Глава I. Церковь перед революцией.

 

Чтобы определенно, ясно и отчетливо представить себе картину церкви перед революцией, надлежит быть живописцем первого ранга. Такое разнообразие красок, такая неожиданная игра и пересечение линий, столько ситуаций, такие перспективы! По своему заданию, церковь есть «град божий». Не имеем здесь пребывающего града, но грядущего взыскуем—такова знаменитая формула апостола. Надмирное царство. Когда самого Христа спросили ты царь? Он отвечал Пилату—царство Мое не от мира сего, потому что если бы оно было от мира сего, то слуги Мои подвизались бы за Меня, но ныне царство Мое не от мира сего.

Таков завет Основателя христианства. Итак же, как мы уже видели, трактует это лучший ученик Христов, тот, о котором некоторые немецкие критики говорят, как о втором основателе христианства.

Но недолго продолжалась эта идиллия. Правда, на заре христианства мы видим борьбу христианства с тогдашним эксплоататорским государством. В одной из самых загадочных книг Нового Завета в «Откровении святого Иоанна» мы читаем государстве в виде дракона, исходящего из бездны (мотив, повторенный Гоббсом в его «Левиафане»): «и увидел я другого зверя, выходящего из земли». Он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон. Он действует пред ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю; и творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми. И чудесами, которыми дано было ему творить зверем, он обольщает живущих на земле. И говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделает то, что всем—малым и великим, богатым и бедным, свободным и рабам—положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание или имя зверя, или число имени его» (Откр. ХІІІ гл).

Это государство, сливающееся с чудовищным образом зверя-антихриста, первая христианская церковь ненавидит священною ненавистью. Об этом свидетельствует тот же Апокалипсис в торжественном гимне на падение государства—Вавилона: «горе, горе тебе великий город Вавилон, город крепкий, ибо в один день пришел суд твой. И купцы земные восплачут и возрыдают о нем, потому что товаров их никто уже не покупает... И плодов, угодных для души твоей, не стало у тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя,—ты уж не найдешь его. Торговавшие всем сим, обогатившиеся от него, станут вдали от страха мучений, плача и рыдая... И посыпали пеплом головы свои и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли па море: ибо опустел в один час! Веселись о сем небо и святые апостолы и пророки, ибо совершил Бог суд ваш над ним» (Откр. XVIII гл.).

Я нарочно привел эти цитаты из первоисточников христианства, чтобы ясен был дух неприятия мира первою церковью, которая, в ожидании нового неба и новой земли, где живет правда Божия, является врагом государства, врагом, который, правда, не имеет силы нанести последний смертельный удар ненавистному зверю, но, притаившись, ждет этой гибели, в глубокой уверенности ее неизбежности и неизбежности скорой. Хилиастические чаяния первохристианства определенно выявляют нам всю остроту ненависти церкви к государству.

Но прошло всего три века. И христианство стало орудием в руках государства, сама церковь превратилась в государственный орган. Правда, не сразу. Процесс этот, действительно, длителен, но, чем дальше, тем определеннее становится очевидным, что вместо небесного царя церковь служит земному царю. Блеск царства земного почти совершенно ослепляет церковь, ослепляет так, что не приходится почти говорить в серьез о том, что церковь служит царству небесному, царству божию.

В четвертом столетии Константин Великий, принявший христианство только на самом смертном одре, делает христианскую религию господствующей, а христианскую церковь тем самым возводит на невиданную высоту. Церковь получает золото, поместье, рабов. Церковь делается крупнейшим феодалом. Золото истины и алмазы правды с жуткой поспешностью промениваются на звонкие монеты и каменья митр.

Да, этот процесс с мучительной тревогой подмечался лучшими вождями церкви, но их было так немного, а у императора было так много силы, блеска и власти. Раз епископы заявили одному из византийских императоров, что его распоряжение противоречит канонам, священным уставам господней церкви. Изумленный дерзостью этих епископов, разгневанный император ответствовал: моя воля—вот канон для вас. Эта фраза воистину стала классической. Она стала нормой взаимоотношений церкви и государства. Государство — все, царь— земной бог. Царь стал приписывать себе, без всякой благодати, без всякого посвящения, права епископов. Он так иногда и назывался: «внешний епископ». Он стал принимать участие в богослужении. И очень активное. Он мог не только совершать каждение, но и выносить дары во время великого выхода. И царь настолько слился с церковью, что епископы, эти верховные руководители церкви, стали облачаться в императорские одежды, совершая богослужение (саккосы).

Из Византии, вместе с верой в Христа, к нам, в Россию, перешло и это сверхблагоговение перед правителями. Воистину, русская церковь, эта младшая дочь византийской церкви, не забыла материнских заветов своей родительницы. Царь земной в глазах русской церкви сливается с образом невидимого царя небесного.

А эти заместители Господа Бога делают все от них зависящее, чтобы углубить эту странную забывчивость церкви, вдруг променявшей «единое на потребу» на вещи с человеческой точки зрения, может быть, и очень привлекательные, но такие ничтожные с точки зрения подлинного церковного сознания.

Достаточно остановиться на Петре. Его знаменитая табель о рангах. Чиновники гражданские, воинские чины. Знаки равенства между тем или иным чином военным и штатским. Но... но и священники этой табелью приравниваются к этим самым чиновникам. Так, скажем себе, епископ равняется действительному статскому советнику, генерал-майору и контр-адмиралу. Архиепископ равняется генерал-лейтенанту, а протоиерей полковнику. Эта табель рангов с таким именно соотношением светских и духовных чинов, действовала до самой революции.

Церковь превращена в один из аппаратов государства. А епископы и священники, эти, некогда, носители апостольской свободы, правды, любви, порыва и чистоты, превратились в чиновников. Чиновников можно награждать и поощрять. И духовных чиновников можно награждать и поощрять. И государство осыпает духовенство, как из рога изобилия, наградами. Дело доходило до величайших в этом отношении курьезов. Павел, этот царственный кретин, не зная, как обласкать своего любимца, Иринарха Псковского, пожаловал ему генерал-адьютантские аксельбанты. И этот монах, отрекшийся от мира, этот слуга Господень, преемник Павла и Петра, ничтоже бояся, ничтоже сумняся, украсил свою епископскую рясу офицерскими погремушками. В таком виде, в клобуке и аксельбантах, и сейчас висит в Петрограде в русском музее его любопытнейший портрет.

Для духовенства было страшным огорчением, когда при одном из последних предреволюционных петроградских митрополитов было отдано распоряжение не одевать звезд и орденов прямо на саккосы и ризы, а довольствоваться тем, что ими можно украшать только рясы.

Самая церковь, как таковая, в глазах государства перестает быть церковью. Конечно, с точки зрения монархизма, это естественно и понятно. По замыслу основателей церкви она есть некоторое священное бунтарство, устремление ввысь, пренебрежение всем земным. Такую организацию надо было переплавить в иную, более для монархизма безопасную. И это делается с изумительным мастерством.

В «Ведомстве православного исповедания» с таким трудом, даже при всей любви и боли за осквернение святыни, замечаешь что-либо, хотя бы приблизительно, слегка, напоминающее первоапостольскую церковь.

Да ее и нет. Вместо церкви в самодержавной России официально существует «ведомство православного исповедания».

Так, наряду с «ведомством императорского двора». Два царя. Два ведомства-

«Ведомством православного исповедания», как и всяким ведомством, управляет министр, слуга государев. По выражению Петра Великого, обер-прокурор святейшего синода (таков титул церковного министра) должен быть из «добрых офицеров», которые, по смелому предположению императора-вояки, на все способны. И в самом деле, не раз именно офицеры стояли во главе общины, которая, пусть всего-навсего официально, формально, но верует в кротчайшего учителя добра, незлобия, всепрощения, абсолютно отрицавшего (хотябы в своей нагорной беседе) всяческое насилие и принуждение. Митрополит Филарет московский горько раз пожаловался, что обер-прокурорские шпоры цепляются за край его рясы. Впрочем, обер-прокуроры, хотя иногда и очень чувствительно, но задевали за рясы официальных, но не фактических вождей церкви, не столько по своей воле, но по соизволению своего владыки, самодержца Российского. Ведь этот самодержец был «главой» русской церкви, как об этом совершенно определенно утверждает ни более, ни менее, как свод действующих законов Российской империи.

Да это делает не только официальный кодекс русской самодержавной государственности. Здесь только юридически фиксировалось то, что уже давно было принято жизнью, и принято жизнью церковной.

Церковь возвела царя в самом деле на божественную высоту. Пусть наши самодержцы не кадили за литургией. Оставим в стороне попытку некоторых наших царей не только кадить за литургией, но и совершать самую литургию. Так, Павел хотел совершать литургию в Пензе. Ему уже было приготовлено голубое облачение, и только в последнюю минуту окружающие хитростью уговорили его не совершать этой безумной затеи.

Царь был и в русской церкви «внешним» епископом, ничуть не меньше византийского. Он был весь исполнен религиозной санкции. На фронтоне Исаакиевского собора в Петрограде огромными буквами начертано: «сердце царево в руце Божией». Воля императора сливается с волей абсолютного начала—с Богом. Самодержец во всем аналогичен вседержителю. Он весь пронизан его особыми дарами и благословениями. Вопреки завету Ветхого Завета, который, как известно, в древнейшей своей стадии был огненным противником царизма, вопреки основателю Нового Завета, который определенно требовал от своих учеников не иметь «царей и владык», как это бывает у не-христиан— вопреки всему этому в русской православной церкви царь—это исходная и конечная точка всего ее бытия. Возьмите акт так называемого «священного коронования», совершавшегося в древнем московском соборе Успения. Царь увенчивается короной с крестом—символ земной власти, апробированной небесной санкции. Царя второй раз миропомазывают. Этим особенно они хвалятся. Они «помазанники» Божии, Божии «христы» (Христос—помазанник). Дары Духа Пятидесятницы низводятся на царей во исполнение слова Божия: «не прикасайтесь помазанным моим». Царь через этот акт делается священно-неприкосновенным. Правда, этот акт делает церковь несомненно самочинно. Таинство миропомазания совершается, по собственному же учению церкви, единожды в жизни. Но царь помазуется дважды. Этим подчеркивается, этим санкционируется его уже более чем просто человеческая сущность. Никто—конечно, ни прочие миряне, ни священники, ни епископы, ни самые патриархи не получают двойного миропомазания. Этим царь безмерно возвышается над всеми прочими. Любопытна и еще одна подробность «священного коронования». В конце литургии царь входит через царские врата прямо в алтаре и у престола Божия причащается сам. Как известно, через царские врата могут входить только посвященные, епископы, священники, диаконы, в таинстве рукоположения получившие благодать на свое священническое служение. Они же только и могут касаться престола. Царь все это может делать без всякого посвящения. Этим как бы подчеркивается, что он, по своей царской природе, как таковой, безмерно выше прочих человеков и, без всякого посвящения, может прикасаться ко всякой святыне, к величайшей святыне; он сам часть (и очень значительная) этой святыни.

Имея такую религиозную значимость, русский самодержец, конечно, был и фактическим главой своей церкви.

И как трепетала перед ним эта церковь!

В своих молитвах она возносила его имя не иначе, как с непременным прибавлением «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя императора». Церковь буквально терялась при одном имени императора. Филарет Московский, ум тонкий и проницательный, индивидуальность весьма незаурядная, буквально робеет при одном царском имени, при намеке на это имя. Да — великое имя! Оно подписывается церковью с благочестивой поспешностью всюду, на самых священных предметах. На обороте священнических наперсных крестов вы найдете имя императора Павла или Николая второго. Те же и другие царские имена надписаны на чашах, на антиминсах, на евангелиях, на богослужебных книгах и т. д. И при этом имени, зачастую ставимом на ряду с именем божиим, подчеркивался, так сказать, ранг этих имен—имени божьего и имени императорского. Конечно, простодушный читатель думает, что имя божье все-таки больше имени царского. О, какое глубокое заблуждение! Церковь думала иначе: имя божие печатается маленькими буквами и тут же имя царское буквами большими, в два раза большими. Возьмите любую богослужебную книгу. Вот служебник издания 1912 года. На одной из последних страниц: «Во славу святые единосущные и животворящие Троицы»—шрифт обыкновенный. И далее: «при державе благочестивейшего самодержавнейшего великого государя императора Николая Александровича»—шрифт особый, двойного размера. Таких примеров можно было бы привести очень много.

Это не было «подлизыванием» к власти. Таков был дух церкви, таково было ее миросозерцание. Лучшие священники, которых трудно заподозрить в неискренности, в самом деле верят в святость, в религиозную значимость императоров и императриц. Я вспоминаю напечатанную проповедь знаменитого Иоанна Кронштадтского, произнесенную в один из пасхальных дней. Как-то случилось, что день Пасхи пришелся на 23 апреля—день «тезоименитства» императрицы Александры Федоровны. И вот, знаменитый священник в ораторском экстазе сопоставляет эти два события: светлый и радостный день воскресения Христа, космической победы жизни над смертью, и тезоименитство «благоухающей» «юной» (это было давно) царицы. Трудно себе представить большее извращение религиозного чувства, а, между тем, это говорит человек несомненно религиозный. Но царизм развращал все, к чему прикасался. Тот же Иоанн Кронштадтский не находит слов радости в письме к игуменье Ангелине по поводу «высочайшей» награды митрою.

Иоанн Кронштадтский, несмотря на свое академическое образование, был простец умом. Но и церковники, изощрившие свой мозг подлинным просвещением, подлинной культурой, когда их мысль касалась величия самодержавия, изнемогали перед его великолепием. Так, профессор московской духовной академии, священник Павел Флоренский, тонкий математик, утонченнейший богослов, написавший свой экзотический «Столп и утверждение истины», о котором люди вовсе не из церковного лагеря свидетельствуют как о памятнике, равном «исповеди» блаженного Августина, этот уже подлинно просвещенный ум говорит о царе еще решительнее, еще определеннее, и, с точки зрения действительно религиозной, еще более кощунственно. Перед самой революцией о. Флоренский поместил на страницах одной из правых московских газет статью, где требовал догматического признания органической связи православия и самодержавия.

Как известно, догмат церкви—это центральное, неизменяемое (без изменения самого существа религии) учение христианской религии. Такова, например, догматическая истина о божестве Иисуса Христа, без которой не может стоять и самая церковь. Так вот к числу таких истин один из просвещеннейших православных богословов требовал отнести учение об органической связи православия и самодержавия. Дальше идти, конечно, некуда и немыслимо вообще. Догматически устанавливается царизм, самодержавие. Ниспровержение самодержавия есть ниспровержение вседержавия, Бога самого. Полное слияние божеского и человеческого, низведение небесного царя на землю и возведение земного царя на небесный трон. Такового апофеоза не знала, не смела знать Византия. Требование о. Флоренского прозвучало уже тогда, когда даже не чуткое ухо определенно слышало подземные раскаты приближающейся революции.

Итак, церковь, — это одна из многочисленных чертогов земного царя. Здесь он полный обладатель и властелин. Властелин в религиозном, догматическом сознании, властелин в молитвах церкви, властелин и во всей жизни ее, от начала и до конца.

Рассмотрим теперь устройство этого церковно-государственного аппарата хотя бы весьма приблизительно.

Оставляя в стороне самого императора, который, по возможности, видимым образом не очень вмешивался в ход церковных дел, а фактически был всем, утверждая все основные изменения в положении дел русской церкви, остановимся на верховной коллегии русской православной церкви, так называемом святейшем правительствующем синоде.

Синод состоял из епископов, вызываемых с мест, по распоряжению императора. Только в самое последнее предреволюционное время среди членов синода появились два священника: протопресвитер придворного духовенства и протопресвитер военного и морского духовенства.

Дела в коллегии решались по большинству голосов, но решающей была воля обер-прокурора, этого «ока государева» в делах церкви. Фактически обер-прокурор решал все. Высокопреосвященные и преосвященные члены синода были лишь благочестивой церковной декорацией часто для очень неблагочестивых деяний царского министра церкви. Воля императора была последней инстанцией при разрешении самых церковных вопросов. Вот определенный факт: года за два до революции обсуждается вопрос о посвящении в сан епископа одного монаха. Епископом он может быть лишь с нарушением основных правил церкви, так как является лицом в высшей степени ненравственным, что хорошо известно всем членам синода. Поэтому кандидатура его синодом отстраняется. Обер-прокурор настаивает. Синод настаивает вторично на недопустимости этого монаха в архиереи. Обер-прокурор снова настаивает. Синод в третий раз отклоняет кандидатуру недостойного. Тогда обер-прокурор определенно заявляет, что «этого желают в Царском Селе». А после этого Антоний Храповицкий, в то время архиепископ волынский, оброняет ставшую бессмертной фразу: «что же вы молчали, не сказали прямо? Если в Царском хотят его в епископы, то, ведь, если Царское захочет, то мы и черного борова посвятим в архиереи». Это, увы, не анекдот, а факт.

Будучи таким «законопослушным» учреждением, синод явно и ясно не мог представлять никакого подлинного религиозного авторитета. Это был административный Центр, подобный всем административным центрам самодержавной России, со всеми недостатками этих учреждений. Божественного и святого у «святейшего» синода, конечно, не было ничего. Формализм и рутинерство, мертвечина там, где, казалось бы, должно было быть дыхание подлинной жизни — вот и все. Но, если с религиозной, подлинно-христианской, точки зрения синод был величиной отрицательной, то, с государственной, это был приличный аппарат, весьма полезный для затемнения народного сознания, чем и держалось блистательное самодержавие. Недаром обер-прокурор синода К. П. Победоносцев советовал императору иметь как можно меньше школ. Некогда, в допетровское время один из славнейших православных иерархов, Паисий Лигарид, на вопрос - чем спасение России и церкви—отвечал: «во-первых, нужны школы; во-вторых, нужны школы; и в-третьих, нужны школы». Предреволюционные иерархи той же православной церкви, соглашаясь безмолвно с Победоносцевым, душат родину и церковь тьмою невежества.

Синод командует целой армией духовенства. Во главе этой армии стоит епископат. Епископы—ответственные руководители церковной политики. Они, эти «преемники апостолов», приравниваются, в качестве епархиальных архиереев, к губернаторам. И часто по местам возникают комические споры о том, кто старше в губернии: губернатор или архиерей? Но если этот вопрос был спорным, то бесспорным является, что в усердии к монарху губернатор и архиерей соперничали друг перед другом. Архиерей служит в «царские» дни литургию и молебен в самом пышном облачении, произносит самые верноподданические речи. А генералитет, чиновничество, и пригнанные в кафедральные соборы гимназисты и иные учащиеся старших классов «внимают», с внутренней зевотой, этим церковно-монархическим демонстрациям.

Епископ, окруженный консисторией, бодрствует над вверенным ему духовенством. Это, прежде всего, отцы благочинные, которые являются руководителями прочего духовенства, будучи посредствующей инстанцией между этим духовенством и епископом.

Прочее духовенство—это великая армия чиновников в рясе, по указке свыше творивших волю своего духовного начальства. В духовные, ведь, редко кто шел по призванию. По традиции, из поколения в поколение, шли люди в иереи Божии. Духовная школа не только не воспитывала подлинно-религиозного духа, а, более того, часто вовсе вытравливала те небольшие кусочки веры, которые, пусть хотя бы только по традиции, еще имели, до поступления в церковную школу, будущие пастыри верующих.

Если рядовое белое духовенство, в огромном большинстве случаев, в религиозном отношении представляло из себя величину близкую к нулю, то епископат, этот командный состав церкви, в религиозном отношении, в самом деле, представлял из себя нуль или и того меньше.

Чтобы быть епископом, надо быть монахом. А монахом быть, значит, по самому смыслу этого греческого слова, быть одному, отречься от всего, от мира с его соблазнами и прелестями прежде всего. А между тем епископ является «князем церкви», вассалом императора, который и дает ему инвеституру. Давая обеты монашества, человек отказывался от мира, как такового. Принимая сан епископа, тот же самый монах принимал чрезвычайные полномочия не только духовного, но и государственного порядка. Как примирить это» Как примирить в своей совести очевидно непримиримое? Чтобы понять это, надо заглянуть повнимательнее: кто именно шел в епископы? А шли те, о которых апостол Павел говорил, как о людях с «прожженною совестью». Шли самые бесшабашные, безудержные, беспринципные карьеристы. Принимая монашество на школьной скамье, отрекаясь от мира, которого, хотя бы по молодости своих лет, они еще не знали, люди ослеплялись карьерой провинциального архиерея. Ради этого мишурного блеска они шли на все, как свидетельствует один из немногих искренних и религиозных архиереев царизма, архиепископ Херсонский и Одесский Никанор Бровкович. Теряя совесть, епископы теряли и веру в Бога. Таким образом зачастую под епископским саккосом скрывался не только безнравственный человек, но и просто атеист. Дальше, конечно, итти невозможно, но, с точки зрения государственной, это было и неважно. Важно, чтобы эти епископы-чиновники были усердными исполнителями директив монархизма. Все прочее «приложится», в том числе и благодать св. Духа. Неважно, что фактически, как, после революции, выразился один из старейших членов кружка 32 священников, о котором речь будет идти дальше, протоиерей Александр Петров, на епископов, в момент рукоположения их в этот сан сходил «злой дух»—так преображались эти архиереи, получив столь долгожданный епископский омофор, теряя последние остатки набожности и порядочности. Неважно, что, по свидетельству одного из почтеннейших, либеральных профессоров московской духовной академии, Ивана Дмитриевича Андреева, лично хорошо знающего дореволюционный епископат, большинство (или, как он даже утверждал, все) архиереев имели определенный психический дефект в буквальном смысле этого слова. Что было до этого царизму? То важно, что они были оплотом трона! Самодержавие и православие, вместе с мифической народностью, ведь, и есть существо российской государственности. Епископы, авторитетом Царя небесного утверждают авторитет земного царя,—а в этом, и только в этом, все. Пусть мне не указывают, что были и благородные представители клира, люди, для которых совесть их была превыше всего. Такие люди были, таких людей я знаю, о них я буду вести речь и в этой книжке, но таких было мало, во всяком случае безмерно меньше, чем то серо-преступное духовное большинство, о котором я только что говорил.

Епископы были проводниками предначертаний монарха. Чего же именно хотел последний от церкви: Это прежде всего роль воспитательницы широких народных масс. Воспитать народ через церковь в духе любви и преданности престолу—такая именно задача лежала на епископах, а через них и на всем духовенстве. Как осуществляло последнее эту задачу? Прежде всего путем возможно широкой агитации. Агитация в храмах. В упомянутые «царские дни» в руководящих церковных храмах говорили на монархические темы лучшие духовные ораторы. Ораторы эти говорили по наряду.

Конечно, предварительно их проповедь проходила через самую основательную духовную цензуру. Далее, воспитание народных масс в церковно-монархических вкусах велось через школу. Обязательное преподавание Закона Божия. Извращение простых, четких, ясных требовании христианства в угоду немногим, стоящим у власти. Оправдание царизма и неразрывного с ним убийства (грабительские войны) с высоты евангелия. Все это было не только в духовной, но и в светской школе. Прибавьте к этому целую сеть так называемых церковно-приходских школ, где крестьянский мальчик должен воспитываться в духе сыновней любви и безмерной преданности к своему царю. Вот тот мощный аппарат, работая которым, духовенство обязано было прививать народу чуждые ему верноподданнические чувства. Далее, в руках духовенства, кроме подрастающего поколения, находились армия и флот. С точки зрения христианства, война есть страшное зло, бедствие, ничего общего, конечно, с евангелием не имеющее и евангелием не оправдываемое. Это не Толстой только, но и великие епископы первых веков, более того—сам первый никейский вселенский собор, запретили христианину воевать. Духовенство не могло этого не знать. Оно знало... и учило о пользе войны. Более того, оно учило о святости воинского звания, о святости воинского подвига. Так называемые полковые священники были усердными пропагандистами этих идей. Как известно, в полках, наряду с маршировкой и обращением с винтовкой, обучали и повиновению царю, по завету Бога, церкви и присяге. Это, конечно, была обязанность полкового священника. Священник здесь пред нами предстает в определенной роли офицера в рясе и больше ничего. На войне этот же священник будет учить обращать учение в дело—и ради царя земного, памятуя о награде у Царя небесного, бить, давить, душить, уничтожать своего брата из враждебного государства. Религиозное влияние церкви в армии было одним из самых важных для государства. Здесь монархизму церковь оказывала максимальную поддержку. С этим может сравниться (да и то только отчасти) лишь присяга. Здесь, целуя крест и евангелие, величайшие для христианина символы, верноподданные, призывая во свидетели бога и его карающую справедливость, обещались, не жалея сил, даже до пролития своей крови, защищать возлюбленного своего монарха. Психологическое действие этого акта для религиозного человека, конечно, чрезвычайно, огромно. Создавались психологические устои для прочности царского трона, и это делала церковь, духовенство.

Бедное духовенство! Жалкие царские чиновники в рясах! Чиновники, именно чиновники. Ибо при всем нравственном безобразии тех деяний духовенства, о котором я только что сказал, была хотя бы как будто призрачная тень религиозного, если не оправдания, то освещения.

Но бедным батюшкам приходилось выступать в роли формальных чиновников. Они ведь «между прочим» представляли всевозможнейшие статистические сведения, никакого отношения к церкви не имеющие; они являлись агентами, опять-таки «между прочим» воинского присутствия, сообщая ему неопустительно каждый год о тех лицах своего прихода, которые в этот год должны были отбывать воинскую повинность.

Того гораздо более. Духовные лица, еще начиная с Петра первого, были агентами охранки. Если на исповеди кто-либо признается в грехе против царя, то священнику надлежит немедленно донести об этом кому следует. Вспомните, какая священнейшая тайна есть исповедь. Священник, выдавший тайну, узнанную на духу, лишается права священнодействовать. По древнему гражданскому правилу того гораздо более: такому болтуну нужно вырвать язык. Так строг закон! Но, если дело касается царя и его блага, законы молчат, законы не существуют!

Таков строй, в самых общих чертах, дореволюционной церкви. Это совершенно очевидный монархический, охранительно-монархический механизм. Общего с религией церковь имеет очень много по своему заданию, много меньше по своей форме и почти нисколько по своему существу.

Чем ближе к моменту революции, тем более вскрывается вопиющая на небо неправда такого положения вещей. Монархия, чувствуя приближение своего рокового конца, безумеет в полусознательном страхе. Все дисгармонии звучат особенно пронзительно, особенно невыносимо. Это же мы видим и в церковно-монархическом «Ведомстве православного исповедания». Здесь случилось уже нечто сразу же оттолкнувшее великое множество людей от церкви еще до революции политической. То, что я говорил выше о монархическом характере церкви, для многих могло быть неясно, могло быть задрапировано в слишком привычные, священные одеяния. Но в последнем своем периоде церковь делается открыто монархической.

Все дело началось со злосчастного 1905 года. Революция ударила грубой рукой по чинно-прилизанной монархии. Правда, в конце концов, этот удар нанес этой физиономии только несколько синяков и кровоподтеков, но и от этих кровоподтеков в паническом ужасе стало останавливаться сердце монархистов. И, в первую голову, сердце церковных монархистов. Все контрреволюционные элементы России, когда удалось на время ликвидировать вспышку справедливого народного гнева, начали сорганизовываться, стали мобилизовать свои силы. И в их числе церковь, церковь одна из первых.

Вспомните организацию «союза русского народа». Союз, куда вошли все отбросы русского общества, подонки в буквальном смысле этого слова. И в этот союз вошла церковь! Виднейшие русские архипастыри без всякого стыда вписывались в эту худшую из всех когда-либо существовавших в России партию. Церковники вздумали придать этой базарно-хулиганской организации блеск религиозной святыни. Одним из главных организаторов этого союза является знаменитый потомственный дворянин Храповицкий, принявший монашество с именем Антония и прославившийся в сане архиепископа Волынского. Прибавьте к нему «церковника» Дубровина, вспомните Грингмута, Полубояринову, Пуришкевича и Крушевана. Какая благочестивая компания! Эта церковная свора утвердилась в церкви. Дерзостям ее не стало предела. В «Русском Знамени», в «Колоколе» печальной и позорной памяти Скворцова—этих двух лейб-органах политических хулиганов от имени церкви пелись дифирамбы «благочестивейшему и самодержавнейшему» и обливались потоками грязи, клеветы и ненависти все «жиды» и прочие «инакомыслящие». Союз понаставил свои партийные знамена в церквах, рядом с христианскими святынями. Того более, они, эти добрые «союзники» не постеснялись на своих знаменах изобразить заветные лики Христа и Его матери, они носили эти знамена партии, разжигающей страсти и сеющей всюду клевету и ненависть, в крестных ходах, превращая их в определенные монархические демонстрации, только прикрывающиеся религиозными целями. В числе членов союза русского народа был и о. Иоанн Кронштадтский. Я не могу понять психологии этого доброго и недалекого человека. Что-то есть роковое в этом факте, что бесспорно лучший русский священник является членом самой постыдной организации политической. Этот союз имел губительное влияние на о. Иоанна Кронштадтского.

В последние годы его жизни на Юге случился один из многочисленных еврейских погромов. Иоанн Кронштадтский, потрясенный, отправляет протестующую телеграмму. Шаг красивый и такой естественный для христианского священника. Но «союзники» убедили о. Иоанна Кронштадтского в том, что он неправильно, во вред царю поступил. И Иоанн Кронштадтский посылает вторую телеграмму, в которой скорбит не по поводу того, что христиане пролили еврейскую кровь, а по поводу того, что он восскорбел из-за этого сам и осмелился упрекнуть этих набожных и верноподданных погромщиков.

Союз осмеливается не стесняться в выражениях порицания тем немногим русским иерархам, которые имели христианское и гражданское мужество не записываться в эту политическую организацию. Известен инцидент всенародного оскорбления, которому подвергся покойный митрополит Петербургский Антоний Вадковский со стороны члена союза русского народа д-ра Дубровина.

Но большинство иерархов мужества не имело, да к мужеству и вкуса не испытывало. И спокойно записывалось в союз. Среди них, этих союзников-архиереев, были очень громкие имена, например, архиепископ Тихон ярославский (Василий Белавин), впоследствии патриарх московский и всероссийский.

Рядом с «союзом русского народа» работало немало лиц, которые были одновременно и ответственными руководителями церковной жизни, в другой монархической организации, в так называемом «Русском собрании».

Но русская до-революционная церковь была не только монархическим, контр-революционным объединением. Они стала прибежищем для всякого рода проходимцев, проходимцев в буквальном и точном смысле этого слова. И что я говорю прибежищем? Она стала ареной их преступной деятельности.

Я имею в виду Распутина.

Григорий Распутин...

Ему не нравилась эта фамилия, по историческому капризу, сразу выявляющая его подлинную сущность. Он просил императора переменить ему эту позорную кличку на новую фамилию, и ему была дана фамилия «Новых». Но новая фамилия не привилась.

Распутин-Новых...

С трудом, при всей привычности факта, заставляешь себя поверить, что он в самом деле был и в самом деле работал, действовал так, как он действовал.

Что тут не чудовищно, не кошмарно во всей этой скандальнейшей эпопее? Распутин—хлыст, еретик, сектант. И он распоряжается судьбами православной церкви.

Распутин—развратник. И он диктует свою волю высшим представителям религии. Он обошел супругу «главы» русской церкви и через нее постиг возможности делать в церкви все, что угодно.

У Распутина были не только дамы, находившиеся под гипнозом его грязной личности, Распутин опирался и на своих ставленников—архиереев. Один из них—Варнава, епископ тобольский. Простой огородник, ловкий малый, человек даже без элементарного церковного образования делается епископом лишь из-за того, что приглянулся всевластному помпадуру. И Варнава, конечно, играет не последнюю роль в русской церкви.

Но кроме Варнавы у Распутина был Питирим, высокопреосвященный митрополит петроградский и ладожский. Питирим, как епископ первой русской епархии, играл первую роль в русской церкви и не последнюю в жизни государства вообще. Из глухой провинциальной епархии, этот человек, не имевший за собой никаких заслуг, кроме благообразной наружности, вытаскивается именно Распутиным. Распутин делает в церкви, что хочет.

Распутин—этот гнусный развратник—предельный конец русской монархической церкви. Ее последнее и самое полное достижение.

Дальше идти уже некуда.

Дальше—революция. Ее беспощадный призрак.

Но уже до нее в церкви и обществе начался протест против такой церкви.

Протест против церкви начался незаметно, стихийно, многообразно.

Прежде всего этот протест сказывался в бессознательном, но стойком упорстве народных масс, которые не поддавались церковной агитации в должной мере. В самом деле, проповедь священников была воистину бесплодной. Нравственное учение Христа вообще нисколько не улучшало нравственной жизни верующих. Жизнь и нормы жизни нисколько фактически между собой не согласовались. Это вообще, но и в интересующей нас частности. Монархическая пропаганда вообще была неприемлема народному сознанию. В царские дни народ не ходил в церкви. Школьники со смелым юным критицизмом были строгими судьями монархических заверений о. законоучителя. И все это повсеместно, стихийно, не надуманно. Это была бессознательная реакция народного организма на ту вредную прививку, которую силком учиняли над этим организмом.

Наиболее сознательная и просвещенная часть русского общества, то, что мы называем интеллигенцией, особенно ярко и определенно противилась этому процессу монархически-церковной пропаганды. Политическое вольнодумство, столь характерное для дореволюционной интеллигенции, было основой для церковной оппозиции нашей интеллигенции. Интеллигенция часто просто гнушалась (я не подыщу более подходящего слова) церковью. Об этом свидетельствует и Мережковский, и Булгаков, и мн. др. Учитывая чрезвычайное, по словам этих авторов, значение церкви в жизни народа, учитывая то, что атеизм по существу якобы неприемлем народному сознанию, которому он вовсе чужд (так писал Мережковский лет за 10—15 до революции), эти же сами авторы сторонятся церкви. Я бы сказал, что это было признаком хорошего тона—свысока относиться к церкви. Это, как в одном рассказе А. П. Чехова. Один молодой и умный камер-юнкер Орлов, рассуждая о религии, изволил обмолвиться, что верить в Бога глупо, но что вера полезна для народа, так как держит его в повиновении. Господствующий дворянский класс, пожалуй что, именно придерживался приблизительно такой точки зрения. К сожалению, на этой же точке зрения стояла наша интеллигенция в известной своей части: она учитывала и руководствовалась только практической (политической) полезностью религии, церкви. Другая, бунтарская часть интеллигенции открыто фрондировала против церкви. Церковь есть синоним мракобесия! Именно так очень типичная интеллигентка-москвичка выразилась мне весной 1914 года в Крыму. Очень интересно остановиться именно на этой «церковной», так сказать, психологии нашей интеллигенции для того, чтобы сопоставить эту же «церковную» ее психологию после революции.

Будучи студентом университета, если не ошибаюсь, в 1910 г., я через посредство нескольких газет обратился к русской интеллигенции с анкетой по религиозному вопросу. Мной получено около тысячи ответов, при чем, в огромном большинстве случаев, это были целые трактаты об атеизме, церкви и т. д. Отвечали мне со всех концов России, люди самых разнообразных профессий: учителя, профессора, врачи, иногда женщины (подавляющее большинство было мужчин). Таким образом у меня накопился материал, достаточный для характеристики религиозного сознания нашей интеллигенции. Каков же был характер этого сознания? Ярко отрицательный. Подавляющее большинство приславших свои ответы были людьми неверующими. Если перевести это число на проценты, то не менее 95% атеистов, либо очень свободомыслящих. Чрезвычайно показательно!

Большинство ответивших довольно подробно писали о причинах своего неверия, их, по преимуществу, было две. Во-первых, научные основания. Несовместимость науки и религии. Как характерно выразился один студент: «я вижу, как поднатискомнауки добрый старый бог принужден сдавать одну позицию за другой». Во-вторых, политическая. Церковь определенно трактуется, как филиальное отделение союза русского народа, неприемлемое этим самым для либерального интеллигентского сознания.

Само собой разумеется, что подлинно-революционная интеллигенция не могла относиться к церкви иначе, как сугубо отрицательно, из-за ее монархического, противонародного характера.

Но и внутри самой церкви были элементы, которые, возмущаясь неправдой церковной жизни, протестовали и страдали. По наблюдению Пругавина, среди заключенных в Суздальской тюрьме, куда заточали виновных в религиозных, религиозно-политических преступлениях, было несколько десятков процентов духовенства.

Особенно выразительно процесс протеста начался с 1905 года. Освободительное движение захватывает и церковь. В Петрограде организуется кружок «тридцати двух священников». По инициативе свящ. Петра Кремлевского, в его квартире на Суворовском проспекте нелегально объединяются эти пионеры церковно-революционного движения. В кружке работают виднейшие идейные священники Петрограда: Иоанн Федорович Егоров, Григорий Спиридонович Петров, Павел Васильевич Раевский и др. Правда, их было мало. Тридцать два священника против нескольких сот петроградских сановитых батюшек. Эти последние, пользуясь поддержкой союза русского народа и правой прессы, начинают травлю нового движения. Оглядываясь назад, видишь всю безобидность этого освободительного движения. Это всего-навсего мечта о более каноническом устройстве церкви, протест против бюрократического синода, воззвание к нравственному сознанию верующих, а также тому подобные, очень благородные, но и очень невинные вещи. Но для реакционных священников это все казалось сокрушением самых священных и самых незыблемых основ. Начинается Мамаев поход на эту маленькую, безусловно смелую группку. Группа скрывается, переходит с квартиры на квартиру, кое-кто отпадает, кое-кто впоследствии делается даже врагом. Но ядро сохраняется и продолжает работу после 1917 года.

Интересно, как ведется эта травля. Не стесняются ни в каких средствах. Вызовы для репримандов к митрополиту, клевета и инсинуация из-за угла и публично. В «Новом Времени» М. О. Меньшиков, этот болтун на какие-угодно темы, утверждает, что члены группы «тридцати двух» даже в самого бога плохо верят. И это будто бы по личному ему признанию одного из таких либеральных священников. Когда это не помогает, прибегают к другим, более действительным и внушительным приемам. Кроме «тридцати двух» начинают работать и некоторые церковники, не входящие прямо в эту группу. В их числе заслуживает особого внимания деятельность Евгения Христофоровича Белкова, издававшего журнал «Красный Звонарь». «Звонаря» закрыли. Он стал выходить под новым наименованием. Снова закрыли. Придумали новое название. Выпустили. И снова закрыли. В конце-концов, Белкова привлекли к суду по обвинению в ниспровержении существующего строя.

Следует здесь остановиться на деле священника Григория Спиридоновича Петрова. Это, несомненно, большой оратор, приковывавший к себе тысячную толпу, талантливый писатель и просто смелый человек. Он один из самых ярких пионеров церковно-освободительного движения. И поэтому он подвергся особому и ожесточенному гонению. Его подвергают мерам пресечения в Петрограде. Он переносит свою деятельность в Москву. Здесь он увлекает своим энтузиазмом целый ряд московских священников, которые организуются в нелегальный союз. Этот союз привлекает внимание недреманного ока иного союза— «союза русского народа».

На патриаршьем подворье, ныне у нас, в Высшем Церковном Управлении, случайно сохранилось любопытное дело о «безместном иерее» Г. С. Петрове за № 82 от 1906 г.

Оно очень любопытно, так как вскрывает документально внутреннюю пружину всех церковных до-революционных решений и постановлений. Дело состоит из двух частей. Доклад (объединенный) союза русских людей, монархической партии, союза землевладельцев, московской добровольной охраны, союза русского народа, общества русских патриотов, кружка дворян. Все эти высокие организации перетревожены деятельностью Гр. Сп. Петрова и его друзей и докладывают митрополиту московскому Владимиру. Вот этот документ.

«Ваше высокопреосвященство, милостивейший архипастырь.

В настоящее смутное время, когда не только Русской Церкви, но и самой вере грозит величайшая опасность от римского папизма, франкомассонства и еврейства, направивших на них свои вражеские стрелы, Всенародный Русский Союз, имеющий на знамени своем Православие, Самодержавие, Русская Народность и нераздельность России, обращается Владыко к Вам, как к преемнику великих и приснопамятных первосвятителей, непоколебимых хранителей апостольских преданий, светильников, стоявших на страже Московской и Всероссийской Церкви, с следующею сыновнею просьбою:

Союз глубоко опечален, что некоторая часть вверенных Вам пастырей, состоящая преимущественно из молодых иереев-законоучителей, разномыслящих с своею паствою, презрев священные каноны, восстала против своего Архипастыря, возмутила мир церковный и обратила Епархиальный Дом в самочинное сборище священно-церковнослужителей. ІІроповедывая в сем Доме противохристианский социализм, эти клирики дерзнули не только высказать порицание своему Архипастырю, напечатав оное в революционной газете, но и дерзнули потребовать, чтобы отцы благочинные сложили свои полномочия, чтобы священный клир выразил порицание совершению общественных молебствий и крестных ходов, как бы действам, не имеющим ничего общего с христианскою молитвою, и на призыв некоторых протоиереев и иереев покаяться и просить прощения у Архипастыря, они ответили упорным нежеланием.

Твердо уповая, что усердное всенародное покаяние, пост и молитва могут успокоить народные страсти, положить конец междоусобным распрям, возвратить народу разум, мир и благоденствие, Союз не может пройти молчанием вышесказанные действия священнослужителей, направленные к сеянию смуты церковной и гражданской.

Следуя примеру пастырей, и церковно-служители вверенной Вашему Высокопреосвященству епархии образовали свой союз, имеющий свои сборища в помещении театра Аквариум, заведомо предназначенного для целей, ничего общего с церковными нуждами не имеющих, где они, между прочим, решили домогаться уравнения прав своих со священниками и отвергнуть обязательность целования руки при преподании им пастырского благословения.

Союз не может также не обратить внимание Вашего Высокопреосвященства на деятельность Общества Любителей Духовного Просвещения, не согласную ни с его уставом, ни с целью, с которою основал это общество приснопамятный Митрополит Филарет.

В особенности заслуживает внимания деятельность редактора газеты, кощунственно названной им «Божией Правдой»— безместного иерея, облекшегося в светскую одежду, Петрова.

В видах скорейшего прекращения церковной смуты, Всенародный Русский Союз почтительнейше просит Ваше Высокопреосвященство:

1) подвергнуть каноническому взысканию иереев, подписавших вышесказанное порицание Вашему Высокопреосвященству;

2) воспретить Обществу Любителей Духовного Просвещения деятельность, несогласную ни с его целью, ни с уставом;

3) принять меры к тому, чтобы печать светская и наипаче духовная не глумилась над православным вероучением, церковными обрядами и священным клиром;

4) обратить внимание на деятельность иерея Петербургской епархии Григория Петрова, действующего в Москве без разрешения местной епархиальной власти, иначе Верховный град Москва обратится в рассадник церковной смуты и духовного разврата всего православного Русского народа.

(подлинное подписали):

Союза Русских Людей: Князь Александр Щербатов.

Члены Совета: Иннокентий Дараген, Леонид Бобров.

Монархическая партия: В. Грингмут, Ал. Шмаков, А. Геникс, А. Елишев; Союз Землевладельцев: Н. Жедринский, С. Кологривов; Московская Добровольная Охрана: И. Н. Ануфриев; Союз Русского Народа: Н. Ознобишин; Общество Русских Патриотов: Н. Капканщиков, Н. Н. Сучков, А. Балашев; уполномоченные Одесского Отдела Русского Собрания: Мих. Богоявленский; Союза Русского Народа в Петербурге: Шарапов; Кружок Дворян: Товарищ Председателя Ф. Степанов».

Одновременно делают митрополиту представление московские викарии. Инициатива исходит из союза, а дальше уже идет церковная инсценировка. Вот второй документ.

Святейшего Правительствующего Синода члену, Высокопреосвященнейшему Владимиру, Митрополиту Московскому и Коломенскому, свято-троицкие сергиевылавры священно-архимандриту и разных орденов кавалеру.

Преосвященных викариев: Трифона, Епископа Дмитровского, Никона, Епископа Серпуховского и Серафима, Епископа Можайского.

ДОКЛАД.

7-го февраля в московском Епархиальном доме было в присутствии нас, трех викариев Вашего Высокопреосвященства, первое «пастырское собрание» приходских священников г. Москвы. При осуждении вопроса о благоустройстве церковно-приходской жизни один из священников, Н. В. Арсеньев, обратил внимание собрания на тот вред, какой приносит петербургский заштатный священник Григорий Петров своею публицистическою деятельностию, посевая в среде провославной паствы, под видом христианского учения, не только смуту в умах, но и явно противохристианские социалистические понятия. Его газета, кощунственно именуемая «Правдой Божьей» вносит великий соблазн в душу простого народа, возбуждает в массах недовольство существующими порядками и политическое брожение, медленно отравляя их ядом социализма и презрения к Св. Православной Церкви. И это отравление, это духовно-нравственное, религиозное и политическое развращение народных масс тем опаснее, что идет от лица, облеченного священным саном. Кроме публицистической, чрез свою «Правду Божию» и чрез газету «Русское Слово», вредной деятельности, священник Петров ведет пропаганду и лично как в некоторых средних слоях общества, так и в среде самого духовенства. Последние смуты в Обществе Любителей Духовного Просвещения во многом обязаны его влиянию на молодых священников, особенно законоучителей светских учебных заведений, хотя сам он личного участия в самочинных «пастырских собраниях» сего Общества и не принимает. К заявлению о. Арсеньева присоединилось почти все пастырское собрание, при чем большинство просило нас, викариев Вашего Высокопреосвященства, повергнуть пред Вами свою глубокую скорбь по поводу соблазна, вносимого Григорием Петровым в среду их паствы и ходатайствовать пред Вами: не признаете ли возможным принять с своей стороны меры к прекращению сего соблазна и для сего:

просить, где следует, если не о совершенном прекращении издания «Правды Божиеп», то, по крайней мере, о немедленном изменении названия сего кощунственного издания; б) о воспрещении священнику Петрову дальнейшего пребывания в Москве и ее окрестностях; в) просить Святейший Правительствующий Синод войти в рассмотрение: не благовременно ли привлечь сего священника к ответственности пред Церковью за искажение православного учения и распространение ложных противообщественных и противохристианских учений?

Вашею Высокопреосвященства, Милостивейшею Архипастыря и Отца, нижайшие послушники: (подлинное подписали) Трифон, Епископ Дмитровский, Никон, Епископ Серпуховский, Серафим, Епископ Можайский.

№ 482. Февраля 15 дня 1906 года

Далее идет заключение самого митрополита Владимира.

Святейшему Правительствующему Синоду Владимира, Митрополита Московского.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

Долгом поставляю благопочтительнейше при сем представить на благоволение и на распоряжение Св. Правительствующего Синода поступившие на мое имя два доклада, 1) Преосвященных викариев вверенной мне Московской епархии от 15 февраля текущего 1906 года за № 482 и 2) Всенародного русского союза, в коих сказанные представители просят моего ходатайства пред Святейшим Синодом о том, между прочим, чтобы было обращено должное внимание на деятельность священника С.-Петербургской епархии Григория Петрова в г.Москве без разрешения местной епархиальной власти, в противном случае столичный город Москва обратится в рассадник церковной смуты и духовного разврата всего православного Русского народа.

Вашего Святительства Митрополит Владимир Московский и Коломенский.

№ 71. 23 февраля 1906 г.

 

Дело Петрова переехало снова в Петроград. И в конце-концов, он был насильственно заточен в Череменецком монастыре, а потом, затравленный, снял сан.

Дело это очень характерное. Вышеприведенные секретные бумаги явно вскрывают всю нецерковную махинацию, творившуюся за священными стенами. Ясна здесь и та злоба, и тот страх, который церковь имела к «масонству», «еврейству» «яду социализма». На деле Петрова вскрывается вся сущность до-революционной церкви и ее определенный монархический, политический характер. В этом смысле это дело и эти документы—классические. А сколько было подобных дел, погибших для нас после революции, когда церковники стали поспешно заметать свои следы.

Кроме Гр. Петрова, пострадали некоторые священники, члены Государственной Думы, которым синод снял сан за политическую (не монархическую) деятельность (Бриллиантов, Огнев и др.). Вождь современного церковного движения епископ Антонин, в то время викарий петербургской митрополии, отказался поминать за богослужением Николая Романова «самодержавнейшим» после манифеста 17 октября. За это он был заточен в монастырь.

Был еще ряд репрессии, но, в конце-концов, наряду с общей политической реакцией, восторжествовала реакция и внутри церкви. В ней воцарилась такая же тишь, да гладь, да Божья благодать, как и в прочих уголках земли русской. Относительная тишь и весьма сомнительная благодать. По внешности, однако, все было благополучно, как, впрочем, и во всем государстве российском. Отдельные робкие попытки тотчас же подавлялись. Так, пишущий эти строки, будучи еще первый год священником в 1914 году, подвергается духовному следствию за «социалистическую» проповедь. Переводят меня в другое место. И в этом новом месте, в декабре 1916 года, я произношу речь о недопустимости священнику быть монархистом. Начинается дело, угрожают Сибирью. Но—февраль 1917 года...