1915 год

 

Пятница, 1 января 1915 года

Сазонов, Бьюкенен и я в дружеской беседе обсуждали проблемы, которые нам всем троим предстоит решать в 1915 году. Никто не питал никакой иллюзии по поводу тех колоссальных усилий, которые требует от нас война, усилий, от приложения которых мы не имели ни возможности, ни права уклониться, поскольку под угрозой находилась сама независимость нашей национальной жизни.

— Военный опыт последних нескольких месяцев, — заявил я, — особенно последних нескольких недель, заключает в себе, как я думаю, ценный урок, который мы обязаны принять во внимание.

— Какой урок? — спросил Сазонов.

Предупредив их, что я высказываю чисто личное мнение, я продолжал:

— Так как немецкий блок оказывается таким крепким орешком, чтобы разгрызть его, то мы должны приложить старания для того, чтобы отделить Австро-Венгрию от тевтонской коалиции всеми возможными способами, используя силу или убеждение. Я уверен, что сможем достичь этого в самое короткое время. Император Франц-Иосиф очень стар; мы знаем, что он горько сожалеет, что началась эта война и лишь просит, чтобы ему позволили умереть в условиях мира. Вы вновь и вновь наносите поражения его армиям в Галиции; сербы только что одержали блестящую победу при Валиево; Румыния угрожает, а Италия колеблется. Монархия Габсбургов в 1859 и в 1866 годах находилась не в большей опасности, — и тем не менее Франц-Иосиф пошел тогда на серьезные территориальные уступки, чтобы спасти свою корону. Между нами говоря, если бы венский кабинет согласился уступить вам Галицию, а Сербии уступить Боснию-Герцеговину, то стали бы вы считать это приемлемой сделкой для заключения сепаратного мира с Австро-Венгрией?

У Сазонова вытянулось лицо, и он сухо ответил:

— А как насчет Богемии? А Хорватии? Вы оставляете их под нынешним режимом?.. Это невозможно.

— Поскольку я говорю с вами сейчас как частное лицо, то прошу простить мои слова о том, что в этот скорбный час испытаний для Франции проблемы чехов и югославов кажутся мне второстепенными.

Сазонов раздраженно покачал головой:

— Нет. Австро-Венгрия должна быть расчленена.

Я не отступил от своих доводов и стал развивать их. Я разъяснил, что выход Австро-Венгрии из войны приведет к важным последствиям со стратегической и моральной точки зрения, что пользу от этого в первую очередь получит Россия, что концентрация всей нашей наступательной мощи и разрушительной силы против Германии будет в наших очевидных интересах и явным долгом, и что если венский кабинет предложит нам приемлемые условия мира, то мы совершим грубую ошибку, если заранее откажемся от них. При необходимости мы могли бы потребовать, чтобы чехам и хорватам предоставили самую широкую автономию: одно это означало бы великолепную победу для славянского дела...

Судя по всему, моя настойчивость произвела соответствующее впечатление на Сазонова:

— Это достойно того, чтобы тщательно обдумать, — заявил он.

Как только я вернулся в посольство, я незамедлительно отправил отчет об этой беседе Делькассе, подчеркнув при этом бесспорную пользу для Франции в необходимости сохранения сильной политической системы в бассейне Дуная.

 

Вторник, 5 января 1915 года

Улица всегда представляет собой поучительное зрелище. Я часто отмечаю какой-то отсутствующий взгляд и рассеянный вид тех мужиков, которые проходят мимо окон нашего посольства, полностью поглощенные в свои думы.

Вот, например, случай, который можно наблюдать в любое время, феномен, который иногда бросается в глаза даже тогда, когда не стремишься замечать его.

Двое саней приближаются навстречу с противоположных сторон; между ними остается еще метров двадцать, и двигаются они строго по одной линии. Как обычно, кучера позволяют вожжам спокойно лежать на спинах лошадей. Кучера смотрят на вожжи безразличным, невидящим взглядом. Сани уже находятся друг от друга на расстоянии десяти метров. Извозчики только теперь начинают соображать, что сани столкнутся, и неспешно начинают натягивать вожжи, как будто уменьшение скорости избавит их от препятствия прямо перед ними. Только когда лошади уже чуть ли не сталкиваются лбами, тогда дергается уздечка, и лошади резко сворачивают вправо — с риском для саней оказаться перевернутыми в снегу.

Несколько раз я забавлялся тем, что подсчитывал время, которое проходит между моментом, когда становится ясно, что сани двигаются прямо друг на друга, и моментом, когда извозчики натягивают вожжи, чтобы избежать столкновения. Этот интервал равен от четырех до восьми секундам. В Париже или Лондоне кучер принял бы решение с первого взгляда и соответственно стал бы действовать, не потеряв и секунды.

Можно ли отсюда делать вывод, что русский мужик медленно соображает и просто глуп? Конечно, нет. Но его мысли всегда где-то блуждают. В его мозгу порывистые и беспорядочные образы все время сменяют друг друга: они, судя по всему, никакого отношения к реальности не имеют. Его обычное состояние рассудка блуждает между временем, когда он предается мечтам, и временем, когда он просто впадает в бездумную рассеянность.

 

Среда, 6 января 1915 года

Русские нанесли поражение туркам вблизи Сары-Камыша, на дороге из Карса в Эрзерум. Этот успех тем более похвален, что наступление наших союзников началось в гористой стране, такой же возвышенной, как Альпы, изрезанной пропастями и перевалами, которые часто превышают 2500 метров; теперь там ужасный холод и постоянные снежные бури. К тому же — никаких дорог, и весь край опустошен. Кавказская армия совершает там каждый день героические подвиги.

 

Четверг, 7 января, 1915 года

В течение девяти дней продолжается упорное сражение на левом берегу Вислы, в секторе между Бзурой и Равкой. 2 января германцам удалось овладеть важной позицией Боржимова, фронт их наступления находится только в 60 километрах от Варшавы.

Это положение оценивается в Москве с крайней суровостью, если верить впечатлениям, привезенным мне английским журналистом, который хорошо знает русское общество и вчера еще обедал в «Славянском Базаре»: «Во всех московских салонах и кружках, — говорит он, — очень раздраженно оценивают ход военных событий. Не могу себе объяснить эту приостановку наступления и эти беспрерывные отходы, которые, как кажется, никогда не кончатся. Однако обвиняют не великого князя Николая Николаевича, а императора и еще более императрицу. Об Александре Федоровне распускают самые нелепые рассказы, обвиняют Распутина в том, что он продался Германии, а царицу называют не иначе, как «немка».

Вот уже несколько раз я слышу, как упрекают императрицу в том, что она сохранила на троне симпатию, предпочтение, глубокую нежность к Германии. Несчастная женщина никаким образом не заслуживает этого обвинения, о котором она знает и которое приводит ее в отчаяние.

Александра Федоровна никогда не была немкой ни умом, ни сердцем. Конечно, она немка по рождению, по крайней мере по отцу, так как им был Людвиг IV, великий герцог Гессенский и Рейнский, но она англичанка по матери, принцессе Алисе, дочери королевы Виктории. В 1878 году, когда ей было шесть лет, она потеряла свою мать и с тех пор обычно жила при английском дворе. Ее воспитание, ее обучение, ее умственное и нравственное образование также были вполне английскими. И еще она англичанка по внешности, по своей осанке, по некоторой непреклонности и пуританству, по непримиримой и воинствующей строгости совести, наконец, по многим своим личным привычкам. Этим, впрочем, ограничивается все, что проистекает из ее западного происхождения.

Основа ее натуры стала вполне русской. Прежде всего — и несмотря на враждебную легенду, которая, как я вижу, возникает вокруг нее, — я не сомневаюсь в ее патриотизме. Она любит Россию горячей любовью. И как не быть ей привязанной к этой удочерившей ее родине, которая соединяет и олицетворяет все ее интересы женщины, супруги, государыни, матери?

Когда она в 1894 году вступила на трон, было уже известно, что она не любит Германии и особенно Пруссии. В течение последних лет она возненавидела лично императора Вильгельма, и на него она перекладывает всю тяжесть ответственности за войну, «эту ужасную войну, которая каждый день заставляет обливаться кровью сердце Христа». Когда она узнала о пожаре Лувена, она воскликнула: «Я краснею от того, что была немкой!..» Но ее моральное обрусение еще гораздо глубже. По странному действию умственной заразы, она понемногу усвоила самые древние, самые характерные специфические элементы «русскости», которые имеют своим высшим выражением мистическую религиозность.

Я уже отмечал в этом дневнике болезненные наклонности, которые Александра Федоровна получила по наследству от матери и которые проявляются у ее сестры Елизаветы Федоровны в благотворительной экзальтации, а у ее брата, великого герцога Гессенского, в странных вкусах. Эти наследственные наклонности, которые были бы незаметны, если бы она продолжала жить в позитивистской и уравновешенной среде Запада, нашли в России самые благоприятные условия для своего полного развития. Душевное беспокойство, постоянная меланхолия, неясная тоска, перепады настроения от возбуждения до уныния, навязчивая мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие — все эти черты характера, которые кладут такой поразительный отпечаток на личность императрицы, — разве они не укоренились и не стали повальными в русском народе? Покорность, с которою Александра Федоровна подчиняется влиянию Распутина, не менее знаменательна. Когда она видит в нем «Божьего человека, святого, преследуемого, как Христос, фарисеями», когда она признает за ним дар предвидения, чудотворения и заклинания бесов, когда она испрашивает у него благословения для успеха какого-нибудь политического акта или военной операции, она поступает, как поступала некогда московская царица, она возвращает нас к временам Ивана Грозного, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, она окружает себя, так сказать, византийской декорацией архаической России.

 

Пятница, 8 января 1915 года

Около трех часов дня, когда последние отблески дневного света уже погружались в наступавшую вечернюю темноту, я шел вдоль Кронверкского проспекта на пути к французскому госпиталю, находившемуся в самом конце Васильевского острова.

Слева от меня выступает Петропавловская крепость со своими угловатыми бастионами, заваленными сугробами снега, из-под которого едва виднеется плоская крыша государственной тюрьмы. Густой свинцовый туман обволакивает купол собора, в котором нашли прибежище гробницы рода Романовых. Позолоченный шпиль крепости затерялся в хмуром небе. Перед собой, сквозь лишенные листьев деревья пустого и безлюдного парка, я мельком вижу неподвижный покров Невы, скованной большими льдинами.

Словно для того, чтобы обострить зловещее впечатление от хмурого предвечернего часа и мрачной обстановки, справа от меня я прохожу угол безлюдного проспекта, отмеченного невысоким зданием с желтоватыми стенами и с зарешетчатыми окнами, зданием, от которого веет тайной и позором. Это — «Охрана».

Это вызывающее страх заведение ведет отсчет со дней Петра Великого, который создал его в 1697 году под именем «Преображенского Приказа». Однако его исторические корни следует искать намного раньше: их можно отыскать еще в византийских традициях и в татарских методах правления. Его первым шефом стал князь Ромодановский, и это заведение немедленно приобрело зловещую репутацию. Начиная с того времени шпионаж, тайное доносительство, пытка и тайная казнь стали обычными и постоянными инструментами русской политики. С самого начала Преображенский Приказ стал применять истинные принципы государственной инквизиции, а именно: секретность, произвол и жестокость. В годы правления Петра II, Анны Ивановны и Елизаветы Петровны заведение несколько потеряло свою прирожденную мощь, но императрица Екатерина II, «друг философов», не стала тратить лишнего времени на восстановление его тайной власти и его безжалостного характера. Александр II поддерживал этот высокий уровень.

Потребовался деспотический гений Николая I для того, чтобы выяснить, что государева служба, которая уже добилась немалых успехов, все же несовершенна и недостаточна. Сразу же после заговора декабристов он полностью реорганизовал Охрану, которая с тех пор стала известной, как «Третье отделение личной канцелярии его Императорского Величества». Во всех этих реформах можно было проследить влияние прусских методов и тенденцию имитировать прусскую бюрократию и прусский милитаризм. Руководство Третьим Отделением было поручено генералу немецкого происхождения, графу Александру Бенкендорфу. (Брат знаменитой принцессы Ливен, подруги Гюзо).

Ни один самодержец никогда не имел в своих руках более мощного орудия инквизиции и принуждения. После нескольких лет подобного режима Россия по существу стала полицейским государством.

После растерянности, последовавшей в результате Крымской войны, Александр II почувствовал необходимость усовершенствования административного законодательства империи хотя бы до определенного уровня. Судебная система, которая никакой справедливости не гарантировала, была преобразована по подобию западных идей. Но Третье Отделение еще по-прежнему сохранило свои чрезвычайные полномочия. Для того, чтобы понять его место в государственной структуре и его репутацию в обществе, достаточно вспомнить, что последовательно тремя его шефами были граф Орлов, князь Долгорукий и граф Шувалов.

Убийство Александра II в 1881 году и распространение движения нигилистов предоставило противникам либеральных реформ шанс, который случается раз в жизни. В течение всей своей жизни «самый набожный» Александр III сознательно посвятил себя делу уничтожения зловредных бактерий «модернизма» и возвращения России в лоно теократических идеалов московских царей. Во главе этой реакционной деятельности, конечно, стояла полиция. Но с августа 1880 года она перестала быть придатком личной канцелярии императора: она перешла под начало Министерства внутренних дел, где была в составе специального департамента вместе с жандармским корпусом.

Под руководством генерала Черевина, личного друга Александра III, полиция стала такой же могущественной, как и во времена Николая I. Окутанная тайной, раскинув свои щупальцы по всей империи и даже за границей, не подчиняясь юрисдикции судов, распоряжаясь огромными суммами и свободная от присмотра, полиция часто навязывала свои решения министрам и даже самому императору.

Суеверное почитание Николаем II памяти и мнений своего отца обязывало его ничего не менять в характере службы организации, воодушевленной подобной лояльностью и столь ревностно относившейся к проблеме безопасности царской династии. Указы Николая II от 23 мая 1896 года и от 13 декабря 1897 года подтвердили и повысили полномочия полиции.

Эти полномочия были хорошо проиллюстрированы во время революционных беспорядков 1905 года, когда Охрана подстрекала к забастовкам, к попыткам убийств по политическим мотивам и к погромам на всей территории России, когда она мобилизовала черносотенцев генерала Богдановича, когда она старалась разжечь фанатизм отсталых масс в пользу православного царизма. Дебаты в Думе в июне 1906 года, откровения князя Урусова, расследования, проведенные соответственно против бывшего шефа полиции Лопухина, признания или недомолвки полицейских офицеров, Герасимова и Рачковского, пролили свет на чудовищную роль, которую играли агенты-провокаторы, такие как Азеф, Гапон, Гартинг, Чигуельский и Михайлов, в заговорах анархистов последних нескольких лет. Существовало даже мнение, что они могли приложить руку к убийству Плеве, министра внутренних дел, и великого князя Сергея.

Что сейчас замышляет Охрана? Какую новую сеть заговорщиков она плетет? Мне говорят, что ее нынешний шеф, генерала Глобачев, не совсем безрассуден. Но во времена кризиса дух заведения всегда превалирует над личностью ее шефа.

И потом, могу ли я забыть, что Департамент полиции Министерства внутренних дел находится в руках Белецкого, человека без зазрения совести, столь же предприимчивого, как и коварного, покорного слуги Распутина и всей его клики.

(Охрана щедро субсидируется секретными средствами. Ее ежегодный бюджет равен 3 500 000 рублям. Она получает дополнительно 400 000 рублей на руководство прессой. Более того, ее чрезвычайные расходы оплачиваются за счет специального кредитования в размере 10 000 000 рублей, которое открыто в Министерстве финансов для покрытия необходимых потребностей императорской администрации. Им можно воспользоваться только в случае непосредственного указания самого императора.)

Департамент полиции Министерства внутренних дел и его придаток, Охрана, руководят деятельностью всех полицейских сил на территории империи, административной, судебной и политической полицией. Но в дополнение к этим двум огромным общественным службам есть еще сложный механизм, преданный министру императорского двора, отвечающего за личную безопасность их величеств! Я не вижу ни в одном современном монархическом государстве, чтобы безопасность монархов требовала такой активной и ревностной бдительности и такого бастиона открытых и тайных мер предосторожности. Выполнение задачи по осуществлению личной безопасности монархов реализуется следующим образом.

Все военные и административные органы, призванные осуществлять личную безопасность монархов, находятся под командованием коменданта императорских дворцов. Этот пост весьма завидный, поскольку на лицо, занимающего его, возлагается огромная власть, предоставляющая, помимо всего прочего, возможность в любое время иметь доступ к царю. В настоящее время этот пост занимает генерал Владимир Николаевич Воейков, бывший командир полка гвардейских гусаров, зять графа Фредерикса, министра императорского двора. Его предшественником был генерал Дедюлин, который сменил знаменитого генерала Трепова.

Прежде всего, генерал Воейков имеет под своим подчинением полк казацкого эскорта, состоящего из четырех эскадронов численностью в 650 человек. Полком командует генерал, граф Александр Граббе. В этот полк подбираются казаки со всей империи, обладающие наиболее крепким здоровьем и наиболее решительным характером. В их обязанность входит наблюдение, патрулирование и эскортирование вне дворца. Их можно видеть, когда они день и ночь галопируют с интервалом в пятьдесят метров на дороге, окружающей парк Царского Села.

Затем следует упомянутый собственный полк его величества в составе четырех батальонов численностью в 5000 человек; командиром полка является генерал Ресин. Набранные с особой тщательностью из всех гвардейских корпусов и имеющие потрясающий вид в своих простых мундирах, эти отборные пехотинцы обеспечивают охрану дворцовых ворот. Из их числа выставляются часовые повсюду в парке. Этот полк также поставляет тридцать часовых, обеспечивающих охрану вестибюлей, коридоров, лестниц, кухонь, служебных помещений и подвалов императорской резиденции.

В дополнение к этим кавалерийским и пехотным контингентам генерал Воейков имеет в своем распоряжении специальное подразделение, железнодорожный полк его величества, численностью в 1000 человек, составляющих два батальона. Этот полк под командованием генерала Забеля обеспечивает эксплуатацию императорских поездов во время поездок монархов по стране и наблюдение за состоянием железнодорожных путей. Этот полк выполняет важнейшую задачу, поскольку идея «взорвать царский поезд» является одной из тех, что завладели умами русских анархистов. Совсем недавно одному из них удалось укрыться под вагоном с бомбой в кармане.

Обеспечение личной безопасности монарха, осуществляемое этими воинскими подразделениями, дополняется деятельностью двух административных органов, сотрудники которых экипированы соответствующими образом, — «Полицией императорского двора» и «Личной полицией его императорского величества».

Полиция императорского двора, находящаяся под началом генерала жандармерии Герарди, насчитывает в своем составе 250 полицейских офицеров и в определенной степени дублирует работу охранников и часовых, выставленных у дворцовых ворот и у дворцовых зданий. Эта полиция следит за входами и выходами дворца, надзирает над слугами, торговцами, рабочими, садовниками, визитерами и т.д. Она наблюдает и берет на заметку все, что происходит в среде окружения монархов. Она шпионит, подслушивает, допытывается обо всем и проникает во все. Выполняя поставленную перед ней задачу, она никогда не делает ни малейших исключений. В связи с этим я могу привести личное свидетельство. Каждый раз, когда меня принимал император в Царском Селе и Петергофе (и во всех этих случаях я облачался в полный мундир посла и ехал в дворцовой карете в сопровождении церемониймейстера), я должен был пройти обычную процедуру. Полицейский офицер, дежуривший у главных дворцовых ворот, просовывал голову внутрь кареты и получал от моего слуги форменный пропуск. Однажды я выразил Евреинову, главе протокольного отдела императорского двора, свое удивление по поводу подобного формализма и его строгости. Он ответил мне: «О! Господин посол, мы не можем обойтись без особых мер предосторожности... Не забывайте, что в конце царствования Александра II нигилисты взорвали столовый зал в Зимнем дворце, всего в нескольких метрах от спальной комнаты, в которой лежала умиравшая императрица Мария!.. В нынешнее время наши революционеры не менее дерзки и изобретательны на выдумки. Они уже пытались семь или восемь раз убить Николая II».

У Личной полиции его императорского величества еще более широкие функции. Этот орган является как бы филиалом могущественной Охраны, но он целиком и полностью подчиняется коменданту императорских дворцов. Его возглавляет генерал жандармерии Спиридович, имеющий под своими командованием 300 полицейских офицеров, которые все прошли стажировку в рядах судебной или политической полиции. Основная задача генерала Спиридовича заключается в том, чтобы обеспечивать личную безопасность монархов, когда они находятся вне своего дворца. Начиная с той минуты, когда царь или царица покидают дворец, генерал Спиридович отвечает за их жизнь. Это особенно тяжкий труд, поскольку Николай II, будучи убежденным фаталистом, благоговейно уверен, «что он не умрет, пока не пробьет час, назначенный Богом», и поэтому разрешает для своей личной безопасности проведение только хорошо замаскированных мер предосторожности и, в особенности, не терпит явного проявления активности полицейских офицеров, ответственных за его безопасность. Для того, чтобы эффективно и хорошо выполнять свою работу, Личная полиция обязана досконально знать организацию, замыслы, действия, планируемые заговоры, всю дерзкую, беспрестанную и тайную деятельность подрывных элементов. В связи с этим генерал Спиридович обеспечивается всей информацией, получаемой Департаментом полиции и Охраной. Чрезвычайная важность его обязанностей также дает ему право посещать в любое время все, без исключения, административные департаменты и получать от них любую информацию, которую он посчитает для себя нужной. Таким образом, шеф Личной полиции способен обеспечить своего непосредственного начальника, коменданта императорских дворцов, грозным оружием для политического и общественного шпионажа.

 

Суббота, 9 января 1915 года

Делькассе только что ответил на мою телеграмму от 1 января, в которой я докладывал о своей беседе с Сазоновым относительно возможности вынудить венский кабинет заключить сепаратный мир. Он дает мне строгие указания не произносить ни одного слова, которое бы побудило русское правительство подумать, что мы не хотим вручить полностью Австро-Венгрию России.

Когда мой советник Дульсе прочитал телеграмму до конца, я сказал ему: «Вы могли бы с таким же успехом почитать новость о военном поражении: она бы не поразила меня больше, чем содержание этой телеграммы!»

 

Воскресенье, 10 января 1915 года

Так ли в действительности религиозен русский народ, как это повсеместно утверждается? Это вопрос, которым я часто задавался в уме, и мои ответы на него были весьма

неопределенными. Вчера я читал несколько показательных в этом отношении страниц Мережковского в его «Религии и Революции», и передо мной вновь предстал этот вопрос.

Мережковский рассказывает, что около 1902 года группа русских, очень верующих и с очень мятущейся душой, организовала в Санкт-Петербурге ряд собраний, на которых под председательством епископа Сергея, ректора Теологической академии, священники сидели рядом с мирянами.

«Впервые, — пишет Мережковский, — русская церковь оказалась лицом к лицу с мирянами, с мирской культурой и обществом не для того, чтобы вынудить мнимое объединение, но чтобы попытаться достигнуть искреннего и свободного сближения. Впервые обсуждаемые вопросы ставились так остро и так мучительно — в поисках совести — со времени аскетического отделения христианства от остального мира... казалось, что раздвинулись стены комнаты и открылись безграничные горизонты. Это скромное собрание, казалось, стало преддверием к Вселенскому собору. Выступавшие с речами больше походили на тех, кто творил молитвы и провозглашал пророчества. Возникла такая атмосфера энтузиазма, что все казалось возможным, даже чудо... Следует отдать должное главам русского духовенства. Они поспешили навстречу нам с открытым сердцем, со священным смирением, с желанием понять нас, помочь нам, спасти жертву ошибки... Но демаркационная линия между двумя лагерями оказалась более глубокой, чем мы думали вначале. Между нами и ими мы обнаружили глубокую пропасть, через которую, как оказалось, было невозможно перебросить мост... Мы принялись рыть туннели навстречу друг другу, но не смогли встретиться, так как мы их рыли на разных уровнях. Для того, чтобы откликнулась церковь, потребовалось бы нечто большее, чем простая реформа: революция; нечто большее, чем новое толкование: новое откровение; не продолжение Второго завета, но начало Третьего; не возвращение к Христу первого пришествия, но стремление к Христу второго пришествия. Результатом всего было безнадежное непонимание друг друга. Для нас религия была объектом преклонения; для этих священников она была рутинным занятием. Святые слова Священного Писания, в которых мы слышали голоса громовых раскатов, для них были всего лишь фразами катехизиса, выученными наизусть. Мы думали о лике Христа как о солнце, сияющем во всем своем великолепии: они же удовлетворились темным пятном на венчике старой иконы»*. (*Напоминаю, что здесь — как и везде в этой книге — дается не прямая цитата, а обратный перевод текста дневника французского посла: ведь это был один из основных источников знакомства европейцев с тогдашней Россией)

В этом и заключается великая религиозная драма русского сознания. Народ более искренен, во всяком случае, настроен более по-христиански, чем его церковь. В простой вере масс есть больше духовности, мистицизма и приверженности Евангелию, чем в православной теологии и обрядах. Официальная церковь ежедневно теряет свою власть над людскими сердцами, позволяя себе становиться орудием самодержавия, административных органов и полицейских сил.

Пятнадцать лет назад драматический и знаменитый разрыв Толстого с каноническим православием выявил всю серьезность духовного кризиса, которым поражена Россия. Когда Священный синод распространял по стране воззвание об отлучении Толстого от церкви, то в Ясную Поляну полились рекой самые разнообразные проявления симпатии и поддержки. Даже священники подняли голос против ужасного приговора; студенты духовных академий и семинарий забастовали, и возмущение было столь великим, что митрополит Санкт-Петербурга посчитал необходимым направить открытое письмо графине Толстой, в котором он характеризовал вердикт Синода, как «акт любви и милосердия» по отношению к ее мужу-отступнику.

Русские люди — глубоко евангелические. Символ Веры практически суммирует их религию. Что более всего привлекает их в христианском богооткровении, так это тайна любви, которая, проистекая от Бога, спасла мир. Непременными положениями их Символа Веры являются слова галилейской проповеди: «Возлюби ближнего... Возлюби врага своего... Твори добро тому, кто ненавидит тебя... Молись за тех, кто злобно пользовался тобой... прошу не жертвы, но любви...»

Отсюда безграничная жалость мужика к бедному, к несчастному, к угнетенному, к робкому и ко всем, кого обделила судьба. Именно это придает произведениям Достоевского такое звучание народной правды; они словно воодушевлены словом Христа: «Придите ко мне те, кто угнетен! Подаяние, благотворительность и гостеприимство занимают огромное место в жизни людей, занимающих скромное положение в обществе. Я путешествовал по всему миру, но нигде не встречал более отзывчивого народа.

Кроме того, мужик сам питается тем состраданием, которое он щедро расточает другим. Его лицо полно трогательного усердия и мольбы, когда он, истово осеняя себя крестом, шепчет вечный припев православной литургии: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

Наряду с состраданием к несчастным, религиозное чувство, которое более всего поражает меня в сознании русского народа, это признание греха. Здесь вновь мы можем видеть влияние галилейского учения. Русского человека словно неотступно преследует идея греха и покаяния. Вместе с мытарем из священной притчи он всегда повторяет: «О, Бог, смилуйся надо мной, бедным грешником!» Для него Христос — это Тот, кто сказал: «Сын Божий пришел, чтобы спасти души в опасности» и кто также сказал: «Я пришел, чтобы взывать не к праведным, а к падшим». Мужик никогда не устает слушать проповедь Святого Луки, которая является главным образом проповедью всепрощения. Что трогает его до глубины души, так это исключительное право на всепрощение и предпочтение, отдаваемое Христом тем, кто ненавидит свои грехи: «Больше радости в небесах одному грешнику, который раскаивается, чем девяносто девяти праведникам, которым не нужно раскаяние. Он никогда не устает слушать притчи о блудном сыне и о заблудших овцах, об излечении самаритянина, больного проказой, и об обещании царства Божьего вору, распятому на кресте».

Таким образом, вопреки общему мнению, русский человек очень далек от того, чтобы придать значение исключительно официальным обрядам. Конечно, религиозные обряды, службы, причастия, благословения, иконы, мощи, монашеские одежды, свечи, песнопения, осенение себя крестом и коленопреклонения играют значительную роль в его набожности; его живое воображение делает его весьма восприимчивым к внешнему проявлению великолепия. Но его духовная движущая сила — и наиболее убедительная — заключается в простой вере; в христианской религии в ее чистом виде без примеси метафизики; в доверии к Божьей справедливости и в страхе перед строгостью; в постоянных думах о Спасителе; кроме того, в неторопливом размышлении о страдании и смерти, о сверхъестественном мире за пределами нашего познания и о тайне, нас окружающей.

Во многих отношениях именно этот евангельский идеализм объясняет наличие многочисленных религиозных сект в России. Несомненно, что развитию духовной силы этих сект способствовало падение уровня доверия к официальной церкви из-за ее покорности перед лицом самодержавия. Но распространение раскола в религиозной жизни России соответствует самым насущным потребностям русской души.

И действительно, несть числа религиозным общинам, которые порвали с православной церковью или отошли от нее. В первый ряд встает самая древняя из них, также как и самая многочисленная и наиболее строгая в своей организационной сущности, а именно — «Раскол», в чем-то немного напоминающая наш янсенизм. Затем следуют «Духоборы», которые признают лишь один источник веры — собственную духовную интуицию — и отказываются от призыва на воинскую службу на том основании, что не могут проливать кровь; «Белопоповцы», отреченные священники, которые сбежали от сатанинского порабощения официальной церкви; «Молокане», «пьющие молоко», которые стремятся следовать принципам галилейской жизни в ее чистом виде; «Странники», которые по своей доброй воле странствуют в степях и холодных лесах Сибири в надежде вырваться из царства Антихриста; «Штундисты», проповедующие аграрный коммунизм, «чтобы положить конец царствованию фараонов»; «Хлысты», которые в своем эротическом исступлении доводят себя до того, что готовы чувствовать, как в них якобы возрождается Христос, и чьим наиболее ярким представителем в настоящее время является Распутин; ;Скопцы», практикующие кастрацию, чтобы избежать соблазн плоти; «Бялорицы», которые облачаются в белое «подобно небесным ангелам» и шествуют из одной деревни в другую, чтобы исповедовать целомудрие; «Поморцы», отвергающие крещение, которому они подвергались в младенчестве, поскольку «Антихрист правит церковью», и обновляющие крестинное таинство собственными руками; «Никудышники», злейшие враги общественного порядка, которые ищут на земле «далеко, очень далеко» истинное Христово царство, где нет места греху; «Душители», которые из чувства человеческой жалости и из-за сострадания к прошлым мученикам голгофы душат умирающих, чтобы избавить их от мучительных последних часов жизни. И так много еще других сект!

Происхождение всех этих религиозных сект основано на одном и том же принципе. Все они отталкиваются от идеи символа веры, основанной на чистоте сердца и на человеческом братстве; необходимости прямого общения между душой и их Богом; невозможности веры в то, что духовенство является обязательным посредником между Творцом и Его паствой; личного вдохновения, которое отказывается принять цепи церкви; наконец, и более всего, от идеи анархии, присущей русскому характеру. Внутренняя деятельность всех этих общин включает в себя все формы, все эксцессы, все разнообразие проявления религиозных эмоций: самую высокую духовность и низменный материализм, экзальтацию души и уродование плоти, фанатизм и веру в чудеса, озарение и пророчество, экстазию и истерию, аскетизм и похоть.

Вера русского народа, будучи примерно такой, какой я только что описал, оказывается перед весьма неприятной дилеммой. Как же получается, что мужик с такой евангелистской духовностью позволяет себе быть виновным в совершении таких ужасных злодеяний, когда он находится в гневе? Убийства, истязания, поджог и воровство, которыми были отмечены беспорядки 1905 года, демонстрируют нам, что он способен на свершение таких же ужасных поступков, какие во времена Пугачева или Ивана Грозного или в любой другой период своей истории.

Мне кажется, что причина этого двоякая. Во-первых, абсолютное большинство русских остаются примитивными людьми, едва перешагнувшими ступень природного инстинкта. Они по-прежнему рабы собственных импульсов. Христианство только частично овладело их душами: оно ни в коем случае не тронуло их рассудка и в меньшей степени апеллирует к их сознанию, чем к их воображению и чувствам. Но также следует признать, что когда гнев мужика спадает, он сразу же вновь обретает христианскую кротость и смирение. Он рыдает над своими жертвами и заказывает обедни для отдохновения их душ. Он прилюдно признается в своих преступлениях, бьет себя в грудь и усаживается в дерюге на пепелище. Он кается и превосходит самого себя в искусстве произвести впечатление на окружающих.

Во-вторых, дело заключается в том, что Евангелие содержит множество заповедей, которые могут привести к пагубным последствиям, соответствующим нашей концепции современного государства. Притча о богатом, горящем в аду только потому, что он богат, в то время как Лазарь приник к груди Авраама, представляет собой опасный предмет для размышления простого ума русского пролетариата и крестьянства. Таким же образом, когда жизнь очень трудна и они ощущают всю жестокость своего социального положения, то они с удовольствием вспоминают, что именно Христос говорил: «Первый должен стать последним, последний — первым». Им также известны ужасные слова: «Я пришел, чтобы возжечь огонь на земле. Тем лучше, если она запылает!» Наконец, тенденция к коммунизму, которая заложена в глубине души каждого мужика, находит немало аргументов в свою пользу в галилейской программе. Толстой красноречиво интерпретирует Евангелие в «русском смысле», и он, не задумываясь, заявляет, что личная собственность несовместима с доктриной христианской религии, что каждый человек имеет право на плоды земные, также как и право на солнечные лучи, и что земля должна полностью принадлежать тем, кто обрабатывает ее.

 

Вторник, 12 января 1915 года

В бесконечной смене туманных и леденящих дней, составляющих зиму в Петрограде, даже посещение музея «Эрмитаж» оставляет гнетущее впечатление.

Еще до того, как предстоит преодолеть последние ступени величественной лестницы, ведущей из вестибюля, перед взором встают итальянские галереи. Словно перед вами раскрывается панорама ландшафта, когда вы смотрите на произведения Тициана, Веронезе, Тьеполо, Тинторетто, Каналетго, Гвардини и Скавоне, всех представителей венецианской школы, а затем здесь и там обнаруживаете несколько полотен Гверчино, Караваджо и Сальватора Розы, едва различимых во мраке. Из окон, встроенных в крышу, струится желтоватый, мрачный свет, который, возможно, был профильтрован сквозь какую-то тонкую материю. Сквозь эту тусклую пелену все работы венецианских мастеров, все эти картины роскошной жизни с ее помпезностью и великолепием кажутся страдающими от невыносимой ностальгии: они умоляют о свете. «Клеопатра» Тьеполо, «Андромеда» и «Даная» Тициана вызывают жалость. Я вспоминаю строки Данте: «О земля севера, несчастная вдова, которая не знает великолепья юга!..»

Такое же чувство меланхолии царит и во французских залах, где искусство семнадцатого и восемнадцатого столетий блестяще представлено Пуссеном, Клодом Лорреном, Миньяром, Шарденом, Пате, Грезом, Буше, Ланкре, Фрагонаром, Юбером, Робером и другими... Это уникальная коллекция, и несколько ее полотен могут рассматриваться как стоящие в ряду наиболее совершенных и блестящих творений французского гения. Но в синевато-серой атмосфере сегодняшнего дня все эти картины теряют свои живые краски, свою свежесть, блеск, свой смысл и свою душу. Краски блекнут, гармонии нарушены, исходящая от них вибрация исчезает, отблески тускнеют, небеса мрачнеют, рельеф изглаживается, лица теряются. Длинная, погруженная в тишину галерея кажется кладбищем.

Тем не менее есть одна часть «Эрмитажа», где даже в мрачные дни ее посещение обещает громадное удовольствие: я имею в виду четыре зала, посвященных Рембрандту.

Рыжевато-коричневый полусвет, льющийся из окон, кажется всего лишь продолжением той янтарной фантазии, в которую погружены картины. В неясных им золотистых флюидах, наполнивших галерею, искусство великого мечтателя приобретает феноменальную силу, оживляя мертвые предметы. Каждое лицо кажется излучающим странную, проникновенную, отдаленную и безграничную жизненность. Внешний мир перестает существовать: достигнуты самые глубины духовной жизни: возникает чувство, что соприкасаешься с неразрешимой тайной души и человеческой души. После продолжительного созерцания таких шедевров, как «Паллас», «Даная», «Авраам и ангелы», «Приношение в жертву Исаака», «Примирение Давида и Авессалома», «Паденеи Амана», «Притча о виноградаре», «Блудный сын», «Отступничество Святого Петра», «Снятие с креста», «Недоверчивость Святого Фомы», «Еврейская невеста», «Старик из гетто» и т.д., легко понять великую мысль Карлайля: «История — это грандиозная драма, которую играют на сцене театра, не имеющего границ, на сцене, освещенной звездами, и с задней декорацией, сотканной из вечности».

 

Четверг, 14 января 1915 года

Сегодня, согласно православному календарю, начинается 1915 год. В два часа при бледном солнечном свете и матовом небе, которые здесь и там бросают на снег отблески цвета ртути, дипломатический корпус отправляется в Царское Село принести свои поздравления императору.

Как обычно, выказана пышность больших церемоний, богатство убранства, великолепие могущества и блеска, в чем русский двор не имеет себе равных.

Экипажи останавливаются у подъезда громадного дворца, который был выстроен императрицей Елизаветой, желавшей затмить двор Людовика XV. Нас провели в зеркальную галерею, сверкающую позолотой, хрусталем и огнями. Миссии выстраиваются в порядке старшинства, каждый посол или посланник имеет за собой членов своей миссии.

Почти тотчас же входит император в сопровождении блестящей свиты. У него здоровый вид, открытый и спокойный взгляд.

Перед каждой миссией он останавливается на несколько минут.

Когда он подходит ко мне, я приношу ему мои поздравления, подкрепляя их утешительными уверениями, которые генерал Жоффр просил меня передать великому князю Николаю Николаевичу. Я прибавляю, что в своем недавнем заявлении в палатах правительство Франции торжественно провозгласило о своем решении продолжать войну до предела и что это решение гарантирует нам окончательную победу.

Император мне отвечает:

— Я читал это заявление вашего правительства и приветствовал его от всего сердца. Мое решение не менее твердо. Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу... Вы знаете, что я посетил мою армию, — я нашел ее превосходной, полной рвения и пыла; она только и хочет, что сражаться, она уверена в победе. К несчастью, недостаток в боевых припасах задерживает наши действия. Необходимо подождать некоторое время. Но это только кратковременная задержка, и общий план великого князя Николая Николаевича никоим образом от этого не будет изменен. Как только будет возможно, армия вновь перейдет в наступление, и до тех пор, пока наши враги не попросят пощады, она будет продолжать борьбу... Путешествие, которое я только что совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в душевном согласии с моим народом.

Я благодарю его за эти слова. После минутного молчания он выпрямляется и голосом дрожащим, полным беспокойства, которого я у него не знал, произносит:

— Я хочу еще сказать вам, господин посол, что мне небезызвестно о некоторых попытках, которые делались даже в Петрограде, распространить мысль о том, будто я упал духом и не верю больше в возможность сокрушить Германию, наконец, будто я намереваюсь вести переговоры о мире. Эти слухи распространяют негодяи, германские агенты. Но все, что они могли придумать или затеять, не имеет никакого значения. Надо считаться только с моей волей, и вы можете быть уверены, что она не изменится.

— Правительство Республики имеет полное доверие к чувствам вашего величества. Оно могло только пренебречь жалкими интригами, на которые вам угодно намекать. Оно не будет от этого менее тронуто уверениями, о которых я донесу ему от имени вашего величества.

На это он отвечает, пожимая мне руку:

— Я выражаю лично вам, дорогой посол, мои самые дружественные пожелания.

 

Пятница, 15 января 1915 года

Чудная погода — это такая редкая радость среди бесконечной зимы. Несмотря на сильный мороз, я отправляюсь один гулять на острова, где северное солнце захватывает своим колдовством ледяную поверхность Финского залива. Несколько розовых облаков, испещренных пламенем, пробегают по серебристой лазури неба; кристаллы инея, покрывающие деревья, нетронутый снег, покрывающий землю, сверкают иногда так, как если бы на них была рассеяна бриллиантовая пыль.

Я размышляю о словах, которые мне вчера сказал император и которые лишний раз запечатлевают в моем воспоминании прекрасную нравственную решимость, не покидавшую его с начала войны. Его сознание своего долга поистине так высоко и полно, как это только возможно, потому что оно беспрерывно поддерживается, оживляется и освещается в нем религиозным чувством. В остальном — я хочу сказать, в положительном знании и в практическом проявлении верховной власти — он явно не на высоте своего положения. Я спешу прибавить, что никто не справился бы с подобной обязанностью, потому что она ultra vires — свыше человеческих сил.

Соответствует ли еще самодержавие характеру русского народа — это проблема, относительно которой крупнейшие умы колеблются высказываться; но не оставляет сомнения, что оно несовместимо с размерами России, с разнообразием ее племен, с развитием ее экономического могущества. По сравнению с современной империей, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километров, что представляла собою Россия Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины II, даже Николая I?.. Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был бы, по крайней мере, гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма — это географический анахронизм.

 

Суббота, 16 января 1915 года

Вчера госпожа Вырубова стала жертвой железнодорожного происшествия около Царского Села. Ее подобрали с переломом бедра, с вывихнутым плечом и с сильнейшими головными ушибами. Она была помещена в военный госпиталь императрицы, и царица немедленно отправилась к своей подруге.

Контуженная дама оказалась в таком состоянии полного физического истощения и шока, что хирурги посчитали невозможным сразу же оперировать ее и ждали, когда она восстановит свои силы. Они решили дать ей отдохнуть до сегодняшнего дня, а пока приняли временные меры для облегчения ее состояния.

Тем временем в соответствии с указаниями императрицы немедленно послали за Распутиным. Он обедал с какими-то своими подругами в Петрограде. Через час специальный поезд привез его в Царское Село.

Когда его привели в комнату госпожи Вырубовой, она по-прежнему находилась без сознания. Он спокойно, как любой другой доктор, осмотрел ее. Затем решительным жестом дотронулся до лба несчастной пациентки, пошептав короткую молитву, и после трижды позвал: «Аннушка! Аннушка! Аннушка!»

На третий раз все увидели, как она раскрыла глаза. Затем, еще более властным тоном, он приказал: «А теперь, проснись и встань!»

Она широко раскрыла глаза. Он повторил: «Вставай!»

Опираясь на здоровую руку, она сделала попытку встать. Он продолжал, но уже более мягким тоном: «Говори со мной!»

И она заговорила с ним слабым голосом, который с каждым словом становился сильнее.

 

Воскресенье, 17 января 1915 года

Майор Ланглуа, который связывает французский главный генеральный штаб с русским, приехал из Барановичей и завтра уезжает через Швецию в Париж.

Он оставил великого князя Николая Николаевича «полным энергии и решимости перейти в наступление», как только его армия получит боевые припасы. Моральное состояние войск хорошо, наличный состав слаб по причине недавних потерь.

 

Понедельник, 18 января 1915 года

Я обсуждал образ русского крестьянина с графиней П., которая проводит большую часть каждого года в своем имении, прекрасно исполняя свои обязанности в качестве барыни. К тому же ее нравственные наклонности, явный инстинкт справедливости и склонность к благотворительности заставляют ее предпочитать общество простых людей.

— На Западе, — сказала она мне, — никто не понимает наших мужиков. Поскольку большинство из них не могут читать или писать, то их считают скудоумными, тупыми, а то и варварами. Это поразительная ошибка!.. Они невежественны, поскольку лишены знаний; у них отсутствуют позитивные знания; они обладают очень ограниченным образованием, которого часто вообще нет... Но, пусть необразованные, их умственное развитие тем не менее поразительно по широте кругозора, по своей гибкости, по степени активности.

— Неужели и по степени активности?

— Да, конечно. Их головы все время работают. Мужик много не говорит, но все время думает, размышляет, обдумывает и о чем-то мечтает.

— Так о чем же он думает и о чем мечтает?

— Прежде всего о своих материальных интересах, об урожае, о своей скотине, о бедности, которую он испытывает или которая ему угрожает, о ценах на одежду и чай, о бремени налогов, о барщине, о новых аграрных реформах и так далее. Но и мысли более высокого характера тоже одолевают его и отзываются в самой глубине его души. Особенно зимой, в течение долгих вечеров в избе и во время однообразных прогулок в снегу. Тогда он полностью оказывается во власти неторопливых и грустных мечтаний: он думает о человеческой судьбе, о смысле жизни, об евангельских притчах, об обязанности быть великодушным, об искуплении греха через страдание, о неизбежном триумфе справедливости на земле Божьей. Вы не можете себе представить, какую страсть к размышлениям и какие поэтические чувства обнаруживаются в душах наших мужиков. Я должна также добавить, что они очень благоразумно используют свои умственные способности. Они блестяще ведут дискуссию: они спорят с большим искусством и умением. Они часто очень остроумно отвечают вам, демонстрируя дар к насмешливым намекам и проявление прекрасного чувства юмора.

 

Вторник, 19 января 1915 года

Министр юстиции Щегловитов, глава крайне правых в Государственном совете, наиболее радикальный и наиболее непримиримый из реакционеров, посетил меня, чтобы поблагодарить за незначительную услугу, которую я мог ему оказать. Мы говорим о войне, чрезмерную длительность которой я ему предсказываю.

— Иллюзии для нас более не позволительны, — говорю я, — испытание, насколько оно вырисовывается, едва успело начаться и будет все более и более тяжелым. Нам необходимо заготовить обильный запас материальных и моральных сил, подобно тому, как снаряжают корабль для очень опасного и очень долгого пути.

— Да, конечно! Испытание, которому Провидению угодно было нас подвергнуть, обещает быть ужасным, и очевидно, что мы находимся только в его начале. Но с Божиею помощью и с поддержкой наших добрых союзников мы его преодолеем. Я не сомневаюсь в нашей конечной победе... Но все же позвольте мне, господин посол, остановиться на одном слове, которое вы произнесли. Вы правильно полагаете, что мы должны запастись моральными силами так же, как пушками, ружьями, разрывными снарядами, ибо очевидно, что эта война обрекает нас на большие страдания, на ужасные жертвы. Я содрогаюсь от ужаса. Но что касается России, то проблема моральных сил относительно проста. Только бы русский народ не был смущен в своих монархических убеждениях — и он вытерпит все, он совершит чудеса героизма и самоотвержения. Не забывайте, что в глазах русских — я хочу сказать, истинно русских — его императорское величество олицетворяет не только верховную власть, но еще религию и родину. Поверьте мне: вне царизма нет спасения, потому что нет России...

С жаром, в котором чувствуются патриотизм и гнев, он прибавляет:

— Царь есть помазанник Божий, посланный Богом для того, чтобы быть верховным покровителем церкви и всемогущим главой империи*. В народной вере он олицетворяет Христа на земле. И так как его власть исходит от Бога, он должен давать отчет только Богу. Божественная сущность его власти влечет еще то последствие, что самодержавие и национализм неразлучны... Проклятие безумцам, которые осмеливаются поднять руку на эти догматы. Конституционный либерализм есть скорее религиозная ересь, чем химера или глупость. Национальная жизнь существует только в рамках самодержавия и православия. Если политические реформы необходимы, они могут совершиться только в духе самодержавия и православия. (* Царь вовсе не является, как часто пишут, главой церкви, он только ее верховный покровитель с точки зрения религиозной; у него нет других преимуществ, кроме права причащаться непосредственно с престола чашей и хлебом (Прим. автора).)

Я отвечаю:

— Из всего, что вы мне сказали, ваше превосходительство, я запомню, главным образом, то, что сила России имеет необходимым условием тесное единение императора и народа. По причинам, отличающимся от ваших, я прихожу к тому же заключению. Я не перестаю проповедовать это единение.

Когда он удалился, я размышляю о том, что выслушал только что изложенные учения об царском абсолютизме, как преподавал его известный обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев двадцать лет назад своему молодому ученику Николаю II, — видный писатель Мережковский устанавливал это недавно в своем сочинении о мятежных волнениях 1905 года, в великолепной работе, в которой можно найти следующие смелые слова:

«В Доме Романовых, как это было и в доме Атридов, загадочное проклятие переходит от поколения к поколению. Убийства и прелюбодеяние, кровь и грязь, «пятый акт трагедии, сыгранной в борделе». Петр I убивает своего сына; Александр I убивает своего отца; Екатерина II убивает своего мужа. И помимо этих громких и знаменитых жертв есть еще и другие менее громкие, неизвестные, и несчастные выкидыши самодержавия, такие как Иван Антонович, которых придушили, словно мышей, в темных углах, в карцерах Шлиссельбурга. Плаха, веревка и яд — вот эти подлинные эмблемы русского самодержавия. Помазание Боже на лбу царей стало отметиной и проклятием Каина».

 

Среда, 20 января 1915 года

Вчера Распутин попал на Невском проспекте под тройку, мчавшуюся на полной скорости. Его подняли с небольшим ранением на голове.

После несчастного случая с госпожой Вырубовой пять дней назад, это новое предупреждение небес более чем красноречиво! Как никогда, Бог недоволен войной!

 

Четверг, 21 января 1915 года

Мирная пропаганда, которую Германия так деятельно ведет в Петрограде, свирепствует также в армиях на фронте. В нескольких пунктах захвачены прокламации, составленные на русском языке, подстрекающие солдат не сражаться больше и утверждающие, что император Николай Николаевич в своем отеческом сердце вполне склонен к мысли о мире. Войска остаются равнодушны к этим призывам. Великий князь Николай счел, однако, необходимым протестовать против намеков на царя. В приказе по армии он объявляет низким преступлением этот предательский прием врага и заканчивает так: «Всякий верноподданный знает, что в

России все, от главнокомандующего до простого солдата, повинуются священной и августейшей воле помазанника Божьего, нашего высокочтимого императора, который один обладает властью начинать и оканчивать войну».

 

Понедельник, 25 января 1915 года

Сегодня днем посещение магазинов привело меня на Васильевский остров, который является центром интеллектуальной жизни Петрограда, так как там находятся Академия наук, Академия изящных искусств, Горный институт, Высшее мореходное училище, зоологический музей, исторический и филологический институты, несколько гимназий, физические и химические лаборатории и все основные педагогические учреждения.

Так как погода немного улучшилась, я оставил там машину и отправился гулять пешком по улицам. На каждом шагу я встречал студентов. Насколько по-другому они выглядели, чем студенты в Латинском квартале Парижа или на улицах Оксфорда и Кембриджа! Лица, жесты и голоса, в целом весь облик французских студентов является олицетворением юности, живости и беззаботного энтузиазма в их отношении к работе и радостям жизни; даже глаза тех, чье лицо выглядит уставшим, светятся ясным и открытым умом. Что же касается английских студентов, то их здоровый цвет лица и свободная, непринужденная осанка фигуры прежде всего характеризуют решительный подход к делу, рассудительность в решении практических вопросов и хладнокровный, настойчивый и гибкий интеллект. Ничего подобного здесь, на Васильевском острове, я не увидел.

Во-первых, русские студенты представляют собой жалкое зрелище: изможденные лица, осунувшиеся черты лица, впалые щеки, хилые руки, исхудалые фигуры с резко выраженной сутулостью. Эти тщедушные тела в изношенной и оборванной одежде являют собой живое свидетельство жалкого положения университетского пролетариата в России. Многие студенты имеют не более двадцати пяти рублей (60 франков) в месяц на свое проживание, то есть одну треть скудного прожиточного минимума, необходимого для того, чтобы поддерживать нормальное существование в этом столь суровом климате. Недостаточность физиологического укрепления тела не является единственным результатом истощения организма; совместно с умственным напряжением она держит нервную систему человека в состоянии постоянного раздражения. Отсюда все эти мрачные или возбужденные, беспокойные и истощенные лица с их фанатичным и преждевременно постаревшим видом, — это черты лиц аскетиков, мистиков и анархистов. Не могу не вспомнить фразу, вложенную Достоевским в «Преступлении и наказании» в уста судьи Порфирия: «Преступление Раскольникова — это результат работы сердца, чрезмерно возбужденного теориями».

Наблюдать за студентками, которых здесь достаточно много, не менее поучительная задача. Я обратил внимание на одну, выходившую из кафе в сопровождении четырех молодых людей: они остановились на тротуаре у выхода из кафе, продолжая начатый спор. Высокого роста, очаровательная девушка с живым и твердым взглядом глаз, блестевших из-под каракулевой шапочки, она говорила авторитетным тоном, не допускавшим возражений. Вскоре из трактира вышли еще два студента, которые присоединились к группе, окружавшей девушку. Здесь перед моими глазами предстал, возможно, один из самых самобытных типов русской женственности: миссионерка революционной веры.

Русские писатели, особенно Тургенев, часто говорили, что женщины их страны намного превосходят мужчин в силе характера, решительности и в силе воли. В интимной жизни русская женщина всегда берет на себя инициативу, возбуждает и волнует партнера, говорит безапелляционно и решает все сама; именно ее распоряжения принимаются к исполнению и ее воля превалирует.

Русская женщина остается сама собой и в весьма отличной от других областей жизненной деятельности — в области революционных политических акций.

В теперь уже отдаленной эпохе «нигилизма» женщины и, особенно молодые девушки, незамедлительно завоевали для себя высокое место среди наиболее грозных главных героев эпопеи «Народной Воли». В их трагической деятельности у них не было соперников. Уже во время первых их подвигов они доказали, что они подобны богиням мщения Эриниям.

24 января 1878 года Вера Засулич выстрелом в упор в генерала Трепова, шефа полиции Санкт-Петербурга, начала серию террористических актов. 13 марта 1881 года Софья Перовская сыграла активную роль в убийстве Александра II. На следующий год Вера Фигнер вела подстрекательскую деятельность в подготовке военного мятежа в Харькове. В 1887 году Софья Гинзбург организовала покушение на жизнь Александра III. Чуть позднее Екатерина Брешковская начала вместе с Черновым ту неумолимую пропагандистскую деятельность, которая должна была осветить темную душу мужиков миражами социалистической веры. В 1897 году заключенная в Петропавловскую крепость красавица Мария Ветрова, после того как ее в камере изнасиловал офицер жандармерии, облила себя горящим керосином из лампы и сгорела до смерти. В 1901 году Дора Бриллиант вместе с Гершуни, Савинковым и Бурцевым приняла участие в учреждении «Боевой организации». 17 февраля 1905 года она вела наблюдение за Кремлем для того, чтобы ее товарищ, Каляев, мог бы без помех бросить бомбу, которая на куски разорвала великого князя Сергея.

Конечно, очень трудно что-либо выяснить о контрмерах русской полиции и судебных властей, которые они предпринимали в политических делах. Судебные процессы, о которых время от времени узнавала общественность, всегда проходили при закрытых дверях, и цензура позволяла прессе давать о них лишь краткие сообщения. Но я могу привести, по крайней мере, имена двадцати женщин, которые играли определенную роль в заговорах и попытках покушения на жизнь в течение последних нескольких лет: Софья Рагозинникова, Татьяна Леонтьева, Мария Спиридонова, Серафима Кличоглу, Зинаида Коноплянникова, Лидия Стуре, Наталья Климова, Мария Беневская, Лидия Езерская, Софья Бенедиктова, Екатерина Измайлович, Елена Иванова, Анастасия Биценко, Мария Школьник и др. Таким образом, доля участия женщин в террористических заговорах весьма значительна и зачастую оказывалась решающей.

Как объяснить ту притягательную силу, которую революционная деятельность имеет для русских женщин? Очевидно, что они находят в ней нечто такое, что удовлетворяет сильнейшие инстинкты их души и темперамента — их потребность в возбудительных стимулах, их сострадание к невзгодам простых людей, их склонность к самопожертвованию и лишениям, их обожествление героизма и пренебрежение к опасности, жажда сильных эмоций, стремление к независимости, вкус к таинственности, приключениям и к волнующему, экстравагантному и мятежному существованию.

 

Вторник, 26 января 1915 года

Я завтракал в Зимнем дворце у старшей фрейлины императорского двора, милейшей госпожи Нарышкиной. Гостями на завтраке также были князь Куракин, княгиня Трубецкая, князь и княгиня Шаховские, граф Дмитрий Толстой, директор «Эрмитажа», граф Апраксин и другие.

Единственной темой разговора была война, о которой говорили в очень осторожных выражениях: все согласились, что она будет продолжаться долго, что нам предстоит выдержать немало болезненных ударов, но что мы обязаны продолжать войну до победы или, в противном случае, нам придется кануть в вечность.

Беседуя наедине с госпожой Нарышкиной, я спросил ее, какой точки зрения придерживается император.

— Он держится потрясающе, — ответила она. — Ни малейшего признака того, что он пал духом! По-прежнему хранит хладнокровие, по-прежнему решителен! Всегда готов подбодрить! Всегда все та же абсолютная уверенность в победе!

— А как насчет ее величества?

Сославшись на недавний несчастный случай с госпожой Вырубовой, госпожа Нарышкина ответила:

— Вы знаете, что императрица подверглась тяжелым испытаниям за последние несколько дней. И так как она все принимает близко к сердцу, то это не прошло даром для ее состояния здоровья. Но она настроена так же решительно, как и император, и всего лишь вчера она сказала мне: «Мы сделали все, что могли, чтобы избежать войны, и, таким образом, мы можем быть уверенными, что Бог прибережет для нас победу».

В., который проявляет большой интерес к простому народу и проводит большую часть своего времени в поездках по стране, пересказал мне несколько выразительных высказываний, сделанных одной крестьянкой, которую он недавно встретил.

— Это произошло в великой лавре Киева, — стал он мне рассказывать, — во время паломничества. Перед Святыми Вратами я заметил старую женщину, которой было, по крайней мере, лет восемьдесят. Она был очень сгорбленной, едва дышала и двигалась с превеликим трудом. Я дал ей несколько копеек, чтобы разговорить ее, и затем спросил: «Вы выглядите очень уставшей, моя бедная старушка! Откуда вы пришли?» — «Из Тобольска, из-за Урала». — «Но это же очень далеко!» — «Да, очень далеко». — «Но вы, наверно, приехали поездом?» — «Нет, я не могу себе позволить тратить деньги на билет. Я шла пешком». — «Пешком, из Урала в Киев! И сколько же времени вам потребовалось на это?» — «Несколько месяцев. Точно не знаю». — «Наверно, кто-то был с вами?» — «Нет, я шла одна».

«Одна?!» — я в изумлении посмотрел на нее. Она повторила: — «Да, одна... с моей душой!» — Я сунул ей в руку банкноту в двадцать рублей: для нее это были большие деньги; но ее ответ стоил гораздо больше.

 

Среда, 27 января 1915 года

Благодарность за присланную мне брошюру приводит меня на Сергиевскую, к почтенному и симпатичному Куломзину, статс-секретарю, кавалеру знаменитого ордена Святого Андрея. Он приближается уже к восьмидесяти годам. Состарившийся на самых высоких должностях, он сохранил всю ясность своего ума; я люблю беседовать с ним, потому что он полон опыта, благоразумия и доброты. На тему о войне он прекрасно говорит мне: — Каковы бы ни были наши нынешние затруднения, честь России обязывает их превозмочь. Она должна по отношению к своим союзникам, она должна по отношению к самой себе продолжать борьбу, какой бы то ни было ценой, до полного поражения Германии... Только бы наши союзники имели немного терпения! К тому же продолжение войны зависит только от государя императора, а вы знаете его мысли...

Затем мы говорим о внутренней политике. Я не скрываю от него, что обеспокоен недовольством, которое обнаруживается со всех сторон, во всех классах общества. Он мне жалуется, что состояние общественного мнения также его заботит и что реформы необходимы; но он прибавляет с уверенностью, которая меня поражает:

— Но реформы, о которых я думаю и для изложения которых потребовалось бы слишком много времени, не имеют ничего общего с теми, которых требуют наши думские конституционалисты-демократы и еще менее — простите мою откровенность — с теми, которые так настоятельно нам рекомендуют некоторые публицисты Запада. Россия — не западная страна и не будет ею никогда. Весь наш национальный характер противоречит вашим политическим методам. Реформы, о которых я думаю, внушаются, напротив, двумя принципами, которые являются столпами нашего нынешнего режима и которые надо поддерживать во что бы то ни стало, — это самодержавие и православие... Не теряйте никогда из виду того, что император получил свою власть от самого Бога, через миропомазание, и что он не только глава русского государства, но еще и верховный правитель православной церкви, высочайший властелин Святейшего синода. Разделение власти гражданской и церковной, которое кажется вам естественным во Франции, невозможно у нас — оно было бы противно всему нашему историческому развитию. Царизм и православие связаны друг с другом неразрывными узами, узами божественного права. Царь так же не может отказаться от абсолютизма, как отречься от православной веры... Вне самодержавия и православия остается место только для революции. А под революцией я подразумеваю анархию, полное разрушение России. У нас революция может быть только разрушительной и анархической. Посмотрите, что произошло с Толстым. Переходя от заблуждения к заблуждению, он отступился от православия. Тотчас же он впал в анархию... Его разрыв с церковью роковым образом привел его к отрицанию государства.

— Если я правильно понимаю вашу мысль, политическая реформа должна была бы иметь своим следствием или даже своим началом церковную реформу, например: упразднение Святейшего синода, восстановление патриаршества...

Он отвечает мне с явным затруднением:

— Вы касаетесь здесь, господин посол, важных вопросов, относительно которых лучшие умы, к несчастью, разделились. Но многое может быть сделано в этом направлении.

Укрывшись за несколькими фразами, он переводит разговор на вечную русскую проблему, которая заключает в себе все остальные, — аграрную проблему. Никто не может более компетентно обсуждать этот важный вопрос, потому что он в 1861 году принимал деятельное участие в освобождении крестьян и с тех пор участвовал во всех последующих реформах. Он одним из первых открыл ошибочность первоначальной мысли и проповедовал, что следовало бы немедленно обсудить с мужиком его личную собственность, полноценную собственность его участка земли. Переход всей земли крестьянскому миру действительно поддерживало у русского мужика крайне коммунистическую мысль, будто земля по исключительному праву принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Известные постановления, изданные Столыпиным в 1906 году и написанные в либеральном духе, не имели более горячего защитника, чем Куломзин. Он оканчивает такими словами:

— Передать крестьянам возможно большую площадь земли, крепко организовать личную собственность в деревенских массах — от этого зависит, по моему мнению, все будущее России. Результаты, которыми мы обязаны реформе 1906 года, уже очень значительны. Если Господь сохранит нас от безумных авантюр, я считаю, что через пятнадцать лет режим личной собственности вполне заменит у крестьян режим общинной собственности.

 

Пятница, 29 января 1915 года

Когда сегодня я проходил мимо Таврического сада, то встретил четырех солдат тюремной службы, которые, с саблями в руках, конвоировали какого-то беднягу, исхудалого мужика в оборванной одежде, с сокрушенным и в то же время отрешенным выражением лица, который с трудом передвигал ноги в стоптанных сапогах.

Маленькая процессия двигалась в сторону Шпалерной тюрьмы, когда шедшая навстречу женщина, поравнявшись с конвоем, остановилась. Это была простолюдинка в неловко сидящем на ней шерстяном, подбитом мехом пальто зеленоватого цвета. Она сняла перчатки, порылась в широкой юбке, вытащила кошелек, достала из него небольшую монету и, передавая ее арестованному, одновременно осеняла себя крестом. Солдаты, замедлив шаг, отступили в сторону, дав женщине возможность подать милостыню арестованному.

Перед моими глазами встала сцена из романа Толстого «Воскресение», в которой писатель описывает тот момент, когда Маслову вели из тюрьмы в здание суда два жандарма и она принимала подаяние от какого-то мужика, который подошел к ней и точно так же, как наблюдаемая мной женщина, осенял себя крестом.

Сострадание к пленным, к осужденным, ко всем, кто попал в страшные когти закона, свойственно русскому народу. В глазах мужика нарушение уголовного кодекса не является проступком, тем более бесчестием. Это просто несчастный случай, неудача, злой рок, которые могут случиться с каждым, если на то будет Божья воля.

 

Суббота, 30 января 1915 года

В откровенной беседе с Сазоновым я вернулся к польскому вопросу:

— Я без колебаний упоминаю этот вопрос, — заявил я, — так как я знаю, что и вы, как и я, желаете восстановления польского королевства...

— Под скипетром Романовых? — поспешил прервать меня Сазонов.

— Именно это я и имею в виду! Вам известна моя точка зрения. Для меня Польша, получившая свою территориальную неприкосновенность и восстановленная как автономное королевство, представляет собой необходимый выдвинутый заслон славянизма против тевтонизма. В то же время, если все политические связи между Польшей и Россией будут прерваны, то она неизбежно окажется в орбите Германии. А так Польша возобновит свою историческую миссию на границах Восточной Европы, когда она сражалась против тевтонских рыцарей. В то же время это будет означать окончательный разрыв, абсолютное решение о разладе между Германией и Россией.

— Я полностью согласен со всем, что вы мне сказали, и именно поэтому меня так ненавидят наши германофилы... Но к чему мне обращать внимание на их ненависть, если я выступаю в защиту одной из самых дорогих для императора идей?

— Я также думаю, что возрождение Польши под скипетром Романовых станет большим преимуществом для внутреннего развития русского государства. В данном случае я говорю не просто как ваш союзник, но скорее в качестве друга России и в большей степени, как политический теоретик. Я имею в виду следующее: что более всего поразило меня за год, проведенный в России, — и на что едва ли обращают внимание за границей, — так это значение существования нерусского населения в империи. Не их численное значение, как таковое, но скорее их духовное значение, их высокое осознание своего этнического индивидуализма и их требование права проявлять собственную национальную жизнь, отличную от общей русской массы. Все ваши нерусские народы, входящие в состав русской империи-поляки, литовцы, латыши, балты, эстонцы, грузины, армяне, татары и так далее, страдают от вашей административной централизации, особенно еще и потому, что у вашей бюрократии тяжелая рука... Рано или поздно, но вы должны будете согласиться с региональной автономией. Если вы этого не сделаете, то опасайтесь сепаратизма! С этой точки зрения учреждение автономной Польши было бы очень полезным новшеством.

— Вы затронули весьма щекотливую и сложную проблему, с которой имеет дело в настоящее время наша внутренняя политика. Теоретически я полностью готов идти той дорогой, которую вы предлагаете. Но если мы перейдем к практическому решению этой проблемы, то вы увидите, насколько трудно ее решение сочетается с царизмом. Что же касается лично меня, то я не представляю Россию без царизма.

 

Воскресенье, 31 января 1915 года

Петроградский «Правительственный Вестник» публикует текст телеграммы от 29 июля прошлого года, в которой император Николай предложил императору Вильгельму передать австро-сербский спор Гаагскому суду. Вот текст этого документа:

«Благодарю за твою телеграмму, примирительную и дружескую. Между тем официальное сообщение, переданное сегодня твоим послом моему министру, было совершенно в другом тоне. Прошу объяснить это разногласие. Было бы правильным передать австро-сербский вопрос на Гаагскую конференцию. Рассчитываю на твою мудрость и дружбу».

Немецкое правительство не сочло нужным опубликовать эту телеграмму в ряду посланий, которыми непосредственно обменялись оба монарха во время кризиса, предшествовавшего войне.

Я спрашиваю у Сазонова:

— Каким образом случилось, что ни Бьюкенен, ни я не знали о таком важном документе?

— Я знаю об этом не более, чем вы... Император написал его самолично, не спрашивая ни у кого совета. По его мысли, это был прямой призыв доверия и дружбы к императору Вильгельму; он возобновил бы свое предложение в официальной форме, если б ответ кайзера был благоприятным. Но кайзер даже не ответил... На днях, разбирая бумаги его величества, нашли в них черновик телеграммы. Я заставил управление телеграфа проверить, что послание действительно достигло Берлина.

— Печально думать, что наши правительства не знали об этой телеграмме. Это произвело бы такое впечатление на общественное мнение всех стран... Подумайте только: 29 июля, в момент, когда Тройственное согласие усугубляло свои усилия, чтобы сохранить мир...

— Да, это изумительно.

— И какую ужасную ответственность взял на себя император Вильгельм, оставляя без единого слова ответа предложение императора Николая!

Он не мог ответить на такое предложение иначе, как согласившись на него. И он не ответил потому, что хотел войны.

— История ему это зачтет. Потому что теперь, наконец, установлено, что в этот день, 29 июля, император Николай предложил подвергнуть австро-сербский спор международному третейскому суду; что в этот же самый день император Франц Иосиф начал враждебные действия, отдав приказ бомбардировать Белград; и что в тот же день император Вильгельм председательствовал в известном совете в Потсдаме, на котором была решена всеобщая война.

 

Понедельник, 1 февраля 1915 года

На левом берегу Вислы, в районе Сохачева, русские приступили к ряду частичных и коротких атак, которые хорошо соответствуют тому, что великий князь Николай называет «оборонительное положение настолько активное, насколько это возможно». В Буковине, по недостатку боевых припасов, они медленно отступают.

 

Пятница, 5 февраля 1915 года

Я принимаю визит министра земледелия Кривошеина. Среди всех членов кабинета Горемыкина он, вместе с Сазоновым, самый либеральный и наиболее преданный Союзу.

Министерство земледелия имеет важное значение в России; можно сказать, что оно ведает всей экономической и социальной жизнью. Кривошеин в своей громадной работе обнаруживает качества, довольно редкие среди русских: ясный и методический ум, склонность к определенности в действиях, понимание руководящих принципов и общих планов, ум инициативный, последовательный и систематический. Переселенческое дело, которым он ведает в Сибири, в Туркестане, в Фергане, в Великой Монголии, в Киргизской степи, дает каждый год изумительные результаты.

Я спрашиваю его о впечатлениях, которые он вынес из Ставки, где он недавно был.

— Превосходные, — говорит он мне, — превосходные... Великий князь Николай Николаевич полон уверенности и пыла. Как только его артиллерия получит снаряды, он перейдет в наступление; он все намеревается идти на Берлин...

Затем он говорит мне о декларации, которую правительство прочтет в следующий вторник при открытии Думы.

— Эта декларация, я надеюсь, произведет большое впечатление в Германии и Австрии; она по меньшей мере так же энергична и решительна, как та, которую ваше правительство недавно прочитало во французском парламенте. Я заявляю вам, что после этого уже не будут себя спрашивать, хочет или нет Россия продолжать войну до победы...

Наконец, он рассказывает мне, что император третьего дня долго излагал ему свои мысли об общих основах будущего мира и что он несколько раз говорил о своем желании уничтожить германскую империю: «Я не допущу больше, — сказал царь решительным тоном, — я не допущу никогда более, чтобы при мне был аккредитован посол германского кайзера».

Благодаря дружественной откровенности, которая господствует в наших отношениях, я позволяю себе спросить у Кривошеина, не опасается ли он того, что ведение войны вскоре может быть стеснено, парализовано затруднениями во внутренней политике. После минутного колебания он отвечает мне:

— Я отношусь к вам с доверием, господин посол; я буду откровенно говорить с вами... Победа наших армий не возбуждает во мне никаких сомнений при одном условии: чтобы существовало внутреннее согласие между правительством и общественным настроением. Это согласие было в начале войны полным; к несчастью, я должен признать, что ныне оно под угрозой. Я еще третьего дня говорил императору... Увы! вопрос этот существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм между императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум; я говорил: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом «они» и пока они не будут употреблять слово «мы», чтобы указать на совокупность русских».

Чья тут вина? Как всегда, ничья и всех. Заблуждения и отсталость царизма вас беспокоят. Вы не ошибаетесь. Но разве можно предпринять какую-нибудь имеющую значение реформу во время войны? Конечно, нет, потому что, наконец, если царизм имеет важные недостатки, он имеет также первоклассные достоинства, незаменимые заслуги: это могучая связь между всеми разнородными элементами, которые работой веков понемногу собраны вокруг старой Московии. Только царизм создает наше национальное единство. Отбросьте этот крепкий принцип — и вы тотчас же увидите Россию распадающейся, впадающей в расплывчатость. Кому бы это послужило на пользу? Конечно, не Франции...

Одна из причин, которая привязывает меня сильнее всего к царизму, это та, что я считаю его способным на эволюцию. Он уже так часто эволюционировал... Учреждение Думы в 1905 году — громадное событие, которое изменило всю нашу политическую психологию. Я считаю, что более определенное ограничение императорской власти все же необходимо; я также думаю, что надо распространить контроль Думы на управление; наконец, я считаю, что надо осуществить во всех наших ведомствах широкую децентрализацию. Но я повторяю вам, господин посол, что это должно быть, как я говорил уже это на этих днях его величеству, основной задачей министров — устранить несогласие, которое обнаруживается в течение нескольких месяцев между правительством и общественным мнением. Это условие — sine qua non (непременное) нашей победы...

 

Вторник, 9 февраля 1915 года

Большое оживление царит сегодня в Таврическом дворце, где Государственная дума вновь открывает свои заседания. Заявление правительства действительно таково, как мне предсказал Кривошеин: я не мог желать более решительного языка. Раздается гром аплодисментов, когда Горемыкин усиливает, насколько может, свой слабый голос, чтобы бросить фразу: «Турция присоединилась к нашим врагам; но ее военные силы уже поколеблены нашими славными кавказскими войсками, и все более и более ясно вырисовывается перед нами блестящее будущее России там, на берегах моря, которое омывает стены Константинополя».

Затем горячая речь Сазонова, который очень благоразумно делает только краткий намек на вопрос о проливах:

— Приближается день, когда будут решены проблемы экономического и политического порядка, которые отныне ставят необходимость обеспечить России доступ к свободному морю.

Ораторы, которые затем всходят на кафедру, точно определяют национальные стремления. Депутат от Воронежа Евграф Ковалевский утверждает, что война должна положить конец вековому спору России и Турции. Ему неистово аплодируют, когда он произносит: «Проливы — это ключ к нашему дому; они должны перейти в наши руки вместе с прибрежной территорией».

Лидер кадетов Милюков тоже возбуждает энтузиазм, когда он благодарит Сазонова за его заявление: «Мы счастливы узнать, что осуществление нашего национального стремления находится на хорошей дороге. Теперь мы уверены, что приобретение Константинополя и проливов совершится в удобный момент путем дипломатических действий».

Во время перерыва я беседую с председателем Родзянко и несколькими депутатами — Милюковым, Шингаревым, Протопоповым, Ковалевским, Василием Маклаковым, князем Борисом Голицыным, Чихачевым и др. Все они привозят из своих губерний одно и то же впечатление: они меня убеждают, что война глубоко взволновала народное сознание и что русский народ возмутится против мира, который не был бы победоносным, который не дал бы России Константинополя.

Шингарев отводит меня в сторону и говорит:

— То, что вы видите и слышите, господин посол, это подлинная Россия, и я вам свидетельствую, что Франция имеет в ней верную союзницу, союзницу, которая израсходует все до последнего солдата и до последней копейки, чтобы одержать победу. Но еще нужно, чтобы сама Россия не была предана некоторыми тайными злоумышленниками, которые становятся опасными. Вы лучше, чем мы, господин посол, можете видеть многие вещи, о которых мы имеем возможность только подозревать... Вам следует быть чрезвычайно бдительным.

Шингарев — депутат от Петербурга, член кадетской партии, по профессии врач, тонкий ум, честный характер; он довольно точно передает то, что думает русский народ в своих самых здоровых частях.

 

Среда, 10 февраля 1915 года

Когда разразилась война, то многие русские социалисты посчитали, что сотрудничество с другими политическими силами страны — для противостояния немецкой агрессии — их долг. Они также считали, что всемирное братство народных масс будет усилено на полях брани и что в результате победы над Германией Россия обретет внутреннюю свободу.

Мало кто был уверен в этом больше, чем один из революционеров, эмигрировавших в Париж, по имени Бурцев, который прославился тем, что разоблачал агентов-провокаторов Охраны и постыдные методы царской полиции. На него также произвел сильное впечатление возвышенный тон воззвания императора от 2 августа к русскому народу:

«В этот тяжкий час испытания пусть же будут забыты все внутренние разногласия, окрепнут узы между царем и его народом, пусть же Россия, как один человек, поднимется, чтобы отразить наглую атаку врага!» Последовавшее через две недели воззвание к полякам только усилило патриотические чувства Бурцева. Ни в коем случае не отказываясь от своих доктрин или от своих надежд, он отважно призывал товарищей по изгнанию согласиться с необходимостью временного перемирия с царизмом. Затем, чтобы доказать свое доверие к новым настроениям царского правительства, он вернулся в Россию, считая, что он будет больше ей полезен на родине. Но едва он пересек границу, как тут же был арестован, и на несколько месяцев он подвергся предварительному заключению. Наконец, он предстал перед судом за свои революционные сочинения, и, не учитывая его поведение с начала войны, его приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь за совершение преступления в виде «оскорбления Его Величества». Его немедленно выслали в Туруханск на реке Енисей, за Полярным кругом.

Сегодня утром я получил от Вивиани, министра юстиции, телеграмму, описывавшую тот достойный сожаления эффект, который произвел приговор Бурцева на социалистов Франции, и содержавшую просьбу ко мне сделать все в моих силах — но с должной осмотрительностью — чтобы добиться помилования Бурцева.

Исключая патриотическое поведение Бурцева в начале войны, я не нашел в его биографии никаких аргументов, которые бы мог использовать в его пользу, обращаясь к русским властям, страстно его ненавидевшим.

Отпрыск небогатой помещичьей семьи, Владимир Львович Бурцев родился в 1862 году в форте Александровский. В возрасте двадцати лет он был заключен в тюрьму за революционную пропаганду. Освобожденный через месяц, он был вновь арестован в 1885 году и на этот раз был приговорен к семи годам ссылки в Сибирь. Год спустя ему удалось бежать и найти убежище в Женеве, а затем в Лондоне.

Хотя английские традиции относительно гостеприимства к политическим эмигрантам чрезвычайно либеральны, Бурцев, тем не менее вскоре вступил в конфликт с законом, опубликовав в своем журнале «Народоволец» серию статей, призывавших молодежь России «подражать прославленным попыткам убийства Александра II». Это подстрекательство к цареубийству стоило ему восемнадцати месяцев принудительных работ. По истечении срока этого приговора он вернулся в Швейцарию, где незамедлительно опубликовал брошюру «Долой царя», которой было достаточно для того, чтобы оправдать приговор английского судьи. Чтобы чем-то заняться, он стал издавать очень интересный журнал «Былое», посвященный истории либеральных идей и бунтарских движений в России.

Но его ненависть к царизму, страсть к революционной борьбе, его романтическая склонность к тайной и впечатляющей деятельности не позволили ему долго оставаться без дела. В декабре 1901 года он основывает совместно с Гершуни, Азефом, Черновым, Дорой Бриллиант и Савинковым «Боевую организацию», целью которой было объединение и руководство всех воинствующих и активных сил социалистической партии. Был составлен план боевой кампании. Были выбраны три цели высокого полета: во-первых, обер-прокурор Священного синода, фанатичный теоретик самодержавия Победоносцев; затем генерал князь Оболенский, губернатор Харькова и, наконец, министр внутренних дел Сипягин.

Попытка покушения на жизнь Победоносцева провалилась из-за донесения тайного информатора. Князь Оболенский был только слегка ранен, зато 15 апреля 1902 года Сипягин получил пулю в сердце и тут же скончался. После этого террористические подвиги быстро умножились.

В конце 1903 года русское правительство заявило протест правительству Швейцарии в связи с тем, что на территории Швейцарии созданы благоприятные условия для подготовки революционерами террористических заговоров. Информация, приложенная к официальному заявлению о протесте, была более чем убедительна, и Бурцева и его сообщников выслали из страны. Они нашли прибежище в Париже. Бурцев обосновался в небольшом доме на бульваре Араго, где он делал вид, что ведет мирную жизнь, посвященную исключительно историческим исследованиям; но тайно он мало-помалу перевез к себе все архивы «Боевой организации», накапливал взрывчатые вещества и проводил секретные совещания членов организации.

В то время я возглавлял русский департамент Министерства иностранных дел, и поэтому мне стали известны имя Бурцева и его деятельность. Ратаеву, агенту Охраны в Париже, не пришлось потратить много времени на то, чтобы выяснить истинный характер таинственного места встреч на бульваре Араго. 20 апреля 1914 года русское посольство обратилось к нам с просьбой выслать из страны Бурцева, одного из самых опасных революционеров, непримиримого и фанатичного. Нота, врученная нам послом Нелидовым, заканчивалась следующим образом: «Бурцев обладает удивительной способностью возбуждать опасные инстинкты революционной молодежи и в самое короткое время превращать ее в фанатиков, готовых совершать жестокие преступления». Именно эта последняя фраза особенно поразила меня; ее тон отличался от тональности обычных дипломатических нот, которые мы всегда получали в связи с деятельностью русских эмигрантов; эта фраза давала представление о весьма самобытной личности. К досье на Бурцева была приложена фотография, чтобы облегчить задачу нашей полиции. На фотографии я увидел лицо еще молодого человека с болезненной внешностью, с впалыми щеками, узкими плечами. Его лицо произвело на меня сильное впечатление — изможденное, болезненное и аскетическое лицо светилось или скорее горело светом его глаз, которые буквально гипнотизировали своим страстным выражением. Я сразу же понял, что воля этого человека способна подчинять других, воодушевлять и вести их за собой. От него веяло необычным магнетизмом, который позволил ему стать изумительным источником энергии для других, грозным апостолом революционной веры. На обратной стороне фотографии я прочитал следующую надпись: «Никогда не забывайте великие имена Желябова, Софьи Перовской, Халтурина и Гриневицкого! Их имена — это наше знамя. Они умерли, твердо убежденные в том, что мы последуем их славной дорогой».

26 апреля префектура полиции уведомила Бурцева о его высылке.

Однако с того времени, как он обосновался в Париже, он завел друзей среди лидеров французских социалистов, восхищения и сочувствия которых он сумел добиться благодаря всем своим жизненным испытаниям, горячности своего демократического мистицизма, убедительному красноречию и застенчивой и трогательной нежности ясного взгляда. Бурцев сумел умолить своих друзей спасти его от новой высылки.

Это были дни кабинета Комбе, который пассивно подчинялся диктату социалистов, чтобы сохранить большинство с помощью левых. Министром иностранных дел был Делькассе, который по всем вопросам внутренней политики расходился со своими коллегами по кабинету и, ревниво относясь к своим дипломатическим обязанностям, занимался ими, ни с кем не консультируясь. Можно представить себе удивление и гнев Делькассе, когда в июне Нелидов сообщил ему, что Бурцев по-прежнему свободно разгуливает по Парижу! Срочное обращение Жореса к Комбе помешало декрету о высылке Бурцева.

Конечно, Бурцев в полной мере воспользовался неограниченной свободой, которой он наслаждался в Париже, и довел совершенство «Боевой организации» до невообразимых высот. 28 июля взрывом бомбы был на месте убит министр внутренних дел Плеве.

Вновь, и на этот раз еще более настойчиво, русский посол потребовал депортации Бурцева. Делькассе поставил вопрос о Бурцеве на заседании Совета министров, но несколько раз посылал меня в главное управление полиции, сам лично беседовал с Комбе. Все было напрасно. Всемогущая поддержка Жореса вновь защитила террориста, и декрет о его высылке был аннулирован.

Эти воспоминания о «Деле Бурцева» не очень-то вдохновили меня на переговоры, навязанные мне Вивиани. К кому я должен был обратиться? Как и в какой форме начать обсуждение? Проблема была тем более щекотливой, что вопросы помилования относились к ведению Министерства юстиции. Щегловитов, нынешний глава этого учреждения, известен как самый непримиримый представитель реакционных кругов, как наиболее ревностный защитник прерогатив самодержавия, как человек, который считает, что союз России с западными демократиями означает неминуемое падение царизма.

О своих затруднениях я по-дружески поведал Сазонову. От удивления, воздев руки к небесам, он вскрикнул!

— Помилование Бурцеву?! Вы шутите! Как бы осторожно вы ни поставили этот вопрос, вы вручите Щегловитову и всем бешеным представителям крайних правых сил убийственный довод против альянса... К тому же сейчас не самый подходящий момент для обсуждения этого вопроса, в самом деле не самый!..

Но я уговорил его, убедив, что помилование Бурцева будет расценено во всех общественных кругах как акт национальной солидарности; я добавил, что французские министры-социалисты — такие, как Гезд, Семба и Альбер Тома, которые со всем патриотизмом содействуют нашим усилиям в общей войне, — нуждаются в поддержке их деятельности и что проявление акта милосердия в отношении Бурцева в значительной степени усилят их позиции в крайне левой фракции их партии, где до сих пор живы все прежние предубеждения против России. Свою речь я закончил тем, что попросил Сазонова передать мою просьбу о Бурцеве лично императору, минуя Щегловитова:

— Это не юридический вопрос, это прежде всего дипломатическая проблема, так как она затрагивает нравственные отношения двух союзнических стран. Мое правительство не имеет никакого желания вмешиваться в ваши внутренние дела; все, что оно просит, так это, чтобы вы сделали шаг, который бы во многом способствовал улучшению отношения во Франции к России. Поэтому я уверен, что император одобрит мою просьбу обратиться непосредственно к нему. Когда это дело будет доведено до его сведения, я полностью уверен в том, каков будет его ответ.

— Посмотрим. Я обдумаю все, а через день или два вернемся к обсуждению этого дела.

После нескольких минут тягостного молчания Сазонов заговорил вновь, словно ему в голову пришли новые возражения против моего предложения:

— Если бы вы знали, какую гнусную ложь Бурцев имел дерзость опубликовать об императоре и императрице, вы бы поняли, насколько рискованна ваша просьба.

— Тем не менее я верю в большую мудрость его величества.

 

Пятница, 12 февраля 1915 года

Непрерывные атаки, которым подвергаются русские, прикрывая Варшаву вдоль реки Бзура на протяжении последних десяти дней, являются всего лишь уловкой. Все указывает на то, что немцы концентрируют в Восточной Пруссии все необходимые силы для самого решительного наступления, под давлением которого русский фронт уже начинает терять былую прочность.

 

Суббота, 13 февраля 1915 года

В это утро Сазонов принял меня с самым радостным видом:

— У меня для вас хорошие новости... Догадайтесь!

— Что вы имеете в виду? Помилование Бурцева?

— Да. Вчера вечером я был принят императором и передал ему вашу просьбу. Не все прошло гладко! Его величество заявил: «Известно ли господину Палеологу обо всех тех гнусных вещах, которые Бурцев писал об императрице и обо мне?» Но я настаивал на своем. И император был так добр, и он столь высоко ценит свою миссию монарха, что практически сразу же заявил: «Хорошо! Сообщите французскому послу, что я даю согласие на помилование этого мерзавца». Потом его величество не мог отказать себе в удовольствии добавить: «Я что-то не припоминаю, чтобы мой посол в Париже когда-либо выступал в качестве ходатая по поводу помилования какого-нибудь французского политического преступника!»

Я спросил Сазонова передать императору мою самую глубокую признательность и одновременно тепло поблагодарил Сазонова за то, что он так эффективно выступил в защиту моего дела:

— Вы можете быть уверены в том, — заявил я, — что вы и я оказали альянсу великую услугу!

(Бурцев был немедленно вывезен из Туруханска в Россию. Несколько месяцев он провел в Твери под наблюдением полиции. Затем ему было разрешено жить в Петрограде. В октябре 1917 года большевики бросили его в тюрьму. В апреле 1918 года он был освобожден, после чего эмигрировал во Францию.)

 

Воскресенье, 14 февраля 1915 года

В районе Тильзита, на нижнем Немане, вплоть до района Плоцка на Висле, то есть на фронте в 450 километров, русская армия отступает. Она потеряла свои окопы у Ангерапа и все извилины Мазурских озер, которые были так удобны для укрепления; она постепенно отступает на Ковно, Гродно и Осовец к Нареву.

Этот ряд поражений русской армии предоставил Распутину возможность как-то утолить свою неумолимую ненависть, которую он испытывал по отношению к великому князю Николаю Николаевичу.

В первые дни своего пребывания в Санкт-Петербурге в 1906 году старец не имел более восторженных покровителей, чем великие князья Николай и Петр Николаевичи и их черногорские супруги великие княгини Анастасия и Милица. Но в один прекрасный день великий князь Николай осознал свою ошибку и, будучи мужественным человеком, стал делать все, чтобы исправить ее. Он просил и умолял императора выгнать гнусного мужика прочь; он несколько раз возвращался к своей просьбе, но из этого ничего не получалось. С тех пор Распутин не переставал замышлять свое мщение.

Поэтому я не был удивлен, когда услышал, что Распутин при каждом удобном случае поносит Верховного главнокомандующего в присутствии монархов. С присущим ему чутьем Распутин немедленно находил убедительные доводы против великого князя, к которым монархи были весьма восприимчивы. С одной стороны, он обвинял Николая Николаевича в том, что тот прибегает ко всякого рода лицемерным методам, чтобы завоевать популярность у солдат и увеличить число своих политических приверженцев в армии. С другой стороны, он обычно говорил: «Николаша никогда не добьется успеха в своих операциях, потому что Бог никогда не благословит их. Как может Бог благословить действия человека, который предал меня, Божьего человека!»

 

Понедельник, 15 февраля 1915 года

Я говорю о Польше с графом Р., яростным националистом.

— Признайтесь, — говорю я, — что поляки имеют некоторые основания не питать никакой любви к России.

— Это правда, иногда у нас была тяжелая рука по отношению к Польше... Но Польша воздала нам за это.

— Каким образом?

— Дав нам евреев.

Это верно, что еврейский вопрос существует для России только со времени раздела Польши.

До сих пор единственная политика, проводимая царизмом в отношении евреев, заключалась в том, чтобы или депортировать их, или уничтожать. От таких упрощенных методов политической линии необходимо было отказаться, когда встал вопрос о судьбе больших иудейских общин на аннексированных территориях. Им были отведены специальные зоны проживания на западных границах империи, и они подчинялись определенным полицейским правилам, которые не отличались особой щепетильностью.

Но во время подготовки ко второму разделу Польши Екатерина II неожиданно ввела для евреев режим наказаний и порабощения, который до сих пор не отменен. Указом от 23 декабря 1791 года она ограничила их зоны проживания, она запретила евреям заниматься сельским хозяйством, она практически заточила их в городских гетто; наконец, она провозгласила гнусный принцип, который принят и сегодня, а именно: что еврею запрещено все, кроме особо разрешенного.

Это проявление деспотизма и противозаконности может показаться удивительным, если связывать его с именем философа-императрицы, которая была другом Вольтера, Д'Аламбера и Дидро и была монархом, претендовавшим на то, что она черпает свое политическое вдохновение из Духа Законов. Но был сильный повод, хотя и косвенный, для ее гнева на евреев; она питала отвращение к французской революции; всю свою ненависть, свои обличительные речи она направляла в адрес этой революции, рассматривая ее как ужасную угрозу для всех монарших тронов и как преступную и дьявольскую затею. 27 сентября 1791 года конституционная ассамблея Франции эмансипировала евреев, пожаловав им равные гражданские права. Екатерина II ответила на это своим указом от 23 декабря, злонамеренный эффект которого был усилен принятыми позже мерами.

Таким образом, благодаря ироническому эху судьбы благородная инициатива французской революции положила начало эпохе преследований на другом конце Европы, преследований, которым было суждено стать продолжительными и печальными.

 

Вторник, 16 февраля 1915 года

9-я армия с большим трудом выбирается из лесистой области, которая простирается на восток от Августова и Сувалок. Южнее, в Кольно, на пути к Ломже, одна из ее колонн была окружена и уничтожена. Сообщения из Ставки ограничиваются заявлениями, что под давлением значительных сил русские войска отступают на укрепленную линию Немана. Но народ понимает...

Сегодня днем, когда я ехал по промышленному району Коломна, я проезжал мимо церкви Воскресения. В эту самую минуту там остановилась похоронная процессия. Эта процессия, довольно многочисленная, состояла только из рабочих и мужиков.

Я приказал остановить автомобиль на углу Торговой улицы и, сопровождаемый недовольным взглядом своего шофера, смешался с группой простых людей, следовавших за гробом.

Много раз мне приходилось наблюдать за подобным похоронным ритуалом! Нигде русские лица не бывают так выразительны, как в церкви. Таинственный полумрак внутри храма, мерцание свечей, лучистость икон и ковчегов, запах ладана, трогательная красота церковного пения, пышное убранство ряс священников, великолепие всех литургических предметов и сама продолжительность церковных служб — все это обладало каким-то волшебством, которое оживляет души умерших и являет их нам.

В лицах людей передо мной можно было вскоре различить два выражения — веры и смирения; простой, созерцательной и сентиментальной веры, бессловесного, пассивного и скорбного смирения.

Фатализм и набожность составляют основу души всех русских людей. Для большинства из них Бог является единственным теологическим синонимом судьбы.

 

Четверг, 18 февраля 1915 года

10-й армии еще не удалось вполне освободиться от германского охвата. Состоящая из четырех корпусов, или двадцати дивизий, она уже оставила в руках врага 50 000 пленных и 60 пушек.

Я обедаю в Царском Селе у великого князя Павла, в интимной обстановке.

Великий князь с беспокойством спрашивает меня о действиях, которые заставили Россию потерять неоценимый залог — Восточную Пруссию, и каждая подробность, которую он узнает от меня, вызывает у него глубокий вздох:

— Боже, куда нас это ведет!

Затем, снова овладевая собою, с прекрасным жестом решимости он говорит:

— Нужды нет, мы пойдем до конца. Если надо еще отступать, мы будем отступать, но я вам гарантирую, что мы продолжим войну до победы... К тому же я только повторяю вам то, что третьего дня мне говорили император и императрица. Они оба удивительно мужественны. Никогда ни одного слова жалобы, никогда ни слова уныния. Они стремятся только поддерживать друг друга. Никто из окружающих их, никто не осмеливается говорить с ними о мире.

 

Пятница, 19 февраля 1915 года

Трем корпусам 10-й армии, которым угрожала опасность попасть в окружение, наконец удалось отойти к линии реки Бобер, где к ним подошли подкрепления. Коммюнике Ставки сообщает: «Между Неманом и Вислой наши войска постепенно отходят от места недавних военных действий».

 

Суббота, 20 февраля 1915 года

Вчера англо-французский флот бомбардировал форты, которые господствуют над входом в Дарданеллы. Это — прелюдия к высадке на Галлиполийском полуострове.

Так как мне нужно было сегодня днем нанеси визит Сазонову, то я заехал за ним и пригласил в свой автомобиль.

Когда мы проезжали мимо Марсова поля, я обратил внимание на несколько рот пехоты, обучавшихся строю. Солдаты с большим трудом маршировали в снегу. Желтый туман, повисший над обширным плацем, придавал всей картине какой-то зловещий и похоронный вид. Сазонов со вздохом заметил:

— Посмотрите! Перед вами печальное зрелище! Думаю, что на плацу примерно тысяча солдат, и это не призывники, которых обучают шагать в строю, а уже подготовленные солдаты, которые, несомненно, через несколько дней отправятся на фронт. И у них нет ни одной винтовки! Это же ужасно! Ради Бога, мой дорогой посол, подтолкните ваше правительство, чтобы оно пришло нам на помощь. Если оно это не сделает, то где мы окажемся?

Я обещал ему, что вновь и более настойчиво попрошу французское правительство ускорить доставку ожидаемых в России винтовок, ибо вид этих бедняг, этих мужиков, готовящихся к отправке на бойню, разрывал мое сердце.

Пока мы в полном молчании продолжали нашу поездку, мне вспомнилась сцена из трагедии Шекспира — сцена, в которой великий драматург, казалось, сконцентрировал всю ироническую жалость, вызывавшуюся у него человеческим безумием. Эта сцена из начала «Генриха IV». Жизнерадостный Фальстаф представляет принцу Генриху Ланкастерскому войско, которое он только что набрал, а на самом деле всего лишь сборище нищих без оружия. «В жизни не видал подобного жалкого сброда!» — воскликнул принц. «Ба! — ответил Фальстаф, — это же пушечное мясо, всего лишь пушечное мясо; они с таким же успехом заполняют могилу, как и любые другие. Это же смертники, просто смертники!»

 

Воскресенье, 21 февраля 1915 года

Сообщение из Ставки объявляет и объясняет без особенных умолчаний эвакуацию Восточной Пруссии. Что особенно поражает публику, это настойчивость русского штаба, с которой он указывает на превосходство, которым германцы обязаны их проволочным заграждениям.

Пессимисты всюду повторяют: «Мы никогда не победим немцев».

В начале этого месяца герцог де Гиз (сын герцога Шартрского) инкогнито прибыл в Софию, приняв от Делькассе поручение воздействовать на царя Фердинанда, чтобы присоединить его к нашему делу.

Фердинанд отнюдь не спешил принять своего племянника. Под различными предлогами он дал ему аудиенцию только после того, как заставил прождать шесть дней. Введенный, наконец, во дворец, герцог де Гиз настойчиво изложил политические причины, которые должны были бы побудить Болгарию вступить в нашу коалицию; он еще с большим жаром указывал на «семейные резоны», которые возлагают на внука короля Людовика Филиппа долг помогать Франции. Царь Фердинанд слушал с самым внимательным и любезным видом, но заявил ему без обиняков, что решил сохранить за собой свободу действий. Затем внезапно со злой улыбкой, которую я столько раз видел на его губах, он продолжал: «Теперь, когда поручение, которое ты на себя взял, окончено, будь снова моим племянником». И он говорил только о банальных вещах.

Герцог де Гиз был в течение следующих дней три раза принят во дворце, но не мог перевести разговора на политическую почву. 13 февраля он уехал в Салоники.

Неудача его миссии знаменательна.

 

Вторник, 23 февраля 1915 года

Германцы продолжают успешно продвигаться между Неманом и Вислой.

Констатируя усталость своих войск и истощение запасов, великий князь Николай Николаевич осторожно дал мне знать, что он был бы счастлив, если бы французская армия перешла в наступление, дабы остановить переброску немецких сил на Восточный фронт.

Сообщая об этом желании французскому правительству, я позаботился напомнить, что великий князь Николай, не колеблясь, пожертвовал армией генерала Самсонова 29 августа прошлого года в ответ на нашу просьбу о помощи. Ответ таков, какого я и ожидал: генерал Жоффр отдал приказ об энергичном наступлении в Шампани.

 

Среда, 24 февраля 1915 года

Сегодня днем, когда я наконец наношу визит г-же О., которая деятельно занимается благотворительными делами, внезапно с шумом открывается дверь гостиной. Человек высокого роста, одетый в длинный черный кафтан, какие носят в праздничные дни зажиточные мужики, обутый в грубые сапоги, приближается быстрыми шагами к г-же О. и шумно ее целует. Это — Распутин.

Кидая на меня быстрый взгляд, он спрашивает:

— Кто это?

Г-жа О. называет меня. Он снова говорит:

— А, это французский посол. Я рад с ним познакомиться: мне как раз надо кое-что ему сказать.

И он начинает говорить с величайшей быстротой. Г-жа О., которая служит нам переводчицей, не успевает даже переводить. У меня есть, таким образом, время его рассмотреть. Темные волосы, длинные и плохо расчесанные, черная и густая борода, высокий лоб, широкий и выдающийся нос, мясистый рот. Но все выражение лица сосредоточивается в глазах, в голубых, как лен, глазах со странным блеском, с глубиной, с притягательностью. Взгляд в одно и то же время пронзительный и ласковый, открытый и хитрый, прямой и далекий. Когда его речь оживляется, можно подумать, что зрачки источают магнетическую силу.

В коротких, отрывочных фразах, с множеством жестов он набрасывает предо мною патетическую картину страданий, которые война налагает на русский народ:

— Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез... Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собою пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре... А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии! Господи Боже!.. Искалеченные, однорукие, слепые!.. Это ужасно!.. В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе.

— Да, конечно, — говорю я, — это ужасно, но было бы еще хуже, если б подобные жертвы должны были остаться напрасными. Неопределенный мир, мир из-за усталости был бы не только преступлением по отношению к нашим мертвым: он повлек бы за собою внутренние катастрофы, от которых наши страны, может быть, никогда бы более не оправились.

— Ты прав... Мы должны сражаться до победы.

— Я рад слышать, что вы это говорите, потому что я знаю нескольких высокопоставленных лиц, которые рассчитывают на вас, чтобы убедить императора не продолжать более войны.

Он смотрит на меня недоверчивым взглядом и чешет себе бороду. Затем, внезапно:

— Везде есть дураки!

— Что неприятно — так это то, что дураки вызвали к себе доверие в Берлине. Император Вильгельм убежден, что вы и ваши друзья употребляют все ваше влияние в пользу мира.

— Император Вильгельм... Но разве ты не знаешь, что его вдохновляет дьявол? Все его слова, все его поступки внушены ему дьяволом. Я знаю, что говорю, я знаю!.. Его поддерживает только дьявол. Но в один прекрасный день, внезапно, дьявол отойдет от него, потому что так повелит Бог, и Вильгельма сбросят, как старую рубашку, которую бросают наземь.

— В таком случае, наша победа несомненна... Дьявол, очевидно, не может остаться победителем.

— Да, мы победим. Но я не знаю когда... Господь выбирает, как хочет, час для своих чудес... И мы еще далеки от конца наших страданий, мы еще увидим потоки крови и много слез...

Он возвращается к своей начальной теме — необходимости облегчить народные страдания:

— Это будет стоить громадных сумм, миллионы и миллионы рублей. Но не надо обращать внимания на расходы... Потому что, видишь ли, когда народ слишком страдает, он становится плох; он может быть ужасным, он доходит иногда до того, что говорит о республике... Ты должен был бы сказать обо всем этом императору.

— Однако же я не могу говорить императору плохое о республике.

— Конечно, нет! Но ты можешь ему сказать, что счастье народа никогда не оплачивается слишком дорого и что Франция даст ему все необходимые деньги... Франция так богата.

— Франция богата потому, что она очень трудолюбива и очень экономна... Еще совсем недавно она дала большие авансы России.

— Авансы?.. Какие авансы?.. Я уверен, что это еще раз деньги для чиновников. Из них ни одна копейка не достанется крестьянам, нет, поверь мне. Поговори с императором, как я тебе сказал.

— Нет, сами скажите ему. Вы видите его гораздо чаще, чем я.

Мое сопротивление ему не нравится. Поднимая голову и сжимая губы, он отвечает почти дерзким тоном:

— Эти дела меня не касаются. Я не министр финансов императора, я министр его души.

— Хорошо. Пусть будет так!.. Во время моей следующей аудиенции я буду говорить с императором в том смысле, как вы желаете.

— Спасибо, спасибо... Еще последнее слово. Получит ли Россия Константинополь?

— Да, если мы победим.

— Это наверно?

— Я твердо в это верю.

— Тогда русский народ не пожалеет о том, что он столько страдал, и согласится еще много страдать.

После этого он целует г-жу О., прижимает меня к своей груди и уходит большими шагами, хлопнув дверью.

 

Суббота, 27 февраля 1915 года

Англо-французский флот мужественно продолжает нападение на Дарданеллы; все внешние форты уже замолчали. Отсюда живое волнение среди русской публики, которая со дня на день ожидает появления союзных кораблей перед Золотым Рогом.

Византийский мираж все более прельщает общественное мнение — до такой степени, что оно становится почти равнодушным к потере Восточной Пруссии, как если бы осуществление византийской мечты не имело предварительным условием поражение Германии.

 

Воскресенье, 28 февраля 1915 года

Немецкое наступление в Польше и в Литве было приостановлено и около Празнича, в восьмидесяти километрах от Варшавы, немцы даже потерпели серьезное поражение.

 

Понедельник, 1 марта 1915 года

Сегодня утром Сазонов призывает Бьюкенена и меня в свидетели того волнения, которое вопрос о Константинополе вызывает во всех слоях русского народа:

— Несколько недель тому назад, — говорит он нам, — я еще мог думать, что открытие проливов не предполагает необходимым образом окончательного занятия Константинополя. Сегодня я принужден констатировать, что вся страна требует этого радикального решения... До сих пор сэр Эдвард Грей ограничивался сообщением о том, что вопрос о проливах должен будет решаться сообразно с желанием России. Но пришло время быть более точным. Русский народ не должен впредь оставаться в неведении, что он может рассчитывать на своих союзников в деле осуществления своей национальной задачи. Англия и Франция должны громко заявить, что они согласятся в день мира на присоединение Константинополя к России.

Генерал По, который в начале войны командовал армией в Эльзасе и овладел Мюльгаузеном, приехал в Петроград через Салоники, Софию и Бухарест; ему поручено передать русской армии французские знаки отличия. Впечатления, которые он привозит из Франции, превосходны.

Сегодня вечером я даю в его честь обед, он всем сообщает уверенность, которой дышат его слова и его лицо.

 

Среда, 3 марта 1915 года

Сегодня я представляю генерала По императору, нас сопровождает генерал де Лагиш.

Без десяти минут час граф Бенкендорф, обер-гофмаршал двора, вводит нас к его величеству, в одну из маленьких гостиных царскосельского дворца; император выказывает себя, по своему обычаю, простым и радушным, но вопросы, которые он задает генералу По о нашей армии, о состоянии наших боевых запасов, о наших военных действиях, как всегда, банальны и неопределенны. К тому же почти тотчас же входит императрица, четыре молодые княжны и цесаревич с обер-гофмейстериной Нарышкиной. Несколько слов представления — и все идут к столу.

Согласно старому русскому обычаю, в Александровском дворце нет столовой. Смотря по обстоятельствам, стол накрывается то в одной, то в другой комнате. Сегодня стол — круглый, настоящий семейный стол — накрыт в библиотеке, где солнце, искрящиеся алмазами отблески снега и светлые перспективы сада разливают веселье.

Я сижу с правой стороны от императрицы, а генерал По — с левой. Г-жа Нарышкина сидит справа от императора, а генерал де Лагиш — слева. С правой стороны от меня — старшая из великих княжон, Ольга Николаевна, которой девятнадцать лет. Три ее сестры, цесаревич и граф Бенкендорф занимают остальные места.

Никакого стеснения, никакой принужденности в беседе, которая, однако же, кажется немного вялой.

У императрицы хороший вид, но в ней есть видимое старание быть любезной и улыбаться. Она несколько раз возвращается к той теме, которую Распутин так горячо развивал передо мной, бесконечное подчеркиванье страданий, которые война ведет за собой для низших классов. Политический и моральный долг повелевает прийти к ним на помощь.

Время от времени цесаревич, который находит завтрак слишком длинным, развлекается проказами, к большому отчаянию своих сестер, которые смотрят на него строгими глазами. Император и императрица улыбаются, притворяясь, что не видят.

Генерал По производит превосходное впечатление своим естественным достоинством, прекрасным лицом честного солдата, своею талантливостью, скромностью и религиозностью.

Как только встают из-за стола, император увлекает меня в глубину гостиной, предлагает папиросу и, принимая серьезный вид, говорит:

— Вы помните разговор, который был у меня с вами в ноябре прошлого года? С тех пор мои мысли не изменились. Однако есть один пункт, который события заставляют меня точно определить: я хочу говорить о Константинополе. Вопрос о проливах в высшей степени волнует русское общественное мнение. Это течение с каждым днем все усиливается. Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, — единственно возможное, единственно исполнимое. Город Константинополь и южная Фракия должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, который бы принял во внимание иностранные интересы... Вы знаете, что Англия уже дала мне знать о своем согласии. Король Георг недавно сказал моему послу: «Константинополь должен быть вашим». Для меня это заявление — гарантия доброй воли британского правительства. Если бы, однако, возникли некоторые споры относительно подробностей, я рассчитываю на ваше правительство, чтобы их устранить.

— Могу ли я заверить мое правительство в том, государь, что в отношении проблем, которые непосредственно интересуют Францию, намерения вашего величества также не изменились?

— Конечно... Я желаю, чтобы Франция вышла из этой войны такой великой и сильной, как только возможно. Я заранее соглашаюсь на все, чего ваше правительство может желать. Возьмите левый берег Рейна, возьмите Майн, Кобленц...

Затем он подводит меня к императрице, которая беседует с генералами По и де Лагишем. Через пять минут монархи удаляются.

 

Понедельник, 8 марта 1915 года

Согласно телеграмме, которую я получил сегодня ночью от Делькассе, я заявляю Сазонову, что он может рассчитывать на искреннее желание французского правительства, чтобы константинопольский вопрос и вопрос о проливах были решены сообразно с желанием России.

Сазонов искренно благодарит меня:

— Ваше правительство, — говорит он мне, — оказывает Союзу неоценимую услугу... Услугу, о которой вы, может быть, не догадываетесь...

 

Вторник, 9 марта 1915 года

Император чрезвычайно ревниво относится к посягательству на свой авторитет. Как это часто бывает со слабохарактерными людьми, его ревность принимает форму подозрительности и сдержанности, злопамятности и упрямства. Граф Коковцов привел любопытную иллюстрацию этой черты характера императора:

«Вы, возможно, помните, — стал он рассказывать, — что после убийства Столыпина в Киеве, в сентябре 1911 года, император назначил меня председателем Совета министров. Как только мое назначение было решено, я покинул его величество, направлявшегося в Крым, и выехал в Петербург. Я немедля принялся за выполнение новых обязанностей и через три недели или около этого поехал на доклад к императору, остававшемуся в Ялте. Как вы можете представить, я должен был доложить ему несколько малоприятных дел. Он весьма дружески принял меня: «Я очень доволен вами, Владимир Николаевич, — заявил он, дружески улыбаясь. — Я знаю, что вы собрали вокруг себя достойных людей и работаете с настроением. Я чувствую, что вы не станете обращаться со мной так, как это делал ваш предшественник, Петр Аркадьевич». Говоря между нами, Столыпин не был моим другом: мы друг друга весьма уважали, но чувства взаимной симпатии не испытывали. Тем не менее я не мог не ответить императору: «Государь, Петр Аркадьевич погиб ради вашего величества!» — «Верно, он умер, служа мне. Но он всегда стремился держать меня в тени. Как вы думаете, разве мне было приятно постоянно читать в газетах, что председатель Совета министров сделал то... Председатель Совета министров сделал то?.. А я что, не в счет? Я что, никто?»

 

Пятница, 12 марта 1915 года

В качестве цены за согласие с русскими притязаниями на Константинополь и проливы британское правительство потребовало, чтобы Россия согласилась с тем, что нейтральная зона в Персии (а именно, центральная часть Ирана, включая район Исфахани) должна быть включена в английскую зону.

Сазонов немедленно ответил Бьюкенену: «Конечно!» Таким образом, персидский вопрос, бывший яблоком раздора между Англией и Россией в течение двух столетий, был решен в одну минуту!

 

Суббота, 13 марта 1915 года

Сегодня утром скончался граф Витте, почти скоропостижно, от мозговой опухоли. Ему было шестьдесят шесть лет. Телеграфируя об этой новости Делькассе, я прибавляю: большой очаг интриг погас вместе с ним.

 

Воскресенье, 14 марта 1915 года

Прошла неделя с тех пор, как ко мне стали поступать слухи о деле, связанном с изменой. Военные власти хранили о нем строгое молчание, теперь же я знаю, насколько это дело было серьезным.

Высокопоставленный жандармский офицер, подполковник Мясоедов, ранее работавший в контрразведывательном отделе полиции, а с начала войны прикомандированный к разведывательной службе 10-й армии, был арестован в Вильно по обвинению в шпионаже в пользу Германии.

Первая информация об этом была получена от русского офицера, попавшего в плен к немцам, которому немецкий генеральный штаб обещал свободу, если тот согласится «работать» на Германию по возвращении в свою страну. Офицер сделал вид, что согласен с этим предложением и вел себя при этом настолько убедительно, что ему назвали имя человека, к которому он должен был обратиться за инструкциями в отношении сбора сведений и дальнейшей пересылки корреспонденции. Как только он прибыл в Петроград, он немедленно разоблачил подполковника Мясоедова.

Генерал Беляев, начальник Генерального штаба, нисколько не был удивлен, получив эту информацию.

Как-то в 1908 году Мясоедов, командовавший жандармами на пограничной станции Вирбаллен, был замешан в грязном деле, связанном с контрабандой. Его должны были отправить в отставку. Но в отставке он долго не пребывал. Его жена — еврейская авантюристка, которую он встретил в Карлсбаде, — стала близкой подругой госпожи Сухомлиновой. Военный министр внял мольбам своей супруги и зачислил недобросовестного офицера в свой штаб.

Мясоедов воспользовался новой должностью для того, чтобы развить торговые сделки с Германией и Австрией. Но, несмотря на всю свою хитрость и на преимущества, которые у него были в силу его служебного положения, он все же стал объектом весьма скандальных слухов и очень серьезных обвинений.

Однажды в 1911 году Гучков, лидер партии октябристов в Думе, публично обвинил Мясоедова в том, что тот находится на содержании генштаба Германии. Генерал Сухомлинов прикрыл своего подчиненного, который затем вызвал

Гучкова на дуэль. Дуэль на пистолетах состоялась на одном из островов Невы. Условия дуэли были очень строгими, расстояние между дуэлянтами — всего пятнадцать шагов. Гучков, человек большого мужества и прекрасный стрелок, спокойно предложил противнику стрелять первым. Услышав, как пуля просвистела мимо его уха, он презрительно бросил на землю свой пистолет и удалился, даже не посмотрев на удивленного Мясоедова. Когда секундант Гучкова спросил его, почему тот пощадил жизнь предателя, Гучков ответил: «Потому, что я не хочу спасти его от естественной для него смерти — через повешение!»

После этого Мясоедов продолжал свои секретные интриги в полнейшей тайне. Ежедневно он имел неограниченный доступ к военному министру и к госпоже Сухомлиновой, которым он служил в качестве маклера и посредника при передачи взяток.

В августе 1914 года он был назначен начальником разведывательной службы 10-й армии.

После того как он завербовал несколько своих подчиненных и одного летчика, офицера, в качестве сообщников, он наладил пересылки немецкому генеральному штабу сообщений о передвижениях русской армии, о ее снабжении, о настроениях общественного мнения и т.д. Летчик переправлял эти сообщения, когда летал над немецкими позициями в условленное время. Нет никаких сомнений в том, что эти подобные и регулярные сообщения во многом содействовали ряду поражений русской армии, которые только что вынудили ее эвакуировать Восточную Пруссию.

Представ перед военным трибуналом в Варшаве, Мясоедов настаивал на своей невиновности, но собранные доказательства его предательства оказались неопровержимыми. Он был приговорен к смерти и повешен 10 марта.

Суд над его сообщниками еще не закончен.

 

Понедельник, 15 марта 1915 года

Французское правительство, обсудив условия мира, которые союзники должны будут предписать Турции, поручает мне сообщить русскому правительству о компенсациях, которые Франция желает получить в Сирии.

Император, который находится в Ставке, приглашает меня там с ним встретиться, чтобы обсудить вопрос; он приглашает также Сазонова.

 

Вторник, 16 марта 1915 года

Уехав из Петрограда вчера в семь часов вечера в придворном вагоне, прицепленном к варшавскому экспрессу, я просыпаюсь сегодня утром в Вильно, откуда специальный поезд везет меня в Барановичи. До половины первого я еду по обширным равнинам, почти пустынным, которые развертывают вдали свои снежные волны, похожие на ковер из горностая.

Барановичи — бедное местечко, расположенное на большой железной дороге, которая соединяет Варшаву и Москву через Брест-Литовск, Минск и Смоленск.

Ставка расположена в нескольких верстах от местечка в прогалине леса из сосен и берез. Все службы штаба занимают десяток поездов, расположенных веером среди деревьев. Тут и там, в промежутках, виднеются несколько военных бараков да несколько казачьих и жандармских постов.

Меня отводят прямо к императорскому поезду, и император немедленно принимает меня в своем салон-вагоне:

— Я рад, — говорит он мне, — принять вас здесь, в главном штабе моих армий. Это будет еще одно наше общее воспоминание, мой дорогой посол.

— Я обязан вашему величеству радостным воспоминанием о Москве. Не без волнения нахожусь я в вашем присутствии здесь, в центре жизни ваших армий.

— Идем завтракать... Поговорим потом... Вы должны быть очень голодны...

Мы входим в следующий вагон, который состоит из курительной комнаты и длинной столовой. Стол накрыт на двенадцать приглашенных. Великий князь Николай Николаевич садится справа от императора, великий князь Петр Николаевич — слева от него. Место напротив его величества занято, согласно обычаю, князем Долгоруким, маршалом двора; я сижу с правой стороны от него, и направо от меня самого — генерал Янушкевич, начальник штаба Верховного главнокомандующего. Узость стола позволяет вести разговор с одного края на другой.

Беседа свободная и оживленная. Никакой принужденности. Император, очень веселый, спрашивает меня о моем путешествии, об успехе, недавно одержанном французской армией в Аргоннах, о действиях союзных эскадр при входе в Дарданеллы и т.д.

Затем внезапно, с блеском иронической радости в глазах:

— А этот бедный граф Витте, о котором мы не говорим. Надеюсь, мой дорогой посол, что вы не были слишком опечалены его исчезновением?

— Конечно, нет, государь!.. И когда я сообщал о его смерти моему правительству, я заключил краткое надгробное слово в следующей простой фразе: большой очаг интриг погас вместе с ним.

— Но это как раз моя мысль, которую вы тут передали. Слушайте, господа...

Он повторяет два раза мою формулировку. Наконец, серьезным тоном с авторитетным видом он произносит:

— Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением. Я увидел в ней также знак Божий.

По этим словам я могу судить, насколько Вигге его беспокоил.

Тотчас после окончания завтрака император ведет меня в свой рабочий кабинет. Это продолговатая комната с темной мебелью и большими кожаными креслами.

На столе возвышается груда больших пакетов.

— Смотрите, — говорит мне император, — вот мой ежедневный доклад. Совершенно необходимо, чтобы я прочел все это сегодня.

Я знаю от Сазонова, что он никогда не пропускает этой ежедневной работы, что он добросовестно исполняет свой тяжелый труд монарха.

Усадив меня рядом с собой, он обращает на меня взгляд сочувствующий и внимательный.

— Теперь я вас слушаю.

Тогда я излагаю ему всю программу цивилизаторской деятельности, которую Франция намерена предпринять в Сирии, в Киликии и Палестине.

После того как он заставил меня показать ему подробным образом на карте области, которые, таким образом, перешли бы под французское влияние, он заявляет мне:

— Я согласен на все ваши предложения.

Обсуждение политических вопросов окончено. Император встает и ведет меня на другой конец кабинета, к длинному столу, где развернуты карты Польши и Галиции. Указав мне общее распределение своих армий, он говорит:

— Со стороны Нарева и Немана опасность отвращена. Но я придаю большое значение операциям, которые начались в районе Карпат. Если наши успехи будут продолжаться, мы скоро овладеем главными перевалами, что нам позволит выйти на венгерскую равнину. Тогда наше дело получит более быстрый ход. Идя вдоль Карпат, мы достигнем ущелий Одера и Нейссы. Оттуда проникнем в Силезию...

Император отпускает меня со следующими словами:

— Я знаю, что вы уезжаете сегодня вечером. Но мы еще увидимся за чаем. Если же у вас нет ничего более интересного, я поведу вас посмотреть кинематографические картины, которые изображают наши действия в Армении и которые очень интересны.

Я покидаю императора в половине третьего.

После разговора с Сазоновым я отправляюсь к главнокомандующему, поезд которого расположен в нескольких метрах отсюда.

Великий князь принимает меня в просторном и комфортабельном кабинете, устланном медвежьими шкурами и восточными коврами. Со своей обычной откровенностью и решительностью он говорит мне:

— Я должен побеседовать с вами о важных вещах. Это не великий князь говорит с господином Палеологом, это — главнокомандующий русскими армиями официально обращается к французскому послу. В качестве главнокомандующего я должен вам заявить, что немедленное содействие Италии и Румынии требуется настоятельной необходимостью. Не толкуйте все же эти слова как вопль отчаяния. Я остаюсь убежденным, что с Божьей помощью мы победим. Но без немедленного содействия Италии и Румынии война продолжится еще очень долгие месяцы и будет сопровождаться ужасным риском.

Я отвечаю великому князю, что французское правительство не переставало увеличивать свои старания, дабы приобрести нам содействие Японии, Греции, Болгарии, Румынии, Италии — г-н Делькассе стучался во все двери. В данный же момент он ухищряется, чтобы увлечь румынское и итальянское правительства. Но я не скрываю, что притязания России на Константинополь и проливы сделают, может быть, невозможным вступление этих двух правительств в наш Союз.

— О, это дело дипломатов... Я не хочу об этом ничего знать... Теперь побеседуем откровенно.

Он предлагает мне папиросу, усаживает рядом с собой на диване и задает мне тысячу вопросов относительно Франции. Дважды он мне говорит:

— Я не нахожу слов, чтобы выразить восхищение, которое мне внушает Франция.

Ход разговора приводит нас к течению войны. Я передаю великому князю то, что император только что сообщил мне относительно плана об общем наступлении на Силезию по ущельям Одера и Нейссы.

— Признаюсь вам, что мне стоит некоторого труда примирить этот проект с тревожными перспективами, которые мне открыло ваше заявление.

Лицо великого князя внезапно темнеет:

— Я никогда не позволю себе оспаривать мнение его величества, кроме тех случаев, когда он сделает мне честь спросить мое мнение...

Пришли сказать, что император ждет нас к чаю.

Великий князь ведет меня с собой. По пути он показывает мне свой вагон — помещение, столь же остроумно устроенное, сколь и комфортабельное. Его спальня, освещаемая четырьмя окнами на одной стороне вагона, заключает в себе лишь очень простую мебель, но стены совершенно покрыты иконами: их штук двести.

После чаю император ведет меня в кинематограф, устроенный в сарае. Длинный ряд живописных картин изображает недавние действия русских армий в областях Чороха и Агры-Дага. Смотря на эти гигантские стены восточной Армении, этот хаос громадных гор, остроконечных и изрезанных хребтов, я постигаю, каково должно быть мужество русского солдата, чтобы продвигаться вперед в такой стране при тридцати градусах мороза и беспрерывной снежной буре.

По окончании сеанса император уводит меня в свой вагон, где я с ним прощаюсь.

В половине восьмого я уезжаю с Сазоновым в Петербург.

 

Пятница, 19 марта 19145 года

Вчера, во время генеральной атаки фортов, которые господствуют над входом в Дарданеллы, союзнические эскадры понесли крупные потери. Французский крейсер «Буве» подорвался на дрейфующей мине; броненосец «Голуа» был выведен из строя, а два английских броненосца «Неотразимый» и «Океан» были потоплены.

 

Суббота, 20 марта 1915 года

В общественные круги стала просачиваться новость о предательстве Мясоедова, несмотря на молчание прессы. Как бывает в таких случаях, у людей разыгралось воображение вплоть до поиска соучастников измены среди самых высших рядов императорского дворца. Царит всеобщее возбуждение.

Мне по секрету показали письмо, которое недавно написал Керенский, депутат Думы от фракции социалистов-трудовиков, на имя Родзянко, председателя Думы, с просьбой созвать немедленное заседание Думы с целью обсуждения вопросов, вызванных делом Мясоедова:

«Центром всего этого предательства, — писал он, — является Министерство внутренних дел... Русскому обществу достаточно хорошо известно, что те, кто находится во главе этого министерства, направляют свои усилия исключительно на то, чтобы восстановить, и как можно скорее, те старые и тесные отношения с прусской монархией, которые были необходимой опорой для наших доморощенных реакционных кругов. Дума должна защитить страну от этих ударов ножом в спину. От имени моих избирателей я прошу вас, господин Родзянко, настоять на немедленном созыве Думы с тем, чтобы она могла выполнить свой долг контролировать деятельность исполнительной власти в это такое тяжелое время».

Конечно, Родзянко ничего сделать не смог.

 

Воскресенье, 21 марта 1915 года

Чувствуя себя несколько обеспокоенным в результате моей недавней беседы с великим князем Николаем, я должен был встретиться с генералом Беляевым, начальником Генерального штаба и расспросить его о сложившейся ситуации с обеспечением русской артиллерии боеприпасами. Ниже следует резюме его ответов на мои вопросы:

1 ) Ежедневное производство артиллерийских снарядов в настоящее время равно в лучшем случае 20 000 единицам.

2) Если заказы заграницей будут выполняться согласно контрактным срокам, то русская артиллерия будет иметь к концу мая ежедневно 65 00 снарядов (из них 26 000 ожидаются из Англии и Америки). Это число к концу сентября достигнет 85 000.

3) При условии применения методов, используемых французской индустрией, наше производство снарядов могло бы увеличиться после июля на 10 000 единиц. Но если этот результат будет достигнут, то тогда вся организация русской промышленности должна быть фундаментально изменена.

Я настоятельно прошу Париж, чтобы в Россию была направлена группа технических инструкторов.

 

Понедельник, 22 марта 1915 года

После осады в течение четырех с половиной месяцев сегодня утром крепость Перемышль капитулировала.

Со стратегической точки зрения это событие не имеет особенного значения; но с моральной оно было как нельзя кстати, чтобы ободрить русское общественное мнение.

 

Вторник, 23 марта 1915 года

Сегодня вечером я обедал у графини Марии Шуваловой, урожденной Комаровой, вдовы графа Павла Андреевича, который был послом в Берлине и генерал-губернатором Польши. Помимо меня она пригласила на обед великую княгиню Марию Павловну, министра внутренних дел Маклакова, бывшего посла в Константинополе князя Радзивилла и других.

После обеда у меня состоялась продолжительная беседа с Маклаковым, который интересовался моей последней аудиенцией у императора. Я с удовольствием подробно рассказал ему о том, как император всей своей беседой убедил меня в его решимости продолжать войну.

Маклаков не переставал повторять:

— Я очень рад слышать это от вас! Конечно, мы должны сражаться до победного конца, да, до победного конца! Теперь я в этом совершенно уверен: Бог ниспошлет нам победу!

Но его лицо отдавало смертельной белизной; у него был измученный вид, чувствовалось, что у него очень подавленное настроение. Длительное время он оказывал поддержку подполковнику Мясоедову и теперь сознавал, что император рассержен на него и что час его падения близок.

Великая княгиня Мария Павловна проявляла не меньший интерес к тому, какое впечатление на меня произвела поездка в Барановичи. Когда я поделился с ней своими мыслями, она сказала:

— Мне всегда становится легче на душе, когда император находится вдали от императрицы. Именно она подсказывает ему неверный путь. — Затем она добавила: — Я хочу задать вам один нескромный вопрос.

— К вашим услугам, мадам.

— Правда ли, что предательство Мясоедова было раскрыто французской полицией и что император вызвал вас в Барановичи именно по этой причине, желая переговорить по этому вопросу? А также правда ли, что граф Витте покончил с собой, когда узнал, что в вашем распоряжении есть доказательства его сделок с Германией?

— О деле Мясоедова я узнал только за три или четыре дня до того, как он был осужден, и узнал об этом от русского офицера. Что же касается графа Витте, то мне доподлинно известно, что он скончался совершенно неожиданно от церебральной опухоли.

— Я верю вам. Но общество предпочитает мою выдумку вашей правде.

 

Среда, 24 марта 1915 года

Если русский роман представляет такой интерес в связи с тем, что он является выражением национального мышления и национальной души, если с этой точки зрения так поучительны произведения Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова, Короленко, Горького, то русская музыка помогает нам еще глубже проникнуть в глубину народного сознания и народных чувств. Ренан говорил о Тургеневе: «Ни один человек никогда не становился до такой степени воплощением своего народа. Мир русского человека жил в нем, говорил его устами; поколения предков, погруженные в безмолвный сон веков, пробудились и заговорили благодаря ему».

И не является ли это еще более верным в отношении Бородина, Муссоргского, Римского-Корсакова, Чайковского, Глазунова, Балакирева, Лядова? Песни, оперы, балеты, симфонии, оркестровые и фортепьянные произведения, каждое из этих сочинений несет на себе отпечаток земли русской и самого русского народа. Во всем этом можно обнаружить самую пленительную, самую обворожительную и самую убедительную особенность темперамента и характера русских людей — их постоянное тревожное состояние, их поспешные и непреодолимые импульсы, их смутные и мучительные, бессильные и противоречивые устремления; их склонность к меланхолии, их неотвязную мысль о таинственном и о смерти, их потребность излить свою душу и предаться мечтам, их восприимчивость к эмоциональной невоздержанности; их зависимость от собственных страстей — пусть самых нежных и утонченных или самых безумных; их способность к страданиям и смирению, с одной стороны, и к гневу и жестокости — с другой; их чувствительность к зову природы, к ее самым разнообразным голосам, к ее усыпляющей и ужасающей магии; их смутное предчувствие всего, что приносят с собой рок, тьма, трагедия и чудовищное преступление, которые окутывают землю, душу и историю России.

Сегодня днем я был до глубины души захвачен всем этим, когда навестил госпожу С. и она в течение двух часов пела мне отрывки из произведений Мусоргского: «Колыбельная», «Элегия», «Гопак», «Интермеццо», «Танцы смерти» и из других. Произведения великолепные своим реализмом и своим выражением чувств. В этих работах сила музыкального воплощения, вся мощь внушения ритмом и мелодией, судя по всему, достигают своей наивысшей точки.

Тем не менее Мусоргский пошел еще дальше как интерпретатор национального сознания. Его две лирические драмы «Борис Годунов» и «Хованщина», с их дивной красотой, представляют собой документ первостепенного значения для истинного понимания русской души.

Несколько дней назад я был на представлении «Хованщины». Действие оперы разворачивается в конце семнадцатого столетия: она вкратце излагает ход той беспощадной борьбы, которую Петр Великий вел в течение своего правления против старого московского духа, против варварской, необразованной и фанатичной России бояр и монахов, раскольников и стрельцов.

Все страсти этого мрачного периода представлены одна за другой на сцене с чрезвычайной жизненной правдивостью. Как и в «Борисе Годунове», главным героем оперы, ее основным действующим лицом, является народ. Жизнь страны проходит через один из величайших кризисов, и с этой точки зрения последний акт оперы, который становится ее вершиной, отличается величием.

Преследуемые царскими солдатами, раскольники находят прибежище в избе, затерянной в самой глуши леса. Их глава, престарелый Досифей призывает их скорее умереть, чем отречься от своей веры: он наставляет их принять смерть от огня, от «красной смерти». После нескольких полных исступления, душераздирающих эпизодов, все раскольники — мужчины, женщины, девушки и дети — соглашаются покончить жизнь самоубийством: все они страстно желают принять мученичество. В риге они разжигают погребальный костер. Престарелый Досифей произносит проповедь: в ответ ему поют религиозные гимны. Неожиданно вспыхивает вязанка хвороста: двери избы закрываются. Кажется, что клубы дыма возносят замирающие звуки религиозных гимнов к небесам. Когда горящая крыша рушится на груду тел, в этот момент на сцену стремительно вторгаются солдаты царя.

В течение более ста лет самосожжение, принятие смерти от огня, «красной смерти», было в ходу у секты раскольников и стоило оно тысячи и тысячи жизней. Первым апостолом ужасной доктрины был простой мужик Василий Волосатый, который родился примерно в 1630 году в Сокольске, около Владимира. Он обычно говорил: «На земле правит Антихрист, и священники церкви постыдно подчиняются ему. Получение от них причастия или крещения, бракосочетания или помазания означает получение знака Антихриста. Грехи того, кто отмечен этим знаком, никогда не будут прощены. Тогда как же этот человек сможет обрести спасение? Только при помощи самоубийства. Другого пути нет. И если мы думаем об этом, то как мы можем колебаться? Бросившись в огонь, мы немедленно спасаемся от силы Антихриста. Мы отделываемся от всего, что накоплено в нас: мы умираем с незапятнанной верой и с чистой душой. В обмен за несколько минут мучений мы получаем вечное блаженство: мы сразу же вступаем в круг святых...»

Волосатовщина распространялась с необычайной быстротой по всей России; она приобретала особую популярность среди крестьян и монахов. Ее основные центры находились во Владимире, Костроме, Суздале, Ярославле, Новгороде, Онеге, Вятке, Перми и в Западной Сибири. Каждый год насчитывал тысячи жертв. В Пошехонье в 1685 году одно аутодафе принесло смерть семистам человек. От Петра Великого потребовалась вся его дикая энергия, чтобы прекратить безумие.

Но с тех пор тот же самый экстраординарный феномен время от времени появлялся вновь. В Олонецкой губернии в 1860 году неожиданно вспыхнула эпидемия самосожжения. Царская полиция была вынуждена действовать с бесжалостной строгостью для того, чтобы справиться с этой эпидемией.

Даже в наше время в анналах русских сект хранятся несколько случаев добровольного и массового аутодафе. В 1897 году деревня раскольников Тарнов на реке Днестр была буквально терроризирована проповедью сумасшедшей пожилой женщины по имени Виталия, которая объявила о пришествии Антихриста; он воплотился у нее в виде переписи населения, которое тогда проводили административные власти. Когда переписчики появились в Тарнове, они столкнулись с пустынными улицами и забаррикадированными дверьми. Через полуоткрытое окно высунулась рука, державшая следующее заявление протеста:

«Мы — истинные христиане. Дело, с которым вы явились сюда, отчуждает нас от Христа, нашей божественной, единственной родины. Поэтому мы не подчинимся вашим приказам и не дадим вам наши имена. Мы скорее умрем за Христа».

Прибывшие чиновники удалились, заявив, что они вскоре вернутся вместе с полицией.

Все мужики деревни немедленно собрались в доме Виталии на совет. Переписи населения — которая была ничем иным, как вечным проклятием, — следовало любой ценой избежать. После краткого обсуждения все собравшиеся, мужчины и женщины, решили заживо зарыть себя вместе с детьми. Со страстным, но печальным рвением они лихорадочно вырыли четыре подземных туннеля. Затем облачившись в саван и взяв в руки свечи, они прочитали собственные погребальные молитвы. Виталия в последний раз обратилась к ним, не скрывая ужасных страданий, ожидавших их, но которые откроют для них врата небес. Затем, распевая религиозные гимны, они все прыгнули в ямы, обрушив на себя земляные стены. Когда власти узнали об этом и принялись выкапывать тела, то выяснилось, что смертная агония мучеников продолжалась целый день, если не дольше.

Подобные трагические эпизоды редки, но религиозные секты, которые кишат в тени православия, не перестают подавать примеры коллективной экзальтации. Иногда в той или иной деревне вспыхивает эпидемия сатанинской одержимости, которая распространяется вширь и вдаль. Иногда скит или монастырь становится центром пророческого движения. Иногда волна идеалистического или чувственного мистицизма сбивает с толку целый район.

Одно из самых странных подобных проявлений мистицизма, которые наблюдались в последние годы, произошло в окрестностях Киева в секте малиованистов, принявшее форму утраты чувства запаха в его чистом виде. В своем экстазе верующие, простые крестьяне, считали, что они неожиданно почувствовали запахи неописуемой сладости. С радостными лицами они повсюду бегали, обнюхивая и благословляя друг друга, убежденные в том, что им стал доступен «запах святого духа».

Факты подобного рода, которым несть числа во внутриполитической истории России, свидетельствуют об одной из самых характерных черт национального темперамента. Ни один народ не податлив до такой степени проповедям и апостольству. Ни в одной другой стране, за исключением, возможно, мусульманского востока, народные массы не поддаются так легко внушению и так не способны противостоять умственному одурманиванию. Нигде еще психические волны не распространяются так быстро и так далеко. Таким образом, каждая стадия развития русского народа отмечена религиозной, духовной или политической эпидемией.

В этом отношении анархистские беспорядки 1905 года дают наиболее красноречивое и внушительное доказательство. Жестокие мятежи на флоте и в армии, побеги черносотенцев, опустошение балтийских провинций, погромы армян и евреев были на самом деле ничем иным, как эпидемиями резни, грабежа и поджога. В каждом из этих трагических случаев их участники подвергались практически немедленному умственному одурманиванию. Своей восприимчивостью к любой форме пропаганды и бессилием своих личных реакций на внешнее психологическое воздействие мужик вновь продемонстрировал, каким он был отсталым, как он был близко к природе и как сильно он был рабом собственных инстинктов.

 

Суббота, 27 марта 1915 года

Во всех творениях в области русского романа нет женских образов более привлекательных, более сладострастных, отмеченных более глубокой и правдивой жизненностью, чем героини «Дыма» и «Анны Карениной». Для одной и для другой героини этих художественных произведений Тургенев и Толстой использовали модель из самой жизни.

Ирина из «Дыма» сама раскрыла участие в ее секрете. Когда это прекраснейшее создание, но вместе с тем такое кокетливое, такое искреннее, такое эгоистичное и такое страстное, пытается вновь завладеть человеком, за которого она когда-то должна была выйти замуж и которым она пожертвовала ради личных корыстных интересов, то с целью оправдать себя она ссылается на то, что ее разорившиеся родители позорно спекулировали на ее красоте; она предстала перед судом и там привлекла внимание весьма высокопоставленного лица, которое выдало ее замуж за толстого, послушного генерала для того, чтобы сделать ее своей любовницей. При воспоминании об этом перенесенном унижении она шепчет, опустив глаза: «Это странная и печальная история!» Эта молодая девушка была княгиней Александрой Сергеевной Долгорукой, а весьма высокопоставленным лицом, влюбившимся в нее был сам император Александр II. К 1860 году ее влияние на императорского любовника, те щедроты, которыми он осыпал ее, ее острый и быстрый ум, а также благородные манеры стали причиной того, что ее прозвали «великой мадемуазель». Вскоре царь выдал ее замуж за генерала Альбединского, для которого таким образом совершенно неожиданно открылась возможность сделать блестящую карьеру: он скончался губернатором Польши. До последнего часа Александра Сергеевна оставалась другом и доверенным лицом Александра II. Ее брат, князь Александр Долгорукий, стал гофмаршалом императорского двора во время правления Александра III. Одна из ее сестер вышла замуж за нынешнего гофмаршала, графа Павла Бенкендорфа.

Приключение Анны Карениной также было результатом жизненного наблюдения. Характер Алексея Каренина, основные черты образа самой Анны были позаимствованы Толстым из действительности — это была тайная драма, которая только что произошла в семейной жизни весьма достойного и набожного Константина Победоносцева, знаменитого обер-прокурора Священного синода.

 

Воскресенье, 28 марта 1915 года

Вчера император показал Сазонову письмо, которое он только что получил от князя Готтфрида фон Гогенлоэ, занимающего в настоящее время пост австро-венгерского посла в Берлине после двенадцати лет службы в качестве военного атташе королевского и императорского посольства в России.

Напоминая о дружеском расположении, которое император всегда выказывал ему, князь Гогенлоэ сообщает, что он готов отвечать за пацифистские настроения императорского двора Вены; поэтому он предлагает царю направить в Швейцарию представителя России, наделенного конфиденциальными полномочиями для переговоров с эмиссаром императора Франца-Иосифа; он не сомневается, что можно будет легко найти базу для почетного мира.

— Это письмо, — заявил Сазонов, — свидетельствует о том, что моральное состояние Австрии очень низкое. Но никакого ответа на письмо послано не будет: старый Франц-Иосиф еще недостаточно устал от войны, чтобы принять условия, которые мы ему навяжем.

Я ничего не ответил, поскольку Делькассе проинструктировал меня не произносить ни слова, которое бы заставило Россию думать, что мы не оставляем ей Австрию целиком. Но как и в силу каких умственных расстройств в Париже не понимают, насколько важно для нас, чтобы Габсбурги вышли из тевтонской коалиции? Разве наша военная ситуация настолько уж хороша? Может ли сомнительная помощь, которую мы ожидаем от Италии, когда-либо стоить столько же, сколько будет стоить для Германии немедленная и невосполнимая потеря в виде отхода от нее Австрии?

 

Вторник, 30 марта 1915 года

С самого начала войны на долю евреев Польши и Литвы выпали самые тяжкие испытания. В августе их вынудили «всей массой» покинуть прифронтовую зону, не дав даже времени на сбор личных вещей. После короткой передышки их высылка возобновилась, причем в самой поспешной, массовой и жестокой манере. Все иудеи Гродно, Ломжи, Плоцка, Кутно, Лодзи, Петрокова, Калиша, Радома и Люблина были вывезены в направлении Подолья и Волыни. Повсюду процесс депортации отмечался сценами насилия и грабежа под самодовольным оком властей. Сотни тысяч этих бедняг можно было увидеть бредущими в снегу, гонимыми, словно скот, взводами казаков, брошенными на произвол судьбы на железнодорожных станциях, скученными на открытом воздухе вокруг городов, умиравших от голода, от усталости и от холода. И, словно для того, чтобы поднять их дух, эти жалкие толпы людей повсюду встречало одно и то же чувство ненависти и презрения, одно и то же подозрение в шпионаже и в измене. В своей долгой и скорбной истории Израиль никогда не знавал более трагичной миграции. И тем не менее в рядах русской армии сражались, и сражались неплохо, 240 000 солдат еврейской национальности!

 

Среда, 31 марта 1915 года

Еще одно оживленное обсуждение с Сазоновым проблемы территориальных притязаний итальянского правительства в Дальмации.

— Территориальные требования Италии, — заявил Сазонов, — представляют собой вызов славянской совести!.. Не забывайте, что святой Исаак Далматский является одним из самых высокочтимых святых в православном календаре!

Я ответил довольно резко:

— Мы взялись за оружие для того, чтобы спасти Сербию, поскольку гибель Сербии означала бы окончательную гегемонию тевтонских держав; но мы не сражаемся ради осуществления фантастических мечтаний славянства. Вполне достаточно жертвы Константинополя!

 

Четверг, 1 апреля 1915 года

Сегодня — Чистый четверг. В соответствии с традициями императорского двора послы и посланники католических держав приглашены в парадной форме в мальтийскую церковь, чтобы присутствовать на мессе и принять участие в крестном ходе Гроба Господня.

Церковь, построенная по плану латинских соборов и украшенная коринфскими колоннами, находится рядом с великолепным зданием Пажеского корпуса. На фасаде церкви можно увидеть следующую надпись, выполненную латинскими буквами: «Святой Иоанн Предтеча Император Павел Магистр Госпитальеров».

Внутри церкви на всех стенах — мальтийский крест. Слева от клироса под пурпуровым балдахином поставлен позолоченный трон, на котором восседал император Павел, когда вел заседания совета Мальтийского ордена.

Среди всех фантастических и парадоксальных импровизаций, которыми отмечено экстравагантное правление Павла I, конечно, самым непостижимым является манифест от 22 сентября 1798 года. В этом манифесте царь-самодержец, блюститель православной церкви, объявил, что он взял «под свое верховное руководство» независимый орден Святого Иоанна Иерусалимского, сместил гроссмейстера госпитальеров Фердинанда Гомпешского и перевел столицу братства в Санкт-Петербург.

Что он имел в виду? Хотел ли он отобрать Мальту у французов, чтобы обеспечить для русского флота морскую базу в Средиземном море? Но Англия не допустила бы этого ни при каких обстоятельствах. Замышлял ли он нечто еще более грандиозное: объединение греческой и латинской церквей? Но папа римский Пий VI самым решительным образом протестовал против смещения Гомпеша. Может быть, он позволил себе просто помечтать о возрождении мистицизма и рыцарства?.. Столько несбыточных мечтаний, столько загадок... Мы никогда не сможем разобраться в непоследовательной фантазии нелепого и безумного самодержца.

 

Пятница, 2 апреля 1915 года

Сегодня утром я вернулся в мальтийский монастырь, чтобы присутствовать на великой церемонии — Преждеосвященной литургии.

В том настроении, когда в голове постоянно присутствует мысль о войне, сегодняшняя служба принимает особый, хватающий за душу, выразительный характер. Священники в черном, голый алтарь, полумрак в храме, крест, прикрытый темным покрывалом, — в память о великой жертве, принесенной на Голгофе, — возвышенный рассказ о Страстях Господних, поведанный святым Иоанном, и, наконец, торжественное богослужение, в котором не забыт ни один из видов человеческих страданий, — какое все это незабываемое дополнение к трагическому образу сегодняшнего часа! С глубоким волнением я думал о тысячах французов, отдавших свою жизнь ради спасения Франции, и о тех грядущих тысячах, которые погибнут, чтобы принести ей победу.

В этом году сроки Пасхи по католическому и русскому календарю совпадают. Поэтому начиная со вчерашнего дня все церкви Петрограда принарядились в полную красу своего азиатского и византийского великолепия. Когда с наступлением вечера входишь в церковь, то контраст ее внутреннего убранства с тусклой и туманной улицей настолько поразителен, что кажется, будто вступаешь в огнедышащее горнило или в помещение, объятое пламенем сверкающих драгоценностей, пурпура и золота.

Выпив чая вместе с госпожой П., я затем сопроводил ее в Исаакиевский собор, потом в Казанский собор и, наконец, в Преображенский собор.

Во всех этих трех соборах пение хоров отличается чрезвычайной красотой. Я не знаю никакой другой страны, кроме России, где церковное пение достигает таких высот таинства и величественности только за счет вокальной полифонии. Хор примерно из ста певцов располагается около иконостаса. В самом заднем ряду стоят басы, затем баритоны. В двух передних рядах хора стоят мальчики, контральто и сопрано. Их наивное и серьезное выражение лица всегда напоминает мне восхитительный барельеф Донателло. Безукоризненное исполнение свидетельствует не только о замечательной технической подготовке, но более всего о естественной музыкальной одаренности высшего порядка. Каким бы ни было хитроумным переплетение голосов, изысканным их модулирование и сложным их созвучие, хористы безошибочно выдерживали такт и мелодию без какой-либо помощи аккомпанемента. Я мог стоять часами, слушая эти религиозные гимны, старые песнопения, псалмы, речитативы.

Многие из этих музыкальных пьес, которые я слушал сегодня, своими корнями уходят в примитивную восточную литургию, но некоторые — и не самые худшие из них — вполне современные, это произведения Бортянского (который скончался в 1825 году и известен, как «русский Палестрина»), Глинки, Соколова, Бахметьева, Римского-Корсакова, Чайковского, Архангельского и Гречанинова. Что особенно замечательно во всех этих произведениях, так это их глубокое религиозное чувство, призыв к самым таинственным уголкам души, прикосновение к самым заветным уголкам сердца. Они находят и с редким чувством развивают все лирические элементы, которые таит в себе христианская доктрина. Они последовательно передают порывы молитвы, вздохи отчаяния, призывы к милосердию, сигналы бедствия, возгласы страха, мучительный голос раскаяния, горячность сожаления, горе самоуничижения, вспышки надежды, излияние любви, восторг экстаза, великолепие славы и блаженства. Временами трагические эффекты принимают форму чрезвычайной и безграничной интенсивности за счет неожиданного вмешательства двух или трех басов, чьи исключительные регистры опускаются на октаву ниже нормальной. С другой стороны, кристально чистые голоса мальчиков возносятся так высоко и с такой сладостной чистотой, что кажутся нематериальными, сверхчеловеческими, ангельскими. Небесные голоса, которые художник брат Анжелико слышал в глубине своей души, когда рисовал картину, изображавшую хор ангелов, не могли быть более неземными.

Во всех трех соборах собрались огромные толпы народа. Были представлены все его классы, но большинство состояло из неимущих людей, из бедных крестьян. Именно за последними было интереснее всего наблюдать. Прежде всего, как бы не были они бедны, каждый из них, без исключения, входя в собор, вынимал из кармана несколько копеек, чтобы купить свечку и поставить ее перед иконой. Затем они начинали молиться в русском стиле; а именно: они, не переставая, осеняли себя крестом, тяжело при этом вздыхая, постоянно преклоняли колени и падали ниц. Многие из их были худыми и выглядели истощенными в результате Великого поста. Обычно от их лиц исходила простая, полная послушанием и сосредоточенностью, вера. Во многих случаях на их лицах застыло выражение смутной и печальной мечтательности. То и дело то один, то другой из них смахивал слезу со впалой щеки тыльной стороной руки. Но наиболее впечатляющее зрелище толпа народа производила тем, как она самым внимательным образом внимала ходу церковной службы. Их головы покачивались, а тела двигались в унисон с тактом ритмов и с узорами мелодий. Казалось, что сама музыка течет у них в крови притягательными флюидами.

 

Суббота, 3 апреля 1915 года

Официальное коммюнике объявляет в весьма сдержанных выражениях о приговоре и о казни через повешение подполковника Мясоедова, «признанного виновным в преступной связи с агентами вражеской державы». Коммюнике добавляет, что судебные власти заняты «выяснением всех вопросов, относящихся к соучастию в этом деле».

Эта последняя фраза вызвала явное чувство любопытства у общественности, которая уже давно находилась в состоянии возбуждения и недоверия к властям, а также готовности повсюду видеть измену.

 

Воскресенье, 4 апреля 1915 года

Сегодня вечером у меня была продолжительная беседа с великим князем Сергеем Михайловичем, которого я дотошно расспрашивал о производственной деятельности военных заводов.

Генеральный инспектор артиллерии, великий князь Сергей Михайлович, выполняя свои обязанности, проявляет редкие качества компетенции, методичности и умение осуществлять руководство. Он — глубокий знаток всех технических проблем, работает четырнадцать часов в сутки и безжалостно относится к любым проявлениям небрежности и некомпетенции. Но все его усилия идут прахом перед лицом рутины, безразличия и нечестности государственных служб. Обескураженный и испытывающий отвращение к делу, которым он занимается, вчера он сказал одному из моих дипломатов, к которому он относится с особым уважением: «Французская промышленность достигла производства 100 000 снарядов в день. Мы же у нас производим едва 20 000. Какой позор! Когда я думаю, что это проявление бессилия — все, что наша система самодержавия способна продемонстрировать, то мне хочется стать республиканцем!»

Недостаток боеприпасов означает, что роль русской артиллерии в сражении практически незаметна. Вся тяжесть войны падает на плечи пехоты, и результатом этого является катастрофическая трата человеческой жизни. День или два тому назад один из помощников великого князя Сергея Михайловича, полковник Энгельгардт, сказал моему второму военному атташе: «Мы оплачиваем преступления нашей администрации кровью наших солдат».

Позавчера банда вооруженных болгар численностью примерно в 2000 человек проникла на территорию Сербии у Валандово и попыталась разрушить железнодорожную станцию в Струмице, недалеко от реки Вардар. Нападение было совершено по всем правилам тактики и с применением пулеметов; доказано, что в банде находились болгарские офицеры.

Как предзнаменование, этот инцидент представляется серьезным. Если царь Фердинанд хотел пробудить агрессивные инстинкты в своем народе, то он, конечно, стал бы размахивать перед его лицом македонской ветошью.

 

Понедельник, 5 апреля 1915 года

В будущем историки будут продолжать спорить по поводу того, действительно ли император Павел I был сыном Петра III или он обязан своим рождением блестящему офицеру Сергею Салтыкову, который возглавлял бесконечный список любовников его матери.

Если последнее предположение подтвердится, то потомки Екатерины Великой не могут считаться истинными наследниками Романовых. Но каким бы ни было решение этой семейной загадки, проблема все же остается. Прослеживает ли царь Николай II свою родословную из той же семьи, что и его народ? Принадлежит ли он к той же расе? Другими словами, какая доля русской крови течет в его венах?

Весьма незначительная... Вот его родословная:

1. Царь Алексей Михайлович (1629—1676) женился на Наталье Нарышкиной (1655—1694).

2. Их сын Петр Великий (1672—1725) женился на ливонской женщине, Екатерине Скавронской (1672—1727).

3. Их дочь Анна Петровна (1708—1728) вышла замуж за Карла Фредерика, герцога Гольштейн-Готторпского (1700— 1739).

4. Их сын Петр III (1728—1762) женился на Екатерине, принцессе Ангальт-Цербстской (1729—1796).

5. Их сын Павел I (1754—1801) женился на Марии Федоровне, принцессе Вюртембергской (1759—1828).

6. Их сын Николай I (1796—1855) наследовал трон от своего брата Александра I (1777—1825) и женился на Александре Федоровне, принцессе Прусской (1798—1860).

7. Их сын Александр II (1818—1881) женился на Марии Александровне, принцессе Гессен-Дармштадтской (1824— 1880).

8. Их сын Александр III (1848—1894) женился на Марии Федоровне, принцессе Датской (1847—....).

9. Их сын Николай II (1868—....) женился на Александре Федоровне, принцессе Гессен-Дармштадской (1872—....).

10. Их сын Алексей (1904—....) нынешний цесаревич.

Когда родился Петр III, то наследники Романовых в своих венах имели одну четвертую русской крови и три четвертых — немецкой.

С каждой последующей ступенью национальный элемент теряет половину своего коэффициента, так что доля русской крови снижается до 1/₁₆ в Николае I, до 1/₃₂ в Александре II, до 1/64 в Александре III, до ¹/128 в Николае II и только до 1/256 в царевиче Алексее.

Поэт Пушкин любил подшучивать над «тевтонизмом» современных Романовых. Однажды вечером, чтобы проиллюстрировать свое саркастическое отношение к ним, он попросил принести несколько стаканов, бутылку красного вина и графин воды. Он расставил стаканы в ряд и наполнил первый стакан вином до краев: «Этот стакан, — заявил поэт, — представляет собой нашего славного Петра Великого: это полностью русская кровь со всей своей чистотой и мощью. Посмотрите, как сверкает этот рубин!»

Во втором стакане он смешал вино с водой в равном количестве. Третий стакан он наполнил на одну четверть вином и на три четверти водой, а затем продолжал таким же образом наполнять каждый пустой стакан в соответствии с той же обратно пропорциональной профессией.

В шестом стакане, представлявшем цесаревича, будущего Александра III, доля вина стала уже настолько малой (¹/₃₂), что жидкость в стакане была только слегка окрашена им.

Я продолжил эксперимент Пушкина вплоть до нынешнего царевича. Диспропорция между двумя жидкостями настолько велика (1/₂₅₆), что присутствие вина в стакане более недоступно глазу.

 

Вторник, 6 апреля 1915 года

На протяжении последних нескольких дней русская армия осуществила ряд наступательных операций в Западных Карпатах. Несмотря на труднопроходимую местность, ей удается удерживать в своих руках основные вершины гор на фронте в 100 километров. Но враг по-прежнему оказывает сопротивление в Ужокском перевале, который является ключом ко всему району.

Эти наступательные операции являются прелюдией к всеобщему наступлению, о котором три недели назад мне говорил император.

Одновременно проходит крупная концентрация войск по всей Галиции, особенно в районе Тарнова и вдоль реки Дунаец.

 

Четверг, 8 апреля 1915 года

В распоряжении Сазонова находится ряд секретных документов, расшифрованных телеграмм и перехваченных писем, из которых совершенно очевидно следует, что недавнее вторжение болгарской банды на территорию сербской Македонии было результатом сговора между Веной и Софией. Сазонов опасается, что в недалеком будущем будут осуществлены новые бандитские налеты, которые повлекут за собой непоправимые последствия, — на что и рассчитывает Австрия. Поэтому он приглашает французское и английское правительство направить совместно с Россией протест болгарскому правительству, выдержанный в строгом тоне.

— Я не жду, — заявил мне Сазонов, — что этот протест повлечет за собой какие-либо изменения в позиции кабинета Радославова по отношению к нам; но болгарский народ должен знать, куда ведет его это правительство.

 

Пятница, 9 апреля 1915 года

Результат анализа, проведенного моим военным атташе, свидетельствует о том, что ситуация с проблемой снабжения русской армии боеприпасами складывается следующим образом.

В настоящее время ежедневно производство орудийных снарядов выражается в числах от 15 000 до 18 000 единиц.

Если заграничные заказы будут выполнены в срок в соответствии с контрактами, то русская артиллерия будет иметь:

28 000 снарядов ежедневно к концу мая;

42 000 -»- -»- к концу июля;

58 000 -»- -»- к концу сентября.

Если это так, то как император может думать о том, чтобы начать генеральное наступление на Силезию уже в следующем месяце?

 

Суббота, 10 апреля 1915 года

Сегодня днем престарелый Горемыкин, председатель Совета министров, нанес мне неожиданный визит для того, чтобы «побеседовать в неформальной обстановке».

Мы говорили о сложившейся общей ситуации, которую он оценил как «отличную», но я знаю, что его официальный оптимизм прикрывает мысленные оговорки и скептические размышления.

Обсуждая проблему Константинополя, я посчитал нужным напомнить ему, что разрушение тевтонской мощи должно быть по-прежнему главной и важнейшей целью наших совместных усилий:

— Я знаю мнение императора по этому вопросу, — сказал я, — поэтому я уверен и в вашем. Но понимает ли это русский народ в достаточной мере?

Он ответил мне с большим пылом, чем я ожидал от этого искушенного Нестора:

— Русский народ ненавидит немцев: он ненавидит их до глубины души. Вам нет нужды опасаться, что из-за Константинополя он забудет о Берлине!

Затем я задал ему вопрос о проблеме, которая некоторое время не давала мне покоя, о проблеме Украины. Он резко ответил:

— Проблемы Украины не существует!

— Но нет никаких сомнений в том, что Австрия прилагает немалые усилия для того, чтобы создать национальное движение среди украинцев. Конечно, вам известно, что существует общество «Освобождения Украины» в самой Вене? Оно издает в Швейцарии брошюры и карты. Я получаю их, и они бесспорно свидетельствуют об очень интенсивной пропагандистской деятельности.

— Мы знаем все об этом обществе. Это всего лишь низкопробная лаборатория полицейских шпионов. Они сначала апеллировали к крестьянам на Украине, которые даже не понимали, что им говорят. Почувствовав, что у них ничего не получается в этом направлении, они попытались воздействовать на рабочих наших сахарных заводов в районе Киева и Бердичева. Они направляют им время от времени социалистические брошюры, которые мы регулярно изымаем у еврейских распространителей. Вы сами можете видеть, что это общество не имеет никакого значения.

— Но если даже проблемы Украины и не существует и если даже я должен признать, что на Украине нет сепаратистского движения, то вы не можете отрицать, что в Малороссии наблюдается приверженность к партикуляризму.

— О, да! Малороссы имеют очень своеобразный индивидуальный характер. Их идеям, их литературе, их песням присущ явно выраженный местный колорит. Но это проявляется только в интеллектуальной сфере. С национальной точки зрения, украинцы такие же русские, как и чистые москвичи. И с экономической точки зрения Украина накрепко привязана по необходимости к России.

 

Воскресенье, 11 апреля 1915 года

Через свои секретные службы Сазонов получил новую серию документов, свидетельствующих о том, что на днях царь Фердинанд и императорский двор Вены пришли к соглашению. Сазонов был очень возбужден и, дрожа от негодования, говорил мне:

— Тевтонское влияние самым решительным образом берет верх в Софии. Теперь у меня есть необходимые доказательства этого. Я должен ждать чего угодно от этого подлого Фердинанда. Австрия заполучила его в свой карман. Поэтому я должен настаивать на том, чтобы кабинеты трех держав направили болгарскому правительству протест, о котором я говорил вам три дня назад. Если ваше правительство и британское правительство не согласно пойти на этот шаг, то Россия будет вынуждена действовать в одиночку. Если протеста будет недостаточно, то я попрошу императора отозвать Савинского и, возможно, отдать распоряжение об оккупации Бургаса.

Я немедленно телеграфировал обо всем этом Делькассе, но, зная, что он питает всякого рода иллюзии об отношении Болгарии к Франции, я посчитал, что мне следует все же добавить следующее: «Мои воспоминания о моих продолжительных деловых контактах с царем Фердинандом и все то, что мне известно о его вероломстве и трусости, не говоря уже об убедительных документах, находящихся в распоряжении русского правительства, заставляют меня полностью разделить точку зрения господина Сазонова.

 

Понедельник, 12 апреля 1915 года

Сегодня вечером я пригласил к себе на обед моего второго военного атташе, майора Верлена, и двух французских офицеров, прикомандированных к миссии экспертов по вопросам военного обеспечения. Когда мы приготовились садиться за обеденный стол, раздался грохот от сильнейшего взрыва, потрясшего окна нашей комнаты и заставившего дрожать хрустальные канделябры. В то же время на другой стороне Невы, в восточной части Петрограда к небу поднялся громадный клуб пурпурного дыма.

— Взорвалась Охтинская пороховая фабрика! — в один голос вскричали мои офицеры.

Тут же последовали менее громкие взрывы. Горизонт озарили пламени пожара. Не могло быть никаких сомнений: громадные Охтинские заводы— наиболее важные по производству взрывчатых веществ, патронов, метательных взрывчатых веществ, взрывателей и гранат, снабжавшие русскую армию, — были разрушены.

Мои офицеры в ужасе смотрели друг на друга: «Это — катастрофа!»

Мы провели весь обед, подсчитывая последствия катастрофы и рассматривая возможности исправления создавшейся ситуации.

После кафе я пригласил трех офицеров в автомобиль, и мы поехали по направлению к Охте. Мы добрались до этого пригорода, где произошла катастрофа, проехав через Александровский мост и далее через Выборгскую сторону. Повсюду в ужасе метались люди. На месте происшествия уже были убитые и раненые, горели дома. На площади я увидел начальника полиции; он помог нам приблизиться к фантастической жаровне, в которой здания фабрики, занимавшие обширное пространство, рушились в вихрях пламени. Пока мои офицеры собирали вокруг обрывки информации, я созерцал ужасающую красоту спектакля, разыгранного перед моими глазами, спектакля, который был воплощением одного из самых трагических видений Дантова ада; мне казалось, что я вижу город царства теней, дьявольский Вавилон с огненными куполами и с раскаленными крепостными стенами...

Когда вернулись мои офицеры, собранная ими информация подтвердила: Охтинские заводы полностью уничтожены.

Причина катастрофы до сих пор неизвестна. Но самая первая версия, пришедшая в голову, заключается в том, что это, конечно, дело рук немецких агентов.

 

Вторник, 13 апреля 1915 года

Охтинский взрыв привел всех в ужас. По правде говоря, никто особенно не беспокоился по поводу его практических последствий, но все считали вчерашнюю катастрофу зловещим предзнаменованием, «плохим знаком от Бога». Никто также не сомневался, что это была работа немецкого агента. «У Мясоедова было столько много сообщников!»

Немецкий генеральный штаб слишком хорошо знал о кризисной ситуации с боеприпасами в русской армии. С другой стороны, в его распоряжении должно было находиться много доказательств того, что готовится генеральное наступление в направлении Силезии. Слишком очевидно, что в голову сотрудников немецкого генерального штаба должна была прийти идея лишить своего противника материальных средств для продолжения, если не для начала, этого наступления. Имея столько своих агентов в Петрограде, для них было проще простого поручить одному из них подложить взрывчатое вещество в Охтинскую пороховую фабрику.

 

Среда, 14 апреля 1915 года

Французское и британское правительства решили высадить экспедиционные войска на Галлиполийском полуострове, чтобы преодолеть защиту Дарданелл с помощью наземных военных операций.

Командование этими войсками было поручено генералу д'Амаду. Они были сосредоточены в Бизерте, откуда только что были передислоцированы в египетскую дельту.

 

Четверг, 15 апреля 1915 года

Несколько дней назад газеты сообщили, что Распутин отправился в Москву. Выполняя клятву, которую он дал прошлым летом, когда доктора боролись за его жизнь, святой человек отравился молиться у могилы патриарха Гермогена в Кремле.

Это правда, что его видели погруженным в истовую молитву перед могилой высокочтимого патриарха и перед каждой чудотворной иконой, а также перед священными реликвиями, которые делают Успенский собор одним из самых драгоценных святилищ православной веры.

Но когда настал вечер, он предался занятиям другого рода. И хотя оргия проходила при закрытых дверях, подробностей о ней просочилось достаточно для того, чтобы вызвать громкий скандал во всех слоях московского общества, с гневом и отвращением обсуждавшего то, что произошло.

Вот эта история в том виде, как она была мне рассказана только что прибывшим из Москвы адъютантом императора, родственником начальника московской полиции, генерала Адрианова.

Местом действия был отдельный кабинет ресторана «Яр» в Петровском парке. Распутина сопровождали два журналиста и три молодые женщины, по крайней мере, одна из них вращалась в кругах высшего света Москвы.

Ужин начался примерно в полночь. Вино лилось рекой. Группа балалаечников исполняла народные песни. Распутин пришел в состояние сильного возбуждения и с циничным бесстыдством стал расписывать свои амурные похождения в Петрограде, называя по имени тех женщин, которые не отказывали ему, и не упуская подробностей любовных сцен с упором на наиболее пикантные и гротескные обстоятельства каждого свидания.

Когда ужин закончился, группу балалаечников сменили молодые цыганки, выступавшие в роли певиц. Мертвецки пьяный Распутин принялся рассказывать об императрице, которую он называл «старухой». Это сразу же охладило собравшихся. Распутин, казалось, ничего не замечал. Показывая на жилетку с вышивкой под его кафтаном, он заявил: «Эту жилетку мне вышила старуха... Я могу делать с ней все, что хочу...»

Дама из высшего общества, случайно оказавшаяся в этой компании, заявила протест и захотела уйти. Вне себя от ярости, Распутин выразил свои чувства, прибегая к неприличным жестам.

Он стал приставать к цыганкам, но получил от них отпор. Он принялся оскорблять их, упоминая в своих проклятьях имя царицы.

Теперь уже гости Распутина встревожились не на шутку, опасаясь последствий своего участия в скандале, который уже стал предметом разговора посетителей ресторана и мог привлечь самое серьезное внимание со стороны полиции, поскольку было нанесено оскорбление персоне императрицы.

Быстро потребовали счет. Когда официант принес его, дама из высшего общества бросила на стол пачку рублевых банкнот — намного больше, чем значилось в предъявленном счете, — и немедленно удалилась. Вслед за ней поспешили уйти цыганки.

Вскоре остальные члены компании сделали то же самое. Распутин ушел последним, пошатываясь, задыхаясь, но при этом не переставая сквернословить.

 

Воскресенье, 18 апреля 1915 года

Большое наступление, о котором объявлял мне некогда в Барановичах император, теперь началось.

В Западных Карпатах русские развивают энергичные действия в направлении Галиции и Трансильвании. Ими захвачено в плен 50 000 австро-венгров.

 

Суббота, 24 апреля 1915 года

Начальник московской полиции, генерал Адрианов, человек добросовестный и мужественный, захотел лично доложить императору о недавнем скандальном поведении Распутина в ресторане «Яр», которое до сих пор в Москве обсуждается с огромным возмущением. Поэтому на следующее утро он в парадной форме появился в Царском Селе и попросил аудиенции у императора. Но комендант императорских дворцов, генерал Войеков, отказал ему в приеме у императора.

Тогда генерал Адрианов обратился к генералу Джунковскому, шефу жандармерии, который представляет полицейские службы в Министерстве внутренних дел. Он также является мужественным человеком и уже не менее двадцати раз пытался убедить монарха в дурной славе старца.

Благодаря этому обходному пути, Николай II узнал о всех подробностях отвратительной оргии в ресторане «Яр», но так как он сомневался в правдивости всего, что было ему доложено, то он дал указание провести дополнительное расследование и поручил сделать это своему адъютанту, любимцу и фавориту императрицы, капитану Саблину. Несмотря на свою близость к Распутину, Саблин был вынужден признать правдивость всех сообщений, сделанных генералом Адриановым.

Перед лицом всех этих неопровержимых фактов император, императрица и госпожа Вырубова пришли к заключению, что силы зла заманили их святого друга в опасную западню и что Божий человек без помощи свыше не сможет выбраться из нее так легко.

 

Понедельник, 26 апреля 1915 года

Вчера с рассветом корпус англо-французских войск высадился около Седуль-Бара на Галлиполийском полуострове. Под прикрытием артиллерийского огня флота союзников этот корпус закрепился на самом оконечнике полуострова. Сопротивление турок было сломлено с большим трудом.

 

Вторник, 27 апреля 1915 года

Великий князь Николай Николаевич и его штаб сопровождали императора во время его недавней поездки на галицийский фронт.

Все были поражены тем безразличием, или скорее той холодностью, с которой императора встречали в армии. Легенда, сложившаяся вокруг императрицы и Распутина, нанесла серьезный удар по престижу императора среди солдат и офицеров. Никто не сомневается, что измена нашла приют в царскосельском дворце и что дело Мясоедова — доказательство реальности всех этих подозрений.

Недалеко от Львова один из моих офицеров подслушал следующий разговор между двумя поручиками:

— О каком Николае ты говоришь?

— Конечно, о великом князе! Тот другой — просто немец!

 

Пятница, 30 апреля 1915 года

Отовсюду стекается информация о концентрации австро-немецких войск в Галиции. Она приобретает тревожный характер. Враг, несомненно, готовит сокрушительный удар в этом регионе.

Для того чтобы отвлечь внимание, немцы наносят сильные удары в Курляндии, в направлении Митавы и Либавы.

 

Суббота, 1 мая 1915 года

Обед в узком кругу в посольстве. Приглашены княгиня Орлова, сэр Джордж Бьюкенен и его супруга, генерал граф Штакельберг с супругой и другие.

Вечером у меня была продолжительная беседа со Штакельбергом, который наследовал серьезный, логический и практический ум от своих немецких предков:

— Мне повезло, что я могу видеть вас у себя сегодня вечером; в эти дни вас нигде нельзя встретить.

— Сейчас мне не доставляет никакого удовольствия выходить из дома. В националистических кругах меня считают бошем, и это меня раздражает. В реакционных кругах желают победы Германии, и это вызывает у меня отвращение. Несмотря на мое тевтонское происхождение, я страстно предан России, и у императора нет более лояльного подданного, чем я, и более готового пожертвовать своей жизнью ради него. (Граф Штакельберг был убит 16 марта 1917 года толпой взбунтовавшихся солдат.) Вы знаете, что я долго жил во Франции и в Англии. Я пылкий почитатель французского духа и питаю слабость ко всему английскому. Что касается Франции, то даже не могу выразить, как сильно я обожаю ее с самого начала войны: за несколько месяцев она совершила столько прекрасного, как никогда за всю свою историю. Сами видите, я никакой не бош! Но, как русского, меня с каждым днем все больше и больше тревожит та бездна, в которую толкает нас англо-французский альянс. Россия идет навстречу поражению и революции, поскольку мы никогда не сможем добиться победы над немцами; у нас нет сил бороться с ними, я в отчаянии.

Я пытался немного подбодрить его, указав, что демонстрируемая русской армией слабость — по сравнению с немецкой — явление лишь временное.

— Ваши солдаты сражаются великолепно. Ваши человеческие резервы неистощимы. Что вам не хватает, так это тяжелой артиллерии, аэропланов и боеприпасов. Через несколько месяцев вы будете с избытком всем этим снабжены и тогда заставите немцев почувствовать всю силу своего превосходства.

— Нет! История доказывает, что Россия всегда сильна в начале войны. У нас нет этой замечательной способности к адаптации и к импровизации, которая позволяет вам, французам и англичанам, исправлять издержки мирного времени в самой середине войны. У нас война только усугубляет недостатки нашей политической системы, потому что война ставит перед нашими бюрократами задачу, которую они совершенно не в состоянии решить. Как бы я хотел ошибиться! Но я предчувствую, что положение дел будет идти от плохого к худшему. Вы только посмотрите, в каком трагическом положении мы оказались! Мы не можем пойти на заключение мира, так как этим только опозорим себя, и тем не менее, если мы будем продолжать войну, то неизбежно придем прямо к катастрофе!

 

Вторник, 4 мая 1915 года

Вот уже два дня, как германцы и австрийцы большими силами атакуют русский фронт на участке между Вислой и Карпатами. Они неудержимо стремятся на восток; их правое крыло уже перешло нижнее течение Дунайца, впадающего в Вислу в 65 километрах выше Кракова.

 

Четверг, 6 мая 1915 года

Положение русских между Вислой и Карпатами становится критическим. После очень упорных боев у Тарнова, у Горлицы, у Ясло они спешно отходят. Потери их громадны: число пленных доходит до 40 000.

 

Пятница, 7 мая 1915 года

Победа австро-немцев при Тарнове, Горлице и Ясло в настоящее время отражается на положении всей линии фронта в Карпатах, причем и за пределы Ужского перевала. За несколько дней русские потеряли ряд перевалов и вершин, которыми они с большим трудом овладели зимой. Теперь дорога в Трансильванию для них закрыта.

Эта ситуация сказывается и на настроении румынского правительства. Братиано настаивает на своих территориальных притязаниях с самым непримиримым высокомерием. Его очевидный расчет заключается в том, чтобы вынудить Россию к решительному отказу, который он затем использует, чтобы обеспечить триумф политики нейтралитета, а именно к ней он тайно и склонен.

 

Суббота, 8 мая 1915 года

На севере курляндского фронта немцы предприняли ряд наступательных операций с целью помешать противнику перебросить все свои резервы в Галицию. Вчера они овладели Либавой, которая предоставит в их распоряжение прекрасную морскую базу для дальнейших операций в Рижском заливе.

 

Воскресенье, 9 мая 1915 года

От Ужского перевала до Вислы, то есть на протяжении 200 километров, галицийская битва продолжается с ожесточением.

Русские везде отступают. Быстрота их отхода грозит вскоре сделать невозможным удержание позиций, расположенных на Ниде и лежащих к северу от Вислы.

 

Вторник, 12 мая 1915 года

В Дарданеллах англо-французы методически продвигаются, каждую ночь закрепляя окопами участки, занятые днем. Турки сопротивляются с необычайным упорством.

Русское общество интересуется малейшими подробностями боев; оно не сомневается в их конечном результате и уверено в скором конце. В своем воображении оно уже видит, как союзные эскадры проходят Геллеспонт и становятся на якоре перед Золотым Рогом, и это заставляет его забывать галицийские поражения. Как всегда, русские ищут в мечтах забвения действительности.

 

Четверг, 13 мая 1915 года

Русские продолжают отступать в северо-восточном направлении, но отступают они организованно, оказывая сопротивление на каждой позиции. Общее число пленных, попавших к врагу, за последние десять дней достигло численности в 140 000 человек.

 

Пятница, 14 мая 1915 года

Правительственный кризис в Италии. Кабинет Саландры-Соннино проявил дальновидность, вручив королю петицию о своей отставке, не дожидаясь заседания палаты депутатов, чтобы вопрос о войне был представлен общественному мнению. Таким образом парламентские интриги Джолитти потерпели неудачу.

Сторонники участия в войне набирают силу с каждым днем.

 

Воскресенье, 16 мая 1915 года

Немцы заняли Ярославль, что предоставит им плацдарм на реке Сан. Русские ускоряют свое отступление к востоку от Кельце и югу от реки Пилица.

С другой стороны, на востоке Галиции австрийцы потерпели тяжелое поражение между Коломыей и Черновцами, оставив после себя 20 000 пленных. Таким образом, весь регион между рекой Днестр и рекой Прут находится в руках русских.

 

Понедельник, 17 мая 1915 года

В Италии царит возбуждение. В Риме, Милане, Венеции и Генуе проходят постоянные бурные демонстрации, которые имеют почти революционный характер.

Под давлением настроения общественности король Виктор-Эммануэль вчера отказался принять отставку кабинета Саландры-Соннино. Таким образом, заговор Джолитти провалился. Единственный курс, открытый теперь для «нейтралистского» парламента, заключается в том, чтобы пойти навстречу требованиям национальных чаяний.

 

Вторник, 18 мая 1915 года

Сегодня утром я возобновил с Сазоновым нашу нескончаемую дискуссию о румынских территориальных требованиях. Я настоятельно убеждал его пойти на небольшие уступки. Но он был весьма раздражен. Поводом для подобного состояния оказалась телеграмма, полученная им вчера из Бухареста: он потрясал ею трясущимися пальцами перед моим лицом:

— Братиано считает, что он может добиться своего, он говорит о России самым высокомерным тоном, и я не потерплю этого. Я знаю наверняка, что он зашел настолько далеко, что заявил нескольким иностранным дипломатам, будто есть сейчас едва ли подходящий момент для того, чтобы Россия повышала свой голос! Он совершает большую ошибку. Россия — великая держава, и временные неудачи ее армии не заставят ее забыть свой долг, свое прошлое, свое будущее и свою историческую миссию.

— Если Братиано позволяет себе говорить подобным образом, то он не прав. Но именно потому, что Россия является великой державой, она не должна чрезмерно настаивать на своей точке зрения. В настоящее время единственный вопрос состоит в том, является ли помощь Румынии полезной для нас и много ли будет значить для нас уступка ей небольшого клочка вражеской территории. Поговорим откровенно, мой дорогой министр! Учтите вашу ситуацию на фронте! Разве вас не приводит в ужас это непредвиденное и быстрое отступление? Разве не понимаете, что вы вот-вот потеряете Перемышль и, возможно, уже завтра австро-немцы силой переправятся через реку Сан? Полностью ли вы уверены в том, что спустя две или три недели не станете горько сожалеть о том, что слишком торговались по поводу румынской помощи?

Упрямство Сазонова, судя по всему, было поколеблено:

— Я попытаюсь найти новую формулу для дальнейших уступок в Буковине и на дунайском берегу Баната. Но в качестве жесткого условия соглашения я потребую немедленного вступления румынской армии в войну. Завтра я дам вам ответ.

 

Среда, 19 мая 1915 года

Сазонов уступил по двум пунктам, остававшимся яблоком раздора в переговорах с Бухарестом. Он согласился, что будущая граница между Россией и Румынией будет пролегать по реке Серет. Он также признал право Румынии на аннексирование района Торонтала на дунайском берегу Банарта; но он вновь подтвердил, что немедленное сотрудничество румынской армии является безоговорочным условием двойной уступки.

 

Четверг, 20 мая 1915 года

По расчетам русского штаба, силы австро-германцев, брошенные против России, насчитывают не менее 55 армейских корпусов и 20 кавалерийских дивизий. Из этих 55 корпусов три только что прибыли из Франции.

 

Воскресенье, 23 мая 1915 года

Италия объявила войну Австро-Венгрии. Я отправился поздравить моего доброго друга и коллегу Карлотти. Я нашел его в прекрасном настроении. Италия ему многим обязана за тот шаг, который она только что сделала. С самого начала войны он не переставал внушать своему правительству, что ни политически, ни морально Италия не может находиться вне европейского конфликта, что она позорит себя и растеряет свой престиж мелко-расчетливым нейтралитетом и что ее национальные традиции и жизненные интересы заставляют ее как можно скорее объявить, что она следует тем курсом, который ей диктует ее латинское родство.

 

Понедельник, 24 мая 1915 года

Генерал Жоффр поручил генералу де Лагишу выразить великому князю Николаю Николаевичу свое восхищение усилиями, предпринятыми русскими армиями в течение последних нескольких недель: «Благодаря их мужеству и стойкости, им удалось, не сломившись и не потеряв свою боеспособность, нейтрализовать численно превосходивших их вражеские силы, нанеся им колоссальные потери, и, таким образом, они оказали величайшую услугу общему делу. Это еще одна прекрасная страница в славной истории России».

 

Среда, 26 мая 1915 года

Следующие друг за другом неудачи русских войск дают повод Распутину утолить непримиримую ненависть, которую он давно питает к великому князю Николаю Николаевичу. Он все время интригует против Верховного главнокомандующего, обвиняя его в полном незнании военного искусства и в том, что он желает только создать себе в армии популярность дурного рода, с тайною мыслью свергнуть императора. Характер великого князя и все его прошлое достаточно опровергают последнее обвинение, но я знаю, что государь с государыней им встревожены.

Мне также стало известно, что в последнее время Распутин вновь вернулся к своей старой теме: «Эта война оскорбляет Бога!» Недавно вечером, когда он разглагольствовал в доме престарелой госпожи Г., одной из его наиболее восторженных поклонниц, он вещал тоном библейского пророка:

«Россия вступила в эту войну против воли Господа Бога. Горе тем, кто по-прежнему отказывается верить в это! Для того чтобы слышать Божий голос, нужно покорно слушать его. Но, когда человек полон сил, он весь раздувается от спеси: он считает себя умным и относится свысока к простым смертным, пока однажды Божий приговор не грянет над его головой, подобно грому среди ясного неба. Христос возмущен всеми этими жалобами, которые возносятся к нему с земли русской. Но генералы безразличны к тому, что убивают мужиков; то не мешает генералам есть, пить и богатеть... Увы! Кровь жертв ложится несмываемым пятном не только на них: она позорит и самого царя, потому что он отец мужиков... Я скажу вам: Божье мщение будет ужасным!»

Мне рассказали, что эта вспышка священного гнева заставила всех присутствовавших буквально дрожать от страха. Госпожа Г. беспрестанно повторяла: «Господи помилуй! Господи помилуй!»

 

Пятница, 28 мая 1915 года

Австро-немецкое наступление непрерывно разворачивается на обоих берегах реки Сан, а также в секторе Перемышля и в районе Стрыя.

Последние несколько дней волна пессимизма охватила всю Россию. Общество начинает понимать, что означает австро-немецкое продвижение по территории Галиции. Тем паче внимание общественности с надеждой обращено в сторону Дарданелл. Однако галлиполийская экспедиция, как мне представляется, несколько потеряла свою способность казаться притягательным миражом и полноценной военной диверсией.

 

Суббота, 29 мая 1915 года

Сегодня у меня завтракали великий князь Николай Михайлович, сэр Джордж Бьюкенен и маркиз Карлогги. Мы праздновали вступление Италии в Тройственный альянс.

Великий князь был в самом приподнятом настроении: он держал голову прямо, его щеки раскраснелись, а его голос звучал гордо и раскатисто, как никогда. Несколько раз он восклицал: «Теперь Германия наша. Теперь эта дрянь от нас не ускользнет!»

И каждый раз, словно он хотел восстановить энергию, затраченную на высказывание своего утверждения, он до дна осушал бокал Поммарского, который тут же наполнялся дворецким.

Хотя в его венах текла немецкая кровь, унаследованная от матери, принцессы Баденской, он ненавидит Германию, немецкие идеи и немецкий дух. Весь его интеллектуальный и духовный нрав, все его симпатии и вкусы обращены в сторону Франции. Его громадный интерес к Наполеону I, которого он так высоко ставит в своей исторической работе, всего лишь одно из проявлений его обожания духа французского народа.

Когда после завтрака мы уселись в кресла, чтобы покурить, его речь по-прежнему лилась легко, безо всякой запинки, но тон заметно изменился. Имея дело с ним, я часто наблюдал этот феномен. Его искренние высказывания и неожиданно-восторженные порывы излить свою душу, которыми он удовлетворяет бескорыстные потребности своей импульсивной натуры, почти сразу же сменяются прямо противоположным проявлением желчности, цинизма, поношения всех и вся, ревнивого эгоизма.

Именно тогда можно догадаться, что в самой глубине его души кровоточит незалеченная рана гордыни; можно угадать, что там по-прежнему бурлят неосуществленные амбициозные мечты и надежды. Он знает цену собственной персоны, которая выше заурядной личности, и считает, что нет такой роли, которую он бы не смог сыграть. В то же время он чувствует себя невостребованным и униженным, ненужным и беспомощным, объектом подозрительности со стороны собственного монарха и своей касты, действующим заодно с политической системой, которую он презирает, но от которой он получает колоссальные привилегии. По многим причинам он заслуживает прозвище «Николай-Эгалите», над которым он сам часто подшучивает. Наряду со многими другими сходствами с герцогом Орлеанским, он тоже слабохарактерный человек. Он слишком болезненно относится к критике и скандалу, чтобы стать деятельным, инициативным и властным по характеру человеком: он — реформатор, но только на словах. Если когда-либо ход политических событий столкнет его с действительностью, если когда-либо ему придется действовать в условиях политического кризиса, то я боюсь, что он будет вынужден применить к себе печальное признание, которым воспользовался «Филипп-Эгалите», когда отвечал на упреки своей любовницы, очаровательной и храброй госпожи Эллиот: «Увы! Я — не лидер своей партии: я — ее раб!»

 

Воскресенье, 30 мая 1915 года

Думая о все возрастающем влиянии Распутина и о его пагубной деятельности в области русской политики, я иногда размышляю над тем, а не стоит ли союзникам попытаться использовать мистические и другие дарования этого чародея для собственного блага путем его подкупа: таким образом мы станем направлять его «вдохновения» вместо того, чтобы всегда бить тревогу по их поводу, оказываясь на их пути и проявляя бессилие перед их лицом. Могу признаться, что меня подмывает попытаться самому подкупить Распутина — просто в виде эксперимента: но я пришел к выводу, что это было бы бесполезно, рискованно и опасно.

Совсем недавно я осторожно и как бы мимоходом упомянул об этой идее высокопоставленному лицу, некоему Е., который вновь в моем присутствии дал волю своему оголтелому национализму. Когда он страстно обвинял последние циничные и безумные выходки Гришки, я сказал ему:

— Могу ли я спросить вас кое о чем? Почему ваши политические друзья не пытаются перетянуть Распутина на свою сторону? Почему бы им не подкупить его?

Он кивнул, затем минуту подумал и ответил:

— Распутина подкупить нельзя.

— Такой уж он целомудренный?

— О, нет!.. У этого прохвоста отсутствуют какие-либо моральные устои и он вполне способен на любые мерзости. Но, во-первых, он не хочет денег: он получает их гораздо больше, чем ему нужно. Вы знаете, как он живет. На что ему тратить деньги, кроме своей небольшой квартиры на Гороховой? Он одевается, как мужик, а его жена и дочери похожи на нищенок. Еда ему ничего не стоит, так как получает он ее бесплатно. Его удовольствия, далекие от того, чтобы он на них тратился, приходят к нему сами собой: непристойные женщины, молодые и старые, посылают ему подарки. Кроме того, и император, и императрица без конца одаривают его. Наконец, как вам прекрасно известно, у него отбоя нет от карьеристов, обивающих пороги его дома чуть ли не каждый день, чтобы с его помощью заполучить теплое местечко. Так что вы сами можете убедиться в том, что святой человек ни в чем не испытывает нужды!

— Хорошо, так что же он делает со всеми этими деньгами?

— Видите ли, начнем с того, что он очень щедрый человек: он много отдает бедным. Далее, он купил землю в своей деревне, в Покровском, и там строит церковь. Он также кое-какие средства положил в банк — приберечь их на черный день, так как его очень беспокоит его будущее.

— То, что вы говорите, только подтверждает правоту моей идеи. Можно оказывать влияние на Распутина, раз он не прочь расширять свои землевладения, раз ему нравится строить церкви и увеличивать вклад в банке. Ваши политические друзья должны попытаться подкупить его.

— Нет, господин посол, трудность заключается не в том, чтобы предложить Распутину деньги; он готов взять их от кого угодно. Трудность видится в том, как заставить его сыграть выбранную для него роль, так как он не сможет выучить ее. Не забывайте, что он всего-навсего необразованный крестьянин.

— Но он далеко не дурак!

— Главным образом, он плут. Его умственные способности очень ограниченны. Он ничего не понимает в политике. Вы не сможете заставить его вникнуть в идею или в замыслы, к которым он никогда не имел никакого отношения. С ним невозможно вести длительную беседу или обсуждать что-то серьезное и логическое. Он в состоянии всего лишь повторить урок, который вы вдалбливаете ему в голову.

— Тем не менее этот заученный урок умеет приукрашивать на свой лад!

— Да, он делает это выразительно, прибегая к непристойным жестам и к шуткам с душком мистики. Но толпа вокруг него использует его, не спуская с него глаз. Он знает, что за ним следят, что вскрывают его корреспонденцию и что его поведение и все посещаемые им места находятся под надзором. Под предлогом обеспечения его персоны, дворцовая полиция и Охрана генерала Воейкова постоянно следуют за ним по пятам. Он также знает, что даже в стане его сторонников у него есть его враги, соперники и завистники, которые действуют исподтишка, чтобы опорочить его в глазах их величеств и в конце концов выжить его из императорского двора. Его всегда мучает мысль, что на смену ему появится кто-то другой. Вы, должно быть, слышали о фатоватом черногорце, отце Мордари, и о слабоумном Мите Колябе, нынешних соискателях его места при государях. Возможно, есть и другие, которых держат про запас. Распутин очень хорошо представляет себе всю опасность своего положения и слишком хитер, чтобы доверять своему окружению. Можете быть уверены в том, что, как только ему будет сделано какое-нибудь подозрительное предложение, он немедленно сообщит об этом Воейкову.

Наша беседа на этом закончилась, но я вновь поднял эту тему и почти в тех же выражения в разговоре с С., одним из моих доверенных лиц, который вращается в националистических и религиозных кругах православной Москвы.

— Увы! — ответил мне мой собеседник, — боюсь, что в один прекрасный день мы можем получить еще более худший вариант, чем Распутин.

— Такое возможно?

— Не сомневаюсь! Царство абсурда безгранично. Если исчезнет Распутин, то уже очень скоро мы будем об этом сожалеть.

— И кто же появится, чтобы мы стали об этом сожалеть?

— Митя Коляба, например.

Чтобы подтвердить свои опасения, он затем поделился со мной некоторыми сведениями о личности Мити Колябы, о котором я только знал, что он когда-то поддерживал отношения с царицынским монахом Илиодором и отцом Иоанном Кронштадтским.

Митя Коляба — простак, безвредный слабоумный, юродивый, похожий на того юродивого, который произносит вещие слова в «Борисе Годунове». Рожденный примерно в 1865 году в окрестностях Калуги, он глухонемой, полуслепой, кривоногий, с деформированным телосложением и с двумя обрубками. Его мозг, столь же атрофированный, как и все его тело, способен понимать крайне ограниченное количество мыслей, которые он выражает гортанными возгласами, с заиканием, неразборчивым бормотанием, рычанием, писком и беспорядочной жестикуляцией своими обрубками. В течение нескольких лет его принимали, проявляя милосердие, в монастыре Оптиной пустыни близ Козельска. Однажды его увидели находившимся в состоянии сильнейшего возбуждения, время от времени прерывавшегося полнейшим оцепенением. Это его состояние напоминало приступ экстаза. Все в монастыре сразу же решили, что через его недоразвитое сознание о себе дает знать божественное воздействие; но, что именно, никто понять не мог.

Пока все терялись в догадках, одного монаха озарило. Когда он преклонил колени в темной часовне, чтобы помолиться, ему явился святой Николай и открыл ему значение выкриков и судорог юродивого: монах записал под диктовку самого святого Николая точный смысл поведения калеки. Монастырская община была поражена глубоким смыслом информации и предвидением, выраженными в бессвязных восклицаниях слабоумного: ему было известно все — прошлое, настоящее, будущее.

В 1901 году Митю Колябу привезли в Петербург, где император и императрица высоко оценили пророческую прозорливость калеки, хотя в то время они всецело находились в руках чародея Филиппа. Казалось, что в губительные годы японской войны Мите Колябе предназначено сыграть огромную роль, но его неумелые друзья втянули его в крупную ссору между Распутиным и епископом Гермогеном. Калека был вынужден исчезнуть на некоторое время, чтобы избежать мести своего грозного соперника. В настоящее время Митя живет в кругу небольшой тайной, но ревностной секты и ждет своего последнего часа.

 

Понедельник, 31 мая 1915 года

Сегодня я был с визитом у председателя Государственной думы Родзянко, чей горячий патриотизм и могучая энергия часто придавали мне бодрости.

Но теперь первое впечатление, когда я его увидел, тяжело меня поразило. Его лицо осунулось, стало зеленоватым, нос заострился. Его великолепная фигура, обычно такая прямая, казалась согнувшейся под непосильной ношей. Садясь против меня, он тяжело обрушился всем телом, долго покачивал головой, тяжело вздохнул и, наконец, сказал:

— Вы видите меня очень мрачным, мой дорогой посол... О, ничего еще не потеряно, напротив... Нам, без сомнения, необходимо было это испытание, чтобы встряхнуться от дремоты, чтобы заставить нас вновь овладеть собою и обновиться. И мы проснемся, мы овладеем собою, мы обновимся!.. Даю вам слово, что да!..

Он рассказывал мне, что последние поражения русской армии, понесенные ею ужасные потери, крайне опасное положение, в котором она еще обороняется с таким геройством, — все это очень взволновало общественное мнение. За последние недели он получил из провинции более трехсот писем, показывающих, до какой степени страна встревожена и возмущена. Со всех сторон поднимается одна и та же жалоба: бюрократия неспособна организовать производство и снабжение, без которого армия будет терпеть поражение за поражением.

— Поэтому, — продолжал он, — я испросил аудиенцию у государя, и он соизволил тотчас меня принять. Я высказал ему всю истину; я показал ему, как велика опасность; я без труда ему доказал, что наша администрация неспособна своими собственными средствами разрешить технические задания войны и что для того, чтобы пустить в действие все живые силы страны, чтобы усилить добычу сырья, чтобы согласовать работу всех заводов, необходимо обратиться к содействию частных лиц. Государь изволил согласиться, и я даже добился от него немедленного проведения важной реформы: сейчас учреждено Особое совещание по снабжению армии под председательством военного министра. В совете четыре генерала, четыре представителя металлургической промышленности. Мы принялись за работу, не теряя ни одного дня.

 

Вторник, 1 июня 1915 года

В это время года, когда темнота северной ночи не длится более двух часов, когда атмосфера словно перенасыщена светом, Петроград постоянно заставляет меня думать о Венеции.

Река, острова, каналы, изогнутые мосты и дома с розовыми фасадами; соленый привкус вечернего морского ветерка, дующего с Финского залива; запах смолы, тины и плесени, который чувствуется на набережных; необъятная воздушная перспектива, знаменитая яркостью неба, прозрачностью и изменчивостью теней — все это зрелище перед глазами заставляет меня ежеминутно думать о том, что я нахожусь в Венеции.

Когда мне хочется, чтобы иллюзия была совсем полной, я отправляюсь на вечернюю прогулку в лесопарк в конце Крестовского острова, где неожиданно расширяется эстуарий Невы. Это место представляется особенно волнующим своей уединенностью. Под небом, испещренным розовыми и фиолетовыми облаками, лагуна простирает свою радужную водную гладь к Финскому заливу. Неподалеку небольшой Вольный остров внезапно возникает из серо-зеленого тумана, в котором можно с трудом различить разрушенные постройки и жалкие заросли деревьев. По мере того как солнце опускается к горизонту, от неторопливых вод веет привкусом нервного возбуждения и смерти. Вокруг не слышно ни единого человеческого голоса. Временами пейзаж принимает вид безутешной скорби. Все как в Венеции.

 

Среда, 2 июня 1915 года

Сегодня я приватно обедал с виднейшим русским заводчиком-металлургом и финансистом-миллионером Путиловым. Я всегда получаю и удовольствие, и пользу от встреч с этим дельцом, человеком оригинальной психологии; он в высшей степени обладает основными качествами американского бизнесмена: духом инициативы и творчества, любовью к широким предприятиям, точным пониманием действительного и возможного, сил и ценностей; и тем не менее он остается славянином по некоторым сторонам своей внутренней сущности и по такой глубине пессимизма, какой я не видал еще ни у одного русского.

Он один из четырех промышленников, заседающих в Особом совещании по снабжению, учрежденному при Военном министерстве. Его первые впечатления очень плачевны. Дело заключается не только в том, чтобы разрешить техническую, но в том, что необходима коренная перестройка всего административного механизма России сверху донизу. Обед заканчивается — а мы все еще не исчерпали этой темы.

Как только мы закуриваем сигары, приносят еще шампанского, и мы рассуждаем о будущем. Путилов дает волю своему пессимизму. Он описывает мне роковые последствия надвигающихся катастроф и скрытый процесс постепенного упадка и распада, который подтачивает здание России.

— Дни царской власти сочтены, она погибла, погибла безвозвратно; а царская власть — это основа, на которой построена Россия, единственное, что удерживает ее национальную целостность... Отныне революция неизбежна, она ждет только повода, чтобы вспыхнуть. Поводом послужит военная неудача, народный голод, стачка в Петрограде, мятеж в Москве, дворцовый скандал или драма — все равно; но революция — еще не худшее зло, угрожающее России. Что такое революция в точном смысле этого слова?.. Это замена, путем насилия, одного режима другим. Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения революции во Франции и в Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта, не имеющее связи с народом. Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить, помимо своей бюрократии, никакого другого очага политической жизни. И он выполнил это так удачно, что в тот день, когда исчезнут чиновники, распадется целиком само русское государство. Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы тотчас перейдем к революции рабочей, а немного спустя—к революции крестьянской.

Тогда начнется ужасающая анархия, бесконечная анархия-анархия на десять лет... Мы увидим вновь времена Пугачева, а может быть, и еще худшие...

 

Четверг, 3 июня 1915 года

Австро-германцы продолжают продвигаться вдоль правого берега Сана, вследствие чего русские не смогли удержаться в Перемышле: крепость была вчера эвакуирована.

От начала боев в мае месяце на реке Дунайце число пленных, оставленных русскими в руках противника, достигает приблизительно 300 000 человек.

 

Воскресенье, 6 июня 1915 года

Русское общественное мнение тем более взволновано галицийским поражением, что на быстрый успех в Дарданеллах у него остается уже мало надежды.

Но во всех слоях общества, и особенно в провинции, выявляется новое течение. Вместо того чтобы предаваться унынию, как под ударами прежних неудач, общество протестует, возмущается, приходит в движение, требует решений и лекарств, заявляет о своей воле к победе. Сазонов сказал мне сегодня следующее:

— Вот настоящий русский народ... Теперь мы увидим великолепное пробуждение национального чувства...

Все политические партии, исключая, разумеется, крайнюю правую, требуют немедленного созыва Думы, чтобы положить конец неумелости военного управления и организовать гражданскую мобилизацию страны.

 

Пятница, 11 июня 1915 года

В течение последних нескольких дней Москва волновалась. Слухи об измене ходили в народе; обвиняли громко императора, императрицу, Распутина и всех важных придворных.

Серьезные беспорядки возникли вчера и продолжаются сегодня. Много магазинов, принадлежащих немцам или носящих вывески с немецкими фамилиями, было разграблено.

 

Суббота, 12 июня 1915 года

Порядок в Москве восстановлен. Вчера вечером войска должны были пустить в ход оружие.

Сначала полиция дала погромщикам возможность действовать, чтобы доставить некоторое удовлетворение чувствам гнева и стыда, вызванным в московском народе галицийским поражением. Но движение приняло такие размеры, что пришлось прибегнуть к вооруженной силе.

 

Воскресенье, 13 июня 1915 года

Московские волнения носили чрезвычайно серьезный характер, недостаточно освещенный отчетами печати.

На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических событий, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч.

Шумные манифестации направились также к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова великого князя Сергея Александровича. Эта прекрасная женщина, изнуряющая себя в делах покаяния и молитвах, была осыпана оскорблениями: простой народ в Москве давно убежден, что она немецкая шпионка и даже что она скрывает у себя в монастыре своего брата, великого герцога Гессенского.

Эти известия вызвали ужас в Царском Селе. Императрица горячо обвиняет князя Юсупова, московского генерал-губернатора, который по своей слабости и непредусмотрительности подверг императорскую семью подобным оскорблениям.

Император принял вчера председателя Думы Родзянко. Последний изо всех сил настаивал на немедленном созыве Государственной думы. Государь выслушал его сочувственно, но ничего не высказал относительно своих намерений.

 

Понедельник, 14 июня 1915 года

Со времени оставления Перемышля русская армия в Средней Галиции оборонялась с крайним упорством между Саном и Вислой, чтобы прикрыть Львов. Сейчас ее фронт прорван к востоку от Ярослава. Германцы захватили 15 000 пленных.

 

Вторник, 15 июня 1915 года

Председатель Совета министров Горемыкин, под бременем своего возраста и происходящих событий, умолял императора принять его отставку. Получив уклончивый ответ, он говорил вчера одному из своих друзей: «Государь не видит, что уже свечи зажжены вокруг моего фоба и только меня и ожидают для отпевания...»

 

Среда, 16 июня 1915 года

По признанию, сделанному г-жой Вырубовой фафине N., министр внутренних дел Н.А.Маклаков, обер-прокурор Святейшего синода Саблер и министр юстиции Щегловитов делают величайшие усилия, чтобы убедить государя не созывать Думы и чтобы доказать ему даже, что Россия не может более продолжать войну.

В вопросе о Думе царь остается непроницаем, несмотря на то, что царица всеми силами поддерживает мнение этих министров. Что же касается продолжения войны, то Николай II выразился об этом с такой силой, какой от него не ждали: «Заключить мир теперь — это значит одновременно бесчестье и революция. Вот что осмеливаются мне предлагать...»

Императрица не менее энергично заявляет, что, если бы Россия теперь бросила своих союзников, она покрыла бы себя вечным стыдом; но она убеждает императора не делать никакой уступки парламентаризму и повторяет ему: «Помните, больше, чем когда-либо, что вы — самодержец Божьей милостью. Бог не простил бы вам, если бы вы изменили той миссии, которую он поручил вам на земле».

 

Пятница, 18 июня 1915 года

Сегодня утром мы встретились с Бьюкененом в Министерстве иностранных дел, и у обоих была одна мысль: — Сегодня сотая годовщина Ватерлоо... Но сейчас не время для иронической игры историческими сопоставлениями; мы получили действительно важное известие: министр внутренних дел Маклаков уволен; его преемник — князь Щербатов, начальник Главного управления государственного коннозаводства.

Сазонов ликует. Отставка Маклакова ясно показывает, что император остается верен политике Союза и решил продолжать войну.

Что касается нового министра внутренних дел, он до сих пор не пользовался никакой известностью. Но Сазонов изображает его человеком умеренным, здравомыслящим и испытанным патриотом.

 

Суббота, 19 июня 1915 года

Великий князь Константин Константинович, родившийся в 1858 году, внук Николая I, младший брат вдовствующей королевы Греческой, женатый на принцессе Елизавете Саксен-Альтенбургской, скончался третьего дня в Павловске, где он жил вдали от света.

Сегодня в 6 часов тело с большою торжественностью перевезено в Петропавловский собор, в крепость, служащую Романовым одновременно государственной тюрьмой и усыпальницей.

Император и все великие князья следуют пешком за траурной колесницей. От паперти собора до катафалка, сооруженного перед иконостасом, они несут громадный гроб на руках.

Служба, являющаяся лишь предшествием торжественного отпевания, сравнительно коротка для православного богослужения; все же она продолжается не менее часа.

Император, императрицы, вдовствующая и нынешняя, все великие князья и княгини, князья императорской крови — все они здесь, стоят по правую сторону катафалка, рядом дипломатический корпус.

Таким образом, я нахожусь в нескольких шагах от императора и могу свободно его рассматривать. За три месяца, что я его не видел, он заметно изменился: поредевшие волосы местами подернулись сединою; лицо исхудало, взгляд строг и направлен куда-то вдаль.

Слева от него вдовствующая императрица стоит неподвижно, выпрямив голову, с величественной осанкой, словно священнодействуя; величие не покидает ее ни на мгновение, несмотря на то, что ей 68 лет. Рядом с нею императрица Александра Федоровна держится напряженно и пересиливает себя. Поминутно ее мраморное лицо бледнеет, и нервное, прерывистое дыхание подымает верхнюю часть груди. Непосредственно подле нее и в том же ряду великая княгиня Мария Павловна стоит так же прямо, с тою же твердостью, тою же величавостью, что и вдовствующая императрица. За нею рядом стоят четыре дочери императора; старшая, Ольга, все время бросает на свою мать беспокойные взгляды.

В отступление от православных обычаев за обеими императрицами и за великой княгиней Марией Павловной поставлены три кресла.

Императрица Александра Федоровна, для которой стоять мучительно, четыре раза принуждена садиться. Каждый раз она при этом закрывает глаза рукой, как бы извиняясь за свою слабость. Две ее соседки, напротив, отнюдь не склоняясь, выпрямляются насколько возможно, противопоставляя таким образом с молчаливым осуждением гордое величие предыдущего царствования расслабленности нынешнего двора.

Во время долгой и скучной панихиды мне представляют нового министра внутренних дел князя Щербатова. У него умное и открытое лицо, голос проникнут теплотою, вся его фигура внушает симпатию. Он сразу же говорит мне:

— Моя программа проста. Инструкции, которые я дам губернаторам, могут быть сведены к словам: все для войны до полной победы. Я не потерплю никакого беспорядка, никакой слабости, никакого упадка духа.

Я поздравляю его с такими намерениями и настаиваю на необходимости обратить отныне все производительные силы страны на снабжение армии...

В этот момент священники приступили к последним молитвам. Сквозь клубы ладана к небесам вознеслась мольба: «Господи, помилуй!» Этот вечный и скорбный призыв, казалось, воплощал в себе всю религиозную набожность русской души. Наверху, на колокольне, колокола собора повторили рефрен молитвы: «Господи, помилуй!»

Вот тогда-то у меня в памяти неожиданно воскресло одно из наиболее волнующих мест мемуаров Кропоткина. Заключенный в государственную тюрьму, в двух шагах от собора, великий революционер слушал, днем и ночью, перезвон тех же колоколов: «Каждые четверть часа они вызванивают мелодию «Господи, помилуй!» Затем самый большой колокол медленно отбивает часы, соблюдая долгие интервалы между каждым ударом. В печальный час полуночи за мелодией «Господи, помилуй!» следует мелодия «Боже царя храни...» (Впрочем, Кропоткин совершает тут ошибку. Колокола крепости, подвешенные в восемнадцатом веке, не могли вызванивать мелодию государственного гимна «Боже, царя храни», сочиненного князем Львовым во времена правления Николая I; в полдень и в полночь они вызванивали мелодию старого гимна «Коль славен наш Господь в Сионе...») Колокол звучал четверть часа. Как только он прекращал звонить, так сразу же новая мольба «Господи, помилуй» напоминала лишенному сна узнику, что только что миновала четверть часа его бесполезной жизни и что многие четверти часа, много часов, много дней, много месяцев его жизненного прозябания должны еще пройти перед глазами его тюремщиков, пока, возможно, сама смерть не придет, чтобы освободить его...»

 

Воскресенье, 20 июня 1915 года

Пробуждение национальных сил проявило себя вчера в Москве захватывающим образом. Земский союз и союз городов собрались там на съезд. Председательствующий князь Львов ярко осветил неспособность администрации мобилизовать силы страны для обслуживания армии. «Задача, стоящая перед Россией, — заявил он, — во много раз превосходит способности нашей бюрократии. Разрешение ее требует усилия всей страны в ее целом. После 10 месяцев войны — мы еще не мобилизованы. Вся Россия должна стать обширной военной организацией, громадным арсеналом для армии...»

Практическая программа была тотчас выработана. Наконец-то Россия на правильном пути...

 

Понедельник, 21 июня 1915 года

В половине одиннадцатого утра я приехал в Петропавловский собор, чтобы присутствовать на торжественном отпевании великого князя Константина Константиновича.

Утомленная службой, бывшею третьего дня, императрица Александра Федоровна не могла прибыть. Вдовствующая императрица и великая княгиня Мария Павловна торжествуют, стоя только вдвоем в первом ряду, рядом с императором.

Заупокойное служение продолжается два часа и протекает с необычайною пышностью в смене грандиозных и патетических обрядов.

Интересно при этом наблюдать за императором. Ни на мгновение не замечаю в нем равнодушия или невнимательности; его набожность глубока и естественна. Иногда он закрывает наполовину глаза, и, когда открывает их вновь, его взгляд кажется светящимся каким-то внутренним сиянием.

Наконец бесконечная литургия заканчивается. Присутствующим раздают свечи как символ того вечного света, который открывается душе покойного. Вся церковь наполняется тогда ослепительным блеском, в котором чудесно сверкают золото и драгоценные камни иконостаса. Неподвижный, со сосредоточенным лицом, с остановившимися зрачками, император смотрит перед собой вдаль, на то невидимое, что лежит за земными пределами, за границами нашего призрачного мира...

 

Вторник, 22 июня 1915 года

Сегодня утром в присутствии государя происходит спуск броненосного крейсера в 32 000 тонн «Измаил», построенного на эллингах Васильевского острова, в том месте, где Нева покидает Петроград; присутствуют также дипломатический корпус и члены правительства.

Погода прекрасная, церемония столь же внушительная, сколь живописная. Но гости как будто не интересуются зрелищем. Перешептываются в группах с встревоженными лицами: только что получено известие, что русская армия отходит от Львова.

Государь невозмутимо выполняет все обряды церемонии спуска. Он снимает фуражку, когда благословляют корабль. Яркий, беспощадный свет солнца делает еще глубже две темные и глубокие морщины в уголках его глаз. Кажется, их там не было вчера.

Между тем громадное судно движется к Неве медленно и неудержимо, большие волны идут по реке, причалы натягиваются — «Измаил» величественно останавливается.

Прежде чем уехать, император осматривает мастерские, куда поспешно вернулись рабочие. Он остается там около часа, останавливаясь, чтобы поговорить, с той спокойной любезностью, полной достоинства и внушающей к себе доверие, благодаря которой он так умеет покорить низшие сословия. Горячие приветствия, возгласы, словно вырывающиеся из всех грудей, провожают его до самого конца обхода. А между тем мы здесь находимся в самом очаге русского анархизма...

Когда мы расстаемся с императором, я поздравляю его с тем приемом, который он встретил в мастерских. Его глаза светятся грустной улыбкой. Он мне отвечает:

— Ничто так благотворно на меня не действует, как чувствовать себя в соприкосновении с моим народом. И сегодня я нуждался в этом.

 

Среда, 23 июня 1915 года

Редактор «Нового Времени» Суворин пришел ко мне, чтобы поделиться своим унынием:

— У меня больше нет надежды, — говорит он. — Отныне мы обречены на крах.

Я возражаю ему указанием на прилив энергии, которым охвачен сейчас весь русский народ и который только что сказался в Москве принятием практических решений. Он отвечает:

— Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго. Немного времени — и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников, обвиняем их во всех тех несчастиях, которые случились с нами, — и мы в этом правы, но нам без них не обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы сами отдадим себя опять в их когти...

 

Четверг, 24 июня 1915 года

Катаясь сегодня днем по островам с г-жою В., я передавал ей те речи, полные уныния, что слышал вчера от Суворина.

— Будьте уверены, — отвечала она мне, — что тысячи русских людей думают совершенно так же. Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство для того, чтобы провалить все свои замыслы. Мы собираемся взлезть на небо. Но только что отправившись, замечаем, что небо ужасно высоко. Тогда мы думаем только о том, как бы упасть поскорее и ушибиться побольнее...

 

Пятница, 25 июня 1915 года

Император уехал сегодня в Ставку Верховного главнокомандующего, в Барановичи. Его сопровождают министры ввиду предстоящего важного совещания с великим князем Николаем Николаевичем. Я знаю, что Сазонов, министр финансов Барк, министр земледелия Кривошеин и министр внутренних дел князь Щербатов будут добиваться немедленного созыва Государственной думы. Их противниками выступят председатель Совета министров Горемыкин, министр юстиции Щегловитов, министр путей сообщения Рухлов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер.

Перед тем как покинуть Царское Село, император по собственному почину принял решение, напрашивавшееся уже слишком давно. Он освободил от обязанностей военного министра генерала Сухомлинова и назначил его преемником члена Государственного совета генерала Алексея Андреевича Поливанова.

Генерал Сухомлинов несет тяжелую ответственность. Его роль в деле недостатка снарядов была столько же зловеща, как и таинственна. 28 сентября минувшего года, отвечая на мой вопрос, поставленный ему официально от имени генерала Жоффра, он заверил меня письменно, что приняты все меры, дабы обеспечить русскую армию полным количеством снарядов, какое требуется для долгой войны. Неделю назад я говорил об этой бумаге Сазонову, который попросил меня передать ее ему, чтобы показать императору. Император был поражен. Не только не было принято никаких мер для того, чтобы удовлетворить все возрастающим потребностям русской артиллерии, но с тех пор генерал Сухомлинов предательским образом старался проваливать нововведения, которые ему предлагались для развития производства снарядов. Поведение странное, загадочное, объяснения которому нужно искать, может быть, в жестокой ненависти, которую военный министр питает к великому князю Николаю Николаевичу: Сухомлинов не может ему простить назначения его Верховным главнокомандующим, тогда как он наверняка рассчитывал получить эту должность.

Генерал Поливанов — человек образованный, деятельный и работоспособный, он обладает талантами организатора и командира. Кроме того, ему приписывают либеральные убеждения, вызывающие сочувствие к нему со стороны Государственной думы.

 

Понедельник, 28 июня 1915 года

Сазонов, вернувшийся из Ставки, привез оттуда хорошие впечатления, по крайней мере, что касается состояния духа верховного командования.

— Русская армия, — говорит от мне, — будет продолжать свое отступление как можно медленнее, пользуясь каждой возможностью производить контратаки и тревожить противника. Если великий князь Николай Николаевич заметит, что немцы уводят часть своих сил для переброски их на Западный фронт, он тотчас перейдет опять в наступление. Принятый им оперативный план позволяет ему надеяться, что наши войска смогут удержаться в Варшаве еще месяца два. Вообще, я нашел состояние духа в штабе Верховного главнокомандующего превосходным...

Что касается вопросов политики, то он заявил мне, что император торжественным рескриптом обратится с призывом ко всем силам страны, тот же рескрипт объявит о скором созыве Государственной думы.

Был рассмотрен также и польский вопрос. Император повелел учредить комиссию в составе шести русских и шести поляков, под председательством Горемыкина, для установления основ автономии, обещанной Царству манифестом 16 августа 1914 года. Министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер умоляли, заклинали императора отказаться от этой мысли, указывая ему, что автономия какой-либо части империи несовместима со священнейшими основами самодержавного правления. Их настойчивость не только не убедила императора, но и не понравилась ему. Говорят даже, что они будут освобождены от своих обязанностей.

 

Вторник, 29 июня 1915 года

Продолжается какофония балканских переговоров. Просто невозможно согласовать все взаимные претензии и противоречивые требования Сербии, Румынии, Греции и Болгарии!

Для того чтобы сделать проблему еще более неразрешимой, всеобщее отступление русских армий лишило нас всякого уважения и престижа в Бухаресте, Афинах и Софии — особенно в Софии. Могу себе представить то мстительное ликованье и тот шумный и злобный смех, с которыми царь Фердинанд, должно быть, каждое утро отмечает на карте отступление русских. Как часто в прошлом он в моем присутствии давал волю своей ненависти к России! После второй балканской войны эта ненависть стала его патологически навязчивой идеей, так как главным образом политику России он обвиняет в своем окончательном поражении в 1913 году. И я помню, как в ноябре того года, встретив в Вене короля Альфонса III, он заметил ему: «Я должен отомстить России, и это будет страшное мщение!»

 

Среда, 30 июня 1915 года

Сегодня в газетах напечатан высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров, помеченный 27 июня: «Со всех концов родной земли доходят до меня обращения, свидетельствующие о горячем стремлении русских людей приложить свои силы к делу снабжения армии. В этом единодушии народном я черпаю непоколебимую уверенность в светлом будущем.

Затянувшаяся война требует все нового напряжения. Но в одолении возрастающих трудностей и в неизбежных превратностях военного счастья крепнет и закаляется в наших сердцах решимость вести, с Божией помощью, борьбу до полного торжества русского оружия. Враг должен быть сломлен. До того не может быть мира.

С твердой верой в неиссякаемые силы России я ожидаю от правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии. На этой, единой отныне, всенародной задаче должны быть сосредоточены все помыслы объединенной и неодолимой в своем единстве России...»

Рескрипт объявляет, наконец, о скором созыве Государственного совета и Государственной думы.

 

Четверг, 1 июля 1915 года

В течение последних недель по приказу Верховного главнокомандования все евреи, проживавшие в восточной Литве и в Курляндии, подлежали высылке в массовом порядке. Они высылались в направлении Житомира, Киева и Полтавы. Как обычно, русские власти приступили к осуществлению этой операции без малейшей подготовки, полностью пренебрегая какими-либо интересами евреев и действовали с безжалостной жестокостью. Например, еврейское население Ковно, составлявшее 40 000 человек, было предупреждено вечером 3 мая о том, что в их распоряжении находятся сорок восемь часов для того, чтобы покинуть город. Во всех местах эвакуация евреев отмечалась трагическими происшествиями, отвратительным насилием и проявлениями грабежа, а также поджогами.

Одновременно по всей империи прокатилась новая волна антисемитизма. Если русские армии терпели поражения, то в этом были, конечно, виноваты евреи. Несколько дней назад реакционный журнал «Волга» вещал на своих страницах: «Народ России, оглянись и посмотри, кто твой настоящий враг. — Еврей! Никакой пощады еврею! Из поколения в поколение этот народ, проклятый Богом, все ненавидят и презирают. Кровь сынов священной России, которую они предают ежедневно, взывает к мщению!»

Численность евреев, высланных из Польши, Литвы и Курляндии со времени начала войны и всецело ставших жертвами самых жестоких страданий, превышает 600 000.

 

Пятница, 2 июля 1915 года

Этим вечером, примерно в одиннадцать часов, я отправился на прогулку по островам.

Как феерически красивы эти «белые ночи», ночи солнцестояния. Это сумерки? Или уже рассвет? Никто не может сказать точно. Молочного цвета, туманный, отливающий цветами радуги свет заполняет все пространство до самой глубины зенита. Легкая перламутровая и опаловая дымка парит над водами. Ни малейшего признака ветерка. Деревья, набережные, тропинки, отдаленный горизонт, весь этот пейзаж погружен в религиозное спокойствие, в некую бесконечную пленительность. Все это могло быть названо преддверием рая, местопребыванием обоготворенных душ умерших, украшением обители блаженных; и вы ищете тень финикийской Дидоны, блуждающей под миртами...

 

Суббота, 3 июля 1915 года

Высочайший рескрипт, распубликованный три дня назад, волнует умы. Со всех сторон требуют немедленного созыва Думы, требуют даже установления ответственности министров перед законодательными учреждениями, что явилось бы не чем иным, как концом самодержавия.

Наблюдается возбуждение среди рабочих. Один из моих осведомителей, Б., сообщает мне об усилении социалистической пропаганды в казармах, особенно в гвардейских. Павловский и Волынский полки будто бы уже довольно сильно заражены.

 

Понедельник, 5 июля 1915 года

Между Бугом и Вислой австро-немцы продолжают свое наступление на Люблин. Русская армия отступает быстрыми следующими одним за другим переходами на позиции, которые она практически должна тут же оставлять из-за нехватки вооружения и боеприпасов.

 

Суббота, 10 июля 1915 года

Вчера в Санкт-Петербург приехал из Софии, после делового визита, председатель Сибирского банка Грубе, проницательность которого я часто имел возможность высоко оценивать.

Сегодня утром он навестил меня и поделился своими впечатлениями.

— Ни правительство Радославова, ни любое другое, — заявил он, — не сможет декларировать свою преданность союзным державам до тех пор, пока немедленно не объявит о своем согласии на аннексию западной Македонии. В этом нет никаких сомнений... Что же касается царя Фердинанда, то он окончательно перешел на сторону тевтонов.

Я прервал его:

— Окончательно! Вы в этом уверены?

— Радославов, Тончев, Геннадиев, Данев, да и многие другие подтвердили мне это.

— Мы ничего не добьемся, если царь Фердинанд будет действовать против нас. Но, к счастью, всегда найдутся возможности воздействовать на него, поскольку у него в высшей степени дипломатичное, лукавое и гибкое мышление. Именно на нем мы должны сосредоточить все наши усилия, направленные на то, чтобы убедить его...

Как только он удалился, я отправился в Министерство иностранных дел и обсудил с Сазоновым разговор с Грубе.

Мы сошлись на той мысли, что необходимо сосредоточить все наши усилия на царе Фердинанде; затем мы рассмотрели различные доводы, которые еще могли дать нам какой-то шанс привлечь его на нашу сторону.

— Главное заключается в том, — заявил Сазонов, — что мы должны убедить его, что в конечном счете именно мы одержим победу.

— Этого недостаточно. Мы должны пойти дальше и убедить его в том, что наша победа в большой степени зависит от него и что в некотором смысле судьбы Европы и всего мира находятся в его руках. Тщеславие этого человека превышает все, что можно себе представить. Прежде всего мы должны сыграть на его тщеславии, чтобы подчинить его себе.

Затем мы обсудили еще более деликатную проблему. Когда четыре года назад я находился в Софии, финансовое состояние царя Фердинанда было весьма напряженным; он весь погряз в долгах. Его беспорядочность в делах, его любовь к роскоши и его утонченные вкусы, его неспособность отказать самому себе в удовлетворении собственного дилетантизма или в чрезмерных запросах повергли его в состояние самых серьезных финансовых затруднений, которые еще более были усугублены двумя балканскими войнами. Нельзя ли прийти ему на помощь?

— Подобное предложение ему, — предположил я, — было бы весьма деликатным делом. Однако, соблюдая определенную осмотрительность и обеспечивая абсолютную секретность... Словом, если предложение будет исходить из самых высоких кругов, от императора, например...

Сазонов улыбнулся:

— Все, в самом деле, указывает на императора...

Затем Сазонов доверительно поведал мне о том, что

примерно в конце 1912 года болгарский царь, страдая от «ужасного приступа безденежья», как выражался Панург, попросил императора Николая одолжить ему три миллиона франков.

— Я твердо настаивал на том, чтобы император отказал царю Фердинанду в его просьбе. Но вы же знаете, насколько добр наш император; он позволил Кобургу разжалобить добрую душу императора страдальческими сетованиями. Тем не менее я настаивал на своем, ссылаясь на то, что подобный заем не мог быть отнесен на счет секретного фонда. Тогда император решил найти деньги в собственном кармане. На следующий день генерал Волков вручил мне три миллиона франков, которые я немедленно отправил в Софию. Фердинанд выдал расписку Неклюдову, нашему посланнику. Расписка находится здесь, в моем сейфе.

— Вы взяли расписку от Фердинанда! Какая ошибка! Вы погубили все дело этой распиской... То, что три миллиона потеряны, было во всяком случае очевидно заранее; с таким же успехом вы могли бы выбросить эти деньги в Черное море. Но с той минуты, когда была принесена жертва, существовал только один шанс заполучить благодаря ей неясную моральную выгоду — а именно: сделать вид, что вы слепо доверяете простому слову Фердинанда, его способности свято придерживаться принципов чести, красоте его души и хорошо известной честности его взглядов. Более тщеславного человека на свете нет. Сознание того, что в ваших архивах хранится его расписка на три миллиона франков, должно стать для него мучительным унижением и невыносимым оскорблением. Этого он никогда не простит России!

 

Понедельник, 12 июля 1915 года

Согласно получаемым мною сведениям, москвичи в высшей степени возмущены поведением петроградского общества и придворных кругов; они обвиняют их в потере всякого национального чувства, в желании поражения, в подготовке к измене.

Поединок, который вот уже скоро два столетия идет между метрополией православного славянства и искусственной столицей Петра Великого, никогда, быть может, не был оживленнее, даже в героические времена борьбы западничества и славянофильства...

В то время, на которое я ссылаюсь, а именно, примерно в 1860 году пылкий идеалист Константин Аксаков направил эти пламенные строки в адрес памяти Петра Великого: «Ты неправильно судил о России и о всем ее прошлом. Поэтому печать проклятия отпечаталась на твоем бесчувственном сердце. Ты безжалостно отрекся от Москвы. И, отвернувшись от своего народа, ты построил уединенный город, так как более уже не смог жить вместе с ним!»

Примерно в то же само время его брат, Иван Аксаков, написал Достоевскому: «Главным условием возрождения среди нас национального чувства является то, что мы должны всеми силами, от всей души ненавидеть Санкт-Петербург. Давайте же плюнем на него».

 

Вторник, 13 июля 1915 года

Сегодня вечером моими гостями на обеде были сэр Джордж и леди Джорджина Бьюкенены, герцог де Морни, а также несколько близких друзей посольства.

Герцог де Морни находился в Петрограде уже некоторое время, проводя переговоры о военных поставках от имени одного американского синдиката. Несмотря на то, что у него отсутствовали достаточно весомые рекомендации, а дело, которым он занимался, не казалось мне слишком патриотичным, я все же пригласил его из-за уважения, которое питал к его отцу, а также для того, чтобы не подумали, что двери посольства Франции для него закрыты.

Как раз накануне Парижского конгресса в августе 1856 года граф де Морни (он стал герцогом только после 1862 года) приехал в Санкт-Петербург, чтобы восстановить отношение между Францией и Россией. Успехи его миссии немало превозносились; но о ней можно было сказать многое. Морни был реалистом в высшей степени. Он сразу же очень точно оценил те преимущества, которые наполеоновская династия смогла бы получить из благоприятной ситуации, сложившейся в результате Крымской войны. Вся его переписка с Парижем представляет собой образец мудрости и проницательности. Он ненавидел многословие. Будучи скептиком по своему характеру, он ничему и никому не давал себя одурачивать, даже самому себе. В своих отношениях с Александром II и Горчаковым он проявлял удивительную сообразительность, гибкое, тонкое и обольстительное дипломатическое искусство. Он хотел трансформировать согласие между двумя императорскими дворами, над которым граф Орлов так успешно работал во время Парижских переговоров, в фактический союз. В его концепцию этого союза входили те характеристики точной оценки событий и очевидного реализма, которые были законом его мышления. Но он служил императору, который, напротив, витал в облаках мечты и только мечты, получал удовольствие только от грандиозных и сумбурных замыслов и от химерных и усложненных планов. Превалировали не идеи Морни; победила теория верховенства национального вопроса. После 1857 года французскую политику характеризует та нескончаемая серия ошибок, которая, в силу неизбежной логики, завершилась кульминацией в Седане.

К сожалению, деятельности Морни всегда был присущ один тайный изъян; а именно, ей всегда недоставало элегантности и благородства. Парадный блеск его посольства уравновешивался постыдными коммерческими сделками — продажей картин, вин и лошадей.

Срок его дипломатической миссии завершился скандалом. 7 января 1857 года он женился на весьма очаровательной девушке, княгине Софье Сергеевне Трубецкой, сироте и фрейлине вдовствующей императрицы. Однако тем самым он оставил позади себя в Париже общеизвестную и продолжительную любовную связь со знаменитой графиней Леон, урожденной Моссельман, супругой бельгийского посланника во времена Июльской монархии. Это было не только соединение сердец и страстей, в этой связи имели значительное место и материальные интересы. Примерно в 1840 году, когда Морни оставил армейскую службу и был всего лишь нуждавшимся прожигателем жизни, графиня — женщина, обладавшая огромным состоянием, — обеспечила его необходимыми средствами для того, чтобы он добился деловых успехов. Совместные спекулятивные операции, в которые первая вложила деньги, а второй — свою целенаправленную энергию, принесла им удачу. Таким образом, деятельность своеобразной финансовой и коммерческой компании понемногу сменила первоначальное сладострастное упоение двух любовников. После декабрьского государственного переворота Морни самым беззастенчивым образом целиком отдался спекуляциям на бирже; графиня посчитала эти финансовые операции весьма прибыльными. Однако эти финансовые цепи стали казаться Морни слишком обременительными. Общественное положение, которое он занял в империи, и безграничные перспективы, открывшиеся перед его амбициозными устремлениями, способствовали его горячему желанию обзавестись семьей. Его брак с молодой княгиней Трубецкой готовился в обстановке абсолютной секретности. Когда графиня Леон узнала об этом событии, то она изрыгала огонь и метала молнии.

Покинутая Ариадна открыто потребовала в судах ликвидации партнерства, все еще существовавшего между ней и неверным любовником, и наняла Руйе в качестве адвоката. Чтобы избежать позора публичного процесса с разоблачениями, которые бы затронули и действующий режим, в дело вмешался Наполеон III; он лично принял решение о пропорциональном разделе оспариваемых денежных средств и имущества. Но одновременно он отозвал своего посла; и, чтобы скрыть от общественности истинный смысл этого отзыва, он назначил Морни на высокую должность.

После обеда, в разговоре с госпожой С., имевшей склонность к истории, я воспроизвел для нее необычную генеалогию моего гостя:

— В его венах течет кровь Богарне через королеву Гортензию, кровь Талейрана, благодаря его деду, Шарлю де Флао, наконец, кровь Людовика XV через мать того же Шарля де Флао, урожденную Фил ель.

— Что касается королевы Гортензии, то я об этом знаю. Но я не понимаю, какое отношение Морни имеет к Талейрану и особенно к Людовику XV. Пожалуйста, объясните.

— Когда Шарль де Флао, который был любовником королевы Гортензии, родился в 1785 году, его мать, графиня Аделаида, в течение пяти лет была признанной любовницей Талейрана, известного тогда, как аббат Перигорский. И в отцовстве последнего не было никаких сомнений. С другой стороны, графиня де Флао была дочерью госпожи Фидель, чей муж занимал незначительную должность в Версальском дворце. Эта дама была очень хорошенькой, а ее тело с благоухающей кожей было просто прекрасным: она помогла Людовику XV провести несколько приятных вечеров в небольших апартаментах Парк-о-Серфа. В результате этого королевского каприза на свет появилась Аделаида, дочь госпожи Фидель.

— Вы весьма знающий человек, — заявила в ответ госпожа С., — но вам известно не все. Это генеалогическое дерево нуждается в дополнении.

— Что еще можно к нему добавить?

— То, что в венах вашего сегодняшнего гостя, течет также частица крови Романовых.

— В самом деле? Каким образом?

— Софья Трубецкая, вышедшая замуж за Морни, была единственным ребенком княгини Трубецкой, об амурных приключениях которой много говорили примерно в 1835 году. Всегда утверждали, что она была любовницей Николая I и что ее дочь была также и его дочерью. Достоверных доказательств этого может быть и нет, но серьезные предположения существуют. Например, после кончины княгини Трубецкой императрица Александра Федоровна, вдова императора Николая, взяла юную Софью к себе в дом, и через два года, когда Морни сделал ей предложение, император Александр II выделил ей приданое.

 

Среда, 14 июля 1915 года

Критическое положение русских армий вызвало заседание Совета главнокомандующих союзных держав, собравшихся 7 июня в Шантильи под председательством французского генералиссимуса.

Генерал Жоффр выразился в том смысле, что, когда союзная армия сдерживает основной напор со стороны неприятеля, ее партнеры должны прийти ей на помощь.

«В августе и сентябре 1914 года, — продолжил он, — русские стали наступать в Восточной Пруссии и в Галиции, чтобы облегчить участь франко-английских армий, которые отступали перед натиском германских сил. Теперь положение русских требует подобных действий с французско-английской стороны. Это такой же вопрос чести, как и интереса... На Западном фронте наступление, начатое французской армией 9 мая этого года на равнине Арраса, задержало большое количество немецких сил, которые, в ином случае, были бы направлены на восток; но это наступление не привело к прорыву вражеской линии и к задержанию продвижения немцев на русском фронте...»

Сообщив некоторые детали, он привел два соображения: «1. На Западном фронте французские армии не смогут предпринять крупных действий ранее, чем через несколько недель, из-за необходимости завершить снабжение боеприпасами и произвести некоторые перемещения войск. За это время Англия высадит во Франции новые силы, именно шесть дивизий, которые должны быть доставлены в первые числа августа. Эта операция может способствовать освобождению французской территории и в любом случае серьезно облегчит положение русской армии.

2. На итало-сербском фронте общий интерес требует продолжения итальянской армией уже начатого наступления. Если итальянцы на своем фронте сдержат немецкое наступление, они смогут пока ограничиться занятием района Лайбах-Клагенфурт. Это даст им позицию, нужную для продолжения наступления на Вену и Пешт. Необходимо также, чтобы сербская армия немедленно возобновила наступление. Нынешний момент особенно подходит для ее передвижения вдоль Савы, ибо его цель — соединение с итальянцами и взятие в кольцо Боснии и Герцеговины.

Итак, ради мотивов чести и крайней необходимости, англо-французским и итало-сербским армиям следует начать как можно скорее энергичное наступление». Совет принял выводы главнокомандующего.

 

Воскресенье, 18 июля 1915 года

Вот уже три дня, как опасное положение русских армий ухудшается: они должны уже не только бороться против неудержимого натиска австро-германцев между Бугом и Вислой, но и выдерживать двойное наступление, начатое противником на севере, в Нареве и Курляндии.

В районе Нарева германцы овладели позициями у Млавы, где захватили 17 000 пленных, в Курляндии перешли реку Виндаву, овладели Виндавой и угрожают Митаве, расположенной лишь в 50 км от Риги.

Такое положение как будто укрепляет императора в его намерениях, столь своевременно выраженных манифестом 27 июня. В связи с этим он уволил обер-прокурора Святейшего синода Саблера, орудие пацифистской и германофильской партии, клеврета Распутина. Его преемник — Александр Дмитриевич Самарин, московский губернский предводитель дворянства; высокое общественное положение, великодушный патриотизм, ум широкий и твердый — вот его качества; этот выбор прекрасен.

 

Понедельник, 19 июля 1915 года

Немилость, поразившая вчера обер-прокурора Святейшего синода, коснулась и министра юстиции Щегловитова, ни в чем не уступавшего Саблеру в реакционности и духе самодержавия. Его заменил член Государственного совета Александр Алексеевич Хвостов — честный и беспартийный чиновник.

Последовательная отставка Маклакова, Сухомлинова, Саблера, Щегловитова не оставила среди членов правительства ни одного, кто бы не являлся сторонником Союза и решительного продолжения войны. С другой стороны, отмечают, что Саблер и Щегловитов были главнейшей поддержкой Распутина.

Графиня Н. говорила мне:

— Государь воспользовался своим пребыванием в Ставке для принятия этих важных решений. Он ни с кем не посоветовался, даже с императрицей... Когда известие об этом пришло в Царское Село, она была потрясена, она отказывалась даже верить... Г-жа Вырубова в отчаянии... Распутин заявляет, что все это предвещает большие несчастья.

 

Вторник, 20 июля 1915 года

Совещание с начальником Главного управления Генерального штаба.

Генерал Беляев указывает мне на карте положение русских армий. В южной Польше, между Бугом и Вислой, их фронт идет через Грубешов, Красностав и Йозефов, в 30 километрах к югу от Люблина. Кругом Варшавы они оставили течения Бзуры и Равки, чтобы отойти по дуге круга, образованной Ново-Георгиевском, Головиным, Блони, Гродиском, где приготовлены сильные укрепления. В районе Нарева они держатся приблизительно по течению реки, между Ново-Георгиевском и Остроленкой. К западу от Немана обороняют, в Мариампольском направлении, подступы к Ковно. Наконец, на курляндском участке, после оставления Виндавы и Тукума, они опираются на Митаву и Шавли.

После некоторых малоутешительных замечаний об этом положении генерал Беляев продолжает:

— Вы знаете нашу бедность в снарядах. Мы производим не более 24 000 снарядов в день. Это ничтожно для такого растянутого фронта... Но недостаток в винтовках меня беспокоит гораздо больше. Представьте себе, что во многих пехотных полках, принимавших участие в последних боях, треть людей, по крайней мере, не имела винтовок. Эти несчастные терпеливо ждали под градом шрапнелей гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие. Что в таких условиях не случилось паники — это просто чудо. Правда, у нашего мужика такая сила терпения и покорности... Ужас оттого не меньше... Один из командующих армиями писал мне недавно: «В начале войны, когда у нас были снаряды и амуниция, мы побеждали. Когда начал ощущаться недостаток в снарядах и оружии, мы еще сражались блестяще. Теперь, с онемевшей артиллерией и пехотой, наша армия тонет в собственной крови...» Сколько времени еще наши солдаты смогут выдерживать подобное испытание?.. Ведь в конце концов эти побоища слишком ужасны. Во что бы то ни стало нам нужны винтовки. Не могла ли бы Франция нам их уступить? Умоляю вас, господин посол, поддержите нашу просьбу в Париже.

— Я горячо буду ее поддерживать, я телеграфирую сегодня же.

 

Четверг, 22 июля 1915 года

Распутин уехал к себе на родину, в село Покровское около Тюмени, в Тобольской губернии. Его приятельницы, «распутинки», как их называют, утверждают, что он отправился отдохнуть немного, «по совету своего врача», и скоро вернется. Истина же в том, что император повелел ему удалиться.

Это новый обер-прокурор Святейшего синода добился приказа об удалении.

Едва вступив в исполнение своих обязанностей, Самарин доложил императору, что ему невозможно будет их сохранить за собою, если Распутин будет продолжать тайно господствовать над всем церковным управлением. Затем, опираясь на древность своего происхождения и на то, что он предводитель московского дворянства, он описал возмущение, смешанное со скорбью, которое скандалы «Гришки» поддерживают в Москве, — возмущение, не останавливающееся даже перед престижем высочайшего имени. Наконец он заявил решительным тоном:

— Через несколько дней соберется Государственная дума. Я знаю, что некоторые депутаты предполагают сделать мне запрос о Григории Ефимовиче и его тайных махинациях. Моя совесть принудит меня высказать все, что я думаю.

Император ответил просто:

— Хорошо. Я подумаю.

 

Суббота, 24 июля 1915 года

Прощание императрицы с Распутиным представляло собой душераздирающую сцену. Она обещала ему напомнить о себе сразу же после сессии Думы, добавив сквозь слезы: «Это будет скоро!»

Его ответ сопровождался обычной угрозой: «Помни, что я не нуждаюсь ни в императоре, ни в тебе. Если ты бросишь меня врагам, то это меня беспокоить не станет. У меня достаточно сил, чтобы справиться с ними. Даже сами демоны беспомощны против меня. Но ни император, ни ты не в состоянии обойтись без меня. Если я не буду рядом, чтобы защитить тебя, то твоего сына постигнет несчастье!».

 

Среда, 28 июля 1915 года

Немцы переправились через Вислу к северу от Ивангорода; позиции русских у Люблина более не пригодны для стойкой обороны.

Сазонов, находящий в подавленном состоянии, возбужденным тоном заявил мне:

— Ради Бога, подействуйте на ваше правительство, чтобы оно снабдило нас ружьями! Как вы можете ожидать от наших солдат, чтобы они сражались, если у них нет ружей?

— По просьбе генерала Беляева я уже телеграфировал об этом в Париж. Я повторю мой запрос.

В соответствии с информацией, полученной от Генерального штаба, для того, чтобы восполнить нынешний дефицит, необходимо получить полтора миллиона ружей. Русские заводы производят только 600 000 ружей в месяц, хотя есть надежда, что их производство достигнет 90 000 единиц в сентябре и 150 000 в октябре.

 

Четверг, 29 июля 1915 года

Проходя через сквер, окаймляющий Фонтанку недалеко от мрачного дворца, где 23 марта 1801 года был с такою быстротою умерщвлен Павел I, я встречаюсь с Александром Сергеевичем Танеевым.

Статс-секретарь, обер-гофмейстер высочайшего двора, член Государственного совета, главноуправляющий Собственной его императорского величества канцелярией, Танеев — отец Анны Вырубовой и одна из главных опор Распутина.

Мы проходим вместе по саду несколько шагов. Он расспрашивает меня о войне. Я высказываю безусловный оптимизм и даю ему высказаться. Сначала он как будто соглашается со всем, что я ему говорю, но скоро, в более или менее туманных фразах, он изливает свою тревогу и огорчение. Один пункт, на котором он настаивает, привлекает мое внимание, так как уже не в первый раз мне на него указывают.

— Русские крестьяне, — говорит он, — обладают глубоким чувством правосудия, не законного правосудия, которое они не очень-то хорошо отличают от полиции, но правосудия нравственного, правосудия божественного. Это странное явление: их совесть, обыкновенно не очень щепетильная, так, однако, проникнута христианством, что на каждом шагу ставит перед ними вопросы возмездия и наказания. Когда мужик чувствует себя жертвой несправедливости, он кланяется как можно чаще и ни слова не говоря, потому что он фаталист и безропотен, но он бесконечно обдумывает то зло, которое ему сделали, и говорит себе, что за это будет заплачено, рано или поздно, на земле или на Божьем Суде. Будьте уверены, господин посол, что все они так же рассуждают и о войне. Они согласятся на какие угодно жертвы, лишь бы чувствовать их как законные и необходимые, то есть совершающиеся волей царскою и волей Божьей. Но если от них требуют жертв, необходимость которых от них ускользает, рано или поздно они потребуют отчета. А когда мужик перестает быть покорным, он становится страшен. Вот что меня пугает...

Так как вся психология русского народа содержится в Толстом, мне нужно только перелистать несколько томов, чтобы найти, в захватывающей форме, то, что мне сейчас сказал Танеев. Подбирая доводы в пользу вегетарианства, яснополянский апостол заключает одну из своих статей отвратительным описанием бойни:

«Резали свинью. Один из подручных ножом перерезывал ей горло. Животное начало испускать пронзительные и жалобные вопли; в какой-то момент оно вырвалось из рук палача и ринулось прочь, а кровь хлестала из шеи. Так как я близорукий, то на расстоянии я не смог рассмотреть подробности этой сцены; все, что я видел, так это туловище свиньи, оно было розового цвета, как у человека. Я слышал отчаянный визг свиньи. Но сопровождавший меня кучер упорно старался рассмотреть все, что происходило. Свинью поймали, сбили на землю и закончили ее резать. Когда прекратились визги свиньи, кучер глубоко вздохнул: «Разве это возможно, — произнес он в конце концов, — разве это возможно, чтоб они не ответили за все это?!»

С тех пор как вот уже три месяца русская кровь, не иссякая, течет на равнинах Польши и Галиции, сколько мужиков должны думать: «Неужели возможно, чтоб они так и не ответили за все это?»

 

Пятница, 30 июля 1915 года

Сессия Государственной думы возобновляется через три дня. Но уже много депутатов съехались в Петроград, и в Таврическом дворце большое оживление.

Из всех губерний доносится тот же возглас: «Россия в опасности. Правительство и верховная власть ответственны за военный разгром. Спасение страны требует непосредственного участия и непрестанного контроля народного представительства. Более чем когда-либо русский народ решительно стоит за продолжение войны до победы...»

Почти во всех группах депутатов слышатся энергичные, раздраженные, полные возмущения возгласы против фаворитизма и взяточничества, против игры немецких влияний при дворе и в высшей администрации, против Сухомлинова, против Распутина, против императрицы.

В противовес этому крайне правые депутаты, члены «черного блока», выражают сожаление по поводу уступок, сделанных государем либеральной партии, и решительно высказываются за реакцию до крайних пределов.

 

Суббота, 31 июля 1915 года

Сегодня утром государь присутствует при спуске броненосного крейсера «Бородино», построенного на верфи на Галерном острове в устье Невы. Дипломатический корпус, двор и члены правительства участвуют в церемонии, которой благоприятствует сияние солнца.

22 минувшего июня на противоположном берегу мы присутствовали при спуске «Измаила», тогда только что было получено сообщение об оставлении Львова. Сегодня, приехав на Галерный остров, мы узнаем, что австро-германцы заняли вчера Люблин и что русские оставляют Митаву...

Яркий солнечный свет подчеркивает свинцовый оттенок и выражение тоскливой печали на лицах. Император, застывший в бесстрастной позе, смотрит задумчивым и отсутствующим взглядом. Иногда его губы подергиваются судорогой, словно он удерживается от зевоты. Лишь на мгновение оживляется его лицо, когда киль «Бородина», скользнув по каткам, врезывается в Неву.

По окончании церемонии мы переходим к осмотру мастерских. Императора всюду приветствуют. Время от времени он останавливается и, улыбаясь, разговаривает с рабочими. Когда он затем идет дальше, приветственные крики усиливаются.

А между тем еще вчера мне сообщали, что в этих самых мастерских идет революционное брожение, внушающее беспокойство.

 

Воскресенье, 1 августа 1915 года

Заседания Государственной думы возобновились сегодня в жаркой и тяжелой атмосфере, предвещающей грозу. Лица словно источают электричество, господствующее выражение — гнев или тоска.

Старый председатель Совета министров, Горемыкин, произнося речь от имени государя, возвышает свой умирающий голос, насколько может, когда заявляет: «Все наши мысли, все наши усилия должны сосредоточиться на ведении войны. Правительство может предложить вам только одну программу — программу победы».

Затем военный министр генерал Поливанов кратко, горячо и энергично резюмирует эту программу победы: «Наша армия может побеждать только тогда, когда она чувствует за собою всю страну в ее целом, организованную как огромный резервуар, откуда она сможет бесконечно черпать себе снабжение».

Когда он сходит с трибуны, его приветствуют рукоплесканиями: он встречает в среде собрания столько же сочувствия, сколько его предшественник, Сухомлинов, возбуждал к себе ненависти и презрения.

Продолжение заседаний и разговоры в кулуарах не оставляют никаких сомнений относительно пожеланий или, лучше сказать, требований Государственной думы положить конец произволу и неспособности управления, обличить тех, кто подлежит ответственности, как бы они ни были высоко поставлены, потребовать определенных решений, сорганизовать совместную работу правительства с народными представителями, чтобы обратить на службу армии все производительные силы страны, наконец, поддерживать и оживлять в душе народа непоколебимое решение — довести войну до полной победы.

 

Среда, 4 августа 1915 года

Я информировал Сазонова о том, что французское правительство весьма сожалеет, что не может поставить ружья русской армии.

Горестное изумление Сазонова.

— Этот отказ, — заявил он, — меня обескураживает!..

— Это не отказ, но выражение физической невозможности, абсолютной невозможности.

Ошеломленный, он продолжал, кивая:

— Что же нам делать? Мы нуждаемся в 1 500 000 ружей только для того, чтобы вооружить полки на фронте. За месяц мы производим всего лишь 50 ООО. Потом, мы же должны пополнять склады, а чем мы будем обучать наших рекрутов?

 

Четверг, 5 августа 1915 года

Прения в Таврическом дворце разгораются все ярче и ярче. Будь то открытое или закрытое заседание, произносится непрерывный и беспощадный обвинительный акт против всей системы военного управления. Все ошибки бюрократии изобличены, все пороки царизма выставлены на свет.

И одно заключение возвращается как припев: «Довольно лжи!.. Довольно преступлений!.. Нужны реформы!.. Наказания!.. Государственный строй должен быть изменен сверху донизу!»

345 голосами из 375 голосовавших Государственная дума предложила правительству предать суду генерала Сухомлинова и всех должностных лиц, виновных в нерадении или в измене.

 

Пятница, 6 августа 1915 года

Германцы заняли вчера Варшаву. С точки зрения стратегической важность этого события значительна. Русские теряют всю Польшу с ее громадными запасами и должны будут отойти на Буг, Верхний Неман и Двину.

Но моральные последствия беспокоят еще больше. Не грозит ли разбиться тот подъем национальной энергии, который с некоторых пор виден по всей России, — разбиться под влиянием этого нового несчастья, предвещающего в скором времени и другие — как падение Осовца, Ковны и Вильны...

 

Воскресенье, 8 августа 1915 года

Перед каждым новым отступлением русских армий полиция заранее высылала евреев вглубь страны. Как обычно, операция повсюду проводилась в страшной спешке и в равной степени с такой же неповоротливостью, как и с жестокостью. Подлежащих высылке извещали только в последний момент; у бедолаг не было ни возможности, ни средств что-либо взять с собой. Их в спешке загружали в поезда; гнали, как стадо скота, по дорогам; им даже не называли место их назначения, которое, впрочем, менялось раз двадцать во время пути. Также почти повсюду, как только в городе становилось известно о приказе высылать евреев, православное население тут же спешило грабить дома в гетто. Выгнанные в Подолье, на Волынь, в Бессарабию и на Украину, эти евреи были доведены до крайнего состояние нищеты. Общая численность высланных евреев достигает 800 000 человек.

Эта варварская практика, навязанная целому народу под тем предлогом, что его религиозный атавизм повсеместно вызывает подозрение в шпионаже и в измене, пробудила наконец чувство гнева у либеральных фракций Думы. Еврейский депутат из Ковно, Фридман, выразил красноречивый протест.

«Русские евреи, — заявил он, — принимают большое участие в войне... Пресса отметила большое число еврейских добровольцев. Их образование давало им право на офицерский чин; они знали, что никогда не получат его, но тем не менее продолжали добровольно вступать в ряды армии... Несколько сотен тысяч евреев отдают свою кровь на полях сражения.

Но за все это мы являемся свидетелями усиления насилия и беззакония против евреев... В продолжительной войне смена успехов и неудач неизбежна, поэтому весьма кстати всегда иметь под рукой так называемых виновников за все беды; им всегда можно приписать ответственность за поражения. Всегда необходимо иметь в запасе козлов отпущения. Увы! Во все времена Израилю была уготовлена судьба стать этим козлом отпущения!

Едва враг пересек наши границы, как тут же вовсю дали ход одиозной легенде: евреи шлют свое золото немцам; это грязное золото обнаруживалось в аэропланах, гробах, бочках с водкой, в утиных грудках и в груди баранов!.. Распространяемая и удостоверяемая властями, эта легенда повсюду принималась безоговорочно.

Затем мы стали свидетелями отвратительных мер, применяемых в отношении евреев, мер, никогда не испытываемых на себе ни одним народом на протяжении всей истории человечества... Это же сущая мерзость — обвинять целый народ в измене. Подобная гнусная клевета могла бы иметь право на существование только в деспотической стране, в стране, в которой евреи лишены самых элементарных прав. Я заявляю перед лицом России, перед лицом всего цивилизованного мира, что подобное обвинение евреев является не чем иным, как подлой ложью, выдуманной людьми, которые пытаются скрыть собственные преступления».

 

Понедельник, 9 августа 1915 года

Мы говорим с Сазоновым о странном заточении, к которому император с императрицей приговорили себя; он сокрушается:

— Печальная ситуация! Мало-помалу они создали пропасть вокруг себя; никто больше не подходит к ним. Плохое здоровье императрицы послужило причиной того, что, кроме официальных отношений императора со своими министрами, ни один голос извне не проникает в дом императора. Они не встречаются даже с родственниками, даже великим князьям и княгиням стало трудно получить аудиенцию у государя. Когда я на днях видел входящую Вырубову, то подумал с печалью: «Вот, значит, их постоянное общество, вот их единственное общество, вот до чего опустился двор России, когда-то столь блистательный, столь оживленный!..

— Я думал, что уже при предыдущем царствовании двор потерял все оживление, весь блеск.

— О, это не сравнить с нынешним положением!.. Да, Александр III и Мария Феодоровна, которые имели простые вкусы, с удовольствием продлевали свое пребывание в Гатчине. Но с осени до Пасхи в Зимнем дворце проходили великолепные балы и концерты, не считая приемов в Аничковом дворце. Великие князья и великие княгини, дипломаты, генералы, министры, высшие чиновники постоянно приглашались к императорскому столу. Так же часто их величества принимали приглашения отобедать у послов и представителей русской аристократии: Воронцовых, Барятинских, Балашовых, Шереметевых, Орловых, Кочубеев, Юсуповых... Естественно, в Гатчине жизнь двора была намного более тихой и семейной, минимум церемоний. Александр III и Мария Федоровна не любили роскошные покои, выстроенные для императора Павла; они заняли ряд маленьких комнат на антресоли, низких, узких, плохо меблированных, одна неудобнее другой... Александр III, который был исполином, мог достать до потолка рукой... Я был там как-то, и у меня осталось смешное воспоминание. Я тогда был совершенно молодым сотрудником Министерства иностранных дел. Мне велели составить список подарков, которые их величества собирались преподнести датскому двору по случаю чьей-то свадьбы и которые привезли в Гатчину. Я приезжаю во дворец, меня проводят прямо в покои Марии Феодоровны, все подарки там на столе. Я быстро составляю список. Затем оглядываю комнату и спрашиваю, выражая наивное удивление, почему государи выбрали эти покои? Она отвечает, покусывая губы: «Потому что не смогли найти ничего более уродливого и неудобного».

 

Вторник, 10 августа 1915 года

Болгария и тевтонские державы все более сближаются. Синдикат немецких и австро-венгерских банков только что открыл кредит в размере 120 000 000 франков для болгарского казначейства. Одновременно Радославов объявил через болгарскую официальную прессу, что недавние победы немецкой армии в Польше «сломали русским хребет» и все политическое сооружение Антанты вот-вот рухнет.

 

Пятница, 13 августа 1915 года

Очень деятельный и даже несколько экзальтированный вождь «прогрессивных националистов» Брянчанинов, зять князя Горчакова и бывший гвардейский офицер, просил меня вчера принять его для долгой и конфиденциальной беседы.

Я принял его сегодня, днем и, как ни привык к его обычному пессимизму, но на этот раз был поражен тем суровым, сосредоточенным и скорбным выражением, которое читал на его лице.

— Никогда, — сказал он, — я не был в такой тревоге. Россия в смертельной опасности, ни в какой момент своей истории она не была так близка к гибели. Немецкий яд, который она носит в своем теле вот уже два столетия, грозит ее убить. Она может быть спасена только ценой национальной революции.

— Революция во время войны?.. Вы понимаете, о чем говорите?!

— Конечно я говорю обдуманно. Революция — такая, какую я предвижу, какой я желаю, — будет внезапным освобождением всех сил народа, великим пробуждением славянской энергии. После нескольких дней неизбежных смут, положим, даже месяца беспорядков и паралича, Россия встанет с таким величием, какого вы у нас не подозреваете. Вы увидите тогда, сколько духовных сил таится в русском народе. В нем заключены неисчислимые запасы мужества, энтузиазма, великодушия. Это величайший очаг идеализма, какой только есть на свете.

— Не сомневаюсь в этом. Но русский народ носит в себе страшные задатки социального разложения и национального распада... Вы утверждаете, что революция вызвала бы, самое большее, месяц беспорядков и бездействия. Как вы можете это знать? Один из ваших соотечественников, один из самых умных и самых проницательных, каких я только знаю, передавал мне недавно тот ужас, который ему внушает угроза революции; «У нас, — говорил он, — революция может быть только разрушительной и опустошающей. Если Бог нас от нее не избавит, она будет так же ужасна, как и бесконечна. Десять лет анархии...» И он подтверждал свои предвидения доводами логики и психологии, которые показались мне убедительными. Вы понимаете, что после такого прогноза я недоверчиво смотрю на вашу идею национальной революции.

Он тем не менее продолжает настаивать на восхвалении тех чудодейственных явлений возрождения, которых он ждет от всенародного восстания.

— По самому верху, — говорит он, — по голове, вот куда нужно было бы ударить прежде всего. Государь мог бы быть оставлен на престоле: если ему и не достает воли, он в глубине души достаточно патриотичен. Но государыню и ее сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну, нужно заточить в один из монастырей Приуралья, так, как сделали бы при наших древних, великих царях. Затем — весь потсдамский двор, вся клика прибалтийских баронов, вся камарилья Вырубовой и Распутина — все они должны быть сосланы в отдаленные места Сибири. Наконец, великий князь Николай Николаевич должен был бы немедленно отказаться от обязанностей Верховного главнокомандующего.

— Великий князь Николай Николаевич?.. Вы сомневаетесь в его патриотизме? Вы не считаете его достаточно русским, достаточно настроенным против немцев?.. Чего же вам нужно?.. Я представлял его себе как бойца за Святую Русь — православную, самодержавную и народную...

— Согласен с вами, что он патриот и что у него есть воля. Но он недостаточен для возложенной на него задачи. Это не вождь — это икона. А нам необходим вождь!

Он заканчивает весьма точной картиной состояния армии:

— Она все еще великолепна по своему героизму и самоотвержености, но она больше не верит в победу, она знает заранее, что принесена в жертву, — как стадо, которое ведут на бойню. Когда-нибудь, и, может быть, скоро, наступит полный упадок духа, пассивная покорность судьбе, она будет бесконечно отступать, не будет больше бороться, не будет сопротивляться. Этот день будет днем торжества нашей немецкой партии. Мы будем принуждены заключить мир... И какой мир!

Я возражаю ему, что военное положение, как бы плохо оно ни было, далеко не безнадежно, что национальное движение, во главе которого стала Государственная дума, внушает веру в себя и что путем методичной, настойчивой деятельности все ошибки прошлого могут быть исправлены.

— Нет!.. — воскликнул он мрачно и решительно. — Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Бьюсь об заклад, что меньше чем через два месяца она будет обессилена или распущена. Ведь нужно изменить весь государственный строй. Наша последняя надежда на спасение — в национальном государственном перевороте... Положение, господин посол, гораздо более тяжелое, нежели вы думаете. Знаете ли вы, что говорил мне час тому назад лидер октябристов, председатель Центрального военно-промышленного комитета Гучков, человек, которому вы не откажете ни в прозорливости, ни в мужестве... Так вот, он говорил мне со слезами на глазах: «Россия погибла... Больше нет надежды»...

 

Суббота, 14 августа 1915 года

Сегодняшнее заседание Думы было заполнено важными и волнующими прениями.

Обсуждали образование комитета по снабжению, который был бы поставлен выше Военного министерства. Прения, понемногу расширяясь, обратились в суд над существующим строем.

Один из самых пылких ораторов-кадетов новочеркасский депутат Аджемов бросил искру в пороховой погреб: «С самого начала войны общественное мнение поняло все значение и размеры борьбы: оно поняло, что без организованности всей страны победа будет невозможна. Правительство же этого не поняло, и, когда общество ему это объяснило, оно отказалось понять, оно с презрением оттолкнуло всех, кто предлагал ему помощь. Дело в том, что у военного министра были привилегированные поставщики, заказы передавались по-семейному, существовала целая система покровительства, взаимных одолжений и привилегий. Таким образом, не только не организовали страну — но бросили ее в ужаснейшую разруху... Теперь, наконец, правительство сознает, что без содействия всех общественных сил армия не может одержать победу, оно сознается в том, что должна быть произведена полная реформа и что эту реформу должны произвести мы. В этом, господа, торжество общественного мнения и урок нашего грозного времени. Ллойд Джордж говорил недавно в палате общин, что, заваливая снарядами наших солдат, немцы разбивают цепи русского народа. Это сама истина. Русский народ, отныне свободный, готов устроить победу для себя...»

Эта речь вызывает взрыв аплодисментов на скамьях левых и центристов.

Возбужденный грозовою атмосферой депутат-социалист Чхенкели стремительно всходит на трибуну и возглашает анафему «царской тирании, которая привела Россию на край пропасти». Но скоро он доходит до таких бранных выражений, что председатель лишает его слова. Впрочем, его проклятия вызвали чувство неловкости в партиях центра и левых, при всем своем либерализме остающихся монархическими.

Прения вновь разгораются с выступлением знаменитого московского адвоката Маклакова. Он доказывает с помощью могущественной диалектики необходимость создания вне Военного министерства комитета снабжения, а также передачу высшего заведования техническими вопросами одному главноуправляющему, который был бы ответствен перед этим комитетом; таким образом он нападает на принцип всемогущества бюрократии, составляющий основу и условие существования самодержавия. Заявив, что «Россия образец государства, где люди не на своем месте», он продолжает: «Большая часть назначений в среде администрации это скандал, вызов общественному мнению. А когда иной раз ошибка и замечена, ее невозможно исправить — престиж власти не позволяет этого. Новое правительство, задача которого — победить Германию, скоро убедится, что еще труднее — победить чиновников... В переживаемые нами тяжелые часы необходимо положить этому конец. Страна истощается в жертвах. Мы, ее представители, приносим тоже много жертв. Мы отсрочиваем многие из наших требований, мы сдерживаем наш гнев. Забывая нашу вражду и нашу законную ненависть, мы оказываем помощь всему тому, с чем мы некогда боролись. Мы поэтому имеем право требовать, чтобы правительство поступало так же, чтобы оно поставило себя выше всяких партийных или кружковых взглядов и чтобы оно могло иметь один девиз: «The right men in the right places!» (Компетентные люди на ключевых постах!)

Правые, очень смущенные, но в общем патриотично настроенные, принуждены признать, что пороки чиновничества губят Россию, и высказываются, как и большинство, за образование комитета снабжения.

Отныне начат поединок между бюрократической кастой и народным представительством. Примирятся ли они на высоком идеале общего блага?.. От этого зависит все будущее России...

Это бурное заседание Думы в конце дискуссии приняло неожиданный оборот, воздав, в виде эпилога, должное Польше. Это нашло свое отражение в выступлении Пуришкевича, пламенного депутата крайне правого крыла Думы, фанатичного русификатора, который, поддавшись угрызению совести, нашел нужные слова, подходящие моменту:

«Было бы величайшим преступлением по отношению к русскому государству и к русской чести не признать с этой трибуны все то, что делали и делают для нас поляки. Ах! И кто бы мог рассказать обо всем том, что им пришлось пережить, как много пришлось трудиться и страдать, чтобы помочь нам добиваться победы?! Как-никак, они могли бы требовать к себе иного отношения. Например, балтийские народы, для которых Россия сделала так много, проявили по отношению к нам самую черную неблагодарность. Поляки, с другой стороны, хотя они могут упрекать нас в проявлении к ним массы несправедливости, доказали своим поведением, что они принадлежат к числу наиболее лояльных и стойких защитников страны. И вот теперь, увы! Русские армии должны были оставить Варшаву, святилище польской души. Невольно в голову приходят слова Адама Мицкевича: «Найдем ли мы в себе волшебные слова, которые смогут избавить нас от отчаяния, сбросить тяжелый груз с наших сердец, осушить потоки слез на наших щеках и чудесным образом вернуть нам все то, что умерло?..» Но поляки не предаются отчаянию. На их щеках нет слез, а в их сердцах есть только еще большая ненависть к общему врагу, еще большая вера в конечную победу. Так давайте же сейчас благословим тот славный день, когда будет торжествовать объединенное славянство! Пусть этот же день принесет нам, вместе с возрождением нашего могущества, осуществление желания, столь дорогого сердцу Польши: автономию польского народа под скипетром царя!»

 

Воскресенье, 15 августа 1915 года

Вчера немцы овладели передовыми позициями, которые прикрывают Ковно между Неманом и рекой Езиа. Одновременно они переправились через Буг у Драгичина, тем самым вклинившись в русские позиции между рекой Нурзеч и рекой Нарев.

Сегодня вечером я обедал в Царском Селе у великого князя Павла.

Расспросив меня с пристрастием об успехах немецкого наступления в Литве, его жена графиня Гогенфельзен сказала мне:

— Я хотела пригласить вас на семейный обед, на котором должны были быть только великий князь и мои дети. Но когда императрица узнала, что вы обедаете у нас, то она предложила госпоже Вырубовой, чтобы и ее пригласили на обед, чтобы она могла спросить вас о том, что вы думаете о сложившейся ситуации.

Госпожа Вырубова еще не поправилась полностью после ужасного происшествия, случившегося с ней 15 января, и она появилась на обеде, опираясь на костыли. Она заметно прибавила в весе, так как была вынуждена довольно долго придерживаться постельного режима. На ней неброская одежда, соответствующая самому заурядному провинциальному стилю. На ней жемчужное ожерелье стоимостью не более тысячи рублей. Ни один фаворит какого-либо монарха не выглядел столь скромно.

Во время обеда я старался настроить общий разговор на оптимистический лад, но беседа оставалась тяжеловесной и разрозненной.

Встав из-за стола, госпожа Вырубова отвела мня в сторону и попросила присесть рядом с ней. Издав глубокий вздох из своей пышной груди, она посетовала своими полными влажными губами:

— Ах, господин посол, ну что за времена сейчас настали! Каждый день мы получаем плохие новости и с каждым днем они становятся все хуже и хуже!.. Их величества так печальны, они так охвачены тревогой! Когда они узнали, что сегодня вечером мне предстоит обедать в вашем обществе, они поручили мне попросить вас поделиться со мной вашим искренним и честным мнением о всех невзгодах, которые одолели нас. Это — услуга, которую они ждут от вас как от друга... Итак, что же я могу сообщить им от вашего имени? Вы действительно уверены во всем хорошем, как это казалось только что во время обеда? Я обещала императрице передать ей ваш ответ сегодня же вечером.

— Я должен признать, что то, что я говорил, далеко от того, что я думаю на самом деле; но я не имею права говорить что-либо иное даже самым близким личным друзьям... В глубине души мне очень тревожно и я могу предвидеть, что настанут еще более плохие времена. Но я сохраняю веру в будущее, так как мне кажется, что в последние дни император действует с огромным вдохновением. Заявления, которые только что его министры зачитали в Думе от его имени, полностью соответствуют моим мыслям, причем настолько, что я не вижу, что могу что-либо добавить к ним или изъять из них. Единственное, чего я желаю, так это то, чтобы его величество твердо держался этого курса, великого национального курса, великого исторического курса, в котором Россия всегда находила спасение в час опасности.

Госпожа Вырубова внимательнейшим образом выслушала все, что я ей говорил. В отдельные моменты она с запинкой, вполголоса повторяла мои слова, словно хотела лучше запечатлеть их в своей памяти. Она не комментировала их, и у меня сложилось впечатление, что я как будто наговаривал их на фонограф.

Затем я высказался по проблеме снабжения боеприпасами, сообщил свою точку зрения о той замечательной программе, которая реализуется усилиями земств, городских самоуправлений и частной промышленностью для производства военного снаряжения, адекватного нуждам армии. Закачивая свой монолог, я решительным образом подтвердил необходимость поддержки страной деятельности правительства:

— Сила России всегда коренилась в самом тесном сотрудничестве монарха и народа. Великие цари прошлого были не только собирателями земли русской; в критические часы они также были и собирателями души русской. Следуя традиции своих предков, император Николай достойно исполняет свой долг. Передайте ему, что я умоляю его принять все меры, чтобы и все остальные точно так же исполняли свой долг. Для меня это является необходимым и решительным условием победы.

— Да, да, — пробормотала она, — я точно передам их величествам все, что вы говорите.

В половине десятого слуга объявил о прибытии автомобиля госпожи Вырубовой.

— Господин посол, разрешите задать вам последний вопрос, который императрица просила меня ни в коем случае не забыть в разговоре с вами? Как вы думаете, немцы придут в Петроград? Это было бы ужасно!

— Немцы в Петроград?! — воскликнул я. — С какой стати? Они находятся более чем в пятистах верстах отсюда! Кроме того, им противостоят псковские оборонительные позиции. Наконец, в любом случае у нас впереди осенняя распутица и зимние снега. И я твердо рассчитываю, что с началом весны русская армия возобновит победное наступление.

Тепло поблагодарив меня, она ушла, опираясь на костыли. Когда она уходила, я не спускал взгляда с ее густых, припомаженных волос, с ее узкого черепа, толстой красного цвета шеи, заплывшей жиром спины, толстых бедер — со всей этой массы перенасыщенной и отдающей жаром плоти. Меня охватил ужас при мысли о том, что подобное существо, столь заурядное, со столь вульгарным телом и пошлой душой, может влиять на судьбы России в такие времена, как сейчас!

Когда великий князь, графиня Гогенфельзен и я вновь остались наедине, я сообщил им то, что только что сказал госпоже Вырубовой.

Великий князь спросил меня с ноткой ужаса в голосе:

— Разве вы не обеспокоены по поводу внутреннего положения нашей страны?.. Эти дебаты в Думе просто шокируют! Мы же прямо следуем к революции! Первые шаги уже сделаны!.. Разве у вас не сложилось впечатление, что император и императрица в опасности?

— Нет, я не думаю, что император и императрица действительно находятся в опасности, хотя общественность сильно раздражена императрицей. И в самом деле мне известны некоторые люди, которые в своих разговорах дошли до того, что говорят о готовности заточить ее в монастырь на Урале или в Сибири.

— Что! Заточить императрицу в монастырь!.. Они считают, что император позволит кому-нибудь тронуть его супругу? О, нет!.. Тогда они должны будут убить императора и свергнуть династию... И что они поместят на ее место? Русская нация не способна к самоуправлению: у нее нет политического образования. Девять десятых населения не могут ни читать, ни писать. Рабочий класс заражен анархизмом! Крестьяне думают только о разделе поместий. Следуя таким путем, можно ликвидировать политическую систему, но на ее место поставить правительство!

Затем, словно он более не мог справиться со своими чувствами, он стал прохаживаться из конца в конец по комнате, не произнося при этом ни слова. Наконец он остановился передо мной, скрестил руки и с выражением ужаса в глазах сказал:

— Если революция разразится, то она в своей дикости превысит все те, которые когда-либо были. Это будет сплошной ад... Россия этого не переживет!

Примерно в половине одиннадцатого я поехал в автомобиле обратно в Петроград. Холодный туман, предвестник осени, покрыл всю громадную равнину, на которой была построена столица. Мною овладели мрачные мысли. Как часто я возвращался из Царского Села с мрачными мыслями!

 

Среда, 18 августа 1915 года

Сегодня ночью после ожесточенной атаки германцы заняли Ковно. У слияния Вислы и Буга они взяли штурмом выдвинутые укрепления Ново-Георгиевска. Южнее они подходят к Брест-Литовску.

Взятие Ковны производит сильнейшее впечатление в кулуарах Государственной думы. Обвиняют в неспособности великого князя Николая Николаевича, говорят об измене со стороны немецкой партии.

 

Четверг, 19 августа 1915 года

Сегодня у Сазонова лихорадочные глаза и бледный цвет лица, — так бывает в плохие дни.

— Послушайте, — говорит он, — что мне сообщают из Софии. Я, впрочем, этому нисколько не удивляюсь.

И он прочел мне телеграмму Савинского, утверждающего, согласно достоверному сообщению, что болгарское правительство уже давно и твердо решило поддержать германские державы и напасть на Сербию.

 

Пятница, 20 августа 1915 года

Крепость Ново-Георгиевск, последний оплот русских в Польше, в руках германцев. Весь гарнизон, приблизительно 85 000 человек, захвачен в плен.

Мой японский коллега, Мотоно, только что проведший несколько дней в Москве, констатировал там прекрасное состояние духа во всем, что касается войны: желание борьбы до крайнего напряжения, принятие величайших жертв, полная вера в конечную победу — все чувства 1812 года.

 

Воскресенье, 22 августа 1915 года

Распутин недолго оставался в своей сибирской деревне. Возвратившись три дня назад, он уже имел длинные собеседования с императрицей.

Государь в действующей армии.

 

Понедельник, 23 августа 1915 года

Вчера русские оставили крепость Осовец на реке Бобр. Австро-немцы быстро продвигаются вдоль правого берега Буга. Большинство оборонительных сооружений, защищающих Брест-Литовск, теперь находятся в их руках.

 

Вторник, 24 августа 1915 года

Один из моих информаторов, Л., которого я сильно подозреваю в том, что он является сотрудником Охраны (хотя, если оно и так, то это к лучшему, поскольку тогда он хорошо информирован), рассказывает мне, что лидер фракции трудовиков в Думе, отличающийся красноречием и пылким характером адвокат Александр Федорович Керенский недавно в своем доме созвал совещание представителей других социалистических групп. На этом совещании рассматривалась возможность привлечения лидеров пролетариата к активной деятельности в том случае, если новые военные поражения вынудят царское правительство пойти на переговоры о мире.

Впрочем, совещание не пришло к какому-нибудь практическому решению. Но оно определило два важных пункта программы, которую социалистическая партия напишет на своих знаменах, когда пробьет час мира: 1) немедленное введение в России всеобщего избирательного права; 2) неограниченное право народов России самим решать свою судьбу.

 

Среда, 25 августа 1915 года

Когда сегодня утром я вошел к Сазонову, он немедленно объявил мне бесстрастным, официальным тоном:

— Господин посол, я должен сообщить вам важное решение, только что принятое его величеством государем императором, которое я прошу вас держать в тайне до нового извещения. Его величество решил освободить великого князя Николая Николаевича от обязанностей Верховного главнокомандующего, чтобы назначить его своим наместником на Кавказе взамен графа Воронцова-Дашкова, которого расстроенное здоровье заставляет уйти. Его величество принимает лично на себя верховное командование армией.

Я спросил:

— Вы говорите не просто о намерении, но о твердом решении?..

— Да, это непоколебимое решение. Государь сообщил его вчера своим министрам, прибавив, что он не допустит никакого обсуждения.

— Император будет действительно исполнять обязанности командующего армией?..

— Да, в том смысле, что он отныне будет пребывать в Ставке Верховного главнокомандующего и что высшее руководство операциями будет исходить от него. Но что касается подробностей командования, то их он поручит новому начальнику штаба, которым будет генерал Алексеев. Кроме того, главная'квартира будет переведена ближе к Петрограду; ее поместят, вероятно, в Могилеве.

Несколько времени мы сидим молча, глядя друг на друга. Затем Сазонов говорит:

— Теперь, когда я сказал вам в официальной форме все, что следовало, я могу вам признаться, дорогой друг, что я в отчаянии от решения, принятого государем. Он уже хотел стать во главе своей армии, и тогда все его министры, и я первый, умолили его не делать этого. Наши тогдашние доводы имеют теперь еще большую силу. Наши испытания еще далеко не кончились. Нужны месяцы и месяцы, чтобы переформировать армию, чтобы дать ей средства сражаться. Что произойдет за это время? До каких пор принуждены мы будем отступать? Не страшно ли думать, что отныне государь будет лично ответствен за все несчастья, которые нам угрожают? А если неумелость кого-нибудь из наших генералов повлечет за собою поражение — это будет поражение не только военное, но и вместе с тем поражение политическое и династическое.

— Но, — сказал я, — по каким мотивам решился император на такую важную меру, даже не пожелав выслушать своих министров?

— По нескольким мотивам. Во-первых, потому что великий князь Николай Николаевич не смог выполнить свою задачу. Он энергичен и пользуется доверием в войсках, но у него нет ни знаний, ни кругозора, необходимого для руководства операциями такого размаха. Как стратег, генерал Алексеев во много раз его превосходит. И я отлично понял бы назначение Верховным главнокомандующим генерала Алексеева.

Я настаиваю:

— Каковы же другие мотивы, заставившие государя самого принять командование?

Сазонов пристально смотрит на меня одно мгновение печальным и усталым взглядом. Потом нерешительно отвечает:

— Государь, несомненно, хотел показать, что для него настал час осуществить прерогативу монарха — предводительствовать армией. Никто отныне не сможет сомневаться в его воле — продолжать войну до последних жертв. Если у него были другие мотивы, я предпочитаю их не знать.

Я расстаюсь с ним на этих многозначительных словах.

Вечером я узнал из самого лучшего источника, что опала великого князя Николая Николаевича давно подготовлялась его непримиримым врагом, бывшим военным министром генералом Сухомлиновым, который, несмотря на свои скандальные злоключения, тайным образом сохранил доверие высочайших особ. Ход военных действий, особенно в последние месяцы, дал ему слишком даже много поводов, чтобы приписать все несчастья армии неспособности Верховного главнокомандующего. Он же, при поддержке Распутина и генерала Воейкова, понемногу заставил государя с государыней поверить тому, что великий князь стремится создать себе в войсках и даже в народе вредную популярность, с заднею мыслью быть вознесенным на престол мятежным движением. Восторженные крики, приветствовавшие много раз имя великого князя во время недавних волнений в Москве, доставили его врагам очень сильный довод. Император, однако же, не решился предпринять такое важное решение, как смену главнокомандующего, во время самой критической фазы всеобщего отступления.

Главари интриги сказали ему тогда, что нельзя терять времени: генерал Воейков, в ведении которого находится дворцовая охрана, утверждал, что его полиция напала на след заговора, составленного против царствующих особ, главным деятелем которого является один из офицеров, состоящих при них. Так как государь еще упорствовал, было сделано обращение к его религиозному чувству. Императрица и Распутин повторили ему с самой настойчивой энергией: «Когда престол и отечество в опасности, место самодержавного царя — во главе его войск. Предоставить это место другому — значит нарушать волю Божию».

Впрочем, старец от природы чрезвычайно болтлив и не делает тайны из тех речей, которые он держит в Царском Селе. Он говорил о них еще вчера в тесном кружке, где разглагольствовал два часа кряду с тем порывистым, горячим и распущенным вдохновением, которое делает его порою очень красноречивым. Насколько я мог судить по обрывкам этих речей, донесшимся до меня, доводы, приводимые им государю, далеко выходят за пределы современной политики и стратегии: предметом его защиты служит религиозный тезис. Сквозь красочные афоризмы, из которых многие, вероятно, подсказаны ему друзьями из Святейшего синода, выступает некоторая доктрина: «Царь не только руководитель и светский вождь своих подданных. Священное миропомазание при короновании вручает ему гораздо более высокую миссию. Оно делает его их представителем, посредником и поручителем перед Всевышним Судьей. Оно, таким образом, заставляет его взять на себя все грехи и все беззакония своего народа, все его испытания и все его страдания, чтобы отвечать за первые и выставить другие перед Богом»... Теперь я понимаю одну фразу Бакунина, когда-то меня поразившую: «В темном сознании мужика царь есть нечто вроде русского Христа».

 

Четверг, 26 августа 1915 года

Германцы овладели Брест-Литовском. Русская армия отходит на Минск.

 

Пятница, 21 августа 1915 года

Несмотря на принятые императором меры по соблюдению строгой секретности, его решение возглавить армию уже стало достоянием гласности.

Эта новость вызвала неблагоприятную реакцию. Высказывалось мнение, что император не имеет стратегического опыта, что он будет непосредственно нести ответственность за поражения, опасность которых слишком очевидна, и, наконец, что у него «дурной глаз».

В неопределенной форме эта новость распространилась даже среди масс. Впечатление от нее в народе оказалось еще более отрицательным; утверждают, что император и императрица не считают, что они находятся в безопасности в Царском Селе и поэтому стремятся найти убежище под защитой армии.

Учитывая все это, председатель Совета министров умолял императора, по крайней мере, отложить практическую реализацию его решения. Император согласился сделать это, но только «на очень короткое время».

 

Воскресенье, 29 августа 1915 года

В первый раз Распутин стал предметом обсуждения в печати. До нынешнего дня цензура и полиция предохраняли его от всякой критики в газетах. Поход ведут «Биржевые ведомости».

Все прошлое этого лица, его низкое происхождение, его кражи, его развращенность, его кутежи, интриги, весь скандал его сношений с высшим обществом, высшей администрацией и высшим духовенством — все выставлено на свет. Но очень искусно, не сделано ни малейшего намека на его близость к государю и к государыне. «Как, — пишет автор статьи, — как это возможно? Каким образом этот низкий авантюрист мог так долго издеваться над Россией? Не поражаешься ли, когда подумаешь, что официальная церковь, Святейший синод, аристократия, министры, сенат, многие члены Государственного совета и Государственной думы могли вступать в соглашение с таким мерзавцем?.. Не самое ли это ужасное обвинение, какое только можно предъявить всему государственному строю?... Еще вчера общественный и политический скандал, вызываемый именем Распутина, казался вполне естественным. Но теперь Россия желает, чтобы это прекратилось».

Хотя факты и анекдоты, сообщаемые «Биржевыми ведомостями», и были всем известны, тем не менее опубликование их производит величайший эффект. Восхищаются новым министром внутренних дел князем Щербатовым, позволившим напечатать эту злую статью. Но единодушно предсказывают, что он недолго сохранит свой портфель.

 

Понедельник, 30 августа 1915 года

У меня было совещание с генералом Беляевым, начальником Главного штаба. Вот содержание его ответов на мои вопросы:

1. Потери русской армии громадны. С 350 000 человек в месяц в мае, июне и июле, в августе они поднялись до 450 000. Со времени первых поражений на Дунайце русская армия, таким образом, потеряла около 1 500 000 человек.

2. Ежедневное производство артиллерийских снарядов равно в настоящее время 35 000; вскоре оно достигнет 42 000.

3. Русские заводы изготовляют в настоящее время по 67 000 винтовок в месяц; заграничные заводы присылают до 16 000; всего, стало быть, 83 000. Эта цифра останется без изменений до 15 ноября. С этого числа иностранные поставки будут равны 76 000 в месяц. Таким образом, русская пехота сможет рассчитывать на возможность ежемесячно располагать 143 000 винтовок.

4. Германская армия, действующая в районе Брест-Литовска, как кажется, не представляет угрозы для Москвы, столько же по причине расстояния (1100 км), сколько в силу естественных препятствий и состояния дорог в осеннее время.

5. Для защиты Петрограда сосредоточены четыре армии в составе 36 корпусов под начальством Рузского, расположенные по линии Псков — Двинск — Вильна. Когда позиция на участке Двинск — Вильна не сможет быть удерживаема, все четыре армии отойдут, делая поворот вокруг Пскова. При этих условиях и принимая во внимание близкое наступление осени, совершенно невероятно, чтобы немцы заняли Петроград.

 

Вторник, 31 августа 1915 года

Генерал Поливанов, военный министр, отвез великому князю Николаю Николаевичу письмо, которым император освободил его от командования. Прочтя высочайшее послание, великий князь перекрестился и произнес только такие слова: «Слава Богу, государь освобождает меня от бремени, которым я был измучен». Потом он заговорил о других вещах, словно происшедшее его не касалось. Нельзя с большим достоинством встретить столь громкую немилость.

 

Среда, 1 сентября 1915 года

Общее собрание Московского торгово-промышленного общества закончило свои труды, приняв резолюцию, в которой утверждается: во-первых, что жизненные интересы России требуют продолжения войны до победы; во-вторых, что необходимо немедленно призвать к власти людей, пользующихся общественным доверием, и дать им полную свободу действий; наконец, собрание выражает уверенность, что «верноподданнический голос московского народа будет услышан государем».

Это воззвание к государю о немедленном установлении ответственного министерства тем более знаменательно, что исходит из Москвы, из священного города, очага русского национализма.

Еще знаменательнее те суждения, которыми сопровождалось голосование резолюции и опубликование которых запрещено цензурой. Нынешние министры были подвергнуты сильнейшей критике, и сама особа государя стала предметом обсуждения.

Мне сообщают о возбуждении в рабочих кругах. Возможно ли, что германо-болгарский пакт уже скреплен? Самым решительным образом я склонен считать, что это так. Из Софии пришло сообщение, что туда только что прибыл герцог Иоганн Альбрехт фон Мекленбург-Шверин в сопровождении высокопоставленного чиновника с Вильгельмштрассе. Из всех немецких князей герцог Иоганн Альбрехт имеет репутацию одного из самых выдающихся. Он с успехом пребывал у власти в Великом герцогстве Мекленбургском и герцогстве Брюнсвикском. Он приходится дядей датской королеве Александрине и принцессе Сесилии, супруги крон-принца. Зная характер царя Фердинанда, его непомерное тщеславие, связанное с королевскими прерогативами, я предполагаю, что, для того, чтобы получить его согласие сделать решительный шаг, тевтонцы посчитали необходимым направить к нему посла, происходившего из древнего королевского рода. Язык Радославова и тон болгарской официальной прессы также свидетельствует о том, что Болгария готовится атаковать Сербию.

 

Четверг, 2 сентября 1915 года

Графиня Гогенфельзен, морганатическая супруга великого князя Павла Александровича, недавно пожалованная титулом княгини Палей, телефонировала мне вчера вечером, приглашая меня сегодня к себе обедать; она настаивала на моем согласии, говоря, что со мною желают переговорить.

Я застал в гостиной г-жу Вырубову, Михаила Стаховича и Дмитрия Бенкендорфа. Здесь же был и великий князь Дмитрий Павлович, приехавший сегодня утром из Ставки.

Тревожное, мрачное настроение господствует за столом. Дважды, пока мы обедаем, дворцовый швейцар в красной ливрее, расшитой золотом, с шапкой в руках, подходит к великому князю Дмитрию Павловичу и шепчет ему на ухо несколько слов. Каждый раз великий князь Павел Александрович глазами спрашивает своего сына, и тот ему коротко отвечает: «Ничего... Все еще ничего нет».

Княгиня Палей говорит мне шепотом:

— Великий князь расскажет вам потом, отчего Дмитрий вернулся из Ставки; как только он приехал, утром, он просил аудиенции у государя. Ответа добиться невозможно. Швейцар только что звонил в канцелярию Александровского дворца, чтобы узнать, не давал ли его величество распоряжений. Но пока ничего нет. Это плохой признак.

Когда в гостиной подали кофе, г-жа Вырубова предлагает мне сесть около нее и говорит без всякого вступления:

— Вы, конечно, знаете, господин посол, о важном решении, принятом только что государем. Ну что же?.. Как вы об этом думаете?.. Его величество сам поручил мне спросить вас об этом.

— Это решение окончательное?..

— О, да, вполне.

— В таком случае, мои возражения были бы немного запоздалыми.

— Их величества будут очень огорчены, если я не привезу им другого ответа, кроме этого. Они так желают узнать ваше мнение!

— Но как же я могу высказывать какое-нибудь мнение о мероприятии, истинные причины которого от меня ускользают?.. Государь должен был иметь самые важные основания для того, чтобы к тяжелой ноше своей обычной работы прибавить ужасную ответственность за военное командование... Какие же это основания?..

Мой вопрос приводит ее в замешательство. Уставившись на меня испуганными глазами, она бормочет несколько слов, потом говорит мне запинающимся голосом:

— Государь думает, что в таких тяжелых обстоятельствах долг царя велит ему стать во главе своих войск и взять на себя всю ответственность за войну... Прежде чем прийти к такому убеждению, он много размышлял, много молился... Наконец, несколько дней назад, после обедни, он сказал нам: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России. Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божья!» Говоря нам эти слова, он был очень бледен; но его лицо выражало полную покорность.

Эти слова императора заставили меня внутренне ужаснуться. Идея предназначения к жертве и полного подчинения Божественной воле как нельзя более согласуется с его пассивным характером. Если только военное счастье еще несколько месяцев будет против нас — не станет ли подчинение воли Бога поводом или оправданием для ослабления своих усилий, для отказа от надежд, для молчаливого смирения перед лицом всевозможных катастроф...

С минуту я молчу, затрудняясь, что отвечать. Наконец, я говорю г-же Вырубовой:

— То, что вы мне сообщили... Теперь мне еще труднее выразить какое-либо мнение о решении, принятом государем, — поскольку это дело решается между его совестью и Богом. Кроме того, раз решение это неотменимо, критика его не послужила бы ничему; главное же — сделать из него возможно лучшее употребление. Итак, выполняя свои обязанности Верховного главнокомандующего, император будет постоянно иметь случай давать чувствовать не только войскам, но и народу, всему народу, необходимость победы. Для меня, как посла союзной Франции, вся военная программа России заключается в клятве, данной его величеством 2 августа 1914 года, на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери. Вы помните эту великолепную церемонию в Зимнем дворце. Возобновляя в тот день клятву 1812 года, давая обещание не заключать мира, пока хоть один вражеский солдат остается на Русской земле, государь перед Богом принял на себя обязательство не падать духом ни перед какими испытаниями, вести войну до победы ценою каких бы то ни было жертв. Теперь, когда его верховная власть будет непосредственно влиять на поведение войск, ему уже будет легче сдержать это священную клятву. Таким образом, по моему мнению, он явится спасителем России; в таком именно смысле я позволяю себе истолковывать полученное им свыше откровение. Прошу вас передать ему это от меня.

Она моргнула два или три раза, очевидно стараясь про себя повторить сказанное. Потом, словно спеша разгрузить свою память, простилась со мною:

— Я тотчас же доложу их величествам то, что вы мне сейчас сказали, и очень вам за это благодарна.

Пока она прощается с княгиней Палей, великий князь уводит меня вместе со своим сыном к себе в рабочий кабинет, и Дмитрий Павлович рассказывает мне, что он приехал утром из Ставки с экстренным поездом, чтобы рассказать государю о том прискорбном впечатлении, которое должно было бы произвести в войсках устранение великого князя Николая Николаевича. Прислонившись к камину, делая руками нервные жесты, он продолжает прерывающимся голосом:

— Я все скажу государю; я решил сказать ему все. Я даже скажу ему, что, если он не откажется от своего намерения, на что еще есть время, последствия этого могут быть неисчислимы, столь же роковые для династии, как и для России. Я, наконец, предложу ему одну комбинацию, которая может, в крайнем случае, все примирить. Мысль о ней принадлежит мне. Я имел счастье получить на нее согласие великого князя Николая Николаевича, проявившего еще раз чувства удивительного патриотизма и бескорыстия. Мой проект заключается в том, чтобы государь, принимая верховное командование, сохранил около себя великого князя в качестве помощника. Вот что мне поручено предложить государю от имени великого князя. Но, как вы видите, его величество не спешит меня принять. Только что сойдя с поезда сегодня утром, я просил у него аудиенции. Теперь десять часов вечера. И в ответ ни слова. Что вы думаете о моей идее?

— Сама по себе она мне кажется превосходной. Но я сомневаюсь, чтобы государь на нее согласился; я имею серьезные основания думать, что он непременно желает удалить великого князя из армии.

— Увы!.. — вздыхает Павел Александрович, — я думаю так же: государь никогда не согласится оставить при себе Николая Николаевича.

Великий князь Дмитрий Павлович гневным движением отбрасывает папиросу, большими шагами ходит по комнате, потом, скрестив руки на груди, восклицает:

— В таком случае мы погибли... Потому что теперь в Ставке будет распоряжаться государыня и ее камарилья. Это ужасно...

Помолчав, он обращается ко мне:

— Господин посол, разрешите мне один вопрос. Верно ли то, что союзные правительства вмешались, или накануне вмешательства, чтобы не допустить государя принять командование?..

— Нет! Назначение главнокомандующего — это внутренний вопрос, зависящий от верховной власти.

— Вы меня успокаиваете. Мне говорили в Ставке, что Франция и Англия хотят потребовать оставить великого князя Николая Николаевича. Это было бы огромной ошибкой. Вы бы разрушили популярность Николая Николаевича и восстановили бы против себя всех русских, начиная с меня.

Великий князь Павел Александрович добавляет:

— И потом, это ничего бы не дало. В том состоянии духа, в каком находится государь, он не остановится ни перед каким препятствием, он пойдет на самые крайние меры, чтобы исполнить свой замысел. Если бы союзники воспротивились, он бы скорее расторг союз, чем позволил оспаривать свою верховную прерогативу, еще удвоенную для него религиозным долгом...

Мы возвращаемся в гостиную. Княгиня Палей спрашивает меня:

— Ну что?.. Какие заключения вы делаете из всего, что вам сказали здесь сегодня?..

— Я ничего не заключаю... Когда мистицизм заменяет собою государственный разум, нельзя ничего предвидеть. Отныне я готов ко всему.

 

Пятница, 3 сентября 1915 года

Дважды в течение этого дня, в первый раз на Троицком мосту, второй — на набережной Екатерининского канала, я встречаю придворный автомобиль, в глубине которого вижу императора с императрицей; лица обоих очень серьезны. Присутствие их в Петрограде так необычно, что заставляет всех прохожих вздрагивать от удивления.

Их величества проехали прежде всего в крепость, в Петропавловский собор, где помолились перед гробницами Александра I, Николая I, Александра II и Александра III. Оттуда они отправились в часовню в домике Петра Великого, где приложились к образу Спасителя, сопровождавшему постоянно Петра. Наконец, они приказали везти себя в Казанский собор, где долго оставались распростертыми перед чудотворной иконой Божьей Матери. Все эти моления показывают, что государь находится накануне выполнения того высшего деяния, которое кажется ему необходимым для спасения и искупления России.

Я узнаю также, что утром, прежде чем выехать из Царского Села, государь принял великого князя Дмитрия Павловича и категорически отвергнул мысль сохранить великого князя Николая Николаевича в Ставке в качестве помощника главнокомандующего.

Когда я припоминаю все тревожные симптомы, отмеченные мною в эти последние недели, мне кажется очевидным, что в недрах русского народа назревает революционный взрыв.

В какое время, в каких формах, при каких обстоятельствах разразится кризис? Будет ли последним, случайным и побудительным поводом военный разгром, голод, кровопролитная стачка, бунт в казармах, дворцовая трагедия?.. Я не знаю. Но мне кажется, что событие это отныне предвещает себя неотвратимо, как историческая необходимость. Во всяком случае, вероятность его уже столь велика, что я считаю нужным предупредить французское правительство. Итак, я посылаю Делькассе телеграмму, где, изложив опасности военного положения, пишу в конце: «Что касается внутреннего положения, оно ничуть не более утешительно. До самого последнего времени можно было верить, что не произойдет революционных беспорядков раньше конца войны. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос заключается в том, чтобы знать, будет ли в состоянии Россия, через более или менее отдаленный промежуток времени, выполнять должным образом свою роль союзницы. Всякая случайность должна отныне входить в предвидения правительства Республики и в расчеты генерала Жоффра».

 

Воскресенье, 5 сентября 1915 года

Император уехал вчера вечером в Ставку, где сегодня принимает командование.

Перед отъездом он подписал приказ, который всех удивляет и печалит: он уволил, без всяких объяснений, начальника своей военно-походной канцелярии князя Владимира Орлова.

Связанный с Николаем II двадцатилетней дружбой, в силу своих обязанностей посвящаемый в самую интимную, ежедневную жизнь государя, но сохранявший всегда по отношению к своему повелителю независимость характера и откровенность речи, он не переставал бороться с Распутиным. Теперь в окружении их величеств не осталось более никого, кто бы не был послушен старцу.

 

Понедельник, 6 сентября 1915 года

Приняв командование над всеми сухопутными и морскими силами, государь отдал следующий приказ: «Сего числа я принял на себя предводительство всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий.

С твердою верою в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты родины до конца и не посрамим Земли Русской».

Кроме того, он обратился к великому князю Николаю Николаевичу с таким рескриптом:

«Ваше императорское Высочество, вслед за открытием военных действий причины общегосударственного характера не дали мне возможности последовать душевному моему влечению и тогда же лично стать во главе армии, почему я возложил на вас верховное командование всеми сухопутными и морскими силами.

Ваше императорское Величество во время войны проявило на глазах всей России непоколебимое мужество, которое вызвало у меня и у всех русских людей величайшее доверие к вам; также как и твердые надежды, повсюду сопровождающие ваше имя в силу неизбежных превратностей военной судьбы.

Возложенное на меня свыше бремя царского служения Родине повелевает мне ныне, когда враг углубился в пределы империи, принять на себя верховное командование действующими войсками и разделить боевую страду моей армии и вместе с нею отстоять от покушений врага Русскую Землю.

Пути Промысла Божьего неисповедимы, но мой долг и желание мое укрепляют меня в этом решении из соображения пользы государственной.

Вражеское нашествие, которое с каждым днем набирает силу на Западном фронте, прежде всего требует чрезвычайной концентрации всей гражданской и военной власти, также как и унификации командования во время войны и интенсификации деятельности всех административных служб. Но все эти обязанности отвлекают наше внимание от южного фронта.

Признавая, при сложившейся обстановке, необходимость мне вашей помощи и советов по нашему Южному фронту, назначаю Вас наместником моим на Кавказе и главнокомандующим доблестной кавказской армией, выражая Вам за все ваши боевые труды глубокую благодарность мою и Родины...»

Согласно особому желанию императора, великий князь Николай Николаевич отправился прямо в Тифлис, не заезжая в Петроград.

 

Вторник, 7 сентября 1915 года

Визит к баронессе М. Обнаружил ее одну, сидящей у рояля. Вся в плену вдохновения, уверенно и увлеченно, она играла изумительную бемольную сонату Бетховена, посвященную князю Лихновскому.

В этот момент она атаковала как раз вторую часть сонаты, которая звучит так патетически. Когда я появился в дверях, она, перехватив мой умоляющий взгляд, была столь любезна, что не бросила играть.

Когда прозвучал последний аккорд, она закрыла крышку рояля и, протянув мне все еще слегка дрожавшие после игры пальцы, произнесла слова, словно вырвавшиеся из самой глубины сердца: «Я бы скорее отказалась от России, чем от музыки!»

В действительности же баронесса М. была ливонского происхождения. Однако уже более ста лет ее семья служила царям, а ее члены занимали высокие посты при императорском дворе и в армии. Но это не мешало ей оставаться чуждой русской общности. И крик души, вызванный ее музыкальными эмоциями, абсолютно точно определяет степень патриотизма, который воодушевляет некоторые семьи, представляющие балтийскую знать.

 

Среда, 8 сентября 1915 года

Только что был уволен со своей должности генерал Джунковский, один из адъютантов императора, шеф жандармов, представитель полиции в Министерстве внутренних дел, один из самых влиятельных чиновников империи и к тому же человек, умудрившийся завоевать всеобщее уважение, выполняя столь деликатные и грозные обязанности. Он не устоял перед продолжительными нападками императрицы, которая официально обвинила его в инспирировании критических статей в прессе, направленных против Распутина, и в тайной подстрекательской деятельности, содействующей популярности великого князя Николая.

На самом деле генерал Джунковский уже давно был обречен в глазах императора за то, что имел смелость в своих докладах ему изобличать позорное поведение старца, особенно ту аморальную историю, которая шокировала Москву в апреле.

 

Четверг, 9 сентября 1915 года

Начало деятельности императора в качестве Верховного главнокомандующего ознаменовалось объявлением о блестящем успехе, которого добилась Южная армия в сражении с немцами при Тарнополе. Сражение продолжалось пять дней

вдоль побережья реки Серет, русские трофеи включают в себя 17 000 пленников и около сорока орудий.

Этот поворот судьбы, совпавший со сменой Верховного главнокомандующего, вызвал ликование в стане врагов великого князя Николая. Боюсь, что это их ликование не будет продолжительным, так как на остальной линии фронта, особенно в Литве, натиск немцев с каждым днем усиливается.

 

Пятница, 10 сентября 1915 года

Сазонов говорит мне сегодня утром: — Я раздражен до предела новостями из Лондона и Парижа насчет болгарского дела. По-моему, ни Грей, ни Делькассе не понимают важности того, что готовится в Софии. Мы теряем в канцелярских проволочках время, бесконечно дорогое время... Мы должны немедленно объявить в Радославове, что зона Македонии будет аннексирована в пользу Болгарии после войны, и что мы ей гарантируем эту аннексию, если она в короткий срок нападет на Турцию... Я предписал Савинскому срочно согласовать действия со своими коллегами-союзниками и сделать шаг в этом направлении. Придем ли мы к результату на этот раз?

 

Воскресенье, 12 сентября 1915 года

Положение русских армий в Литве быстро ухудшается. На северо-востоке от Вильны неприятель продвигается вперед усиленными переходами к Двинску через Вилькомир; его кавалерийские патрули достигают уже вблизи от Свенцян железной дороги, единственной артерии, которая соединяет Вильну, Двинск, Псков и Петроград. Южнее, после ожесточенных боев при слиянии р. Зельвянки и Немана, он угрожает, вблизи от Лиды, большой дороге между Вильной и Пинском. Придется с большой поспешностью эвакуировать Вильну.

Вот несколько точных сведений об обстоятельствах, при которых князь Владимир Орлов несколько дней тому назад лишился того доверенного поста, который он занимал в течение стольких лет при императоре.

Владимир Николаевич узнал о своей опале неприятным и неожиданным образом. Сообщая великому князю Николаю о назначении его императорским наместником на Кавказе, царь прибавил к своему письму такой постскриптум: «Что касается Владимира Орлова, которого ты так любишь, я отдаю его тебе; он может быть тебе полезен для гражданских дел». Великий князь, который связан тесной дружбой с Орловым, тотчас же через одного из своих адъютантов спросил его о том, что означает это неожиданное решение.

Несколькими часами позже Орлов узнал, что император, который собирался уехать в Ставку Верховного главнокомандующего, вычеркнул его имя из списка лиц, призванных занять место в поезде его величества; он естественно заключил отсюда, что Николай II не хотел его видеть. С полным достоинством он воздержался от всякой жалобы, от упреков и отправился в путь в Тифлис.

Но, раньше чем удалиться, он хотел облегчить свою совесть. В письме, адресованном графу Фредериксу, министру двора, он умолял этого старого слугу открыть глаза монарху на гнусную роль Распутина и его сообщников, на которых он указывал как на агентов Германии; он имел мужество окончить свое письмо следующим тревожным восклицанием: «Император не может более терять ни одного дня для того, чтобы освободиться от темных сил, которые его угнетают. В противном случае скоро наступит конец Романовым и России».

 

Среда, 15 сентября 1915 года

Сегодня вечером я обедаю в частном доме с Максимом Ковалевским, Милюковым, Маклаковым, Шингаревым — это генеральный штаб и цвет либеральной партии. В других государствах такой обед был бы самым естественным явлением. Здесь пропасть между официальным миром и прогрессивными элементами так глубока, что я готов к тому, что подвергнусь резкой критике со стороны благомыслящих кругов. И все же эти люди — непогрешимой честности, высокой культуры — всего меньше революционеры; весь их политический идеал заключается в конституционной монархии. Таким образом Милюков, известный историк русской культуры, мог сказать во времена Думы: «Мы не являемся оппозицией его величеству, но оппозицией его величества».

Когда я приезжаю, я застаю их всех собравшимися вокруг Ковалевского, оживленно говорящего с возмущенным видом: они только что узнали, что правительство решило распустить Думу. Таким образом, прекрасные надежды, которые возникли шесть недель назад в начале сессии, уже обратились в ничто. Учреждение ответственного министерства — не более как химера; «черный блок» берет над ним верх; это победа единоличной власти, самодержавного абсолютизма и темных сил. Весь обед проходит в обсуждении тех мрачных перспектив, которые открывает этот наступательный возврат реакции.

Когда мы встаем из-за стола, один журналист сообщает, что указ, отсрочивающий заседание Думы, был подписан сегодня днем и будет опубликован завтра.

Я уединяюсь в углу гостиной с Ковалевским и Милюковым. Они сообщают мне, что ввиду оскорбления, нанесенного народному представительству, они хотят уйти из комиссий, организованных недавно в Военном министерстве, чтобы сделать более интенсивной работу заводов.

— От содействия Думы отказываются — пусть будет так! Но отныне мы предоставим одному правительству всю ответственность за войну.

Я энергично доказываю им, насколько такое поведение было бы несвоевременно и даже преступно.

— Я не могу оценивать побуждающие вас причины и ваши политические расчеты. Но как посол Франции, находящейся с вами в союзе, Франции, которая вступила в войну для защиты России, я имею право вам напомнить, что вы находитесь перед лицом врага и что вы должны запретить себе всякий поступок, всякое заявление, которое могло бы ослабить ваше военное напряжение.

Они обещают мне подумать об этом.

В конце Ковалевский говорит мне:

— Эта отставка Думы — преступление. Если бы хотели ускорить революцию, то не могли бы поступить иначе.

Я спрашиваю у него:

— Думаете ли вы, что нынешний кризис мог бы привести к революционным возмущениям?

Он обменивается взглядом с Милюковым. Затем, останавливая на мне свой светлый и острый взгляд, он отвечает мне:

— Насколько это будет от нас зависеть, во время войны революции не будет... Но, быть может, вскоре это уже не будет зависеть от нас.

Оставшись с Максимом Ковалевским, я его спрашиваю об его исторических и социальных работах. Бывший профессор Московского университета, не раз пострадавший за независимость своих мнений, принужденный уехать из России в 1887 году, он много путешествовал во Франции, в Англии, в Соединенных Штатах. В настоящее время он одно из видных лиц среди интеллигенции. Его исследования политических и общественных учреждений России указывают на его глубокое образование, открытый и прямой ум, на мысль свободную, синтетическую и подчиненную дисциплине английского позитивизма. В его партии его считают предназначенным к большой роли в тот день, когда самодержавие превратится в конституционную монархию. Я думаю, что эта роль будет состоять исключительно в нравственном влиянии. Как все корифеи русского либерализма, Максим Ковалевский слишком умозрителен, слишком теоретичен, слишком книжен для того, чтобы быть человеком действия. Понимание общих идей и знание политических систем недостаточны для управления человеческими делами: здесь необходим еще практический смысл, интуитивное понимание возможного и необходимого, быстрота решения, твердость плана, понимание страстей, обдуманная смелость — все те качества, которых, как мне кажется, лишены кадеты, несмотря на их патриотизм и добрые намерения.

В конце я умоляю Ковалевского расточать вокруг себя без устали советы терпения и благоразумия. Я прошу его, наконец, вдуматься в признание, которое меланхолически шептал в течение нескольких дней в 1848 году один из руководителей прежней монархической оппозиции, один из организаторов известных банкетов Дювержье д'Оран: «Если бы мы знали, насколько тонки стенки вулкана, мы бы не вызывали извержения».

 

Четверг, 16 сентября 1915 года

Отсрочка заседаний Думы обнародована. Тотчас же Путиловский завод и Балтийская верфь объявляют забастовку.

 

Пятница, 17 сентября 1915 года

Забастовки распространяются сегодня почти на все заводы Петрограда. Но не замечается никаких беспорядков. Вожаки утверждают, что они просто хотят протестовать против отсрочки Думы и что работа возобновится через два дня.

Один из моих осведомителей, который хорошо знает рабочие круги, говорит:

— Этот раз еще нечего опасаться. Это только генеральная репетиция.

Он прибавляет, что идеи Ленина и его пропаганда поражения имеют большой успех среди наиболее просвещенных элементов рабочего класса*.

(* Далее в первый русский перевод этой книги были вставлены следующие строки, отсутствующие во французском оригинале и английском переводе:

— Не является ли Ленин немецким провокатором?

— Нет, Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение.

— В таком случае он еще более опасен.)

 

Воскресенье, 19 сентября 1915 года

На всем громадном фронте, который развертывается от Балтийского моря до Днестра, русские продолжают медленное отступление.

Вчера обхватывающее и смелое наступление передало Вильну в руки немцев. Вся Литва потеряна.

 

Понедельник, 20 сентября 1915 года

Забастовки в Петрограде окончены.

В Москве земский и городской союзы приняли предложение, требующее немедленного созыва Думы и образования министерства, «пользующегося доверием страны». Новости, которые я получаю из провинции, приносят удовлетворение в том смысле, что они не подтверждают возможность развития революционного движения и, что касается страны в целом, свидетельствуют о непоколебимой решимости продолжать войну.

 

Вторник, 21 сентября 1915 года

Царь Фердинанд открыл свои карты: Болгария мобилизуется и готовится напасть на Сербию.

Когда Сазонов сообщает мне эту новость, я восклицаю:

— Сербия не должна позволять атаковать себя; нужно, чтобы она сама немедленно напала.

— Нет, — отвечает мне Сазонов, — мы еще должны попытаться помешать конфликту.

Я возражаю, что конфликта избежать уже невозможно, что уже давно игра Болгарии слишком очевидна; что дипломатическое вмешательство не может теперь иметь иного следствия, как дать болгарской армии время мобилизоваться и сконцентрироваться; что если сербы не воспользуются тем, что дорога на Софию им открыта в течение еще нескольких дней, то они погибли. Наконец я заявляю, что, дабы поддержать действия сербов, русский флот должен бомбардировать Бургас и Варну.

— Нет! — восклицает Сазонов. — Болгария — одной с нами веры, мы создали ее нашей кровью, она обязана нам своим национальным и политическим существованием, мы не можем обращаться с ней как с врагом.

— Но это она делает себя вашим врагом... И в какой момент!

— Пусть! Но необходимо еще вести переговоры... Одновременно мы должны обратиться к массе болгарского народа и обнаружить перед ним ужас преступления, которое хотят его заставить совершить. Манифест, с которым император Николай обратится к нему во имя славянства, произведет, без сомнения, большое впечатление; мы не имеем права не испробовать этой последней возможности.

— Я держусь того, о чем вам только что говорил. Нужно, чтобы сербы бросились форсированным маршем на Софию; иначе, раньше чем через месяц, болгары будут в Белграде.

 

Пятница, 24 сентября 1915 года

В телеграмме, переданной из Парижа вчера вечером, мне сообщают, что французское и британское правительства решились послать корпус на Балканы.

Получив от меня это известие, Сазонов возликовал. Отправка этих войск на помощь Сербии, кажется ему, изменит весь вид балканской проблемы. Он желает, чтобы это стало как можно быстрее известно в Софии, для того чтобы болгарское правительство успело остановить свои военные приготовления. Он пытается, с другой стороны, помешать сербам напасть на болгарскую армию до того, как она начнет наступление.

Относительно этого последнего пункта, я бурно спорю с ним, а поскольку я полагаю, что в Париже думают так же, то телеграфирую Делькассе: «Я с трудом понимаю мысль Сазонова. Внезапное вторжение сербской армии на болгарскую территорию вызвало бы невероятный резонанс в Германии и Австрии, а также в Турции, Греции и Румынии. Спасение Болгарии — больше не наша забота».

 

Суббота, 25 сентября 1915 года

Поведение Болгарии вызвало у русской общественности бурное негодование. Даже те газеты, которые до сих пор проявляли сдержанность к болгарам, присоединились к всеобщему осуждению поведения Болгарии, хотя они и стремятся отделить политику царя Фердинанда от настроений его народа.

 

Воскресенье, 26 сентября 1915 года

Вчера в Шампани началось большое наступление, которое французский генеральный штаб готовил в течение многих месяцев; оно было поддержано наступлением англичан в Арруа.

Первые результаты наступления были успешными; мы вклинились в немецкие позиции по фронту в двадцать пять километров и в глубину от трех до четырех километров, взяли в плен 15 000 немецких солдат и офицеров.

 

Понедельник, 27 сентября 1915 года

Земский и городской союзы, которые заседали эти последние дни в Москве, сообща приняли следующую резолюцию:

«В грозный час народного испытания мы, собравшиеся в Москве уполномоченные губернских земств, объединившиеся во Всероссийский земский союз, сохраняем непоколебимую веру в силу и доблестный дух родной армии и твердо уповаем на конечную победу, до которой о мире не должно и не может быть речи... Будучи убеждены в возможности полного одоления врага, мы с тревогой видим надвигающуюся опасность от гибельного разъединения того внутреннего единства, которое было провозглашено в самом начале войны с высоты престола как верный залог победы.

Опасность эта устранима лишь обновлением власти, которая может быть сильна только при условии доверия страны в единении с законным ее представительством.

В единомыслии с желанием страны Государственная дума наметила те пути, которые могут вывести Россию из ниспосланных ей испытаний. Но правительство не пошло на единение с Государственной думой в ее небывало единодушных стремлениях. Столь желанное всей страной и необходимое взаимодействие общественных и правительственных сил не осуществилось. Мы видим и чувствуем, как глубоко потрясено этим общественное сознание.

Это обязывает нас вновь указать на необходимость скорейшего возобновления работы Государственной думы, которая одна может дать незыблемую опору сильной власти. Тогда, и только тогда, проявятся во всей полноте своей силы русского народа и его способность выдерживать самые тяжелые испытания».

Оба союза назначили по три депутата, которым дано поручение на словах изложить императору желание страны.

Председатель Совета Горемыкин советовал его величеству не принимать этих депутатов, которые, по его мнению, не имеют никакого права «говорить от имени русского народа». Император отказал в аудиенции.

 

Вторник, 28 сентября 1915 года

Раздор царит среди русского правительства. Несколько министров, напуганные реакционными стремлениями, которые берут верх при дворе, обратились к императору с коллективным письмом, умоляя его остановиться на этом гибельном пути и заявляя ему, что их совесть не позволяет им дольше работать под председательством Горемыкина. Кроме Сазонова письмо подписали князь Щербатов, министр внутренних дел, Кривошеин, министр земледелия, князь Шаховской, министр торговли, Барк, министр финансов, и Самарин, обер-прокурор Святейшего синода. Генерал Поливанов, военный министр, и адмирал Григорович, морской министр, воздержались от подписания из уважения к военной дисциплине.

Получив это письмо, император созвал всех министров в Ставке; они уехали в Могилев, куда прибудут завтра. Дело протекает в строгой тайне.

Восемь дней назад председатель Думы Родзянко просил об аудиенции у императора. Сегодня утром его известили, что его просьба не уважена.

 

Среда, 29 сентября 1915 года

Позавчера русское правительство предложило правительствам союзников направить Софии ноту следующего содержания:

«Союзные Державы, имея самый серьезный повод подозревать истинные мотивы всеобщей мобилизации болгарской армии и придавая, как они это делают всегда, величайшее значение установлению их дружеских отношений с Болгарией, считают своим долгом во имя этой дружбы просить царское правительство отменить декрет о мобилизации или объявить о своей готовности сотрудничать с указанными державами против Турции. Если царское правительство Болгарии не примет одно или второе из этих двух предложений в течение ближайших двадцати четырех часов, то союзные державы незамедлительно разорвут все отношения с Болгарией».

Я указал Сазонову, что бесцветная форма этой нотации с самого начала делает ее неэффективной, но он настаивал на своем предложении. Сегодня Бьюкенен сообщил мне, что сэр Эдвард Грей хотел бы еще больше смягчить тон русской ноты и изъять из нее все, что хотя бы в малейшей степени делало ее похожей на ультиматум. Я направляю следующую телеграмму Делькассе: «Эта политика сэра Эдварда Грея кажется мне иллюзией. Не собираемся ли мы совершать ту же самую ошибку с Болгарией, которую мы сделали с Турцией, ошибку, за которую мы еще не расплатились? Неужели сэр Эдвард не видит, что с каждым днем немцы все больше и больше укореняются в Болгарии и что вскоре они там будут полными хозяевами? Неужели он до такой степени наивен, что верит пацифистским заверениям царя Фердинанда? Не предлагает ли он воздерживаться от воздействия на Софию до тех пор, пока болгарская армия не завершит свою концентрацию и немецкие офицеры не возглавят ее? В наших силах нанести Германии поражение на болгарской территории. И вместо этого мы по-прежнему предаемся разговорам!»

 

Четверг, 30 сентября 1915 года

Наше наступление в Шампани развивается блестяще и без передышки.

Это наступление производит отличное впечатление на русскую общественность. Чувство разочарования, вызванное нашей бездеятельностью на западном фронте, стало принимать опасные формы, так как оно распространялось и в армии. «Новое Время» следующими словами весьма точно воспроизвело общее впечатление русской общественности: «В то время как основные немецкие силы и почти вся австро-венгерская армия набросились на нас, наши союзники на западе пребывали в бездействии. Эта пассивность со стороны генерала Жоффра во время наших тягостных испытаний была непостижимой. Англо-французское наступление положило конец всем нашим сомнениям. Теперь ясно, что видимая бездеятельность на самом деле прикрывала период подготовки».

 

Пятница, 1 октября 1915 года

Президент республики поручил мне вручить императору следующую телеграмму:

«Серьезная ситуация, созданная явно враждебным отношением царя Фердинанда, и болгарская мобилизация вызывают у французского правительства чрезвычайное беспокойство. У нас есть достаточно обоснованные поводы для опасений, что болгары попытаются перерезать железнодорожную линию Салоники — Ниш. В этом случае мы не сможем в будущем поддерживать связь не только с Сербией, но и самой Россией, и направлять нашим союзникам боеприпасы, которые мы для них производим. В настоящее время мы производим ежедневно для России от трех до четырех тысяч артиллерийских снарядов. Это число будет постепенно повышаться и к январю достигнет десяти тысяч, как это просило правительство Вашего Величества.

Для России и Франции жизненно необходимо сохранить свободную эксплуатацию коммуникационных линий между ними. Мы договариваемся с Англией о направлении, как можно скорее, войск в Сербию. Но присутствие русских войск окажет, несомненно, сильное впечатление на болгарский народ. Если в настоящее время Ваше Величество не имеет в своем распоряжении одной дивизии для этой цели или если Ваше Величество не считает возможным направить такую дивизию в Сербию, то, во всяком случае, было бы важно прикомандировать подразделение русских солдат к нашим войскам для охраны салоникской железнодорожной линии.

Чувство благодарности, испытываемое болгарским народом по отношению к Вашему Величеству, тогда, возможно, станет непреодолимым препятствием на пути к братоубийственной войне, и, в любом случае, согласованная деятельность союзных держав будет ясно продемонстрирована всем балканским народам. Прошу Ваше Величество извинить мою настойчивость и принять мои уверения в лояльной дружбе. Пуанкаре».

 

Воскресенье, 3 октября 1915 года

«Братоубийственная» акция Болгарии по отношению к Сербии вызвала сильнейшее чувство негодования во всех слоях русского общества. Настоящая волна возмущения захлестнула всю Россию.

 

Вторник, 5 октября 1915 года

Из Афин до нас дошли плохие новости. Король Константин вынудил Венизелоса подать в отставку. Несколько дней назад премьер-министр объявил в греческом парламенте, что если реализация национальной программы приведет Грецию к столкновению с тевтонскими державами, то правительство выполнит свой долг. Эти неоднозначные слова были расценены Берлином как неприемлемые. Граф Мирбах, немецкий посланник в Афинах, нанес визит королю, пожурил его от имени его императорского шурина и, несомненно, напомнил королю об их секретном пакте. Константин немедленно потребовал и получил отставку Венизелоса.

Первый отряд англо-французских войск только что высадился в Салониках.

 

Среда, 6 октября 1915 года

Император, находящийся в инспекционной поездке на фронте, ответил президенту республики следующей телеграммой:

«Так как я полностью разделяю ваше мнение о чрезвычайной важности салоникской железнодорожной линии для поддержания связи между Францией и ее союзниками, то считаю необходимым, чтобы безопасность этой коммуникации поддерживалась англо-французскими войсками, и я был рад узнать, что сейчас осуществляется их высадка. Я был бы особенно рад узнать о том, что подразделение моей армии присоединяется к ним и тем самым устанавливает на этом новом фронте еще более тесное сотрудничество с нашими союзниками. К моему большому сожалению, в настоящее время у меня нет возможности выделить какую-либо войсковую часть для этой цели и тем более направить ее в ваше распоряжение.

Я намерен вернуться к рассмотрению этого плана, обоснованность которого полностью признаю, как только позволят обстоятельства. Пользуюсь случаем, господин президент, чтобы выразить вам то удовлетворение, с которым я ознакомился с вашим сообщением о производстве боевых снарядов для моей армии. Помощь, оказываемая России французской промышленностью, высоко ценится моей страной. Примите, господин президент, уверения в моей дружбе. Николай».

Когда Сазонов передал мне текст этой телеграммы, направленной вчера в Париж, я заявил ему:

— Мы не можем согласиться с решением императора. Прошу, чтобы вы устроили мою встречу с ним. Я буду стараться убеждать его в том, что Россия не должна оставлять своих союзников наедине со всем бременем новой войны, которая начинается на Балканах.

— Но император находится на фронте и каждый день меняет свое местонахождение!

— Я поеду и встречусь с ним в любом месте, где он пожелает. Я настаиваю на том, чтобы вы сообщили ему о моей просьбе об аудиенции.

— Хорошо! Я направлю ему телеграмму.

 

Суббота, 9 октября 1915 года

Реакционные влияния усиливаются вокруг императора.

Министр внутренних дел князь Щербатов и обер-прокурор Святейшего синода Самарин, которые занимали свои посты в течение лишь трех месяцев и по своему либеральному направлению были симпатичны общественному мнению, уволены без всякого объяснения. Новый министр внутренних дел — Алексей Николаевич Хвостов, бывший губернатор Нижнего Новгорода и один из руководителей правых в Думе, человек властный. Преемник Самарина в Святейшем синоде еще не назначен.

 

Воскресенье, 10 октября 1915 года

Император принял меня сегодня днем в Царском Селе. У него хороший вид и то доверчивое и спокойное выражение, которого я не видел у него уже давно. Мы приступаем тотчас же к цели моего визита. Я излагаю ему многочисленные соображения, которые обязывают Россию принять участие в военных действиях, предпринимаемых Францией и Англией на Балканах; я заканчиваю такими словами:

— Государь, Франция просит у вас содействия вашей армии и флота против Болгарии. Если дунайский путь не годен для перевозки войск, остается путь через Архангельск. Менее чем за тридцать дней бригада пехоты может быть таким образом перевезена из центра России в Салоники. Я прошу ваше величество дать приказ о посылке этой бригады. Что же касается морских операций, то я знаю, что восточные ветры, которые в это время года дуют на Черном море, делают почти невозможной высадку в Бургасе и Варне. Но двум или трем броненосцам легко бомбардировать форты Варны и батареи мыса Эмине, которые господствуют над бухтой Бургаса. Я прошу ваше величество дать приказ об этой бомбардировке.

Выслушав меня, не перебивая, император погрузился в довольно продолжительное молчание. Два или три раза он погладил свою бородку, устремив при этом взгляд на кончики сапог. Наконец, он поднял голову и, глядя на меня своими голубыми глазами, сказал:

— С моральной и политической точки зрения я не могу оставаться в нерешительности по поводу ответа, которого вы ждете от меня. Я согласен с тем, что вы мне сказали. Но вы понимаете, что с практической точки зрения я обязан проконсультироваться со своим штабом.

— Следовательно, ваше величество уполномочивает меня информировать правительство республики о том, что в самые кратчайшие сроки русский военный контингент будет направлен в Сербию через Архангельск?

- Да.

— Могу ли я также сообщить, что в самом ближайшем будущем русская черноморская эскадра получит приказ о бомбардировке фортов Варны и Бургаса?

— Да... Но чтобы оправдать в глазах русского народа эту операцию, я должен подождать, пока болгарская армия начнет враждебные действия против сербов.

— Благодарю ваше величество за это обещание.

Наша беседа принимает затем более интимный характер. Я спрашиваю императора относительно впечатлений, которые он привез с фронта.

— Мои впечатления, — говорит он мне, — превосходны. Я испытываю больше твердости и уверенности, нежели когда-либо. Жизнь, которую я веду, находясь во главе моих армий, такая здоровая и действует на меня таким живительным образом! Как великолепен русский солдат! И у него такое желание победить, такая вера в победу.

— Я счастлив слышать это от вас, ибо усилия, которые еще предстоит нам свершить, огромны, и мы можем победить только благодаря настойчивости и упорству.

Император отвечает, сжав кулаки и поднимая их над головою:

— Я весь настойчивость и упорство. И таким останусь до полной победы.

Наконец он спрашивает меня о нашем наступлении в Шампани, восхищаясь чудесными качествами французских войск. В заключение он касается жизни, которую я веду в Петрограде.

— Право, мне вас жаль, — говорит он, — вы живете в среде подавленности и пессимизма. Я знаю, что вы мужественно сопротивляетесь удушливому воздуху Петрограда. Но если когда-либо вы почувствуете себя отравленным, посетите меня в тот день на фронте, и я обещаю, что вы тотчас же выздоровеете.

Став внезапно серьезным, он прибавляет суровым тоном:

— Эти петербургские миазмы чувствуются даже здесь, на расстоянии двадцати двух верст. И наихудшие запахи исходят не из народных кварталов, а из салонов. Какой стыд! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?

Встав при этих словах, он благосклонно говорит:

— Прощайте, мой дорогой посол, я должен вас покинуть, сегодня вечером я уезжаю в Ставку и у меня еще много дел. Надеюсь, мы будем говорить только хорошее друг другу, когда снова увидимся...

 

Понедельник, 11 октября 1915 года

Я обедал наедине с госпожой П. Она спросила меня:

— Итак, каким вы вчера нашли императора?

— В очень хорошем состоянии духа.

— Следовательно, он и не подозревает, что именно уготовлено для него?

С чисто женским воодушевлением она рассказала мне о нескольких беседах, которые провела с различными людьми в течение последних дней и суть которых заключалась в следующем: «Так больше не может продолжаться. В ходе своей истории России часто приходилось терпеть правление фаворитов, но по сравнению с мерзостью правления Распутина она ничего подобного не знает. Следует решительно прибегнуть к великому средству прошлого, единственно возможному и эффективному средству в период автократического режима: следует низложить императора и на его место поставить царевича Алексея с великим князем Николаем в качестве регента... Время не терпит, поскольку Россия находится на краю пропасти...»

Подобный разговор имел место в салонах Санкт-Петербурга в марте 1801 года. Единственной целью заговорщиков тех дней, Палена и Беннигсена, было добиться отречения Павла I в пользу его сына.

 

Вторник, 12 октября 1915 года

На основании некоторых разговоров, которые вчера вечером г-жа Вырубова вела в благочестивом доме, в котором причащаются во имя Распутина, бодрое настроение, уверенность, увлечение, которые я наблюдал у императора, объясняются в значительной мере восторженными похвалами, которые императрица ему расточает с тех пор, как он ведет себя «как истинный самодержец». Она беспрерывно ему повторяет: «Отныне вы достойны своих самых великих предков; я убеждена, что они гордятся вами и что с высоты неба вас благословляют... Теперь, когда вы находитесь на пути, указанном Божественным Провидением, я не сомневаюсь более в нашей победе как над нашими внешними врагами, так и над врагами внутренними; вы спасете одновременно родину и трон... Как мы были правы, слушая нашего дорогого Григория! Как его молитвы помогают нам перед Богом!..»

Я часто слышал споры на тему о том, искренен ли Распутин в утверждении своих сверхъестественных способностей или же он, в сущности, не более чем лицемер и шарлатан. И мнения почти всегда разделялись, так как старец полон контрастов, противоречий и причуд. Что касается меня, я не сомневаюсь в его полной искренности. Он не обладал бы таким обаянием, если б не был лично убежден в своих исключительных способностях. Его вера в собственное мистическое могущество является главным фактором его влияния. Он первый обманут своим пустословием и своими интригами; самое большее, что он прибавляет к этому, — некоторое хвастовство. Великий мастер герметизма, остроумный автор «Philosophia sagax», Парацельс, совершенно правильно заметил, что сила чудотворца имеет необходимым условием его личную веру: «Он не способен сделать то, что считает неисполнимым для себя...» К тому же каким образом не верил бы Распутин, что от него исходит исключительная сила? Каждый день он встречает подтверждение легковерия окружающих. Когда, чтобы внушить императрице свои фантазии, он говорит, что вдохновлен Богом, ее немедленное послушание доказывает ему самому подлинность его притязаний. Таким образом, они оба взаимно гипнотизируют друг друга.

Имеет ли Распутин такую же власть над императором, как над императрицей? Нет, и разница ощутима.

Александра Федоровна живет по отношению к старцу как бы в гипнозе: какое бы мнение он ни выразил, какое бы желание ни изложил, она тотчас же повинуется; мысли, которые он ей внушает, врастают в ее мозги, не вызывая там ни малейшего сопротивления. У царя подчинение значительно менее пассивное, значительно менее полное. Он верит, конечно, что Григорий «Божий человек», тем не менее он сохраняет по отношению к нему большую часть своей свободной воли, он никогда не уступает ему по первому требованию. Эта относительная независимость особенно укрепляется, когда старец вмешивается в политику. Тогда Николай II облекается в молчание и осторожность, он избегает затруднительных вопросов, он откладывает решительные ответы, во всяком случае, он подчиняется только после большой внутренней борьбы, в которой его природный ум очень часто одерживает верх. Но в отношениях моральном и религиозном император глубочайшим образом подвергается влиянию Распутина; он черпает отсюда много силы и душевного спокойствия, как он признавался недавно одному из своих адъютантов Дрентельну, который сопровождал его во время прогулки.

«Я не могу себе объяснить, — говорил император ему, — почему князь Орлов выказывал себя таким нетерпимым по отношению к Распутину; он не переставал говорить мне о нем плохое и повторял, что его дружба для меня гибельна. Совсем напротив... Знайте: когда у меня бывают заботы, сомнения, неприятности, мне достаточно поговорить в течение пяти минут с Григорием, чтобы почувствовать себя тотчас же уверенным и успокоенным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне необходимо услышать. И впечатление от его добрых слов остается во мне в течение нескольких недель...»

 

Среда, 13 октября 1915 года

Вчера Делькассе подал в отставку. В течение некоторого времени его мнения не совпадали с мнениями его коллег в министерстве, и к тому же он страдал нервным заболеванием.

 

Пятница, 15 октября 1915 года

Болгары начали пожинать плоды колоссальной ошибки, которую мы совершили, дав им время на концентрацию войск. Они предприняли наступление, скрытно подготовив его. В результате им удалось нанести сокрушительный удар в районе Эгри-Паланка, в секторе Пирота и вдоль побережья реки Тимок. Они отбросили сербов по всему фронту, а в это время австро-немецкие войска заняли Белград и Семендрию.

 

Суббота, 16 октября 1915 года

После Шекспира и Бальзака Достоевский является величайшим выразителем настроений человеческой души, могущественным создателем вымышленных человеческих образов, писателем, который интуитивно понимал секреты моральной патологии и внутреннего мира человека, механизм страстей, смутной роли элементарных сил и глубоких инстинктов; одним словом, всего того, что является роковым, сокровенным и непознаваемым в человеческой природе. Во всем этом насколько выше стоит он Толстого, у кого художник, резонер, апостол и пророк так часто наносят вред психологу! И тем не менее автор «Преступления и наказания» отрицал, что был психологом, считая, что его гений главным образом проявляется в проницательности, в пророчестве и в почти до крайности обостренной болезности видения. Он говорил о себе: «Меня называют психологом.

Это неверно. Я просто реалист в самом высоком понимании этого слова, а именно: я описываю все глубины человеческой души!» В его работах, словно в подробном списке, можно обнаружить все признаки, все особенности, все извращения, которые делают русскую душу наиболее поразительным и наиболее парадоксальным цветком из всего сада человеческих душ.

Сегодня я отметил в его «Дневнике писателя» следующие показательные строки:

«Русский человек всегда чувствует необходимость перейти границы, подойти к самому краю пропасти и наклониться, чтобы заглянуть в самые ее глубины; часто для того, чтобы броситься туда, словно сумасшедший. В этом проявляется потребность глубоко верующего человека в отрицании — в отрицании всего, самых сокровенных чувств, самых благородных идеалов, самых священных порывов и самой родины. В критические минуты своей жизни или своей национальной жизни русский человек, объятый тревогой, спешит стать на сторону добра или зла. Под влиянием гнева, алкоголя, любви, эротизма, гордости или зависти, он неожиданно готов все разрушить или от всего отречься — от семьи, традиций и веры. Таким образом, наилучший из людей превращается в злодея, он поглощен мыслью отрешиться от самого себя, стать жертвой внезапного катаклизма. Впрочем, он столь же импульсивен в попытке спасти свою душу, когда он достигает предела и не знает, куда дальше направить свой путь...» В другом месте Достоевский пишет: «Нигилизм проявляется в нас потому, что мы все нигилисты».

 

Воскресенье, 17 октября 1915 года

На всем фронте Дуная, Савы и Двины сербы отступают под грозным давлением двух австро-германских армий, которыми командует фельдмаршал фон Макензен.

Сербское правительство и дипломатический корпус готовятся покинуть Ниш, чтобы перейти в Монастир.

 

Вторник, 19 октября 1915 года

Император вчера обнародовал манифест о вероломстве болгар:

«Мы, Николай II, милостью Божьей император и самодержец всея Руси, король Польши, великий князь Финляндии и т.д., т.д, т.д. Мы доводим до сведения всех наших верных подданных, что болгарский народ совершил предательский поступок по отношению к делу славянства, который предательски готовился с самого начала войны, хотя он и казался нам невозможным.

Болгарские войска напали на нашего верного союзника, Сербию, проливающую кровь в сражении с превосходящими силами противника. Россия и великие державы, наши союзники, прилагали усилия, чтобы отговорить правительство Фердинанда Саксен-Кобургского от этого рокового шага... Но тайные замыслы, инспирированные немцами, восторжествовали. Болгария, единой с нами верой страна, освобожденная от турецкой неволи нашей братской любовью и кровью русского народа, открыто вступила в ряды врагов христианской веры, славизма и России.

Русский народ со скорбью смотрит на предательство Болгарии, которая оставалась дорогой ему вплоть до последнего часа, и он с кровоточащим сердцем обнажает против нее свой меч, оставляя судьбу этих предателей славянского дела Божьему справедливому наказанию. Николай».

 

Понедельник, 25 октября 1915 года

Разгром Сербии ускоряется...

Внезапное вторжение болгар во Вранию, на верхней Мораве, в Ускюб, на Вардаре, перерезало железную дорогу от Ниша на Салоники. Королевское правительство и дипломатический корпус не могут более отныне укрываться в Монастире; они попытаются достичь Скутари и адриано-польского побережья через Митровицу, Призрен и Дьяково, то есть пройдя горный хаос Албании, где снег завалил все перевалы.

Каждый день Пашич обращается к союзникам с отчаянным призывом... и напрасно.

 

Четверг, 28 октября 1915 года

Вчера русский черноморский флот появился у Варны, и она подверглась бомбардировке в течение двух часов. Таким образом, военные действия были открыты между Россией-Освободительницей и Болгарией-Изменницей.

 

Воскресенье, 31 октября 1915 года

Отставка Делькассе вызвала определенные изменения в составе французского кабинета. Вивиани поручил пост председателя Бриану, который также получил портфель министра иностранных дел.

 

Понедельник 1 ноября 1915 года

По инициативе французского правительства три союзные державы проводят переговоры с румынским правительством с целью получить разрешение на отправку на помощь сербам контингента русской армии в составе 200 000 человек.

 

Среда, 3 ноября 1915 года

Отвечая на мои настоятельные просьбы, император поручил Сазонову заверить меня в том, «что он, так же как и французское правительство, придает большое значение проблеме направления армии из пяти корпусов против болгар в самые кратчайшие, по возможности, сроки». Концентрация этих корпусов уже началась: она будет продолжена как можно быстрее.

Сведения, которые я получаю от генерала де Лагиша, подтверждают тот факт, что войска систематически прибывают в район Кишинева и Одессы. Но трудности с транспортом не оставляют нам надежды на то, что концентрация войск будет закончена до начала декабря.

 

Четверг, 4 ноября 1915 года

Братиано категорически заявил английскому посланнику в Бухаресте, что он не позволит русской армии пересечь территорию Румынии, чтобы помочь сербам. Он вновь перечислил основные военные условия, от выполнения которых зависит возможное присоединение Румынии к нашему союзу. Они следующие:

1) На Балканах должна быть сосредоточена англо-французская армия в количестве 500 000 человек.

2) Русская армия в составе 200 000 должна быть сосредоточена в Бессарабии.

3) Англо-французская балканская армия и русская бессарабская армия должны самым решительным образом атаковать болгар.

4) Русские армии должны начать крупное наступление против австро-немецких войск от Балтийского моря до Буковины.

5) Румынская армия должна получить от Франции и от Англии — через Архангельск — все необходимое для нее оружие и боеприпасы.

Пока все эти пять условий не будут выполнены, румынское правительство оставляет за собой свободу действий.

 

Понедельник, 8 ноября 1915 года

Сегодня утром Сазонов зачитал мне письмо, полученное им от генерала Алексеева. Суть письма заключается в следующем:

«Основываясь на сведениях, поступивших в императорскую ставку, русская армия не должна рассчитывать в настоящее время на помощь румын».

«Направить русскую армию через Дунай нельзя».

«Высадка в Варне или в Бургасе не сможет быть реализована, пока русский флот не получит Констанцу в качестве своей базы. Общий тоннаж судов, имеющихся в Одессе и в Севастополе, позволит транспортировать в один прием только 20 000 человек. Таким образом, войска, которые прибудут первыми, подвергнутся немалой опасности, пока не высадятся все экспедиционные силы».

«Таким образом, в чисто практическом плане, Россия не сможет непосредственно помочь сербскому народу; но она сможет оказать ему потенциальную косвенную помощь, возобновив наступление в Галиции».

 

Вторник, 9 ноября 1915 года

Реакционный ветер, который месяц тому назад опрокинул министра внутренних дел князя Щербатова и обер-прокурора Святейшего синода Самарина, избрал новую жертву — министр земледелия Кривошеин уволен от своих обязанностей под мнимым предлогом нездоровья.

Кроме прекрасных качеств администратора Кривошеин имеет характер государственного человека, что необычно в России; он, без всякого сомнения, является самым превосходным представителем монархического либерализма. Он пал по прихоти Распутина, обвинившего его в сговоре с революционерами. А я не думаю, чтобы конституционный идеал Кривошеина намного превосходил французскую хартию 1814 года, и я могу поручиться как за его религиозное благочестие, так и за его преданность династии.

Правительство, возглавляемое Горемыкиным, насчитывает не более двух министров либерального направления — это Сазонов и генерал Поливанов.

 

Среда, 10 ноября 1915 года

Среди всех неудобств и ограничений, которые приносит с собой война, ни одно из них не воспринимается русским светским обществом столь болезненно, как невозможность поехать за границу. Ни дня не проходит, чтобы я не услыхал, как в моем присутствии произносят с ностальгическим вздохом таких мест, как Трувиль, Канны, Биарриц, Бельаджио, Венеция и наиболее пленительное из них всех — Париж! Конечно, я не сомневаюсь, что, в душе, к этому списку добавляются Карлсбад, Гаштейн, Гамбург и Висбаден.

Эта тяга к путешествию соответствует многолетнему инстинкту русского народа: склонности к смене мест.

Среди низших классов населения этот инстинкт принимает форму бродяжничества. Вся Россия усеяна мужиками, которые скитаются куда глаза глядят, не в состоянии где-либо обосноваться. Максим Горький красочно описал странную поэзию их характера, в котором циничные привычки к праздности, разгулу и воровству сочетаются со страстью к индивидуализму, с неутолимой жаждой ко всему новому, с утонченным чувством природы и музыки и с пылким чувством воображения и меланхолии. Иногда к этому добавляется и элемент мистицизма. Таковы те вечные пилигримы, истощенные странники в лохмотьях, которые без конца бродяжничают от монастыря к монастырю, от одного святилища к другому, моля о куске хлеба «Христа ради».

В случае с русскими, представляющими высшее общество, страсть к путешествиям является лишь выражением их душевного беспокойства и порыва избежать скуки, уйти от самого себя. У многих из них эта страсть становится манией, своего рода вечным раздражителем. Их отъезд всегда внезапен, неожидан и не мотивирован; они словно поддаются непреодолимому порыву. Так как сейчас они не могут ехать на запад, то они направляются в Москву, Киев, Финляндию, Крым или на Кавказ, чтобы тут же вернуться обратно. Я мог бы назвать имена двух женщин, которые прошлым летом неожиданно уехали в Соловецкий монастырь, расположенный на острове в Белом море, в ста шестидесяти морских милях от Архангельская... и вернулись обратно через две недели.

 

Пятница, 12 ноября 1915 года

Под двойным давлением австро-германцев на севере и болгар на востоке несчастные сербы сокрушены, несмотря на героическое сопротивление.

7 ноября город Ниш, древняя сербская столица, родина Константина Великого, перешла в руки болгар. Между Краевом и Крушевацом австро-германцы перешли западную Мораву, захватывая на протяжении всего пространства громадную добычу. Франко-английские передовые отряды вчера вошли в соприкосновение с болгарами в долине Вардара, вблизи от Карасу. Но вмешательство союзников в Македонии слишком запоздало. В скором времени Сербии уже не будет.

 

Суббота, 13 ноября 1915 года

В клубе старый князь Вяземский, ультрареакционер, находящийся всегда в ворчливом настроении, позволяет себе говорить со мной о внутренней политике: он думает, что Россия не может найти своего спасения иначе, как в строгом применении самодержавной доктрины. Я высказываюсь с осторожностью.

— Очевидно, — продолжает он, — вы должны считать меня очень отсталым, и я угадываю, что вы полностью симпатизировали Кривошеину. Но либералы, которые стараются показать себя монархистами, которые при всяком случае присваивают себе привилегию на преданность законной династии, являются, с моей точки зрения, самыми опасными. С настоящими революционерами, по крайней мере, знаешь, с кем имеешь дело: видно, куда идешь... Куда бы пошел. Остальные, пусть называют себя прогрессистами, кадетами, октябристами, мне все равно, изменяют режиму и лицемерно ведут нас к революции, которая к тому же унесет их самих в первый же день — ибо она пойдет гораздо дальше, чем они думают; ужасом она превзойдет все, что когда-нибудь видели. Социалисты не одни окажутся ее участниками; крестьяне также примутся за дело. А когда мужик, тот мужик, у которого такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева. Это будет ужасно. Наша последняя возможность спасения в реакции... Да, в реакции. Без сомнения, я оскорбляю ваши чувства, говоря так, и вы из учтивости не отвечаете мне, но позвольте мне сказать все, что я думаю.

— Вы правы, не принимая моего молчания за согласие. Но вы нисколько не шокируете меня, и я слушаю вас с большим интересом. Продолжайте, прошу вас.

— Хорошо! Я продолжаю. На Западе нас не знают. О царизме судят по сочинениям наших революционеров и наших романистов. Там не знают, что царизм есть сама Россия. Россию основали цари. И самые жестокие, самые безжалостные были лучшими. Без Ивана Грозного, без Петра Великого, без Николая I не было бы России... Русский народ покорен, когда им сурово повелевают, но он не способен управлять сам собою. Как только у него ослабляют узду, он впадает в анархию. Вся наша история доказывает это. Он нуждается в повелителе, в неограниченном повелителе: он идет прямо, только когда чувствует над головой железный кулак. Малейшая свобода его опьяняет. Вы не измените его природы; есть люди, которые бывают пьяны, выпив один стакан вина. Может быть, это происходит у нас от долгого татарского владычества. Но это так. Нами никогда не будут управлять по английским методам... Нет, никогда парламентаризм не укоренится у нас.

— Тогда что же... Кнут и Сибирь?

Мгновение он колеблется; затем с грубым и резким смехом он отвечает:

— Кнут?! Мы им обязаны татарам, и это лучшее, что они нам оставили... Что же касается Сибири, поверьте мне, — не без причины Господь поместил ее у ворот России.

— Вы напоминаете мне одну аннамитскую пословицу, которую мне сказали когда-то в Сайгоне: Везде, где есть аннамиты, Господь вырастил бамбук. Маленькие желтые кули отлично поняли соответствие конечной причины, которая существует между бамбуковым прутом и их спинами... Чтобы не заканчивать нашего разговора шуткой, позвольте мне сказать вам, что в глубине души я от всего сердца желаю видеть Россию применяющейся понемногу к условиям представительного образа правления в очень широких пределах, в которых эта форма правления, мне кажется, может соответствовать характеру русского народа. Но как посол союзной державы я не менее искренне желаю, чтобы всякая попытка реформы была отложена до подписания мира, так как я признаю вместе с вами, что царизм в настоящее время является высшим национальным выражением России и ее самой большой силой.

 

Воскресенье, 14 ноября 1915 года

По всем сведениям, доходящим до меня из Москвы и из провинции, разгром Сербии мучительно волнует душу русского народа, всегда столь открытую чувствам сострадания и братства.

По этому поводу Сазонов рассказывает мне, что он вчера беседовал с духовником государя, отцом Александром Васильевым.

— Это святой человек, — сказал он, — золотое сердце, исключительно высокая и чистая душа. Он живет в тени, в уединении, погруженный в молитву. Я знаю его с самого детства... Так вот, вчера я встретил его у часовни Спасителя, и мы несколько шагов прошли вместе. Он долго расспрашивал меня о Сербии, выпытывая, не пренебрегли ли мы чем-нибудь для ее спасения, можно ли еще питать какую-нибудь надежду остановить вторжение, нет ли возможности отправить еще новые войска в Салоники и т.д. И так как я немного удивился его настойчивости, он сказал мне: «Я без всякого колебания могу вам сообщить, что бедствия Сербии доставляют жестокую горесть, почти угрызения совести, нашему возлюбленному царю».

 

Вторник, 16 ноября 1915 года

Вот уже недели две, как русская армия в Курляндии ведет с некоторым успехом довольно настойчивое наступление в районах Шлока, Икскюля и Двинска. Эта операция имеет лишь второстепенное значение, но тем не менее она заставляет германский штаб держать в бою, на жестоком холоде, крупные силы.

Г-жа С., приехавшая из Икскюля, где она заведует перевязочным пунктом, рассказывала мне о русских раненых, об их терпении, их кротости, их покорности судьбе.

— Почти всегда, — сказала она мне, — к этому примешивается религиозное чувство, порою облекающееся в странную форму — в форму почти мистическую. Я наблюдала у многих из них, у простых мужиков, мысль о том, что и страдание послано им не только в искупление их собственных грехов, но что оно представляет долю ответственности за грехи всего мира и что они должны принимать это страдание, как Христос нес свой крест для искупления всего человечества. Если бы вы немного пожили с нашим крестьянином, вы бы удивились тому, какая у него евангельская душа...

Она прибавляет, смеясь:

— Это не мешает им быть грубыми, ленивыми, лживыми, вороватыми, чувственными, безнравственными — я не знаю, чем еще... Ах, какой сложной должна вам казаться славянская душа.

— Да, как сказал Тургенев: славянская душа — темный лес.

 

Воскресенье, 21 ноября 1915 года

Сумрачные снежные дни, полные печали. По мере того как зима развертывает над Россией свой гробовой саван, дух понижается, воля ослабевает. Везде я вижу одни мрачные лица, везде слышу только унылые речи; все разговоры о войне сводятся к одной и той же мысли, высказанной или затаенной: «К чему продолжать войну? Разве мы уже не побеждены? Можно ли верить, что мы когда-нибудь подымемся вновь?»

Эта болезнь распространяется не только в гостиных и в интеллигентских кругах, где ход военных событий может доставить изобильную пищу для духа критики. Многочисленные признаки показывают, что пессимизм развит не меньше среди рабочих и крестьян.

Что касается рабочих, то достаточно революционного яда, чтобы объяснить их отвращение к войне и атрофию патриотического чувства, доходящую до желания поражения.

Но у безграмотных крестьян, у невежественных мужиков, не имеет ли такой упадок духа косвенную и бессознательную, чисто физиологическую причину — запрещение алкоголя? Нельзя безнаказанно менять внезапным актом вековое питание народа. Злоупотребление алкоголем было, конечно, опасно для физического и нравственного здоровья мужиков; тем не менее водка входила важною составной частью в их питание, средство возбуждающее по преимуществу, средство тем более необходимое, что восстанавливающее значение их остальной пищи почти всегда ниже их потребностей. При таком питании, лишенный своего обычного возбудителя, русский народ все более и более восприимчив к подавляющим впечатлениям. Если только война долго продлится, он станет недовольным. Таким образом, великая августовская реформа 1914 года, столь великодушная по своему намерению, столь благотворная по первоначальному своему действию, кажется, обращается теперь во вред России.

 

Четверг, 25 ноября 1915 года

Последний акт сербской трагедии близится к концу. Вся территория сербского народа захвачена; нашествие переливается через ее края. Болгары уже у ворот Призрена. Истомленная нечеловеческими усилиями, маленькая армия воеводы Путника отступает к Адриатическому морю, через албанские горы, по испорченным дорогам, среди враждебных племен, под ослепляющей снежной высотой; так, меньше чем в шесть недель германский генеральный штаб выполнил свой план — открыть прямую дорогу между Германией и Турцией через Сербию и Болгарию.

Чтобы облегчить свою совесть, император Николай заставляет вести настойчивые атаки против австрийцев на Волыни, под Чарторыйском, — но без результата.

 

Пятница, 26 ноября 1915 года

Финансовые круги Петрограда продолжают поддерживать, через посредство Швеции, постоянную связь с Германией, и все их воззрения о войне инспирируются Берлином.

Тезис, который активно муссируется последние несколько недель, несет на себе явно немецкую печать. Говорится, что мы должны принимать вещи таковыми, какие они есть. Обе воюющие стороны должны понять, что ни одна из них никогда не добьется решающего успеха и не сможет сокрушить другую. Война неизбежно завершится соглашениями и компромиссом. В этом случае — чем скорее, тем лучше. Если военные действия будут продолжаться, то австро-немцы создадут вокруг ныне завоеванных ими территорий и мощную непреодолимую оборонительную линию из фортификационных сооружений. Поэтому в будущем давайте откажемся от бесполезных наступлений, укроемся под защитой своих траншей, и австро-немцы будут терпеливо ждать, пока их обескураженные противники умерят свои требования. Таким образом, мирные переговоры будут, неизбежно, проводиться на основе территориальных обязательств.

Когда я слышу подобного рода аргументы, то сразу же отвечаю, что наши противники жизненно заинтересованы в скорейшем окончании войны, поскольку по всем подсчетам их материальные ресурсы лимитированы, в то время как наши ресурсы практически неистощимы. Во всяком случае, немецкий генеральный штаб слепо следует своим принципам осуществлять с упорством, достойным лучшего применения, наступательную стратегию и прилагать все усилия для достижения, любой ценой и без отдыха и передышки, сенсационных и решающих результатов. Действовать в этом направлении немцев заставляет забота о своем престиже в не меньшей степени, чем их военные доктрины. И даже если бы это было не так, то разве не элементарный здравый смысл — не позволить, чтобы битва, в которую вовлечены такие могущественные силы и которая с каждым днем становится все более масштабной, могла закончиться дипломатическим компромиссом? Эта война не является лишь делом двух групп держав, ввязавшихся в конфликт; она значит даже больше, чем антагонизм между расами народов. Это битва между двумя политическими догмами, между двумя тенденциями развития человеческого духа, между двумя концепциями человеческой жизни. Это схватка не на жизнь, а на смерть.

Я обсуждал эти проблемы с Путиловым, знаменитым металлургистом и финансистом. Он возразил мне:

— Но в таком случае война может еще продолжаться годами.

— Очень боюсь, что именно так.

— Вы верите в нашу победу?

— Абсолютно.

После долгой паузы, посвященной раздумью, во время которой в его серо-стальных глазах мерцал странный блеск, он мрачным тоном продолжал:

— Господин посол, ваши доводы сводятся к тому, что время работает на нас... Хорошо! Но я не уверен, что это касается России. Я знаю своих соотечественников: они быстро устают, им начинает надоедать эта война, они более не поддерживают ее.

— Разве вы не надеетесь повторения чуда 1812 года?

— Но кампания 1812 года была очень короткой. Не более шести месяцев!.. Если мне не изменяет память, французы переправились через Неман 25 июня. 25 ноября они, возвращаясь обратно, вновь переправились через Березину, а через несколько недель все они покинули Россию. Потом нам оставалось только пожинать плоды своей победы. Легко быть настойчивым, когда тебе сопутствует военный успех. Если бы наши войска сражались на берегах Эльбы или даже на берегах Одера — вместо того, чтобы обороняться, и притом с трудом, на берегах Двины и Стрыя, то я бы легко допустил, что война может продлиться еще годы!

 

Воскресенье, 28 ноября 1915 года

Когда Болгария объявила войну Сербии, Савинский, русский посланник в Софии, был прикован к постели в результате сильнейшего приступа аппендицита; он только недавно покинул болгарскую столицу.

Он вчера приехал в Петроград и сегодня днем нанес мне визит. Я давно был знаком с ним: это человек с острым умом, легко приспосабливающийся к обстановке и умеющий вызвать к себе расположение, то есть обладающий всеми необходимыми качествами, чтобы понравиться царю Фердинанду. В этом Савинский преуспел, во всяком случае, в личном плане.

Он поведал мне о разразившемся в последнем сентябре кризисе и о своем отчаянии, тем более что он прикован к постели болью и высокой температурой в такое жизненно важное время. Когда разрыв между Болгарией и Сербией стал окончательным, в русскую миссию неожиданно пожаловал сам царь Фердинанд, даже не предупредив заранее о своем визите, так что Савинский не мог избежать встречи с ним. С суровым и торжественным видом, с поджатыми губами, с острым взглядом глаз под полуприкрытыми веками, царь старался контролировать свои чувства, которые далеко не были наигранными. Он начал с того, что стал сетовать на печальные обязанности своего царственного положения, сопровождая слова глубокими вздохами. Как обычно, он обратил бесчестие своего поведения в собственное восхваление. Вновь он пожертвовал собой ради благополучия своего народа! Никто никогда бы не узнал, как много ему стоило — покориться ради государственных интересов!..

Затем — словно он уже был готов предать своих новых союзников — он заговорил о недоверии, которое испытывает к Австрии и Германии. В течение тридцати лет Гогенцоллерны и Габсбурги были объектами его ненависти: он никогда не простит их. Но что из этого? Его совесть главы государства вынуждает его встать на сторону тевтонских держав... Позднее ему воздадут должное!..

После продолжительной паузы царь Фердинанд, по словам посла, сделал загадочное выражение лица и завершил свою речь такими словами: «Когда я покину политическую сцену, то пропасть, образовавшаяся между моим народом и русским народом, будет ликвидирована по мановению волшебной палочки».

После чего он поднялся с кресла во весь рост, пожал руку Савинского и удалился медленным и торжественным шагом.

 

Понедельник, 29 ноября 1915 года

Я никогда не мог поверить тому, что две великие страны могут так мало знать друг о друге и думать так мало друг о друге, как Россия и Соединенные Штаты. Как человеческие типы, русский и американец являются по отношению друг к другу полными антиподами. Во всем — в политике, в религии, в этике, в интеллектуальной культуре, в формах проявления воображения и чувственности, по темпераменту, по взглядам на жизнь — они находятся на разных полюсах и противостоят друг другу. Волевые качества русского человека отмечены пассивностью и неустойчивостью, ему чужда духовная дисциплина, он счастлив только тогда, когда пребывает в мечтательном состоянии. Американца отличает позитивный и практичный склад ума, чувство долга и страстное отношение к работе. Русскому обществу Соединенные Штаты представляются эгоистичной, прозаичной и варварской нацией, лишенной традиций и достоинства, естественным пристанищем для евреев и нигилистов.

В глазах американца образ России сводится к беззакониям царизма, жестокостям антисемитизма и к невежеству и пьянству мужиков. В отличие от того, что происходит в Англии, Франции и Германии, русские крайне редко женятся на американках: я могу припомнить только три случая в тех кругах, в которых я вращаюсь, — это князь Сергей Белосельский, князь Кантакузен-Сперанский и граф Ностич.

В результате всего этого Америка едва ли входит в расчеты царского правительства или привлекает, хоть на мгновение, внимание русских государственных деятелей. То, что Соединенные Штаты могут в один прекрасный день быть призваны играть выдающуюся и, возможно, решающую роль, когда наступит время мира и истощенная Европа более не сможет бороться, то подобная мысль никогда не приходит им в голову, и даже сам Сазонов неохотно относится к возможности обсуждения такой перспективы.

Во всяком случае, если я склонен верить тому, что говорит мне княгиня Кантакузен-Сперанская, дочь генерала Гранта (она только вчера получила письма из Нью-Йорка), американская демократия все еще, по-видимому, очень далека от понимания того, что будущее цивилизации зависит от конфликта, который в настоящее время раздирает Старый Мир. На берегу Атлантики глаза начинают раскрываться, и растет сознание всего того, что творится в Европе. Но за горами Аллегейни общественное мнение единогласно требует сохранить нейтралитет. Весь Средний и Дальний Запад Америки остается верным узкому материализму Джефферсона и Монро.

 

Вторник, 30 ноября 1915 года

Одна из нравственных черт, какую я повсюду наблюдаю у русских, это быстрая покорность судьбе и готовность склониться перед неудачей. Часто они даже не ждут, когда произнесут приговор рока: для них достаточно его предвидеть, чтобы тотчас ему повиноваться; они подчиняются и приспособляются к нему как бы заранее.

Этой врожденной наклонностью вдохновился писатель Андреев в рассказе, только что прочитанном мною и полном захватывающего реализма; называется он «Губернатор».

Однажды этому высокопоставленному чиновнику предстояло подавить народное восстание. Он выполнил задачу так, как его обязывал профессиональный долг, — другими словами, с безжалостной жестокостью. Кровь текла рекой. Было убито сорок семь человек, включая девять женщин и трех детей; двести раненых были отправлены в больницы. Сразу же после этой трагедии губернатора тепло поздравили за проявленные им энергичные действия, и по официальным каналам он получил самые лестные одобрительные отзывы. Но все эти знаки благоволения оставили его равнодушным, поскольку его мучили воспоминания о том трагическом дне. Не то что он испытывал какие-либо угрызения совести; как раз совесть менее всего беспокоила его: все, что он сделал, он сделал бы вновь. Но его мучила и все время стояла перед глазами картина убитых и раненых, лежавших на площади.

Затем с ежедневной почтой он стал получать анонимные письма, содержавшие проклятья и угрозы; его называли «убийцей женщин и детей». В одном письме было написано: «Мне сегодня ночью снились твои похороны. Тебе осталось недолго жить». Из другого письма он узнал, что революционный трибунал приговорил его к смерти. Таким образом, мысль, что его конец близок, постепенно твердо овладела его рассудком. «Я буду убит пулей из револьвера, — говорил он себе. — В нашем маленьком городе никто не знает, как делать бомбы; они берегут их для действительно важных персон в Санкт-Петербурге и в Москве...»

Он не сомневался, что падет от пули анархиста и с лихорадочным нетерпением ждал неминуемого конца. Он даже не старался обеспечить себя охраной. Какая от этого была польза? Когда он ездил в автомобиле, то высылал эскорт из казаков, но во время пеших прогулок не разрешал детективам следовать за ним. Каждый вечер он обычно говорил: «Это произойдет завтра».

Он представлял себе поджидавшее его неотвратимое событие в самой простой его сути: «Кто-то выстрелит в меня, я упаду. Затем последуют мои похороны, отмеченные большой торжественностью. За гробом понесут мои ордена. И все!»

Неотступно преследуемый этими зловещими предчувствиями, он невольно так преобразовал свою повседневную жизнь, словно сам стремился помочь судьбе. Ежедневно прогуливался в пустынных кварталах или по улицам трущоб. Бродил там, легко узнаваемый благодаря высокому росту, генеральской фуражке, золотым эполетам и длинной шинели с красной подкладкой. Никогда не поворачивал головы, чтобы взглянуть назад или в сторону. Шел, выпрямившись во весь рост, размашистыми шагами, не обращая внимания на выбоины и лужи, «словно труп, ищущий свою могилу». И вот наступило дождливое октябрьское утро, когда он шел по узкому переулку с пустырями и лачугами вокруг. Неожиданно из-за забора появились двое мужчин, которые окликнули его: «Ваше превосходительство!» — «Что? В чем дело?» Но он уже все понял. Ничего не сказав, не сделав протестующего жеста, он остановился и выпрямился. Три револьверные пули сразили его наповал.

Меня уверяют, что этот рассказ — только литературная обработка действительного происшествия. 19 мая 1903 года уфимский губернатор Богданович внезапно столкнулся в пустынной аллее общественного сада с тремя людьми, которые убили его выстрелами в упор. Среди своих подчиненных у него была репутация человека доброго и справедливого. Но двумя месяцами ранее ему пришлось усмирять волнение среди рабочих, и это усмирение вызвало до сотни жертв.

С того трагического дня Богданович, преследуемый мрачными предчувствиями, подавленный скорбью, жил только одним покорным ожиданием, что его убьют.

 

Среда, 1 декабря 1915 года

Меня часто поражало странное и глубокое родство славянской души и души кельтов, жителей Бретони Арморики, Уэльса и Ирландии.

Этим народам свойственно большинство характерных черт, которые определены Ренаном в его замечательном исследовании «Поэзия кельтских народов». Некоторые из этих черт я привожу ниже:

«Нигде вечная несбыточная мечта не окрашена в столь обворожительные краски. В великом сообществе человеческого рода ни один народ не создает музыку, так глубоко трогающую сердце...»

«Кимврийская народность, гордая, но застенчивая, сильная в воображении, но слабая в действии... Всегда отстает от времени...»

«Ни в одну из эпох она не проявила склонности к политической жизни. Представляется, что люди, составляющие эту народность, не восприимчивы к прогрессу...»

«Талантливые, но безынициативные, они с готовностью верят в судьбу и безропотно ее принимают. В этом зиждятся корни их меланхолии...»

«Если бы мы делили народы по половому признаку, как это бывает в случае с индивидуумами, то можно было бы без колебаний заявить, что кельтская народность в своей сути является феминистской».

Русские люди сами часто признают свою неспособность к прогрессу. Примерно в 1850 году своеобразный и яркий мыслитель Чаадаев писал о Петре Великом: «Великий человек бросил нам плащ цивилизации. Мы подобрали плащ; но даже не пошевелили пальцем, чтобы дотронуться до цивилизации. Изолированные от всего мира, мы ничего ей не дали и ничего у нее не взяли; мы не добавили ни одной свежей идеи в сокровищницу человеческих идеалов; мы абсолютно ничего не привнесли в совершенствование человеческого интеллекта... В нашей крови есть болезнетворное начало, которое делает нас не поддающимися прогрессу в любой его форме».

Существует ряд удивительных совпадений между силой воображения русского человека с одной стороны и силой воображения кельтов с другой. Старая легенда, хорошо известная в Бретани, повествует о сказочном городе, городе Из, который в очень отдаленные времена был поглощен морем. Рыбаки верят, что в определенные дни они могут различить в глубине под волнами крыши и башни исчезнувшего города, который вместе с собой увлек в пучину все таинственные мечтания кельтской народности. У русских людей есть своя Атлантида — невидимый град Китеж; он лежит глубоко под водами озера Светлояр. Тот, кто плывет по этим водам с чистым сердцем, может различить золотые купола церквей и даже услышать перезвон колоколов. Там, на дне озера, обитают святые; они безмятежно ждут второго пришествия Христа и царства вечного Евангелия.

 

Четверг, 2 декабря 1915 года

Я беседовал о делах внутренней политики с С., крупным землевладельцем, земским деятелем, человеком широкого и ясного ума, всегда интересовавшимся крестьянским вопросом. Разговор зашел о вопросах религии, и я откровенно выразил ему, какое удивление вызывает во мне наблюдаемая мною на основании стольких признаков полная дискредитация русского духовенства в народных массах. После минутного раздумья С. мне ответил:

— Это вина, непростительная вина Петра Великого.

— Каким же образом?

— Вы знаете, что Петр Великий упразднил престол московского патриарха и заменил его побочным учреждением — Святейшим синодом; его целью, которой он не скрывал, было поработить православную церковь. Он преуспел в этом даже слишком хорошо. При таком деспотическом решении церковь не только потеряла и независимость, и влияние, она теперь задыхается в тисках бюрократизма, день ото дня жизнь от нее отлетает. Народ все больше и больше смотрит на священников как на правительственных чиновников, на полицейских и с презрением от них отходит. Со своей стороны, духовенство становится замкнутой кастой, без чувства чести, без образования, без соприкосновения с великими течениями нашего века. В то же время высшие классы охватывает религиозное равнодушие, а иные души ищут удовлетворения своих аскетических или мистических чувств в сектантских заблуждениях. Скоро от официальной церкви останется только ее оболочка, ее обрядность, пышные церемонии, несравненные песнопения: она будет телом без души.

— Значит, — сказал я, — Петр Великий понимал назначение своих митрополитов так же, как определял Наполеон роль своих архиепископов, когда он заявил в тот день заседанию Государственного совета: «Архиепископ — это вместе с тем и префект полиции».

— Совершенно верно.

Чтобы лучше разъяснить суть разговора, который я тут только что привел, я сообщу некоторые подробности духовных и материальных условий, в которых находятся русские сельские священники.

Деревенский священник, или более фамильярно, батюшка, почти всегда является сыном священника и поэтому уже в силу своего рождения принадлежит к касте духовенства. Он обязан жениться перед посвящением в сан, поскольку безбрачие предназначено только для монахов. Как правило, он женится на дочери священника. Брак знаменует собой окончательный шаг, в результате которого священник всецело включен в свою касту, и это становится новым барьером между ним и крестьянством.

Исполнение своих приходских обязанностей занимает у него мало времени. Только по воскресеньям и по праздникам проводится торжественная служба в церкви. Чтение требника необязательно. Он исповедует прихожан едва ли раз в году, так как русские люди причащаются только на Пасху после весьма краткой исповеди, которая выражается в скоротечном излиянии раскаяния, когда грешники что-то невнятно бормочут, проходя по одному мимо священника, стоящего в углу церкви. Священник также не утруждает себя подготовкой детей к их первому причастию, и они получают святое причастие во время обряда крещения. Наконец, не в правилах священника вмешиваться в личную жизнь прихожан, советуя им в делах морали или совести.

Его единственная задача заключается в том, чтобы обучать катехизису и совершать таинства. Помимо этих исключений, у него нет других духовных обязанностей.

Что же касается интеллектуальной сферы, то в ней у него еще меньше возможностей, чтобы занять себя. У него нет ни книг, ни газет, ни брошюр, не говоря уже о том, что у него нет и средств, чтобы покупать их.

Его главным занятием является обработка небольшого земельного участка, выделенного ему общиной. Он обязан работать на нем не покладая рук, так как, по правде говоря, никакого жалованья он не получает, а побочные доходы незначительны. Для того чтобы повысить их или хотя бы сохранить на обычном уровне, он находится в постоянном конфликте с мужиками. Каждый брак, каждое крещение и причастие, каждое соборование или погребение, а также каждый раз, когда он освящает участок поля или избу, все это означает для него новые споры и торговлю с мужиками, во время которых его достоинство подвергается сильному унижению. Для священника нет ничего обычного в том, что его обзывают преступником, вором, пьяницей и дебоширом, а иногда даже дело доходит до рукоприкладства. Во многих деревнях невежество, безделье, безнравственное поведение и деградация священника стоят ему потери последних остатков уважения.

Тем не менее и несмотря на все это, необходимость церковной службы признается всеми крестьянами. Разве не требуется специалист для того, чтобы крестить детей, произносить проповеди, участвовать в погребении умерших и молить Бога о дожде или о засухе? Священник и есть тот незаменимый посредник и главный ходатай.

Писатель Глеб Успенский, умерший в 1902 году и оставивший нам поразительный анализ крестьянства и такую живую картину жизни крестьян, вкладывает в уста одного из своих героев следующие слова: «Мужик совершает грехи, простить которые не может ни кабатчик, ни полицейский начальник, ни сам губернатор. Для этого необходим священник. Священник также требуется, когда Господь Бог посылает хороший урожай и крестьянин хочет отблагодарить Его тем, что зажигает в церкви свечку. Где еще он может это сделать? На почте или в кабинете градоначальника? Ничего подобного, он может сделать это только в церкви... Конечно, мало чего можно сказать о нашем священнике: он всегда пьян. Но какое это имеет значение? Почтовый чиновник тоже пьяница, но именно он направляет письма по адресу».

 

Пятница, 3 декабря 1915 года

Сегодня вечером, довольно поздно, я заглянул на чашку чая к госпоже С. У нее уже были гости, примерно человек двенадцать. В весьма оживленной беседе принимали участие все собравшиеся. Говорили о спиритизме, привидениях, гадании по ладони, предчувствиях, телепатии, метемпсихозе и колдовстве. Почти все присутствовавшие мужчины и женщины поделились историями и случаями из собственного опыта. Когда я появился, эти волнующие проблемы уже горячо обсуждались в течение двух часов, поэтому, выкурив сигарету, я удалился — как только разгорается разговор подобного рода, он может продолжаться до утра.

Как все простые люди, русские питают страсть к чудесам, они питают неутолимую жажду ко всему неизвестному. Их по-настоящему увлекает только то, что творится где-то там, в воображаемом пространстве, и их ничего не интересует, кроме сверхъестественного и невидимого, нереального и чудовищного.

Если бы мне пришлось на скорую руку проиллюстрировать впечатления, которые я вынес из этой комнаты, то я бы обрисовал единственного человека, который в той беседе не проронил ни слова. Это была дама, чье молчание сильно поразило меня. Госпожа Б., не более двадцати восьми лет, скромно одетая в черное атласное платье, она полусидела-полулежала на диване, скрестив ноги, и слушала, не двигаясь, общий разговор с каким-то гипнотическим напряженным вниманием. Лампа на столе подле нее освещала ее изящные и неправильные черты лица, ее короткий нос, ее костистый и упрямый подбородок, щеки бледно-оливкового цвета, полуоткрытые губы и голубые глаза, отсутствующий взгляд которых был, казалось, устремлен куда-то в неясную и далекую мечту. Кисти ее рук свободно свисали со спинки дивана, словно они были лишь продолжением ее рук. Время от времени она слегка вздрагивала. Затем ею вновь овладевало состояние транса...

 

Суббота, 4 декабря 1916 года

Между кабинетами Парижа и Лондона возникло серьезное разногласие по поводу наших военных действий на Востоке.

Британское правительство считает, что мы потерпели поражение в Дарданеллах и в Македонии; оно пришло к выводу, что мы должны как можно скорее отозвать наши войска, чтобы обеспечить защиту Египта от атаки в ближайшем будущем, оккупировав северную Сирию и Суэцкий канал. Эту точку зрения самым энергичным образом поддерживает лорд Китченер.

Бриан признает, что нет смысла уделять все наше внимание Дарданеллам; но он и слышать не хочет об экспедиции в Сирию и об эвакуации Салоник. Он справедливо считает, что в войне, в которой одним из главных факторов достижения конечного победного результата является эффективное использование стратегии истощения противника, мы бы совершили колоссальную ошибку, если бы понесли потери в тысячи и тысячи солдат в боях против арабов и турок, в то время как Германия, сохранив свои людские ресурсы, осуществила бы в подходящий момент решающие военные операции на Западном фронте. Бриан и слышать не хочет о том, чтобы отказаться от Салоникской экспедиции. Он поручил мне обратиться к русскому правительству, чтобы оно поддержало его точку зрения.

Я только что подробно обсудил с Сазоновым эту проблему.

— Если мы покинем Салоники, — заявил я, — то Греция и Румыния сразу же под давлением Германии выступят против нас. Сербы, увидев, что их бросили, предавшись отчаянию, решат подчиниться тевтонским державам. У Болгарии тоже не будет больше препятствий для удовлетворения ее территориальных притязаний: ей покажется недостаточной аннексия Македонии, она пойдет дальше в попытке расчленить Сербию. В силу всех этих причин мы должны удержать Салоники, даже ценой тяжелейших жертв.

Полностью согласившись с этими доводами, Сазонов заявил мне, что он разделяет точку зрения Бриана и примет все меры, чтобы ее одобрил и Лондон.

Сегодня вечером в Петроград, через Финляндию, с официальным визитом прибыл Думер, бывший генерал-губернатор Индо-Китая и бывший министр.

Описав нашу нынешнюю военную ситуацию в мрачных тонах и подчеркнув, что мы понесли колоссальные потери, он далее заявил:

— Для того чтобы восстановить наши силы, Россия должна позволить нам воспользоваться ее огромными резервами; она без труда может предоставить в наше распоряжение войско в количестве 400 000 человек; я прибыл сюда, чтобы просить ее об этом. Переброска этого войска должна начаться уже 10 января.

Я немедленно напомнил ему о трудности навигации в Белом море, которое в это время года сковано льдом. Я также обратил его внимание на то, что эстуарий Двины замерзает на протяжении ста километров ниже Архангельска. Таким образом войска, которым предстоит посадка на транспортные суда, должны будут совершить в течение четырех или пяти дней переход по льду в сорокаградусный мороз и в кромешной тьме. Возникнет необходимость обеспечения их надежными линиями связи, бараками, продовольствием, горючим и т.д. Наконец, там нет судов, приспособленных для транспортных перевозок. Буквально все — организация ночлега, освещения, отопления — необходимо будет делать на скорую руку.

— Было бы желание, — заявил Думер, — и все эти препятствия можно преодолеть.

Мне пришли в голову и другие возражения:

— Проблема людских ресурсов в России столь же критическая, как и во Франции: единственная разница состоит в том, что она принимает в России иную форму. Конечно, по сравнению с Францией русские людские ресурсы колоссальны, но Россия из этого никакой пользы не извлекает. В войне, фигурально говоря, большее значение имеет не емкость резервуара, а его пропускная способность; главное — это не просто число солдат, а число обученных солдат. В этом отношении западные державы находятся в гораздо лучшем положении, чем Россия, где военная подготовка идет чрезвычайно медленно из-за нехватки унтер-офицерского состава и из-за того, что девять десятых рекрутов не могут ни читать, ни писать.

Таким образом, русская армия испытывает большие трудности в восполнении своих потерь, которые, между прочим, намного превышают наши потери. К тому же русский мужик чувствует себя не в своей тарелке, когда он не по своей воле оказывается в чужеземных условиях, когда он не ощущает русской земли под ногами, а за спиной нет его избы. Ему не хватает интеллекта и образования, чтобы воспринимать идею общности интересов, которая объединяет союзников, или чтобы понять, что даже тогда, когда он едет сражаться в далекую страну, он по-прежнему защищает свою родную землю. Инфантильный и склонный к мечтаниям, он полностью потеряет ориентир среди наших людей с их энергией, быстрым мышлением и критическим отношением к жизни.

Наконец, — продолжал я, — есть еще одно соображение тактического порядка, которое не позволяет мне спокойно рассматривать возможность использования русского контингента во Франции. Русский человек на полях сражений не придает большого значения их территориальному аспекту. Как только какое-нибудь русское воинское подразделение начинает испытывать ощутимое давление со стороны противника, оно отступает не из-за недостатка духовного мужества, а просто чтобы обеспечить себе более надежное положение в тылу. Таким образом, полки и артиллерийские батареи могут на виду у всех стихийно отступить на три или на четыре километра, хотя их способность к сопротивлению еще далеко не исчерпана. Штабы более крупных воинских соединений практикуют те же методы, только в еще более крупных масштабах. Нередко после неудачной военной операции одна армия или группа русских армий отступают на сто и более километров. Учитывая огромные территориальные пространства России, такие масштабные отступления не являются необычными, что подтвердила их тактика войны 1812 года. Но что будут значить подобные отступления для Франции, где идет жестокая борьба за каждый метр земли, где боши находятся всего в шестидесяти километрах от Кале, в сорока километрах от Амьена, в двадцати пяти километрах от Шалона и в восьмидесяти километрах от Парижа?

Мои аргументы, видимо, не произвели должного впечатления на Думера. Упрямого не переубедишь... Поэтому мне ничего не оставалось, как самым энергичным образом помогать ему выполнять его миссию. Сегодня днем я представил его Горемыкину, Сазонову и генералу Поливанову.

 

Воскресенье, 5 декабря 1915 года

Никакое общество не доступно чувству скуки больше, чем общество русское; ни одно общество не платит такой тяжелой дани этому нравственному бичу. Я наблюдаю это изо дня в день.

Леность, вялость, оцепенение, растерянность, утомленные движения, зевота, внезапные пробуждения и судорожные порывы, быстрое утомление от всего, неутомимая жажда перемен, непрестанная потребность развлечься и забыться, безумная расточительность, любовь к странностям, к шумному, неистовому разгулу, отвращение к одиночеству, непрерывный обмен беспричинными визитами и бесчисленными телефонными разговорами, странное излишество в милостыне, пристрастие к болезненным мечтаниям и к мрачным предчувствиям — все эти черты характера и поведения представляют лишь многообразные проявления одного чувства — скуки.

Но в отличие от того, что происходит в наших заседаниях и собраниях, русская скука кажется чаще всего мне иррациональной, сверхсознательной. Те, кто ее испытывают, не анализируют ее, не рассуждают о ней. Они не останавливаются, подобно последователям Байрона или Шатобриана, Сенанкура или Амиэля, в размышлении над непостижимым сном жизни и тщетностью человеческих стремлений; из своей меланхолии они не ищут выхода, наслаждаясь гордостью или поэзией. Их болезнь гораздо менее интеллектуальная и более органическая, — это состояние неопределенного беспокойства, скрытой и беспредметной печали.

 

Понедельник, 6 декабря 1915 года

Сегодня я дал завтрак в честь Думера; я пригласил Сазонова, генерала Поливанова, Барка, адмирала Григоровича, сэра Джорджа Бьюкенена и других.

Как только Думер появился у меня, он заявил: — Мои переговоры идут блестяще. Меня замечательно принимали все министры. То здесь, то там пришлось выслушать некоторые возражения в связи с моим предложением, но ни одно из них не является окончательным, и я думаю, что мои требования в принципе приняты. Однако только царь может решить проблему. Он завтра примет меня. Я надеюсь во время этого визита немедленно решить наш вопрос.

Поздравив сенатора, я предупредил его о той готовности, с которой русские соглашаются на все просьбы, обращенные к ним. Это не двуличие с их стороны. Совсем нет! Но их первые впечатления обычно определяются чувством симпатии, желанием сделать собеседнику приятное, тем фактом, что они едва ли обладают здравым пониманием реальности, а восприимчивость их интеллекта делает их чрезвычайно впечатлительными. Обдуманная реакция на просьбу и процесс противодействия ей и отказа на нее приходят уже значительно позже.

Затем прибыли мои гости.

Завтрак прошел в непринужденной обстановке. Конечно, мы говорили только о войне, и говорили в духе полного доверия и сердечности. От личности Думера исходила масса энергии, и это произвело исключительно благоприятное впечатление.

 

Вторник, 7 декабря 1915 года

Сегодня утром Думер был представлен императору, который очень любезно принял сенатора. Николай II с готовностью признал, что между французской и русской армией важно установить тесное сотрудничество. Что же касается принятия практических шагов, то он отложил свое решение до встречи в самом ближайшем будущем с генералом Алексеевым.

 

Среда, 8 декабря 1915 года

Одним из самых тревожных симптомов настоящего времени является открытая оппозиция бюрократии всем новшествам, диктуемым войной.

Враждебность чиновников направлена главным образом против Союза земств и Союза городов. Безуспешно эти крупные общественные организации старались преумножить усилия по укреплению сотрудничества в работе по продовольственному снабжению армии и гражданского населения, по координации деятельности промышленных комитетов и кооперативных обществ, по ликвидации последствий продовольственных кризисов, по активизации работы служб Красного Креста по оказанию помощи беженцам и т.д. Административные власти чинят им всяческие препятствия, мешают им во всем, с умыслом и тщательно подготовившись. Для бюрократов Земгор является предметом ненависти, потому, что они видят в них — и не без причины — зародыш провинциального и муниципального самоуправления. Русская бюрократия, судя по всему, взяла себе на вооружение следующий лозунг: «Пусть погибнет Россия, но не мои принципы!» Можно подумать, что именно они не погибнут в первую очередь, когда рухнет Россия!

 

Суббота, 11 декабря 1915 года

Приведу некоторую статистику о состоянии русских вооруженных сил:

1. Пехота. Численность пехоты на фронте равна 1 360 000 человек, из которых 160 000 воюют без ружей.

2. Артиллерия. В распоряжении действующих армий находится 3750 полевых орудий и 250 орудий горной артиллерии. Каждое орудие снабжено 550 снарядами. Тяжелая артиллерия включает в себя 650 орудий, каждое из которых снабжено 260 снарядами.

3. Ружья. Если поставка ружей будет продолжаться без задержек, то можно надеяться, что к 15 января начиная с сегодняшнего дня русские армии получат 400 000 ружей, а в течение следующего месяца еще 200 000 ружей. Таким образом, они к 15 февраля будут иметь 1 800 000 ружей.

4. Артиллерийские снаряды. Их производство постоянно растет. Ежедневная производительность, не превышавшая 14 000 единиц в прошедшем мае, теперь достигла 59 000 единиц; к 15 января она достигнет 84 000 единиц и к 15 марта — 122 000 единиц.

 

Воскресенье, 12 декабря 1915 года

У княгини Г. за чаем я встретился с Б., находившимся в припадке пессимистического и саркастического настроения:

— Эта война, — восклицал он, — окончится, как «Борис Годунов»... Вы знаете оперу Мусоргского?

При имени Бориса Годунова перед моими глазами возникает поразительная фигура Шаляпина, но я тщетно пытаюсь понять намек на теперешнюю войну. Б. продолжает:

— Вы не помните двух последних сцен? Борис, измученный угрызениями совести, теряет рассудок, галлюцинирует и объявляет своим боярам, что он сейчас умрет. Он велит принести себе монашеское одеяние, чтобы его в нем похоронили, согласно обычаю, существовавшему для умиравших царей. Тогда начинается колокольный звон, зажигают свечи, попы затягивают погребальные песнопения, Борис умирает. Едва он отдал душу, народ восстает. Появляется самозванец, Лжедмитрий. Ревущая толпа идет за ним в Кремль. На сцене остается только один старик, нищий духом, слабый разумом, юродивый, и поет: «Плачь, Святая Русь православная, плачь, ибо ты во мрак вступаешь».

— Ваше предсказание очень утешительно!

Он возражает с горькой усмешкой:

— О, мы идем к еще худшим событиям.

— Худшим, чем во времена Бориса Годунова?

— Да, у нас даже не будет самозванца, будет только взбунтовавшийся народ да юродивый, будет даже много юродивых. Мы не переменились со времени наших предков... по части мистицизма...

Писатель Чехов, проникновенный автор повести «Мужики», очень точно подметил склонность русского человека к ироничному и насмешливому тону перед лицом превратностей судьбы; он вложил в уста одного из своих героев, сосланного вглубь Сибири, следующие слова: «Когда судьба скверно относится к тебе, то презирай ее, смейся над ней! Иначе она будет смеяться над тобой».

 

Понедельник, 13 декабря 1915 года

На протяжении последних нескольких дней наша армия на Ближнем Востоке потерпела серьезное поражение на берегах Черны, важной реки Македонии, протекающей по округу Монастир и впадающей в реку Вардар. Мы окончательно потеряли территорию Македонии и, к сожалению, болгарский генеральный штаб имеет полное право на следующее коммюнике: «Для болгарской армии и народа день 12 декабря 1915 года всегда будет памятной датой. В этот день наша армия заняла последние три города, находившиеся в руках противника, — Дойран, Гевгели и Стурга. Последние бои с французами, англичанами и сербами проходили на берегах озера Дойран и около Охриды. Повсюду враг был отброшен: Македония теперь свободна; на ее территории более нет ни одного вражеского солдата».

 

Четверг, 16 декабря 1915 года

«Франция позволяет России нести все бремя войны на своих плечах». Это обвинение, которое я периодически слышу, своей настойчивостью и своим стихийным характером воспроизводит образец пропагандистской деятельности Германии.

Но в последнее время я стал обращать внимание на появление более хитроумного варианта этого обвинения: «Франция должна помнить о том, до какой степени царь Александр III был добр к ней, когда двадцать лет назад она умоляла о союзе с Россией. В то время Франция потеряла всякое уважение в глазах мировой общественности; она находилась в изоляции, была слабой и лишенной доверия; никто не хотел поддерживать с ней отношения и вступать с ней в союз. Именно тогда Россия вытащила ее из трясины, дав согласие на альянс с ней...»

Я не упускаю случая немедленно опровергать это злостное измышление, искажающее историческую действительность. Я только что обстоятельно и чистосердечно обсудил эту ситуацию с некоторыми лицами, чья осведомленность о ней требовала дальнейшего разъяснения. Великий князь Николай Михайлович, слушая наш разговор, одобрительно кивал мне.

Франция никогда не умоляла и даже не просила союза с Россией. На любой стадии переговоров все инициативы о сотрудничестве исходили только от России. Именно царь Александр III стал инициатором первых разговоров о союзе.

В марте 1891 года несвоевременный и неуместный визит императрицы Фредерик в Париж вызвал опасную напряженность в отношениях между Францией и Германией. 9 марта барон фон Моренгейм, посол в Париже, нанес визит Рибо, бывшему тогда министром иностранных дел, чтобы зачитать ему письмо от Гирса, русского министра иностранных дел. Письмо было написано Гирсом по приказу императора. Русский посол сообщил Рибо, что «соглашение о доверительных отношениях между Россией и Францией было необходимым условием для справедливого баланса сил в Европе». Такова была прелюдия.

Дипломаты сразу же принялись за работу. 27 августа Рибо и Моренгейм провозгласили принцип альянса, подписав соглашение, в силу условий которого Франция и Россия взяли на себя обязательство вместе обсуждать проблемы, связанные с возможным возникновением опасности для мира во всем мире, и меры, необходимые для принятия совместных действия двух правительств, в случае появления угрозы войны. Следуя духу и букве этого соглашения, французский и русский генеральные штабы разработали проект военной конвенции, которая была подписана 17 августа 1892 года генералом де Буадеффром и генералом Обручевым.

Но затем в переговорах произошел долгий перерыв. До того как вступить в силу, военная конвенция должна была быть ратифицирована обоими правительствами. Но, когда предстояло сделать последний шаг, Александр III заколебался. Панамская афера знаменовала собой начало эры громких скандалов во Франции. Вся монархическая Европа тогда с наслаждением взирала на выставленные напоказ наши социальные беды. Мало того, министры в Бурбонском дворце обрушивались друг на друга; наша политическая структура, казалось, находится на грани распада. Вступить в брак со столь обесславленной и беспокойной республикой было для самодержавного царя слишком серьезным шагом. Александр III решил потянуть время. Альянс более не упоминался. Прошли месяцы.

Однако подобная ситуация не могла продолжаться бесконечно. 5 декабря 1893 года Казимир-Перье, который только что стал президентом Совета и министром иностранных дел, пришел к выводу, что интересы и достоинство Франции не могли позволить ему ждать более решения России. Я тогда был шефом секретариата министра и я помню, как в нем взыграло чувство национальной гордости, когда я доложил ему содержание досье с данными о франко-русских переговорах. С его прямолинейным и решительным характером он и слышать не хотел о том, что переговоры такой важности пребывают в состоянии застоя в течение шестнадцати месяцев. Он все повторял: «Я не собираюсь позволить кому-либо обращаться со мной подобным образом. Если царь сейчас не хочет нашего альянса, то пусть он об этом так и скажет! Мы найдем союзников в другом месте...» Он немедленно послал за нашим послом в России, графом де Монтебелло, находившимся в Париже в отпуске, который почти заканчивался. Я присутствовал при их разговоре.

Казимир-Перье был очень настойчив: «Как только вы вернетесь в Петербург, сразу же потребуйте аудиенцию и склоните его к тому, чтобы он высказался напрямик. Я разрешаю вам говорить с царем настолько благоразумно, насколько вы посчитаете необходимым; но я должен иметь ясный и четкий ответ».

Монтебелло, само воплощение хладнокровия, опытности и мудрости, объяснил, что он абсолютно уверен в дружеских чувствах Александра III по отношению к нам и что было бы тягчайшей ошибкой как-то дать царю понять, что мы сомневаемся в этом. Он добавил, что для будущего было бы очень полезным, если бы Россия взяла на себя инициативу по завершению переговоров, точно так же, как она выступила инициатором первых разговоров об альянсе в марте 1891 года: «В этом случае никто бы никогда не смог сказать, что мы что-то просили». Казимир-Перье согласился с этим доводом.

Как только Монтебелло вернулся в Петербург, он попросил аудиенцию у императора. Как обычно, монарх принял его самым любезным образом; но никаких намеков по поводу альянса АлександрШ не делал. Монтебелло твердо придерживался своей выжидательной политики. В Париже нервы Казимира-Перье были на пределе. Тем более безграничной стала его радость, когда 1 января 1894 года из полученной им телеграммы выяснилось, что император по собственной инициативе дал указание своему министру иностранных дел Гирсу ратифицировать военную конвенцию. Направляя нам 8 января официальный акт о ратификации, Монтебелло мог повторить, и вполне справедливо, свою предыдущую фразу: «Итак, никто никогда не сможет сказать, что мы о чем-то просили».

 

Суббота, 18 декабря 1915 года

Сегодня утром с Финляндского вокзала Думер покинул Петроград. Как можно было себе представить, его переговоры на своем пути встретили в практическом плане всякого рода препятствия. Генерал Алексеев решительно возражал против идеи отправки 400 000 солдат во Францию, даже направляя их частями, по 40 000 человек в течение десяти месяцев. В дополнение к почти непреодолимым транспортным трудностям, он подчеркнул, что число подготовленных резервистов, находящихся в распоряжении русских армий, абсолютно неадекватно, учитывая колоссальную протяженность фронтов. Этот довод убедил императора. Для того чтобы продемонстрировать добрую волю, царское правительство решило в качестве эксперимента выделить одну пехотную бригаду, которая будет направлена во Францию через Архангельск, как только Адмиралтейство сумеет расчистить для нее путь через Белое море.

 

Вторник, 21 декабря 1915 года

Недавно я отмечал ту важную роль, которую играют мистические общины в религиозной жизни русского народа. Я приведу некоторые подробности об одной из них, о секте скопцов, которая является одной из самых странных и стойких.

Секта придерживается тех духовных принципов, что и хлысты; но если «самобичующиеся» пытаются покорить плоть, истощая ее, то скопцы радикальным образом освобождаются от сексуально греха, прибегая к физическому увечью.

Основателем секты был простой мужик, Андрей Иванович, родившийся примерно в 1730 году в окрестностях Орла. Некоторые слова Христа произвели на его наивную и неуравновешенную душу необычайное впечатление: «Есть евнухи, которые рождаются такими уже в чреве своих матерей; есть и такие, которые становятся ими в силу поступка человека; но есть и такие, которые собственной рукой делают себя евнухами с тем, чтобы они могли вступить в царство небесное... Если твоя рука или твой глаз сбивают тебя с пути истинного, то избавься от них. Для тебя лучше быть искалеченным или одноглазым, чем быть низвергнутым в адский огонь... Благословенны бесплодные женщины! Благословенны чрева, которые никогда не рождают! Благословенны женские груди, которые никогда не кормят!..» Эти слова произвели на Андрея Ивановича столь сильное впечатление, и он посчитал их столь очевидными в качестве обеспечения своего спасения, что он собственной рукой лишил себя средств удовлетворения в будущем ненавистных потребностей плоти.

Так как не существует заблуждения, не ставшим заразительным для славянской души, то новоявленный евнух немедленно нашел двенадцать своих последователей, которых он кастрировал во имя Христа и Святого Духа. Один из них, Кондратий Селиванов, который обладал поразительным даром убеждения словом, сделал себя апостолом новой доктрины. Он увидел подтверждение заповедей Евангелия в божественных обещаниях, которые были нам сообщены пророком Исайей: «И тогда Господь Бог сказал евнухам: "Тем, кто соблюдает мой закон, я дам место в моем доме; я буду их особо выделять среди моих сыновей и дочерей; я одарю их именем и это имя сохранится вечно"».

Он скитался из города в город, из Тамбова в Тулу, из Рязани в Москву, повсюду проповедуя необходимость избавления от дьявольской власти плоти путем кастрации. И везде находились его верные последователи. Его пропагандистская деятельность вскоре приняла такие размеры, что правительство было вынуждено арестовать еретиков и выслать их в 1774 году на каторгу в Иркутск.

Вскоре после этого Андрей Иванович умер, оставив после себя лишь смутные воспоминания. Но для Селиванова, с другой стороны, наступил период престижной и легендарной активности. Распространялся слух, что он был самим Спасителем, истинным воплощением Иисуса Христа. Существовала также и другая легенда: утверждалось, что царь Петр III чудодейственным образом избежал кинжалов убийц и скрывался, надев армяк таинственного каторжника.

В темных углах церквей и монастырей шептали еще более необычную историю. Что несчастный Петр Федорович не был сыном Анны Петровны, что он был чудесным образом, благодаря вмешательству Святого Духа, зачат в чреве своей тетки, императрицы Елизаветы, которая всегда оставалась девственницей... несмотря на общеизвестные факты, судя по всему, доказывавшие обратное. Ревностный поборник целомудрия, он с огромным нежеланием согласился вступить в таинство супружеского союза. Выдержать подобное испытание оказалось для него непосильным делом. Как только его сын Павел был рожден, он тут же кастрировал себя, чтобы спастись от неистовой похоти своей супруги Екатерины, которая, вне себя от ярости, приказала его убить.

Эта фантастическая история дошла до ушей Павла I: его рассудок уже был несколько расстроен, и рассказ об отце явился для него жесточайшим потрясением. Он страстно захотел увидеть Селиванова и отдал приказ, чтобы скопца немедленно доставили к нему из Сибири. Убийство в ночь на 23 марта 1801 года помешало встрече двух сумасшедших. Но Александр I вернулся к плану реализации отцовской идеи; он провел продолжительную беседу со скопцом, отнесся к нему с добротой и подыскал ему место для прибежища, впоследствии госпожа де Крюденер время от времени искала наитие свыше в беседах со святым евнухом. Тогда секта переживала великие дни: среди ее приверженцев можно было видеть дворян, высокопоставленных чиновников, офицеров императорского двора и женщин из высших кругов обществам.

Тем не менее какую бы симпатию император Александр не испытывал к скопцам, он все же вскоре был вынужден принять репрессивные меры. В 1820 году Селиванов был заключен в церковную тюрьму монастыря Святого Евфемия в Суздале. Подробные, неоднократно повторяемые инструкции министра внутренних дел, графа Кочубея, предписывали, чтобы заключенный был подвергнут режиму самой строгой секретности; вся переписка с ним была запрещена; никому не разрешалось посещать его, за исключением трех стражников, отобранных ввиду их верности службе; ему не разрешалось получать книги, иметь при себе бумагу, чернила или перо; его имя никогда нельзя было произносить. В ведомостях и в официальных отчетах он упоминался как «старик», не имеющий имени. Но несмотря на все эти меры предосторожности, последователям Селиванова удалось обнаружить место его заключения и попытаться несколько раз, но неудачно, переслать ему послание с утешением. Селиванов подвергался этому суровому обращению вплоть до последней минуты его жизни; он умер в 1832 году.

Во времена правления Николая 1 полиция принимала самые жестокие меры против скопцов. Их преследовали самым различным образом — подвергали публичной порке, заключали в исправительные тюрьмы Свято-Прилуцкого монастыря в Вологде, Троицкого монастыря, Селенгийского монастыря около озера Байкал и Соловецкого монастыря в середине Белого моря, засылали в штрафные батальоны на Кавказе, высылали в самую глубь Восточной Сибири, приговаривали к работам в шахтах на Урале. Все было напрасно. Ореол мученичества превращал каждую жертву гонений в апостола. Они обращали в свою ужасную ересь заключенных, каторжников, ссыльных и даже монахов, среди которых они были вынуждены жить.

В годы после отмены крепостного права царская полиция постепенно ослабила степень жестокости по отношению к скопцам. Полиция вмешивалась в дела секты только тогда, когда возникали особенно скандальные дела, например, связанные с применением силы во время кастрации молодых людей или с кастрацией, имевшей фатальные результаты.

С того времени о деятельности секты говорили мало. Численность ее сообщников составляла всего несколько тысяч человек. Их можно главным образом встретить в районе Москвы, Орла, Тулы и южной Украины. Центром их верования и пропаганды, их мистическим Иерусалимом, является Сосновка, между Тамбовом и Моршанском.

Физический акт, в силу которого определяется принадлежность к секте, доминирует и суммирует всю религиозную жизнь скопцов. Их духовная и литургическая иерархия регулируется только важностью физического увечья. Их «братья» и «сестры», согласившиеся на полную ампутацию половых органов и таким образом уничтожившие «все убежища дьявола», подразделяются на «белых ягнят» и «белых голубиц»; их плоть, навсегда очищенная, несет на себе со славою «великую печать». Более робкие из них, кто согласился только на частичную операцию, продолжают оставаться беззащитными перед определенными атаками демона и несут на себе всего лишь «малую печать» на шрамах неполноценных физических повреждений.

В обычае скопцов собираться вместе ночью, «подражая нашему Господу Иисусу Христу, который всегда ждал наступления ночи, когда хотел помолиться». Мужчины и женщины, «братья и сестры», одеты в белое. Церемония начинается быстрым танцем в кругу, который продолжается до тех пор, пока танцующих полностью не покидают силы с тем, чтобы не было вероломного возрождения зверя, каким бы он не был уже слабым и умерщвленным. Потом поются гимны и псалмы; в нескончаемых молитвах воспеваются заслуги и страдания Мученика Селиванова. Ритуал заканчивается тем, что ее участники одаривают друг друга святым причастием — куском белого хлеба с надрезом в виде креста.

В сфере обычной жизни фанатическая духовность скопцов перерождается самым любопытным образом. Когда с них сходит религиозная экзальтация, эти аскеты превращаются в самых практичных и корыстных людей. Они проявляют страсть к деньгам и удивительную способность к бизнесу и к банковскому делу. Коммерческие компании с удовольствием принимают их на работу в качестве бухгалтеров и кассиров. Другие скопцы посвящают себя деятельности в области биржевого маклерства, кредитных операций и ростовщичества. Их алчность делает их подозрительными и хитрыми.

Помимо их мистических сборищ, они, судя по всему, полностью лишены предвкушения вечного блаженства, ради которого они заплатили в своей жизни столь дорогую цену. Их лицам всегда свойственно мрачное и напряженное выражение. Уничтожая «ключи ада» и «ключи бездны», они истощили ключи человеческой доброты. Есть также подозрение, что эти «белые ягнята» склонны к жестокости. Та манера, в которой они превращают молодых мужчин и женщин в «маленьких ягнят», иногда завершается чудовищным изыском духовной и физической пытки.

 

Среда, 22 декабря 1915 года

Так как мне нужно было оставить свою визитную карточку начальнику Николаевской кавалерийской школы, находив-шуюся в самом конце Нарвского квартала, около Обводного канала, то на обратном пути я удовлетворил свое любопытство, проехав через Семеновскую площадь, один конец которой примыкает к Обводному каналу за Царскосельским вокзалом.

Под небом с низко стелившимися серыми облаками, сквозь которые едва пробивался синевато-серый свет, сама площадь, в окружении зданий казарм желтого цвета, с грязными ошметками снега и замерзшими лужами, выглядела печально грязной, мрачной и зловещей. Было как раз то самое время и та самая сцена, чтобы вспомнить волнующий спектакль, данный в театре, которым служила эта площадь, именно в этот день, 22 декабря, но в 1849 году.

В то время было начато судебное дело «по государственным соображениям» против группы молодых социалистов и их лидера Петрашевского; они были заключены в крепость и, после затяжного расследования, приговорены без доказательств к смертной казни. Достоевский был среди двадцати приговоренных. Один из них в тюрьме сошел с ума.

Утром 22 декабря они были выведены из тюрьмы и усажены в кареты. Суд закончился только накануне, и они еще не знали, какой был вынесен приговор. После получасовой поездки они вышли из карет на Семеновском плацу. Глазами, полными ужаса, они увидели эшафот и двадцать столбов. Одновременно на площадь приехала большая телега, нагруженная гробами. Они поднялись на эшафот. Судебный пристав зачитал им приговор. Достоевский, повернувшись к одному из своих соседей, прошептал: «Я не могу поверить, что нам предстоит умереть!» Затем священник произнес наизусть последние молитвы и предложил приговоренным распятие. Напротив каждого столба выстроились по четыре солдата. Они подняли ружья. Но неожиданно прозвучали трубы, и судебный пристав громким голосом объявил: «Его величество государь император соизволил смягчить вам наказание!» На следующее утро Достоевский и его товарищи, закованные в кандалы, были отправлены в Сибирь.

Всю свою жизнь автор «Записок из Мертвого дома» был во власти ужасных воспоминаний об этой мрачной сцене. Двадцать лет спустя князь Мышкин говорит в «Идиоте»: «Есть вещи, которые еще хуже, чем пытка, ибо физическая боль отвлекает наше внимание от душевной боли... Самая ужасная пытка заключается не в ранах плоти, а в той абсолютной уверенности, что через час, через десять минут, через секунду душа покинет ваше тело и вы станете всего лишь трупом.. Есть ли такой достаточно смелый человек, готовый утверждать, что человеческая натура способна выдержать подобную вещь и при этом не сойти с ума? Возможно, есть люди которые слушали, как им зачитывали их смертный приговор, люди, которые пребывали в агонии ожидания и которым затем говорили: «Уходите! Вы прощены!» Такие люди должны рассказать нам о своих переживаниях. Сам Христос говорил об этих ужасах и об этой ужасной предсмертной тоске».

 

Суббота, 25 декабря 1915 года

В течение последней недели цесаревич, сопровождавший своего отца в инспекционной поездке в Галицию стал страдать от сильного кровотечения из носа, которое вскоре усложнилось продолжительными обмороками.

Императорский поезд немедленно был отправлен обратно в Могилев, где можно было легче провести курс лечения. Но поскольку больной слабел на глазах, то император приказал, чтобы поезд проследовал в Царское Село.

После ужасного кризиса, который Алексей Николаевич перенес в 1912 году, он никогда не был жертвой такого сильного при-ступа гемофилии. Дважды казалось, что он отдаст Богу душу.

Когда императрице доложили об ужасной новости, она в первую очередь позаботилась о том, чтобы послать за Распу-тиным. Она излила перед ним всю свою душу, умоляя спасти ее ребенка. Старец сразу же склонил голову в молитве. После краткой молитвы он торжественным тоном заявил: «Благода-рение Богу! Он вновь вручил мне жизнь твоего сына...»

На следующий день, утром 18 декабря императорский поезд прибыл в Царское Село. Еще до прибытия поезда, на рассвете этого дня, состояние здоровья цесаревича внезапно улучшилось: жар спал, ритм сердца усилился, и кровотечение уменьшилось. К вечеру того же дня ранка в носу зажила полностью.

Могла ли императрица разувериться в Распутине?

 

Понедельник, 27 декабря 1915 года

В интимной беседе с Сазоновым я указываю ему на многочисленные признаки утомления, которые я наблюдаю повсюду в выражениях общественного мнения.

— Еще вчера, — сказал я, — и притом в клубе, один из высших сановников двора, один из самых близких к государю людей, открыто заявлял в двух шагах от меня, что продолжение войны безумие и что нужно спешить с заключением мира.

Сазонов делает слабый жест возмущения, потом говорит, добродушно улыбаясь:

— Я расскажу вам историю, которая заставит вас тотчас забыть вчерашнее дурное впечатление, она вам покажет, что государь так же твердо, как и раньше, настроен против Германии...

Вот эта история. Уже более тридцати лет наш министр двора старик Фредерике связан тесной дружбой с графом Эйленбургом, обер-гофмаршалом берлинского двора. Они оба делали одну и ту же карьеру, почти одновременно получали одни и те же должности, одни и те же награды. Сходство их обязанностей сделало их посвященными во все, что происходило самого интимного и секретного между дворами германским и русским. Политические поручения, переписка между государями, брачные переговоры, семейные дела, обмен подарками и орденами, дворцовые скандалы, морганатические союзы — все это им было известно, во всем они были замешаны... Так вот, три недели назад Фредерике получил от Эйленбурга письмо, привезенное из Берлина неизвестным эмиссаром и посланное, как показывает марка на конверте, через одно из почтовых отделений Петрограда.

Содержание сводится к следующему: «Наш долг перед Богом, перед нашими государями, перед нашими отечествами обязывает вас и меня сделать все от нас зависящее, чтобы вызвать между обоими нашими императорами сближение, которое позволило бы их правительствам найти затем основания для почетного мира. Если бы нам удалось восстановить их прежнюю дружбу, то я не сомневаюсь, что мы тотчас бы увидели конец этой ужасной войны...». Фредерике немедленно подал письмо его величеству, который меня позвал и спросил мое мнение. Я ответил, что Эйленбург мог бы предпринять такой шаг лишь по особому повелению своего государя, перед нами поэтому неопровержимое доказательство того, какую большую важность придает Германия отложению России от союзников.

Государь был в этом убежден и сказал: «Эйленбург словно и не подозревает, что он советует мне ни более ни менее, как нравственное и политическое самоубийство, унижение России и мое собственное бесчестие. Дело, все же, достаточно интересно, чтобы мы еще о нем подумали. Будьте добры составить проект ответа и привезти мне его завтра...»

Прежде чем передать мне письмо, он громко перечитал: «...их прежнюю дружбу», и написал сбоку: «Эта дружба умерла. Пусть никогда о ней не говорят».

На другой день я представил его величеству проект ответа следующего содержания: «Если вы искренне хотите работать над восстановлением мира, убедите императора Вильгельма обратиться одновременно с одним и тем же предложением к четырем союзникам. Иначе никакие переговоры невозможны». Не взглянувши даже на мой проект, государь сказал: «Я передумал со вчерашнего дня. Всякий ответ, как бы он ни был безнадежен, грозит быть истолкован как согласие войти в переписку. Письмо Эйленбурга останется поэтому без ответа».

Я выразил Сазонову мое горячее удовлетворение: — Это единственный род поведения, какого можно было держаться. Я счастлив, что государь по собственному почину его принял, я и не ожидал меньшего от его прямодушной натуры. Отказавшись от всякого ответа, он явился образцовым союзником. Когда вы увидите его, передайте ему, пожалуйста, мои поздравления и мою благодарность.

 

Вторник, 28 декабря 1915 года

До моего теперешнего пребывания в России я не сталкивался с иными русскими, кроме дипломатов и космополитов, то есть людьми, умы которых более или менее проникнуты западничеством, более или менее воспитаны по западноевропейским методам и логике. Насколько иным является русский дух, когда наблюдаешь его в естественной среде и в собственном климате!

За те почти два года, что я живу в Петрограде, одна черта поражала меня чаще всего при разговорах с политическими деятелями, с военными, со светскими людьми, с должностными лицами, журналистами, промышленниками, финансистами, профессорами — это неопределенный, подвижной, бессодержательный характер их воззрений и проектов. В них всегда какой-нибудь недостаток равновесия или цельности, расчеты приблизительны, построения смутны и неопределенны. Сколько несчастий и ошибочных расчетов в этой войне объясняется тем, что русские видят действительность только сквозь дымку мечтательности и не имеют точного представления ни о пространстве, ни о времени. Их воображение в высшей степени рассеянно: ему нравятся лишь представления туманные и текучие, построения колеблющиеся и бестелесные. Вот почему они так восприимчивы к музыке.

 

Среда, 29 декабря 1915 года

Продолжая следовать своей мысли о косвенной помощи сербам посредством диверсии в Галиции, царь предпринял наступление на бессарабском фронте и восточнее Стрыя, в львовском направлении. Упорные бои, в которых русские, кажется, вновь нашли всю силу своего порыва, завязались под Черновицами, у Бучача на Стрые и у Трембовли близ Тарнополя.

Одновременно с этим волынская армия атакует австро-германцев на Стрыи, южнее Пинских болот, в районе Ровно и Чарторыйска.

 

Четверг, 30 декабря 1915 года

Петроградские салоны очень взволнованы. В них говорят замаскированными фразами о политическом скандале, в котором будто бы замешаны некоторые члены царской семьи и некая девица Мария Васильчикова, передают о секретной переписке с одним из германских владетельных государей.

Некоторые точные подробности, которые я мог проверить, показали мне, что дело серьезно. Я обратился с вопросом к Сазонову, и он мне ответил следующее.

Девица Мария Александровна Васильчикова, лет пятидесяти от роду, двоюродная сестра князя Сергея Илларионовича Васильчикова, состоящая в родстве с Урусовыми, Волконскими, Орловыми-Давыдовыми, Мещерскими и другими, фрейлина императриц, находилась при объявлении войны на вилле в окрестностях Вены. Здесь, в Земмеринге, она постоянно жила, поддерживая тесные сношения со всей австрийской аристократией. Вилла, где она жила в Земмеринге, принадлежит князю Францу фон Лихтенштейну, бывшему австрийским послом в Петербурге около 1899 года. При открытии военных действии ей было запрещено отлучаться с виллы, где, впрочем, она принимала многочисленное общество.

Несколько недель тому назад великий герцог Гессенский просил ее приехать в Дармштадт и прислал ей пропуск. Тесно связанная дружбой с великим герцогом Эрнестом Людвигом и его сестрами*, страстно любя при этом посредничество и интриги, она отправилась тотчас же. (* Его сестры: 1) принцесса Виктория (род. в 1863), замужем за принцем Людвигом Баттенбергским; 2) принцесса Елизавета (род. в 1864), вдова великого князя Сергея Александровича; 3) принцесса Ирена (род. в 1866), замужем за принцем Генрихом Прусским, братом императора Вильгельма, и, наконец, 4) императрица Александра Федоровна (Прим. автора).)

В Дармштадте великий герцог просил ее отправиться в Петроград, чтобы посоветовать царю заключить мир без промедления. Он утверждал, что император Вильгельм готов пойти на очень выгодные по отношению к России условия, намекал даже, что Англия вступила в сношения с берлинским министерством о заключении сепаратного соглашения, и заявил, что восстановление мира между Германией и Россией необходимо для поддержания в Европе династического начала.

Без сомнения, он не мог найти лучшего посредника, чем М.А.Васильчикова. Воображение ее мгновенно запылало: она уже видела себя воссоздающей священные союзы прошлых времен, спасающей, таким образом, царскую власть и одним ударом возвращающей мир человечеству.

Для большой точности великий герцог продиктовал ей по-английски все, что сказал, и она тут же перевела этот текст на французский язык: документ предназначался для Сазонова. Затем великий герцог передал Васильчиковой два собственноручных письма, адресованных — одно императору, а другое — императрице. Первое из писем только резюмировало в ласково настоятельных выражениях ноту, предназначенную Сазонову. Второе письмо, написанное в еще более нежном тоне, обращалось к самым глубоко личным чувствам императрицы, к воспоминаниям семьи и молодости. Последняя его фраза такова: «Я знаю, насколько ты сделалась русской, но тем не менее я не хочу верить, чтобы Германия изгладилась из твоего немецкого сердца».

Ни то ни другое письмо не были запечатаны, чтобы Сазонов мог прочесть их при передаче одновременно с нотой.

На другой же день Васильчикова, снабженная немецким паспортом, отправилась в Петроград через Берлин, Копенгаген и Стокгольм.

Приехав, она тотчас явилась к Сазонову; тот, очень удивленный, принял ее немедленно. Взяв в руки ноту и оба письма и ознакомившись с ними, он выразил Васильчиковой свое негодование, что она взялась выполнить подобное поручение. Пораженная таким приемом, который опрокидывал все ее предположения, разрушая все здание, построенное ее фантазией, она не знала, что ему ответить.

В тот же вечер Сазонов был в Царском Селе с докладом у государя. С первых же слов его лицо императора исказилось от досады. Взяв оба письма, он, не читая, презрительно бросил их на стол. Затем сказал раздраженным голосом:

— Покажите мне ноту.

При каждой фразе он гневно восклицал:

— Делать мне такие предложения, не постыдно ли это!.. И как же эта интриганка, эта сумасшедшая, посмела мне их передать!.. Вся эта бумага соткана только из лжи и вероломства!.. Англия собирается изменить России!.. Что за нелепость?!

Окончив чтение и излив свой гнев, он спросил:

— Что же нам делать с Васильчиковой? Знаете ли вы, какие у нее намерения?

— Она сказала мне, что думает тотчас же уехать в Земмеринг.

— И в самом деле она воображает, что я так и позволю ей вернуться в Австрию?.. Нет, она уже не выедет из России. Я прикажу водворить ее в ее именье или в монастырь. Завтра я рассмотрю этот вопрос с министром внутренних дел.

 

Пятница, 31 декября 1915 года

Перед всеми лицами, которые видели его вчера, император высказывался о М.А.Васильчиковой так же гневно и строго:

— Принять подобное поручение от враждебного государя!.. Эта женщина или негодяйка, или сумасшедшая!.. Как она не поняла, что, принимая эти письма, она могла тяжело скомпрометировать императрицу и меня самого?..

По его приказанию М.А.Васильчикова была сегодня арестована и отправлена в Чернигов для заключения там в монастырь.