Цитатник. Гражданская война.

— Марья Антоновна, просим вас съездить к Алексееву и рассказать, что в первых числах декабря состоялся в Петрограде всероссийский съезд комиссаров в Смольном институте (во Вдовьем доме). Мы — члены солдатской организации, к нам присоединились недавно летчики и инженеры, среди них — инженер Евгений Васильев. Так вот решили мы все здание Смольного института в день этого съезда взорвать. Конечно, будут невинные жертвы, но ничего не поделаешь. Если бы взрыв не удался, летчики забросают сверху здание Смольного бомбами. У нас все готово. Есть люди, которые в день заседания сумеют пройти вовнутрь. Одного недостает — согласия генерала Алексеева. Расскажите ему все подробно. Нужно ехать сегодня же.

Я рассказала генералам о предложении из Петрограда взорвать Смольный институт во время заседания народных комиссаров. Генерал Алексеев как всегда, спокойным и тихим голосом сказал:

— Нет, этого сейчас делать нельзя, за такое дело пострадают ни в чем не повинные люди. Начнется террор, поплатится население Петрограда.

Но генерал Корнилов был другого мнения, он говорил, что, уничтожив главных вождей большевизма, легче совершить переворот.

— Пусть надо сжечь пол-России, — запальчиво сказал он, — залить кровью три четверти России, а все-таки надо спасти Россию! Все равно когда-нибудь большевики пропишут неслыханный террор не только офицерам и интеллигенции, но и рабочим, и крестьянам! Рабочих они используют, пока те нужны им, а потом начнут тоже расстреливать. Я лично сторонник того, чтобы намеченный план привести в исполнение.

...

— Передайте, пожалуйста, кому следует, — закончил нашу беседу Алексеев, — в Смольном: нельзя подводить мирных жителей…

...

— Так скажите,— еще раз повторил Алексеев, — что я, генерал Алексеев, против террора, хотя и не жду ничего хорошего…

С вокзала, как всегда, я отправилась в комитет, где приезжие из Петрограда солдаты ждали ответа генерала Алексеева. Разочарование было большое.

— Увидите, — говорили солдаты, — не такие еще пойдут расстрелы: перебьют всю интеллигенцию, а потом возьмутся за рабочих и крестьян. Может, мы и не послушаем генерала, устроим взрыв… Ведь Алексеев, сидя в Новочеркасске, не знает, что решается большевиками в Петроградском совете. «Беспощадный террор, тогда победим» — ведь вот их лозунг.

Вместе с Крыловым пришли рабочие из артиллерийских московских складов и заявили:

— Мы, сестрица, против того, что сейчас творится в России. Если дальше так — править нами жиды будут… Предлагаем, сестрица, продать вам кольтовские пулеметы по 300 рублей за штуку. Сколько хотите!

21 ноября, в 10 часов вечера, отошел поезд в Новочеркасск. Ехать было трудно, не помогали даже наши документы. Всюду распоряжалась местная власть. Врывались в вагоны солдаты и матросы, все чаще грабили. Среди этой разгульной солдатчины ни одного культурного или хотя бы недикообразного человека.

Один из спасенных рассказал мне в Новочеркасске такой случай. Выехала их из Москвы компания человек в девять, имели документы 251-го пехотного полка, а трое — документы Финляндского полка. Миновали самые опасные, как им казалось, места: Грязи и Воронеж. Приехали в Лиски. Тут заявили пассажирам, что предстоит проверка документов. Проверяли часа три, дошла очередь и до них: тех, у кого были документы 251-го пехотного полка, пропустили, но троих с документами финляндского полка попросили выйти из вагона и оставили на перроне, с двумя красноармейцами. Собирались любопытные, толпа окружила задержанных, боявшихся пуще всего, что среди солдат найдется кто-нибудь из Финляндского полка: тогда — крышка. Толпа обсуждала вопрос: офицеры или нет? Вид арестованных говорил за то, что офицеры. Комиссар-еврей решил отправить всех к коменданту, пусть сам разбирает! До отхода поезда оставалось всего полчаса. Стоять среди пьяных солдат и ждать, что каждую минуту «узнают» — было невыносимо, тем более, что в 150 шагах от полотна железной дороги шли расстрелы. Но случилась неожиданность, спасшая им жизнь. Из толпы выскочил какой-то субъект — трудно было назвать его солдатом, — подошел к одному из арестованных, с радостным криком бросился к нему на шею и шепнул на ухо: «Я вас спасу». Потом неожиданный спаситель стал говорить речь:

— Товарищи, вы меня знаете?

— Знаем, — ответила толпа.

— Вот мой товарищ, вместе на фронте были, в одном госпитале лежали раненые, хороший был товарищ. А теперь вместо того, что бы ему помочь, мы его еще задерживаем. Тут человек пострадал за родину, хочет ехать домой, а мы не пропускаем!

Толпа загудела: «Правильно, посадить в поезд! Довольно наш брат страдал».

Вернулся большевик, арестовавший офицеров, а толпа требует, чтобы задержанных посадили обратно в вагон.

— Я хотел предложить вам, Марья Антоновна, — сказал М.П. Богаевский, — в Москве начинается голод: хлеба нет. Зато полно мануфактуры и других товаров. Чтобы уменьшить ваш риск при поездках в Москву, мы дадим вам бумагу, якобы вы обратились к нам за мукой на выпечку сухарей для пленных, а эту муку мы согласны дать в обмен на белье и разные теплые вещи для казаков.

— Конечно согласна! — ответила я.

Генерал Эрдели и полковник Матвеев были довольны, что нашелся выход из положения. Богаевский написал тут же записку к Половцову. Генерал Эрдели попросил меня привезти два вагона белья и затем остаться в Новочеркасске.

— Белье заберем, а муки не дадим, — закончил он.

На этот раз дорога выдалась ужасающая. Если солдатам, набившимся в поезд, казалось, что он идет медленно, они попросту сбрасывали машиниста на рельсы и становились на паровоз сами, а когда стрелочник не пропускал поезда, то пьяная солдатская толпа немедленно кидалась бить его… Мы добрались до Москвы только 29 ноября утром.

В совете к нам подошел какой-то большевик, которому мы и представили наш мандат уполномоченных для переговоров об обмене муки на одежду и белье. Член совета отправил нас в комитет по продовольствию Москвы, находившийся там же в совете и со стоявший исключительно из евреев. Андриенко показал нашу бумагу. Просмотрев ее, член совета решил:

— Очень хорошо. Продовольствия в Москве мало, мука нужна. Может быть, товарищи, вы могли бы взять 30 вагонов муки в обмен на мануфактуру?

— Да. Но как доставить муку? — спросила я. — Ведь не скрыть, что везем 30 вагонов с мукой; какие-нибудь бандиты убьют нас и муку разграбят.

Бумаги были написаны следующие: «Половцову. Новочеркасск. Комитет союза бежавших из плена солдат и офицеров согласен на обмен муки на мануфактуру и необходимые вещи. Уполномочены для переговоров товарищ Андриенко и председательница благотворительного отдела при союзе сестра Нестерович».

Вторая бумага гласила так: «Московский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов командирует товарищей Андриенко и сестру милосердия Нестерович на Дон за мукою для рабочего население Москвы, просит по пути все власти оказывать помощь товарищам Андриенко и Нестерович. Вагоны с мукою будет сопровождать команда бежавших из плена, с оружием».

Бумагу подписал за председателя какой-то Циммервальд.

В Москву я приехала 1 января. Теперь уже непрерывно, день и ночь, расстреливали офицеров и интеллигентов как врагов народа. Всюду было полно вооруженных негодяев. Представители этих шаек были по большей части евреи. На улицах, кроме вооруженных рабочих, не было никого.

Итак, вечером 11 января, вместе с полковником Кузьминским и дамой, ездившей в Минск, я уехала в Новочеркасск. И я, и дама спрятали у себя в блузках около тысячи удостоверений, нужных для армии. Кроме того, я везла все бумаги, касавшиеся моей работы. Повернули в сторону Лисок. Боже, такого кошмара не запомню ни в одну из поездок! Разместились мы на ступеньках вагонов, иначе было невозможно. Денщик полковника Кузьминского взобрался на крышу вагона. Между тем свирепствовала жестокая снежная буря… Около Воронежа матросы сжалились над нами и впустили к себе в вагон 2-го класса, битком набитый пьяными. Ругань стояла головокружительная, песни распевались еще почище. Ехавшие с матросами женщины безобразничали еще буйнее. Не знаю, откуда и куда ехала эта банда, но видно, после основательного грабежа: матросы вынимали из карманов пригоршни драгоценностей и проигрывали их друг другу в карты, рассказывая о своих разбойничьих похождениях. Говорили на разные лады и о том, что скоро будет в России «Варфоломеевская ночь», когда вырежут всех буржуев, после чего настанет порядок.

Очень опасалась я, как бы не стали приставать матросы… Но грубы они не были, благодаря тому, вероятно, что у меня все время шла горлом кровь. Один из них даже место мне уступил в купе, чтобы я лечь могла, а другие принесли красного вина.

Потом вошли к нам казаки, молодые и старые, стали спорить. Молодежь доказывала, что не стоит отца родного жалеть, ежели он против советской власти, что дети должны стариков нагайками пороть, пока те не признают большевизма.

На станции Миллерово мы узнали, что в Глубокой сосредоточены главные большевистские силы. Тут-то внезапно и окружила нас толпа вооруженных рабочих.

— Вы арестованы, — сказал один из них. — Знаем вас. Офицеров на Дон возите!

Вошел высокий казачий офицер. Спросил, нет ли оружия. Это и был комиссар и комендант станции.

— Сейчас начнется личный обыск, — зашептались кругом. Одна мысль сверлила мне мозг: только бы уж скорей расстреливали, лишь бы не шашками зарубили, как казаки в Миллерове…

Я показала мое удостоверение бежавшей из плена: «Предъявительница сего удостоверения, вернувшаяся из германского плена сестра милосердия М.А. Нестерович, председательница благотворительного отдела союза бежавших из плена солдат и офицеров, что подписью с приложением печати удостоверяется. Председатель Крылов. Секретарь Будусов».

Просмотрев удостоверение, комиссар сказал уж менее резко:

— Вы свободны, сестра, но, собственно говоря, зачем вам на Дон?

— Мне вовсе не на Дон. Я — в Кисловодск лечиться. — Тут я прибегла к обычному моему средству: — Вот видите, что со мной? — И я вынула из кармана окровавленный платок. — Эта дама меня сопровождает, а это мой отчим…

— Вы свободны, но я не советую ехать. Всюду бои. Не доберетесь до Кисловодска.

Мы вышли из «комнаты смерти» будто с того света. Комиссар предложил нам сесть в обратный поезд на Москву, состоявший из одних международных вагонов. Другого выхода не было. Мы устроились в купе 1-го класса. Комиссар совсем расчувствовался, провожал нас, поцеловал мне на прощанье руку и пожелал благополучно доехать…

— Может быть, напишете бумажку, чтобы нас в пути не трогали? — спросила я из вагона.

— С удовольствием, сейчас. Заодно и поесть пришлю чего-нибудь.

— Пожалуйста!

Не прошло и двадцати минут, как двое вооруженных рабочих принесли нам какое-то жаркое с картошкой и хлеба. А на бумажке комиссара значилось: «Революционный казачий трибунал Миллерова просит оказывать помощь по пути следования в Москву вернувшейся из плена сестре милосердия М.А. Нестерович и ее семье. Сестра Нестерович революционному комитету хорошо известна». Подпись была неразборчива. Я дала рабочим по 50 рублей. Мы съели жаркое и стали терпеливо ждать отхода поезда.

Поезд тронулся. На этом страшном обратном пути — какой леденящий сердце ужас! — на наших глазах, на перронах, расстреляли восемь офицеров. Обыски происходили непрерывно. Особенной жестокостью отличался комендант станции Чертково, какой-то 17—20-летний мальчишка-изувер. В нашем вагоне ехал старый генерал с женою — их не только освободили, но и не отняли у старика золотого оружия.

— Что это вы с оружием? — крикнул комендант.

— Это золотое оружие за японскую войну, у меня есть разрешение от комиссара Миллерова. — И генерал протянул бумажку коменданту.

— Можете ехать, но оружие мы заберем.

— Да как же так! Ведь мне разрешили, — не сдавался генерал.

— Молчать! — рявкнул комендант и схватился за генеральскую шашку.

— Нет, не отдам… Лучше меня заберите! — кричал генерал, вырывая шашку из рук комиссара.

— Расстрелять эту сволочь! — скомандовал комиссар.

— Расстреляйте и меня, — сорвалась с места генеральша и завопила истерически: — Наемники жидовские, убийцы!

— Выводи их, — распорядился комиссар. Стали выводить. Кто-то спросил:

— А вещи ваши?

— А на что они нам? — ответил генерал. — На том свете не нужны.

Он пошел, прижимая к груди свое оружие. Я не стерпела и обратилась к комиссару:

— Зачем отнимать оружие, если у генерала разрешение от комиссара из Миллерова?

— Миллерово есть Миллерово, а здесь распоряжаюсь я! Вот и все, — ответил комиссар.

— Плохи дела, — печально сказал Богаевский. — Большевизм все усиливается, и не только на казачьих низах — неблагополучно уже и наверху…

Он интересовался главным образом казачьими полками, стоящими в Черткове: перешли ли они на сторону большевиков? Я передала все, что знала о казачьих полках в Черткове, отличавшихся небывалой жестокостью. Богаевский покачал головой:

— Да, плохо.

Политический уровень бойцов роты был действительно невысок. Но я сумел довольно скоро завоевать у них доверие, ко мне стали прислушиваться, все чаще соглашались со мной и однажды заявили удовлетворенно:

— Теперь видим, что ты большевик, а не коммунист.

— А в чем же разница? — спрашиваю с удивлением.

Оказалось, большевиками они называли сторонников Ленина, а коммунистами — приверженцев Троцкого. Много мне с ними пришлось потрудиться, пока они стали разбираться в основах политграмоты.

«Старый ЦИК, сбежавший в лице своего большинства и в лице своих лидеров, должен был, конечно, формально сложить свои полномочия, сдать дела и отчитаться в денежных суммах... Но старый ЦИК, сбежав из Смольного в другой вооруженный лагерь, не сделал ни того, ни другого, ни третьего.
Отделы перестали работать, и большинство служащих разбрелось кто куда. Это еще довольно понятно и непредосудительно. Но денежные суммы? Представьте себе: старый ЦИК унес их с собой! Служащие - кассиры, бухгалтеры и барышни по распоряжению низложенных властей набили кредитками свои карманы, напихали их, куда возможно, под платье и унесли из Смольного всю кассовую наличность...

Я тревожился. Предо мною ясно вставал грозный призрак нарождающегося антисемитизма. Я собирался с силами, чтобы преодолеть эту заразу в массе крестьян -- заразу, привитую преступлением одних и глупостью других, самих же евреев. Я согласился переодеться в женское платье и пойти в центр Гуляйполя.

У оставшихся в живых крестьян я уже не замечал того энтузиазма, той сплоченности и веры в свои стремления, которыми они жили всего два с половиною -- три месяца тому назад. Но это меня не особенно беспокоило. Я верил, что, стоит только начать дело организации крестьян против их угнетателей, они восстановят и энтузиазм, и веру в себя и в свое дело. К этому возрождению действия я стремился с особым подъемом сознания долга революционера-анархиста вопреки анархистам, живущим в наше время одним только голым отрицанием. И скоро я при встрече и разговорах с крестьянами и крестьянками окончательно убедился в том, что весь их угнетенный и как будто безразличный вид -- явление временное.

26.VI. Нас перебрасывают на соединение с корпусом в район севернее Мелитополя. Яркие солнечные дни... жгучая степь Таврии. Движемся по ночам с невероятной быстротой. С грустью покидаем места, где пролито столько крови...
Вспоминается прошлый год, и столько горя, грусти поднимается из глубины души. Неужели же нельзя было в прошлом году идти без поджогов, грабежей — без ошибок, сгубивших святое депо генерала Корнилова, Маркова, Деникина, обливаемых теперь ушатами грязи крымской камарильей. Когда, наконец, прекратится все это, разве сверху не видно, что подобные взгляды растлевающе действуют на отношение к власти низов, деморализуют армию, поднимают бурю и негодование в наших сердцах! И этим пользуются люди с грязными руками. Они сгубили нас в прошлом и, возможно... боюсь писать... сгубят и в будущем!

2.VII. Михайловка. Из тыла идут недобрые вести. Спекуляция возросла до невероятных размеров, охватила все общество, наделение крестьян землей не проводится в жизнь, население о земельном законе даже не слышало. Пропаганда наших идей отсутствует... Кровь ежедневно льется во имя спасения родины, а кто-то в тылу руководит работой на руку большевикам. Проклятый, преступный тыл — опять мы задыхаемся от его смрада. Ужас за будущее тревожит душу. Неужели правительство слепо? Промедление смерти подобно. Чему же тогда подобно бездействие власти? Забвение в боях... Успокоение может дать лишь смерть... Можно сойти с ума!!!

11.VII. Сегодня ночью мы выступаем, впереди появились новые части противника — интернациональные части красных. Идем по заснувшим деревням и хуторам. Противника нет. Но разведка наша уже нащупала его — красные в Щербаковке.

27.VII. В 14 час. 20 мин. я ранен в бою под дер. Эрастовка шрапнелью в правую стопу. Без стона я перенес все, без наркоза.

7.VIII. Джанкой. Боли в ноге усилились. Ночью в темноте на раненую ногу наступил санитар. Валяемся на полу товарного вагона на жидкой соломенной подстилке. Вагон бросает из стороны в сторону, толчки невероятные — везут тяжелораненых. В вагоне
сплошной вой. Когда приедем и куда? Скоро ли кончится эта обыкновенная история?

28.VIII. Завтра еду домой, в полк. Рана еще не зажила, гноится, но разве это важно, когда едешь к своим, к себе? Авось заживет же когда-либо. Больше быть здесь не могу —все надоело и опротивело, все больше и больше убеждаюсь в негодности нашего тыла, боюсь катастрофы, и если бы не стоял во главе армии генерал Врангель, то я бы сказал, что это «начало конца».

8.IX. Вчера взят Александровск (Запорожье). Захвачены эшелоны на станции. Идет грабеж имущества и ценностей у комиссаров и из вагонов. Командир корпуса грабит со всеми, Новороссийск повторяется... Бедная Россия! Неужели и в этом году ты не дождешься освобождения?.. Здесь все в грязи: не только руки — мысли и те грязны!
Припоминаю историю полковника Д. — появление у него бриллиантового кольца, ко¬лец из платины, золотых зубов — 86 шт., зубоврачебного кабинета и ящиков с хирургиче¬скими инструментами — все это результаты «работы» в Таврии. Имущество казненных, обвиняемых «в коммунизме»... Выкрутился. С помощью холуйствующих дружков свалил на «кобылку», настрочив грязный донос. Впрочем, все знают, как Д. нечист на руку. И жесток.
Захватили мальчишек-коммунистов и по приказу Д. повели одного из них на расстрел. Мальчишка смеялся и пел: «Вставай, проклятьем заклейменный...»

2.ХI. Пароход «Херсон». Вчера с болью в душе смотрел на скрывающийся вдали Севастополь. Что-то болезненно обрывалось внутри... Нет под ногами родной земли. Идем в изгнание. Но с верой, что вернусь когда-то на родину победителем. За себя я еще постою... Опять проклятые, истеричные вопли сверху: «На правый борт!» Духота, грязь, вши - вечные спутники.

11.ХI. Порт Галлиполи. Из огня попали в полымя. Дома, разрушенные во время тyрецкого погрома, ни одного окна, нет света, сыро, холодно. Люди все ночь бегают вдоль улицы, спать ночью нет возможности - днем дремлют, греясь на солнечной стороне. Нас, голодных людей, обкрадывают и здесь. Мы не получаем и трети французского пайка! (...)

1921.20.1. Перехожу в своей истории полка к борьбе за каменноугольный район, когда я принимал активное участие в борьбе с красными - самому тяжелому периоду, богатому впечатлениями, кровавыми эпизодами и жертвами.
Перед отъездом на фронт был проездом в Новороссийске - «к счастью, дождь». В середине января 1919 года в яркий, теплый день приехал с братом в Екатеринодар. На вокзале масса публики, вооруженных казаков, на стенах воззвания формирующихся частей, громадные плакаты «Освага»... Впервые видел 22-летнего полковника-летчика. У громад¬ной витрины «Освага» с линией фронта в числе многих я долго рассматривал карту, гадая, где мне придется воевать... Всего два года прошло с тех пор, и как все изменилось, к чему мы пришли. Галлиполи, изгнание!
Когда-то в мои годы у человека еще не было прошлого, а теперь у меня осталось только прошлое.
Перед обедом сегодня были похороны двух офицеров-дроздовцев... Первый умер от болезни, второй убит на дуэли... За что убит? Чтобы внести в жизнь своей жены красивую фразу: «Мой первый муж убит на дуэли!» Ложное представление о чести, когда она давно уворована...

1.II. заходил после 19 ч. поручик Бунин - вспоминали вместе лазарет в Евпатории, вспоминали бои... Ужасы гражданской войны - расстрел генералом Туркулом 120 красноармейцев в возрасте 17-19 лет по обвинению их в коммунизме: под пулеметами заставили выдавать из толпы пленных коммунистов, детей избивали перед расстрелом дубинками, деревянными молотками... Размозжив кости черепа и лица, достреливали в канаве. И это на глазах населения, пленных и своих солдат.
Стремление к власти, кружащей голову, грызня из-за костей родины, дележ шкуры не убитого медведя и мародерство, преступления высшего начальства - сгнили верхи. Покатилась армия к морю, полились невинная кровь и слезы, понеслись проклятия вдогонку нам, уходившим. Так было и, не дай Бог, еще будет! (...)
Два года назад 4 февраля (ст. стиля) я прибыл в туманное зимнее утро в Енакиево... Грязь стояла непролазная, еле добрался до штабдива, откуда был направлен в 1-й офи¬церский полк генерала Маркова. Фронт меня несказанно удивил - так все просто: ухает артиллерия, базар торгует, как всегда, на площади перед Петровским заводом болтаются на виселице «очередные» большевики.
Сдал на почте письмо-открытку и наконец нашел штаб полка... Я получил освобождение на трое суток. Отдыхал с дороги, писал письма среди веселого смеха молодежи, играл с маленькой дочерью хозяйки.

15.V. Перед ужином получена информационная сводка штакора с приказом Кутепова N4 289 - о расстреле старшего унтер-офицера Бориса Коппа за агитацию к распылению армии, за родственные связи с советскими деятелями и за службу в симферопольском Чека в 1919 году... Когда вспомнили...
Все истолковывается как «агитация за распыление армии и разрушение организации». Страшна и беспощадна т. наз. «организация» и ея заплечных дел мастера.

26.V. лагерь опустел — ушло у нас 118 чел., у дроздовцев — 600. Тает армия, уходит все молодое, здоровое, надеющееся на свою силу. Осталось все старое, фанатики идеи.

2.VII. Утро принесло с собою новости — сводку штакора с приказами и приговор военно-полевого суда по делу полковника Щеглова, приговоренного к смертной казни. Его рас¬стреляли за то, что «он, полковник Щеглов, 27.VI. в палатке № 4 эвакопункта, находясь среди прочих, состоящих там на излечении офицеров и солдат, умышленно распространял заведомо ложные слухи, явно порочащие и подрывающие авторитет и доверие к высшим военным начальникам, вел разговоры, возбуждающие сомнение и убивающие веру в дело нашей армии, и восхвалял Красную Армию...» и т. д. Приказ №431 гласит о приведении приговора в исполнение 30.VI. Полковнику Щеглову 47 лет; острослов, эрудит. Председательствовал в суде ген. Пешня — одно это имя говорит о смертном приговоре. «Наши вожди»! Горе родине и ее сынам, гибнущим от руки людей «вечернего времени»!
Сегодня обнаружили труп покончившего с собой поручика Петрова. Он говорил: «Я в лагерях только до 1 июля», слово сдержал и ушел из лагерей лучший офицер... умер в день годовщины смерти его жены... Одни стреляются, другие расстреливают, Родина гибнет!

3.VII. Бушует с раннего утра норд-ост, разыгрался и удержу ему нет — палатка скрипит, мечется, ерзает, пытаясь сорваться с веревок и улететь, куда глаза глядят. Рвутся веревки, сгнившие за зиму, и все время ординарец Суптеля выбегает (насколько ему позволяет тучность).
Кругом недовольство настоящим положением вещей: бессудные расстрелы, казни по суду, усиленный шпионаж — он проникает в самые сокровенные уголки личной жизни, вечный страх за личное благополучие, нельзя ручаться ни за брата, ни за жену, которые могут оказаться на службе в контрразведке. Бесшабашное воровство в интендантствах и хозорганах корпуса — все хозчины стремятся скопить про черный день и рвут последнее с воина — "кобылки". Аресты и расправы приняли массовый характер по самым незначительным поводам. Настоящая охота за ведьмами... Положение таково, что напоминает момент перед взрывом общего негодования 1917 года.
За время войны нервы притупились, огрубели души, примелькались и свои, и чужие страдания, кровь стала водицей. Но теперь взгляды на вещи изменяются — состояние безумия проходит, и масса «кобылки» заговорила о возмездии за каждую каплю человеческой крови, невинно пролитой... Казнь Щеглова произвела потрясающее впечатление — произошел колоссальный сдвиг в сознании.

5.VIII. Подполковник Степанов и подполковник Зварич принесли двух огромных крабов и сейчас их истязают. Зварич бьет их карандашом по глазам, крабы в бессильной злобе подпрыгивают, впиваются в дерево и вновь беспомощно распластываются на столе,
пытаясь удрать. Вокруг враги... Мой голос против жестокосердия — капля в море. В Галлиполи рассказывают, как группа инспектирующих офицеров ловит кошек и, перебив им ноги, пускает. Полное озверение людей, притупление «буржуазных чувств»!

6.VIII. Живешь ощущениями, вызывающими воспоминания: в затяжках дыма вдруг переносишься в далекие годы студенчества, в смолистом запахе вдруг почудится сосновый бор в Черемушной на берегу Донца, в запахе мыла вдруг увидишь себя ребенком в ванне... Везде и всюду обонятельные и вкусовые галлюцинации. Во сне, вернее, перед сном, в полузабытье — зрительные... Ушел весь в прошлое, им живу... Пачка писем, локон волос и тьма воспоминаний — все, что осталось от жизни!
Утром по нашему лагерю разнеслась весть о побеге нескольких солдат из учебной команды, где людям прививают патриотизм постановкой под ружье на полуденном солнцепёке.
Приходили в роты полковые дети - продукт гражданской войны, выкидыши родины, они приходят, как домой, ближе роты у них никого нет. (...)

10.VIII. Вчера долго не спали, говорили об общем обнищании, истощении, слабости и апатии к жизни. Вспомнили случай с одним из солдат марковского дивизиона, покушавшим¬ся на самоубийство топором. Как он говорил: «Дошел до точки, жить нет смысла, нет цели». Здоровый, рослый молодой человек, нанесший себе четыре раны в голову, все же выжил и... не теряет надежды покончить с собою. Смерть у него - цель жизни! (...)
Все мы «бывшие люди», все с более или менее ярким прошлым... Будущее же наше, по крайней мере, ближайшее, - неприглядно... Тяжело и обидно за море пролитой впустую крови, за неисчислимое количество жертв, принесенных во имя лжи!

18.V111. Из полкового театра доносится душу раздирающий визг - ставят сценку "Инквизиция в XIV"... Припомнились случаи, леденящие душу своей ординарностью и простотой.
Село Проходное. Захвачено много пленных. Группа перепившихся офицеров решила учинить над красными расправу. Вызвали 13 чел. красных с простыми, открытыми русскими лицами - «мобилизованных» крестьян, вывели за околицу деревни, раздели догола, выстроили в одну шеренгу и, угрожая револьверами, заставляли говорить, кто коммунист. Обезумевшие спросонья тыкали на первого стоящего в строю, думая, что сами будут помилованы. Подполковник Арин или прапорщик Кавуновский приказывали стать бедняге на колени и читать молитву «Отче наш». При словах «Да будет воля твоя» эти господа всаживали пулю в упор в голову. Хрип, стон, хлюпанье крови... Зловещая тишина ночи. Спасся один из шеренги, рискнув бежать. Поднялась беспорядочная стрельба, человек был спасен.
Те же «офицеры», с позволения сказать, задержали перебежчика в селе Самойловка. Истязали его всю ночь, избивая чем попало, пытая всеми способами, это при попытке перейти в армию, шедшую спасать родину! Закопали, окончательно не добив...
Полковник Рябухин, командир запасного батальона, помешанный на коммунизме. всюду искал сторонников этого учения среди вверенных ему солдат. «За что воюет Добрармия?» - спрашивал он солдат, и тот, кто отвечал: «За Учредительное собрание», уже считался коммунистом. (...)

8.IX. Болит душа, навязчивые идеи не дают покоя. Думаю о покинутой родине, о близких людях, часа нет, чтобы не вспомнил любимую... Приснился даже сон, будто у нее на руках мой сын, мой ребенок... Боюсь сойти с ума. Иногда ловлю себя на попытках говорить с собою...
Все дни работаю над историей полка -подлость и предательство прошлых дней проходят перед глазами: все залито кровью молодежи, интеллигенции, офицерства - «и все они умерли, умерли...».

24.IX. Пришел на память поручик Семененко с его списком казненных и описанием их последних минут перед казнью - страшны странички «синодиков» этого садиста - патриота своих тысяч десятин земли. Его родина - деньги, каждый покусившийся на них - враг Отечества и подлежит смерти. Сегодня он вызван в штакор «друзьями». Ужасны люди имеющие там друзей. Эти друзья - «уши и глаза», основа строя и благоденствия вождей их недаром командируют в Прагу как «студентов», все насыщено ими, всюду рыщут они в поисках врагов и измены... «существующему порядку в условиях войны».

26.IX. Пришел полковник Сагайдачный, принес приказ по полку... И вдруг у читавшего его вслух перехватило, сдавило горло - новая казнь, новый кошмар... Расстрелян поручик корниловского артиллерийского дивизиона Успенский Василий - за попытки распыления армии, вхождение в сговор с представителями иностранной державы и выдачу им сведений о численности и вооружении корпуса, фамилии лиц органа политическойборьбы…
Смертная казнь через расстрел приведена в исполнение по приговору военно-полевого суда. Мотивировка - «во время гражданской войны с большевиками, а потому и на основании...»
Ложь, насилие, безмерные преступления - вот атмосфера, в которой живут несколько тысяч русских граждан-добровольцев, патриотов, сердце готово разорваться от боли. Тупик... пришли туда, откуда нет возврата.

27.IX. Весь вечер приходили и уводили новые и новые лица, пораженные вестью о новой казни. Возмущению нет конца. Негодяи, мерзавцы, предатели... Голова идет кругом. Крестный путь от Орла до Новороссийска, по Крыму и до Галлиполи - всюду гирлянды повешенных по главным улицам городов, станциям железных дорог, расстрелянные по степям и деревням, передвижная виселица на железнодорожной площадке-платформе на ст. Джанкой - менялось время года, метель сменялась зноем, оставались те же лица, та же система, с ними и с нею мы здесь, в Галлиполи.

28.IX. Сегодня закончилась регистрация студентов первокурсников. Зарегистрировался подполковник Никитин.
Ходят слухи об аресте 20 офицеров контрразведкой штакора за агитацию распыления ар¬мии, арестованным грозит военно-полевой суд и участь казненного полковника Щеглова. «Море» уходит, «корабли» нервничают и усиливают террор. Особенно, говорят, старается начальник контрразведки, поручик, появляющийся всюду то в студенческом, то в штатском, то в военном одеянии, - все видит, все слышит. Жить невыносимо тяжело, отказываешься понимать проис¬ходящее вокруг. Неужели люди, ушедшие от большевиков и сидящие «до конца», могут быть заподозрены в неблагонадежности?! Нет! Идет сведение счетов со свободомыслящими, ищу¬щими путей спасения родины не одними патентованными штакором средствами... Суды, казни, умирание армии добровольцев, стремление создавать последышей ландскнехтов...

Вот один пример. 7 апреля 1919 г. начальник Илийского края доносил омскому правительству: «Кустанайский уезд считаю опасным. Почти в каждом селбнии имеется большевистская организация. Для подавления большевизма в уезде приняты следующие меры: а) из каждого ненадежного населенного пункта взяты заложники в числе от 5 до 20 человек с предупреждением, что при попытке восстания их общества они будут расстреляны; б) посланы три карательных отряда с артиллерией и пулеметами. В Ку-станае работает военно-полевой суд, казнено пока- 8 человек. Из разных сел казаки взяли 74 большевика, из коих 11 приговорены к смертной казни, (24— к каторге». В таблице все эти зверства карателей спрятаны за одну цифру «3» за первую неделю апреля 1919 г. (ГАРФ, ф. 147, оп. 8, д. 11, л. 38.)

Белогвардейцы были настолько напуганы массовыми вооруженными восстаниями крестьян Кустанай-ского и Атбассарского уездов весной 1919 г., что Колчак поручил подавление их своей ставке, назначив упомянутого выше генерала Волкова командующим войсками. Расправа с восставшими была исключительно зверской. Так, в одной из оперативных сводок от 13 мая 1919 г. штаб Волкова писал: «Селение Ма-риинское уничтожено. Потери красных — 940 человек расстрелянными и убитыми, не считая утонувших в Ишиме. Наши потери —2 легкораненых» (ГАРФ, ф. 1447, оп. 3, Д. 12, л. 1 и 9; ф. 147, оп. 8, д. 13-а, л. 6.). Поголовное истребление всех, кто попадался на пути карательных отрядов, белогвардейские палачи пытаются представить в своих реляциях как разгром войск повстанцев в открытом бою — иначе ведь невозможно объяснить слова сводок «потери красных... наши потери...» Особенную ярость вызвало у карателей то обстоятельство, что в выступлениях крестьян принимали участие женщины. В одном из приказов карателя Томашевского говорится: «Считаю совершенно неприменимым и слишком почетным расстреляние и повешение такого рода преступниц, а посему предупреждаю, что в отношении означенных лиц будут применяться мною исключительно розги, вплоть до засечения виновных. Более чем уверен, что это домашнее средство произведет надлежащее воздействие на эту слабоумную среду, которая по праву своего назначения исключительно займется горшком, кухней и воспитанием детей будущего, более лучшего поколения, а не политикой, абсолютно чуждой ее пониманию...» (См. Л. Спирин. Разгром армии Колчака. М., 1957, стр. 141.)

…Рост повстанческого движения и активности партизан, участившиеся поражения отрядов войск и обострившаяся борьба между гражданскими и военными властями заставили срочно приехать в Красноярск генерала Артемьева — командующего войсками Иркутского военного округа, в состав которого входила губерния. Но не повезло Троицкому и с этим генералом. Оказалось, что Афанасьев и Шерпантье действуют по прямым распоряжениям Артемьева. Командование округа поставлено в невозможные условия. От него требуют постоянных маршевых пополнений на фронт, и в то же время приходится посылать карательные отряды против повстанцев. На это наряжаются подготовленные солдаты, в основном те самые кадры, которые собраны для того, чтобы готовить новобранцев. В результате получается плохо и на фронте, где необученные солдаты губят все дело, и в тылу, где в боях с повстанцами и партизанами истребляется ценный кадровый состав войск. Обстоятельства эти и вынуждают командование округом действовать по определенному плану. Смысл его — «бить только наверняка». Солдат не хватает и не хватит. Надо собрать то, что есть, на железной дороге, чтобы обеспечить ее работу, и в крупных городах, а всю остальную территорию губернии предоставить населению. Надо дать возможность красным собраться в свои армии и затем уж разбить их наголову в районах, где они обосновались. А до этого отдельные отряды войск в районы не посылать. Выдвигает Артемьев и другой план: беспощадное истребление селений в районе восстания.

…Ни тот ни другой план не устраивал управляющего губерниями: «Тыл будет еще больше усиливаться обездоленными и разоренными, а следовательно, озлобленными гражданами; тактика генерала Артемьева — лишний толчок к усилению кадров красных и хороший материал для агитации большевиков».
Результаты разногласий и споров с военными оказались для Троицкого неожиданными и мало приятными. Убедившись, что положение в губернии с каждым днем все более ухудшается, а местные власти не в состоянии ликвидировать народное движение, Колчак назначил генерала Розанова «особо уполномоченным верховного правителя с правами генерал-губернатора Енисейского края». Назначение Розанова не было случайным. В правящих кругах Омска ему ставилось в вину то, что он и 1918 г. служил в войсках уфимской Директории, занимая важный пост начальника штаба ставки главковерха генерала Болдырева. В дни омского переворота Розанов был отстранен от должности и с тех пор находился не у дел. Назначая его генерал-губернатором края и командующим войсками самого неспокойного и вместе с тем самого опасного для Омска района, Колчак как бы предоставлял ему возможность «искупить свою вину», показать свою искреннюю преданность верховному. Розанов взялся за дело с исключительным рвением. То, о чем Артемьев, Афанасьев и другие белогвардейские командиры до него только мечтали и говорили, теперь стало проводиться с нечеловеческой жестокостью и как система.

…Подводя итоги, Троицкий в одном из докладов в мае 1919 г. писал, что положение на железной дороге катастрофическое, администрация терроризована красными и произволом войск, путь и телеграф портятся беспрерывно, часты крушения, поезда часто обстреливаются, красные открыто подходят к пути даже с развернутыми красными знаменами, на некоторых участках поезда могут ходить только днем, при налетах на станции и разъезды красные портят стрелки, водокачки, уносят инструмент и аппараты, уводят служащих-специалистов и т. д. Чехи взяли охрану дороги на себя, но это им плохо удается. Розанов «принял решительные меры»: все политические арестованные в тюрьмах были объявлены заложниками, и за каждое нападение на железную дорогу должны быть из них расстреляны от 3 до 20 человек; ответственность за исправное состояние дороги возлагалась на жителей окрестных населенных пунктов с преданием всей деревни полевому суду, если порученный ей участок будет испорчен красными. Распоряжения Розанова, начали выполняться: на многих участках железной дороги неделями висели на телеграфных столбах десятки повешенных белыми железнодорожных служащих и заложников. «Но, — вынужден был писать в своем докладе Троицкий, — положение от этого нисколько не улучшилось, а в ответ на террор красные усилили наступление». (ГАРФ, ф. 147, оп. 8, д. 16, лл. 413-414.)

…Приказ полковника Красильникова (единственной мерой наказания приказ устанавливал расстрел без суда и следствия с конфискацией имущества. — Г. Э.) и обязательные постановления Розанова «окончательно отдают население на произвол разнузданного и пьяного офицерства, и без того попирающего права граждан и сводящего свои личные мелкие счеты с отдельными лицами». «При наличии таких актов, как упомянутые постановления и приказ, гражданским властям ничего не остается делать, как прекратить свою работу, а население скорее примкнет к большевикам» — таким обвинением по адресу военных заканчивается один из докладов Троицкого в Омск.

…Особо подробные сведения дают сводки о самой большой из карательных операций, проводившейся в мае 1919 г. с целью очищения от красных Красноярского и Канского уездов южнее железнодорожной магистрали. К операции были привлечены наличные силы белогвардейцев, итальянские и чехословацкие войска, и проводилась она под непосредственным командованием самого Розанова. Расправа с населением восставшего района была настолько зверской, что даже Троицкий в особом докладе прямо обвинял военное командование в «излишних жестокостях»:
В Старо-Баджейской волости были сожжены все без исключения селения. Осталось лишь несколько зданий, которые уцелели только потому, что были заняты под квартиры карателей. Все, кто только могли, бежали за р. Мана к красным. Уничтожены были даже больница и церковь. Трудности лишь с эвакуацией церковного имущества —духовенство все исчезло, а без него некому соблюдать необходимые обряды при вывозе икон и т. д. Заманский район выжжен полностью. Во всей Кияйской волости осталось всего 57 домов и то лишь для расквартирования войск. Особенно бесчинствовали итальянцы, забирая у крестьян самовары, швейные машины и другой скарб. В дер. Сосновка они сломали в школе шкаф и увезли книги, карандаши, скрипку учителя и т. д. «Сжигание сел, — пишет Троицкий, — стало системой, хотя генерал Розанов обещал мне этого не допустить». (ГАРФ, ф. 147, оп, 8, Д. 16, л, 508.)

…Общий вывод колчаковского администратора: настроение в сельской местности продолжает быть враждебным правительству. Степень враждебности увеличивается с каждым вновь появляющимся агитатором, ибо «на местах нет власти, которая бы препятствовала проявлению злей воли таких лиц». Благонадежные живут под страхом, что вот-вот появятся красные. Такая же уверенность у железнодорожных рабочих, а рабочие главных железнодорожных мастерских ст. Барнаул открыто грозят приближением Красной Армии. Крестьяне скопляются на железной дороге, чтобы узнавать свежие новости от беженцев и возвращающихся из германского плена солдат старой армии, а под видом последних большевистские агенты едут куда хотят, так как милиция боится их трогать. Быстрое отступление фронта усиливает и без того неспокойное настроение населения. Бродячие отряды дезертиров распространяют самые невероятные слухи.

... И эти события на фронте тут же находят отклик среди трудящихся в тылу.. «Большинство населения, — говорится в донесении контрразведки от 10 августа, — ликует, ожидая прибытия большевиков... Открыто говорят: «Наши идут...»

…Именно так ставит вопрос начальник Бийской уездной милиции в докладе от 25 августа 1919 г.: «Вообще настроение сельского населения к существующему строю крайне враждебное. Масса не заслуживает ни малейшего доверия. Аресты не достигают желаемых результатов, и на место одного арестованного остаются несколько новых врагов — брат, сват, кум, сосед и прочие...» (ГАРФ, ф. 147, оп. 8, д. 1-6, лл, 161—164)

…Сводка за 28 апреля 1919 г. отмечает, что в селах Всесвятское, Сорочинское и в некоторых соседних собираются отряды красных общей численностью до 500 человек. Посланный карательный отряд разогнал их, расстреляно 70 человек. Крестьяне выступают против милиции и лесной стражи в связи с взысканием податей, недоимок, а также запрещением порубок леса... Сводки за вторую половину мая отмечают, что в губернии спокойно. То же сказано в сводках за июнь, за исключением Тарского уезда, где отмечается активность красных. Тюрьма в Тобольске переполнена — в ней свыше 3 тыс. арестованных по политическим делам.

…События в Енисейской губернии служат примером того, как карательная политика Колчака и бесчинства войск способствовали развитию повстанческого и партизанского движения. «Войска не учитывают того, — говорится в одном из белогвардейских документов, — что остались в деревнях только лояльные жители, и производят повешение и расстрелы без разбору». (ГАРФ, ф. 147, оп. 10, д. 103, лл. 18—19) Так, в с. Тасеево повесили сельского старосту, который был одним из самых лояльных и оказал ряд услуг властям. Дома сжигались подряд, и потому оказались разоренными многие из лояльных жителей. Нет ни одного старосты или члена волостного земства, который бы не был бит нагайками или шомполами. Лояльные жители несли караулы, служили в дружинах, а теперь оказались между двух огней — красными и белыми. 130 человек, поверивших в воззвание генерала Розанова об амнистии, вернулись из тайги в свои селения, но были тут же распоряжением Красильникова расстреляны. Помощник Красильникова приказал сжечь всю привезенную в сентябре агитационную литературу, рисующую «ужасы владычества красных», так как, по его словам, в этих книгах и брошюрах говорится как раз о том, что делают его войска, а не красные. Отмечая, что красные обращаются гуманно с населением (нет расстрелов, нет насилий, отбирается только необходимое, и то по распределению на все село, выдаются расписки, красные помогают в уборке урожая хлебов и т. д.), белогвардеец пишет: «И в голову измученного, изверившегося в порядке лояльного крестьянина вселяется дума, что спасение ему только у красных. Все приказы о прекращении сжигания сел, реквизиций и насилий остаются мертвыми. Произвол, грабежи, бесцельные расстрелы и т. п. всем видны и только усилили кадры красных» (Там же).

…«Вследствие такой политики, — сказано в докладе комиссии, — невозможно ожидать скорой ликвидации восстания; истощаются последние запасы продовольствия, пополнения его нет, наступает голод. Крестьянство не видит впереди просвета и пойдет к красным».

…Чудовищные истязания и массовые расстрелы невинных людей заставили даже белогвардейскую комиссию записать в докладе: «Происходила кошмарная и несправедливая расправа... В Тасеево было расстреляно много заложников, из коих большинство были женщины... Все это отталкивает население и дает богатый материал для агитации большевиков». (ГАРФ, ф. 147, оп. 10, д. 103, лл, 18—21.)

(о том же из книги Гинса «Сибирь, союзники и Колчак»:
По всей Сибири разлились, как сплошное море, крестьянские восстания. Чем больше было усмирений, тем шире они разливались по стране. Они подходили к самому Омску из Славгородского и Тарского уездов, с юга-востока и северо-запада, прерывая линию сообщений Семипалатинск — Барнаул, захватили большую часть Алтая, большие пространства Енисейской губернии. Даже местным усмирителям становилось, наконец, понятно, что карательными экспедициями этих восстаний не потушить, что нужно подойти к деревне иначе. Зародилась мысль о мирных переговорах с повстанцами, так как многие присоединились к движению...
Приходили сведения о жестоких расправах в городах с представителями местной социалистической интеллигенции. Делавшие это помпадуры не понимали, что интеллигенция — мозг страны, что она выражает настроение широких кругов населения и заражает их своими настроениями, что всякая излишняя, а тем более произвольная жестокость вредна не только потому, что убивает без смысла, но и потому, что создает тысячи новых врагов.
Трудно было проверить все, что приходило с мест. Красильников, один из участников переворота 18 ноября, повесил на площади городского голову города Канска, и, как рассказывают, когда ему сообщили о жалобе на него Верховному правителю, то он пьяным, заплетающимся языком ответил:
— Я его посадил, я его и смещу...
... Омск висел на волоске, а на Дальнем Востоке разыгрывалась трагикомедия атаманщины... )

…Интерес представляет приказ Колчака от 17 июля, в котором сам верховный пытается объяснить причины развала в армии. Главными причинами ослабления фронта Колчак объявил: «1) переутомление и усталость от долгих непрерывных боев; 2) недостаточно хорошая, иногда преступно-небрежная постановка дела удовлетворения всеми видами довольствия, бесхозяйственность, незаботливость разного рода начальников, не принимающих экстренных мер к налаживанию всего хозяйственного аппарата; 3) неподготовленность большинства офицеров, отдаленных от солдат и часто не понимающих, как надо держать себя, как подойти к солдату и наиболее плодотворно и государственно работать; 4) сильная агитация и пропаганда большевиков и эсеров; 5) малая осведомленность, малая сопротивляемость агитационной работе большевиков». Добавив еще несколько лживых фраз о положении в Советской республике, о положении в Красной Армии, Колчак закончил приказ призывом к «неутомимой, дружной, планомерной работе для скорейшего оздоровления армии и искоренения всех изложенных причин ее временного ослабления». (ГАРФ, ф. 267, оп. 1, д. 402-1, л. 270.)

…мы предоставляем слово посланному к Миллеру представителю ставки Колчака. «Я делаю все усилия, — говорится в одном из донесений его, — чтобы побудить командование Северного фронта действовать активнее. Но, с одной стороны, фактическое командование в руках англичан, а с другой стороны, -слабая рачительность русского командования и неуверенность в своих силах, обилие и бюрократизм штабов и худосочие отрядов и частей (на 3000 человек войска имеется целый штаб корпуса)... обрекают фронт на пассивное состояние. Если не последует коренная реорганизация штаба русских войск и если не будет заменен командующий армией генерал Марушевский другим лицом, как не понимающий и недооценивающий противника и не лишенный сепаратизма, — не только помощи от северного фронта ожидать нельзя, но и само существование Архангельска станет проблематичным» (ГАРФ, ф. 292, оп. 1, д. 70, л. 7.)

А были ли газы? (Жители Тамбовщины говорят - нет!)

Ответ: Мобилизация была объявлена по 93 год включительно.

Опечатка? Или так и есть?