Глава IX. Изъятие церковных ценностей
Совершенно неизвестно, чем бы кончилось это тягостное состояние, если бы не голод, не ужас невиданного ужаса. Летом еще 1921 г. на помощь государству приходят всевозможные общественные организации. Отчасти приходит и церковь. Патриарх Тихон пишет очень красивое послание к народам мира и к православному человеку, призывая его к жертвенному подвигу. Но помощь церкви была невелика и не существенна. А голод растет. Размеры его достигают чудовищного. Кошмар, которого еще никогда не переживала Россия, а, может быть, и весь мир. Массовое людоедство. И так естественно, религиозно-психологически, казалось бы, неизбежно должна была бы церковь, мать всех скорбящих и обиженных, поделиться от щедрот многоценных сокровищ своих, чтобы ими накормить голодного. В сентябре 1921 г. я отправил, при посредстве о. Евг. Хр. Белкова, воззвание в «Красную Газету», где просил церковных людей поделиться церковными ценностями с голодными. Это воззвание не было напечатано. Прот. Боярский также предлагает эти же мысли. Волжские епископы: Иов, Досифей, Евдоким, и др., видя, так сказать, своими глазами ужасы бедствия, понуждают свои епархии отдавать церковные ценности для голодных. 20 февраля 1922 г. на страницах «Петроградской Правды» я помещаю свое воззвание к христианам всего мира и к православным в частности, умоляя их, во имя лучших заветов нашей веры, отдать ценности церкви голодным. И тотчас же поднялся вой, крик злобы.
Я был объявлен врагом церкви, продавшимся большевикам. В течение месяца я был абсолютно одинок. И лишь потом ко мне примкнули мои друзья, еще 11 священников. Составилась группа двенадцати священников, которая решила стоять друг за друга и за свое дело даже до конца. Это была большая религиозно-моральная сила, влияние которой сказалось не только в Петрограде, но и по всей России. Между тем, Тихон издает декрет, запрещающий помогать голодным: основываясь на неверных канонах, Тихон не позволяет реализировать церковные богослужебные ценности. Конечно, каноны говорят как раз обратное тому, что о них утверждал Тихон. И много честных священников и богословов имели мужество противостать Тихону, несмотря на то, что Тихон грозил за неподчинение ему максимальной угрозой, находившейся в его распоряжении: священников лишать сана, а мирян отлучать от церкви.
Декрет Тихона возымел свои действия. Духовные лица, по слепой привычке подчиняться всякому московскому капризу, не посмели ослушаться Москвы и тогда, когда в ней прозвучала настоящая уже неправда. Даже добрые сердца не всюду умели найти в себе необходимое мужество противостать злобе тихоновского декрета, продиктованного не любовью к умирающим от голода, а ненавистью к правящим большевикам. С осени 1921 г. церковь в отношении большевиков пытается занять уже не обороняющееся, а наступательное положение. Агрессивность церкви вызывается русской политической эмиграцией, духовной и мирской. Дело в том, что черносотенные русские архиереи, видя, что Советская власть существует и существует прочно, бегут за границу. На них сбывается слово Спасителя: «а наемник, видя волка грядущего, оставляет стадо и бежит; наемник бежит, потому что он наемник и не заботится об овцах». Если эти черносотенцы считали действительно большевиков за волков, то, по Евангелию, они должны были не бежать все же, а остаться и умереть со своим стадом. Того же требуют и каноны, которые они так уважают!
Эти бежавшие за границу епископы, вместе с мирскими представителями церкви, живут и там, вдали от родины, той же ненавистью, которая заставила их бежать из России. Мечты о реванше, о реставрации преследуют этих священнослужителей.
Они наблюдают процесс, как им кажется из прекрасного далека, распада большевистской власти. Но они недовольны медленностью этого процесса. В этом они готовы винить церковь.
Поздней осенью 1921 года церковные деятели собираются в г. Карловицах на всезаграничный церковный собор. Председательствует знакомый нам Антоний Храповицкий, бежавший со своей киевской кафедры. Собор на повестке дня ставит вопрос о большевиках. Антоний утверждает, что одна лишь церковь есть та реальная сила, которая может их сбросить. Но между тем эта сила пассивна, а не активна. Надлежит перейти к делам, прежде всего к агитации. Наиболее удобной «лояльной» формой агитации является богослужение, молитва, которая в искусных руках может иметь чрезвычайно определенное воздействие на массы. Так, в годы революции, особым успехом среди известной части верующих начинает пользоваться икона «Державной Божией Матери». Богородица изображена в короне, со скипетром, с державой. Символика здесь, конечно, более чем прозрачна: Божья Матерь восприняла державу благочестивых царей российских, выбитую из их рук дерзкою рукой, и правит невидимо страной. Молитва этой иконе, составленная дерзким и неверующим анонимом, есть сплошное издевательство над подлинной, полной беззаветной любви, сущностью Христова учения. Но она дышит безудержной, слепящей злобой и ненавистью к большевикам... и пользуется (пользовалась) «большим успехом»... Карловицкий собор постановил, чтобы в церквах возносились моления о восстановлении самодержца из дома Романовых!
Карловицкий собор был открыт Антонием, уполномоченным патриарха Тихона для заграницы, именем «великого господина и отца святейшего Тихона, патриарха московского и всея России».
Влияние Карловицкого собора на русскую церковь—несомненно, хотя официальные представители церкви всемерно его отрицали. Ведь там сказали то, что здесь не смели даже про себя думать. Вся работа церкви, вся ее тихая сапа, была тонкой попыткой низвергнуть ненавистную власть. В связи с Генуэзской конференцией, относительно которойв церковных кругах ходили определенные слухи, что она кончится крахом Советской власти, активность церкви начинает повышаться. Существует определенное убеждение, что если церковь не отдаст своих ценностей, то большевикам не справиться с теми затруднениями, которые перед ними поставил голод, и Советская власть ходом вещей уйдет.
Вот та психология, вот та философия, которая заполняла сердца, забывшие Бога и Его заповедь бесконечной любви, но ненавидящих брата своего за то, что у него иные политические взгляды, нежели у них.
Руководимые этим настроением, ответственные церковники не отдают и не позволяют отдавать ценности. И вспыхивает по России ряд процессов по сопротивлению в изъятии ценностей. Процесс в Шуе, Иванове-Вознесенске, Москве, Смоленске, Петрограде, Старой-Руссе, Симферополе и др. местах. Всюду проходит одна и та же картина. Получается декрет патриарха Тихона. Епископ обсуждает его в своем совете (будет ли это епископский совет или общество приходов и т. п.). Декрет передается благочинными. Благочинные рассылают его настоятелям. Настоятели оглашают народу. Для религиозного, вернее сказать, для религиозно-суеверного человека декрет этот ужасен. Ведь, он кончается угрозой отлучения от церкви, анафемой. Это предел возможной, мыслимой церковной кары. Поэтому декрет на церковную толпу производит, конечно, ужасающее впечатление. Не надо отдавать. Является жажда мученичества. Надо пострадать за церковь, за Христа, за золотые и серебряные чаши! Толпа была одурачена. Подлинное учение Христово, подлинные слова Господа—нужно всем поделиться, все отдать близкому—толпа не знала. Духовные и мирские агитаторы весьма ловко поддерживали, подогревали это настроение. И в проповедях, но чаше, больше, вернее— келейно, с глазу на глаз, в одиночной беседе. И, по призыву настоятеля, епископа, приходского совета, а иногда случайного человека, экзальтированной женщины, собирается толпа, мешает представителям Советской власти в их работе, буйствует, бесчинствует, избивает, ломает черепа. Ломает черепа во имя Христа—вот последнее достижение, вот апофеоз тихоновской церкви! И случилась реакция. Ломая черепа Советской власти, тихоновская церковь переломила свою шею. Ибо все религиозно честное, чистое, чуткое, нравственное и правдивое не могло пойти этим путем ненависти к ближнему во имя политической ненависти. И стали для этих лиц так называемые «священные» каноны, не позволяющие помощь в нужде, не священными, а преступными, и «святейший» патриарх потерял всякую святыню в их глазах. Запрещение помощи голодному во имя Христа — вот что убило тихоновщину. Вот что окончательно оторвало от нее тех, кто давно только внешне, только формально был с ней связан.
Тихоновцы с гневом, с клеветой, с ненавистью отнеслись к обновленцам. Не было той грязи, которую они, в гнусном воображении своем, не бросили бы в то движение, которое решительно осознало необходимость разорвать не с церковью, а с ее неправдой, не с Христом, а мерзким прикрыванием Его именем темноты, дел братоненавистнеческих, братоубийственных.
Изъятие ценностей погубило церковь патриарха Тихона.