Просьба о помиловании от 26 октября 1954 г. от осужденного к смертной казни А. 3. Кобулова

Совершенно секретно

Экз. № 1

Копия

Весьма срочно, только лично

Секретарю Президиума

Верховного Совета СССР

гр[аждани]ну Пегову

от осужденного к смертной казни — расстрелу

до ареста генерал-лейтенанта

Кобулова Амаяка Захарьевича

Просьба о помиловании

22 октября 1954 года я обратился к Вам с письмом о помиловании. В настоящем письме представляю дополнительные факты фальсификации следствия следователем Кавериным (Прокуратура СССР), что послужило основанием для столь сурового для меня приговора, вынесенного Военн[ой] коллегией Верховного суда СССР 1 октября 1954 года.

1) Провокация следователя Каверина о Серго Орджоникидзе. В августе прошлого года Каверин на допросе меня спросил: знал ли я Мамия Орахелашвили. Я сообщил следующее: М. Орахелашвили знал только по имени, т. к. в [19]30 г. я был рядовым работником, а он был секретарем крайкома партии и председателем] Совнаркома Закавказья. Слышал, что Орахелашвили был членом компартии с 1904 года, культурный, эрудированный; после снятия Бухарина с должности редактора «Правды» он редактировал центральный орган партии. Жена его — Мария Платоновна была наркомпросом Грузии. В 1936 году в тбилисских газетах появилось информационное сообщение ЦК КП Грузии, что М. П. Орахелашвили возглавляла антипартийную] группировку против партийного руководства Грузии, т. е. Берия, и в этой связи она была снята с работы. В 1937 г. были арестованы муж и жена Орахелашвили и еще их зять — Евгений Микеладзе, одаренный и талантливый дирижер Тбилисской оперы, и все расстреляны.

Далее следователь Каверин спрашивает меня: что означает по-грузински «пе-хебзе мкидиа». На мое разъяснение, что это похабщина, он развернул следственное дело и огласил мне показания Мамия Орахелашвили, в которых он показывает, что приведенную выше брань Серго Орджоникидзе допустил в беседе с Орахелашвили по адресу И. В. Сталина.

Мне даже стало не по себе от этой информации Каверина. Я заявил, что не допускаю, что Серго так отзывался о И. В. Сталине, и назвал всю эту мерзость провокацией со стороны следствия, добавив, что вообще Серго хотели скомпрометировать, чему служат следующие факты: а) еще при жизни Серго брат его Павел (Папулия), заместитель] н[ачальни]ка Закавказских жел[езных] дорог, был арестован, а затем расстрелян; б) в день похорон Серго я был в Москве в командировке. Это было в феврале 1937 года. Я слушал радиопередачу о похоронной процессии. Диктор передавал, что за гробом Серго следуют его родные и друзья, назвав при этом в числе других и Михаила Гвахария — директора Макеевского металлургического завода. М. Гвахария выступал с рядом статей в центральной печати о переходе завода на бездотационную работу. Вместе с тем Макеевский завод был известен тем, что там выросла т[ак] называемая] династия металлургов Коробовых. Через некоторое время М. Гвахария был арестован на Украине и расстрелян; в) процесс Пятакова показал, что троцкисты свили себе прочное гнездо в Наркомтяжпроме и за спиной Серго творили свое гнусное дело. Вот как компрометировали Серго Орджоникидзе.

Каверин приведенные мною выше показания не занес в протокол, взял на заметку только фамилию Гвахария. 5 мая 1954 года, т. е. 9 месяцев спустя, на допросе Каверин вновь спросил — что мне известно о С. Орджоникидзе. Исходя из того, что в августе 1953 г. он моим показаниям не придал значения, я ответил отрицательно. Он фиксирует протокол, в котором для моего «разоблачения» приводит показания сотрудника МВД Узбекистана Каспарова, который показывает, что при нашей совместной поездке в Москву я сказал: «если Серго не умер, его арестовали бы». Не было этого! Протокол я отказался подписать. И вот на основании голословного заявления Каспарова в обвинительном заключении и приговоре говорится, что я знал об интриге, которая велась против С. Орджоникидзе. Какая интрига — представления не имею. Что же получается? Следователь Каверин сам ознакомил меня с провокацией, которая разыгрывалась против Орджоникидзе, и сам же, когда ему понадобилось, повернул ее острие против меня.

Я говорил об этом антисоветском, антипартийном методе допроса Каверина зам[естителю] глав[ного] воен[ного] прокурора Советской] армии генерал-майору юстиции Китаеву (13 мая 1954 г.); писал об этом генеральному прокурору 8 июля

1954 г.; заявлял на заседании Военной коллегии при разборе моего дела — безрезультатно. В приговоре значится, что я знал об интригах против С. Орджоникидзе — одного из видных деятелей компартии и Советского государства. Не честно!

2) О «восхвалении Берия». В 1942 году, будучи наркомом внутр[енних] дел Узбекистана, мне звонил секретарь ЦК партии У. Юсупов и предложил принять депутата

Верховного Совета СССР, пред[едателя] Бухарского облисполкома Назарова, т. к. Назаров жалуется на н[ачальни]ка УНКВД Бухарской области Алиева. Назаров был у меня и рассказал, что н[ачальни]к УНКВД Алиев представил в обком партии докладную записку, в которой просил разрешения арестовать председателя] Шафриканского РИКа (фамилию не помню). Ввиду того, что материал для ареста оказался абсолютно недостаточным, предложение Алиева было отклонено. Алиев, оставшись недовольным своим провалом, на бюро обкома вел себя развязно, допуская даже оскорбления по адресу Назарова, что, дескать, Назаров защищает контрреволюционеров. Назаров просил нашего вмешательства. Мною был вызван в Ташкент Алиев со всеми материалами на председателя] РИКа. Ознакомившись с материалами, я убедился, что бюро обкома правильно отказало Алиеву. Я разъяснил ему, что нельзя так легкомысленно ставить вопросы об аресте. Алиев и мною остался недоволен. Деталей нашей беседы я не помню, т. к. прошло 12 лет. В дальнейшем Алиев еще больше обострил отношения и с обкомом, и облисполкомом, и его оставлять в Бухаре уже нельзя было. Решением ЦК Узбекистана, по нашему предложению, он был переведен в Сурхан-Дарвинскую область зам[естителем] н[ачальни]ка УНКВД к опытному н[ачальни]ку Шишову, с расчетом, что он там у Шишова подучится, а затем можно будет назначить вновь на самостоятельный участок. Летом 42 г. я был в Сурхан-Дарьинской области (гор. Термез, на афганской границе). В беседе с секретарем обкома Сеидовым последний просил взять от них Алиева, т. к. он ни с кем не считается. То же подтвердил Шишов. Возвратившись в Ташкент, я доложил ЦК, и Алиев в 1942 году был уволен по решению ЦК КП Узбекистана. В своих показаниях в 1953 году Алиев говорит, что он просил меня отказ в аресте пред[седателя] РИКа написать на материалах. Вместо того я якобы заявил: «ты знаешь — меня знает Берия, правительство, я был за границей (!). Ничего писать я не буду». Мне незачем было рисоваться перед Алиевым! Просил: а) допросить Назарова, б) взять дело пред[седателя] РИКа и дать заключение, правильно ли я отказал в аресте, в) потребовать характеристику ЦК партии Узбекистана на Алиева. Военная коллегия отклонила. Несправедливо! А в приговоре этот весьма сомнительный факт расценивается как восхваление Берия и противопоставление органов МВД партии.

Прошу учесть, что Алиев в настоящее время работает на низовой работе в культотделе Маргеланского райисполкома Ферганской области. За 12 лет после увольнения, как он показывает на допросе, неоднократно просил ЦК Узбекистана восстановить его в органах МВД. Однако все время получал отказ. Полагаю, что если с моей стороны была бы допущена какая-либо ошибка или тем более преступление, то ЦК не прошел бы мимо, хотя бы после моего ареста. А следствие квалифицирует мои правильные действия как заговор. Где справедливость?

3) «О противопоставлении органов МВД партии». В июле 1953 года ко мне на работу в МВД зашел генерал Строкач. Был у меня генерал Медведев, которого Строкач почему-то попросил уйти, т. к. он хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Мне показалось подобное поведение Строкача как-то странным и непонятным. Когда Медведев удалился, Строкач рассказал, что у него получилась неприятность: звонил ему во Львов н[ачальни]к секретариата МВД Украины Остапенко и просил подобрать в обкоме партии материалы о перегибах по Западной Украине. Он имел возможность негласно все это получить, но черт его толкнул, и он обратился к секретарю Львовского обкома партии Сердюку. Тот разгневался и доложил секретарю ЦК Украины Мельникову. По-видимому, Мельников, в свою очередь, звонил в Москву, и через некоторое время раздался звонок Берия. Берия его ругал за то, что он, Строкач, вставляет палки в колеса Мешику (быв[ему] мин[истру] внутренних] дел УССР). В этой связи он, Строкач, назначается во Владимирскую область, и заплакал. Плакал он еще потому, что зря Берия его ругал, т. к. основанием снятия Мельникова с должности первого секретаря ЦК Украины послужили материалы, добытые им, Строкачом, и Мешик, мол, в своем выступлении на пленуме ЦК Украины по адресу Строкача никаких претензий и упреков не высказал. Пусть проверят, дескать, стенограмму. Я его успокоил, сказав, что он, очевидно, что-то недоделал, ну, посоветовал пойти к Берия и дать личное объяснение, обнадежив, что все это недоразумение и утрясется. На этом наш разговор закончился.

После моего ареста Строкач разразился показаниями, в которых извратил весь наш разговор и преподносит все в ином свете. Просил дать мне очную ставку. Следствие отказало. Просил Воен[ную] колл[егию] вызвать Строкача на суд — отклонили.

Поведение Строкача нельзя квалифицировать иначе, как провокацию. Причем это не первый случай провокации со стороны Строкача. Аналогичная нечестная игра им была затеяна ив 1951 году, о чем я докладывал на следствии (не записали) и на заседании Воен[ной] кол[легии]. Дело в следующем: в 1951 г., в августе, будучи заместителем] нач[альника] ГУЛАГа, мне С. Н. Кругловым было поручено обследование лагерей заключенных Украины и проведение совещания в Киеве. Проверив лагеря, нами было созвано всеукраинское совещание, на котором присутствовал представитель ЦК партии Украины. В конце совещания выступил и я, доложил, какие задачи возложены ЦК КПСС и советским правительством на МВД СССР по строительству и промышленному производству; что основная раб[очая] сила — заключенные, специфику работы с ними и что нужно нам практически сделать для выполнения указаний партии и правительства. На этом совещание закончилось. Мы вышли в сосед[нюю] комнату, Строкач подошел ко мне, крепко пожал мне руку и сказал, что моим выступлением он очень доволен, т. к. я не дал повода представителю ЦК партии Украины ковыряться в их делах. На следующий день я выехал в Москву. Строкач, особо подчеркивая свое внимание ко мне, прибыл на вокзал, еще раз поблагодарил за выступление. Моя ошибка заключается в том, что я не заявил об этом в ЦК. К сожалению, о подобных вещах болтали более «высокопоставленные» лица, но все проходили мимо, т. к. так остро, как сейчас, этот вопрос не стоял. Вот таков Строкач. Где с моей стороны противопоставление органов МВД партии? Как в первом, так и во втором случае инициатива разговора принадлежит Строкачу. Отказав мне в очной ставке со Строкачом, ни следствие, ни суд не хотят дойти до истины.

4) Об избиении арестованных.

В 1937 году было указание руководства партии применять физические меры воздействия к арестованным врагам. В 1938 году, будучи замнаркома внудел Украины, я получил телеграмму из ЦК ВКП(б) за подписью И. В. Сталина, которая была адресована ЦК КП(б)У Н. С. Хрущеву и НКВД УССР Кобулову, т. е. мне. В этой телеграмме говорилось примерно следующее: «За последнее время чекисты прекратили бить арестованных врагов народа. Если в капиталистических застенках мучают революционеров, почему мы должны быть снисходительны к врагам. Правда, Успенские и Заковские извратили этот острый метод, номы не можем отказаться, и разрешается бить и впредь» [вписано от руки. — Ред.].

Было созвано совещание руководящих работников центра и периферии НКВД УССР с участием представителей Прокуратуры, и это указание И. В. Сталина было зачитано [вписано от руки. — Ред.].

Таким образом, речь должна идти не вообще об избиении, а применении этих острых методов незаконно, неосновательно. Я давал показания о физическом воздействии на арестованного Гогоберидзе, Коленика, быв [его] меньшевика, связанного по заданию грузинского меньшевистского подполья с загран[ичным] центром в Париже. Но следователь Каверин делает вид, что для него все это ново, сверхъестественно. А ведь до 1953 года били арестованных. Приведу пример: в мае 1953 г. я допрашивал арестованного при Игнатьеве генерал-лейтенанта Белкина. Его в Лефортовской тюрьме, в ком[нате] № 68, до ноября 1952 года били смертным боем. Такой же участи подвергся допрошенный мною быв[ший] секретарь советского посольства в Лондоне Храмелашвили. Оба были освобождены.

В 1942 г. на обследование НКВД Узбекистана прибыл заместитель] наркома внутренних] дел СССР Серов. Мы поехали с ним в Бухару. Он в присутствии сотрудников избил до крови арестованного узбека, хотя в этом никакой надобности не было, ибо этот узбек до избиения признался, как немцы его завербовали и перебросили через линию фронта для распространения провокационных, пораженческих слухов.

Мне арестованный по делу Берия быв[ший] работник НКВД Грузии Савицкий К. С. рассказал: в 1937 году в Тбилиси приехала выездная сессия Военной коллегии под председательством Матулевича.

В ходе заседания суда, когда слушали дело Виссариона (Бесо) Квирквелия, обвиняемый спустил штаны, показал избитую, исполосованную, как зебра, голую задницу. Однако, несмотря на столь убедительные доказательства, Военная коллегия решила его расстрелять. Квирквелия был старый член партии, кажется с 1905 года, являлся членом Закавказской] контрольной] комиссии ВКП(б), известный в Грузии и Закавказье подпольщик-революционер. Сути дела я не знаю, но спрашивается, почему тогда не обратили внимание представители высшего судебного органа на нарушение социалистической законности, а сейчас делают вид, что для них все это ново и дико. Следовательно, повторяю, нужно наказывать тех, кто извращал этот острый метод допроса.

Вот один характерный пример, который, с моей точки зрения, оправдывает этот острый метод. В 1947 г. нарком внутренних] дел Казахстана Пчелкин сообщил на имя С. Н. Круглова «строго секретной» докладной запиской, что в одном из лагерей военнопленных, расположенных в Казахстане, содержится полковник СС, который дал показания, что он, работая в германской разведке, имел соприкосновение к картотеке, в которой значится немецкая агентура в СССР, завербованная в свое время Ягодой и Тухачевским. В сообщении перечислялись русские фамилии, названные в[оенно]пленным полковником. По указанию С. Н. Круглова полковника доставили в Москву. Я допросил и выяснил, что все это плоды досужей фантазии; его кормили за данные сведения особо, давали курить «Баян» и «Северную Пальмиру», и он сочинял.

А фамилии брал из газеты «Пионерская правда». Нашли мы эти газеты, сопоставили, совпало. Когда доложили С. Н. Круглову, он предложил «всыпать» этому подлецу, и всыпали, а затем осудили на 25 лет. Правильно? Безусловно.

5)    О выполнении «особых заданий» Берия. В мае 1953 года вышло решение ЦК КПСС о сокращении штата уполномоченного МВД СССР в Германии с 2000 чел[овек] до 320, т. е. на 1900 единиц [вписано от руки. — Ред.].

Чем было вызвано столь большое сокращение? Оно было вызвано тем, что аппарат уполномоченного на территории Гер[манской] Демократической] Республики не занимался уже разведывательными и контрразведывательными делами, все это передавалось немецким органам, а основная задача стояла — советническая. Для выполнения решения ЦК по подбору действительно достойных работников и оставления их в Берлине по поручению Берия выехала комиссия в составе: меня, Кобулова, генерал-майора Каверзнева и полковников Безболотнова и Медведева. Подобрали работников, расставили и, как заявил на процессе по моему делу секретарь парткома уполномоченного МВД СССР в Германии Никитин, вызванный в качестве свидетеля (о нем я писал Вам в письме от 22 октября), подбор людей был правильный, партийный. Какое же особое (?!) задание Берия я выполнил, о котором говорится в приговоре, я не знаю. Я был в Берлине не один.

Вторая моя поездка в Берлин связана была с событиями, имевшими место в ГДР в июне 1953 г. Перед поездкой я Берия не видел. Мне позвонил генерал Федотов П. В. и передал, что он возглавляет бригаду, в которую вхожу и я, и через два часа надо быть на центр[альном] аэродроме. Это было ночью 18 июня 1953 года. 19-го утром мы прилетели в Берлин, и через два дня я выехал в Галле, Лейпциг и Дрезден, где изъял две нелегальные радиостанции, работающие по заданию американцев. Содержателей этих радиостанций допросили. Они дали исключительно ценные показания о работе американской разведки против ГДР. В чем здесь «особое» задание Берия? Почему создают в приговоре искусственную загадочность? Просил вызвать лиц, с коими я ездил и работал в Берлине, в том числе руководителя бригады Федотова П. В., — отклонила Военная коллегия.

6)    О свидетелях, допрошенных по моему делу.

По моему делу допрошен меньшевик-эмигрант, осужденный за шпионаж на

25 лет, некий Беришвили. О его показаниях я узнал лишь из обвинительного заключения, т. е. в сентябре 1954 г., хотя он допрошен в феврале. До этого следователь Каверин делал секрет из показаний Беришвили по вполне понятной причине, т. к. показания этого проходимца, о личности которого я не имел и не имею представления, — сплошное зубоскальство. Он пишет, например, в своих показаниях следующее: «Когда турки, руководящие работники, узнали, что Деканозов и Кобулов в Стамбуле живут на пароходе «Сванетия», то все в один голос говорили — почему они (Деканозов и я) не бросаются в море за провал разведки в Германии. Поясняю в чем дело: с 1939 по 41 год, т. е. до нападения Германии на СССР, я работал в Берлине в посольстве, руководя советской разведкой.

В своей ноте Гитлер, «обосновывая» нападение, писал, что Советский] Союз нарушил договор 1939 года, и как один из фактов называет меня, руководителя взрывов, поджогов, убийств и т. д., чего, конечно, не было. Что можно было ожидать от Гитлера! Благодаря заботам советского] правительства вся советская колония численностью до 1200 чел[овек] выехала из Берлина 4 июля 1941 г. через Прага — Вена — Белград — София — Стамбул — Анкара — Ленинакан — Москва, и вот наше прибытие в Стамбул этот проходимец Беришвили и превращает в шарж. А следователь Каверин рад ухватиться за всякую клевету и грязь, лишь бы она была направлена против меня.

Для разоблачения «свидетеля» Беришвили я просил допросить быв[шего] нашего посла в Турции Виноградова А. С., работающего в настоящее время в радиокомитете по заграничным] передачам. Он нас встречал на вокзале и размещал по гостиницам Стамбула. Никто на пароходе «Сванетия» не жил. Я с женой и детьми жил в гостинице «Пера-палас». В моей просьбе Воен[ная] колл[егия] отказала.

Далее Беришвили показывает, что по случаю нашего приезда в стамбульской печати появились карикатуры, фельетоны и т. д., высмеивающие провал в Берлине, просил взять справку в ТАСС. Отклонили.

Все эти Беришвили, Швецы, Алиевы, Васильевы, Яковиди и им подобные, сидящие по уши в грязи, сейчас, пользуясь случаем, хотят в мутной воде поймать рыбку, заработать какой-то капиталец. Как будто нарочно А. С. Пушкин о свидетелях, допрошенных по моему делу, писал:

«Мы малодушны, мы коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны, мы сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, глупцы».

Поэтому еще раз прошу Вас поддержать мое ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР: 1) отменить приговор Военной коллегии Верховного суда СССР, 2) предложить Военной коллегии: а) рассмотреть все мои заявления и ходатайства, возбужденные перед судом и б) в случае возникновения новых обстоятельств допросить меня.

Осужденный к смерти    

[п.п.] А. Кобулов

26.Х.54 г.

Бутырская тюрьма, камера смертников.

26 дней со дня осуждения к смертной казни!

480 дней одиночного заключения! За что?

А. Кобулов

Верно:    

[п.п.] В. Волков