Письмо заключенного своей жене о страданиях в тюрьме. Сентябрь 1939 г.
[Сентябрь 1939 г.]
[без места]
Здравствуй, моя дорогая и милая Люсечка!
Сегодня получил твое письмо от 9 июня. Мня очень беспокоит то, что ты не получаешь моих писем, лишь в июне месяце я послал тебе 4 письма, в каждом из них сообщал, что жалоба моя, которую ты послала в Москву Верховному прокурору УССР, уже скоро три месяца, как жалоба эта в Киеве, а результатов пока никаких. Еще раз указываю № за которым жалоба направлена из Москвы в Киев.
Нужно, чтобы ты съездила в Киев, отыскала эту жалобу и настойчиво требовала результатов. Я отсюда ничего, ничего сделать не могу. Все зависит от твоей настойчивости и упорства. Жалобу ищи у областного прокурора.
Опишу тебе все мытарства, которые мне пришлось перенести во время следствия. После моего ареста 9 июня, меня посадили в камеру в тюрподе и без всякого допроса, просидел в ней до 28 июня. 28 июня меня отправили в тюрьму, в которой я просидел до 14 июля. За все время пребыванияв тюрподе и в тюрьме, я все думал о причине моего ареста и ничего не мог придумать, зато наслышался много о тех зверствах и инквизициях, какие производились в застенках тюрпода, особенно в камере № 21. Главным героем этих зверств был ПЕТРОВ, не уступал ему в этом и КОЗАЧЕНКО. Личными глазами мне приходилось видеть людей, вышедших с допроса черными от побоев, которые по несколько дней не могли подняться, людей, которым выламывали ребра, с грыжами. В общем противно и гадко вспоминать об этом. Наслышавшись про все эти ужасы и многое увидев личными глазами, я все же решил держать себя твердо и не писать на себя лжи. Многие из сотоварищей смеялись над моей наивностью и заверяли, что я не устою и в конце концов — ножка от стула, бутылка из[-под] распитого следователем пива, резиновая шина, проволока, в конце концов принудит меня подписать все то, что мне предложит следователь.
Как пример, мне приводили КОЗАКА, ПРОХОРОВИЧА, КРАВЧЕНКО. КОЗАК долго сопротивлялся, но простояв на ногах 14 суток без сна и почти без еды, плюс невероятные побои, что довело его почти до сумасшедствия — в конце концов сдался и многих завербовал в какую-то неизвестную, очевидно, ему и мне контрреволюционную организацию. Я твердо не знаю, он ли меня завербовал, но мне следователь сказал, что он, и я должен был это подтвердить.
Так вот, 14 июля меня вызвали из тюрьмы в тюрпод и бросили в камеру № 5. Это небольшая комната, не больше нашей кухни, без окон, с маленьким отверстием в двери. В этой комнате я был 42[-м]. Все были голые и мокрые от жары, пот с каждого из нас лился ручьем, дышать было положительно нечем. Каждый день по несколько человек выволакивали в коридор в полном безчувствии и несколькими ведрами воды холодной приводили в чувство.
В этой комнате, или как ее называли, «мешке», я просидел, без всяких вызовов к следователю, до 20 июля. 20 июля в 10 часов ночи меня вызвал на первый допрос следователь МАКЛЮЧЕНКО. Первый его вопрос был «кто меня завербовал в контрреволюционную организацию». Что ответить на этот вопрос? Ответ мой был: «Никто и никогда». Ответ этот не удовлетворил следователя, он меня продержал до 6 часов утра и все добивался такого ответа на заданный вопрос, какой ему был нужен. Не добившись этого, он сказал мне, что сгноит меня в камере № 5, а своего добьется. Так оно и вышло. Начиная с 20 июля до 28 июля, он меня каждую ночь вызывал к себе и все добивался, чтобы я написал на себя клевету. Тело мое от невероятной жары и грязи покрылось сыпью, вроде крапивницы, невероятный зуд не давал мне покоя, я задыхался от недостатка воздуха, сердце то усиленно билось, то переставало биться и меня в безчувственном состоянии выволакивали. Слова и пожелания следователя начали сбываться. Я стал думать над вопросом, что лучше — говорить ли правду, которая не приемлима для следователя и пропасть в камере № 5 или же пойти на уступки следователя и наклеветать на себя, но остаться живым, а после действовать в направлении реабилитации. Я остановился на последнем. В конце концов я обратился к следователю с просьбой помочь мне написать на себя ложь, ибо врать нужно было впопад, а то лишние побои. Следователь, кстати сказать, довольно симпатичный и, как исключение, видно гуманный, пошел мне навстречу. Он сказал мне, что меня завербовал КОЗАК и еще кое-что прочитал из имеющихся при деле материалов. Я стал писать, что меня завербовал КОЗАК, когда я возвращался из его квартиры домой, он меня, якобы, провожал и предложил вступить в украинскую националистическую контрреволюционную организацию. При этом он, как будто, дал мне задание — заняться вопросом вредительства в школе, что я проводил эту вредительскую работу по пунктам: либерально относиться к оценкам учеников, не выполнял программы, не давал знаний ученикам, грубо с ними обращался.
Писал все это я в надежде, что следователь на месте проверит и убедится сам совершенно в обратном. Однако, как в последствии мне следователь сказал, что все положительное и хорошее для них совершенно не нужно. Им нужен лишь обличительный материал.
На вопрос «Где хранится оружие?» мнимой организации что было ответить? Долго я мучился над этим вопросом и в конце концов написал «На мой вопрос КОЗАКУ, где взять оружие для организации», он мне якобы ответил: «Мы, учителя, являемся кадрами для пополнения воинских частей, которые должны будут выступать под руководством врага народа ЯКИРА».
Какая чушь. Однако эту чушь следователь, кивая головою, принял, как материал для протокола.
На вопрос — кого я завербовал в контрреволюционную организацию, я написал — «никто». Вот все, что я написал на себя на первом допросе, который длился 60 часов. Если все это почитает человек со здравым умом, то скажет, что это чушь и виляние. Однако я это делал с целью скорее освободиться из «мешка» и возвратиться на «курорт» в тюрьму.
4 августа меня отправили обратно в тюрьму. Придя в себя и продумав все то, что я написал на следствии почти в безсознательном состоянии, я питал надежды, что если эта фантазия станет материалом для протокола, то протокол окажеться в мою пользу, ибо по сути обвинения против меня на основании этого материала возбудить нельзя.
В тюрьме я просидел до 5 сентября. Когда меня вторично вызвали на допрос, на этот раз я попал к другому следователю, человеку с садистскими наклонностями. Вызвал он меня в 10 часов вечера и продержал до 6 часов утра. Во вступлении он зачитал мне резолюцию Начальника НКВД, в которой говорилось, что на предыдущем следствии я нечистосердечно и неполностью сознался во всех своих «преступлениях» и теперь мне надлежит полностью сознаться в своих «грехах» или по его выражению, «смыть с себя всю грязь» и [потом в лагере] поработать годика два-три не больше. В чем сознаваться, какие за мной числяться преступления? Я не знаю и до сих пор. Однако, следователь был настойчив, твердо убеждал меня в принадлежности к контрреволюционной организации, во вредительской работе, в вербовке [соучастников]. Сначала он уговаривал меня добровольно взять на себя все эти грехи, не мучить себя и его, и добровольно подписать, положительный в его разумении, протокол. Когда же я на это соглашательство не пошел, он разсвирепел, глаза его заблестели и с этого момента мы стали врагами. «Так кто тебя таку та не таку твою мать м... завербовал в контрреволюционную организацию?» — был его вопрос, поставленный после этого момента. «Никто и никогда не вербовал меня ни в какие контрреволюционные организации» — был мой короткий ответ. «Врешь б... ь» — послышалось с его стороны и я заметил его приближение ко мне. «Так кто тебя завербовал?» — спросил он вторично. «Никто и никогда» — ответил я. Посыпались удары кулаками и ногами во все части тела. С моей стороны ни звука. Я молчаливо и терпеливо переносил все ругательтва, а набор их у него был колоссальный и побои, а в душе думал, как в 20[-м] веке земля держит такого выродка-инквизитора. И вот с 10 часов вечера до 6 часов утра наш с ним разговор происходил лишь в такой плоскости — с его стороны вопрос: «Кто тебя завербовал в организацию?», а с моей стороны ответ: «Никто», после чего опять инквизиция. Миллионы ругательств с его стороны и миллион ударов.
В 6 часов утра кончились мои страдания и я весь избитый, униженный, морально и физически, отправляюсь на отдых в «мешок». Отдыхать пришлось не долго. В 10 часов утра меня опять вызывают к нему. Тот же вопрос с его стороны, тот же ответ с моей стороны и те же методы физического воздействия. Страдали мы оба — я от нанесенных им побоев, а он от физкультуры. Ведь сколько раз нужно поднять кулаки и приложить, сколько нужно силы, чтобы удар был внушительный, а действовали не только его кулаки, но и ноги. Подчас я жалел его, что на его долю припал такой тяжелый «труд» и если ему не жаль было смотреть на то, как я страдал, то я искренне сожалел о том, что судьба его так горько обидела и более полезного, кроме издевательств над невинными людьми, делать он не в состоянии.
Работа и обработка меня продолжалась с 10 часов утра и до 5 часов вечера 6 сентября. Неимоверно устав от миллион раз заданного одного и того же вопроса — «кто тебя завербовал» и от нанесения побоев, он решил, что пора отдохнуть как ему, так и мне и отправлял меня в «мешок». В 10 часов вечера 6 сентября опять вызов. Опять тот же вопрос, опять мучения до 6 часов утра. На этот раз послышался с его стороны новый вопрос: «Какие контрреволюционные и вредительские задания ставила своей целью организация и какие задания я лично получил от организации и своего вербовщика?»
Вопрос каверзный и не находящий ответа для человека, ничего незнающего о какой-либо организации, ничего не знающего о своем мнимом вербовщике. Ясно, какой ответ мог последовать с моей стороны — «Никто, никогда не вербовал меня ни в какие организации, ни про какие организации я ничего никогда не слышал, а раз так, то никаких заданий не получал».
После такого ответа с моей стороны следователь приходил в невменяемое состояние и своими действиями приводил в невменяемое состояние и меня. Однако невменяемость эта различна для него и меня. Нанося нечеловеческие удары и смакуя их, он удовлетворяет свои звериные инстинкты, я же приходил в невменяемое состояние — молчаливо и сцепя зубы терпеливо перенося все эти побои. Крики и стоны «строго» запрещались и могли вызвать еще более жестокое обращение, что я испытал после полученного урока, решил молча переносить все это. К тому же это «компрометировало» самого следователя, ведь крики могли услышать в соседней комнате, на улице.
Такая плодотворная работа со стороны следователя, направленная в сторону обработки меня, с целью добиться положительных для него результатов, продолжалась ежедневно, начиная с 5 сентября и кончая 11 сентября. Каждый день с 10 часов утра и до 5 час[ов] вечера и с 10 часов вечера и до 6 часов утра. Нет счету произнесенных им ругательств, нет счету ударам, нанесенным его кулаками и ногами во все части тела, не было места на моем теле, которое не ощутило бы ощутительного и внушительного прикосновения его «благородных» конечностей. Хорошо теперь [вспоминать] в таком шутливом тоне методы допроса, спустя год после перенесенных страданий, а каково было их переносить, однако об этом вспоминать не следует, очевидно, его судьба сбылась согласно слов одного из обвиняемых. Когда следователь стал над ним издеваться, он ему сказал: «Ша, ша, я не завжди буду в тюрьму а Ви не завжди будете на волi.
Ничего не добившись от меня, он 11 сентября в 12 часов ночи вызывает меня и ведет к Начальнику НКВД СОГАЛАЕВУ. СОГАЛАЕВ спросил следователя: «Что[,] не сдается?» и, получив ответ: «Не сдается», стал меня уговаривать, но заметив с моей стороны упорство, дал следователю такого рода санкцию: «Санкционирую все методы физического воздействия, пока следствие не будет закончено в положительном для нас смысле».
С этой санкцией следователь повел меня в свою комнату и не преминул ей воспользоваться. Три часа я терпеливо переносил его удары, на этот раз и электрической проволокой в несколько раз свернутой. Один удар в область сердца привел меня в обморочное состояние.
Пролежавши некоторое время в бесчувственном состоянии, я задумался над вопросом — Что делать? Ведь этот зверь, человекоподобный не остановится ни перед какими средствами лишь бы достигнуть своей цели, я же могу стать калекой на всю жизнь и все же быть сосланным. Я попросил его дать мне несколько минут на размышление и привести в порядок свои мысли. Он согласился на это и к моему великому удивлению предложил сесть на стул, даже разрешил закурить.
Все время допроса мне приходилось стоять. Мало того — для того, чтобы я недолго думал, он в виде наметки прочитал мне показания, конечно, вынужденные, одного из закончивших [допрос] того 11 сентября, обвиняемых.
После почти часового обдумывания и немного придя в себя, я решил давать такие показания, какие ему нужны, многое почерпнув из зачитанного им материала. Он преподнес мне лист бумаги и сказал — «пиши». Но как собственной рукой писать ложь и клевету на себя? К моему счастью я писать не мог, ибо чувствовал невероятную боль в руках, которые он мне выкручивал. Он покивал головой, взял бумагу обратно, положил перед собой и начал задавать мне вопросы все те же, которые задавал раньше.
«ВОПРОС: Кто тебя завербовал в контрреволюционную организацию?
ОТВЕТ: КОЗАК Михаил Потапович.
ВОПРОС: При каких обстоятельствах?
ОТВЕТ: Он пригласил меня в школу ознакомиться с методами преподавания математики, которые я применял[,] и с работами учеников.
ВОПРОС: Кто присутствовал при этом?
ОТВЕТ: Несколько учителей, фамилий которых не знаю.
ВОПРОС: Когда предложил тебе вступить в организацию?
ОТВЕТ: Он меня провожал и по дороге предложил вступить в указанную организацию.
ВОПРОС: Какие вредительские задания ты выполнял?
ОТВЕТ: Либерально относился к оценкам учеников, не выполнял программного материала, агитировал против коллективизации, восхвалял Гитлера, возмущался недостатками промтоваров в магазинах».
По сути все ответы были самого следователя, я лишь поддакивал и кивком головы соглашался, конечно, невольно с ним. Когда дошло до последнего вопроса — «Кого я завербовал?», я пришел в тупик. Поступить так, как другие, указывая на встречного-поперечного, который во всю жизнь проклинал бы меня — я не мог, совесть мне не позволяла. Я долго отнекивался, но, в конце концов, решил поскорее избавиться от следователя и «мешка» — я сказал, что завербовал ГЕРАСИМЕНКО Ивана Федоровича, ПРОХОРОВИЧА Павла Алексеевича, ПАХАЛОВИЧА Павла Алексеевича.
Я решил, что они все в ссылке и моя мнимая и небывалая вербовка им ничуть не повредит. Долго следователь не соглашался считать их моими вербуемыми, ибо они в ссылке, ему хотелось свежих, ни в чем неповинных жертв. Но, наконец, очевидно и ему надоело возиться со мной — он их записал.
Вот история моего дела, вот материалы фантастического характера, которые послужили канвой для протокола и вот результаты — 8 лет лишения свободы и, о ужас, там я застаю достопочтенного директора школы ОСТАПЕНКО Ивана Семеновича. Он, не глядя мне в глаза, будучи обработан следователем и самостраховки ради — дал приблизительно такого рода показания: 1) либерально относился к оценкам учеников; 2) не выполнял программы; 3) успешность учеников была 40 %, а после сжалился и остановился на 60 %; 4) извращал на сессии учителей методику [преподавания] математики; 5) ругал учеников.
Все мои заслуги в деле постановки математики по школе он приписал тому, что меня переоценили те, кто делал неоднократные обследования и Облметодком и Наркомпрос.
Я, наученный горьким опытом и давши после всех истязаний следователя слово подписать все, что мне предложат, подписал и показания ОСТАПЕНКО, надеясь, что, в конце концов, все это обнаружится, истинная правда всплывет наверх, а ложь с их стороны будет обнаружена. Уже второй год жду этой правды, буду ждать дальше.
Вот по сути все то, что можно сказать о моем деле и что может послужить тебе материалом для того, чтобы хлопотать обо мне. Действуй сколько хватит энергии, быть может добьешься более скорого разбора моего дела и разрешения его в ту или иную сторону. Ждать не хватает сил. Главное приходится терпеть наказание за неизвестное тебе и не совершенное преступление.
Пока будь здоров. Любящий тебя ФЕДЯ.
ВЕРНО:
Заместитель Нач[альника] следственной части УНКВД,
лейтенант госбезопасности [подпись] Купырин.
ГДА СБ Украiни, Kuiв, ф. 5, спр. 38195, т. 3, арк. 263-270. Заверенная копия. Машинописный текст.