорит о значении, придаваемом нами румынскому театру военных действий. Но, не говоря уже о времени, необходимом для принятия мер предосторожности на фронте, с которого мы отозвали наши войска, их транспортировка была задержана в беспрецедентной степени неполноценностью железных дорог в Румынии, неполноценностью, усуглубленной разницей в ширине колеи.

27 ноября, когда ситуация в западной Валахии стала угрожающей, мы предложили румынскому генеральному штабу направить в Бухарест часть воинских подразделений, которые мы сконцентрировали на левом фланге девятой армии,

отказавшись от запланированного наступления. Но румынский генеральный штаб, ссылаясь на невозможность предоставить подвижной состав, отказался от этой непосредственной поддержки и попросил нас отдать приказ о наступлении девятой армии через Карпаты в направлении Сик-Серета.

С этой минуты внезапный крах румынской армии, когда противник переправился через Дунай, уже не оставил нам времени. Русские войска не смогли предотвратить отступление, наши генералы, как бы они этого ни хотели, вынуждены были отступить... Отступление должно было продолжаться до тех пор, пока к ним не подошли высланные им на помощь другие русские войска... Можно быть уверенным в том, что будут приняты все меры для ускорения направления дальнейших подкреплений... Проводится также работа, чтобы привести в порядок железнодорожные линии для поступления снабжения что позволит приступить к решительным военным действиям. Я вновь заверяю вас в том, что все будет сделано для того, чтобы можно было исправить сложившуюся ситуацию в Румынии.

 

Среда, 27 декабря 1916 года

Конференция союзников должна собраться в Петрограде к концу января. Представителями французского правительства будут Думерг, сенатор, бывший председатель совета, бывший министр иностранных дел, и генерал Кастельно.

Имея в виду инструкции, которые будут даны делегатам, я сообщаю Бриану несколько моих личных соображений. Подтвердив ему, что император по-прежнему полон решимости продолжать войну, я заявляю, что постоянство его намерений не составляет, однако, для нас достаточной гарантии.

На практике император беспрерывно делает ошибки. То ли он из слабости уступает настояниям императрицы, то ли у него нет ума и воли, достаточно сильных для того, чтобы справиться со своей бюрократией, — он поминутно совершает или позволяет совершать акты, противоречащие его политике.

В области внутренних дел он предоставляет управление общественным мнением министрам, заведомо скомпрометировавшим себя расположением к Германии, как г-н Штюрмер и г-н Протопопов, не считая очага германских интриг, которые он терпит в собственном дворце. В области экономической и промышленной он подписывает все, что ему подсовывают. А если иностранное правительство получит от него обещание, которое неприятно его администрации, последней ничего не стоит добиться утверждения решения, косвенно игнорирующего это обещание.

В военной области румынский случай типичен. Вот уже больше шести месяцев все ему повторяют, что положение на Дунае имеет решающее значение, что Россия первая заинтересована в том, чтобы пробиться к Софии, так как от этого зависит завоевание Константинополя, и проч. Он обещает все, чего просят. И на этом кончается его личное действие.

Это бессилие или эта беззаботность по части воплощения своих идей в положительные факты причиняет нам огромный вред. В то время как Франция из всех сил налегает на хомут Союза, Россия делает лишь половину или треть усилий, на которые она способна. Это положение тем серьезнее, что заключительная фаза войны, может быть, началась, и, в таком случае, важно знать, будет ли у России время наверстать все, что она потеряла раньше, чем решится участь Востока.

Итак, я желаю, чтобы на совещаниях предстоящей конференции делегаты правительства Республики постарались заставить императорское правительство принять программу очень точную и очень подробную, которая в некотором роде вооружила бы императора против слабости его характера, против предательского влияния его бюрократии.

Относительно дипломатических гарантий, которыми мы, по-моему, должны были бы запастись по отношению к России, вы знаете мое мнение, я не буду к нему возвращаться.

Что касается области стратегической, то нахождение генерала Гурко во главе Штаба Верховного главнокомандующего позволяет нам надеяться, что можно будет составить план очень точный и очень обстоятельный.

Точно так же председатель Совета министров г-н Трепов облегчит нам заключение подробного соглашения по вопросам военного производства, транспорта и снабжения.

 

Четверг, 28 декабря 1916 года

Вот уже несколько раз меня расспрашивают о контактах Бьюкенена с либеральными партиями и даже серьезнейшим тоном спрашивают меня, не работает ли он тайно в пользу революции.

Я каждый раз всеми силами протестую. Во-первых, в моих ежедневных беседах с ним, таких сердечных и полных доверия, я никогда не замечал ни малейшего слова, ни малейшего намека, который позволил бы мне думать, что он завел сношения с революционными вожаками. Затем, всего, что мне известно о его характере, достаточно было бы, чтобы отвергнуть приписываемую ему роль. Мы завязали знакомство в 1907 году; мы были коллегами в Софии в течение четырех лет, и мы вместе пережили опасный кризис болгарской независимости; мы продолжаем здесь уже три года тесное сотрудничество: мы, значит, взаимно испытали друг друга. И я не знаю более милого человека, более совершенного джентльмена, чем Джордж Бьюкенен. Он — воплощение прямоты и лояльности; он считал бы позором для себя интриговать против монарха, при котором он аккредитован.

Старый князь Вяземский, которому я только что говорил это, возражает мне с видом угрюмым:

— Но если его правительство приказало ему поощрять анархистов, он ведь должен это сделать.

Я отвечаю:

— Если бы его правительство приказало ему украсть вилку, когда он обедает у императора, вы думаете, он повиновался бы?

Обвинение, которое реакционеры выдвигают теперь против Бьюкенена, имеет прецедент в истории. После убийства Павла I уверяли, что заговор был составлен и организован британским правительством. Легенда скоро распространилась; несколько лет спустя это была почти официальная истина. Прибавляли даже точные подробности: посол, лорд Уитворт, лично организовал покушение и субсидировал его участников при посредстве своей возлюбленной, прекрасной Ольги Жеребцовой, сестры одного из заговорщиков, Платона Зубова. Забывали, что лорд Уитворт покинул Россию в апреле 1800 года, то есть за одиннадцать месяцев до драмы...

 

Пятница, 29 декабря 1916 года

Земский и Городской союзы, чей съезд недавно был запрещен, приняли тем не менее втайне декларацию, которая распространяется в публике, и главный ее пункт гласит:

«Наше спасение — в глубоком сознании нашей ответственности перед родиной. Когда власть становится препятствием на пути к победе, ответственность за судьбу России падает на всю страну в целом. Правительство, превратившись в орудие темных сил, ведет Россию к гибели и колеблет императорский трон. Необходимо создать правительство, достойное великого народа в один из самых серьезных моментов его истории. Пусть же Дума в решительной борьбе, начатой ею, оправдает ожидания страны. Нельзя терять ни одного дня».

Графиня Р., проведшая три дня в Москве, где она заказывала себе платья у известной портнихи Ломановой, подтверждает то, что мне недавно сообщали о раздражении москвичей против царской фамилии:

— Я ежедневно обедала, — говорит она, — в различных кругах. Повсюду сплошной крик возмущения. Если бы царь показался в настоящее время на Красной площади, его встретили бы свистом. А царицу разорвали бы на куски. Великая княгиня Елизавета Федоровна такая добрая, сострадательная, чистая, не решается больше выходить из своего монастыря. Рабочие обвиняют ее в том, что она морит народ голодом... Во всех классах общества чувствуется дыхание революции...

 

Суббота, 30 декабря 1916 года

Около семи часов вечера превосходный осведомитель, состоящий у меня на службе, сообщает, что сегодня ночью во время ужина во дворце Юсупова убили Распутина. Говорят, что убийцами являются: молодой князь Феликс Юсупов, женившийся в 1914 году на племяннице царя, великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич, лидер крайне правых в Думе. В ужине принимали будто участие две или три женщины из общества. Новость пока еще хранится в строгой тайне.

Прежде чем телеграфировать в Париж, я стараюсь проверить только что полученное сообщение.

Я тотчас отправляюсь к г-же К. Она телефонирует своей родственнице, г-же Головиной, большой приятельнице и покровительнице Распутина.

Заплаканный голос отвечает ей:

— Да, он исчез сегодня ночью. Неизвестно, что с ним сталось... Это ужасное несчастье.

Вечером новость распространяется в Яхт-клубе. Великий князь Николай Михайлович отказывается ей поверить:

— Десять раз уже, — говорит он, — нам объявляли о смерти Распутина. И каждый раз он воскресал могущественнее, чем когда-либо.

Он все же телефонирует председателю Совета министров Трепову, который ему отвечает:

— Я знаю только, что Распутин исчез; я предполагаю, что его убили. Я не могу узнать ничего больше, дело взял в свои руки начальник Охраны.

 

Воскресенье, 31 декабря 1916 года

Тело Распутина все еще не найдено.

Императрица вне себя от горя, она молила императора, находящегося в Могилеве, немедленно вернуться к ней.

Мне подтверждают, что убийцы — князь Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий и Пуришкевич. Ни одной дамы за ужином не было. Как же в таком случае заманили Распутина во дворец Юсупова?..

Судя по тому немногому, что мне известно, именно присутствие Пуришкевича сообщает драме ее настоящее значение, ее политический интерес. Великий князь Дмитрий — изящный молодой человек двадцати пяти лет, энергичный, пламенный патриот, способный проявить храбрость в бою, но легкомысленный, импульсивный и впутавшийся в эту историю, как мне кажется, сгоряча. Князь Феликс Юсупов, двадцати девяти лет, одарен живым умом и эстетическими наклонностями, но его дилетантизм слишком увлекается нездоровыми фантазиями, литературными образами порока и смерти; боюсь, что он в убийстве Распутина видел прежде всего сценарий, достойный его любимого автора Оскара Уайльда. Во всяком случае, своими инстинктами, лицом, манерами он походит скорее на героя «Дориана Грея», чем на Брута или Лорензаччо.

Пуришкевич, которому перевалило за пятьдесят, напротив, человек идеи и действия. Он поборник православия и самодержавия. Он с силой и талантом поддерживает тезис: «Царь — самодержец, посланный Богом». В 1905 году он был председателем знаменитой реакционной лиги «Союз русского народа», и это он вдохновлял и направлял страшные еврейские погромы. Его участие в убийстве Распутина освещает все поведение крайне правых в последнее время; оно показывает, что сторонники самодержавия, чувствуя, чем им грозят безумства императрицы, решили защищать императора, если понадобится, против его воли.

Вечером я пошел в Мариинский театр, где шел живописный балет Чайковского «Спящая красавица» с участием Смирновой.

Естественно, только и разговоров, что о вчерашней драме, и так как ничего определенного не знают, русское воображение разыгрывается вовсю. Прыжки, пируэты и арабески Смирновой не так фантастичны, как рассказы, которые циркулируют в зале.

В первом антракте советник итальянского посольства граф Нани Мочениго говорит мне:

— Ну что же, господин посол, мы, значит, вернулись к временам Борджиа?.. Не напоминает ли вам вчерашний ужин знаменитый пир в Синигалья?

— Аналогия отдаленная. Тут не только разница в эпохе; тут, главным образом, разница цивилизаций и характеров. По коварству и вероломству вчерашнее покушение, бесспорно, достойно сатанинского Цезаря. Но это не bellissimo inganno. Не всякому дано величие в сладострастии и преступлении...