Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу И.М. Кораблёва, А.М. Запутряева и Л.Н. Ширина. 26 апреля-6 мая 1941 г.

26 апреля — 6 мая 1941 г.
СОВ. СЕКРЕТНО

Дело № 24 1941 г.

ПРОТОКОЛ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ

1941 г., 26.IV-6.V дня, Военный Трибунал войск НКВД Киевского округа, в г. Виннице, в помещении УНКГБ, [в] закрытом судебном заседании в составе:

Председательствующего воен. юриста 1 ранга ВАСЮТИНСКОГО,
Членов:
1. воен. юриста 3 ранга НЕСТЕРОВА,
2. мл. лейтенанта госбезопасности НАЗАРОВА,
при секретаре воен. юристе ПИСАРЕВЕ,

без участия обвинения и защиты,

рассмотрел дело по обвинению:

1. бывш[его] начальника УНКВД по Винницкой области — майора госбезопасности КОРАБЛЁВА Ивана Михайловича,
2. быв[шего] нач[альника] 3[-го] отдела того же УНКВД — лейтенанта госбезопасности ЗАПУТРЯЕВА Александра Михайловича,
3. быв[шего] заместителя нач[альника] 4[-го] отдела того же УНКВД — старшего лейтананта госбезопасности ШИРИНА Лазаря Наумовича.

Судебное заседание начато в 21 ч. 10 мин.

Секретарь доложил, что в судебное заседание доставлены содержащиеся под стражей подсудимые КОРАБЛЁВ, ЗАПУТРЯЕВ и ШИРИН и прибыли свидетели: ГЛУЩЕНКО, ДАНИЛЕЙКО, БУТЕНКО, ТАТАРЧУК, ПЕРЕПЕЛЯК, УРЛАНГ, ЛИТВАК, ШАБУНИН, ТЕУШ, БЕРКУТА, ЛАВРЕНТЬЕВ, ЯЦУНСКИЙ, АЛЕКСЕЕВА, ГУНЯ, МАКСИМЕНКО, ЮРЬЕВ, ДУДНИК и ФУКС.

Свидетели ВОЛОШИН, СМИРНОВ, СОЙФЕР, АГЕЕВ, ТЕРНИВСКИЙ и ДРУГОБИЦКИЙ вызваны на 27 и 28 апреля и потому сведений о их прибытии ещё нет.

Относительно свидетелей МАЙСТРУКА, ЛЕВИНЗОНА, МАРТЫНЮКА, НАЗАРЕНКО, ОСТРОВСКОГО, ГЛУССКОГО, ШАЛАМОВА и ПРИШИВЦЫНА поступили телеграммы о том, что эти свидетели в связи с выполнением оперативных заданий и убытием в командировку прибыть в судебное заседание не могут.

Председательствующий в удостоверение самоличности опросил подсудимых, которые дали о себе такие сведения:

1. КОРАБЛЁВ Иван Михайлович, 1899 г. рождения, уроженец с. Мисино Холменского уезда Псковской губернии, происхожу из крестьян-бедняков, сам рабочий, член ВКП(б) с 1919 г., партбилет отобран в Москве при аресте, русский, образованием низшее, разведён, имею дочь, не судился.

В РККА служил добровольно в 1919-1920 гг., в органах НКВД — с 1920 г. по день ареста, последняя должность — заместитель нач[альника] Архбумстроя НКВД. В Виннице работал с марта 1938 г. начальником УНКВД. Прибыл туда из УНКВД по Ленинградской области с должности нач[альника] отделения и со званием капитана госбезопасности, а здесь в июне 1938 г. мне было присвоено звание майора госбезопасности, депутат Верховного Совета УССР.

Обвинительное заключение, постановление прокурора и определение ПЗ ВТ читал 21 апреля с. г.

2. ЗАПУТРЯЕВ Александр Михайлович, 1903 г. рождения, уроженец д. Боровицы Калининской области, происхожу из крестьян-бедняков, сам служащий, русский, гражданства СССР, член ВКП(б) с 1924 г., партбилет отобран в г. Киеве при аресте, окончил институт советского права и строительства, женат, имею 2-х детей, не судился.

В РККА служил в 1927 г. в течение 3-х месяцев и по льготе 1-го разряда был уволен. В органах НКВД работал с 1931 г., в УНКВД по Винницкой области занимал должность нач[альника] 3[-го] отдела, имею звание лейтенанта госбезопасности.

Обвинительное заключение, постановление прокурора и определение ПЗ ВТ читал 21 апреля с. г.

3. ШИРИН Лазарь Наумович, 1901 г. рождения, уроженец г. Житомира, по национальности еврей, гражданства СССР, член ВКП(б) с 1927 г., партбилет отобран при аресте. Образование — окончил одноклассную школу в г. Житомире, 1 курс заочного юридического института, женат, имею детей, не судился.

В РККА служил с 1919 по 1920 г., в органах НКВД — с конца 1920 г., последняя должность — врид. нач[альника] 4[-го] отдела УНКВД по Винницкой области, звание — ст[арший] лейтенант госбезопасности.

Обвинительное заключение, постановление прокурора, определение ПЗ ВТ по моему делу читал 21 апреля с. г.

Председательствующий объявил состав суда и разъяснил порядок его отвода. Отвода составу суда не заявлено.

На вопрос председательствующего подсудимым о возможности слушания дела в отсутствие неявившихся свидетелей МАЙСТРУКА, ЛЕВИНЗОНА, МАР- ТЫНКЖА, НАЗАРЕНКО, ОСТРОВСКОГО, ГЛУССКОГО, ШАЛАМОВА и ПРИШИВЦЫНА подсудимые ответили:

Подсудимый КОРАБЛЁВ: «Я не возражаю против слушания дела в отсутствие этих свидетелей».

Подсудимый ЗАГГУТРЯЕВ: «Из отсутствующих свидетелей для меня важен только НАЗАРЕНКО, в отсутствие остальных свидетелей дело слушать можно».

Подсудимый ШИРИН: «По моему делу очень важны показания свидетелей ПРИШИВЦЫНА, МАЙСТРУКА, ГЛУССКОГО, и в отсутствие этих свидетелей слушать дело нельзя».

Председательствующий удостоверился в самоличности явившихся свидетелей и предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были освобождены до 10 час. утра 27 апреля.

Председательствующий разъяснил подсудимым их право ходатайствовать о вызове дополнительных свидетелей, об истребовании и приобщении к делу документов и иных доказательств, а также о том, что в процессе судебного следствия они могут задавать через трибунал вопросы как друг другу, так и свидетелям и давать объяснения по их показаниям.

Подсудимый КОРАБЛЁВ: «При ознакомлении с обвинительным заключением я обратился в Трибунал с письменным ходатайством о вызове в качестве свидетелей ФЕДОРОВА, СОКИРКО и ШАЛАМОВА. Прошу это ходатайство обсудить сейчас.

Также прошу истребовать и приобщить к делу справку о привлечении мною к ответственности сотрудников УНКВД за искривление ими соц. законности.

Кроме того, учитывая большой объём дела и тенденциозность материалов, прошу допустить защиту по делу».

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН: «Меня сначала обвиняли в принадлежности к антисоветскому заговору в органах, но, несмотря на столь тяжкое обвинение, следствие по делу продолжалось всего лишь две недели. Естественно, что за столь короткий срок невозможно произвести полное расследование по такому делу, и поэтому я прошу слушание дела в отношении меня отложить за неполнотой предварительного следствия.

Кроме того, прошу допустить защиту по делу».

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ: «Я прошу:

1. Дополнительно вызвать в качестве свидетелей быв[ших] сотрудников УНКВД СКОРОХОДА и РАЗУВАЕВА в опровержение показаний КЛЯТЫШЕВА, данных против меня.
2. Затребовать из санотдела НКВД УССР справку о состоянии моего здоровья, так как оно настолько тяжёлое, что в 1939 г. я даже был помещён в психиатрическую лечебницу.
3. Ввиду провалов в моей памяти допустить защиту по делу».

По ходатайствам подсудимых ВТ, совещаясь на месте, вынес следующее определение:

Военный Трибунал, заслушав ходатайства подсудимых КОРАБЛЁВА, ШИРИНА и ЗАПУТРЯЕВА о вызове дополнительных свидетелей, об истребовании и приобщении к делу документов и пр.,

ОПРЕДЕЛИЛ:

1. По ходатайствам подсудимого КОРАБЛЁВА:

а) повторить телеграфно вызов свидетеля ШАЛАМОВА,

б) ходатайство о вызове свидетелей ФЕДОРОВА и СОКИРКО отклонить по мотивам наличия в деле достаточных материалов по вопросам, которые эти свидетели могут осветить,

в) ходатайство об истребовании справки о привлечении КОРАБЛЁВЫМ сотрудников УНКВД по Винницкой области за искривление ими соц. законности — удовлетворить.

2. По ходатайствам подсудимого ШИРИНА:

а) ходатайство подсудимого ШИРИНА об отложении слушания дела по мотивам неисследованности якобы вопроса о принадлежности его, ШИРИНА, к антисоветскому заговору отклонить, так как это обвинение подсудимому] ШИРИНУ по данному делу не инкриминируется.

3. По ходатайству подсудимого ЗАПУТРЯЕВА:

а) удовлетворить ходатайство об истребовании из санотдела НКВД УССР истории болезни подсудимого ЗАПУТРЯЕВА, а также о вызове свидетеля СОКИРКО.

Что касается вызова РАЗУВАЕВА, то, учитывая отсутствие данных о месте его нахождения, ходатайство в этой части отклонить.

4. По ходатайству о допуске защиты:

Учитывая, что определением подготовительного заседания настоящее дело назначено к слушанию в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты, и ввиду совершенно секретного характера материалов дела — ходатайство подсудимых о допуске защиты отклонить.

В 24.00 объявлен перерыв судебного заседания до 10 час. 27 апреля.

В 10 ч. 10 мин. 27 апреля 1941 г. судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил, что прибыли свид[етели] АГЕЕВ, ВОЛОШИН, СМИРНОВ, СОЙФЕР. Свидетелям ШАЛАМОВУ, ПРИШИВЦЫНУ, МАРТЫНЮКУ и МАЙСТРУКУ телеграфно повторен вызов в судебное заседание.

Председательствующий удостоверился в самоличности свидетелей Волошина, Смирнова, Сойфера, Агеева, предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были удалены в свидетельскую комнату;

Совещаясь на месте, ВТ вынес определение:

Военный Трибунал, заслушав мнение подсудимых КОРАБЛЁВА, ЗАПУТРЯЕВА и ШИРИНА по вопросу возможности слушания дела в отсутствии неявившихся свидетелей и, учитывая, что свидетелям сделан повторный вызов,

ОПРЕДЕЛИЛ:

Дело слушанием продолжать.

Пред[седательствую]щий огласил обвинительное заключение, постановление Военной прокуратуры и определение ПЗ ВТ, после чего спросил подсудимых, признают ли они себя в нём виновными и будут ли давать суду показания.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

В чем обвиняюсь, мне понятно. Виновным в объёме обвинительного заключения себя не признаю. Я допустил лишь ошибки:

1. Подписывал документы на арест гр[ажда]н без проверки этих документов.
2. В апреле 1938 г. из-за большого количества арестованных и недостатка комнат разрешил одновременный допрос несколькими следователями своих арестованных в одной комнате.
3. По ходатайству руководящих работников УНКВД разрешил, примерно в 60-ти случаях, задержать приведение в исполнение приговоров над осуждёнными к ВМН, к лишению свободы для дополнительного допроса их по делам.

Показания суду давать желаю.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Обвинение мне понятно. Виновным себя признаю частично в том, что:

1. В отсутствие арестованных писал протоколы допроса с их собственноручных показаний.
2. Будучи свидетелем групповых допросов, не возбудил вопрос о прекращении этого преступного метода следствия.
3. Будучи, со слов следователя и материалов дела, убеждён в том, что арестованный — враг, мог нанести побои арестованному.
4. Принял участие в проведении очной ставки между Юрьевым и Штейнварцем.

Показания суду давать буду.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Обвинение мне понятно. Признаю себя виновным только в том, что, будучи молодым работником НКВД, недостаточно контролировал подчинённый мне аппарат и этим дал ему возможность обманывать меня.

Показания суду давать буду.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: Учитывая, что обвиняемые] КОРАБЛЁВ, ЗАПУТРЯЕВ и частично ШИРИН не признают себя виновными в объёме предъявленного им обвинения, установить следующий порядок судебного следствия: сначала допросить свидетелей, а затем подсудимых ЗАПУТРЯЕВА, ШИРИНА и КОРАБЛЁВА.

Свидетель ВОЛОШИН Владимир Васильевич. 1905 г. рождения, член ВКП(б) с 1939 г., заместитель нач[альника] отдела НКГБ УССР, в органах НКВД работает с 1930 г., лейтенант госбезопасности, не судился, по делу показал:

Летом 1938 г., приехав в Винницу сняться с партийного учёта, я зашел во 2-й отдел УНКВД. Там увидел такую картину: в коридоре лежит куча одежды, в 48[-й] комнате стоят 12-15 арестованных, перед которыми ходят 2 следователя и требуют от них показаний. Следователи были мне не знакомы, поэтому я сразу вышел и, встретив в коридоре работника УНКВД Иванченко, сказал ему о виденном мною. Иванченко ответил, что такие допросы — не исключение, а являются системой и добавил: «Загляни в 50[-ю] комнату, там не то ещё увидишь». Я приоткрыл дверь 50-й комнаты и увидел: на табурете лежит арестованный, двое других арестованных держат его за ноги и голову, а третий арестованный его бьёт. В комнате в это время находилось 3 следователя, среди которых был Юнанов. После этого я зашёл к нач[альнику] 2-го отдела Надеждину и рассказал ему обо всём. Надеждин обругал меня и заявил: «Не вмешивайтесь. Мне нужно по 60-70 показаний давать». Об этом групповом допросе и избиении арестованного я по возвращении в Киев рассказал в парткомитете, а также нач[альнику] СПО Леонову и по его предложению написал рапорт об увиденном.

Иванченко мне рассказывал, что у него было дело, по которому проходил комсомолец-еврей как проводивший якобы вербовку в петлюровскую организацию. В это дело Иванченко не верил и о своём сомнении докладывал руководству, но ему якобы заявили, чтобы он не «мудрствовал».

На вопросы суда свидетель ВОЛОШИН:

Кому из руководства говорил Иванченко о своём неверии в дело о комсомольце-еврее, сейчас не помню. На предварительном следствии об этом случае помнил лучше и если тогда называл Данилейко, то, значит, так оно и было.

Данкевич мне рассказывал, что в годы гражданской войны Данилейко, работая в ЧК, остался в Елисаветграде, когда город был занят бандой Слащёва и, несмотря на все репрессии, его там почему-то не тронули.

У нас в коллективе Данилейко всё время хвастался своей близостью к Бондаренко, но когда последнего разоблачили и репрессировали как врага народа, от этой близости стал отказываться.

Арестованные на групповом допросе в 48-й комнате были раздеты до нательного белья, а их одежда лежала в коридоре.

Когда об этом групповом допросе я рассказал Надеждину, тот мне ответил: «Бросьте мудрствовать. Это — троечный материал, а мне нужно по 60-70 человек давать ежедневно».

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ВОЛОШИН:

О виденном мною в УНКВД я рассказал также Майструку, которого по возвращении застал в Киеве. КОРАБЛЁВУ не докладывал, так как в то время являлся рядовым работником и не считал возможным обратиться непосредственно к нач[альнику] УНКВД.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ВОЛОШИН:

Мой разговор с Майструком о групповых допросах в УНКВД происходил в июне или июле 1938 г. в Киеве.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Это неправда, так как Майструка в то время в Киеве уже не было. Он вернулся оттуда в Винницу в апреле 1938 г.

На вопросы суда свидетель ВОЛОШИН:

Майструк находился в Киеве в длительной командировке и по возвращении из Винницы я ещё застал его. Ему я рассказал обо всём виденном в УНКВД, и он даже как будто удивился. Говорил ему и о комсомольце-еврее, который якобы вербовал в украинскую к-p организацию.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ВОЛОШИН:

О Данилейко у меня было мнение, что он неправильно вёл следствие по делу врача-бактериолога. По национальности этот врач — немец, фамилия его, насколько припоминаю, Рейнард. По данным многих источников было известно, что на следствии он ведёт себя провокационно, однако на базе его показаний всё же арестовали много людей.

В коллективе Данилейко слыл как склочник и о нём отзывались как о человеке, который может «свести воедино две стены». В такой плоскости я говорил о Данилейко с ШИРИНЫМ, когда тот получил назначение в Винницу.

Будучи в Виннице, я заходил к ШИРИНУ, но говорил ли ему о виденных мною групповом допросе и избиении арестованного, не помню. В тот момент, когда я зашел к ШИРИНУ, он спорил с Данилейко, но по какому поводу, я не знаю.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель ВОЛОШИН:

Из Винницы на работу в Киев я уехал в конце февраля 1938 г., и дело Рей- нарда в то время ещё находилось в производстве.

О том, что Данилейко пользовался провокационными показаниями Рейнарда, говорилось и на оперсовещании у Надеждина.

Свидетель СМИРНОВ Николай Иванович. 1896 г. рождения, член ВКП(б), оперуполномоченный, лейтенант госбезопасности, в органах НКВД с 1923 г., не судился, по делу показал:

В феврале или марте 1938 г., когда я работал в ОДТО ст. Жмеринка, туда приехали КОРАБЛЁВ, начальник оперследгруппы ЗАПУТРЯЕВ и в Райотделении НКВД созвали совещание. На этом совещании КОРАБЛЁВ информировал, что в Виннице вскрыта польская к-p организация, что арестованные уже «раскололись» и что мы также должны в течение 2-3[-х] дней вскрыть такую организацию у себя.

На вопросы суда свидетель СМИРНОВ:

После этого совещания начались массовые аресты поляков, в том числе рабочих ж[елезно]д[орожного] транспорта, крестьян и др. социально близких нам людей. Аресты производились без достаточных компрометирующих данных, в основном руководствовались национальным признаком, и в результате мало кто из поляков остался на свободе. Впоследствии после постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. многие из арестованных, в том числе и уже осуждённые, были освобождены.

Было 2-3 случая, когда людей арестовывали днём прямо на работе и группами по 20-30 чел[овек] вели с работы в ОДТО под конвоем милиционеров. В процессе следствия к арестованным применялись меры физического воздействия.

Начальником ОДТО тогда являлся Клятышев и он говорил, что ЗАПУТРЯЕВ, который в то время был начальником оперследгруппы, требует от него побольше дел. В свою очередь, Клятышев требовал от меня заканчивать за день не менее 2-3 дел.

Законченные в ОДТО дела докладывались Клятышевым на тройке в Виннице.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель СМИРНОВ:

Аресты ОДТО производило само, согласовывало ли их с ЗАПУТРЯЕВЫМ, не могу сказать, но Клятышев говорил, что он является заместителем ЗАПУТРЯЕВА по оперследгруппе.

В ОДТО ЗАПУТРЯЕВ при мне был 2-3 раза, и я лично видел как он там допрашивал одну арестованную.

Совещания в ОДТО ЗАПУТРЯЕВ не проводил. Они проводились им в Райотделении, и Клятышев на эти совещания ходил. Я и др[угой] рядовой состав присутствовали на совещании в РО НКВД минут 15 и ушли, а Клятышев и начальник РО НКВД ещё остались после нас.

Установки применять к арестованным физическое воздействие я лично от ЗАПУТРЯЕВА не слышал.

Дела на тройке Клятышев докладывал в конце 1937 — в начале 1938 гг.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Я не помню, докладывал ли Клятышев дела на тройке.

Я дал установку арестовывать по польской линии только тех лиц, на кого имелись компрометирующие материалы, и это можно легко установить по моим отметкам на жмеринских оперлистах.

Свидетель СОЙФЕР Давид Абрамович. 1907 г. рождения, член ВКП(б), заместитель нач[альника] отделения НКГБ УССР, мл. лейтенант госбезопасности, в органах с 1925 г., не судим, по делу показал:

Я работал в СПО УНКВД по Винницкой области с марта по август 1938 г. В тот период там имели место избиения арестованных, беспрерывный допрос в течение нескольких суток и групповые допросы. Последние заключались в том, что 2-3 следователя допрашивали сразу группу арестованных с тем, чтобы остальные смотрели, что происходит, и брали пример с сознающихся. По словам Надеждина на совещании, групповые допросы были введены по установке КОРАБЛЁВА.

На вопросы суда свидетель СОЙФЕР:

ШИРИН являлся заместителем Надеждина. Известно ли ему было об этой установке, не знаю, но о том, что групповые допросы практикуются, он знал, т. к. систематически, как и Надеждин, обходил кабинеты при допросах арестованных. Не мог не знать о групповых допросах и КОРАБЛЁВ, т. к., спускаясь по лестнице, он обязательно должен был видеть группы арестованных. Кроме того, он также пару раз обходил кабинеты во время таких допросов и даже спрашивал, кого допрашивают.

На каждом оперативном совещании от следователей постоянно требовали разговаривать с арестованными «как полагается». Расшифровки допроса «как полагается» прямо не делалось, но каждый понимал, что это означает применение физических мер и беспрерывный допрос в течение 5 суток и более.

Меня лично вызывал начальник отделения и заявлял: «Почему у Вас нет признаний, либеральничаете?», брал арестованного к себе и бил (слышались крики). Потом приводил и предлагал записать признание этого арестованного.

Был у меня один серьёзный арестованный — бывший белый, служивший в полиции и имевший связь с английским экспедиционным корпусом. ШИРИН, заходя во время допросов этого арестованного, ругал его, но избивал ли, не помню.

ШИРИН — грамотный человек. В связи с этим, в тех случаях, когда протокол допроса нужно было послать в Наркомат, КОРАБЛЁВ поручал писать его ШИРИНУ. Такой протокол подписывался обвиняемым после оформления и назывался «выходным», так как уходил за пределы УНКВД.

Групповые допросы, избиения и беспрерывные допросы в СПО проводились во всех комнатах.

По Казатинскому району была арестована группа чехов, и нач[альник] опергруппы поручил мне допросить двух из них по обвинению в принадлежности к чешской националистической организации. Признание в этом они мне дали, после чего арестованных и все материалы забрали в Винницу и, как потом оказалось, они пошли там уже как немецкие шпионы. У нас же в Казатине эти арестованные таких показаний не давали, да и признаков этого не было, так как происходило это перед чехословацкими событиями. Таким образом, следственные материалы о шпионаже этих арестованных в пользу Германии сфальсифицированы.

Случаи приостановления исполнения приговоров над осуждёнными имели место. Было это и у меня, когда один арестованный в своих показаниях сослался на осуждённого. В связи с этим возникла необходимость в учинении им очной ставки, почему я и написал рапорт, чтобы разрешили допросить осуждённого.

(Оглашаются л. д. 219, т. 6 — рапорт Сойфера, л. д. 222 — справка УСО).

Сделано это было мною по приказанию начальника отделения.

При групповых допросах в комнаты брали столько арестованных, сколько могло вместиться, остальные ожидали своей очереди, сидя в коридоре под дверью, и всё, что происходило в это время в кабинетах, слышали.

Не видеть этого КОРАБЛЁВ не мог.

Арестованного Павлюка я не помню, и вообще за время моей работы не было случая, чтобы мои подследственные умирали.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель СОЙФЕР:

До или после приезда ШИРИНА в Винницу была дана Надеждиным установка о групповых допросах, не помню, если ШИРИН приехал и позже, то групповые допросы всё-таки застал и не знать о них не мог.

Массовые аресты и групповые допросы, при которых остальные арестованные дожидались своей очереди в коридоре, производились в апреле-мае 1938 г.

Санкцию на арест должен был давать начальник УНКВД, но я лично слышал, как нач[альник] отделения Даниленко сам давал по телефону распоряжение об аресте тех или иных лиц.

У Данилейко было больше арестованных, чем у любого другого начальника отделения, он пользовался автономными правами, самостоятельно ходил к КОРАБЛЁВУ.

Среди арестованных по обвинению в украинской к-p организации был совсем молодой комсомолец-еврей. Я слышал, как ШИРИН говорил Данилейко, что участие этого арестованного в организации неправдоподобно, и предлагал Данилейко разобраться в этом деле. Такое же указание ШИРИН дал Данилейко, когда арестованный старик заявил, что является отцом командира РККА.

В 13 ч. 20 м. объявлен перерыв судебного заседания.

В 13.30 судебное заседание продолжается.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель СОЙФЕР:

Чехи были арестованы в июне или июле 1938 г.

На совещаниях, которые проводились КОРАБЛЁВЫМ, я не присутствовал и какие давались им указания, не знаю.

Лично видел, как пару раз КОРАБЛЁВ при допросе арестованных обходил кабинеты. Были ли там в это время групповые допросы или каждый следователь допрашивал своего арестованного, не знаю.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель СОЙФЕР:

В опергруппе, когда мне там дали арестованных чехов, материалов на них не было, за исключением нескольких сводок, но показания чехи мне дали без всякого воздействия, признав участие в чешской националистической организации и связь по шпионской линии с резидентом чешской разведки Чермаком. При допросе их мною в оперследгруппе разговора о связи с германской разведкой не было. В Винницу этих арестованных забрали примерно в июле мес[яце] 1938 г.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель СОЙФЕР:

Автономные права отделения Данилейко — это моё личное заключение, сделанное на том основании, что Данилейко пользовался правом непосредственного доклада дел начальнику УНКВД, самостоятельно давал распоряжения об арестах на районах, что крайне меня поразило.

Впоследствии я беседовал с ШИРИНЫМ о Данилейко, и он соглашался, что Данилейко груб с арестованными.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

После того, как о деле чехов стало известно Наркомату, оттуда позвонил Троицкий, сказал, что Чермак является германским шпионом, а не чешским, и в связи с этим предложил передопросить чехов по линии немецкого шпионажа.

Спустя 2 дня позвонил его помощник Ривлин и спросил, выполнено ли это распоряжение Троицкого. Об этом я доложил КОРАБЛЁВУ, и тот сказал, что чехов надо передопросить. Я лично передопросил только троих. Было это в июле мес[яце], до работы тройки, которая начала функционировать лишь в сентябре.

(Справка: по данным ВТ, Троицкий и Ривлин осуждены).

Свидетель ЛИТВАК Соломон Григорьевич. 1908 г. рождения член ВКП(б) с 1938 г., нач[альник] РО НКВД Сорокского уезда, сержант госбезопасности, в органах НКВД с 1938 г., не судимый, по делу показал:

Я несколько месяцев работал в отделе ЗАПУТРЯЕВА, и мне было поручено дело «сахарников» после отмены приговора Верхсудом. По этому делу проходили Доленко, Кожушко и Матчинов — директора сахарных заводов, старые члены партии. Они мне заявили, что показания о принадлежности к к-p троцкистской организации и причастности к вредительству были даны ими под влиянием избиений. Произведённая мною путём выезда на места и путём запросов проверка ничего в подтверждение предъявленного им ранее обвинения не дала, и в итоге после длительного содержания под стражей они были освобождены. Им инкриминировалось вредительство, а фактически имели место лишь обычные аварии, объяснявшиеся тем, что заводы были старые. Следствие по этому делу, в основном, вёл Редер, но Доленко говорил мне, что его также допрашивал и избивал ШИРИН.

(Оглаш[ается] л. д. 227, т. 5 — выступление Яцунского на партсобрании).

Да, Доленко так говорил, я это подтверждаю.

Мильштейн — быв[ший] сотрудник НКВД, в момент ареста работал заместителем зав[едующего] Облвнуторга. Он был арестован в 1938 г., и дело его передали мне. На допросе Мильштейн показал, что по шпионской работе был связан с быв[шим] сотрудником, который на тот момент был осуждён и отбывал наказание в лагерях. Мильштейну следовало дать очную ставку с этим осуждённым, но руководство не согласилось, так как на доставку осуждённого из лагерей понадобилось бы известное время, Мильштейна пропустили по тройке и приговорили к ВМН. На момент ареста на него имелись показания сотрудника ОМЗа из Полтавской области о том, что в прошлом он примыкал к эсерам. Арестован Мильштейн был по справке отдела кадров.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Дело Милынтейна я совершенно не помню, а аресту он подлежал согласно директиве центра.

На вопросы суда свидетель ЛИТВАК:

Не согласились вызывать из лагеря осуждённого для личной ставки с Миль- штейном по той причине, что это была последняя тройка, и потому все нажимали: «Давай быстрее на тройку».

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ЛИТВАК:

Это дело, как мне помнится, вначале было закончено на альбом. Насколько помню, я лично докладывал его ЗАПУТРЯЕВУ и высказал мнение о необходимости очной ставки, однако ЗАПУТРЯЕВ сказал, что не нужно её.

В допросе Мильштейна ЗАПУТРЯЕВ участия не принимал, и установок по этому делу по части следствия я от него не получал.

На совещании ЗАПУТРЯЕВ действительно давал указание более подробно и тщательно фиксировать показания арестованных.

На вопросы суда свидетель ЛИТВАК:

Он говорил, что нужно подробно фиксировать показания, но не упоминал о необходимости тщательной перепроверки их.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ЛИТВАК:

Упрощенный метод ведения следствия, арестов был введён в УНКВД до прибытия туда ЗАГТУТРЯЕВА.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ЛИТВАК:

Кожушко и Доленко, насколько помню, были арестованы Данилейко.

Свидетель ТАТАРЧУК Александр Афанасьевич. 1905 г. рождения, член ВКП(б) с 1930 г., нач[альник] Липовецкого РО НКВД, лейтенант госбезопасности, в органах НКВД с 1932 г., не судим, по делу показал:

Я работал в 3-м отделе УНКВД по Винницкой обл[асти] оперуполномоченным на следствии, а затем был направлен в Казатинскую оперследгруппу. Через месяц из области был получен приказ, в котором наша опергруппа склонялась, как не имевшая вскрытия к-p организации шире районного масштаба. Потом было созвано совещание, и на нём как передовая называлась Жмеринская оперследгруппа, работавшая под непосредственным руководством выехавшего туда из Винницы ЗАПУТРЯЕВА. Указывалось, что этой группой вскрыты подпольные межрайгруппы к-p организаций. Казатинский район, по-моему, имеет большее значение, чем Жмеринский, однако организаций таких масштабов мы не имели, и в связи с этим были разговоры, что показания в Жмеринской группе брались путём групповых допросов с применением к арестованным физического воздействия. Такие допросы назывались тогда «концертами».

КОРАБЛЁВ считал, что ОДТО ст[анции] Казатин работает плохо, и потому им было дано указание, что опергруппа может арестовывать по делам РО НКВД работников транспорта. Вообще первую скрипку там играло не ОДТО, а РО НКВД.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

По линии ДТО я никаких поручений не имел и сам их не давал. Контактировать же работу ДТО и периферийные органы должны были, и только в этой части я мог дать указания.

На вопросы суда свидетель ТАТАРЧУК:

У нас из арестованных работников ж[елезно]д[орожного] транспорта был только командный состав.

Массовые аресты группами при мне в Казатине не практиковались.

Такого положения, чтобы оперследгруппа не знала, кого и как арестовывает ОДТО, не могло быть. ²¹

На оперсовещании в УНКВД отделы и работники, получавшие от арестованных больше признаний, назывались «ударниками». Первое место в этом отношении занимал 2-й отд[ел], и с него предлагалось брать пример остальным.

В разговоре с работниками 2[-го] отдела я узнал, что в УНКВД имелась «лаборатория», в которой работал Редер. В неё никого не впускали, и когда я однажды заглянул туда, то там находились ШИРИН, Редер, Иванченко и ещё один работник. На стульях лежал арестованный, Редер сидел у него на голове, а Иванченко — на ногах, но при мне этого арестованного не били.

Как мне говорили, избиения арестованных в УНКВД производились резиновым шлангом и ножкой от стула.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Я не отрицаю, что мог ударить арестованного, если знал, что он враг. Известно мне также было, что били арестованных у Редера, но ведь это не зависело и не исходило от меня.

На вопросы суда свидетель ТАТАРЧУК:

В Жмеринке с приездом туда ЗАПУТРЯЕВА также применялись физические меры воздействия, но лично ли от ЗАПУТРЯЕВА исходила такая установка, не знаю.

В 4-м отделе мне пришлось работать с рядом арестованных. В числе их был бывший сотрудник Васильченко, обвинявшийся как участник украинской к-р организации. ШИРИН и Редер сказали мне, что о Васильченко даст показания арестованный Браниш, который якобы знает об этом. Вызванный мною Браниш сказал, что должен подумать, я его отпустил, а больше допросить его мне не удалось. Браниш, как мне говорили, мог давать показания на кого угодно.

На совещании, когда говорилось об «ударниках» следственной работы, называли Редера, Данилейко, Бутенко, ЗАПУТРЯЕВА.

Ни одного дела-формуляра на арестованных я в опергруппе не видел, и аресты тогда производились по первичкам.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ТАТАРЧУК:

В 4-м отделе я работал, по-моему, в марте 1938 г., но точно не помню.

По делу Васильченко указания я получил от ШИРИНА. О Бранише мне также сказал ШИРИН и предложил взять у него показания, как у работавшего в Тывровском р[айо]не и знавшего там всех.

В 15.10 объявлен перерыв судебного заседания.

В 15.30 судебное заседание продолжается.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ТАТАРЧУК:

В 3-м отделе при ЗАПУТРЯЕВЕ я работал в 1938 г. примерно около полу года.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

В 3-м отделе ТАТАРЧУК при мне не работал.

На вопросы суда свидетель ТАТАРЧУК:

Точно дат я сейчас уже не помню, но можно по приказам убедиться, что я работал там при ЗАПУТРЯЕВЕ.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ТАТАРЧУК:

На оперативном совещании брать пример со 2-го отдела предлагал начальник отдела, но кто именно, не помню, лично мне ЗАПУТРЯЕВ таких указаний не давал.

По поводу моих протоколов допроса ЗАПУТРЯЕВ недовольство не выражал, и установок записывать показания тенденциозно я от него не получал.

«Разворот» по делам Жмеринка дала с приездом туда ЗАПУТРЯЕВА.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Я работал в Жмеринской опергруппе не в тот период, о котором говорит ТАТАРЧУК, а с 17 апреля 1938 г.

На вопросы суда Свидетель ТАТАРЧУК:

Свои показания подтверждаю. Я могу спутать даты, но не факты.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ТАТАРЧУК:

О «концертах» в Жмеринской опергруппе мне рассказывал либо Иванченко, либо Грановский, точно не помню.

В Казатинской оперследгруппе я провёл ряд дел и в них не сомневаюсь. В делах Жмеринской группы сомневаюсь по той причине, что она «вскрыла» межрайонные группы контрреволюции, тогда как по другим опергруппам этого не было.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Такие же к-p группы по польской линии были вскрыты и другими оперследгруппами.

Свидетель МАКСИМЕНКО Николай Васильевич. 1911 г. рождения, член ВКП(б) с 1932 г., нач[альник] РО, в органах с марта 1938 г., мл. лейтенант госбезопасности, не судимый, по делу показал:

С апреля 1938 г. я работал в 3-м отделе УНКВД по Винницкой обл[асти] и мне было поручено закончить дело на 10 чехов, поступившее из Казатинской оперследгруппы. Спустя несколько дней ЗАПУТРЯЕВ дал мне несколько отпечатанных протоколов допросов и поручил предъявить обвиняемым Вашировскому, Долежалу и др. подписать их. Вашировский сначала отказывался подписывать протокол, протестуя против записи о шпионской связи, но в конце концов подписал. Потом я допросил ещё 2-х человек, написал обвинительное заключение, подписал его вместе с ЗАПУТРЯЕВЫМ и дело сдал в 1-й спецотдел. В 1940 г. мне это дело предъявили в следчасти Наркомата, но оно оказалось уже без моих протоколов, вместо них были вложены новые протоколы, подписанные за меня Водкиным. По этим протоколам чехи значились уже немецкими шпионами и все тройкой были осуждены.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

По оказавшимся в деле вновь составленным протоколам все проходившие по делу чехи обвинялись в немецком шпионаже и были осуждены тройкой как немецкие шпионы. Водкин на суде, когда рассматривалось его дело, заявил, что переквалификация им преступления чехов произведена по приказу ЗАПУТРЯЕВА.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель МАКСИМЕНКО:

Дело по чехам поступило из Казатина. Сначала по делу проходило 5 чел., которые обвинялись только в принадлежности к чешской националистической организации, а Вашировский, кроме того, в шпионской связи с чешским шпионом Чермаком. Потом по этим материалам были арестованы ещё 5 чел[овек]. Постановления на их арест и справки подписали я, ЗАПУТРЯЕВ и КОРАБЛЁВ.

Подсудимый] ЗАПУТРЯЕВ:

Прошу просмотреть дело и вы убедитесь, что это ложь. Никакого отношения к аресту чехов я не имел и ни одного постановления я не подписывал.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель МАКСИМЕНКО:

Переданные мне ЗАПУТРЯЕВЫМ отпечатанные протоколы допроса касались принадлежности чехов к чешской националистической организации, но Вашировский, Долежал и друг, долго не хотели их подписывать, заявляя, что не являются кулаками, как было указано в протоколах.

На вопросы суда свидетель СОЙФЕР:

Один из этих обвиняемых в опергруппе показал, что был связан с Чермаком. Связь эта заключалась в том, что [он] получал от него помощь и информировал Чермака о политнастроении чехов.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель МАКСИМЕНКО:

Дело на чехов было закончено мною в августе 1938 г. и тогда же я передал его в 1 -й спецотдел для направления в Москву на альбом.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

После возвращения дела из Москвы я увидел его лишь в 1940 году уже при расследовании фальсификации по этому делу.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель МАКСИМЕНКО:

Написанные Водкиным от моего имени протоколы допросов чехов были подписаны Водкиным и, кажется, ЗАПУТРЯЕВЫМ.

(Оглаш[ается] приговор по делу Водкина — л. д. 169, приложение).

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Я таких протоколов не подписывал.

На вопросы суда подсГудимый] ЗАПУТРЯЕВ:

Водкин подписал протоколы допросов за Максименко датой, когда в Виннице ещё не работал. Это подлог и сделан он им с целью подвести меня, будто бы я дал такое распоряжение. Я честно заявляю, что в разрезе принадлежности к чешской националистической организации ни один из чехов по этому делу мною допрошен не был.

(Оглаш[ается] л. д. 145, т. 6 — прот[окол] допроса Вашировского).

Протокол допроса Вашировского, подписанный Водкиным, датирован 27 июня 1938 г. Фактически Вашировского Водкин не допрашивал, а дописал последнюю страницу бахвальства ради, чтобы показать, что он принимал участие в деле.

Я допрашивал несколько чехов в июле мес[яце], и они дали показания о своей причастности к немецкой разведке. Остальных поручил допросить Водкину.

На вопросы суда подсГудимый] КОРАБЛЁВ:

Я считаю, что дело чехов лежит на совести Водкина.

Допускаю, что распоряжение о передопросе чехов по немецкому шпионажу дал я, поскольку такие показания были получены от основных участников этой группы.

Свидетель ПЕРЕПЕЛЯК Михаил Иванович. 1907 г. рождения, член ВКП(б) с 1939 г., врио заместителя нач[альника] УНКВД по кадрам, лейтенант госбезопасности, по делу показал:

В бытность КОРАБЛЁВА начальником УНКВД по Винницкой области я работал там начальником 1-го спецотдела. В то время проводились массовые операции как по оперативным листам райотделений, так и по справкам УНКВД.

Накануне 1 мая по 2-му отделу было арестовано около 200 чел[овек] по районам, расположенным вблизи Винницы. За 2-3 дня все эти арестованные в отделении Данилейко дали показания и после праздников были осуждены по тройке.

Практиковались допросы в одной комнате сразу по 10 и больше арестованных. Я не ходил по комнатам следователей, но, даже сидя у себя в кабинете, слышал крики избиваемых.

Помню, был у нас арестованный артист Волынец. Как-то зайдя к начальнику отделения Данилейко, я застал там Волынца. Он сидел в одной изорванной рубахе, тяжело дышал и на его теле были видны кровоподтёки. Данилейко тогда сказал: «Ну, теперь будет говорить».

Тройка рассматривала неподсудные ей дела на сотрудников НКВД и специалистов.

В 1938 г. была арестована группа чехов, и дело было закончено с обвинением этой группы в принадлежности к чешской националистической организации. В сентябре 1938 г. дело докладывалось на тройке, но потом ЗАПУТРЯЕВ вынес его оттуда и сказал, что нужно кое-что доделать. Спустя некоторое время это дело вновь рассматривалось, и проходившие по делу лица были осуждены, но уже за немецкий шпионаж.

Перед приведением в исполнение приговоров комендант и бригада избивали осуждённых. Был случай, что после расстрела женщин комендант заставил одного осуждённого совершить с одной из расстрелянных половой акт, затем труп женщины перевернули на спину и осуждённого положили лицом к её половому органу. В таком положении и застрелили его. В этот момент вошёл военный прокурор Матвеев, но сделал вид, что ничего не замечает.

Имели место случаи, что уже после вынесения тройкой решения о расстреле осуждённым делали очные ставки, допрашивали, и приговоры по этой причине задерживались исполнением на месяц и больше.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Я сидел в приёмной, когда ЗАПУТРЯЕВ вынес дело чехов с заседания тройки и сказал мне, что по этому делу нужно кое-что доделать.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Не было этого, и я прошу обратить внимание, что по показаниям другого свидетеля — Мартынюка — дело чехов с заседания тройки было вынесено им — Мартынюком.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

ЗАПУТРЯЕВ на тройке сам дел не докладывал, но присутствовал там.

Дело чехов я хорошо помнил и знал его даже по внешнему виду. Поэтому утверждаю, что именно это дело вынес тогда ЗАПУТРЯЕВ с заседания тройки.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Издевательство над осуждённым на трупе расстрелянной женщины происходило в последнюю тройку. КОРАБЛЁВА об этом я в известность не поставил, так как перед тем он выгонял меня из кабинета, угрожал посадить и проч. Эти угрозы были связаны с[о] стат. отчётом о социальном положении арестованных и репрессированных за период работы Ежова. У меня по материалам отдела получилось, что репрессировано много колхозников, рабочих, служащих, и в таком виде отчёт был составлен. После отправки его в Киев КОРАБЛЁВ вызвал меня и заявил: «Что Вы меня подводите. Мне Успенский звонил, чтобы Вас посадить». Здесь же предложил пересоставить отчёт и рабочих, колхозников и др[угих] социально близких людей, имевших политпрошлое, исключить из соответствующих граф «рабочие», «колхозники», включив их в графу «быв[шие] люди». Такое указание я считал неправильным и потому позвонил в Киев начальнику 1-го спецотдела Назаренко. Тот меня не поддержал, а, наоборот, сказал: «Делайте, что Вам приказывают». Пришлось отчёт переделать и по приказанию КОРАБЛЁВА лично отвезти в Киев. Там я сдал его Славину в присутствии Назаренко, и последний никаких замечаний мне не сделал. Спустя несколько дней отчёт возвратили из Киева нарочным, и директива за подписью Назаренко, отмечая большой процент в отчёте социально близких людей, предлагала переделать отчёт, включив в графу «быв[шие] люди» всех рабочих, колхозников и служащих, имевших в прошлом судимость. Я снова позвонил в Киев, и Назаренко дал указание отнести к «быв[шим] людям» также членов костёльных общин и проч. религиозных групп.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Я не оспариваю показания ПЕРЕПЕЛЯКА по части стат. отчёта, но инициатива пересоставления его исходила не от меня. Я работал в Виннице 10 месяцев, отношения к ранее проведённой в УНКВД работе не имел. Потому умысла в изменении стат. отчёта у меня не могло быть.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Дело по чехам вплоть до сентября мес[яца] шло по чешской линии, но потом его переделали на немецкую линию.

При первом рассмотрении дела чехов на заседании тройки оно не нашло отражения в протоколе, поскольку в протокол включались рассмотренные дела, а оно было снято с рассмотрения.

В 17.20 объявлен перерыв судебного заседания.

В 20.10 суд[ебное] заседание продолжается.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

При допросе меня на предварительном следствии по делу чехов я не знал об аресте ЗАПУТРЯЕВА, не было мне также известно, что это дело инкриминируется ему.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Показания ПЕРЕПЕЛЯКА особоуполномоченному в 1939 г. были даны на свежую память, однако тогда они не были так точны, как сейчас. Тогда он показывал, что о снятии чешского дела с рассмотрения тройки ему известно со слов других, а сейчас утверждает, что я лично сказал об этом.

(Оглаш[аются] показания свидетеля ПЕРЕПЕЛЯКА — л. д. 229, т. 4).

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Арестами 200 чел[овек] перед 1 мая руководил Данилейко, и об этих арестах КОРАБЛЁВ знал, так как подписывал документы на это.

Задержка исполнения приговоров над осуждёнными к ВМН достигала 2-х месяцев, и таких случаев было не менее 30-ти.

По-моему, КОРАБЛЁВ, как нач[альник] УНКВД, не мог не знать о безобразиях при исполнении приговоров. Какими путями ему могло стать об этом известно, затрудняюсь сказать.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Какое отношение имел ШИРИН к арестам перед 1-м мая, не знаю.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

К этим арестам я никакого отношения не имел, так как за 3 дня до первомайских праздников из Винницы уехал.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель СОЙФЕР:

Был случай, что ШИРИН корректировал один мой протокол допроса арестованного Бондаря. Существенных отступлений допущено им не было, протокол после корректировки оказался несколько расширенным и стилистически обработанным.

На вопросы суда свидетель СОЙФЕР:

Этот протокол допроса направлялся в Киев. С этим арестованным ШИРИН беседовал.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ВОЛОШИН:

Практика корректировки протоколов допроса существовала и в 1937 году, ещё до приезда ШИРИНА. Я также корректировал протоколы.

Свидетель АГЕЕВ Иван Семёнович. 1912 г. рождения, член ВКП(б) с 1938 г., работает в 3-м отделе КОВО, сержант госбезопасности, не судим, по делу показал:

С марта 1938 г. я работал в 3-м отделе УНКВД Винницкой обл[асти]. Начальниками отдела в то время были последовательно Толчинский, ЗАПУТРЯЕВ и Токарев.

В мае месяце мне дали на допрос обвиняемого Тормана. Составленный мною протокол допроса Тормана я доложил начальнику отделения Яцунскому. Тот стал его корректировать, заявив, что он написан бессмысленно и что его нужно переделать от начала до конца. Арестованного от меня забрали, а спустя дней 10 отпечатанный протокол его допроса я случайно увидел в машинном бюро. В нём оказались существенные изменения и добавления, чего обвиняемый мне не говорил. Эти изменения были внесены Яцунским и ЗАПУТРЯЕВЫМ. Всегда, когда я заходил к ЗАПУТРЯЕВУ, у него на столе лежали раскрытые брошюрки, подобные «Запискам шпиона», и этими брошюрками он пользовался при корректировке протоколов.

Мне известно, что арестованная Рейд-Дахновская, студентка мединститута, была допрошена ЗАПУТРЯЕВЫМ, и что её вынесли из его кабинета и на следующий день она умерла в тюрподе.

На вопросы суда свидетель АГЕЕВ:

Точно утверждать, что фамилия этой арестованной Рейд-Дахновская, не могу.

У кого она находилась на следствии, не знаю, но мне известно, что её допрашивали в 18-й комнате. Было это в апреле или мае 1938 года.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Арестованной по фамилии Рейд-Дахновская у меня не было, и в 18-й комнате я никогда не сидел. Показания Агеева категорически отрицаю.

На вопросы суда свидетель АГЕЕВ:

Я присутствовал на партсобрании по поводу исключения Редера из партии. О смерти и избиении арестованной студентки на собрании не говорил, так как там стоял вопрос лишь о партийности Редера. Говорил и писал ли об этом, не помню, но, кажется, кто-то, помимо меня, рассказал об этом факте на собрании.

Об избиении студентки, по-моему, должен знать Яцунский.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель АГЕЕВ:

ЗАПУТРЯЕВ начальником отдела был после Токарева.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Никакого участия в деле Тормана я не принимал и в тот период находился не в Виннице, а в Жмеринке. Следствие по делу Тормана вели Яцунский и Токарев, и только они могли корректировать протокол его допроса.

Никаких брошюр о шпионаже у меня на столе не было, и прибегать к их помощи при корректировке протоколов мне не требовалось.

Свидетель УРЛАНГ Соломон Яковлевич. 1904 г. рождения, член ВКП(б) с 1927 г., оперуполномоченный УНКВД по Винницкой обл[асти], сержант госбезопасности, не судимый, по делу показал:

В УНКВД по Винницкой обл[асти] я работаю с марта мес[яца] 1938 г. Придя туда, застал групповые допросы, заключавшиеся в том, что один, максимум два следователя, допрашивали сразу группу арестованных 6-10 чел.: «Ну, кто даст показания?».

Аресты в то время производились по спискам, поступавшим из РО НКВД. На этих списках руководство делало отметки «Ар.», после чего людей арестовывали и сразу с машины доставляли наверх на групповые допросы.

На вопросы суда свидетель УРЛАНГ:

Наверху была 51-я комната, в которой сидел Редер. В эту комнату никого, за исключением Надеждина и ШИРИНА, не впускали, и оттуда всегда раздавались крики. Если арестованный не давал показаний, его заводили в эту комнату и там допрашивали.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель УРЛАНГ:

Поступившие из районов оперлисты направлялись руководству и после наложения резолюции «Ар.» передавались для исполнения в отделы. Давались они и Данилейко.

Массовыми арестами по украинской к[онтр]р[еволюции] руководил Данилейко.

На протяжении месяца мне пришлось замещать секретаря 4[-го] отдела. Сидел я тогда в комнате рядом с кабинетом ШИРИНА и видел, как к нему доставили на допрос арестованного Козиса. Шума в кабинете ШИРИНА тогда не было. Из кабинета ШИРИНА Козиса повели к Редеру. Там начался шум, и после того у ШИРИНА Козис стал давать показания.

На вопросы суда свидетель УРЛАНГ:

Козис — быв[ший] председатель облисполкома. По его показаниям было арестовано около 10 видных бывших красных партизан. Все они осуждены и находятся в ссылке. По фамилии из них помню одного Зака.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

По показаниям Козиса было арестовано 6 чел. Кроме показаний Козиса, на них имелись показания арестованного, с которым работал Фукс, а также показания Зака, арестованного по ориентировке Наркомата.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель УРЛАНГ:

Кто персонально накладывал резолюции «Ар.» на оперлистах, не знаю.

Свидетель ШАБУНИН Алексей Васильевич. 1904 г. рождения, член ВКП(б) с 1929 г., в органах НКВД работал с 1930 г. помощником нач[альника] отделения УНКВД, ныне — следователь Горпрокуратуры, мл. лейтенант госбезопасности, не судился, по делу показал:

В Винницком УНКВД было арестовано около 10 чел. — выходцев из Бессарабии. Считаю и убеждён, что поводом к их аресту послужил Губерский — бродячий старик, которого задержали в расположении авиачасти. После доставления в УНКВД ЗАПУТРЯЕВ дал мне распоряжение допросить этого старика и выяснить, кто он. Губерский показал, что состоял в обществе бессарабцев и что в Винницу приехал взять справку об этом. Назвал фамилию председателя общества Круликовского, и ЗАПУТРЯЕВ приказал пригласить последнего в УНКВД. Я сделал это, и на следующий день уже был готов протокол допроса Круликовского, в котором он признавал, что, прикрываясь обществом бессарабцев, проводил шпионаж в пользу Румынии. Дал ряд фамилий, после чего были произведены дополнительные аресты. По показаниям Круликовского прошла и студентка мединститута Райзман, арестованная до того. Делом бессарабцев руководил ЗАПУТРЯЕВ, следствие вели я, Беркута и Максименко. Содержась под стражей, Райзман пыталась покончить [жизнь] самоубийством, и после этой попытки ЗАПУТРЯЕВ предложил мне немедленно допросить её по материалам дела. Я это сделал, но она всё отрицала.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Какого числа я допрашивал Райзман, я не помню. Но это было в день попытки её самоубийства.

(Оглаш[ается] л. д. 173, т. 5 — история болезни Райзман).

Кто допрашивал Райзман перед её попыткой самоубийства, я не знаю.

На мой вопрос о причинах попытки самоубийства Райзман только ответила: «Не хочу жить».

На вопросы суда подсГудимый! ЗАПУТРЯЕВ:

На Райзман имелось достаточно материалов от Круликовского, и когда мне позвонили, что она пыталась покончить [жизнь] самоубийством, я действительно послал Шабунина выяснить причины, побудившие её к этому. До попытки Райзман к самоубийству я её не допрашивал и допрос начал только после выхода её из тюремной больницы.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Меня ЗАПУТРЯЕВ послал допросить Райзман по делу, а не для выяснения причин попытки к самоубийству, и я по своей инициативе задал ей вопрос, почему вешалась. Райзман ответила: «Не хочу жить».

ЗАПУТРЯЕВ говорит, что не допрашивал Райзман до ее попытки самоубийства, но в тот момент, когда он посылал меня допросить Райзман, в деле уже имелся протокол её допроса ЗАПУТРЯЕВЫМ.

(Оглаш[ается] л. д. 172, т. 5 — история болезни Райзман).

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Райзман осуждена тройкой к ВМН как румынская шпионка.

СвидГетель] АГЕЕВ:

Хочу заявить, что я ошибочно назвал Рейд-Дахновской арестованную, вынесенную из кабинета ЗАПУТРЯЕВА женщину, в действительности её фамилия Райзман, о которой сейчас рассказал суду Шабунин.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

До допроса Круликовского на названных им лиц материалов не имелось, и лишь после показаний Круликовского ЗАПУТРЯЕВ стал интересоваться, есть ли в УНКВД материалы на них. Тогда же завёл и агразработку, а до того её не было.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Агразработки я не заводил и о ней слышу впервые.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ШАБУНИН:

Применялись ли физические методы к арестованным бессарабцам, не знаю.

Аресты этих лиц были произведены после допроса ЗАПУТРЯЕВЫМ Круликовского.

Факты по показаниям арестованных бессарабцев проверены не были, и потому говорить, что они соответствуют действительности, не могу. По меньшей мере, в них можно сомневаться.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Шабунин сам же производил допросы по делу бессарабцев. Как же он может сейчас говорить, что не верит в показания по делу.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

В показаниях, собранных лично мною, я не сомневаюсь.

Кроме старика Губерского, я допрашивал ещё несколько человек по этому делу, им были даны очные ставки, и они всё признали. Но тут я должен сказать суду, что, как мне известно со слов сотрудника Боть, в тот период в камерах проводилась обработка арестованных на дачу показаний: «Отсидишь год и выйдешь».

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Относительно дела бессарабцев Шабунин говорит неправильно. Губерский был допрошен Шабуниным и Максименко 7 июня 1938 г. и дал им показания, что завербован Круликовским и что общество бессарабцев проводит шпионскую работу. После того вызвали Круликовского, тот дал заявление, подтверждавшее показания Губерского, и лишь после этого я стал допрашивать Круликовского.

Райзман уличалась в принадлежности к к-p шпионской организации Круликовским, Мироновым и Яковлевым.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

По-моему, Губерского я не допрашивал, а только присутствовал при допросе. Губерский показал, что состоял членом общества бессарабцев, которое проводило работу по отторжению Бессарабии от Румынии.

Пригласить Круликовского в УНКВД меня позвал Шабунин, сказав, что это предложил ему ЗАПУТРЯЕВ. Круликовского в отдел к ЗАПУТРЯЕВУ мы привели, не имея у себя ордера на арест.

Никаких материалов на бессарабцев в УНКВД не было, так как я сам разыскивал их, но нашел только один список.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

На допросе показания о шпионской работе общества бессарабцев Губерский мне не давал.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

Я также не помню, чтобы Губерский давал такие показания.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

Дело бессарабцев возникло по показаниям Губерского, который рассказал на допросе о подрывной работе общества. Потом ко мне приводили Круликовского, и тот показания Губерского в этой части подтвердил. Дело это у нас считалось бесспорным.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

При первом допросе Губерского Шабуниным я не присутствовал и до дачи Круликовским признания о принадлежности к к-p организации таких показаний от Губерского не получал.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Показание о принадлежности к к-p организации первый дал не Губерский, а Круликовский.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Круликовский был арестован после Губерского, но, как видно из имеющегося в деле постановления, датированного 4.6.[1938 г.] и подписанного Токаревым и Максименко, он намечался к аресту до Губерского.

Указания задержать Круликовского дал не я, а Токарев.

По ходатайству свидетеля АГЕЕВА последний с согласия подсудимых от дальнейшего присутствия в зале суда освобождён.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Истребовать для обозрения архивно-следственные дела по обвинению Мильштейна, Вашировского и др. (дело чехов), Круликовского, Райзман и др. (дело бессарабцев).

В 22.10 объявлен перерыв судебного заседания.

В 22.30 судебное заседание продолжается.

Свидетель ДАНИЛЕЙКО Георгий Петрович. 1901 г. рождения, член партии с 1932 г., в органах НКВД работал с 1920 по 1939 г., последняя должность — начальник отделения УНКВД, ст. лейтенант госбезопасности, ныне — управляющий мукомольного треста, не судим, по делу показал:

По прибытию в Винницу КОРАБЛЁВ созвал оперсовещание и на нём дал установку о развороте работы. Потом вызывал отдельных работников, в том числе и меня, и указывал, что дела у нас проходят медленно. В объяснение причин я сказал ему, что у нас не хватает комнат для допросов арестованных, и в связи с этим КОРАБЛЁВ предложил, чтобы в одной комнате работали несколько следователей, каждый со своим арестованным. При таком положении случалось, что в комнате скапливалось по 7-8 арестованных, так как в случае временного ухода следователь из соседнего кабинета также приводил туда своего арестованного. Такой одновременный допрос нескольких арестованных является, конечно, нарушением УПК.

Практиковались и др[угие] нарушения, как, например, аресты по оперлистам. Последние поступали без каких-либо дополнительных материалов, и потому не было видно, на основании каких данных они составлены. По получении таких оперлистов заместитель или пом[ощник] нач[альника] УНКВД делали отметки, кто подлежит аресту, и потом КОРАБЛЁВ утверждал. Впоследствии многие из арестованных по оперативным листам были освобождены.

Был у нас арестованный латыш, фамилии его не помню. Материалы на него были совершенно недостаточные, поэтому я написал постановление об освобождении и дал КОРАБЛЁВУ. Тот продержал несколько дней, а потом вызвал меня и сказал: «Вот, дам дело другому работнику, получит показания, так тогда Вас расстреляем». Пришлось дело взять обратно.

О ЗАПУТРЯЕВЕ ничего не могу сказать, так как по работе с ним не сталкивался.

С ШИРИНЫМ взаимоотношения у меня были неважные, и к этому имело отношение следующее. Одному следователю арестованный — быв[ший] эсер — дал без понуждения чистосердечные показания. Узнав об этом, ШИРИН забрал к себе как протокол допроса, так и арестованного, и заявил, что с этим арестованным будет работать сам, так как следователь является молодым работником и с таким делом не справится. По этому поводу я высказался, что такие действия притупляют инициативу молодняка и что так может поступать только представитель вражеского руководства. ШИРИН обиделся: «Я прислан Успенским, а не врагом», и побежал жаловаться КОРАБЛЁВУ. Тот сделал мне замечание, и потом вопрос об оскорблении мною ШИРИНА разбирался на партсобрании. В результате ШИРИН относился ко мне с недоверием, и хотя я был подчинён ему, но больше руководил мною Надеждин.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

В то время групповые допросы я не считал незаконными.

Дело Павлюка вёл я. Павлюк — быв[ший] эсер, офицер царской и петлюровской армий, был болен язвой желудка и катаром кишок. На допросе он дал мне собственноручные показания об антисоветской работе, но протокол тогда я не писал. Спустя 2 дня вызвал его снова, но мне ответили, что он умер. По этому поводу меня вызывал КОРАБЛЁВ. Я заявил КОРАБЛЁВУ, что нужно произвести вскрытие, настаивал на этом, но КОРАБЛЁВ резко меня обрезал. Я не допускаю, чтобы Павлюка допрашивал кто-либо, кроме меня, я же к нему физического воздействия не применял.

При рассмотрении дел на тройке случалось, что КОРАБЛЁВ в отношении того или иного обвиняемого говорил, что он не всё дал, однако решение о ВМН всё же выносилось, но потом этого осуждённого продолжали допрашивать. Для допроса таких осуждённых и приостановления приведения приговора над ними в исполнение нужно было писать специальные рапорта. Это являлось не исключением, а системой, и лично мне было предложено допросить около 10 таких осуждённых.

В ряде случаев я этих распоряжений не выполнял, доследования не производил, так как был занят другими арестованными.

Козис — быв[ший] председатель Облисполкома. С ним работали ШИРИН и Редер, а я отношения к нему не имел и при допросах его не присутствовал. Редер работал в моём отделении, но по ряду дел отчитывался не мне, а ШИРИНУ.

Относительно быв[ших] красных партизан из Киева была специальная директива. Аресты быв[ших] красных партизан производились как по оперлистам, так и по показаниям. Лично я показания о быв[ших] красных партизанах от арестованных не получал.

На аресты по оперативным листам составлялись справки, утверждавшиеся начальником УНКВД и прокурором. Чем подкреплялись данные, изложенные в оперлистах, нам известно не было.

(Оглаш[ается] оперлист — л. д. 146, прил. 1).

Протоколы допросов по моему отделению корректировались мною, но делалось это не в сторону сгущения. Бывало, например, что арестованный давал показания на 50 чел. Ясно, что это был оговор, и потому я говорил следователю, что такие показания — абсурд, и предлагал ему установить правду. Другой арестованный заявлял, что завербован Хвылей, тогда как тот никакого общения с ним иметь не мог.

Лично я физического воздействия к арестованным не применял. Как-то разговаривал с одним арестованным, но он отказался дать показания и заявил: «До Вас со мной не так говорили, и то не дал признания». Об этом я сказал ЗАПУТРЯЕВУ, но что он мне ответил, не помню.

Волынец — артист. Физические меры к нему не применялись и помимо меня его никто не допрашивал.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Была арестована группа работников театра, в том числе и Волынец. Дело это вёл Данилейко, и как к Волынцу, так и к другим арестованным артистам применялись меры физического воздействия. Говорю так потому, что моя комната была рядом, и я слышал крики допрашиваемых.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Арестованного Кожушко я помню. Он работал главным инженером сахаротреста, в партии состоял, насколько припоминаю, с 1930 г.

(ВТ удостоверил, что быв[ший] арестован[ный] Кожушко являлся чл[еном] ВКП(б) с 1917 г.).

Я и сейчас убеждён, что Кожушко — немецкий шпион. Допрашивали его вежливо.

(Оглаш[аются] показания] Кожушко — л. д. 248, т. 4).

Действительно, Кожушко был предан суду не по обвинению в немецком шпионаже, но на следствии вопросы в этой плоскости ему ставились.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

В 1938 г. я как-то зашел к Данилейко. У него в тот момент сидел Волынец в изорванной рубахе, со сплошными кровоподтёками на теле. Данилейко тогда сказал мне: «Вот, сволочь — офицер. Теперь будет давать показания».

Свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Я отрицаю. Не было этого.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

У Данилейко было дело по обвинению латыша Тректор. Все сроки содержания этого арестованного под стражей прошли, о чем я несколько раз напоминал Данилейко, но тот продолжал держать Тректора арестованным и ничего не предпринимал. Тогда я доложил КОРАБЛЁВУ, и тот предложил, чтобы дело Данилейко доложил ему. Было ли это сделано или нет, не знаю. Происходило это в августе или сентябре 1938 г. перед последней тройкой, которая потом и осудила Тректора на 5 лет.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Тректор — это тот латыш, против освобождения которого, как я здесь говорил, возражал КОРАБЛЁВ.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

У КОРАБЛЁВА было совещание и на нём говорилось о смерти арестованного Павлюка от побоев. Данилейко присутствовал на совещании, но вскрытия трупа Павлюка не требовал.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Это совещание уже происходило после моего разговора с КОРАБЛЁВЫМ о Павлюке.

Арестованного Гончарука я не помню.

(Оглаш[ается] л. д. 168, т. 5 — список умерших заключенных, по которому Гончарук значится подследственным Данилейко).

Из моих подследственных умер только один Павлюк, а о Гончаруке меня на предварительном следствии даже не допрашивали.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель СМИРНОВ:

Будучи в Жмеринской оперследгруппе, ЗАПУТРЯЕВ участия в арестах ОДГО не принимал.

По ходатайству свидетелей Смирнова, Волошина и Сойфера последние с согласия подсудимых от дальнейшего присутствия в зале судебного заседания освобождены.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Установку, чтобы несколько следователей производили одновременно и в одной комнате допрос, каждый своего арестованного, КОРАБЛЁВ давал не только мне лично, но и на оперсовещании.

На заседаниях тройки КОРАБЛЁВ, случалось, спрашивал: «А вы уверены, что обвиняемый всё сказал?». Я отвечал утвердительно, но он в присутствии всех членов тройки говорил: «Нужно ещё с этим арестованным поработать». Говорилось это не после вынесения тройкой решения, а в процессе доклада дела. Решение об осуждении таких арестованных всё же выносилось. Фамилии этих осуждённых не помню, как не помню, кто из прокуроров участвовал тогда в заседании.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

Указаний работать с осуждёнными после вынесения в их отношении решения о ВМН я на заседаниях тройки не давал. Вообще же в ряде случаев санкция на допрос осуждённых мною, как я уже говорил, давалась, но это было после заседания тройки и по специальным рапортам оперативных отделов.

Категорически отрицаю также показания Данилейко по части дела Тректора и заявление Перепеляка соответствует моим показаниям.

Никакого расследования причин смерти Павлюка или вскрытия его трупа Данилейко не требовал. Наоборот, на оперативном совещании я демонстрировал этот случай и говорил, что по медакту можно предполагать, что Павлюку были нанесены побои, но Данилейко это отрицал.

Случай с ШИРИНЫМ, когда Данилейко назвал его представителем старого вражеского руководства, имел место.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Не было ни одного случая, чтобы ШИРИН обращал моё внимание на необоснованность ареста.

Непосредственная моя связь как начальника отделения с КОРАБЛЁВЫМ заключалась в докладе ему оперативных дел.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Интересовался ли у меня КОРАБЛЁВ делом Кожушко и докладывал ли я ему это дело, не помню.

По телефону КОРАБЛЁВ спрашивал, что и как дают арестованные по показаниям Козиса.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Кто являлся начальником отдела, когда КОРАБЛЁВ заявил мне, что дела у нас проходят медленно, не помню.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Не помню, но допускаю, что в процессе работы мог непосредственно обращаться к Данилейко за той или иной справкой по отдельным делам.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕНКО:

Смерть Павлюка произошла в бытность начальником отдела Надеждина, а не ШИРИНА.

Оперативные листы составлялись на основании резолюций руководства на оперлистах, поступавших из РО НКВД.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Перепечатка оперлистов с райотделений производилась машинисткой дословно, и добавления при этом не допускались.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Неправда. Как я установил, уже на следствии Данилейко допустил в одном случае в оперлисте приписку.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Для включения в оперлист того или иного лица требовалось наличие на него агентурных материалов или показаний.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Твёрдо не помню, но считаю, что эти материалы требовались.

Пред[седательствую]щий огласил л. д. 2566, приложение № 12, порядковый № 19.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Из 3-го отдела в 4-й действительно была передана группа по линии «ПОВ». С момента передачи этих арестованных руководство следствием по их делам также было возложено на 4-й отдел.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

Хотя эти арестованные и допрашивались в 4-м отделе, но следствием по их делам руководил 3[-й] отдел и даже включал их в свою отчётность.

Никакого отношения к приостановлению приведения приговоров в исполнение я никогда не имел.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Мне никто не указывал, что мы самочинно применяем физические меры воздействия, и таких случаев применения физического воздействия у меня в отделении не было.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

Неправда. Однажды мне стало известно об избиении арестованного следователем Гуня, и я доложил об этом Надеждину. Тот вызвал Данилейко и предупредил его против самочинного применения физического воздействия к арестованным.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Относительно «Молодой генерации» могу сказать следующее. У меня был только один арестованный Мефедовский, и в то время дело об этой организации ещё не существовало. Зародилось оно в 4-м отделе после того, как туда забрали от меня Мефедовского и произвели дополнительные аресты. ШИРИН даже упрекал меня, что я якобы хотел скрыть эту организацию.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

Неправда. Заложение этой организации сфальсифицировали Данилейко и Глущенко, и об этом говорилось на партсобрании.

(Оглаш[ается] л. д. 259-260, т. 5 — протокол партсобрания).

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Справка на арест по материалам спецотделов составлялась не у меня, а в 3-м отделе у Токарева. Начальником 3[-го] отдела после Токарева был ЗАПУТРЯЕВ.

В 0.1 объявлен перерыв суд[ебного] заседания.

28.[0]4.[19]41 г., в 11.30, судебное заседание продолжается.

Свидетель БЕРКУТА Артём Павлович, член ВКП(б) с 1939 г., лейтенант госбезопасности, в органах НКВД работал с 1933 г., ныне работает в Облпотребсоюзе, не судимый, по делу показал:

Относительно ШИРИНА и КОРАБЛЁВА ничего не могу сказать, а о ЗАПУТРЯЕВЕ мне известно следующее. Я вёл следствие по делу Калины и на второй день он стал давать показания по к-p троцкистскому формированию. Его показания я понёс ЗАПУТРЯЕВУ, и тот дал указание допрашивать Калину шире, в свете агматериалов о связи его с японской разведкой. Это обвинение Калина сначала отрицал, но потом дал обширные показания. Я составил протокол допроса, но ЗАПУТРЯЕВ сказал, что он не годится и забрал его у меня. Потом этот протокол был откорректирован и его перепечатали, проставив в конце: «Допросили КОРАБЛЁВ, ЗАПУТРЯЕВ, Беркута». Назвать отпечатанный протокол сфабрикованным не могу, однако в нём оказались моменты, которые Калина совершенно не затрагивал. Этот протокол Калина сначала отказывался подписать, но потом всё же подписал. По его показаниям арестовали 5 студентов.

Аналогично получилось и с протоколом допроса Щелинского, который стал давать показания после того, как ему предъявили показания Калины. Протокол его допроса с такой же «корректировкой» составил ЗАПУТРЯЕВ.

Примеры «корректировки» ЗАПУТРЯЕВА: Калина писал, что получил от дяди из Манчжурии 50 руб., а ЗАПУТРЯЕВ указал значительно большую сумму. В показаниях Калины говорилось о факте случайного самоотравления одной студентки, а после корректировки получалось, что студентка умышленно отравлена Калиной для испытания действия бактерий.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Калина обвинялся в связях с японской и германской разведкой и присылаемые ему деньги получал якобы за шпионскую связь. Мы сделали запросы по всем местам, на какие он ссылался, и вначале получили телеграммы об аресте проходящих по показаниям Калины лиц, но потом поступили протоколы допросов этих лиц с отрицанием показаний Калины, и нам сообщили, что они освобождены.

Калина на своих показаниях стоял твёрдо, все арестованные по его показаниям от них отказались, поэтому корректировка ЗАПУТРЯЕВЫМ протоколов допросов послужила Калине козырем, чтобы на суде указать на противоречие в них. При рассмотрении судом этого дела двое обвиняемых были приговорены к расстрелу, а двое других — к лишению свободы, но Верховный суд приговор отменил, и они были освобождены.

Один протокол допроса Калины ЗАПУТРЯЕВЫМ был дан КОРАБЛЁВУ, и тот со своей стороны внёс в него изменения.

Калина дал показания о том, что подготавливал микробиологическую диверсию путём отравления воды в пределах Винницы. Были произведены обыски, но они результатов не дали. По этому же делу допрашивали врачей с целью получения заключения, можно ли при наличии имевшейся аппаратуры вырастить указанные Калиной микробы. Заключение врачей не помню, но в итоге дело мне показалось нереальным.

В ноябре-декабре 1938 г. у нас было партийное собрание, на котором КОРАБЛЁВ делал доклад в связи с постановлением ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. В своём выступлении КОРАБЛЁВ говорил об искривлениях, допущенных где- то, а о наших не касался. Не говорилось и о групповых допросах. На этом собрании я выступил с критикой ЗАПУТРЯЕВА по части корректировки им протоколов допросов арестованных, но КОРАБЛЁВ с места меня обрезал, и потому я не развернул своё выступление, а потом за то, что один арестованный в течение 24 часов не был допрошен в связи с праздниками, мне КОРАБЛЁВ дал трое суток ареста.

На собрании выступал также Данилейко, и его там обвинили в отсутствии самокритики.

(Оглаш[ается] л. д. 199 об., т. 8).

ВТ удостоверил, что на этом партсобрании Данилейко был взят под защиту КОРАБЛЁВЫМ (л. д. 203 об., т. 8).

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Арестованную студентку мединститута Райзман я помню. Она являлась перебежчицей из Бессарабии, а по директиве Центра все перебежчики подлежали аресту, независимо от наличия на них материалов. Мне на допросах никаких показаний о связях с иностранной разведкой она не дала и в подтверждение своей невиновности приводила факты о положительных связях как коммунистки. Перепроверку её положительных показаний я не производил, так как уехал на курорт, дело передал ЗАПУТРЯЕВУ и больше его не вёл.

(Свидетелю предъявлено архив[ное] следственное дело по обвинению Райзман и др.).

Протокол допроса от 28 июня написан мною, последующие протоколы не мои.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель БЕРКУТА:

Я был арестован КОРАБЛЁВЫМ после октябрьских праздников, сидел 2-е суток и больше аресту не подвергался.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Собрание, на котором выступал Беркута, происходило 26 декабря, а арестовали его в ноябре. Как же Беркута может увязывать его арест с выступлением на этом собрании?

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Да, я ошибся, мой арест был до выступления на собрании. Своей ссылкой на арест я имел ввиду сказать, что если до того КОРАБЛЁВ посадил меня на трое суток, то за критику на собрании мог посадить снова, и потому [я] не развернул там своё выступление.

По ходатайству подсудимого КОРАБЛЁВА оглаш[ается] его выступление на партсобрании (л. д. 203, т. 8).

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Беркута на собрании не обвинял ЗАПУТРЯЕВА в фальсификации протоколов допроса.

(Оглаш[ается] выступление Беркуты на партсобрании — л. д.192, т. 8).

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель БЕРКУТА:

Райзман была арестована 14 апреля 1938 г.

В момент моего отъезда на курорт нач[альни]ком моего отдела был Токарев, а ЗАПУТРЯЕВ являлся его заместителем.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Как же я мог принять дело Райзман и давать по делу какие-либо распоряжения, если не являлся нач[альни]ком отдела. Арестована же она была вообще до моего приезда в Винницу.

ВТ удостоверил, что арест Райзман был произведён до приезда в Винницу подсудимого ЗАПУТРЯЕВА и что протокол её допроса на л. д. 262 без даты составлен Шабуниным.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

По возвращении из отпуска я допросил Райзман после попытки её самоубийства.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Я допрашивал Райзман на второй день после её попытки самоубийства.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Честно заявляю, что до ареста Круликовского я даже не знал о Райзман и допрашивать её начал лишь 8 июля.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Точно помню, что когда по заданию ЗАПУТРЯЕВА я приехал в тюрьму допросить Райзман, в её деле был протокол допроса ЗАПУТРЯЕВЫМ.

(Свидетелю предъявлено дело по обвинению Райзман).

Сейчас этого протокола в деле нет.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

По получении сообщения о попытке Райзман к самоубийству я мог (если это сообщение было получено мной, а не Токаревым) дать задание поехать выяснить, в чём дело, так как арестованная числилась за 3-м отделом.

Свидетель ШАБУНИН (реплика):

Вы же возглавляли следствие по этому делу, зачем же вмешивать сюда Токарева. Вы дали мне задание поехать допросить Райзман не о причинах попытки самоубийства, а по материалам дела, и Вы же нажимали, чтобы скорее кончить это дело. И если бы я тогда привёз акт о состоянии здоровья Райзман, а не протокол допроса по делу, то сам бы оказался в её положении.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Я заверяю суд, что о существовании Райзман узнал лишь после ареста Губерского и Круликовского, когда Токарев предложил вести их дело.

ВТ удостоверил, что Губерский дал показания о Круликовском 8 июля, а арест Круликовского оформлен 11 июня.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

К аресту Круликовского я отношения не имел, и ко мне он попал после ареста.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Круликовский был приведён нами из квартиры в кабинет начальника отдела Токарева. Там сидел и ЗАПУТРЯЕВ, и, по-моему, он же стал его сразу допрашивать.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Круликовский сразу был заведён к Токареву, а ко мне попал лишь на следующий день уже с собственноручными показаниями о том, что является шпионом. И только после этого я стал вести допросы по делу.

Кто избивал Райзман, мне не известно.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель БЕРКУТА:

ЗАПУТРЯЕВ потребовал создания по показаниям Калины экспертизы для установления, возможно ли выращивание в тех условиях названных Калиной микробов.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ объяснил:

Калина был арестован по агентурному делу по обвинению в японском шпионаже. Дядя его был расстрелян в Москве. Калина дал Беркуте показания, что принял поручение подготовить диверсионный акт, но эта часть показаний сводилась к общим фразам. Поэтому я сам вызвал Калину, по согласованию с ним уточнил общие места, и после этого Калина подписал протокол.

Дело Калины велось после постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. и готовилось в гласный суд. Как же в таком случае можно было фальсифицировать дело? Я утверждаю, что допросы по делу производились в нормальных условиях. Для проверки показаний Калины я дал задание проверить его связь с Фёдоровым, который, по показаниям Калины, должен был с началом войны пустить микробы в водопровод.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Копию протокола допроса Фёдорова я добыл, но Фёдоров о связи с Калиной ничего не показывал.

Откорректированный ЗАПУТРЯЕВЫМ протокол допроса Калины не являлся в полном смысле фиктивным, но в него были включены места, о которых Калина ничего не говорил.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель БЕРКУТА:

Калину ЗАПУТРЯЕВ к себе вызывал.

От корректировки ЗАПУТРЯЕВЫМ протоколов допроса Калины сущность обвинения не менялась, но количество фактов преступлений увеличилось.

Когда Калина отказался подписать откорректированный протокол, я доложил об этом ЗАПУТРЯЕВУ. Тот предложил сказать Калине, что ясность будет внесена в процессе следствия, и Калина подписал, но потом в моём присутствии сам заявил ЗАПУТРЯЕВУ о неточностях в протоколе.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Приказ, отмечавший хорошую работу ЗАПУТРЯЕВА или его опергруппы в Жмеринке, по-моему, имелся.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Уточняя протокол допроса Калины, я лично беседовал с арестованным и показания записывал с его слов. Не дал сразу подписать по той причине, что протокол нужно было перепечатать. По отпечатыванию протокол на подпись Калине дал не я, а Беркута. Этим ничего отвести от себя не стремился, так как являлся начальником и всё равно отвечаю за все дела.

Я был твёрдо убеждён, что Райзман — шпионка. Насколько помню, по её показаниям мы посылали запросы в Москву, но получили ли ответ, не помню.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Мне не известно, чтобы по делу Райзман делались запросы.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Я также об этом ничего не знаю.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Сейчас я уже не могу утверждать, что Райзман являлась шпионкой, как не могу говорить и обратное.

В 13.35 объявлен перерыв судебного заседания.

В 13.45 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил о прибытии свидетеля ТЕРНИВСКОГО.

Председательствующий удостоверился в самоличности прибывшего свидетеля и предупредил его об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетель был удалён в свидетельскую комнату.

Свидетель ФУКС Нафтул Ихелевич. 1909 г. рождения], происходит из кустарей, канд[идат] в члены ВКП(б), в Винницком УНКВД работал с января 1937 г. по 9.[0]8.[19]38 г. в должности оперуполномоченного, с 9.[0]8.[19]38 г. содержался под стражей по обвинению в принадлежности к молодёжной троцкистской организации, освобождён в январе 1939 г. с прекращением дела, показал:

В органы НКВД я прибыл по мобилизации и попал в 4-й отдел к Надеждину, а потом — к ШИРИНУ. Сразу же по приезду в Винницу ШИРИН начал «укреплять» органы, говорил, что мало признаний, ходил по кабинетам и личным примером показывал, как нужно получать показания. Вместе с ним эти дела творил и Редер. 9 августа 1938 г. мне сказали, что я увольняюсь из органов за сокрытие прошлого и потом объявили об аресте. Повели к Редеру. Туда вошли Пришивцын с ШИРИНЫМ, и последний предложил мне дать разворот молодёжной организации. На мои слова, что я ни в чём не повинен, ШИРИН сказал: «Подумайте в камере и сами дайте "выходной» протокол для направления Наркомату. Вечером меня вызвали к ШИРИНУ, и здесь я получил первую пощечину. Затем ШИРИН дал очную ставку с бывшим секретарём райкома, но показания того я отрицал. В связи с этим секретаря райкома вывели, и ШИРИН стал расправляться со мной. Потом завели к Редеру и там оба всю ночь избивали меня палкой, заставляя при этом стоять. Однако ничего не добились и спустили в камеру. После этого меня ещё несколько раз вызывали и в каждый вызов предъявляли новое обвинение, в том числе в принадлежности к сионистам и др., и каждый раз я получал новую «процедуру».

На вопросы суда свидетель ФУКС:

У нас в УКНВД имели место избиения арестованных, составление «липовых» протоколов, и не знать об этом КОРАБЛЁВ не мог.

Как-то по приезду из Киева КОРАБЛЁВ говорил о вскрытии фактов извращения соц. законности в Киргизии и предложил прекратить это у нас.

Если арестованный не давал показаний, обращались к ШИРИНУ, и тот разрешал применение физического воздействия, а часто ШИРИН заходил сам и лично начинал избивать арестованного. Вот таким путём и получали показания.

Помню, особенно сильно был избит ШИРИНЫМ один из «бундовцев» — преподаватель. Лично я к следствию по делу «бундовцев» отношение имел непродолжительное время, и в основном это дело вели ШИРИН и мой непосредственный начальник — нач[альник] 1 [-го] отделения Майструк. ШИРИН часто ругал Майструка за то, что у него нет показаний от «бундовцев», в связи с чем Майструк собрал однажды всё отделение к ШИРИНУ, и там решили вызвать всех обвиняемых на вечер и добиться от них показаний. Так и сделали, но признания получили не от всех.

К «бундовцам» применяли избиение. В тот вечер, когда допрашивались все «бундовцы», у меня на допросе был Коган. Я также применил к нему физическое воздействие, но не сильно.

(Оглаш[ается] л. д. 93, т. 3 — показания Когана).

Физическое воздействие к Когану я применял не из желания выслужиться перед Майструком, а потому что ничего не мог поделать, так как он и ШИРИН требовали это от меня. На допросе у меня Коган был только раз.

Дело Платинского я не вёл, так как он был арестован с 1-й группой «бундовцев».

Кроме всего, ШИРИН должен отвечать ещё и за то, что не только сам извращал соц. законность, но и нас, молодых работников, направлял по неправильному пути.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель ФУКС:

О вскрытых извращениях соц. законности в Киргизии КОРАБЛЁВ на совещании информировал в порядке предупреждения против такого положения у нас. Об извращениях в Винницком УНКВД он тогда не говорил.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

Плохих личных отношений у меня с Фуксом не было, однако в его показаниях многое преувеличено, а многое вообще неправда.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ФУКС:

У нас были арестованные работники обкома комсомола, где я тоже работал до НКВД. Очевидно, поэтому Пришивцын и ШИРИН решили, что я также замешан в это дело, почему и арестовали меня. Сразу после объявления мне об аресте я был отведён к Редеру, куда потом зашёл и ШИРИН.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

В то время начальником отдела был Пришивцын, и однажды он сказал мне, что у Редера есть показания на Фукса. Однако арест Фукса был произведён без моего ведома, неожиданно, хотя я и был уверен, что его в конце концов арестуют.

Допрашивал Фукса Редер, а я даже туда не заходил. Спустя несколько дней Пришивцын передал мне имевшиеся на Фукса показания и предложил дать ему очную ставку. Потом в связи с отказом Фукса от признаний Пришивцын мне сказал, что имеется санкция КОРАБЛЁВА на применение к Фуксу мер физического воздействия. Били Фукса Пришивцын и Редер, а я даже не притрагивался, и в своих показаниях он сам же заявил, что я не избивал его, а только уговаривал дать показания.

Пред[седательствую]щий огласил показания Фукса — л. д. 53, т. 2.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Фукса в день его ареста я не допрашивал и какое-либо участие в его избиении отрицаю.

На вопросы суда свидетель ФУКС:

Очная ставка мне была дана не спустя несколько дней после ареста, а 9.[0]8.[19]38 г.

ШИРИН, когда меня избивали Пришивцын и Редер, действительно участия в этом не принимал, а только присутствовал. Было это спустя несколько дней после ареста, когда меня вызвали к Пришивцыну, но в день ареста, после очной ставки, ШИРИН избивал меня совместно с Редером.

(Оглаш[ается] л. д. 55, т. 2 — показания] Фукса).

На вопросы суда Подсудимый ШИРИН:

Показания Фукса — неправда. Его я не бил, не бил его при мне и Пришивцын, а только один Редер.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ФУКС:

Следователем по делу «бундовцев» был Глусский, но ШИРИН принимал участие в сильном избиении одного из обвиняемых по этому делу.

Подсудимый ШИРИН:

Я имел отношение только к 1-й группе «бундовцев», а арестованных из второй группы даже не допрашивал.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ пояснил:

Кажется, в июле 1938 г. в Наркомате было совещание, на котором говорилось о вскрытии в Киргизии фактов искривления соц. законности. Приехав в Винницу, я, в свою очередь, информировал об этом на совещании аппарат УНКВД и предупредил, что если у нас имеют место такие явления, немедленно изжить их.

Не отрицаю, что отдельные санкции на применение физического воздействия я давал, но не допускаю, чтобы физическое воздействие к Фуксу было согласовано со мной.

Свидетель ЯЦУНСКИЙ Василий Георгиевич. 1902 г. рождения, член ВКП(б) с 1928 г., в органах НКВД работал с 1930 по 1939 г. в должности начальника отделения 3[-го] отдела УНКВД, мл. лейтенант госбезопасности, несудимый, по делу показал:

Когда я работал в Винницком УНКВД, там практиковались аресты по спискам. Списки эти поступали из районов и содержали в себе компрометирующие данные в отношении каждого из перечисленных в списке лиц. В ряде случаев эти компрометирующие данные были явно недостаточные. Списки поступали начальнику соответствующего отдела, тот их просматривал, затем шёл к начальнику УНКВД, и там окончательно утверждалось, кто должен быть арестован.

Обращало на себя внимание искание новых направлений в антисоветских формированиях. Если, скажем, в 4-м отделе было вскрыто новое направление, то на следующий день ЗАПУТРЯЕВ вызывал к себе своих работников, и в 3-м отделе после того также начиналось это искание.

В Винницу я прибыл из Киева, и меня сразу удивило, что здесь было огромное количество дел, значительно больше, чем в Киеве.

Как-то в течение одной ночи допрашивалось очень много арестованных. Сидя у себя в кабинете, я слышал крики, а наутро стало известно, что отдел дал невиданное до того количество показаний — 100 за одну ночь. Называли при этом фамилию Данилейко, но соответствует ли это действительности, не знаю.

Был у меня один арестованный. Протоколом его допроса ЗАПУТРЯЕВ остался недоволен и предложил этого арестованного доставить к себе. Я доставил, арестованный пробыл там часа 2 и потом говорил мне, что ЗАПУТРЯЕВ требует от него показаний о диверсии, а он даже не знает, что означает это слово.

Пред[седательствую]щий огласил показания свидетеля Яцунского —  л. д. 225, т. 3.

На вопросы суда свидетель ЯЦУНСКИЙ:

Да, КОРАБЛЁВ давал такие установки по части выполнения лимитов.

При мне в 3-м отделе групповых допросов не было.

(Оглаш[ается] л. д. 245, т. 3 — показания Яцунского).

Да, это подтверждаю, и такие допросы объяснялись тем, что не хватало комнат. 100 показаний за одну ночь были получены в 4-м отделе. Как их получили, не знаю, но я слышал раздававшиеся оттуда крики.

Арестованного Радзиковского помню. Дело это вели несколько человек, и даже КОРАБЛЁВ допрашивал Радзиковского с[о] стенографической записью показаний. Объяснялось это, по-видимому, тем, что по делу проходили сотрудники. Были ли они арестованы, не знаю.

Списки из спецотдела требовались, но составлялись ли по ним оперлисты и служили ли они основанием для арестов, не знаю.

На партсобрании я выступил с резкой критикой работы 4-го отдела по части извращений и приводил пример, когда за одну ночь дали показания 100 человек.

(Оглаш[ается] выступление Мартынюка на партсобрании).

Возможно, Мартынюк имел здесь в виду получение за 1 ночь 100 показаний, а со слов работников, они были взяты методом группового допроса.

(Оглаш[ается] выступление Яцунского на партсобрании — л. д. 226, т. 5).

Так я говорил со слов работников моего же отделения. Мне они называли фамилию Данилейко, но потом, как будто, оказалось, что это относилось к Редеру.

Дело Кожушко, Матчинова, Доленко и др. заканчивал я. Они от своих показаний отказались, и моя работа заключалась в передопросе их и документации. Один из этих арестованных — директор сахзавода — рассказал мне, что в 4-м отделе на допросе у Редера, и, кажется, ШИРИНА, его угостили чаем, дали папиросу, а потом заявили: «Ну, теперь к делу. Давай показания». Редер ударил в ухо, а с другой стороны стал бить ШИРИН, и так они перебрасывали его один к другому. От первого же удара из рук арестованного была выбита папироса, которая упала на шкаф и от неё загорелась бумага. Увидев это, Редер сказал: «А, так ты ещё диверсию устраивать!», и стал снова бить.

(Оглаш[ается] выступление] Яцунского на партсобрании).

Это моё выступление записано правильно, я именно так и говорил на партсобрании. Доленко в то время был ещё под стражей, и потому на партсобрании я говорил о нём как о враге.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

Яцунский говорит о лимитах по окраскам, но ведь ни поляки, ни бессарабцы на тройку не шли, а оформлялись тогда на альбом.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ЯЦУНСКИЙ:

Установкой ЗАПУТРЯЕВА было: «Нужно жать. Почему у вас только 8 показаний, когда в других отделениях 20?».

Я лично не видел, чтобы в 3-м отделе избивали арестованных, но если человек 3-е суток сидит на конвейере, то разве это не физическое воздействие? А такие случаи в отделе ведь были.

Начальником отдела сначала был Токарев, а его заместителем — ЗАПУТРЯЕВ, но потом они поменялись ролями.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Токарев был прислан из Киева на должность врио нач[альника] отдела, а ЗАПУТРЯЕВ был назначен заместителем. Они некоторое время работали вместе, но Токарев заместителем у ЗАПУТРЯЕВА никогда не был.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

В Виннице я работал с апреля 1938 г. и не допускаю, чтобы на протоколе, датированном 24 февраля, была моя подпись.

(Подсудимому предъявлено постановление об избрании меры пресечения Миронову, датированное 24 февраля 1938 г. и подписанное за нач[альника] УНКВД ЗАПУТРЯЕВЫМ).

Подпись на протоколе моя. В августе или сентябре 1938 г. мы сдавали дела в 1-й спецотдел, но их там не принимали, если не все документы были оформлены соответствующими подписями. Возможно, именно в этот момент мне и подсунули постановление по делу Миронова.

На вопросы суда свидетель ЯНУНСКИЙ:

Арестованного Тормана я не помню.

(Оглаш[аются] показания свидетель Агеева в судебном заседании).

Это могло быть. Агеев в то время был молодым работником, не имел достаточного опыта, почему мне и пришлось корректировать составленный им протокол.

В 15.40 объявлен перерыв судебного заседания.

В 15.55 судебное заседание продолжается.

Свидетель БУТЕНКО Николай Степанович. 1899 г. рождения, член ВКП(б) с 1931 г., быв[ший] пом[ощник] нач[альника] УНКВД по Винницкой области, ст. лейтенант госбезопасности, в органах НКВД работал с 1922 г., не судимый, по делу показал:

В Виннице я работал с апреля 1938 г. в должности помощника нач[альника] УНКВД. По делу КОРАБЛЁВА мне известно следующее.

В отсутствие КОРАБЛЁВА я по требованию НКВД УССР направил туда за своей подписью стат. сведения об арестованных по области. Вернувшись в Винницу, КОРАБЛЁВ вызвал меня и нач[альника] УСО Перепеляка, забраковал наш стат. отчёт, и за него мне и Перепеляку были большие неприятности. Недовольство КОРАБЛЁВА нашими стат. сведениями объясняется тем, что они были составлены не в том духе, как хотелось некоторым лицам из Наркомата, а отражали действительную картину, т. е. показывали, что репрессируется большой процент социально близких людей.

Обращало на себя внимание отношение КОРАБЛЁВА к сотрудникам-евреям. Как-то я зашел к нему в тот момент, когда там находился нач[альник] отдела кадров с личными делами сотрудников, и в его присутствии КОРАБЛЁВ сказал, что в неоперативных отделах много евреев и с этим никто не борется. По вопросу сотрудников-евреев он говорил также с Успенским по телефону, и был случай, что за 1 день из финотдела УНКВД уволили 5 чел. евреев.

В июне или июле 1938 г. в приезд в г. Винницу Успенского КОРАБЛЁВ пригласил его к себе на квартиру. С разрешения Успенского был приглашен на ужин и я. Находясь там, слышал, как они разговаривали по вопросу присвоения званий, и Успенский сказал, что кто хорошо работает, получит звание старшего майора.

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

За ужином в присутствии Успенского деловых разговоров не было. Слышал, как в тот вечер Успенский сказал КОРАБЛЁВУ: «Синагога не должна у вас находиться». Как показал дальнейший ход событий, эти слова относились не к синагоге, а под ними понимались сотрудники-евреи.

Я говорил с КОРАБЛЁВЫМ, что к сотрудникам-евреям нельзя подходить по установке Наркомата, нельзя увольнять их только по национальному признаку, без компрометирующих материалов, и лично противился такому увольнению. Так, КОРАБЛЁВ настаивал на увольнении бухгалтера Горпожарохраны еврейки Довгалевской. Но я этого не сделал и оставил её на работе. Мой разговор с КОРАБЛЁВЫМ по поводу увольнения из органов евреев происходил после отъезда Успенского из Винницы. Об этом отношении в органах к сотрудникам-евреям и о разговоре КОРАБЛЁВА с Успенским на квартире я никому не сигнализировал.

Аресты в тот период производились по оперлистам, поступавшим из РО НКВД. Они предварительно просматривались начальниками отделов, а затем утверждались начальником УНКВД. Обычно начальник УНКВД утверждал один общий оперлист, составленный на основе присланных из РО НКВД после просмотра их начальниками отделов, но были случаи, что пометки об аресте делались непосредственно на оперлистах районов. С 1938 г. для включения в оперлист того или иного лица достаточно было иметь на него одно показание или зацепку (1-2 агсводки).

Я, как пом[ощник] нач[альника] УНКВД, принимал участие в утверждении оперлистов. Санкции на арест давал лишь в отсутствие КОРАБЛЁВА и при этом обязательно просматривал имевшиеся материалы. При утверждении оперлистов этих материал[ов] я не имел, но тогда, в 1938 г., была такая установка.

(Оглаш[аются] л. д. 16-17, приложение] № 1).

Санкцию на арест по этому списку дал я. Признаю, что это не компрометирующий материал и основания к аресту не было, но такая тогда была установка.

Установку арестовывать быв[ших] красных партизан я от КОРАБЛЁВА не получал, но знал, что такое дело имеется в УНКВД.

Случаев, чтобы я на оперлисте писал: «Арестовать и на тройку», не было.

(Оглаш[ен] и предъявлен свидетелю л. д. 144, прилож. № I).

Это не мой почерк.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Эго почерк КОРАБЛЁВА.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Нет, почерк не мой, и список ведь датирован февралём 1938 г., а я приехал в Винницу в конце марта.

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

Совещание в Виннице Успенский проводил в мае или в июне 1938 г., он тогда очень обрушился на ряд работников (нач[альника] РО Шершун[а]), обвинял их в том, что они плохо работают, что у них нет показателей и что они не растут. Как надо работать, он тогда не говорил.

На вопросы суда свидетель ТАТАРЧУК:

Я был на этом совещании, и Шершун тогда стоял у двери, недалеко от меня. Успенский задал ему вопрос, сколько лет он работает. Кто-то из сидевших рядом с Успенским, кажется КОРАБЛЁВ, что-то шепнул Успенскому, и тот стал говорить Шершуну, что он плохо работает, так как должен бы быть уже начальником УНКВД, а не районного отделения, что вообще работа в Винницкой области плохая и что если кто чувствует, что не сможет работать, пусть идёт в кооперацию кульки заворачивать. Потом стал говорить, что в других местах вскрывают новое, «а у нас всё “ПОВ” и «ПОВ». Вот, например, дело (как он его назвал, я забыл) и, обратившись к ШИРИНУ спросил: «Вы его помните?». ШИРИН ответил утвердительно, и тогда Успенский сказал: «Ну, и ознакомьте аппарат, как нужно работать».

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

Да, так было.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

Я также был на этом совещании. Успенский тогда похвалил Вайсберга после его доклада и ШИРИНА за старые дела. Тогда же он дал установку, что если арестованный старый, хромой или кривой, то нужно добиться расстрела его.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Это совещание происходило в начале июня 1938 г. Успенский заехал тогда к нам, возвращаясь из Каменец-Подольской обл[асти], где он баллотировался в Верховный Совет УССР. Стенограмма совещания не велась. На совещании он действительно ругал за работу: «Почему у вас всё “ПОВ” и «ПОВ», почему не ищете новых формирований?», похвалил Вайсберга и, кажется, сказал, что ШИРИН может дать справку, как работают в других местах.

Относительно расстрела стариков я не слышал и не допускаю, чтобы Успенский мог это сказать на опер, совещании.

Ещё в июле 1939 г. ряд сотрудников пытались обвинить меня в антисемитизме. Следствие занималось этим вопросом и отбросило его.

Откомандирование и увольнение сотрудников проводилось по распоряжению отдела кадров Наркомата. Из финотдела УНКВД при мне действительно было уволено несколько сотрудников-евреев, но не по национальному признаку, а по компрометирующим материалам.

Довгалевскую я не помню, но если я действительно имел намерение уволить её, то разве Бутенко мог помешать и воспротивиться этому.

Я категорически отрицаю разговор с Успенским у меня в квартире о евреях. Такого разговора не было, и слово синагога там не произносилось.

Не было и не могло быть разговора о представлении меня к званию старшего майора, так как незадолго перед тем мне было присвоено звание майора. Вообще же о представлении работников к званию старшего майора, возможно, и разговаривали.

Бутенко присутствовал 26 декабря на партсобрании. Почему же он не выступил там и не рассказал о вражеском разговоре с Успенским у меня на квартире? Почему в августе 1939 г., когда я снимался с учёта, дал мне в основном положительный отзыв на бюро горкома, членом которого он являлся?

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

На бюро горкома об этом я не заявил по той причине, что тогда не оценил ещё всего, как полагается, а на партсобрании 26 декабря не присутствовал, так как находился в командировке.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель БУТЕНКО:

Лично мне КОРАБЛЁВ сказал так: «Оперативные отделы очищаются, а у вас засилье (кого не сказал), люди сидят с прошлым, с компрометирующими материалами».

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

Разговаривая при мне по телефону с Успенским, КОРАБЛЁВ прямо не говорил об увольнении евреев, но сразу же после этого вызывал начальника отдела кадров с личными делами сотрудников, и начинался просмотр этих дел.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Увольнение сотрудников производилось по распоряжению Наркомата. Увольняли не по национальному признаку, а по компрометирующим материалам. Правда, в отдельных случаях материалы были недостаточны, а в 2-х случаях их вообще не было. Эти два сотрудника действительно являлись евреями, но мы их не уволили, а написали в Наркомат, что компрометирующих материалов на них нет. Однако Наркомат вторично предложил уволить этих работников, и мы вынуждены были подчиниться.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Однажды КОРАБЛЁВ вызвал меня к себе и показал телеграмму Успенского об увольнении ряда сотрудников УНКВД. В числе их значились 2 моих лучших работника, и я стал возражать. Написали по этому поводу в Киев, но спустя недели 2 оттуда вторично предложили выполнить их распоряжение об увольнении названных лиц.

В 16.20 объявлен перерыв суд[ебного] заседания.

В 20.30 судебное заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Хочу дополнить свои пояснения по поводу увольнения сотрудников. Когда Наркомат предложил уволить 2-х сотрудников-евреев, я позвонил в отдел кадров Наркомата Кретову или Крутову и сообщил, что компрометирующих материалов на этих работников у нас нет, и потому мы их не увольняем. Мне ответили, что материалы имеются у них и через несколько дней снова предложили уволить. Я решил поговорить с Успенским. Тот подтвердил, что материалы есть в отделе кадров Наркомата и предложил выполнить распоряжение об увольнении.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Когда проводились выборы в Верховный Совет УССР, Успенский баллотировался в Каменец-Под[ольской] области и на обратном пути, заехав в Винницу, провел здесь совещание. По-моему, был он тогда выпивши, ругал за плохую работу, говорил об аресте сотрудников, в частности Блюмана, и сообщил, что у того нашли шапку Троцкого. Затем стал говорить, почему не занимаемся агентурной работой и, обратившись ко мне, сказал: «Помните, как у нас?». Я встал, но ничего не сказал.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель БУТЕНКО:

Оперативные листы, поступавшие из районов, рассматривались начальниками отделов, затем утверждались мною и после этого направлялись в отделы, а не персонально отдельным работникам. Эту работу я выполнял лишь в отсутствие начальника УНКВД.

В 1938 г. по представлению Винницкого УНКВД я получил большую награду.

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

О награде. В 1938 г. из Наркомата было получено распоряжение представить чекистов к наградам. Представили и меня, но я об этом не знал. В октябрьские торжества начальник отдела кадров, будучи в Киеве, привёз мне оттуда значок почётного чекиста.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Аресты Бутенко утверждал не только в отсутствие КОРАБЛЁВА, но и тогда, когда тот находился в Виннице.

Начальником 4[-го] отделения Надеждиным была дана районам директива выслать списки на бывших красных партизан с наличием компрометирующего материала. РО НКВД, плохо поняв эту директиву, прислали вообще списки быв[ших] красных партизан, но и на этих списках Бутенко писал резолюцию «Ар.».

На вопросы суда свидетель БУТЕНКО:

Если утверждение мною таких списков было в первые месяцы моей работы, то это объясняется моим недопониманием, так как на руководящей работе до того не был и с ней столкнулся впервые.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

На совещании, которое Успенский проводил накануне выборов в Верховный Совет [УССР], я не присутствовал, так как выехал в Ленинград.

Свидетель ТЕРНИВСКИЙ Яков Иванович, 1892 г. [рождения], член ВКП(б) с 1926 г., прокурор Одесской обл[асти], в Виннице работал с мая 1938 г. в должности областного прокурора, а до того — заместителем, не судился, по делу показал:

В основном за следствием в УНКВД по Винницкой области наблюдал мой заместитель Другобицкий. Лично приходилось принимать участие в этом редко.

Те дела, что проходили через прокуратуру, рассматривались соответствующим образом.

Санкции на арест давались мною и моим заместителем.

Мои взаимоотношения с КОРАБЛЁВЫМ были чисто служебные и в основном по совместной работе по тройке.

Об искривлениях могу сказать следующее.

Однажды прокурор Липовецкого района сообщил мне, что при раймилиции содержится несколько десятков арестованных и что он подозревает, что там не всё в порядке, но его туда для проверки не впускают. В связи с этим я командировал туда своего заместителя Другобицкого, и тот установил там факты избиения. Об этом я поставил в известность КОРАБЛЁВА, но он к нашей проверке отнесся отрицательно, почему-де мы вмешиваемся, и заявил, что об этом сообщит Наркомату. Об этом реагировании КОРАБЛЁВА я поставил в известность прокурора Республики, а также военного прокурора Васильева. В другом районе в процессе перепроверки снятого с рассмотрения тройки дела было установлено, что протоколы допроса обвиняемых сфальсифицированы проводившим следствие работником РКМ.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИИ:

Санкции на арест в каждом отдельном случае давались нами специальным постановлением. Но потом КОРАБЛЁВ для получения санкции стал присылать списки. По этому поводу я запросил прокурора УССР т. Яченина, и тот по согласованию с Москвой предложил упразднить систему дачи санкций по спискам, что и было сделано. На основании какой директивы КОРАБЛЁВ требовал санкцию на аресты по спискам, не знаю.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Аресты по оперлистам были введены до меня, при мне ли отменены, не помню.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Мне по этому вопросу ничего неизвестно, но, как показывал Другобицкий на предварительном следствии, оперативные листы были введены по согласованию с руководством для упрощения производства арестов.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

В мою бытность аресты по 3-му отделу проводились не по спискам, а по справкам, к коим прилагались имевшиеся материалы.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИИ:

До КОРАБЛЁВА списков на арест мы не получали и санкцию давали по справкам.

(Пред[седательствую]щий удостоверил, что в деле имеются оперлисты, датированные февралём мес[яцем] 1938 г.).

Возможно, что уже тогда составлялись оперлисты, но не они, а справки являлись основанием для дачи санкции на арест. Правда, эти справки были кратки, нас не удовлетворяли, в связи с чем в ряде случаев нам приносили отдельные протоколы и даже дела, но в основном санкции всё же давались только по справкам.

Предварительной договорённости с УНКВД о даче санкций на арест по оперативным листам у нас не было и таких санкций было не так уже много.

В тот период мы не могли проверить, соответствует ли действительности изложенное в оперлистах, так как последние поступали в основном из районов.

Нельзя сказать, чтобы существовавшая тогда система давала возможность широко пользоваться санкциями.

Дело Кожушко, Доленко, Матчинова я помню. По этому делу был очень большой материал, как агентурный, так и следственный. Результата по делу не знаю.

Сигналов об извращениях в следствии, за исключением 2-х названных ранее случаев, я не имел. Как-то Другобицкий сказал мне, что начальник 4[-го] отдела поставил вопрос, чтобы прокурору запретить вход в отдел. В связи с этим между нами был разговор, что, по-видимому, в 4-м отделе не всё в порядке, но я лично свидетелем извращённых методов следствия в УНКВД не был, Другобицкий также говорил, что об этом ему неизвестно.

(Оглаш[ается] справка на арест Кржевицкого — л. д. 116-117, прилож. 8).

Да, этот материал для ареста недостаточен. Такого положения, чтобы сначала производились аресты, а потом истребовались санкции, по-моему, не было, я этого не допускаю.

Троечные дела заканчивались без участия прокуратуры. При рассмотрении этих дел на заседаниях тройки были единичные случаи, что мы вызывали туда обвиняемых. Это было редко, так как дел проходило очень много, и лично просматривать их, брать в руки, мы имели возможность лишь в редких случаях.

Сведения о покушении арестованных к самоубийству поступали в прокуратуру пару раз. Сигналов о смерти арестованных не было.

(Оглаш[аются] л. д. 174-175, т. 5 — история болезни и акт о смерти осужденного Гончарука).

Да, это недопустимо, что акт о смерти составлен без участия прокурора.

Случаев, чтобы осуждённые к ВМН потом долгое время ещё допрашивались, мне не известно.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

При докладе мною дел на тройке КОРАБЛЁВ иногда задавал мне вопросы, уверен ли я, что обвиняемый всё дал. Я отвечал утвердительно, но КОРАБЛЁВ всё же говорил, что с арестованным нужно ещё поработать, и после вынесения решения о расстреле этого осуждённого мне предлагали писать рапорт об отсрочке приведения приговора в исполнение.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Такого случая я не помню, и о том, что исполнение приговора задерживалось, мне известно не было.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

О том, что исполнение приговоров над осуждёнными к ВМН в отдельных случаях откладывалось, я прокурора в известность не ставил. Я не знал, что задержка исполнения приговоров недопустима, и когда в первый месяц моей работы ко мне пришёл начальник отдела с рапортом об отсрочке [исполнения] приговора, я стал в тупик. Потом, подумав, что если так делалось до меня, то, значит, разрешается, и сам разрешил. По этому вопросу говорил затем с Успенским, и тот мне сказал, что я, как начальник УНКВД, имею право отсрочить приведение приговора на определённое время. Должен сказать, что это делалось мной только до мая месяца, а впоследствии задержек в приведении приговоров в исполнение уже не было.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

За внутренней тюрьмой наблюдение производилось периодически заместителем прокурора по спецделам. Я там не бывал, а общую тюрьму посещал.

Я знал, что работники милиции и НКВД тройке неподсудны, и, по-моему, дела этой категории по тройке не проходили.

(Оглаш[аются] л. д. 142, 147, т. 5 — списки осуждённых по тройке сотрудников НКВД, военнослужащих, специалистов).

Я не помню, чтобы на тройке докладывали, что обвиняемый является работником НКВД.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Для меня также этот вопрос неясен. Насколько помню, эти дела были рассмотрены в сентябре-октябре 1938 г. По-моему, они вначале направлялись в Москву на альбомы и потом были оттуда возвращены. Тройка их рассмотрела как «линейные» дела, т. е. дела по шпионажу, а такие дела все подлежали рассмотрению тройки согласно директивы № 00606. Если же эти дела рассматривались тройкой не как «линейные», то осуждение сотрудников НКВД объясняется тем, что докладчик скрыл принадлежность обвиняемого к органам.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

«Линейные» дела — это действительно дела по шпионажу и они шли в Москву на альбомы, но и тогда дела на сотрудников органов, военнослужащих со званиями и специалистов согласно приказу должны были направляться в Военную коллегию или в Военный трибунал.

Пред[седательствую]щий огласил л. д. 216, т. 4 — показания Юрьева.

На вопросы суда Свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Об этом случае я ничего не знаю, и Другобицкий о нём мне также ничего не говорил.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: Вызвать в качестве свидетеля быв[шего] подследственного УНКВД Эпельбаума Беню Гершевича, показания коего имеются в т. 3, л. д. 68.

В 22.40 объявлен перерыв судебного] заседания.

В 23.05 судебное заседание продолжается.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

Показания Тернивского об искривлениях в Липовецком районе я подтверждаю, за исключением той части, где он говорит о моём якобы отрицательном реагировании на произведённую прокуратурой проверку. В беседе с Тернивским по этому вопросу я только сказал, что было бы лучше, если б с прокурором для проверки поехал и работник УНКВД. В тот момент начальником Липовецкого РО НКВД являлся Злобин и по поводу вскрытых Другобицким фактов нарушений соц. законности со стороны Злобина я дал распоряжение особоуполномоченному провести расследование.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Я подтверждаю показания Тернивского, касающиеся неприязненного отношения Надеждина к посещениям Другобицким 4[-го] отдела. Надеждин в моём присутствии говорил одному работнику: «Я не допущу, чтобы прокурор ходил сюда каждый раз».

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Дела по массовой операции ШИРИН мне не докладывал и санкции на арест по этим делам у меня не просил.

Байдук при допросе отказался от ранее данных им показаний. При этом допросе я не присутствовал, я только зашел минуты на 2 и сразу вышел. Этот допрос производился не в связи с показаниями Липовецкого.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Тернивский присутствовал при допросе Байдука и даже подписал совместно с Павлычевым акт о том, что он слушал весь ход допроса, стоя под дверью. Этот акт я прошу огласить.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

У нас в прокуратуре ЗАПУТРЯЕВ был раза 2, приходил ли он за санкцией на арест или просто с делом, не помню.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

В прокуратуре я ни разу не был и даже не знаю, на какой улице она помещалась.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

С целью предотвращения искривлений в следствии я неоднократно просил Другобицкого, Тернивского, а также и военных прокуроров усилить наблюдение за следствием в УНКВД.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Да, такие разговоры были, но параллельно с этим прокурору создавались такие условия в УНКВД, что осуществление прокурорского надзора становилось исключительно затруднительным. Нас заставляли подолгу ждать приёма нач[альником] УНКВД, мы чувствовали там себя стеснённо и неловко.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Для прокуроров вход ко мне всегда был свободный. Тернивский приходил в УНКВД обыкновенно только на заседания тройки, в других случаях я его там не видел.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Не только мне, но и военному прокурору приходилось долго дожидаться в приёмной, пока можно было попасть к КОРАБЛЁВУ. При этом создавалось впечатление, что от нас всё облекают в тайну, не доверяют нам, так как при входе старались даже скрыть от нас лежавшие на столе бумаги.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

С приказами по работе тройки я был ознакомлен до КОРАБЛЁВА быв[шим] начальником УНКВД Морозовым. В бытность КОРАБЛЁВА ни с какими дополнительными директивами не знакомился.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Со всеми поступившими при мне приказами тройки состав её, в том числе и Тернивский, был ознакомлен, иначе как же они могли рассматривать дела.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Точно заявляю, что КОРАБЛЁВ не знакомил меня с этими приказами, а только сказал, что прибыло распоряжение продолжить работу тройки. По этому поводу я позвонил прокурору УССР, и тот подтвердил слова КОРАБЛЁВА.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

При поступлении в УНКВД приказа № 00606 он был прочитан коллективно в присутствии секретаря обкома, Тернивского, Пришивцына и меня.

По ходатайству подсудимого ШИРИНА оглашен акт, подписанный Павлычевым и Тернивским, о слышанном ими содержании допроса Байдука.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Да, такая операция была проведена, но исключительно с целью установления слышимости из коридора происходящего в кабинете. Эту операцию провели в связи с поступившим в суде заявлением одного арестованного. Был ли в этот момент в комнате БАЙДУК или кто-либо другой, мне не известно, и моя подпись на этом документе вовсе не говорит, что я засвидетельствовал протокол допроса как прокурор.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

В бытность мою в Виннице начальником УНКВД в Облпрокуратуре я ни разу не был. По-моему, помещалась она тогда на ул. Ленина.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Облпрокуратура в Виннице помещалась не на ул. Ленина, а в Замостье.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

С прокурором мне приходилось часто встречаться на заседаниях тройки, и потому не было никакой необходимости ходить к нему в Облпрокуратуру.

На вопросы суда свидетель ЯНУНСКИИ:

Дело быв[шего] сотрудника НКВД Коломийца на тройке докладывал я. Это дело в числе других сначала было направлено в Москву, но потом оттуда возвращено. Знал ли я в тот момент, что сотрудники органов не подсудны тройке, сейчас затрудняюсь сказать, но, докладывая дела, я обязательно подробно говорил об установочных данных обвиняемого, и потому тройка не могла не знать, что Коломиец являлся сотрудником.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Я докладывал дела на весенней тройке, и в тот период дел на сотрудников не было. При докладе дела обычно зачитывались все показания обвиняемых и наиболее характерные свидетельские.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Я не допускаю, чтобы тройкой были осуждены честные большевики.

Как было доложено на тройку дело Райзман и какие в деле имелись материалы, припомнить не могу.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

На заседаниях тройки докладчик по делу докладывал полные анкетные данные обвиняемых, партийность, затем зачитывал выдержки из каждого протокола допроса.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Протоколы заседаний тройки подписывались мною в тот же или на следующий день. При подписании протоколов я мог проверить и установить действительно ли в них внесено то количество дел, которое было рассмотрено. Что же касается установления, действительно ли в протокол внесены те осуждённые, дела о коих рассматривались, то в этой части проверка была затруднительной.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

У членов тройки была полная возможность проверить протоколы заседаний тройки, так как имелись копии обвинительных заключений, на которых каждый член тройки проставлял своё решение на заседании.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

При докладе дел на тройке при мне ни разу не говорилось, что обвиняемый является сотрудником НКВД. Указывалось ли это в протоколах, которые были мною подписаны, не знаю.

По линии прокуратуры указаний о том, кто подсуден тройке, не было.

На вопросы суда Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Я ознакомил всех членов тройки с приказом № 00606. В ознакомлении с этим приказом они должны были расписаться на нём, но расписались ли, не знаю. Для проверки этого обстоятельства, а также в связи с тем, что я уже забыл содержание этих приказов, прошу их истребовать.

В 00.10 объявлен перерыв судебного заседания.

В 00.25 судебное заседание продолжается.

Cвидетель ЭПЕЛЬБАУМ Беня Гершович. 1893 г. рождения, рабочий, беспартийный, ранее состоял членом ВКП(б), в связи с арестом в 1938 г. был исключён, мастер цеха мебельной мастерской, будучи предупреждён пред[седательствую]щим об ответственности за дачу суду ложных показаний, по делу

показал:

Меня арестовали 10 мая 1938 г. и предъявили обвинение в том, что принадлежу к бундовской организации. Следователем моим был Лаврентьев. ШИРИН (указывает на подсудимого ШИРИНА) заходил несколько раз и отношение его ко мне было неважное.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

ШИРИН был груб со мной и угрожал мне.

Допрашивали меня Лаврентьев, Решетило, Майструк, Надеждин.

Во время допросов меня избивали, я четверо суток стоял на обоих ногах и пять суток на одной ноге. Меня заставляли смотреть всё время вверх, для чего подбородок подпирали линейкой с упором её другим концом в живот. Били по ногам и заставляли танцевать украинский гопак. Требовали подписать протокол на честных партийцев, от чего я отказывался.

26.[0]7.1938 г. камеру посетил прокурор Другобицкий, и я ему заявил о всех издевательствах надо мной. Другобицкий записал в блокнот мою жалобу и обещал принять меры, однако ничего не сделал и даже потом в суде выступал обвинителем по делу.

4 августа, перед судом, меня вызвали к Решетило на репетицию, как я буду держать себя на суде. Я сказал, что на суде буду говорить правду. Решетило заявил, что будет присутствовать на суде и, если я не подтвержу там участие в организации, мне несдобровать. На суде я говорил правду. В качестве обвинителя выступал прокурор Другобицкий, и я ему напомнил о своём заявлении в камере. Защищал нас адвокат Каменецкий. Однако перед судом, когда я ему рассказал, что показания вымышлены и вызваны избиением, он предупреждал не говорить правду, «так как всё равно не поверят». Судом я был приговорён к 10-ти годам тюремного заключения, но спустя 6 месяцев дело пересмотрели и 13 апреля 1940 г. Пленум Верхсуда прекратил его.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Никакого отношения к делу Эпельбаума я не имел, и на предварительном следствии он обо мне ничего не говорил. Допускаю, что я мог зайти во время его допроса, но сам его не допрашивал. В те моменты он не стоял, а сидел.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Обвинительное заключение по моему делу подписал ШИРИН. На допросах он мне дважды заявлял: «Если не дашь показания, сделаем тебе очную ставку со стулом».

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Обвинительное заключение действительно подписал я, но всем следствием по этому делу руководил Майструк.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Лаврентьев меня не бил, а Майструк избивал.

17 мая Лаврентьев и Майструк требовали от меня написать заявление на имя начальника УНКВД с признанием, что являюсь контрреволюционером. Майструк достал бумагу, сунул мне ручку в руку и заставил писать. Я сказал, что сейчас ничего не соображаю и потому показания дам потом. Майструк потребовал написать обязательство об этом. Я написал, что 19 мая дам показания по предъявленным мне статьям, но ему не понравилось содержание написанного мною, он порвал эту бумажку, приказал открыть рот и со словами: «Эх ты, старая собака» плюнул в рот.

ШИРИН уговаривал: «Давай показания, всё равно отсюда не выйдешь».

Били меня Майструк, Решетило, Нещадимов, Тищенко.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

КОРАБЛЁВА я не знаю и ни разу не видел его.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Другобицкий меня ни разу не допрашивал, но однажды посетил камеру, и я заявил ему там жалобу, рассказал о всех издевательствах. Он записал в блокнот, пообещал, что примет меры, но ничего не сделал, а, наоборот, на суде обвинял ещё нас.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Репетицию перед судом мне устраивал Решетило и, кроме него, при этом никого больше не было.

Со мной по делу проходило 18 чел., из них Липман, Ялкинский и ещё двое виновными себя на суде не признали. Семь из нас были приговорены к ВМН, а остальные — к лишению свободы, но впоследствии все были освобождены, за исключением 5 чел. умерших. Из них один — Глайван — умер до суда, а остальные — Кульницкий, Левин и друг. — после суда.

На очной ставке у Лаврентьева 31 мая я заявил, что имею личные счета с Платинским, который дал показания, что завербовал меня в к-p организацию в столовой во время обеденного перерыва. Это моё заявление о личных счетах Лаврентьев записал в протокол, но потом его же почерком было вставлено «не» и получилось «личных счетов не имею».

(Свидетель Эпельбаум временно освобождён).

В 00.55 объявлен перерыв суда.

В 01.05 судебное заседание продолжается.

Свидетель ЮРЬЕВ Пётр Иванович. 1901 г. рождения, член ВКП(б) с 1921 г., до ареста — 3-й секретарь Винницкого обкома КП(б)У, ныне — директор мясокомбината, по делу показал:

Меня арестовали 13 июля 1938 г. в 11 часов дня на улице, привели во внутреннюю тюрьму и бросили в камеру № 6. Там находилось около 11 арестованных, и от них я узнал, что подследственных крепко избивают. В этом я убедился лично, видя, как сокамерники шли на перевязку. В 12 часов ночи меня вызвали к Майструку. По пути сопровождавший меня вахтёр внутренней тюрьмы 3 раза подставил ножку, и я упал. Когда привели к Майструку тот предложил сесть и, не предъявляя обвинение, потребовал, чтобы дал показания о своей к-p деятельности. В течение двух часов я доказывал, что к к-p организациям не примыкал и не мог примыкать, но в ответ слышал только: «До лампочки». Через пару часов зашел Пришивцын и провёл со мной беседу до 6 часов утра. В этот день по отношению ко мне ничего не позволили, но в соседних комнатах происходили ужасные избиения, слышались крики, и Пришивцын сказал, что это ждёт и меня, если я не дам показания. В 6 ч[асов] утра отпустили в камеру и через пару часов во внутренней тюрьме меня поставили на стоянку. Стоял недолго, часов 5.

На 4-ю ночь снова вызвали к Майструку, туда зашел Пришивцын, и мне было заявлено: «Если не хочешь дать показания культурному следователю, передадим другому».

После этого направили к Глусскому. Тот на протяжении 10 дней вызывал в 12 часов ночи и держал до 6-ти часов утра. Здесь меня сажали на угол стула, ставили на стоянку, били головой об стену, трясли за шиворот, однако по сравнению с тем, что вообще мне пришлось видеть и испытать, это было ещё ничего.

Потом Пришивцын и ШИРИН дали мне очную ставку с Байдуком, и тот пытался изобличить меня в принадлежности к к-p организации. После этого они же дали очную ставку с Штейнварцом. Последний находился на свободе, однако, с целью воздействия на меня его привели под конвоем, и на очной ставке Штейнварц показал, что знает меня как члена к-p организации. Протокола этой очной ставки в деле нет, её просто инсценировали, чтобы склонить меня к даче показания.

После этой очной ставки ШИРИН сказал мне: «Сколько будем давать тебе “концертов”? На тебя уже имеется столько показаний, что мы можем расстрелять тебя, но дело не в этом. Нужно, чтобы ты дал участников организации».

Спустя 2 дня ШИРИН вызвал меня, сказал, что отныне он является моим следователем и заявил: «С этого стула никто без показаний не уходил, дадите и вы их». После этого начались ежедневные вызовы. Сначала они сопровождались только угрозами, но потом начались избиения дубовой ножкой от стула. 9 августа ШИРИН заявил: «Ты — враг с 1925 г., на тебя имеется кипа дел, которые тянутся ещё с Ленинграда. Не хочешь давать показания, не надо. У нас и так достаточно материалов, чтобы расстрелять тебя». После этого взял бумагу и стал писать протокол. При этом доставал из стола какие-то бумаги и говорил: «Вот на тебя имеются показания арестованного врага народа Лобанова и др.». Как оказалось, это был просто шантаж, так как, когда я потом знакомился со своим делом, показаний этих лиц в нём не было. Допрос закончился руганью, после чего меня отправили в камеру. Там я написал заявление на имя прокурора, указав в нём, что применяемые ко мне методы следствия заставят меня пойти на самооговор или на самоубийство. Заявление попало к ШИРИНУ. Он вызвал меня, в моём присутствии разорвал это заявление и сказал: «Мы одному прокурору набили так, что он сидит теперь в камере и там принимает подобные заявления». Аналогичное заявление я написал также на имя КОРАБЛЁВА и просил его вызвать меня. По этому поводу ШИРИН мне сказал: «Капитан с такой с... разговаривать не хочет».

Затем я был вызван на очную ставку с секретарём обкома комсомола Пипенко, который, как мне потом стало известно, имел до того очную ставку с Байдуком и под нажимом подтвердил показания последнего. На всех очных ставках я отрицал свою причастность к к-p организации и сказал Пипенко: «Если вы запутались и стали врагом, то зачем же гробите честных людей». Пипенко ответил: «Я такой же враг, как ты».

После этого я снова был вызван к ШИРИНУ. Туда зашли Пришивцын и Редер, закрыли окна занавесками и Пришивцын сунул мне в лицо газету: «На, прочти, ты ведь давно газет не читал». В газете оказалась ножка от стула и ею все принялись избивать меня. Побьют, потом отведут в кабинет Решетило, затем снова заведут обратно и продолжают избивать.

В результате всех этих пыток и издевательств я был вынужден клеветать на себя. ШИРИН дал мне конспект и стопку бумаги, и я стал писать показания о вредительстве и подрывной работе, стараясь указывать такие факты, которые при проверке легко можно опровергнуть. При консультации и направлении ШИРИНА написал около 70 страниц этой белиберды и сдал ШИРИНУ. Тот вызвал потом и сказал, что показания не годятся, так как в них я не дал людей. Я указал нескольких человек, в отношении которых мне было известно, что они арестованы, но ШИРИН заявил: «Ты не крути, что ты даёшь арестованных?». Я кое-кого добавил ещё, но находившихся на свободе старался не давать.

После того дней 10 меня не вызывали. Потом в сентябре месяце вызвал Майструк и заявил: «Прочел твою белиберду, из неё только пару строчек можно использовать, а остальное — в уборную, так как написано без души. Ну, ничего, мы вставим душу». Дней через 5-6 меня вызвали к Глусскому, и тот дал подписать протокол допроса. В этом протоколе указывалось уже о терроре и диверсии, так что «душа» действительно оказалась. Сначала я отказался подписать протокол, но мне снова стали угрожать и, чувствуя, что дальнейших издевательств не перенесу, что мне всё равно конец, подписал его. После этого меня стали вызывать реже, требовали дать новых людей, но я сказал, что больше писать ничего не буду.

Должен сказать, что каждый вызов меня на допрос сопровождался угрозой арестовать мою жену. При этом мне заявляли: «Дадим ей, так она скорее даст показания».

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

По моему настоянию мне потом была дана возможность говорить с прокурором Другобицким. Ему я заявил, что дальше терпеть пытки и садизм не могу, и попросил: «Или расстреляйте, или уймите произвол». За это на меня составили акт, что я провоцирую органы НКВД, и его подписали Пришивцын, ШИРИН и Другобицкий. Между прочим, когда я ознакомился с делом, этого акта, а также первых двух протоколов допроса в деле не оказалось.

На допросе, заявляя о своей невиновности, я просил ШИРИНА разобраться с моим делом в свете решении январского пленума, говорил ему, что правда в конце концов вскроется, но он мне заявил: «Это решение для Вас, а не для нас, и пока мы будем отвечать, Вы уже отвечаете».

В Винницу я приехал 10 ноября 1937 г., а 13 состоялось заседание бюро обкома, на котором стоял вопрос о притуплении бдительности заведующим Облзу Сазоновым (были арестованы 2 чел., которых он перетянул к себе в Винницу из района, где до того работал). На бюро были внесены 2 предложения: первое — объявить Сазонову выговор и второе — объявить строгий выговор и снять с работы. Я Сазонова не знал, дело о нём не изучал, и потому присоединился к мнению большинства, т. е. за вынесение Сазонову выговора с оставлением на работе. Таким образом, обвинять меня в защите Сазонова никак нельзя.

Штейнварц сейчас работает в Западной Украине на военной работе. О его поведении и клевете на меня я написал заявление в обком.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Штейнварца к очной ставке с Юрьевым привлёк Пришивцын, а не я.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ЮРЬЕВ:

На допрос к себе ШИРИН вызывал меня как днём, так и ночью.

Подсудимый ШИРИН:

Юрьева к себе я вызывал только днём и в этом легко убедиться, истребовав справку из комендатуры.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ЮРЬЕВ:

Избивал меня ШИРИН не только ночью, но и днём. Очная ставка с Пипенко мне была дана, как я точно помню, в августе мес[яце]. Проводили её ШИРИН и Пришивцын в кабинете ШИРИНА. Протокол очной ставки писал Редер.

Подсудимый ШИРИН:

Я не мог проводить этой очной ставки, т. к. в 20-тых числах августа уехал из Винницы, а Пипенко был арестован после моего отъезда.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Очная ставки с Пипенко мне была дана 20 или 21 августа.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Пипенко был привезён в Винницу из Киева в то время, когда ШИРИН ещё работал в УНКВД.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ЮРЬЕВ:

Байдук и Пипенко после освобождения рассказывали мне, что очную ставку между ними проводил ШИРИН, и он же до полусмерти избивал Пипенко.

На допросе никаких изобличающих меня показаний ШИРИН мне не предъявлял, а только зачитывал с каких-то бумажек.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

На следующий день после того, как Юрьев сел писать свои показания, я из Винницы уехал и ни его показаний, ни конспекта, о котором он здесь говорил, не видел.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ЮРЬЕВ:

Моё дело рассматривалось судом, и я был приговорён к расстрелу. Находясь в камере смертников, писал оттуда заявление на имя И.В. Сталина.

В моих показаниях о ШИРИНЕ нет клеветы. Он действительно жутко издевался надо мной и вообще в камерах слыл как вампир и садист.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Я понимаю несостоятельность ареста Юрьева, но он слишком преувеличивает. Допрашивал я его по поручению Пришивцына, и как же мог избивать днём, если рядом в комнатах работали машинистки. Без санкции КОРАБЛЁВА к такому человеку физическое воздействие не применили бы, а КОРАБЛЁВ предупредил против этого.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Ни я, ни Пришивцын, и, по-моему, вообще никто физическое воздействие к Юрьеву не применяли. Я ведь даже удовлетворил его требование о вызове прокурора, и тот его допрашивал. Был Юрьев и у КОРАБЛЁВА.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Не помню, чтобы я вызывал к себе Юрьева.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

КОРАБЛЁВ меня к себе не вызывал. Другобицкий меня не допрашивал, а только беседовал со мной.

На вопросы суда Подсудимый ШИРИН:

О палке, завёрнутой в газету, мне ничего не известно.

С Юрьевым на допросе разговаривали настойчиво и требовали показаний, но не избивали его.

Я его допрашивал 5-6 раз, и мне он показания не дал. Добыли их Майструк или Глусский, после того как Пришивцын, узнав от Глусского, что Юрьев колеблется давать показания, вызвал его и в моём присутствии ещё раз предложил ему писать. Зайдя после этого к Юрьеву, я увидел, что он действительно начал писать собственноручные показания, но содержания их я не знал и больше Юрьева не видел.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Если у Пришивцына имеются элементы совести и человеческой нравственности, он подтвердит мои показания. Я искренно говорю, что тогда был доведён до такого состояния, что предпочитал умереть, чем жить, и всё это сделал ШИРИН. Он жутко избивал меня, а по его указанию издевательства надо мной продолжались даже в тюрподе. Там меня по несколько раз вызывал в уборную надзиратель Дьяков и жестоко избивал, бил и надзиратель Бабийко, на что я жаловался коменданту Завальнюку.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В связи с показаниями свидетеля Юрьева вызвать и допросить в качестве свидетеля коменданта УНКВД Завальнюка.

В 2.30 объявлен перерыв судебного заседания.

29.[0]4.[19]41 г. в 10.25 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил, что в судебное заседание прибыли вызванные по определению Трибунала свидетели Завальнюк и Скороход.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности явившихся свидетелей и предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были удалены в свидетельскую комнату.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Дополнительно вызвать в суд[ебное] заседание свидетеля УРИНЦЕВА, показания коего имеются на л. д. 28, т. 3.

Cвидетель ЛАВРЕНТЬЕВ Владимир Александрович. 1911 г. рождения, член ВКП(б) с 1939 г., в органах НКВД с 1934 г., начальник отделения, мл. лейтенант госбезопасности, не судимый, по делу показал:

(в отсутствии свидетеля Юрьева):

В Винницком УНКВД я работал в 4-м отделе. Однажды у КОРАБЛЁВА проводилось оперативное совещание для работников этого отдела, и на совещании стали говорить о том, что для допроса арестованных не хватает комнат. В связи с этим КОРАБЛЁВ сказал, что в Ленинграде 2-3 следователя одновременно допрашивали в одной комнате каждый своего арестованного, и что ущерба от такого допроса нет, если арестованные не проходят по одному делу. На следующий день начальник 4-го отдела Надеждин также созвал совещание и на нём дал указание, разнившееся от сказанного КОРАБЛЁВЫМ, а именно, что 2-3 следователя могут допрашивать сразу несколько арестованных, проходивших по одному делу, и после этого такие групповые допросы стали практиковаться во 2-м отделении по так называемым массовкам по украинской контрреволюции: в комнаты № 48 и 74 заводили сразу по 5-8 арестованных и 2-3 следователя одновременно допрашивали их.

В 51-й комнате работал Редер, там даже днём были завешены окна, и оттуда всё время неслись крики арестованных. Помню, однажды туда завели арестованного Козиса, и зашли ШИРИН и Редер. Через некоторое время Козиса оттуда вывели и завели ко мне. У меня Козис сел на стул, и я обратил внимание, что последний (стул) сразу стал мокрым от крови.

На одном из совещаний ШИРИН запретил писать протоколы допросов в присутствии арестованного и дал установку, чтобы при арестованном делать только заметки, а затем по этим заметкам в отсутствие арестованного составлять протокол и до подписания его арестованным обязательно давать начальнику отделения на корректировку.

На вопросы суда свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

Групповые допросы у нас начались с совещания у КОРАБЛЁВА, когда он говорил, что в Ленинграде практиковались одновременные допросы нескольких арестованных их следователями в одной комнате. У нас это указание КОРАБЛЁВА Надеждиным было углублено и вылилось в групповые допросы. КОРАБЛЁВА в 4-м отделе я видел раза 2.

Избиения арестованных практиковались у ШИРИНА, Редера и Иванченко. Если арестованный не давал признаний, его забирали к этим работникам, и после того он начинал давать показания.

Козиса ко мне в комнату привели после того, как с ним в 51-й комнате побыли ШИРИН и Редер.

Арестованного Упыря всё Управление знало как провокатора, однако с ним носились как с писанной торбой, так как он мог дать какую угодно линию. По- моему, ШИРИН и Редер пользовались Упырем для разворота всяких линий.

Эпельбаум сначала был передан мне, я к нему физического воздействия не применял, а что было после того, как его передали другому следователю, не знаю.

Шварц проходил по бундовскому делу и являлся подследственным Решетило. На него имелся материал, что он — участник какого-то бундовского центра, и после ареста дал показание на 5 чел.: Брускина, Эпельбаума, Кернера и др. К верхам из этой группы — Шварцу, Аценову, по-моему, применялось физическое воздействие.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

Запрещение писать протоколы допроса в присутствии арестованных исходило лично от ШИРИНА.

Утверждаю, что Козис был приведён ко мне после того, как с ним поговорили ШИРИН и Редер. Когда он сел у меня на стул, последний стал мокрым от крови.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

К Козису с санкции КОРАБЛЁВА было применено физическое воздействие. Об этом я знал, но сам при применении физического воздействия к Козису не присутствовал.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА Свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

Мне известно, что несознавшихся арестованных приводили к ШИРИНУ для «разговора», и туда тогда же заходил Редер. Делалось это и днём, и ночью.

Свидетелем применения физических методов воздействия к Шварцу я не был, но в отделе говорили, что его били.

Дело Эпельбаума вначале вёл я, а заканчивал другой работник. Я к Эпельбауму физических методов не применял, и таких указаний ни ШИРИН, ни Майструк мне не давали. Лично я не видел, чтобы ШИРИН бил арестованных.

На вопросы суда свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

С Тищенко я работал в одной комнате № 72, а Нещадимов прибыл к нам впоследствии. Тищенко работал в опертехнике, следствие не вёл и «прикладывался ли» к Эпельбауму, я не видел.

На допросе у меня Эпельбаум по заведённому тогда порядку подолгу стоял.

(Оглаш[ается] л. д. 68, т. 3 — показания Эпельбаума).

На ногах Эпельбаума мы действительно держали.

Чтобы Майструк избивал кого-нибудь из арестованных, я никогда не видел.

О Тищенко арестованные говорили, что он их толкнул и ещё что-нибудь подобное, в связи с чем Глусский сделал ему предупреждение.

По-моему, Эпельбаум мне признание не дал и писал ли мне он заявление о том, что его завербовал Платинский, не помню.

Очная ставка между Эпельбаумом и Платинским проводилась, но заявлял ли на ней Эпельбаум, что у него личные счеты с Платинским, не помню.

Групповые допросы заключались в том, что в присутствии всей группы арестованных разговаривали только с одним с применением к нему мер физического воздействия, а остальные были свидетелями этой картины.

При допросе арестованных протокол не писался, а делались только заметки, затем в отсутствие арестованного составлялся черновик протокола, корректировался и печатался начисто и лишь потом давался арестованному на подпись.

Об Упыре и его использовании КОРАБЛЁВ, по-моему, не знать не мог.

На Эпельбаума из отдела кадров были справки, что он дважды исключался из партии за принадлежность к Бунду и что в 1927 г. выезжал в Америку на заработки. Имелось также 2-3 протокола допроса его сослуживцев о том, что он восхвалял жизнь и условия для рабочих в Америке. Условия, в которых проводилось следствие по делу Эпельбаума, были ненормальны и, представляя себя в положении Эпельбаума на допросе, я допускаю, что сам мог бы дать показания о принадлежности к Бунду.

Юрьева я знаю. Как-то его завели ко мне, возможно, по той причине, что допрашивавший его следователь вышел по вызову. Вид у Юрьева в тот момент был обычный. Лично я физического воздействия к Юрьеву не применял, а делали ли это другие, не знаю. Большей частью его допрашивал Глусский, и был ли Юрьев у ШИРИНА, не могу сказать, так как этого не видел.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

За делом Юрьева, по-моему, наблюдал военный прокурор, а не областная прокуратура. Показания, данные здесь Юрьевым о Другобицком, я слышал, но не помню, чтобы Другобицкий говорил мне что-нибудь об этом.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Юрьев был арестован с санкции Облпрокуратуры. В момент ареста он секретарём обкома не являлся, а работал в сахаротресте.

Юрьева я допрашивал несколько раз, он не сознавался, и его отрицание я фиксировал в протоколах. Однажды Другобицкий спросил у меня, как с делом Юрьева. Я ответил, что Юрьев не сознаётся, и тогда Другобицкий сказал, что поговорит с ним сам. Юрьева вызвали, и Другобицкий, зная об имевшихся крепких материалах на Юрьева, стал настаивать, чтобы тот дал показания. Говорили крупно, и Юрьев грубо высказался по адресу следствия. Об этом составили акт, который подписали я, Другобицкий и, кажется, Пришивцын. Акт писал я, почему его нет в деле Юрьева, не знаю. Всего при мне Другобицкий беседовал с Юрьевым 2 раза.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Ни о беседе с Юрьевым, ни о составлении акта на него Другобицкий мне не говорил.

В 11.40 объявлен перерыв судебного заседания.

В 11.50 суд[ебное] заседание продолжается.

На вопросы суда Подсудимый ШИРИН:

(В отсутствии свидетеля ЮРЬЕВА):

С конца июня мес[яца] [1938 г.] по установке КОРАБЛЁВА мы настойчиво взялись за агентурную работу и вербовку из неосновных проходящих по делам лиц, давших чистосердечные показания. В этот период Пришивцын мне сказал, что у Майструка проходит Штейнварц, и высказал предложение, чтобы последнего не арестовывать, а секретно снять и завербовать. Я против этого не возражал. Секретная съемка была проведена, и Штейнварца поместили во внутреннюю тюрьму. Допрашивали его дней 5, и он, подтвердив имевшиеся в отношении его материалы, в моём, Пришивцына и Майструка присутствии дал показания о Юрьеве. В связи с этим у Пришивцына возникла мысль дать Юрьеву очную ставку с Штейнварцем, и КОРАБЛЁВ это санкционировал. В тот момент на Юрьева уже имелись крепкие материалы, считавшиеся бесспорными, в том числе выписки из показаний по Каменец-Подольску. Очную ставку проводил Пришивцын, а протокол фиксировал я. Этой очной ставкой больше преследовалась цель закрепить Штейнварца, после чего он был оформлен вербовкой и освобождён. На связи у меня он не был, но личное дело на него имелось. Впоследствии, согласно приказу, оно было уничтожено, и составленный об этом акт я видел лично.

(Оглаш[ается] л. д. 23, приложение 14 — протокол очной ставки между Юрьевым и Штейнварцем).

Перед этой очной ставкой с Штейнварцем беседовали я, Пришивцын и Майструк, но о поведении на очной ставке его никто из нас не инструктировал.

Юрьев начал прорабатываться ещё при Надеждине. Как секретарь обкома он 1 раз участвовал в заседании тройки.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Да, Юрьев один раз принимал участие в заседании тройки.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

После ареста Спивака, быв[шего] 1[-го] секретаря обкома, высказывалось мнение, что в Виннице вокруг него должна быть группа. На это намекал и КОРАБЛЁВ. Как я уже говорил, на Юрьева в тот момент имелись материалы, и кто- то из арестованных также дал на него показания. К этому времени из Киева поступили сведения о том, что Спивак, следствие по делу которого проводилось в Наркомате, дал там показания, касающиеся Винницы, и потому, когда я ехал в Киев, КОРАБЛЁВ поручил мне эти показания там получить. В Наркомате мне сказали, что Спивак действительно дал показания по Виннице, но лишней копии протокола допроса не оказалось, в связи с чем Спивака вызвали на допрос, и Калужский в моём присутствии предложил ему повторить показания по Виннице. Спивак их дал, и я записал. В числе к-p связи Спиваком был назван Юрьев. Правда, эти показания были общие, и потому я просил Калужского дать мне возможность допросить Спивака, но Калужский сказал, что пришлёт первый протокол его допроса. Потом Юрьев был арестован.

Продвижение ареста Юрьева от меня ни в какой мере не зависело, но о том, что он намечается к аресту, я знал, так как КОРАБЛЁВ часто спрашивал, какие имеются на него материалы.

Вины своей за дело Юрьева я не снимаю уже хотя бы потому, что во время допроса он заявлял мне о своей невиновности. Я не отрицаю своей причастности к применению физического воздействия к арестованным, но прошу мне верить, что к Юрьеву я не прикасался. Это видно хотя бы из того, что вызывал Юрьева к себе только днём и допустил к нему прокурора Другобицкого. Поступить же так в том случае, если бы я применял к Юрьеву меры физического воздействия, это значило бы быть без головы.

(Дальнейший допрос подсудимого производится в присутствии Юрьева).

Юрьева я допросил 5-6 раз, и каждый допрос продолжался не более часа. Говорил я с ним настойчиво, допускал грубость, но не больше. Отрицание им принадлежности к к-p организации я в протоколах допроса фиксировал.

Никаких документов на допросе Юрьеву я не предъявлял и показаний на него ему не зачитывал.

С Пипенко очной ставки я Юрьеву не давал и Пипенко ни разу не допрашивал, так как он был доставлен в Винницу, кажется, лишь в день моего отъезда.

К тюрподу я никакого отношения не имел и не мог давать туда установок относительно обращения с Юрьевым. «Концерты» там действительно имели место, но без моей причастности к ним.

Развернутых показаний от Юрьева я не получал, так как, когда он их начал давать, я уехал из Винницы, и это легко можно проверить по датам.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

В момент ареста секретарём обкома я уже не являлся, а работал в сахаротресте.

Очная ставка с Штейнварцем мне была дана в конце июля, а, возможно, и позже.

Свои собственноручные показания я закончил в конце августа, а начал их писать 20-22 августа у следователя, фамилии которого не помню.

Свидегель УРЛАНГ:

Это был следователь Федак.

На вопросы суда свидегель УРЛАНГ:

Даты не помню, но когда Юрьев писал свои показания, ШИРИН находился ещё в Виннице, заходил и интересовался, как пишет Юрьев. Я тогда работал вместе с Федаком и знаю, что Юрьев у него сидел на конвейере.

Подсудимый ШИРИН:

Я даже не знаю, кто такой Федак.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Свои показания я писал дней 7, даты на них не ставил.

На вопросы суда Подсудимый ШИРИН:

Много нехорошего наделал я в деле Юрьева, и вина моя огромная, но всё же показания Юрьева в отношении меня неправильные. Объясняется это тем, что люди долго сидели, много перенесли из-за того, что мы здесь наделали, и это наложило отпечаток на сгущение красок.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

Арест Юрьева подготовил Надеждин. Первые материалы на него — выдержки из показаний — мы получили из Каменец-Под[ольского], а потом стали поступать показания (5-6) и от наших арестованных. В связи с этим Надеждин поставил вопрос об аресте Юрьева, однако, у меня были сомнения в том, что он враг. В это время Наркомат арестовал 1-го секретаря обкома Спивака, и тот дал показания по Виннице, в связи с чем я поручил ехавшему в Киев ШИРИНУ взять там эти показания. Он их привёз.

Не помню, был ли у меня Юрьев после своего ареста, но о поданном им на моё имя заявлении я ничего не знал, и Другобицкий о Юрьеве мне также ничего не говорил.

Так как теперь выяснилось, что Юрьев ни в чем не виновен, вину свою в его аресте я признаю.

Точно не помню, но в свете данных здесь ШИРИНЫМ показаний допускаю, что санкцию на проведение очной ставки между Штейнварцем и Юрьевым я дал.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

У нас, безусловно, были возможности исследовать полученные по Виннице показания на Юрьева, но этого сделано не было. Кроме того, я не могу себе простить, что после ареста Юрьева ни разу не вызвал его к себе.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Я был арестован на улице, но ордер мне предъявили только в комендатуре.

Свои показания о ШИРИНЕ я подтверждаю. О нём можно говорить не только по себе, но и по другим лицам. В первое время меня бросали из камеры в камеру, и это делалось не случайно, а с целью воздействия на меня и создания предпосылок для самооговора. Мне пришлось находиться в камерах с Зеленковым и Козисом. И у того, и у другого совершенно не было заднего места, оно было оголено до костей, и они мне говорили, что их избивали ШИРИН и Редер. Когда меня приводили на допрос, из всех комнат ночью и днём неслись душераздирающие крики и плач. И ведь недаром в тюрподе работало 3 чел. среднего медперсонала специально для перевязок. О ШИРИНЕ шла слава как о вампире и палаче. Он наступал мне на пальцы каблуками сапог, бил кулаками по лицу, избивал палкой. От длительной стоянки я получил расширение вен на обоих ногах.

В протоколе допроса от 9.[0]8.[19]38 г. записано, что ШИРИН предъявляет и зачитывает мне изобличающие меня показания. Это провокационный метод, так как за показания он мог выдавать первую попавшуюся под руки бумажку.

Показания против меня собраны в период моего пребывания под стражей. Показание Спивака несостоятельно, а в части обстоятельств вербовки меня и просто не выдерживают никакой критики. Недаром и сам ШИРИН не обращал на них внимания и называл их ерундой.

Для чего нужна была инспирированная очная ставка между мной и Штейнварцем, если, как говорит КОРАБЛЁВ, на меня уже имелось 5-6 показаний. А, выходит, что очную ставку дали по той причине, что арестовали меня по неосновательным материалам.

Когда я начал писать свои показания, ШИРИН заходил почти через каждый час и всё говорил, почему не даю диверсии и террора. Часто и Федак носил ему мои показания, и в этот период ШИРИН раза 3 вызывал меня к себе, заявляя: «Почему не даешь Малютина? Хуже будет, если он первый тебя даст» и др.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Малютин — это председатель Облисполкома.

На вопросы суда свидетель УРЛАНГ:

Я видел, как при написании Юрьевым собственноручных показаний к нему часто заходил ШИРИН и брал уже написанные листы.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Для собственноручных показаний я получил от ШИРИНА письменные вопросы, подлежащие освещению.

Протокол очной ставки формулировал ШИРИН, моих объяснений не фиксировал, записывая только одно отрицание «нет». А более или менее полная запись моих объяснений сразу бы показала всю лживость фабрикуемых против меня материалов, сделала бы это очевидным.

На допросе он спрашивал меня и о Науменко — работнике ЦК, и о секретаре обкома Мищенко, как он сюда попал и что общего с ним я имею.

Я к ШИРИНУ ничего не имел, во имя чего мне говорить в отношении его неправду. В моих показаниях нет клеветы, и я говорю только десятую часть того, что было в действительности.

Свидетель ЗАВАЛЬНЮК Никифор Кириллович, 1907 г. рождения, кандидат в члены ВКП(б), в органах НКВД работает с 1932 г., комендант УНКГБ с 1939 г., сержант госбезопасности, на вопросы суда [показал]:

Нам никто не давал установок, чтобы работники тюрпода применяли к арестованным меры физического воздействия.

Быв[ший] надзиратель Дьяков по натуре вспыльчивый, и за ним в 3-4-х случаях замечалось, что самочинно ставил арестованных на стоянку. Я по этому поводу неоднократно предупреждал Дьякова и ставил вопрос о его снятии перед Пришивцыным, в ведении которого находилась тюрьма.

Юрьев мне также заявлял, что Дьяков ставил его на стоянку. Дьяков мне объяснил, что сделал это за какой-то проступок Юрьева, без чьей либо установки. Так поступать он не имел права.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Когда меня вызывали на допрос, Дьяков заставлял успеть по счету «раз, два, три» одеться и обуться, и если мне это не удавалось, приказывал начинать всё сначала, а потом выводил за дверь и принимался бить ключами, заявляя: «Я тебя научу, как одеваться по счету».

На издевательства в тюрподе я жаловался следователю, а также Завальнюку, и последний даже устроил мне очную ставку с Дьяковым. Усердствовал в издевательствах и другой надзиратель — Бабийко.

На вопросы суда свидетель ЗАВАЛЬНЮК:

Было это. Вообще, когда дежурил Дьяков, на него жаловались все арестованные. Я об этом докладывал заместителю нач[альника] УНКВД Пришивцыну, и потом Дьяков был снят с работы.

На вопросы суда Подсудимый КОРАБЛЁВ:

О грубом обращении Дьякова и Бабийко с арестованными я слышал, однако это выглядело не так, как сейчас показывал свидетель Юрьев. За превышение своих прав Дьяков и Бабийко с работы были сняты.

На вопросы суда свидетель ЗАВАЛЬНЮК:

Случаи вызова медперсонала в тюрпод для перевязок арестованных имели место раза два.

Я не помню, чтобы Юрьев заявлял мне об избиении его Дьяковым в уборной.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Об избиении меня Дьяковым в уборной я говорил следователю, а Завальнюку не заявлял, так как об этом он сам должен был знать и знал.

Меня лично Завальнюк не избивал, а в отношении других арестованных не знаю.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Истребовать из 1 -го спецотдела УНКВД для обозрения архивное следдело по обвинению Юрьева.

В 13.55 объявлен перерыв судебного заседания.

В 14.15 судебное заседание продолжается.

На вопросы суда Подсудимый ШИРИН:

Из Винницы я уехал в августе мес[яце], числа 20-го.

Пипенко я не допрашивал и очной ставки между ним и Юрьевым не проводил.

ВТ удостоверил, что на л. д. 187, т. 3 дела по обвинению Юрьева и др. имеется копия протокола очной ставки между Пипенко и Юрьевым, проведённой Пришивцыным, ШИРИНЫМ и Редером. Протокол датирован 23 августа.

Копия протокола очной ставки предъявлена подсудимому ШИРИНУ.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Неужели я забыл? Я так твёрдо помнил, что Пипенко мною не допрашивался, хотелось бы посмотреть подлинник протокола этой очной ставки, чтобы убедиться, действительно ли на нём имеется моя подпись.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

На очной ставке Пипенко показал, что имел со мной связь как с участником к-p организации. Я опровергал эти показания и обстоятельно доказывал их неправдоподобность, но в протокол мои объяснения не записывались, а указывалось лишь, что я не подтверждаю показания Пипенко.

ВТ удостоверил, что по протоколу очной ставки Пипенко действительно подробно уличает Юрьева, а ответы последнего записаны лаконично: «Отрицаю показания Пипенко».

Секретарь доложил о прибытии вызванного по определению ВТ свид[етеля] УРИНЦЕВА.

Свидетель УРИНЦЕВ Хаим Зелманович. 1896 г. рождения, еврей, рабочий, член ВКП(б) с 1931 г., из партии не исключался, в момент ареста работал заведующим Горсобезом, будучи предупреждён об ответственности за дачу суду ложных показаний, по делу показал:

Меня арестовали 11 июня 1938 г. и привели к следователю Железняку. По его предложению я сел на стул, но он сразу же заявил: «Не так, придётся тебе сесть на кончик стула и дать показания, что являешься участником к-p организации». После чего велел встать и стал бить по голове. Потом меня отвели в тюрьму, но через пару часов Железняк снова вызвал и потребовал сказать, кем завербован я и кто завербован мною. Я ответил: «Я — честный человек и коммунист». После этих слов Железняк поставил меня к стенке, приказал кричать: «Я честный коммунист», и стал бить по голове и об стенку. У меня появилась рвота, по он не дал выплюнуть, а заставлял глотать. Так продолжалось несколько дней, и в конце он предложил подписать, что я завербован в Бундовскую организацию. Тут вошел Майструк и, узнав, что не даю показаний, принялся совместно с Железняком избивать меня. Так избивали меня оба, пока я не потерял сознание. Потом дали ручку, подвели к столу подписать протокол, но ручка у меня выпала, и они снова стали избивать меня. Довели до сумасшествия, и потом под диктовку Железняка я написал, что меня завербовал в Бунд Шварц.

Когда нужно было написать, где же эта вербовка произошла, Железняк сначала назвал ул. Ленина, но потом в окно указал на другую. Название этой улицы ни я, ни он не знали, и тогда он сказал: «Пиши на Театральной». А такой улицы в Виннице вообще нет. После того стал требовать: «Давай завербованных тобою», и когда я ответил, что никого не знаю, он предложил: «У вас в камере сидит Гойфман, пиши его». Тот, однако, оказался из другого города, и потому знать я его не мог.

Был и такой случай. Железняк задал мне вопрос, как я познал свою жену. Я ответил, но он заявил, что нужно отвечать иначе и стал избивать. Потом вторично задал тот же вопрос. Я ответил уже так, как он мне сказал, но и этот ответ послужил мотивом к избиению.

На вопросы суда свидетель УРИНЦЕВ:

Перед судом меня вызвал Нещадимов и предупредил, чтобы на суде говорить то же, что записано в показаниях: «Иначе дело вернётся на доследование, и тогда семью свою не увидишь». То же говорилось и другим арестованным по этому делу их следователями.

Судила нас спецколлегия. В тюрьме перед судом ко мне пришёл адвокат Каминецкий. Я ему рассказал, что мои показания ложны, вынуждены избиением, и что на суде буду говорить всю правду. Каминецкий стал отговаривать: «Не советую делать это, ведь Вы же подписали показания». Суд приговорил меня к восьми годам лишения свободы и поражению прав на 4 года. Просидев 23 мес[яца], в том числе 9 мес[яцев] в лагерях, я по решению Верхсуда 11 мая 1940 г. был освобождён.

Били меня Железняк, Майструк и меньше Нещадимов. Били и днём, и ночью.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель УРИНЦЕВ:

До суда прокурор со мной ни разу не разговаривал.

Вас (обращаясь к ШИРИНУ) я не знаю.

Больше вопросов к свидетелю Уринцеву нет, и с согласия подсудимых свидетель от дальнейшего присутствия в зале судебного заседания освобождён.

Свидетель ТЕУШ Лев Маркович. 1906 г. рождения, член ВКП(б с 1927 г., в органах НКВД с 1932 г., нач[альник] отделения УНКВД по Измаильской обл[асти], лейтенант госбезопасности, несудимый, по делу показал:

О том, что делалось в Виннице, мне ничего не известно, так как в 1938 г. я работал в Могилёв-Подольском ГО НКВД, в созданной там оперследгруппе. В этой оперследгруппе было несколько арестованных контрабандистов, занимавшихся контрабандой до 1921 г. На следствии они это признали, дело их закончили и согласно существовавшему тогда положению направили в область.

Оттуда за подписью ЗАПУТРЯЕВА пришло указание, что контрабандист не может не быть шпионом, и потому предлагалось эту группу арестованных передопросить по шпионажу. Это указание ЗАПУТРЯЕВА считаю неправильным, потому что нельзя так говорить о всех 100 % бывших контрабандистов.

На вопросы суда свидетель ТЕУШ:

Аресты при мне в оперследгруппе производились по показаниям.

Контрабандисты, о которых я здесь говорил, были арестованы до меня погранотрядом.

Дело по обвинению Калины велось в области Беркутой. Об этом деле я ничего не помню.

(Оглаш[ается] л. д. 110, т. 3 — показания свидетеля Теуша).

Да, со слов Беркуты мне известно, что написанные им по делу Калины протоколы допроса ЗАПУТРЯЕВ корректировал в отсутствие допрашиваемых.

В тот период было указание нач[альника] УНКВД не заканчивать дела на одиночек, а сводить их в групповые дела, так как в противном случае тройка не будет рассматривать их. И согласно этому указанию сводились в одну группу люди из разных сёл, друг друга не знавшие, что считаю преступлением.

Лично не видел, но слышал, что в области практиковались групповые допросы. У нас в опергруппе таких допросов не было.

Присутствовал ли я на партсобрании по вопросу исключения Редера из партии, не помню.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ТЕУШ:

Указание о сведении одиночек в групповые дела было примерно в июле- августе 1938 г., но точно дату не помню. Указание это исходило от КОРАБЛЁВА, но лично я его не читал.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

В июле и августе мес[яце] 1938 г. тройка ещё не работала, и потому такого указания я не мог давать и не давал. Это же явное преступление — сводить отдельные, не имевшие между собой связи дела в групповые.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Как-то в отсутствие начальника 3-го отдела я зашел к Яцунскому с делом Калины. Собственноручные показания по этому делу Лошака отличались, как небо от земли, от составленного ЗАПУТРЯЕВЫМ протокола допроса, и в связи с этим Яцунский, просмотрев эти материалы, сказал, что не будет отвечать за дело. После этого меня и Яцунского вызвал КОРАБЛЁВ, накричал на нас и сказал, что дело заберёт и передаст Майструку.

На вопросы суда свидетель ЯЦУНСКИЙ:

Да, факт разговора в кабинете КОРАБЛЁВА по делу Калины имел место.

К обвиняемым по делу Калины ни со стороны ЗАПУТРЯЕВА, ни со стороны Беркуты физическое воздействие не применялось, за исключением длительного допроса. В этом деле была масса различных нагромождений, и доходило даже до террора в связи с обнаружением детского пистолета. Я в дело не верил и об этом в присутствии Беркуты намекнул КОРАБЛЁВУ. В итоге за это дело я получил выговор, а Беркута — трое суток ареста.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ЯЦУНСКИЙ:

Вообще ЗАПУТРЯЕВ вызывал к себе допрашиваемых арестованных, но был ли им вызван Лошак, не знаю.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

ЗАПУТРЯЕВ вызывал к себе арестованных, но протоколы допроса писал в отсутствие этих арестованных с их собственноручных показаний. Поэтому протоколы разнились от собственноручных показаний.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Практика составления протокола допроса по заметкам в отсутствие обвиняемого была введена до меня. Составленный таким образом протокол заметкам не противоречил, так как для уточнения отдельных моментов я вызывал арестованного и беседовал с ним.

О деле контрабандистов я сейчас ничего не помню, но если мною были даны указания передопросить контрабандистов по шпионажу, то, очевидно, по той причине, что по материалам были на этот счёт подозрения, и это указание я считаю правильным.

(Приглашен свид[етель] Эпельбаум).

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

В своей автобиографии и при поступлении на работу я не скрывал [сведения] о поездке в Америку. В тот период я был ещё беспартийным и ехал в Америку повидаться с сестрой, а не с целью искать работу. Разрешение на поездку получил официально, в установленном порядке.

По части Лаврентьева могу сказать, что он необъективно вёл следствие, но Лаврентьев являлся только исполнителем, а вдохновителем был ШИРИН.

(Оглаш[ается] л. д. 68, т. 3 — показания Эпельбаума).

Лаврентьев меня не бил, только угрожал, что это сделает, а также присутствовал при избиении меня Майструком, Нещадимовым, Тищенко, Березняком. На одной ноге меня держал Тищенко в присутствии Лаврентьева в его же кабинете.

Тищенко меня бил и о мою щеку тушил горящую папиросу.

Однажды, когда я находился на стоянке, вошел Нещадимов и, узнав, что показания не даю, сказал: «Дайте его мне, у меня он даст показания». На второй вечер меня действительно передали ему, и ночью Нещадимов сильно избил меня.

В тюрподе меня били Бабийко и Дьяков.

На вопросы суда свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

Возможно, что Тищенко бил Эпельбаума, когда я выходил из комнаты, так как однажды Эпельбаум заявил мне, что Тищенко трогает его.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Майструк бил меня в присутствии Лаврентьева.

На вопросы суда свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

Возможно, это и было, но я не помню.

Свидетели Юрьев и Эпельбаум временно освобождены от присутствия в зале судебного заседания.

В 16.00 объявлен перерыв судебного заседания.

В 20.35 судебное заседание продолжается.

Свидетель ГЛУЩЕНКО Михаил Силович. 1907 г. рождения, член ВКП(б) с 1930 г., начальник следчасти УНКВД, лейтенант госбезопасности, несудимый, по делу показал:

В Виннице я работал с конца февраля или начала марта 1938 г. в 4-м отделе. Там имели место извращения, которые с приездом КОРАБЛЁВА приобрели широкий размах. В апреле у КОРАБЛЁВА проводилось оперативное совещание, и на нём он, крепко разделав Надеждина за то, что тот свернул операцию, предложил развернуть её. После этого совещания Надеждин предложил поднять все учёты в отделе и составить оперлисты на аресты.

В тот период из районов поступали списки, на основе их составлялись общие оперлисты, которые давались руководству на утверждение, и затем по этим оперлистам производились аресты.

Перед 1-м мая по инициативе КОРАБЛЁВА или Надеждина, точно не знаю, был широко введён метод групповых допросов. При таких допросах в каждой комнате стояло помногу арестованных, и сам Надеждин с палкой в руках обходил эти кабинеты и требовал признаний. Как потом подсчитали, за одну ночь в результате таких допросов было получено 100 признаний.

Лично был свидетелем, как ШИРИН диктовал Редеру протокол допроса обвиняемого в отсутствие последнего.

На одном из совещаний КОРАБЛЁВ информировал, что в сахарной промышленности вскрыта к-p организация, и дал установку на вскрытие этой организации и у нас в Виннице. ШИРИН или Редер тогда же заявили ему, что у них уже по этой части есть показания не то Козиса, не то другого арестованного из работавших в камерах. Вообще Козис, как и Упырь, являлся таким арестованным, который давал показания по ряду дел.

На вопросы суда свидетель ГЛУЩЕНКО:

Боровский и Семенчук — сотрудники фельдсвязи, из них первый был арестован по национальному признаку как поляк. Материалов на них не было, и я несколько раз выносил постановления об их освобождении, но ШИРИН каждый раз возражал: «Вы плохо работаете, они должны дать показания, так как честных людей мы не арестовываем». Впоследствии Боровский и Семенчук были освобождены.

Я лично видел, как ШИРИН и Редер составляли протоколы допроса арестованных в их отсутствие. Со слов сотрудников, фамилии их не помню, протоколы в отсутствие обвиняемых писал и ЗАПУТРЯЕВ.

На одном из совещаний КОРАБЛЁВ информировал, что в Сибири вскрыты целые полки и дивизии к-p формирований, состоявшие из бывших белых, и что такие же формирования, несомненно, должны быть и у нас на селе. В связи с этим из районов были истребованы списки и по ним составлялись оперлисты на аресты. Я сам принимал участие в составлении таких оперлистов и должен сказать, что мы не могли проверить, соответствовали ли действительности изложенные в оперлистах данные компрометирующего порядка на включённых туда лиц, так как никаких материалов в подтверждение присылаемых из районов списков мы не получали.

Мефедовский — сын попа, на него имелись агентурные материалы и официальные данные о том, что он в школе группирует молодёжь — детей репрессированных, рисует фашистскую свастику и проводит а[нти]с[оветскую] агитацию. Его арестовали, и на допросе он показал мне, что обработан дядей в к-p духе, но об организации ничего не говорил.

Данилейко, узнав какие показания даёт Мефедовский, взял его к себе, через 10-15 минут привёл обратно, и Мефедовский после этого стал сам писать показания, но тут пришел Редер и забрал его от меня для объединения с другими арестованными участниками молодёжной к-p организации.

Показания о Богданове Мефедовский мне не давал, и справку на Богданова я не составлял.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Глущенко, по-видимому, забыл: Мефедовский давал показания о Богданове. Последний хоть и являлся комсомольцем, но принадлежал к числу детей репрессированных. Отец и мать его были расстреляны как зиновьевцы, и на него имелось несколько агсводок. Богданову тогда было лет 20, но, несмотря на свой возраст, он, как мне рассказывали уже после ареста его 4-м отделом, высказывал террористические настроения. Этот факт приводили как пример того, что мы у себя не смогли вскрыть по делу террористических намерений.

На вопросы суда свидетель ГЛУЩЕНКО:

Возможно, Мефедовский и дал показания о Богданове, но не мне, и я их не помню.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Дело Мефедовского забрали от нас в 4-й отдел, там оно было объединено с другими делами и получило название «Новое поколение».

До передачи этого дела в 4-й отдел Глущенко действительно говорил, что сомневается в показаниях Мефедовского, так как такой группы, как «Новое поколение», не слышал. Я по этому поводу сказал Глущенко: «Ничего Мефедовскому не навязывай. Пиши то, что он говорит, а потом проверим».

На вопросы суда свидетель ГЛУШЕНКО:

С этим делом из-за чести вскрытия новой организации у нас с 4-м отделом получилась драка.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

На Богданова у нас были получены серьёзные показания от Мефедовского, но мы Богданова не арестовали, так как это дело забрал 4-й отдел.

На вопросы суда свидетель ГЛУЩЕНКО:

Мне Мефедовский ничего о «Новой генерации» не говорил и показаний на Богданова не давал.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Мефедовского от Глущенко я взял к себе, кажется, в связи с тем, что к Глущенко в тот момент кто-то зашёл или туда привели другого арестованного. За 10-15 мин., что Мефедовский пробыл у меня, я воздействовать на него никак не мог. К тому же, это было в августе мес[яце], когда применение физических методов не практиковалось.

На вопросы суда свидетель ГЛУШЕНКО:

Писать Мефедовский стал сразу после того, как вышел от Данилейко. Что за показания он тогда дал, не знаю, так как сразу после того, как закончил писать, его забрали в 4-й отдел.

На вопросы суда свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Я не помню, чтобы высказывал сомнение в существовании к-p молодёжной организации.

(Оглаш[ается] л. д. 42, т. 4 — показания Данилейко).

Богданова я знал только издали и так высказался по той причине, что показания Мефедовского должен был брать под сомнение.

КОРАБЛЁВУ об этом деле я докладывал.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

По «Молодой генерации» из Киева была ориентировка, и арестованного Мефедовского я помню.

Кто именно, я или Пришивцын, дал распоряжение о передаче этого дела в 4-й отдел, не помню.

Возможно, об этом деле я информировал обком партии, но сейчас о нём ничего не помню.

На вопросы суда свидетель ГЛУШЕНКО:

У нас в отделе была установка, что в случае необходимости применения к арестованным физического воздействия об этом писался специальный рапорт начальнику УНКВД, и по получении санкции физическое воздействие применяли. В этой части «забойщиками» считались Редер и Иванченко.

(Оглаш[ается] л. д. 88, т. 2 — объяснение Глущенко).

ШИРИН часто закрывался в комнате вместе с Редером, и были разговоры, что они там применяют физическое воздействие к арестованным. Делалось ли это ими с санкции руководства или нет, не знаю.

О том, что к арестованным по делу молодёжной организации применялись физические методы воздействия, я на предварительном следствии показал со слов других. Лично же этого не видел.

О том, что Козис и Упырь после осуждения их к ВМН продолжительное время допрашивались ещё по другим делам, я слышал от других сотрудников. Помню также, что с показаний Упыря у нас даже иронизировали.

На вопросы суда свидетель УРЛАНГ:

О допросе Козиса после осуждения не может быть и речи, так как его дело рассматривалось выездной сессией Военной коллегии, и после вынесения приговора Козис сразу был расстрелян. Что касается Упыря и Драгаева, то об использовании их после осуждения можно говорить. Редер, вызывая их, давал им чай, колбасу, булочки. Вообще их держали в привилегированном положении по той причине, что они давали показания на других арестованных.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

И Упырь, и Козис были осуждены Военной коллегией, и приговор в отношении их сразу был приведён в исполнение.

Комендантом Военной коллегии тогда являлся Редер, и как таковой он присутствовал на заседании ВК при допросе Козиса. Услышав приговор, Козис выразил изумление, но Редер сразу забрал его вниз.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Я не помню, кто подбирал состав для обслуживания Военной коллегии, но со мной этот вопрос, конечно, был согласован.

Военная коллегия рассмотрела тогда около 30 дел, однако не все они были проведены Редером, а часть поступила из Особого отдела.

На вопросы суда свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Большинство дел, рассмотренных тогда Военной коллегией, были проведены Редером.

На вопросы суда свидетель ГЛУШЕНКО:

На совещании после информации КОРАБЛЁВА о вскрытии к-p организации в сахарной промышленности ШИРИН и Редер сказали, что у них уже имеются такие показания одного арестованного (при этом, по-моему, назвали Козиса), и тогда КОРАБЛЁВ дал задание развернуть работу в этом направлении.

О том, что Козис и Упырь допрашивались по молодёжной организации, я показал со слов других.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ГЛУЩЕНКО:

Я не помню, давал ли КОРАБЛЁВ на оперсовещаниях установку вести групповые допросы, и исходило ли это от него или от Надеждина, не знаю.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

Я действительно сделал на оперативном совещании информацию о вскрытии в Сибири к-p формирований и, если в связи с этим дал установку просмотреть материалы у нас, то в этом ничего незаконного нет.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ГЛУШЕНКО:

Боровский и Семенчук были арестованы 3-м отделом, а потом в числе других переданы нам. Я дважды писал постановление об их освобождении.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Боровский и Семенчук являлись арестованными 3-го отдела, поэтому я к ним ничего общего не имел, в связи с чем и говорил, что по их делу нужно обращаться к 3-му отделу.

Дело «Молодая генерация» было передано в 4-й отдел по распоряжению КОРАБЛЁВА. Ориентировка Киева об этой организации поступила к нам задолго до того, как Мефедовский дал показание.

Упырь был арестован до меня и использовался в качестве камерной агентуры. В связи с этим к нему действительно с ведома руководства было привилегированные отношение. Это, конечно, неправильно.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ГЛУШЕНКО:

Был только один случай, когда я подписал рапорт об отсрочке приведения приговора над осуждённым к ВМН для использования его как камерника по освещению содержащихся там арестованных.

(Оглаш[ается] л. д. 205, т. 6 — рапорт Глущенко).

Под указанными в этом раппорте мотивами отсрочки исполнения приговора я понимал камерную работу.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

В 3-м отделе тоже были случаи задержки исполнения приговоров. Так, у Левинзона сидели осуждённые муж и жена, и он мне сказал, что они используются для камерной работы. Им разрешали получение передач, и с их помощью арестованные в камерах провоцировались на дачу показаний. Доходило даже до того, что арестованный китаец также называл себя [членом] «ПОВ».

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель МАКСИМЕНКО:

Использование осуждённых мужа и жены после вынесения в отношении их решения тройкой относится к сентябрю 1938 г.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Об этом факте я слышу впервые.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Санкцию на отсрочку [исполнения] приговоров я давал только по май мес[яц] включительно.

В 22.15 объявлен перерыв судебного заседания.

В 22.30 судебное заседание продолжается.

Свидетель АЛЕКСЕЕВА Александра Тимофеевна. 1913 г. рождения, член ВЛКСМ, машинистка УНКГБ, в органах работает с 1935 г., несудимая, по делу показала:

В 1938 г. я работала машинисткой и печатала справки, прокурорские постановления на арест, постановления на содержание под стражей, протоколы допросов арестованных и пр.

На вопросы суда свидетель АЛЕКСЕЕВА:

Протоколы допроса ШИРИН мне диктовал с неподписанных арестованными черновиков, которые сразу после отпечат[ыв]ания уничтожались.

Оперативные листы я печатала со списков, поступивших из районов, на которых имелись отметки КОРАБЛЁВА или Бутенко, кто подлежит аресту. Диктовали мне эти списки Шаламов и др. работники.

Случая, чтобы постановления на арест печатались сразу с этих списков, не помню.

(Оглаш[ается] л. д. 186, т. 2 — показания Алексеевой).

Нам приносили черновики справок, мы их перепечатывали, и потом с отпечатанного экземпляра заготовляли на бланках постановления прокурора о мере пресечения.

Под 1-е мая я была вызвана вечером в отдел, и начальник сказал, что нужно напечатать постановления об избрании меры пресечения, так как прибывают новые арестованные, а без этих постановлений тюрьма их не примет. Проработала я тогда недолго и, когда закончила работу, то видела, что в коридоре стояли арестованные. Их было несколько человек.

Приходилось мне и самой печатать протоколы допроса с черновиков, в которые были внесены исправления. Эти черновики арестованными подписаны не были, и случалось, что после корректировки я перепечатывала их ещё несколько раз. После корректировки смысл протокола менялся, но примера привести не могу, так как мне трудно вспомнить.

Я сидела в комнате, рядом с которой находились кабинеты нач[альника] отдела и его заместителя ШИРИНА.

Фамилии арестованных, протоколы допроса которых мне приходилось печатать особенно часто, я не помню.

Протоколы обычно мы печатали большие, на 30-40 листах, и были случаи, что после окончания печатания ШИРИН у меня спрашивал: «Ну, как, хорош протокол?». Этот его вопрос я понимала как желание узнать моё мнение, может ли протокол быть направлен в Киев.

(Оглаш[ается] л. д. 179, т. 2 — показания Алексеевой).

Эти показания я подтверждаю. Под диктовку ШИРИНА я печатала протоколы допроса Козиса и работников обкома. После печатания эти протоколы давались арестованным на подпись, но поступали ли они потом вторично для перепечатывания и корректировки, не могу сказать.

Избиения арестованных в УНКВД имели место, так как я слышала крики, и, кроме того, об этом были разговоры среди сотрудников. Лично я не видела, как арестованных избивали, но когда арестованных вели на допрос, на их лицах были видны синяки. Эти арестованные числились за 4-м отделом, начальником которого был Надеждин, а его заместителем — ШИРИН.

В УНКВД была комната, в которой сидел, по-моему, Берестянко. Если арестованный не сознавался, то говорили, что его нужно отвести к этому работнику.

Крики арестованных я обычно слышала ночью, а не днём.

Однажды я печатала с Даниленко обвинительное заключение на тройку по групповому делу. В отношении всех обвиняемых Данилейко диктовал: «Сознался», а затем, дойдя до одного, сказал: «Подождём, так как протокол обвиняемым ещё не подписан». После этого вышел, затем вернулся и сказал, что можно писать: «Сознался».

Корректировка проколов допроса арестованных была не в пользу последних.

Оперлисты печатались со списков, которые диктовали мне сотрудники. Диктовка практиковалась, с одной стороны, для быстроты и выправления слога, а с другой стороны, в связи с встречавшимися неясностями. Когда встречались эти неясности, работник ходил к начальнику, выяснял у него и потом продолжал диктовать. Полная копия списков, по-моему, не печаталась.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель АЛЕКСЕЕВА:

Практика корректировки и печатания протоколов была введена ещё до приезда ШИРИНА в Винницу.

Были случаи, что сначала печатался черновой протокол, а затем он корректировался и после того перепечатывался начисто.

Подсудимый ШИРИН:

Свидетель Алексеева показала правду.

Свидетель ГУНЯ Александр Андреевич. 1916 г. рождения, член ВКП(б) с 1939 г., в органах — с марта мес[яца] 1938 г., старший оперуполномоченный СПО УНКВД, сержант госбезопасности, несудимый, по делу показал:

В апреле 1938 г. у КОРАБЛЁВА было совещание работников 4[-го] отдела, и он там дал установку о введении групповых допросов: в комнату приводилось 4-5 арестованных и 3-4 следователя допрашивали их.

Была установка, чтоб до полного сознания арестованного протокола не писать, а делать только заметки, и на подпись арестованному протокол до просмотра его начальником не давался.

На вопросы суда свидетель ГУНЯ:

Протоколы допросов печатались на машинке, и при подписании их арестованные против редакции протокола не возражали.

Лично я протоколы на корректировку давал ШИРИНУ, Редеру и Данилейко. Их корректировка касалась грамотного изложения протокола, и вела ли она к сгущению красок, сейчас не помню.

Когда мне и Дуднику пришлось в первый раз допрашивать арестованного, нам дали вопросник и сказали записать всё, что по этим вопросам арестованный скажет.

Во время допроса я ругал арестованных, но ни одного из них не бил. Мы тогда только что пришли в органы, и в связи с этим и Надеждин, и КОРАБЛЁВ предупреждали, что если кто из нас, молодых, ударит арестованного, будет за это отвечать.

При групповых допросах под первое мая я сидел с Дудником и ещё третьим работником в отдельной комнате. Туда к нам от Берестянко и др. приводили сознавшихся арестованных, и мы отбирали от них короткое заявление, что они являются участниками к-p организации. Следов избиения на этих арестованных я не видел, и никто из них на избиение мне не жаловался.

Арестованного Соловьёва не помню.

(Оглаш[ается] л. д. 127, т. 3 — показания Соловьёва).

Нет, я не помню Соловьёва.

Дело Вдовина я не вёл. Как-то Данилейко вызвал меня и сказал: «Возьмите Вдовина и напишите протокол». Со слов Вдовина я записал об имевшемся у него оружии (наган и патроны), и оно было изъято. Знаков насилия на лице и руках Вдовина, по-моему, тогда не было.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ГУНЯ:

Я присутствовал на совещании у КОРАБЛЁВА, и он тогда сказал, что можно по практике Ленинграда проводить групповые допросы. Как было дано это указание — каждый ли следователь должен допрашивать своего арестованного или сразу нескольких арестованных, не помню.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ГУНЯ:

Распоряжение допросить арестованного по вопроснику мне давал начальник отделения Данилейко.

На вопросы подсудимого ШИРИНА свидетель ДАНИЛЕЙКО:

Гуня являлся молодым работником. Поэтому я и давал ему вопросник. Также поступал и ШИРИН, однако не только в отношении молодых работников, а и в отношении работников опытных.

Случаи, что я направлял к Гуне сознавшихся арестованных для записи в протоколе их показаний, имели место. Делал это на основании установки Надеждина и ШИРИНА, которые говорили, что, если не успеваешь сам написать протокол, то можно арестованного передать для этой цели другому работнику.

На вопросы суда свидетель ГУНЯ:

На партсобрании я говорил, что видел, как в кабинет Редера заводили арестованных, и потом оттуда слышались крики. Лично свидетелем избиения Редером арестованных я не был.

На вопросы суда свидетель ТАТАРЧУК:

Я выступал на партсобрании и сказал, что по части Редера может подробно рассказать работавший с ним Гуня. Последний, однако, не откликнулся на мои слова и уклонился от рассказа о том, что происходит в 4-м отделе. Этот его поступок я объясняю малодушием.

На вопросы суда свидетель ТЕРНИВСКИЙ:

Состав суда по делу Эпельбаума, Уринцева и др. я не помню. А гособвинителем тогда выступал Другобицкий.

Левина в тот момент являлась моей женой. О том, что она была в составе суда по делу, я не знал.

В 23.50 объявлен перерыв судебного заседания.

В 00.20 судебное заседание продолжается.

Свидетель ДУДНИК Пётр Павлович. 1911 г. рождения, член ВКП(б), в органах НКВД работает с марта 1938 г., заместитель нач[альника] следчасти УНКГБ, сержант госбезопасности, несудимый, по делу показал:

Я работал в 4-м отделе УНКВД по Винницкой обл[асти], и там в 1938 г. практиковались групповые допросы нескольких арестованных двумя следователями.

Протоколы допроса писались в черновике и сдавались на проверку старшим работникам или начальникам отделений и отделов. Они вносили изменения, после чего протоколы перепечатывались и лишь потом давались арестованным на подпись.

Несознавшихся арестованных заставляли стоять и считать до 1000, сажали их на край стула.

На вопросы суда свидетель ДУДНИК:

Я лично побоев арестованным не наносил, а делали ли это другие, не знаю.

На очной ставке между Заком и Вдовиным Редер в моём присутствии дал пощечину Вдовину. Последний обвинялся как участник повстанческой организации, а Зак был арестован по показаниям Козиса.

По чьим показаниям были арестованы Вдовин и Исерзон, не знаю.

(Оглаш[ается] л. д. 273, т. 4 — объяснения Дудника).

Да, правильно, на Вдовина были показания Козиса.

Вдовина, кроме очной ставки, больше при мне не допрашивали. Гуня при этой очной ставке не присутствовал.

На оперативном совещании в апреле 1938 г. Надеждин дал указание, что по опыту Ленинграда нужно проводить одновременный допрос сразу нескольких арестованных, если они не проходят по одному делу.

Эти допросы сводились к следующему: комната, в ней 1 стул, у стены стоят человек 5 арестованных, а 2-е следователей ходят перед ними и всё кричат: «Давай показания». Мне также поручали участвовать в таких допросах, но приходилось работать посменно, потому что не накричишься так и столько, что один не выдерживал.

Если арестованный на групповом допросе соглашался давать показания о своей к-p деятельности, у него брали расписку в том, что он признаёт себя виновным и будет давать показания, после чего отпускали отдохнуть, а остальные продолжали стоять.

Арестованного Исерзона знаю. Его допрашивали почти все работники, в том числе и я, но я не избивал его.

(Оглаш[ается] л. д. 148, т. 3 — показания Исерзона).

Это неправда, его не избивали.

Бумажка, которую я зачитывал Исерзону, — это заявление его соседа относительно вывезенных вещей из квартиры Исерзона.

(Оглаш[ается] л. д. 148, т. 3 — показания Исерзона).

Такого документа не было, и я его зачитывать не мог.

О вскрытии к-p повстанческой организации среди бывших красных партизан нас ориентировал ШИРИН и тогда же дал установку, что мы должны требовать от наших арестованных выдачу оружия. На допросе арестованные из числа бывших красных партизан отрицали предъявленное им обвинение и говорили, что являются честными борцами за советскую власть, указывали, с кем работали и кто может подтвердить об их непричастности к организации, но мы согласно имевшимся тогда указаниям это в протокол не записывали. Начальником отдела в то время являлся Надеждин, его заместителем — ШИРИН, а начальником отделения был Данилейко.

По поручению ШИРИНА я однажды дал арестованному Каминскому на подпись отпечатанный протокол его допроса. Прочитав его, Каминский сказал, что всё правильно, и подписал.

Арестованного Лесника не помню.

Была ли очная ставка между Заком и Исерзоном, не помню.

До суда Зак был вызван мною не для обработки, а по той причине, что по заданию Киева нужно было выяснить у него об одном лице.

(Оглаш[ается] л. д. 149, т. 3 — показания Исерзона).

Такой случай у Другобицкого был, но с Исерзоном ли, не помню. Происходило это на допросе, но за сколько дней до суда, не знаю. Председательствовала в суде по этому делу Левина, а прокурором был Другобицкий.

ШИРИН и Редер часто закрывались вместе один у другого, и иногда оттуда слышались крики Редера.

Зак отпечатанный протокол своего допроса подписал. Другобицкому по этому поводу ничего не заявлял, а на суде от показаний отказался.

(Оглаш[ается] л. д. 173, т. 3 — показания Зака).

Такого случая не помню и не слышал, чтобы Зак заявил отказ Другобицкому от показаний, но знал, что Другобицкий арестованных по этому делу вызывал и говорил с ними.

Делал ли Зак какие-либо замечания на протоколе допроса при его подписании, не помню.

На вопросы подсудимого КОРАБЛЁВА свидетель ДУДНИК:

На совещаниях у КОРАБЛЁВА я был 2 раза. На одном из них, кажется, в апреле 1938 г. присутствовали только вновь принятые работники, и КОРАБЛЁВ предупредил нас не бить арестованных.

На вопросы суда свидетель ДУДНИК:

После этого предупреждения я слышал, что арестованных всё же били. Если бы это было сейчас, я бы доложил КОРАБЛЁВУ, а тогда не знаю, почему об этом не заявил.

Подсудимый КОРАБЛЁВ пояснил:

В то время у нас были массовые аресты, в отдельных случаях приходилось давать санкции на применение физических методов, и чтобы это не подействовало на молодых работников, я и предупреждал их ни в коем случае не бить арестованных.

На вопросы суда Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Избиения арестованных я не допускал. Как показывают здесь свидетели, физическое воздействие применялось отдельными работниками без моего ведома, и об этих случаях я не знал.

Не знал я и об умерших арестованных в тюрьме, так как, кроме случая с Пав- люком, мне об этом не докладывали.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

29.[0]8.[19]40 г., когда я находился в больнице Лукьяновской тюрьмы, там лежал также быв[ший] подследственный Винницкого УНКВД Исерзон, и он мне рассказал, что его в Виннице избивали Дудник и Майструк. О себе Исерзон говорил, что он не виновен.

Свидетель СКОРОХОД Онисим Иосифович. 1904 г. рождения, член ВКП(б) с 1929 г., начальник 3[-го] отдела УНКГБ, мл[адший] лейтенант госбезопасности, несудимый, на вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА:

 

В Жмеринке ЗАПУТРЯЕВ работал примерно месяц в оперследгруппе. Были ли в ОДТО ст[анции] Жмеринка наши арестованные, не знаю, но мне известно, что ЗАПУТРЯЕВ периодически ходил туда и там допрашивал арестованных.

Такого случая, чтобы ЗАПУТРЯЕВ вызывал на допрос сразу по 10-12 арестованных, не знаю.

После ЗАПУТРЯЕВА начальником опергруппы остался Грановский.

На вопросы суда свидетель СКОРОХОД:

Жмеринская оперследгруппа имела некоторое отношение к ДТО. По этому вопросу, как мне передавали, туда приезжал КОРАБЛЁВ и заявил, что по распоряжению Успенского оперследгруппа контролирует работу ДТО. И ведь не даром опергруппа, сообщая в область сведения о числе сознавшихся арестованных, включала в них данные и по ДТО.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Да, такие сведения оперследгруппа давала, но только в этом и заключался её контакт с ДТО.

На вопросы суда свидетель СКОРОХОД:

Это значит, что ЗАПУТРЯВ знал об арестах, проведённых ДТО.

Говорили, что однажды ДТО днём арестовало прямо с работы сразу 12 рабочих. Не знать об этом факте ЗАПУТРЯЕВ не мог.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Когда я работал в Жмеринской оперследгруппе, мне не было известно, где, кто, как и за что арестовывался по линии ДТО.

По ходатайству свидетеля ТЕРНИВСКОГО последний с согласия подсудимых от дальнейшего присутствия в зале судебного заседания освобождён.

В 1.40 объявлен перерыв судебного заседания.

30.[0]4 в 11.30 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил, что по сообщению, переданному по ВЧ из Ворошиловграда, свидетели Майструк и Пришивцын прибудут в Винницу в ночь на 1-е мая.

Относительно свидетелей Мартынюка и Шаламова в ответ на повторный их вызов поступили телеграммы от нач[альников] УНКГБ с места работы о том, что в связи с выполняемыми ими оперативными заданиями они прибыть в Винницу не смогут.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В соответствии с ранее вынесенным определением о возможности слушания дела в отсутствие неявившихся свидетелей, за исключением Майструка и Пришивцына, дело слушанием продолжать.

В связи с тем, что свидетели] Майструк и Пришивцын прибудут лишь 1.[0]5, по заслушании объяснений по делу подсудимого ЗАПУТРЯЕВА объявить перерыв до прибытия этих свидетелей по окончании допроса явившихся свидетелей и обвиняемых.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ по делу показал:

Начну с дела бессарабцев. Проходящие по этому делу Райзман и Миронов были арестованы до моего приезда в Винницу. Арест остальных обвиняемых по делу также произведён не мною, а Шабуниным и Токаревым, и это свидетельствует о том, что делом руководил не я, а Токарев.

8 июня 1938 г. Токарев арестовал Губерского, и того же числа последний дал показания об организации. На основании этого был арестован Круликовский, и Токарев предложил мне допросить его. Ко мне Круликовский попал уже с собственноручными показаниями о признании, и в тот же день, 9 июня, я запротоколировал его показания, однако, в меньшем объеме, чем это было собственноручно изложено им. Подробный протокол допроса Круликовского был составлен позже. Свои показания, данные мне, Круликовский подтвердил потом и начальнику отделения.

Райзман была арестована 4 апреля Токаревым, и в постановлении военного прокурора указано, что на неё был составлен меморандум. Допрос её производил Беркута. Допрашивалась она им и 28 июня, и в протоколе записано, что допрос прерван, а 29 июня она уже поступает в тюрьму. Я в этот период участия в её допросе не принимал. Шабунин показал здесь, что я посылал его для допроса Райзман в больнице сразу после покушения её на самоубийство. Составленный им протокол не имеет даты, а подпись Райзман ничем не отличается от подписи, которую она учиняла, будучи в нормальном состоянии. Как же это могло произойти, если по акту больницы в этот день она была в таком состоянии, что даже не могла повернуться в постели. Таким образом, показания Шабунина о допросе им Райзман сразу же после снятия с петли являются ложью.

Впервые я увидел Райзман и стал её допрашивать 8 июля, имея на руках показания Губерского, Круликовского и др., которые я ей и предъявил на допросе. Через день дал ей очную ставку с Круликовским, а затем Беркута провёл очную ставку с другими арестованными, и все её изобличали. Сомнений в состоятельности дела у меня никаких не было, тем более, что допросы производили разные следователи.

Я категорически заявляю, что в 18-й комнате никогда не работал, а Агеев говорит, что из этой комнаты от меня вынесли на руках избитую Райзман.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

В Жмеринке я работал с 17 апреля по 5 мая, но оттуда часто приезжал в Винницу и потому мог 28 апреля подписать постановление о мере пресечения Райзман.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ продолжает объяснение:

Миронов — перебежчик, поддерживал связь с Румынией, и имелись сведения, что он стремился уйти за границу. После ареста его допросил Максименко, и он дал показания о шпионаже. Эти же показания он подтвердил потом и Беркуте. Я лично никакого участия в этом деле не принимал. Почему в деле оказалось постановление, подписанное мной и датированное февралём, я думаю, но категорически этого не утверждаю, что здесь не моя подпись. С этим постановлением учинён подлог, и сделать это мог Максименко, который также не работал в Виннице в феврале мес[яце], но постановление подписал. Я лично делом Миронова не руководил и его не фальсифицировал. 90-95 % допросов по этому делу произвёл Шабунин, а я только допросил одного человека.

Мне инкриминируется фальсификация дела чехов. Это обвинение я категорически отрицаю. На предварительном следствии следователь мне внушил, что дело чехов было взято из Казатинской опергруппы в Винницу в связи с чехословацкими событиями, и я так писал. Но, как оказывается, это дело с прямыми показаниями, полученными ещё в Казатине, поступило в Винницу в июле мес[яце], т. е. задолго до этих событий, и о нём в Киев была направлена докладная записка, в которой указывалось, что обвиняемые связаны с чешской разведкой. Спустя некоторое время из Киева позвонил Троицкий, сообщил, что, по их данным, Чермак является резидентом немецкой разведки, и предложил передопросить обвиняемых по немецкому шпионажу. Затем по этому же поводу позвонил Рив- лин. Об этом я доложил КОРАБЛЁВУ. Тот сказал, что я не умею работать, сам вызвал Вашировского, и последний показал, что Чермак действительно работал на Германию. После этого КОРАБЛЁВ предложил передопросить всех обвиняемых, и они подтвердили свою шпионскую деятельность в пользу Германии. Никаких сомнений в состоятельности этого дела не было, тем более, что по директиве Центра подлежали аресту все, кто хотя бы раз посетил консульство, а на 7 или 8 обвиняемых по этому делу имелись дела-формуляры, где указывалось, когда каждый из них посещал консульство.

С рассмотрения тройки это дело не снималось, так как показания о немецком шпионаже обвиняемых были получены от них ещё до начала работы тройки. Предположение, что переквалификация обвинения связана с чехословацкими событиями, также не имеет под собой почвы.

По этому делу я допросил только 3-х человек, а остальные обвиняемые допрашивались другими следователями. Никакой фальсификации с моей стороны в этом деле нет, обвинительное заключение точно соответствует материалам дела, и моя вина только в том, что недосмотрел за работой Водкина, который, оформляя дело, изъял старые протоколы, где обвиняемые признавали себя чешскими шпионами, и проставил старые даты на 4-х постановлениях о предъявлении обвинения. Но и этот подлог Водкина сущности дела не изменил. Ведь и свидетель Сойфер показал, что убеждён в том, что обвиняемые — шпионы.

В 12.55 объявлен перерыв судебного заседания.

В 13.05 судебное заседание продолжается.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ продолжает объяснения:

Об этих действиях Водкина по чешскому делу я не знал, не досмотрел. Эта моя вина объясняется тем, что я больной человек, у меня постоянно головные боли, частые обмороки, провалы памяти и, возможно, не допуская мысли, что работник из Киева может учинить подлог, я просто небрежно отнёсся к делу.

О деле Мильштейна. Литвак заявил, что я распорядился не давать Мильштейну очной ставки с лицами, на коих он ссылался, и сделал это якобы с той целью, чтобы успеть пропустить дело по тройке, так как в тот момент она якобы заканчивала работу. Это неправда, дело было закончено до того, как тройка начала работать, и какой мне был смысл осудить одного Мильштейна, а двух других оставить на свободе.

О работе в Жмеринке. По приезду КОРАБЛЁВА в Жмеринку ему там были представлены имевшиеся материалы, и в последующем аресты производились по его отметкам на этих материалах.

К арестам по линии ДТО Жмеринская опергпуппа отношения не имела, за исключением лишь того, что включала их сведения в общую сводку для Винницы.

Ни одного оперсовещания в ДТО я не проводил, работу там не контролировал и даже в глаза не видел их арестованных.

Ни к одному арестованному физического воздействия я не применял, никаких искривлений не допускал и показания Клятышева против меня категорически отрицаю.

Аресты опергруппа проводила с санкции УНКВД и Облпрокуратуры, и с точки зрения того времени, когда имелись директивы с перечислением категорий лиц, подлежащих аресту, незаконных, необоснованных арестов не было.

Никакой фальсификации с моей стороны по делу Калины не было. При допросе Калины я сначала сделал заметки, а потом по ним составил протокол допроса, который и был дан обвиняемому на согласование. Никаких измышлений от себя в протокол не вписывал, да и к чему было мне это делать, если я сам настаивал на экспертизе по делу.

Нет ни одного факта, чтобы я допрашивал осуждённых по делам других арестованных. Был только такой случай. На следующий день после осуждения тройкой Радзиковского поступили материалы о том, что он оговорил ряд работников. Об этом доложил КОРАБЛЁВУ, и тот распорядился допросить Радзиковского. Я это сделал, однако и сейчас считаю, что поступил правильно, и никакого преступления здесь нет.

До Винницы я работал оперуполномоченным и с массовыми операциями впервые столкнулся только здесь в силу своего служебного положения. Могли я в тех условиях противостоять им. Конечно, нет.

Свидетель БЕРКУТА:

Меня крайне поражают объяснения ЗАПУТРЯЕВА по делу Круликовского и Райзман. Я долго думал об этом деле, старался вспомнить все его детали и вчера, после судебного заседания, мне удалось восстановить в памяти несколько иные обстоятельства, чем я показывал здесь на допросе меня Трибуналом. Райзман была арестована на основании директивы как перебежчица. Я несколько раз допрашивал её, но, кроме анкетных данных, ничего не записал, так как она всё отрицала. Потом я на один месяц уехал в отпуск на курорт. По возвращении меня в тот же день позвали к ЗАПУТРЯЕВУ, и тот, сказав, что Райзман находится в тяжёлом состоянии, предложил немедленно поехать, допросить её, мотивировав это тем, что она несколько раз допрашивалась мною, но протокола нет. Тогда же предложил, чтобы протокол допроса датировать задним числом.

Райзман оказалась в тюремной больнице и находилась в тяжёлом состоянии. Я в соответствии с указанием ЗАПУТРЯЕВА допросил её, составил протокол, датировал его предыдущим днём и больше туда не ездил.

Когда приступил к работе после отпуска, мне работники сказали, что имеется крупное дело на Круликовского и др. Этого дела до моего отъезда в отпуск в отделе не было. На Круликовского уже был протокол допроса, и по этому протоколу я потом допросил его. Райзман прошла по показаниям всех обвиняемых по этому делу. Руководил делом ЗАПУТРЯЕВ.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Райзман я допрашивал в тюрьме после её попытки к самоубийству. Было это в день моего выхода на работу.

Протокол допроса датировал предыдущим днём согласно установке ЗАПУТРЯЕВА, сказавшего, чтобы проставить дату 27-28 июня. До того на протяжении месяца Райзман я не допрашивал, так как находился на курорте.

Теперь я понимаю, что распоряжение о допросе Райзман ЗАПУТРЯЕВ мне дал с той целью, чтобы показать, что перед попыткой к самоубийству Райзман её допрашивал я, а, поскольку протокол записан объективно, значит, не допрос является причиной покушения на самоубийство.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Показания Беркуты — явная клевета. Ведь не мог же я предусмотреть тогда, что через 3 года мне будет инкриминироваться дело Райзман, чтобы так обставить этот момент. Райзман допрашивали Беркута и Шабунин, они её избили, а теперь изворачиваются. В связи с этим я прошу взять справку из тюрьмы, кто и когда вызывал Райзман на допрос и время возвращение её с допроса.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

1. В связи с показаниями подсудимого ЗАПУТРЯЕВА и свидетеля БЕРКУТА затребовать из тюрьмы справку о датах вызова на допрос быв[шей] подследственной Райзман за период июнь мес[яц] до момента поступления её в тюрьму в тяжёлом состоянии и попытки к самоубийству.

Кроме того, по тем же мотивам истребовать из УНКВД справку о времени пребывания свидетеля] Беркута в отпуске в 1938 г.

2. В связи с тем, что свидетели МАЙСТРУК и ПРИШИВЦЫН в судебное заседание не прибыли и ожидаются лишь 1 мая, отложить продолжение судебного процесса до 4.[0]5.[19]41 г., обязав этих свидетелей через начальника УНКВД явкой в судебное заседание к указанному времени.

В 14.05 объявлен перерыв судебного заседания до 4.[0]5.[19]41 г.

4.[0]5.[19]41 г. в 11.00 суд[ебное] заседание продолжается.

Секретарь доложил, что в судебное заседание прибыли свидетели МАЙСТРУК и ЛЕВИНЗОН.

Свидетель ПРИШИВЦЫН, прибытие которого ожидалось 1-го мая, не прибыл.

Пред[седательствую]щий удостоверился в самоличности вновь прибывших свидетелей, предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были удалены в свидетельскую комнату.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Ввиду того, что на предварительном следствии я не был ознакомлен с архивными следственными делами, которые сейчас инкриминируются мне по обвинительному заключению, прошу дать мне возможность ознакомиться с ними в судебном заседании.

Кроме того, прошу огласить имеющиеся в деле показания Фёдорова, истребовать из РКМ по Винницкой обл[асти] справку о привлечении к ответственности работников милиции Павлкжа, Тендерука и Грицюка за искривление ими социалистической законности, а также приобщить к делу копию моего представления в Наркомат о привлечении к уголовной ответственности за аналогичные преступления быв[ших] нач[альников] РО НКВД Злобина и Шакалова.

Во время проведения предварительно следствия я из Киева писал ряд заявлений в ЦК, Верховный Совет и НКВД СССР о том, что следствие по моему делу ведётся тенденциозно. В связи с этим я просил Военный трибунал допустить по делу защиту, но в этом мне было отказано. Проходящие по моему делу свидетели продолжают клеветать на меня и здесь, в судебном заседании, так, например:

Бутенко показал, что оперативные листы на аресты были введены мною, а, между тем, практика арестов по оперлистам существовала ещё до меня.

Относительно смерти арестованного Павлкжа Данилейко заявил, что якобы пришёл ко мне и требовал расследования по этому поводу. В действительности никакого расследования он не требовал, а когда я на оперативном совещании спросил у Данилейко, не применял ли он физического воздействия к Павлюку, Данилейко ответил отрицательно. Ложны его показания и о том, что я на заседаниях тройки, вынося решение о расстреле, предлагал, вместе с тем, доработать дело. Это утверждение Данилейко отверг здесь и прокурор Тернивский.

Глущенко заявил, что арестованные Козис и Упырь после осуждения их Военной коллегией были оставлены для работы с ними по делам других арестованных. Хорошо, что свидетель Перепеляк удостоверил факт приведения в исполнение приговора над этими осуждёнными сразу же после вынесения его.

Я прошу, чтобы меня судили за то, в чем я действительно виноват, и оградили бы от клеветы свидетелей.

В 11.15 для обсуждения ходатайства подсудимого КОРАБЛЁВА суд удалился в совещательную комнату.

В 11.30 суд вышел из совещательной комнаты, и пред[седательствую]щий огласил определение:

Военный трибунал, обсудив ходатайство подсудимого КОРАБЛЁВА о предоставлении ему возможности ознакомиться с инкриминируемыми ему по обвинительному заключению делами («бундовцев», «сахарников», «бессарабцев», «чехов», «Молодой генерации»), об истребовании и приобщении к делу документов о привлечении к ответственности за нарушение соц. законности работников РКМ и РО НКВД и проч.,

ОПРЕДЕЛИЛ:

1. Предоставить подсудимому возможность в перерывах судебного заседания ознакомиться с имеющимися в распоряжении трибунала делами из числа инкриминируемых подсудимому КОРАБЛЁВУ по обвинительному заключению. При наличии в УНКВД остальных дел истребовать таковые для той же цели.
2. Удовлетворить также ходатайство об истребовании справки о привлечении к уголовной ответственности ПАВЛЮКА, ТЕНДЕРУКА и ГРИЦЮКА, а также копии представления Наркомату по вопросу привлечения к уголовной ответственности за нарушение соц. законности ЗЛОБИНА и ШАКАЛОВА.
3. Показания свидетеля ФЁДОРОВА огласить после допроса явившихся свидетелей.
4. Заявление о клеветнических показаниях свидетелей БУТЕНКО, ДАНИЛЕЙКО и ГЛУЩЕНКО занести в протокол судебного заседания.

Председательствующий (подсудимому ЗАПУТРЯЕВУ): В Военный трибунал поступил акт внутренней тюрьмы о Вашем нехорошем поведении в ночь на 1-е мая. Объясните причину этого поведения.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Я прошу мои пояснения по этому акту заслушать в отсутствие остальных подсудимых и свидетелей.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Учитывая ходатайство подсудимого ЗАПУТРЯЕВА, его пояснения по акту заслушать в отсутствие подсудимых и свидетелей.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

(дает пояснения в отсутствие подсудимых и свидетелей):

Под арестом я уже нахожусь 15 мес[яцев], в процессе предварительного следствия следователь Кобяков терроризировал меня и иначе как врагом не называл, заявляя, что на меня имеются показания Успенского и Яралянца о моей якобы принадлежности к антисоветскому заговору в органах. В мае или июне Кобяков требовал, чтобы я написал показания на КОРАБЛЁВА, ТЕРНИВСКОГО и секретаря Винницкого обкома КП(б)У МИЩЕНКО как о врагах.

Я 15 мес[яцев] ждал суда, будучи уверенным, что здесь установят правду, и мне не предъявят столь тяжкого обвинения.

Слушая здесь, в судебном заседании, как свидетели, чувствующие, как у них под ногами горит земля, валят всё на меня, мне показалось, что ничем не смогу опровергнуть их клеветы. Особенно на меня подействовала явная клевета свидетеля Беркуты в его показаниях, данных 30 апреля с. г.

30 апреля — это день рождения моей дочери. Под впечатлением воспоминаний и своего настоящего положения я (и сам не знаю, как это получилось) сделал петлю, потом одумался и своего намерения в исполнение не привёл.

Это проявление моей слабости ни в коей мере не вызвано желанием уйти от правосудия, я не такой человек, как обо мне у вас, возможно, создалось впечатление.

В процессе предварительного следствия я неоднократно писал заявления и в Верховный Совет, и в Прокуратуру, просил вызвать меня для объяснений. Из Военной прокуратуры пришел Дворенко, но первыми словами его были: «Что вы антисоветскими делами занимаетесь?». Мне не верили там, мне кажется, что не верят и здесь, и это также послужило причиной к возникновению у меня мысли покончить с собой.

После дачи подсудимым этого пояснения в зал судебного заседания введены остальные подсудимые и приглашены свидетели.

Свидетель ЛЕВИНЗОН Арон Ефимович. 1911 г. рождения, член ВКП(б) с 1939 г., заместитель нач[альника] следчасти УНКВД по Сумской области, а органах НКВД работает с 1934 г., сержант госбезопасности, не судился, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

В 1938 г. я работал в 3-м отделе УНКВД по Винницкой обл[асти], когда заместителем начальника отдела был ЗАПУТРЯЕВ. У нас имелось дело на чехов, арестованных в Казатинском районе, которые после ареста дали показания, что они завербованы чешской разведкой. Это дело в период чехословацких событий докладывалось на тройке. Но в связи с тем, что в тот момент у нас с Чехословакией были дружеские отношения, с рассмотрения тройки его сняли, и потом под непосредственным руководством ЗАПУТРЯЕВА и Водкина обвиняемые по этому делу были передопрошены по немецкому шпионажу и при вторичном рассмотрении все они тройкой были осуждены.

Операции по полякам проводил 3-й отдел, и эти дела направлялись в Москву на альбомы. Потом поступило сообщение, что на внесудебное рассмотрение будут направляться дела только по шпионажу. В связи с этим отдельные обвиняемые из арестованных по польской операции вызывались, и от них дополнительно брался коротенький протокол, что они завербованы агентами иноразведки.

У меня было дело на арестованную Ролинскую. Последняя являлась дочерью кулака и по материалам дела проходила как антисоветски настроенный человек. Это дело было послано на Особое совещание, но его оттуда возвратили, а спустя один месяц от неё уже были другим следователем добыты показания, что она завербована польским агентом.

Однажды меня вызвал ЗАПУТРЯЕВ и дал дело на некого Зелинского. Зелинский в 1927 году работал комендантом советского посольства в Токио, и в деле имелись данные о каких-то его связях с обслуживающим посольство персоналом. Передавая мне дело, ЗАПУТРЯЕВ сказал, что Зелинский уже осуждён к ВМН, но так как материалы слабенькие, дело нужно доработать, допросить Зелинского о японском шпионаже. Я долго сидел с Зелинским, но он ничего нового не дал. В связи с чем даже не был составлен протокол.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Точно помню и утверждаю, что при передаче мне дела Зелинского ЗАПУТРЯЕВ сказал, что Зелинский уже приговорён к расстрелу, но что в связи с слабенькими материалами дело нужно доработать.

По имевшимся в деле материалам Зелинский расстрела не заслуживал.

На вопросы подсудимого ЗАПУТРЯЕВА свидетель ЛЕВИНЗОН:

Вначале на альбомы шли дела не только по шпионажу, но и по к-p организациям, а затем, по-моему, было получено указание, что во внесудебном порядке будут рассматриваться дела только по шпионажу. В связи с этим указанием и стали перекрашивать в шпионов арестованных, обвинявшихся в принадлежности к к-p организациям. Начальником отдела в то время был Токарев, но главную роль по отбору дел, которые могли пройти по шпионажу, играл ЗАПУТРЯЕВ.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

У нас было много дел, обвиняемые по которым признали себя участниками ПОВ, но в деле совершенно не отражалась деятельность этого обвиняемого как участника к-p организации. В то же время у нас имелись данные, что ПОВ тесно связана с польской разведкой, почему и стали требовать, чтобы у обвиняемых выяснялось, какой характер носила их организация и имела ли она связь с разведкой. Вот в такой плоскости и проводился допрос, а вовсе не так, как говорит Левинзон. И эти допросы я считаю вполне правильными.

Разве не может быть, что вначале обвиняемый даёт одни показания, а затем в процессе дальнейшего следствия — другие. Почему же Левинзон считает арестованную Ролинскую исключением и её дело ставит мне в вину.

Относительно Зелинского Левинзон говорит явную неправду. После вынесения тройкой о нём решения он ни разу не допрашивался, и чтобы убедиться в этом, я прошу вас просмотреть его дело.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Приблизительно в апреле или мае 1938 г. у нас было оперативное совещание, и на нём нам сказали: «Теперь во внесудебном порядке будут рассматриваться дела только по шпионажу. Поэтому из имеющихся у нас дел необходимо отобрать перспективные в этом отношении дела и обвиняемых по ним допросить по шпионажу».

Свои показания относительно Зелинского я подтверждаю.

Имелось у нас дело на Полищук и Тарубара. Это муж и жена. Она в 1927 г. была переброшена в СССР польской разведкой и для шпионской деятельности завербовала своего мужа. Всё это Полищук на следствии признала и показала, что в конце 1938 г. к ней должен прийти на связь агент польской разведки. С целью задержания этого агента я предлагал воздержаться от передачи дела Полищук на тройку, но ЗАПУТРЯЕВ со мной не согласился, дело было рассмотрено и Полищук с мужем осуждены. Таким образом, возможность задержания польского агента была потеряна.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Такого случая я не помню.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

С рассмотрения тройки дело чехов было снято в 1938 г., и я лично знаю, что доработка этого дела была поручена Водкину.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

На предварительном следствии Левинзон говорил, что о передопросе чехов по германскому шпионажу ему известно со слов Перепеляка, а здесь указывает, что лично знал об этом.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Я никогда не говорил, что о передопросе чехов по германскому шпионажу знаю якобы со слов Перепеляка. Об этом факте я знал лично. А относительно Перепеляка сказал, что и он может подтвердить это.

(Оглаш[аются] л. д. 189, 205 и 206, т. 4 — показания Левинзона).

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель ЛЕВИНЗОН:

Я лично не присутствовал на заседании тройки, когда там в первый раз докладывалось и было снято дело чехов, но об этом знал, так как работал в отделе, где проводилась подготовка дел к тройке.

О том, что дело чехов было снято с рассмотрения в связи с чехословацкими событиями — это мой личный вывод.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Свидетель Левинзон здесь заявил, что дела по линии ПОВ рассматривались во внесудебном порядке только лишь первое время. Это не соответствует действительности, так как ПОВские дела шли на альбомы всё время.

Говорил Левинзон также и о дополнительном передопросе участников ПОВ. Это также не соответствует действительности, так как всегда обвиняемому по делу ПОВ обязательно ставился вопрос о причастности к шпионажу.

Ещё 27 или 28 июня 1938 г. арестованный по делу чехов Вашировский дал показания о том, что является шпионом в пользу германской разведки. Если дело чехов и снималось с рассмотрения тройки, то только потому, что не все обвиняемые по этому делу были допрошены в разрезе немецкого шпионажа, и снятие дела с тройки отнюдь не связано с чехословацкими событиями.

На вопросы суда свидетель ЯЦУНСКИЙ:

Левинзон возглавлял группу, которая занималась подготовкой и оформлением дел на тройку. Поэтому он и знает о факте снятия с рассмотрения тройки дела на чехов.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Да, в тот период я работал в группе, которая занималась технической подготовкой дел на тройку.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Альбомные дела, посланные в Москву в мае мес[яце], оттуда были возвращены для доследования, и потому нет ничего удивительного в том, что по ним производились дополнительные допросы.

На последней тройке рассматривались дела как по шпионажу, так и по организации ПОВ. Поэтому не было никакой необходимости перекрашивать ПОВцев в шпионов.

Судя по показаниям свидетелей, дело чехов было-таки снято с рассмотрения тройки, но это снятие ни в коей мере не связано с чехословацкими событиями, а объясняется, по-видимому, тем, что материалы следствия не соответствовали обвинительному заключению. Это обвинительно заключение составлял Мартынюк, и он написал, что обвиняемые являются чешскими шпионами, тогда как в деле уже имелись показания о германском шпионаже.

Мне допрошенные мною по этому делу обвиняемые дали показания о своей принадлежности к германскому шпионажу и о принадлежности к чешскому шпионажу я их никогда не допрашивал.

Указаний Водкину датировать протоколы допросов чехов задним числом я никогда не давал. Показания в этой части не соответствуют действительности, в связи с чем я неоднократно просил дать мне по этому поводу очную ставку с Водкиным. Да, и какой смысл было мне давать такое указание, если показания Вашировского о германском шпионаже были получены мною ещё в июне мес[яце].

(Оглаш[аются] л. д. 162 об., т. 3 — дело Водкина и по ходатайству подсудимого ЗАПУТРЯЕВА — л. д. 96, т. 7 — справка 3[-го] отдела НКВД УССР).

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Я прошу найти копию нашей записки в Наркомат, на основании которой Успенский посылал своё донесение в Москву о чешском деле. По этой записке можно будет точно установить, когда именно у нас были данные о шпионаже чехов в пользу Германии.

По ходатайству подс[удимого] КОРАБЛЁВА оглаш[ается] л. д. 266 об., т. 4 — показания Мартынюка.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Вот и из этих показаний Мартынюка явствует, что уже тогда у нас имелись показания обвиняемых по делу о причастности их к немецкому шпионажу.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

в связи с показаниями подсудимого КОРАБЛЁВА истребовать из УНКГБ копию донесения в Наркомат о вскрытии чешской организации.

В 13.00 объявлен перерыв судебного заседания.

В 13.20 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил, что поступили затребованные по определению ВТ справка о времени вызова на допрос быв[шей] подследственной Райзман и справка относительно отпуска в 1938 г. Беркута.

Пред[седательствую]щий огласил представленные справки.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

До 8-го июля Райзман я не вызывал и не допрашивал.

В записях тюрьмы может не быть моей фамилии как вызывавшего Райзман на допрос, так как она за мной не числилась и потому вызывалась не от моего имени, а от имени следователя, который вёл дело.

В 12-й комнате сидел Шабунин.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

Точно помню, что на второй день после попытки Райзман к самоубийству ЗАПУТРЯЕВ послал меня допросить её, мотивируя это тем, что я мало записал протоколов её допроса, а Райзман «может ещё умереть».

(Свидетелю предъявлен протокол допроса Райзман без даты).

Этот протокол записан мною, дату в условиях тюремной больницы забыл проставить.

Райзман не являлась моей подследственной, потому ставил ей вопросы лишь в той плоскости, как предложил мне ЗАПУТРЯЕВ, ибо в противном случае он вторично бы послал меня для нового допроса. При мне в тот момент дела Райзман не было, возможно, я взял с собой лишь отдельные показания на неё.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

В 1938 г. я отдыхал в Хараксе и прибыл туда числа 28 мая, о чём можно убедиться по прописке на паспорте.

Свид[етель] предъявляет председательствующему паспорт.

ВТ удостоверил, что на паспорте свид[етеля] Беркута имеется отметка о приписке его в Хараксе, датированная 2-м июня 1938 г.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

В момент допроса мною Райзман она лежала на койке и находилась в тяжёлом состоянии. Покончить жизнь самоубийством она пыталась в ночь перед этим допросом, и на шее у неё была заметна ещё синяя борозда.

Шабунина в больнице я не видел, ездил ли он допрашивать Райзман в тюрьму после попытки её самоубийства, не знаю, и он об этом мне не говорил.

Свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

В 1938 г. я по болезни получил отпуск и также был в Хараксе. Приехал туда 7 июня и по приезде застал там Беркуту. Из Харакса Беркута выехал на 5-6 дней раньше меня. Когда выехал, я не помню.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Я не давал Беркуте задания поехать в больницу для допроса Райзман.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Когда я вернулся из отпуска, меня вызвал Шабунин. Сообщил, что Райзман пыталась повеситься, и направил к ЗАПУТРЯЕВУ. Тот предложил мне поехать допросить её, добавив при этом, что могут быть неприятности, так как она может умереть, а у меня нет протокола её допроса.

На вопросы суда свидетель ШАБУНИН:

ЗАПУТРЯЕВ заявил, что не имел отношения к Райзман, а в действительности ни одно дело, в том числе и дело Райзман, без него не проходило. Я же лично по поручению ЗАПУТРЯЕВА вызывал её к нему на допрос, не указывая в вызове ни его, ни своей фамилии. Мог вызывать её для него и в комнату № 12 накануне попытки Райзман к самоубийству. Обстановка этого допроса ЗАПУТРЯЕВЫМ Райзман мне неизвестна.

Я не верю, чтобы Агеев или Колесников могли бить Райзман. В тюрьме я спросил у неё, почему она пыталась покончить собой. Она ответила: «Не хочу жить». Больше по этому поводу я её не расспрашивал.

Мне не приходилось видеть, чтобы ЗАПУТРЯЕВ применял физическое воздействие к арестованным.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

Со слов быв[шего] работника Колесникова мне известно, что Райзман избивали, как будто, ЗАПУТРЯЕВ и ТОКАРЕВ. Избитую её внесли в его комнату, и там она находилась весь день, на протяжении которого Колесникову пришлось сидеть с ней.

На вопросы суда свидетель ЗАВАЛЬНЮК:

Даты не помню, но был случай, что Райзман находилась в дежурной комнате, и по данному мне распоряжению я написал записку о том, чтобы её поместили в больницу. Кем было дано мне это распоряжение, не помню.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель БЕРКУТА:

До сегодняшнего дня я не заявлял суду об избиении Райзман ЗАПУТРЯЕВЫМ и Токаревым по той причине, что об этом мне было известно не лично, а со слов Колесникова.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В связи с показаниями свидетеля Беркуты о быв[шем] работнике УНКВД КОЛЕСНИКОВЕ, который, как значится по справке тюрьмы, вызывал Райзман на допрос накануне доставки её в больницу, вызвать и допросить КОЛЕСНИКОВА в качестве свидетеля.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

В то время у нас существовал порядок, по которому для вызова арестованных нужно было давать заявку за день вперёд.

Мне неоднократно ЗАПУТРЯЕВ предлагал вызвать к нему на допрос отдельных арестованных. В таких случаях я вызывал их от своего имени. Однажды по распоряжению ЗАПУТРЯЕВА была вызвана мною и Райзман, сидела у меня около часа, но ЗАПУТРЯЕВ куда-то ушёл, и потому, не дождавшись его, я отправил Райзман обратно.

ЗАПУТРЯЕВ здесь заявил, что не бил арестованных. Но я могу рассказать о факте, когда арестованный бывший врач Жмеринской больницы Острович Отто Оскарович жаловался мне на избиение его ЗАПУТРЯЕВЫМ. Было это в конце июля или в начале августа [1938 г.].

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Об Островиче я ничего не могу сказать, так как такого дела не помню, но заявляю, что ни одного из арестованных я не бил.

На вопросы суда свидетель МАКСИМЕНКО:

В деле Миронова имеется постановление, выписанное мною датой, когда я в Виннице ещё не работал. Возможно, это произошло по той причине, что арестованный сидел долгое время неоформленный, как это часто случалось, и потому для оформления дела приходилось выписывать документы задними датами.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Подписание мною постановлений задним числом, возможно, объясняется тем, что работник, который составлял их в своё время, в тот момент отсутствовал.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ШАБУНИН:

10 и 28 июня Райзман мог допрашивать только ЗАПУТРЯЕВ, и отправляясь по его заданию в тюрьму, я видел у него маленький протокол допроса Райзман, написанный его рукой. Этого протокола сейчас в деле почему-то нет.

В УНКВД я Райзман не допрашивал.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Максименко заявил, что 5 мая он вызывал Райзман по моему поручению, а в деле имеется документ, подтверждающий, что тогда в Виннице я отсутствовал.

Шабунин говорит, что видел короткий протокол допроса Райзман, написанный якобы мною, и его не оказалось. Но ведь дело то оформлял сам Шабунин, так пусть скажет, кто же изъял этот протокол.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ШАБУНИН:

Дело Райзман вели несколько следователей.

Протокол её допроса, составленный ЗАПУТРЯЕВЫМ, я видел, когда дело ещё не было подшито и, возможно, при оформлении мною дела этот протокол мне не дали, а я тогда не обратил на это внимание.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

Шабунин говорит, что делом бессарабцев руководил я. Но в действительности этого не было, и по делу я допросил только двух человек — Круликовского и Райзман, а остальных допрашивали сам Шабунин и другие следователи.

Свидетель МАЙСТРУК Владимир Фёдорович. 1903 г. рождения, член ВКП(б) с 1928 г., заместитель нач[альника] УНКВД по Ворошиловградской обл[асти], лейтенант госбезопасности, в органах НКВД работает с 1933 г., несудимый, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

С прибытием КОРАБЛЁВА в Винницу там в УНКВД была создана атмосфера недоверия к сотрудникам. На должность пом[ощника] нач[альника] УНКВД КОРАБЛЁВ взял Бутенко, который ни в каком отношении этой должности не соответствовал, а зам[естителем] нач[альника] отдела кадров был назначен Степанюк, которого впоследствии исключили из партии в связи с раскрытием его антисоветских выступлений в прошлом. Партийная жизнь в коллективе была задавлена.

В отношении оперативной работы КОРАБЛЁВ требовал разворота, выискивания новых линий, и не умевшие сделать это подпадали под обух — несколько человек было арестовано.

Когда в Винницу приехал Успенский, работа УНКВД была оценена им неважно, и на совещании Успенский заявил: «Что у вас всё ПОВ и ПОВ, тогда как другие управления дают новые линии». Такое положение в Винницком УНКВД Успенский объяснил тем, что там не умеют работать с врагами, а работать с ними, как он заявил, нужно так, «чтобы рёбра трещали». Тут же обратился к ШИРИНУ и сказал: «Вы же работали в центральном аппарате, должны показать себя здесь».

И начался «разворот» работы. Не было ни одного случая, чтобы после получения директивы Наркомата о вскрытии новых группировок такие же группировки («партизаны», «сахарники», «бундовцы», «Молодая генерация» и проч.) не вскрывались в Виннице. «Вскрытие» этих группировок производилось не по конкретным материалам, а по указаниям и сопровождалось искривлениями. Правда, основной удар наносился по врагу, но, вместе с тем, были допущены серьёзнейшие искривления и аресты невинных людей.

Когда ко мне попало для перепроверки дело Калины, в основном протоколе имелась масса противоречий. Я пригласил военного прокурора и в его присутствии стал уточнять все моменты. Калина настаивал на своих показаниях и, между прочим, заявил, что открыл микробы конской чумы. Экспертиза установила, что такой болезни вообще не существует, и в результате путём допроса остальных лиц и запросов на места было установлено, что всё это дело сфальсифицировано, и люди арестованы напрасно. Вина за это дело лежит на ЗАПУТРЯЕВЕ.

О деле «Бунда». Когда я познакомился с этим делом, уже было арестовано 4 человека — Шварц, Шпиро и др., которые дали признание, что являются руководителями областного бундовского подполья. Допрашивал их ШИРИН и протокол написал очень обширный. Так, например, в показаниях Шварца было названо около 30 участников организации.

В 20[-х] числах мая это дело Решетило оформил на Военную коллегию, и все 4 чел. были осуждены. Ещё до рассмотрения этого дела в Военной коллегии ШИРИН зашел ко мне и спросил, почему я не разворачиваю «бундовского» дела. При этом сказал: «Хотите за него сесть в тюрьму?». Я ответил, что необходимо сначала произвести проверку, однако спустя день-два ШИРИН потребовал выписать постановления на арест проходивших по показаниям Шварца лиц. Таким образом, было арестовано 13-14 чел., 9 из которых в прошлом примыкали к Бунду. На следствии все они дали признание, и дело было направлено в суд, хотя ШИРИН и настаивал на передаче его на тройку. Судом эти лица были осуждены, но затем приговор отменили, дело пересмотрели и обвиняемых освободили. Я лично виновен здесь в том, что не отстоял своё мнение о ненужности арестов по показаниям Шварца. Должен добавить, что после допросов арестованных «бундовцев» их показания были отпечатаны типографическим способом, сброшюрованы в художественно оформленную книжку и посланы в Киев.

О деле «сахарников». ШИРИН привёл ко мне арестованного по шифровке [из] Москвы Шкурина и сказал: «Возьмите его и размотайте». Через несколько минут зашел снова и, узнав, что Шкурин показаний не даёт, схватил его, помотал и заявил, что если тот не даст показаний, то снимет с него шкуру. Спустя полчаса Шкурин попросил бумагу и стал писать показания.

О «Молодой генерации». Когда о ней из Киева пришла ориентировка, ШИРИН собрал работников отдела и предложил пересмотреть все материалы, заявив, что не может быть, чтобы этой организации не было и у нас. «Вскрыло» «Новую генерацию» 2-е отделение, и по делу было арестовано человек 10. К ним применяли физическое воздействие, и заправилами там были ШИРИН и Редер. К этому же делу потом приплюсовали Юрьева. Его привёл ко мне ШИРИН и сказал: «Дайте ему бумагу, и пусть пишет». Что до того Ширин делал с Юрьевым не знаю, но Юрьев сразу стал писать показания. Писал он их дня два. После чего я составил протокол. В итоге Юрьев был осуждён к ВМН, но впоследствии дело прекратили, и он, как и другие, проходившие по этому делу, был освобождён.

ШИРИН по своей натуре — карьерист и шкурник, страдал орденоманией и всё время добивался наград. Он фактически являлся начальником отдела и все дела, о которых я здесь говорил, лежат на его совести.

Как ШИРИН допрашивал арестованных: лежит себе на диване, подле него фисташки, яблоки, конфеты. В углу сидит стенографистка, и ей с подобия заметок он диктует показания арестованного, а того и в помине там не было.

Таким же образом составлялись им протоколы допроса арестованного Козиса, причём последний был избит до невозможности. Козис сам «раскрыл» 4 линии: «партизан», «генерацию» и др. Эти линии — результат жесточайшего избиения, и потому нет ничего удивительно, что Козис дал 4 организации, ибо при таких условиях от него можно было свободно получить 204 организации.

Таким же образом ШИРИНЫМ оформлялись протоколы допроса Сазонова и друг., и своему аппарату он дал установку писать протоколы в отсутствие арестованных.

Написанные следователями протоколы ШИРИН беспощадно корректировал. Мотивировал он это их политической неграмотностью, местечковым стилем и выражениями. В результате такой корректировки из протокола часть показаний выбрасывалась и вместо того дописывалось новое содержание.

Межрайонными оперследгруппами в УНКВД представлялись оперативные листы и списки. Здесь без всякой проверки приведённых в этих документах компрометирующих данных писались резолюции «Арестовать», и, когда КОРАБЛЁВ сдавал дела Управления, обнаружили около 100 дел, по которым не было видно оснований к аресту, и лишь потом в 4-м отделе нашли списки с резолюциями на них об аресте. Такая система неминуемо приводила к искривлениям, и впоследствии было установлено, что во многих случаях данные оперлистов не отвечали действительности.

Накануне 1-го мая из районов области привезли 100 арестованных. По установке не то Надеждина, не то ШИРИНА, а возможно, и КОРАБЛЁВА 2-м отделением, руководимым Данилейко, был сделан большой «проворот» этих арестованных: в комнату вызывали сразу несколько арестованных, к одному применяли физическое воздействие, остальные смотрели, и от них требовали показаний. Оговариваюсь, что об этом недопустимом методе допроса мне известно со слов других.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель МАЙСТРУК:

На заседании парткомитета однажды стоял вопрос о наложении на меня взыскания за несвоевременное исполнение одного запроса. ШИРИН тогда выступил и в противовес всем требовал вынесения мне выговора. На моих взаимоотношениях с ШИРИНЫМ это его выступление не отразилось.

Делом «Бунда» даже при Надеждине заправлял ШИРИН. Надеждин сам поручил ему это.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Майструк больше чем клевещет, и его показания я отрицаю.

Успенский на совещании не говорил, что я должен показать себя здесь, а только сказал, что мне известно, как работали в центральном аппарате.

Дело «Молодая генерация» было заведено не в 4-м отделе, а в 9-м.

Шварц был арестован на 5-6-й день после моего приезда в Винницу, так что к его аресту я не мог иметь отношение.

По второй группе «бундовцев» аресты были произведены без моего участия, и все постановления на это подписаны не мной, а Надеждиным.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель МАЙСТРУК:

Об угрозе ШИРИНА, что могу сесть в тюрьму за то, что не разворачиваю бундовского дела, я делился с Глусским после ухода ШИРИНА. Говорил об этом и ещё кому-то.

Дело «Молодая генерация» вёл не 9-й отдел, а 4-й, оно им разворачивалось, и им же были произведены все аресты.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Дело «Молодая генерация» велось в 9-м отделе, а у нас в отделе было дело просто о молодёжной организации — Кобылянский, Фукс, Юрьев.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель МАЙСТРУК:

Я об этом деле и говорю.

Практики составления протоколов допроса в отсутствие арестованных в 1-м отделении до приезда ШИРИНА не существовало. Не было её и после его отъезда.

Протокол допроса Юрьева я писал с его собственноручных показаний и в его же присутствии с уточнением ряда фактов.

Ещё до ареста Надеждина в июне месяце бундовским делом руководил ШИРИН, а после ареста Надеждина ШИРИН вообще руководил всем отделом до прибытия Пришивцына.

Упырь в течение месяца после его осуждения использовался для допроса по делам других арестованных, а относительно Козиса я в этой части ничего не знаю и не говорил о нём.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Показания Майструка сейчас разнятся от его же показаний на предварительном следствии. Там он говорил, что Козис тоже допрашивался продолжительное время после осуждения. Об угрозе по поводу бундовского дела Майструк на предварительном следствии показал, что я сделал её в присутствии Глусского. Сейчас же заявляет, что Глусскому он сказал об этом после моего ухода.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Показания Майструка тенденциозны, преувеличены.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель МАЙСТРУК:

К выводу о безосновательности ареста Калины я пришел после того, как Калина был оправдан по суду. До того такого мнения у меня не было, так как даже после того, как отпала конская чума, он продолжал утверждать, что является японским шпионом.

Безосновательным его арест считаю потому, что дело было построено исключительно на одних признаниях. О том, что эти признания вынуждены путём избиения Калины, заявил только на суде и потому в период следствия арест Калины неосновательным не считал.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Как здесь уже установлено, Калина был арестован по имевшимся на него агентурным материалам.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель МАЙСТРУК:

О групповом допросе и избиении арестованного, виденных в УНКВД Волошиным, последний мне рассказывал в мае месяце.

Для писания показаний Юрьева ко мне его привёл ШИРИН, и свои показания Юрьев закончил ещё в бытность ШИРИНА в Виннице.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

Групповые допросы были введены до меня, и по прибытию в Винницу я уже застал их.

К даче Юрьевым собственноручных показаний я отношения не имел, так как к тому времени из Винницы уже уехал.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель МАЙСТРУК:

Прокурор Другобицкий принимал живейшее участие в бундовском деле: производил передопросы, выступал в суде.

К части арестованных по бундовскому делу применялось физическое воздействие, и пример в этом давал ШИРИН.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Упырь находился в камере, и всё время с момента окончания его дела и до рассмотрения Военной коллегией с ним работали. Он использовался по обработке арестованных, в том числе и Вальховского, на дачу показаний.

Подсудимый ШИРИН пояснил:

Вальховский был осуждён до того, как Упырь сам сознался.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В связи с показаниями свидетеля Левинзона истребовать из 1[-го] спецотдела УНКВД архивно-следственные дела по обвинению Зелинского и Ролинской.

В 17.00 объявлен перерыв судебного заседания.

В 21.00 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил о прибытии вызванного согласно определению ВТ свидетеля КОЛЕСНИКОВА.

Свидетель КОЛЕСНИКОВ Иван Николаевич. быв[ший] сотрудник УНКВД по Винницкой обл[асти], после предупреждения его пред[седательствую]щим об ответственности за дачу суду ложных показаний на вопросы суда:

Я работал в отделе ЗАПУТРЯЕВА. Райзман к себе на допрос я не вызывал и не допрашивал.

Как-то, кажется, перед выходным днём с 11 на 12-е число, какого месяца не помню, когда мы работали до 6-ти часов утра, мне Агеев сказан, что из кабинета ЗАПУТРЯЕВА вынесли Райзман. Потом мне позвонил Токарев и предложил прийти дежурить при Райзман. Райзман лежала почти совершенно раздетой и находилась в тяжёлом состоянии: была избита, у неё были рвоты и испражнения. Кто её избил, не знаю. Дежурить при Райзман я начал с 6-ти часов утра. Беркута в то время был в отсутствии, а Шабунин и никто другой из работников интересоваться состоянием Райзман ко мне тогда не приходил.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ пояснил:

В свете других предъявленных мне обвинений эпизод с Райзман не является столь важным, чтобы был смысл скрывать факт её избиения, если бы это сделал я. Я заверяю, что до 8-го июля я Райзман совершенно не видел, и, как теперь вспомнил, в первых числах июня меня вообще не было в Виннице, так как я уезжал в Ленинград.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель КОЛЕСНИКОВ:

Кажется, позавчера я встретил Беркуту. Он мне сказал, что ЗАПУТРЯЕВ на суде даёт показания о том, что Райзман якобы избивал он, Беркута. Я напомнил Беркуте, что он в тот период в Виннице отсутствовал и рассказал об известном мне, т. е., о том, что показал сейчас.

На вопросы суда свидетель БЕРКУТА:

При встрече с Колесниковым я сказал ему, что ЗАПУТРЯЕВ отрицает свою причастность к избиению Райзман и всё пытается переложить на меня и Шабунина.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель КОЛЕСНИКОВ:

В беседе с Беркутой я не утверждал, что Райзман избивали ЗАПУТРЯЕВ и Токарев, а только высказал предположение, что они могли это сделать.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель МАЙСТРУК:

Групповых допросов я не проводил, и установок об этом КОРАБЛЁВ мне на давал.

На вопросы суда подсудимый ШИРИН:

Я также таких установок не получал, и когда приехал в Винницу, групповые допросы там уже практиковались.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Из первой группы арестованных по делу «Бунда» я лично допрашивал одного Шпиро. Допрос свёлся к получению мною от Шпиро заявления, на основании которого ШИРИН составил потом протокол допроса. Вообще же бундовским делом я интересовался, и после ареста второй группы участвовал в допросе этих арестованных, как, например, Уринцева (совместно с Железняком), Эпельбаума (совместно с Лаврентьевым), Когана (совместно с Фуксом).

Я не святой и допускаю, что мог один раз нанести удар, но я утверждаю, что избиения к этим арестованным я не применял, хотя они и писали жалобы на меня.

Признания «бундовцев» объясняются теми условиями, которые существовали тогда в УНКВД: общение в камерах с избитыми арестованными, крики избиваемых из «бойни» Редера. Однажды там был такой крик, что поднял на ноги всё Управление. Оказалось, что один арестованный, фамилии его не помню, не выдержав применённых к нему ШИРИНЫМ и Редером физических методов, поднялся и ударил ШИРИНА. После того этого арестованного избили так, что его пришлось отливать водой.

На Эпельбаума имелись данные об исключении его дважды из партии за обрезание ребёнку и за выезд за границу в поисках работы. Кроме того, были также агентурные материалы о том, что у себя на службе Эпельбаум высказывал антисоветские настроения.

(Оглаш[аются] л. д. 135, 142, т. 4 — показания Майструка).

Сейчас я считаю, что оснований к аресту Эпельбаума не было.

(Оглаш[аются] показания свидетеля Эпельбаума в судебном заседании).

Эти показания я отрицаю. Эпельбаума я не бил, а только настойчиво требовал от него признания.

Юрьева я также не бил. Обращался с ним очень вежливо, и ко мне он попал уже после того, как стал давать показания.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель МАИСТРУК:

Дело на заведующего сельхозотдела обкома Шевченко вёл я. Шевченко сидел с 1937 г. и дал показания о неправильных установках Юрьева по части посева гороха. Кроме него, такие же показания дал Набока.

Шварц Хаим дал признание ШИРИНУ, и аресты по второй группе «бундовцев» были произведены по требованию ШИРИНА.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Неправда. Шварц дал признание не мне, и к арестам второй группы «бундовцев» я никакого отношения не имел.

Свидетель МАЙСТРУК:

ШИРИН сейчас пытается показать, что будто бы я подготавливал материал на арест Юрьева, но я должен сказать, что из дел Шевченко и Набоки никакого разворота на Юрьева не делалось.

На вопросы суда свидетель МАИСТРУК:

С арестованными «бундовцами» работа продолжалась и по окончании следствия до самого выхода обвиняемых в суд. Так делалось с той целью, чтобы на суде они не отказались от своих показаний, и такая система практиковалась у нас в отношении всех дел, которые шли в суд. Делалось это по указанию КОРАБЛЁВА.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Я не хочу отрицать существования в то время системы такой подготовки обвиняемых перед судом. Кто дал такие указания по части «бундовцев», не помню, но во всяком случае вопрос этот был согласован со мной.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН пояснил:

Дело «бундовцев» возникло в апреле 1938 г., спустя несколько дней после моего приезда в Винницу. В то время об арестованном Шварце я не имел никакого представления, и первые показания он дал не мне, а Решетило. Тот принёс их Надеждину, и последний в моём присутствии вызвал Шварца, поговорил с ним часа 2, после чего предложил мне подробно допросить его. Я на протяжении нескольких часов беседовал со Шварцем, и он после этого стал писать показания. В этот период из Наркомата прибыла ориентировка о вскрытии «бундовского» подполья, и поскольку Шварц дал подробные показания, Наркомат придал этому делу большое значение и предложил развернуть операцию. По показаниям было арестовано несколько человек, я допросил 4-х, и они также дали признание.

Потом Шварц на допросе у Решетило назвал ему как участников организации 15-18 чел., и Надеждин сказал, что по этим показаниям будем производить операцию. Я возражал против ареста стольких людей, предлагал арестовать только одного-двух для проверки, но Надеждин доложил справки КОРАБЛЁВУ, и без моего участия аресты были произведены.

Следствие по этому делу вели Майструк, Глусский, а я никого из этой группы арестованных не допрашивал и делом не руководил. Моя вина лишь в том, что впоследствии по этому делу я подписал обвинительное заключение.

На вопросы суда свидетель ФУКС:

Долгое время вторая группа арестованных «бундовцев» не давала показаний. ШИРИН, по словам Майструка, ругал его за это, предлагал ускорить дело, и потому все обвиняемые в один вечер были вызваны следователями на допрос. Коган был вызван мною, и здесь мною совместно с Майструком к Когану были применены физические меры воздействия: он получил несколько пощечин.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Допускаю, что я мог ударить Когана по лицу, но не больше.

(Оглаш[ается] л. д. 93, т. 3 — показания Когана).

Эти показания Когана являются клеветой.

На вопросы суда свидетель ФУКС:

Коган в своих показаниях очень многое преувеличивает. Резиной его не били, да у нас её и не было. Снимать штаны ему не приказывали, ложиться и вставать не заставляли.

В 23.00 объявлен перерыв судебного заседания.

В 23.15 судебное заседание продолжается.

(В суд[ебном] заседании присутствует свидетель Юрьев).

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Во время перерыва я просмотрел архивно-следственное дело на Юрьева и обнаружил, что дата на его собственноручных показаниях (л. д. 274, т. 1 — дело Юрьева) подчищена. Сделано это умышленно, с тем, чтобы не дать мне возможности доказать, что эти показания были написаны после моего отъезда из Винницы.

Свидетелю Юрьеву предъявляются его собственноручные показания в деле.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Что было мною написано в этом месте, где видны следы подчистки, не помню. Вообще же свои собственноручные показания я подписал в ноябре или декабре месяце, перед судом, уже после составления по ним протоколов допроса. Писать я их начал 21 .[0]8.[19]38 г., а закончил спустя 5 дней. Писал их в комнате Федака, а не у Майструка.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Возможно, я ошибся, но мне помнится, что с Юрьевым я стал разговаривать после того, как он начал писать свои показания.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

К Майструку я попал в 12 часов ночи в день ареста, и он сразу предложил писать показания об участии в к-p организации. Я стал убеждать его и доказывать, что никогда к к-p организациям не принадлежал, рассказал свою автобиографию, но все мои доводы он адресовал «до лампочки» и «до с...».

Обращение со мной Майструка сильно разнилось от обращения ШИРИНА. Он не допускал того, что делал первый, но не обращал внимания ни на какие доводы и в ответ трехэтажно «обкладывал».

Когда вошел Пришивцын, Майструк отрекомендовал ему меня: «Это напарник Спивака». Пришивцын стал требовать признания, но я и ему ответил, что мне нечего писать. В это время из соседней комнаты раздались громкие крики избиваемого, и Пришивцын с Майструком стали говорить мне, что если я не буду давать показания, то и со мной получится то же. Продержав до 6-ти часов утра, отпустили в камеру. На следующую ночь Майструк вызвал снова, и повторилось то же, что и накануне. Тогда меня ещё не били. В следующий вызов вошёл Редер, напоминавший всем своим видом палача, и Пришивцын сказал, что если я не дам показаний Майструку, то он передаст меня Редеру. Последний заметил: «Да, я поговорю с ним не так и показания получу».

На следующий день меня повели уже к Глусскому, и «следствие» там продолжалось 10 суток. По тому времени обижаться на Глусского не могу. Он брал меня за шиворот, давал крепкие зуботычины, садил на край стула, бил головой об стенку, заставлял стоять, а когда я раза 3 падал в обморочном состоянии, он поднимал меня пинком ноги.

После Глусского попал к ШИРИНУ. Собственноручные показания я дал не Майструку, а ШИРИНУ.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Показания Юрьева подтверждаю. Мои показания о том, что ШИРИН привёл его ко мне для писания собственноручных показаний, ошибочны.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Потом к Майструку я попал уже в сентябре мес[яце], после того, как показания мною были закончены. Майструк мне заявил, что из моих показаний можно использовать одну-полторы странички, а остальное не годится, так как там нет «души и ног». Я ответил, что писать мне больше нечего, но он сказал: «Подумай, вечером я тебя вызову». Действительно, вечером вызвал и на мой отказ предупредил: «Ты хочешь ещё получить? Разве тебе мало дали?». После этого отпустил, и когда меня вели в камеру, я от вахтёров получил несколько таких ударов, что оказался на полу.

Потом Майструк вызвал меня ещё раз, и я ему дал дополнительные показания на 5 листах, а дней через 5-6 Глусский предложил мне подписать протокол уже на 22 листах. В этом протоколе действительно оказались уже и «душа», и «ноги», в связи с чем я не хотел его подписывать, но после 2-часовых требований Глусского и нескольких ударов, сопровождавшихся угрозами расстрела в подвале, подписал.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Протокол был составлен мною совместно с Юрьевым. Давать его Юрьеву для подписи я поручил Глусскому.

На вопросы суда свидетель ЮРЬЕВ:

Утверждаю, что протокол писался в моё отсутствие.

Перед судом меня несколько раз вызывал Решетило, туда заходил Глусский, и они прощупывали меня, как буду держать себя на суде. При этом говорили, что если буду держаться своих показаний, мне будет сохранена жизнь, и даже подсчитывали, сколько придётся быть в лагерях. Поверив в эту провокацию, я на суде всё подтвердил в надежде написать потом обо всём из лагерей. Подтвердили показания и остальные обвиняемые, за исключением Василенко, Кобылянского. Должен сказать, что на суд я шел с намерением отказаться от признания, так как из обвинительного заключения было известно, что Лунько себя виновным не признал, а первым должны были допрашивать меня. Однако на суде первым допросили Лунько, и неожиданно для меня он признал себя виновным. Это обстоятельство также повлияло на то, что и я признал себя виновным.

ВТ удостоверил, что в обвинительном заключении по делу Юрьева и др. первым значится Юрьев, но на суде сначала был допрошен Лунько, который предъявленное ему обвинение признал.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Никаких указаний вахтёрам применять физическое воздействие к Юрьеву я не давал.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ШИРИНА свидетель ЮРЬЕВ:

Однажды я так был избит в тюрподе, что, придя на допрос к Глусскому, вполне искренне заявил: «Стреляйте, что хотите делайте, но больше терпеть этого я не могу». Моё состояние тогда было таково, что я не мог говорить, и потому Глусский отправил меня обратно в камеру, а на следующий день Дьякова уволили.

Подсудимый ШИРИН:

Этот вахтёр был уволен по моему докладу Пришивцыну.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Мне известно, что дневной свет на садиста ШИРИНА не влиял, и он мог избивать арестованных днём.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Юрьев, по-моему, считает меня основным виновником своего ареста, почему и говорит неправду. Повторять её сейчас он вынужден по той причине, что так начал говорить ещё в 1939 г.

Я настойчиво и грубо требовал от него дать показания, но физического воздействия к нему я не применял.

На вопросы суда свидетель МАИСТРУК:

Членом партбюро УНКВД я являлся примерно с сентября 1938 г. На партийном собрании 26 декабря 1938 г. я присутствовал и о большей части искривлений, о которых сегодня показывал, говорил и там.

(Оглаш[аются] л. д. 193-195, т. 8 — выступление Майструка на партсобрании).

Возможно, отсутствие конкретности в этом моём выступлении объясняется тем, что тогда я ещё не продумал всего до конца.

О прокуратуре так говорил на партийном собрании в связи с тем, что в тот период она стояла в стороне от органов и своих задач не выполняла.

На вопросы ПОДСУДИМОГО КОРАБЛЁВА свидетель ЛЕВИНЗОН:

Рассмотрение тройкой за двое суток свыше 1 500 дел имело место в 1937 г., когда начальником УНКВД был Морозов.

На вопросы ПОДСУДИМОГО ЗАПУТРЯЕВА свидетель ЛЕВИНЗОН:

Спустя 2-3 дня после вынесения тройкой решения о Зелинском я лично по распоряжению ЗАПУТРЯЕВА вызвал Зелинского на допрос в 22-ю комнату.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Я лично дело на Зелинского не вёл. После вынесения тройкой решения о ВМН ЗАПУТРЯЕВ передал мне это дело и предложил доработать его по части получения от Зелинского показаний о шпионской деятельности. Дело я это получил без выписки из протокола заседания тройки.

В 00.20 объявлен перерыв судебного заседания.

[0]5.[05].[19]41 г. в 11.00 судебное заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Я вторично прошу истребовать и дать мне возможность ознакомиться с приказами центра по работе тройки.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Ходатайство подсудимого КОРАБЛЁВА об истребовании приказов по работе тройки для ознакомления его с ними удовлетворить.

(В судебное заседание приглашены свидетели ЭПЕЛЬБАУМ и УРИНЦЕВ).

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

В мае 1938 г., спустя несколько дней после моего ареста, накануне выходного дня, Майструк дал мне пачку листов бумаги, сунул в руку ручку и предложил писать показания. При этом сказал: «Крупным контрреволюционерам даем 100 листов, а тебе как меньшему — 50». От продолжительной стоянки я чувствовал себя плохо и потому попросил у него дать возможность мне отдохнуть. Майструк предложил написать предварительное обязательство, что буду давать показания. Я написал, что согласен дать показания по предъявленным мне статьям. Текст моего обязательства Майструку не понравился, он порвал его, ударил меня 2 раза по голове и щеке, затем приказал открыть рот и со словами: «Эх, ты, старая собака», плюнул мне в рот.

Кажется, 31 мая, во время очной ставки с Платинским я заявил, что у меня с Платинским личные счеты. После этого моего заявления Лаврентьев повёл меня к Майструку. Тот сказал, что подобные заявления мне не помогут, избил меня, и потом сам стал продолжать очную ставку. Протокол очной ставки писал Лаврентьев и по-моему настоянию занёс туда, что я с Платинским имею личные счеты. Но потом оказалось, что перед словом «имею» была вставлена вставка «не».

По распоряжению Майструка я был поставлен в кабинете Лаврентьева на одну ногу, и меня заставили смотреть вверх, для чего подпёрли подбородок линейкой. Когда заходил Майструк, я жаловался ему на издевательства в отношении меня, но он не обращал никакого внимания. В присутствии Майструка меня крутили по комнате, заставляли танцевать украинский гопак.

Майструка я знаю и опознать могу (указывает на свидетеля Майструка, сидящего в ряду допрошенных свидетелей).

В своих показаниях я ничего не преувеличил.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Эпельбаум говорит неправду. Его я не избивал, распоряжение ставить на стойку на одной ноге не давал. На стойке вообще он находился, так как такой режим был в отношении всех арестованных. Я заходил и требовал от него дачи показаний, но большего по отношению к нему не позволял ничего.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Я рассказал правду и ничего не преувеличил.

После освобождения я встретил как-то Лаврентьева и спросил его, почему так со мной поступали в период содержания под стражей. Он ответил: «Такая была ситуация».

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Я чистосердечно заявляю, что не бил Эпельбаума.

На вопросы суда свидетель ЛАВРЕНТЬЕВ:

Майструк часто заходил во время допроса Эпельбаума, но в моём присутствии ничего незаконного к Эпельбауму не применял. Он мог лишь обругать арестованного и настоятельно требовать от него показаний. Даже в камерах о Майструке отзывались как о культурном следователе, о чем мне рассказывал один арестованный при вызове его на допрос.

Эпельбаум мне как-то пожаловался только на одного Тищенко, об этом я доложил Глусскому, и последний сделал Тищенко строгое предупреждение.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Я ещё раз заявляю, что в моих показаниях нет клеветы. Они соответствуют действительности, и если на следствии ко мне не были бы применены такие издевательства, от меня не получили бы подписи на протоколе.

На вопросы суда свидетель УРИНЦЕВ:

Ко мне применяли физическое воздействие Железняк, Майструк и Нещадимов.

Не помню, какого числа, Майструк, узнав, что я не даю показания, сказал, что я являюсь участником организации, и предложил дать признание в этом. Я отрицал, и тогда он начал избивать меня. Я потерял сознание и пришёл в себя на полу весь мокрый от воды, которую лили на меня. Майструк и Железняк подвели меня к столу, дали ручку, чтобы подписать протокол, и меня снова избили до полусмерти.

Вторично Майструк зашёл, когда меня допрашивал Нещадимов, и спросил: «Ты пишешь? Помнишь меня, сегодня ночью я с тобой встречусь», но больше я его не видел.

Готовый протокол допроса и очной ставки мне потом дал на подпись Нещадимов.

Не утверждаю, что могу опознать Майструка, но попытаюсь. Вот он (указывает на свидетеля Майструка).

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Я ходил к Уринцеву на допрос, требовал, чтобы он дал признание, кто его завербовал в «Бунд», но не избивал.

Свидетель КОГАН Абрам Лейбович, 1893 г. рождения, рабочий, с 1932 г. состоял членом ВКП(б), исключён с связи с арестом, с 13.[0]8.[19]38 г. состоял под следствием по ст. ст. 54-10 и 54-11 [УК УССР], был осуждён к 15-ти годам лишения свободы, впоследствии Верховным судом дело прекращено, после предупреждения пред[седательствую]щим об ответственности за дачу суду ложных показаний по делу показал:

Меня арестовали 11 мая 1938 г. и на следующий день вызвали на допрос к Фуксу, который заявил мне, что я — враг народа. Вечером Фукс вызвал снова, требовал дать признания, что состою в контрреволюционной организации, и при этом несколько раз ударил линейкой по шее. Причастность к организации я отрицал. Потом к Фуксу вошел Майструк, и обратившись ко мне со словами: «Ну, что, Коган, скажешь или нет?», ударил по щеке так, что у меня выпали зубы. После того меня отвели в тюрьму, по дороге сопровождавший меня надзиратель Дьяков всё время умышленно наступал мне на ноги.

На второй или третий день я снова был вызван к Фуксу. В то время меня сильно томила жажда, и я попросил дать мне напиться. Фукс ответил: «Пожалуйста», позвонил куда-то, после чего пришел милиционер с бутылкой «Ситро», и они её сами распили, не дав мне ни капли. Потом туда вошли двое неизвестных мне работников в нетрезвом состоянии и избили меня так, что я ничего не помнил. Затем я был отправлен в тюрпод, где со мной проделывали то же, что и у Фукса.

От Фукса я был передан Нещадимову. Тот всё время бил меня по голове.

Накануне суда меня вызвали Фукс, Нещадимов и Решетило и говорили со мной, что я должен на суде подтвердить свои показания.

При рассмотрении дела в суде нам был назначен защитник Каминецкий. До суда он беседовал со мной, однако он тоже уговаривал дать те же показания, что и на предварительном следствии. Каминецкий на суде выступал по назначению, но, несмотря на это, взял деньги от наших родственников.

На вопросы суда свидетель КОГАН:

Майструк нанёс мне только один удар, но этот удар я чувствовал часа два, от него у меня вылетели все мои вставные зубы, и я его помню лучше всех.

Избивали меня также Фукс и Нещадимов.

На вопросы суда свидетель МАЙСТРУК:

Коган исключался из партии за несогласие с НЕПом.

В тот период каждый арестованный, попавший к следователю, рассматривался последним как враг. Поэтому я допускаю, что мог ударить Когана, но, конечно, не так, как он здесь показывает.

На вопросы суда свидетель КОГАН:

В 1922 г. я заболел и под влиянием этой болезни действительно написал, что не согласен с НЕПом. Об этом случае в своей жизни я никогда ни от кого не скрывал и потом вновь был принят в члены партии.

На вопросы свидетеля МАЙСТРУКА свидетель КОГАН:

На очной ставке со мной Шварц дал показания о том, что завербовал меня в организацию. Обстоятельства вербовки были явно неправдоподобны, так как, по словам Шварца, произошла эта вербовка на заседании правления Жилкоопа.

Свидетель МАЙСТРУК:

Показания Когана являются клеветой. Мне известно, и об этом имелись точные данные, что в период пребывания бывших обвиняемых по делу «Бунда» в лагерях туда к ним ездили их жёны, и проводилась соответствующая работа по отказу от показаний и оговору следствия.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В связи с показаниями свидетелей Эпельбаума, Когана и Уринцева вызвать в судебное заседание и допросить в качестве свидетелей адвоката Каминецкого и работника УНКВД Тищенко.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Во время перерыва я ознакомился с истребованными Военным трибуналом по моему ходатайству архивно-следственными делами, инкриминируемыми мне по обвинительному заключению.

Дополнительно прошу истребовать дела по обвинению Салямон и Кржевицкого и дать мне возможность ознакомиться с ними.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Ходатайство подсудимого КОРАБЛЁВА о предоставлении ему возможности ознакомиться с делами Салямон и Кржевицкого удовлетворить, для чего указанные дела истребовать из 1-го спецотдела УНКВД.

В 12.50 объявлен перерыв судебного заседания.

В 14.30 судебное заседание продолжается.

Свидетель КАМИНЕЦКИЙ Соломон Маркович. 1885 г. рождения, беспартийный, с 1923 г. работает адвокатом, несудимый, после предупреждения пред[седательствую]щим об ответственности за дачу ложных показаний на вопросы суда:

В Виннице по линии спецколлегии Облсуда было назначено к слушанию групповое дело на 15 чел. По предложению пред[седательствую]щего по делу Носкова для защиты этих обвиняемых областной коллегией адвокатов были выделены я и Ихман. Между собой мы договорились, что я буду защищать сознавшихся обвиняемых, а Ихман — несознавшихся. После ознакомления с делом я беседовал с обвиняемыми. Они на предварительном следствии дали признание не только следователям НКВД, но и прокурору Другобицкому, поэтому я спросил их, как они будут вести себя на суде. Со стороны отдельных моих подзащитных были глухие намёки на то, что дача ими признания объясняется тем, что «так нужно было», но всего они не договаривали и ничего определённого не сказали.

На судебном следствии обв[иняемый] Брускин отрицал своё участие в организации, но признавал, что в очередях проводил к-p разговоры, и только один обвиняемый вовсе отказался от своих прежних показаний, заявив, что его избивали. В ответ на это он получил от пред[седательствую]щего замечание: «Не клевещите на органы».

Свою защиту я строил исключительно в плане просьбы о снисхождении и потом, после суда, написал кассационные жалобы, основной упор которых также был смягчение приговора. Перед тем, как писать кас[сационные] жалобы, я беседовал со своими подзащитными, и с такой постановкой вопроса они согласились. Только один считал, что нужно просить не о смягчении приговора, а настаивать на отмене его, но, учитывая неоднократные их признания на предварительном следствии прокурору, я посоветовал и этому осуждённому просить о смягчении.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

Каминецкого я увидел в зале суда и на его расспросы сказал, что буду говорить суду правду, т. е. что меня избивали, и что только этим объясняются мои показания. Он мне стал советовать: «Не советую это делать, правда не поможет».

На суде Платинский отказался от своих показаний против меня, однако Каминецкий задал ему вопрос: «А, может не два года назад, а три или пять лет назад Вы проводили с ним к-p разговоры?».

На суде я рассказал всю правду, указал даже о том, что ещё во время предварительного следствия заявил жалобу прокурору Другобицкому об избиении меня.

После суда Каминецкий сказал, что кассационную жалобу писать не будет, а может написать лишь просьбу о помиловании. Я от этого отказался и на листке бумаги сам написал кассацию.

На вопросы суда свидетель КАМИНЕЦКИЙ:

Показания Эпельбаума я отрицаю.

Кас[сационную] жалобу я, как защитник, написал в отношении всех своих подзащитных.

На суде я выступал по назначению, но родственники обвиняемых независимо от этого обратились в консультацию с просьбой о выделении защитника и внесли туда деньги. Потом в коллегию поступили заявления с требованием вернуть деньги на том основании, что адвокат якобы плохо защищал обвиняемых. Я объяснил, что защищал, как умел.

На вопросы суда свидетель УРИНЦЕВ:

Я Каминецкому заявил, что всё в отношении меня — неправда, и что показания у меня взяты под палкой. Он мне сказал: «Не советую этого говорить», и на суде меня не защищал.

После суда Каминецкий убеждал меня, что кассация не поможет, и что следует писать только просьбу о помиловании.

После освобождения я зашёл в консультацию и высказал своё возмущение поведением Каминецкого на суде. Назвал его подлым человеком, и на это он ничего не мог ответить, а только опустил голову.

На вопросы суда свидетель КАМИНЕЦКИЙ:

Прямого заявления о том, что показания вынуждены, мне никто из обвиняемых не делал.

На вопросы суда свидетель КОГАН:

С Каминецким я был хорошо знаком ещё до суда, но теперь в связи с его поведением на суде я с ним даже не здороваюсь.

Перед заседанием суда я рассказал Каминецкому, что меня били на следствии, и что только этим объясняется моё ложное признание. В ответ Каминецкий сказал: «Что говорил на следствии, то говори и на суде».

Больше вопросов к свидетелю Каминецкому не имеется, и последний от дальнейшего присутствия в судебном] заседании освобождён.

Свидетель ТИШЕНКО Дмитрий Сильвестрович. 1918 г. рождения, оперуполномоченный УНКВД, сержант госбезопасности, в органах НКВД работает с марта мес[яца] 1938 г., член ВЛКСМ, несудимый, будучи предупреждён за дачу суду ложных показаний, по делу показал:

Самостоятельно дел я не вёл, но в допросах арестованных участвовал вместе с Лаврентьевым.

Из присутствующих здесь свидетелей — быв[ших] подследственных — знаю только Эпельбаума.

Незаконные действия при допросе к нему не применялись, за исключением того, что он много стоял.

На вопросы суда свидетель ЭПЕЛЬБАУМ:

У меня к ТИЩЕНКО такие претензии.

1. Он поставил меня на одну ногу и всё это время заставлял меня смотреть вверх.
2. Когда я попросил у него закурить, он вынул изо рта горящую папиросу и погасил её о мою щеку.
3. Бил меня ключами по голове.
4. Когда меня заставляли танцевать, принимал в этом участие.

На вопросы суда свидетель ТИШЕНКО:

Отрицаю, не было этого.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Учитывая, что из показаний уже допрошенных свидетелей вопросы, связанные с инкриминируемой обвиняемым преступной деятельностью ясны, от допроса Пришивцына в качестве свидетеля по данному делу, ввиду явного уклонения его от явки на суд, отказаться.

Военный трибунал удалился для совещания по вопросу о дальнейшем ведении судебного следствия, после чего пред[седательствую]щий огласил определения о возбуждении уголовного преследования против быв[ших] работников УНКВД МАЙСТРУКА В.Ф., ДАНИЛЕЙКО Г.П., ПРИШИВЦЫНА А.Я., БУТЕНКО Н.С., ДЬЯКОВА и БАБИЙКО (определения прилагаются).

В соответствии с вынесенным ВТ определением присутствующие в зале судебного заседания МАЙСТРУК и ДАНИЛЕЙКО взяты под стражу.

Больше вопросов к свидетелям Эпельбауму, Уринцеву и Когану не имеется, и с согласия подсудимых названные свидетели от дальнейшего присутствия в судебном] заседании освобождены.

На вопросы суда свГидетель1 ЛЕВИНЗОН:

Во время перерыва я просмотрел дело Зелинского. Оно, конечно, недоделано, потому ЗАПУТРЯЕВ и предложил мне допросить Зелинского по японскому шпионажу.

Свидетель ТАТАРЧУК:

Увидев дело Зелинского при просмотре его Левинзоном, я вспомнил, что я сам имел к нему некоторое отношение. Обстоятельства, при которых это дело попало ко мне, восстановить в памяти не могу, но помню, что Зелинского я допрашивал. На допросе Зелинский мне не говорил, что является участником к-р организации, а показал только, что знал о существовании такой организации со слов Геллермана. Проверки показаний Зелинского я лично не проводил, так как после этого дело от меня забрали. Я считаю, что очная ставка между Зелинским и Геллерманом была необходима, но её не провели по той причине, что Геллермана не нашли.

Подсудимому ЗАПУТРЯЕВУ предъявлены дела Зелинского и Ролинской для ознакомления.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Левинзон показал, что дело Зелинского на тройке докладывал я, но, как правило, у нас докладчиком по делу являлся работник, подписывавший обвинительное заключение. В данном случае обвинительное заключение подписано Ре- дером, а, значит, он и докладывал дело. Я вообще ни разу и ни одного дела на тройке не докладывал.

Из дела также видно, что Зелинский был арестован до моего приезда в Винницу, и последние протоколы его допроса произведены в первые дни моего пребывания в Виннице. Обвинительное заключение по делу полностью соответствует имеющимся в нём материалам, и ни одной моей подписи в этом деле нет, о нём я совершенно не знал и никакого отношения к нему не имел, за исключением того, что оно делалось в моём отделе.

Почему Левинзон вменяет мне в вину это дело, мне совершенно непонятно.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Я не говорил, что лично ЗАПУТРЯЕВ докладывал дело Зелинского на тройке, а сказал, что получил его от него для доработки.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Какой же смысл было дорабатывать это дело, если обвиняемый по делу Зелинский тройкой уже был осуждён. Ведь обвинительное заключение осталось бы старое, его бы не переделывали.

Ролинская была арестована Токаревым и Злобиным, а потом сам же Левинзон перепредъявлял ей обвинение. Подписанное мною обвинительное заключение по делу составлено в полном соответствии с имеющимися в деле материалами. Опись находящихся в деле бумаг составлена Левинзоном, а это значит, что после него никакие другие документы к делу не приобщались. Как же в таком случае он говорит, что после того, как дело им было закончено, Ролинскую продолжали ещё допрашивать.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

Дело Ролинской вёл я и я же его закончил. Имевшееся в деле обвинительное заключение было за моей подписью, и в таком виде дело направили для рассмотрения в особом порядке.

Сейчас в деле находится совершенно другое обвинительное заключение, а также и протоколы, которых я не видел.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Как же это могут быть другие протоколы, если они значатся в описи, написанной лично Левинзоном.

Пред[седательствую]щий предъявил свидетелю Левинзону дело Ролинской.

На вопросы суда свидетель ЛЕВИНЗОН:

По части протоколов допроса я, может быть, и ошибся, но относительно обвинительного заключения утверждаю, что оно другое, так как при сдаче мною дела в 1-й спецотдел обвинительное заключение в деле было за моей подписью.

Также утверждаю, что после окончания мною дела я видел, как Ролинскую допрашивали, однако протокола этого допроса в деле нет.

Свидетель ПЕРЕПЕЛЯК:

Я хочу дать следующую справку. Дело Ролинской сначала направлялось в Москву и в соответствии с этим обвинительное заключение по делу имело соответствующую концовку. Из Москвы это дело было возвращено, и потом его направили на тройку, в связи с чем нужно было переделать концовку обвинительного заключения. Обычно в таких случаях у нас перепечатывался последний лист обвинительного заключения. Возможно, в деле Ролинской получилось то же.

Военный Трибунал удостоверил что:

1. По делу Зелинского обвинительное заключение подписано за ЗАПУТРЯЕВА Артемчуком, и в деле нет ни одного документа за подписью ЗАПУТРЯЕВА.

Обвинительное заключение состоит из двух листов, из которых второй (концовка) напечатан другим шрифтом.

2. По делу Ролинской обвинительное заключение подписано Мартынюком, ЗАПУТРЯЕВЫМ и Пришивцыным. Никаких протоколов о передопросе Ролинской по линии шпионажа в деле не имеется.

В 17.30 объявлен перерыв суд[ебного] заседания.

В 21.00 судебное заседание продолжается.

Подсудимому КОРАБЛЁВУ предъявлены истребованные из УНКВД согласно определению ВТ приказы по тройке.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Я просил достать эти приказы для того, чтобы вновь ознакомиться с ними самому, а также с тем, чтобы доказать, что на них имеются расписки Тернивского в ознакомлении с ними. Оказывается, что ничьих расписок на приказе 00606 и 189 не имеется. Но я заверяю, что Тернивский с приказами по тройке знакомился, иначе тройка не могла бы работать.

Рассмотрение тройкой дел, ныне инкриминируемых мне как ей неподсудных, я считал правильным, так как ни одного врача или профессора в числе осуждённых нет.

Что касается сотрудников, то рассмотрение тройкой таких дел, как я убедился после ознакомления с приказами по тройке, является неправильным. Чем объяснить, что эти дела прошли по тройке, не знаю. Возможно, произошло это по той причине, что они были рассмотрены до получения циркуляра, запрещавшего это делать, а циркуляр № 189, как это видно по отметкам на нём, поступил в УНКВД 26.[0]9.[19]38 г.

ВТ удостоверил, что, как видно из списков на л. д. 142-149, т. 5, осуждение тройкой сотрудников УНКВД производилось и после 26 сентября, а именно 28.[0]9, 2.Х, 7.Х, и что с 27.[0]9.[1938 г.] тройкой осуждено также свыше 20 чел. военнослужащих и специалистов высокой квалификации.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Успенский мне не давал указаний, что сотрудники НКВД, к моменту их ареста уволенные из органов, подсудны тройке.

Признаю, что по части рассмотрения на тройке дел сотрудников я, безусловно, виноват.

Специалистов по точному смыслу приказа по тройке прошло человека 3. Агрономов мы не считали специалистами высокой квалификации, и если это неправильно, значит, мы недопонимали приказа.

ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН по делу пояснил:

Я был арестован 18 декабря 1940 г. После ареста меня пять раз допросили, потом 3 января я заболел, и дело обо мне было приостановлено. По возвращении моём из больницы я был допрошен только один раз следователем Пузановым по вопросу нарушения финансово-сметной дисциплины, после чего мне объявили, что следствие закончено.

Я не собираюсь говорить, что я не виновен. У меня большая вина, но нужно разобраться конкретно, в чём я виноват. В связи с этим я на предварительном следствии просил допросить Другобицкого, Решетило и Глусского, однако этого не сделали, и поэтому дело осталось не полностью расследованным.

Условия судебного следствия иные, чем предварительного. В нём не предоставляется возможности всё вспомнить, поэтому я вторично прошу дело в отношении меня отложить и возвратить к доследованию.

В Виннице я работал всего 4 ¹/₂ месяца и по приезде сюда уже застал массовую операцию. К ней я отношения не имел и ею не руководил, так как в самый разгар этой операции — апрель и май мес[яцы] — я сидел по поручению КОРАБЛЁВА на составлении информационных документов.

Приехав в Винницу, я оказался в обстановке, когда гнали лишь количество и, естественно, в какое качество оно переходило. Я не мог сказать, что находился на другой планете и не видел, что творилось. Нет, я заходил к следователям, спрашивал у арестованного, за что он арестован, и, если убеждался, что арест необоснован, принимал, как здесь уже говорил Сойфер, меры к освобождению этого человека.

Мне инкриминируется представление трёх оперлистов на арест. Моя вина здесь в том, что, доверившись Данилейко, я подписал эти оперлисты, но нужно учесть, что санкции на арест давал не я, а Бутенко.

По второму эпизоду мне инкриминируется 2 списка на 287 чел., но один из них ко мне совершенно не относится. По второму я действительно начал намечать лиц к аресту, но не закончил, так как его взял у меня Пришивцын и окончательно прокорректировал лично. А вообще, мне кажется, что эти списки даже не были реализованы.

Мне инкриминируются массовые необоснованные аресты, но, если проверить материалы, то станет очевидным, что эти аресты массовыми и необоснованными не были. Я многих отводил, а те санкции, которые дал, были в условиях того момента обоснованны и правильны.

К организации групповых допросов я отношения не имел. Они были введены до меня, но я, будучи свидетелем их, просто недооценил этого положения. По- моему, о групповых допросах не мог не знать и прокурор Другобицкий, так как они были очевидны для всех.

Надеждин наяву видел себя заместителем нач[альника] УНКВД, но КОРАБЛЁВ на него нажимал. Неоднократно Надеждин приходил и говорил, что КОРАБЛЁВ упрекает его в том, что мало даём сознаний, и потому, в свою очередь, нажимал в этой части на Данилейко, и тот стал их давать. А, как уже здесь установлено, отделение Данилейко являлось автономным.

Физическое воздействие к арестованным в тот период допускалось. Я сам, когда видел, что обвиняемый — враг, докладывал Надеждину, и тот давал санкцию на применение этого воздействия.

Дело «Бунда» имеет 2 части. Я имел отношение только к первой. Там были верные арестованные, с ними продолжали ещё работать после моего отъезда. Этим делом крепко интересовался Киев.

Против ареста низовки (вторая группа «Бунда») я не возражал, но говорил Надеждину, что не обязательно арестовывать всех, а достаточно одного-двух. Ни одной справки на арест по второй группе я не подписал и ни одного арестованного из этой группы не допрашивал. Моё несчастье только в том, что я подписал обвинительное заключение по их делу, и это явилось юридическим участием.

Свид[етель] Юрьев и некоторые другие представляли меня здесь как врождённого садиста. С моей стороны действительно были случаи применения физического воздействия к арестованным, но лишь тогда, когда я был убеждён, что передо мной враг. Однако, если я видел, что люди переходят границу, сам принимал меры к прекращению ими этого.

Моя вина в деле Юрьева большая, так как обманулся в материалах на него, но клянусь своими двумя детьми, которых очень люблю, что я Юрьева не трогал. Говорит он против меня сейчас по той причине, что, будучи смертником и спасая свою жизнь, начал так говорить ещё в 1939 г. и теперь не продолжать неудобно. Показания от него я не получил и дело оформлял не я, а Пришивцын в моё отсутствие.

Дело «Молодая генерация» было заведено в 9-м отделе, а не в 4-м, и к этому делу я руки не приложил.

Прокурором здесь был Другобицкий. Он часто вместе со мной допрашивал арестованных, совместно подписывал протоколы допросов, которые печатались после согласования черновиков с арестованными. Участвовал он и в деле «Бунда» — первой группы. По этому делу я советовался с ним, ему были известны условия следствия по делу.

Составление протоколов допроса по заметкам в отсутствие арестованного и корректировка их в то время были общим явлением, и меня ещё в Наркомате учили, что именно так нужно писать протоколы. Я признаю, что делал это, но моя корректировка существа никогда не меняла. Да, и мои протоколы, как, например, протокол допроса Козиса, тоже корректировались КОРАБЛЁВЫМ, и в этом случае они им заострялись в том смысле, что более отъявленным делалось политлицо обвиняемого.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

От дела «Бунда» — второй группы я отошел, самоустранился, так как был занят другой работой.

С арестом Надеждина до приезда Пришивцына я оставался руководителем отдела, но и в тот период этим делом не интересовался, хотя знал, что обвиняемых допрашивают.

Восстановить в памяти, какие материалы были на Козиса, я сейчас не могу.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

1. В связи с заявлением подсудимого ШИРИНА о том, что оперлисты на л. д. 3445, приложение 12 реализованы не были, запросить по этому поводу 1-й спецотдел УНКВД.
2. В связи с показаниями подсудимого ЗАПУТРЯЕВА по делу Райзман затребовать из УНКВД справку о дате выезда ЗАПУТРЯЕВА в Ленинград в июне 1938 г.

В [0]0.15 объявлен перерыв судебного заседания.

6.[0]5. в 11.00 судебное заседание продолжается.

Пред[седательствую]щий объявил, что согласно полученным из 1-го спецотдела УНКВД справкам ряд лиц из намеченных к аресту по оперлисту (л. д. 3445, приложение 12) были осуждены в апреле, а список этот утверждён в июле 1938 г.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Этот список был представлен в июле мес[яце], когда массовых арестов уже не было, и потому, по-моему, он и мог быть не реализован. Окончательно его корректировал Пришивцын, а не я.

Я мог приложить руку к арестованным по массовой операции, мог сделать это и по отношению к Козису, но не в то время, как показал Лаврентьев.

В обвинительное заключение вошёл как отдельный пункт обвинения акт о нарушении мной финансово-сметной дисциплины, но этот акт был составлен без меня, что является неправильным, так как я мог дать по нему подробное объяснение.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ по делу показал:

До Украины на руководящей работе я не был и выше должности начальника отделения не поднимался.

От назначения на Украину я отказывался, но мне заявили, что это назначение уже утверждено ЦК партии, и потому пришлось подчиниться. По пути к месту нового назначения я был на приёме у быв[шего] наркома Ежова и ему также заявил, что не чувствую себя способным справиться с такой большой работой. Ежов меня ориентировал, что в результате вражеской работы Любченко, Балицкого и др. врагов гуляют целые армии украинских националистов и польских шпионов, и дал установку: «Езжайте и выкорчёвывайте их». То же мне сказал и его заместитель Фриновский, и эти установки я воспринял как установки ЦК. Аналогичные установки, но в более развёрнутом виде, дал мне Успенский, и все поступавшие в то время из центра директивы сводились к одному: «Сажай и сажай».

Вскоре по приезде в Винницу я был вызван на совещание в Киев. Там демонстрировалась широкая схема вскрытия польских формирований и была дана установка развернуть этот участок работы. На втором совещании в конце апреля [1938 г.] Успенский информировал, что делал доклад в ЦК ВКП(б) и что работа органов на Украине якобы получила там одобрение. Присутствовал на 14-м съезде партии. Там также было сказано, что работа на Украине по разгрому врагов по существу только начинается. В период чехословацких событий звонит Успенский и спрашивает, сколько арестованных. Я назвал цифру, но он обругал меня и заявил: «Почему так мало? Вы что, на ту сторону работаете?». Эти установки для меня были обязательны, я принимал их как должное, тем более, что с условиями Украины не был знаком. В соответствии с поступившими директивами давал установки, но требовал вскрывать истинные формирования, а не фальсифицированные.

Мне инкриминируется дело чехов. К аресту этих лиц я отношения не имел и постановления утверждал не я, а Бутенко. Дело это возникло как о чешской группе, занимавшейся сбором шпионских сведений в пользу чешской разведки. Об этом мы поставили в известность Наркомат, и оттуда нам указали, что нужно проверить, не немецкий ли здесь шпионаж. Когда ЗАПУТРЯЕВ доложил мне об этом, я допросил Вашировского, и тот подтвердил свои предыдущие показания с тем только изменением, что назвал себя агентом не чешской, а немецкой разведки. В связи с этим я дал указание передопросить остальных обвиняемых, и они дали такие же показания, о чём тогда же было донесено в Наркомат. Я просил следствие установить этот факт. Для этого требовалось достать только копию этого моего донесения в Наркомат, и меня бы не обвиняли в том, в чём я не виновен. Я допускаю, что это дело могло быть доложено на тройке Мартынюком и снято как оформленное не в соответствии с показаниями основных арестованных, а отнюдь не в связи с чехословацкими событиями. Дело это не сфальсифицировано. На предварительном следствии Кобяков сумел меня уговорить, что там не было материалов, но сейчас, после ознакомления с делом и после того, что потом лично видел у Кобякова 6 меморандумов по делу, я так уже не считаю.

По делу «бессарабцев» я подписал постановление на арест только в отношении 2-х чел., остальные же обвиняемые были арестованы Бутенко в Могилёв-Подольске. Судя по имеющимся в деле следственным материалам, я не могу считать это дело сфальсифицированным, и потому обвинение в этом категорически отрицаю.

По молодёжному делу я утвердил 8 постановлений, Бутенко — 4. Подписывая постановления, я руководствовался имевшимися показаниями. На Юрьева их имеется 6 (от 5 чел.), в том числе и из Каменец-Подольска. Коль сейчас выяснилось, что дело оказалось «липовым», считать себя невиновным не могу, однако в то время даже не думал, что показания не соответствуют действительности.

Как возникло дело «сахарников» и я ли утверждал постановления на арест, не помню. Заканчивалось это дело в 1939 г. уже после постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г., и потому если бы я знал, что там не всё чисто, то зачем же было передавать дело в таком виде в гласный суд?

Дело партизан, насколько помню, было небольшое — на 5-6 чел. Оно возникло по показаниям (их мог дать и Козис) после получения ориентировки Наркомата о вскрытии а[нти]с[оветских] формирований среди бывших красных партизан и после предложения приступить к проверке, нет ли таких формирований в Винницкой обл.

По делу «Бунда» 13 постановлений на арест подписал Надеждин, а 3 — ШИРИН. Утвердил эти постановления я на том основании, что, докладывая мне материалы, Надеждин говорил, что дело верное, и что им уже заинтересовался Киев. Я не помню, чтобы лично передопрашивал кого-либо из арестованных по этому делу, но многие из них допрашивались прокурором Другобицким, и потому в дело я верил ещё больше, и никаких сомнений оно у меня не вызывало. Мне кажется, что бывшие обвиняемые по этому делу сейчас очень многое преувеличивают, ведь дело готовилось на гласный суд, и я не верю в связи с этим, чтобы обвиняемых так сильно избивали. Поскольку дело оказалось несостоятельным, я не могу снять с себя ответственность за него, но искренне заявляю, что в тот период в дело верил.

Мне инкриминируется неправильное рассмотрение на тройке дела Кржевицкого. Кржевицкий неправильно именуется сотрудником НКВД, так как фактически работал в палате мер и весов. В деле имеется постановление областной прокуратуры от 1940 г. о том, что оно тройкой рассмотрено правильно, и я не понимаю, почему же сейчас его инкриминируют мне.

(Оглаш[аются] показания из дела Кржевицкого).

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Областная прокуратура эти показания имела в своём распоряжении и всё же пришла к выводу о правильности осуждения Кржевицкого.

В 11.40 объявлен перерыв судебного заседания.

В 11.50 судебное заседание продолжается.

ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ продолжает объяснения по делу:

Мне вменяется в вину неправильное осуждение по тройке Салямон. Она — полька. Муж её репрессирован. На допросе 15 мая Салямон дала показания, что является польской шпионкой с 1934 г. и членом ПОВ с 1937 г. Эти показания она подтверждала и в последующем. Допрошенный в качестве свидетеля Уральцев, впоследствии осуждённый Верховным судом, также подтвердил, что она им завербована. По тому времени этих материалов для осуждения Салямон было вполне достаточно, и я считаю, что дело её тройкой рассмотрено правильно.

В деле «Бунда» руководящую роль играл Надеждин, а молодёжным делом руководил Пришивцын.

К аресту Юрьева я подходил очень осторожно, и об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что постановление на арест подписано не мною, а Бутенко, которому, возможно, это постановление просто подсунули.

Оперативные листы были введены не мною, а существовали задолго до моего приезда в Винницу. На предварительном следствии я показал, что санкции на арест по этим листам в основном давал я. Но сейчас из ознакомления с материалами дела устанавливается, что в действительности моя роль в массовых операциях по оперлистам была очень незначительной. Аресты по этим листам намечались начальниками отделов и в своём большинстве утверждались Бутенко. Полностью по этому пункту обвинения вину с себя не снимаю, так как, зная об этой системе арестов, не отменил её, а продолжал её и, подписывая документы на арест, не проверял материалы, послужившие основанием к составлению этих документов.

В приложении № 12 имеется 2 утверждённых мною оперлиста на 287 чел. Приведённые в этих листах компрометирующие материалы по тому времени представлялись убедительными, за исключением, может быть, только 7-ми чел.

В деле я не нашел ни одного оперативного листа, постановления или справки на арест по быв[шим] красным партизанам, которые были бы утверждены мной. Почему же этот пункт обвинения инкриминируется мне? Я его не признаю.

Меня обвиняют в ведении метода групповых допросов. На каком основании делается это, так как ведь ни один свидетель, кроме Данилейко, не показал, что этот метод был введён мною. Наоборот, все свидетели подтвердили, что на оперативных совещаниях я запрещал применение к арестованным физического воздействия, предупреждал против этого. Я разрешил не групповые допросы, а допросы в одной комнате двумя-тремя следователями, каждым своего подследственного. Моя вина здесь в том, что я не сумел вскрыть извращения этого моего указания в 4-м отделе Надеждиным, Редером и Данилейко.

Никогда ни один из сотрудников не высказывал мне сомнение в правдивости того или иного следственного документа, а я не допускал мысли, что они могли быть сфабрикованы или «выбиты». Поэтому признать себя виновным в фальсификации дел или в способствовании этому не могу. Однако, поскольку ряд наших дел судом были прекращены как несостоятельные, я, как начальник органа, несу ответственность, но прошу мне верить, что в то время в эти дела я верил.

О допросе осуждённых к ВМН. По приезде в Винницу ко мне пришел начальник отдела Толчинский с рапортом, в котором он просил дать ему осуждённого к ВМН для учинения очных ставок с лицами, арестованными по его показаниям. С этим фактом я столкнулся впервые и потому не знал, допустимы ли допросы после вынесения приговора, но думал, что раз такая практика существовала до меня, значит, имелось соответствующее разрешение, и потому, в свою очередь, разрешил. Однако у меня всё же остались сомнения и потому я позвонил потом Успенскому и спросил его, допустим ли такой порядок. Успенский ответил, что начальник Управления вправе давать такое разрешение, если это необходимо по делам. В то время Успенский для меня являлся наркомом, его указания были для меня обязательными, но всё же и своей вины по этому пункту обвинения я с себя не снимаю, прошу только учесть, что разрешение допрашивать арестованных после вынесения в отношении их приговора о ВМН я давал только в первые месяцы своей работы, когда как начальник УНКВД был неопытный.

Меня обвиняют в рассмотрении по тройке неподсудных ей дел. Всего таких дел на военнослужащих и специалистов рассмотрено 45, а на сотрудников — 21. Рассматривая на тройке эти дела, я считал, что поступаю правильно, так как до того они направлялись на альбомы. Ознакомившись здесь с приказами по тройке, я признаю себя виновным, что вразрез с этими приказами мною рассмотрены 4 дела на военнослужащих и специалистов (капитан РККА, 2 инженера и 1 врач) и 15 дел на сотрудников НКВД, так как остальные дела на сотрудников были рассмотрены до получения приказа НКВД СССР, запрещавшего их рассмотрение. Агрономов я считаю подсудными тройке, да и до того они также шли в Москву по альбомным операциям.

В чем ещё я действительно виновен? В том что:

1. Подписывая постановления на арест, особенно по спискам, не проверял материалы, послужившие основанием составления этих списков, а также не проверял показания, когда аресты производились по ним. В известной мере объясняется это тем, что все документы на арест обязательно утверждались прокурором, который проверял их.

2. Совершенно недостаточно осуществлял повседневный контроль за аппаратом и потому не вскрыл допускавшиеся там искривления. Это объясняется моей перезагруженностью по работе и доверием к аппарату.
3. Не перепроверял показания арестованных.
4. Не отменил практику корректировки протоколов и составления их по заметкам. Но это было введено не мною, а Москвой.
5. В отдельных случаях по ходатайству начальников отделов разрешал применение к арестованным физических методов воздействия. Таких фактов было немного, и на это было указание Успенского.

Мне мало веры как обвиняемому, но я рассказываю исключительно правду.

До Винницы о работе тройки я не имел представления и в ней никогда не участвовал. Для устранения возможных в этой части ошибок я ввёл обязательное зачитывание докладчиком показаний обвиняемых, если они сознавались, а в случае отрицания обвинения зачитывались показания свидетелей. К рассматриваемым делам тройка не подходила формально, о чём свидетельствуют факты возвращения дел к доследованию. Тернивский здесь говорил, что иногда на заседания тройки вызывались обвиняемые, но я лично этого не помню, да и не думаю, чтобы так делалось.

Я во многом виновен, но прошу учесть обстановку, в которой приходилось тогда работать. Я был убеждён, что делаю серьёзное партийное дело, и никаких сомнений у меня не возникало.

С целью предотвращения искривлений в аппарате я неоднократно просил прокуроров почаще бывать у нас при допросах арестованных. Когда мне становились известны факты искривления социалистической законности, я предлагал производить расследование и требовал предания виновных суду, что подтвердят истребованные Военным трибуналом по моему ходатайству документы по этой части.

После постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г. мною были проведены широкие кустовые оперсовещания по ознакомлению с этим постановлением, с обсуждением на этих совещаниях известных нам фактов искривлений. В декабре мес[яце] по моей инициативе было созвано общее закрытое партийное собрание в присутствии секретаря обкома партии с тем, чтобы ещё раз заострить внимание аппарата, и чтобы сотрудники изложили известные им факты искривлений. Мой доклад на этом собрании был вполне объективным.

По сдаче дел в УНКВД я пытался покончить жизнь самоубийством. Перед этим, не думая, что останусь жить, писал письмо в ЦК и указал там исключительно правду. Недопонимая тогда постановления ЦК и СНК от 17.ХI.[19]38 г., я считал себя неправильно снятым, считал, считаю это и сейчас, что сознательно в безобразиях по УНКВД не виновен. Неужели же я всё время лгал?

Следствие ко мне подходило тенденциозно, тщательно отметало всякую возможность проверки, которую я предлагал. Разве нельзя было уже тогда установить мою невиновность по части групповых допросов? Меня обвиняли по ряду конкретных дел, а между тем ни одного дела мне для ознакомления тогда не дали, несмотря на мои просьбы. Ведь по делу чехов тоже можно было ещё тогда установить, что уже в июне мес[яце] имелись показания о связи обвиняемых по этому делу с германской разведкой.

Павлюк умер 25 марта 1938 г., а Управление мною было принято 19 марта, и, таким образом, приписывать его смерть мне нельзя.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Насколько припоминаю, Павлюка допрашивал Данилейко. Смерть Павлюка меня встревожила, я на оперативном совещании спрашивал Данилейко, не применял ли он к Павлюку физического воздействия, но Данилейко отрицал. Всё же я дал указание Надеждину расследовать этот факт, но моя вина, что не проверил, как это было выполнено.

В основном имевшие место в УНКВД извращения относятся, судя по показаниям свидетелей, к 4-му отделу и отделению Данилейко. О других отделах они не говорят, а это значит, что я не давал незаконных установок, иначе извращения имелись бы и в других отделах.

К делу приложен список арестованных, умерших в тюрьме. В 1938 г. таких умерших было 30 ч[еловек]. Учитывая, что за тот год через тюрьму прошло свыше 6000 арестованных, смертность составляет сотые доли. Этим я не устанавливаю нормы смертности, но нельзя и считать, что эта смертность является результатом избиения арестованных, так как таких данных нет. О числе умерших арестованных в тюрьме мне стало известно только на следствии, так как до того никто об этом не докладывал. Сам в тюрьме в порядке проверки её состояния я ни разу не был. В этом, безусловно, моя вина, но здесь нужно учесть мою загруженность по работе, и кроме того, тюрьма тогда находилась в ведении моего помощника Бутенко.

Показания свидетелей сгущены. Ведь давались же на предварительном следствии Теушем показания, что за одно заседание мною было рассмотрено 1000 дел. Я не обвиняю свидетелей-сотрудников в том, что они умышленно это делали, но за 3 года впечатления у них округлились. Основания к этой округлённости, конечно, имеются, ибо, как установлено здесь в суде, безобразия в УНКВД были большие.

Свидетели — бывшие арестованные также значительно преувеличивают. Ведь если бы их так избивали, как они показывают, то неизбежно должны были бы быть травмы.

В апреле 1938 г. у Успенского было совещание, на котором он дал установку, что в случае использования отдельными УНКВД установленных для них лимитов по тройке необходимо присылать дополнительную заявку.

Вернувшись с этого совещания, я собрал в отделе сведения о наличии троечных дел и после того направил Успенскому докладную записку об увеличении лимитов.

Я долгое время работал в органах до Винницы, но нигде и никогда меня не обвиняли в извращении социалистической законности. Я, как и многие мне подобные, являюсь жертвой преступной деятельности быв[шего] вражеского руководства.

В 13.15 объявлен перерыв судебного заседания.

В 14.00 судебное заседание продолжается.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Моё преступление объясняется условиями, созданными быв[шим] вражеским руководством НКВД СССР.

(Оглаш[ается] л. д. 54, т. 5).

По этому вопросу я уже дал пояснения. Называя Успенскому цифру просимого мною дополнительного лимита по тройке, я исходил из наличия дел в аппарате.

(Оглаш[ается] л. д. 68-70, т. 5 — рапорт Кораблёва на имя Успенского).

Это моя ошибка. Высказывая свои соображения о целесообразности продлить операцию, я основывался на имевшихся у нас показаниях о наличии повстанческих организаций и на докладах начальников отделов Толчинского и Надеждина. А согласно установок Ежова и Успенского в наличие таких организаций на Украине я верил.

(Оглаш[ается] приказ № 166 по УНКВД).

Этот приказ, видимо, был вызван тем, что один арестованный выбросился в окно, а также тем, что отдельные лица из публики пытались подслушивать и подглядывать, что делается в УНКВД.

Сигналов об избиении Редером арестованных я не имел. Проверка данных о социальном положении Редера и Данилейко была проведена по моему прямому указанию.

Дело «Бунда» я хорошо не помню.

(Оглаш[ается] л. д. 14-17, т. 7 — докладная записка по делу «Бунда»).

Эта докладная записка была составлена начальником 4-го отдела. Кто тогда им являлся, не помню.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ ШИРИН:

Начальником отдела тогда был Пришивцын, но мне кажется, что эту докладную записку составлял Майструк.

На вопросы суда ПОДСУДИМЫЙ КОРАБЛЁВ:

Абзац о взятии арестованных в активную проработку до процесса вычеркнут из этой докладной записки, по-моему, по той причине, что об этом уже сообщалось в Наркомат до того. Активная проработка арестованных перед судом — это, по-видимому, та обработка о поведении на суде, о которой здесь говорили свидетели. Инициатором такой обработки арестованных я не являлся, но она проводилась с моего ведома.

ВТ удалился на совещание, затем председательствующий огласил определение:

Подсудимый ШИРИН в своём объяснении по существу предъявленного ему обвинения в массовых безосновательных арестах, допущенных при его участии по быв[шему] 4-му отделу Винницкого УНКВД, сослался на то обстоятельство, что инкриминируемые ему отметки на двух оперативных листах и списках лиц, намеченных к аресту, производились им совместно с Пришивцыным и под руководством последнего как начальника отдела.

Точно так же при участии Пришивцына и Майструка была допущена фальсификация дела на быв[шего] 3-го секретаря обкома КП(б)У Юрьева и др. арестованных по этому делу, следствие по коему и оформление такого на суд заканчивалось Пришивцыным и Майструком уже в отсутствие ШИРИНА в связи с его отъездом в конце августа 1938 г. к месту нового назначения в г. Киев.

Не отрицая частично своей вины в незаконных методах следствия, допущенных по делу Юрьева и др., ШИРИН, однако, ссылается на более значительную роль Пришивцына и Майструка как лиц, руководивших следствием по этому делу.

Наряду с этим ШИРИН отрицает свою причастность к фальсификации дела на всю группу арестованных по делу «Бунда» путём применения физического воздействия к арестованным, относя это также к преступной деятельности Пришивцына и Майструка, оформлявших это дело на спецколлегию Облсуда.

Кроме того, ШИРИН ссылается на недоследованность обвинения его в нарушении сметной и финансовой дисциплины по «Укрстройдортресту», куда он был переведён с оперативной работы в качестве начальника Управления строительства дороги № 4, так как ревизия производилась не в его присутствии, и ему не были предъявлены документы для объяснений по существу этого обвинения.

Учитывая существенность изложенных мотивов по ходатайству ШИРИНА и необходимость в связи с этим доследования дела в отношении ШИРИНА по указанным моментам, а также целесообразность в связи с этим объединения следствия о ШИРИНЕ с материалами о привлечённых по настоящему делу ПРИШИВЦЫНЕ, МАЙСТРУКЕ, ДАНИЛЕЙКО и БУТЕНКО, материалы о коих выделены в отдельное производство согласно определению Военного трибунала от [0]5.[0]5. с. г.,

руководствуясь ст. ст. 280 и 294 УПК УССР, Военный Трибунал

ОПРЕДЕЛИЛ:

Выделить из настоящего дела материалы следствия по обвинению ШИРИНА Лазаря Наумовича для обращения их к доследованию и объединения с делом ПРИШИВЦЫНА, МАЙСТРУКА и др., направляемым военному прокурору войск НКВД Киевского округа в соответствии с определением ВТ от 5 мая 1941 г.

Меру пресечения обвиняемому ШИРИНУ оставить прежнюю — содержание под стражей.

Дело в отношении КОРАБЛЁВА и ЗАПУТРЯЕВА слушанием продолжать.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ:

Своим объяснением я хочу дополнить следующее.

Я — больной человек, у меня функциональное расстройство нервной системы, мигрень, вызывающая обмороки, провалы в памяти, и потому я не смогу вспомнить все факты, которые могли бы опровергнуть предъявленное мне обвинение.

По этому делу меня делают большой фигурой, но в действительности это не так, и мой чекистский опыт и оперативные знания небольшие, так как до прибытия на Украину я был всего лишь экономическим уполномоченным.

Мне приписывается активная роль в необоснованных арестах. Этот пункт обвинения я также отрицаю.

Инициатива переделки дела чехов на немецкий шпионаж исходила не от меня. Указание это было дано 3-м отделом Наркомата, что подтвердил здесь и КОРАБЛЁВ. 7 чел. из обвиняемых по этому делу проходили по делам-формулярам как антисоветский элемент и как посещавшие чехословацкое консульство. В свете имевшихся директив каждый вхожий в консульство должен был рассматриваться как причастный к шпионажу. К тому моменту, когда я включился в следствие по этому делу, обвиняемые были уже допрошены и дали признание, что завербованы для работы в пользу чешской разведки. Где же тут моя вина?

Передопрос чехов по немецкому шпионажу ни в какой мере не связан с чехословацкими событиями, и ведь ещё в июле мес[яце], задолго до этих событий Наркомат по нашим донесениям был осведомлён, что эта группа связана с немецкой разведкой.

Почему мне инкриминируется изъятие из этого дела первых протоколов допроса. Я признаю себя виновным по этому делу только в том, что подписал 3-4 постановления без проставления даты, что было использовано Водкиным для учинения подлога, а также в том, что не заметил этого подлога Водкина.

В моих протоколах допроса обвиняемых по этому делу ничего нового по сравнению с первыми протоколами не было, за исключением только того, что Чермак оказался не чешским, а немецким шпионом, но это никакого влияния на судьбу обвиняемых иметь не могло.

Дело Райзман возникло до моего приезда, и арест остальных проходящих по этому делу лиц, был произведён без моего участия. Я только принял участие в допросе Круликовского и Райзман, причём последнюю допросил лишь после своего возвращения из Ленинграда, куда выехал 10-11 июня и возвратился примерно 22 июня. Руководил этим делом не я, а Токарев.

На вопросы суда свидетель КОЛЕСНИКОВ:

Находился ли ЗАПУТРЯЕВ в УНКВД, когда я дежурил там при избитой Райзман, не могу сказать.

Агеев мне сказал, что Райзман (он её назвал тогда по имени Ася) была вынесена от ЗАПУТРЯЕВА.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Насколько помню, из Винницы в Ленинград я выехал в день получения мною требований на проезд.

Пред[седательствую]щий огласил истребованные по определению ВТ 2 справки отдела кадров и финотдела УНКВД по вопросу поездки ЗАПУТРЯЕВА в июне 1938 г. в Ленинград.

На вопросы суда свидетель КОЛЕСНИКОВ:

Дежуря при избитой Райзман, я несколько раз звонил Токареву о том, что положение её тяжёлое, спустя 1-2 часа пришли два конвоира и забрали её в тюрпод.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Я не имел никакого отношения к избиению Райзман, и моя вина здесь, возможно, заключается в том, что при допросе Райзман я не спросил её о причинах попытки к самоубийству.

По-моему, не я, а Токарев посылал Беркуту и Шабунина допросить Райзман в больнице, так как он руководил всем этим делом.

Райзман была арестована как перебежчица, сама показала, что неоднократно задерживалась румынской разведкой, и уже по одному этому подлежала репрессированию согласно директив центра. Сейчас меня можно обвинять в том, что дело в отношении её расследовалось недостаточно, но в условиях того периода этого сказать было нельзя.

Моя роль в массовых арестах меньше, чем роль любого начальника отделения. В приложениях к делу имеется около 7000 документов на арест, из которых к 3-му отделу относятся только 473, а к подписанным лично мною — лишь 29.

Мне инкриминируются дописки в справках на арест Лазарева и Масалова. Как это получилось, точно не помню, но сделать эти дописки без основания не мог. По-видимому, при докладе мне этих справок Мартынюком он предъявил мне дополнительные материалы на Лазарева и Масалова, и в соответствии с этим я дополнил справки.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

В связи с показаниями подсудимого ЗАПУТРЯЕВА по вопросу произведённых им дописок в справках на арест Лазарева и Масалова истребовать для обозрения архивно-следственные дела на Масалова, Лазарева и Полищук.

В 15.45 объявлен перерыв судебного заседания.

В 17.00 судебное заседание продолжается.

Пред[седательствую]щий огласил справку на арест Лазарева — л. д. 239, приложение № 10.

На вопросы суда подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Дописка чернилами на этой справке произведена мною и, несомненно, на основании материалов, представленных мне Мартынюком.

(Оглаш[аются] материалы архивно-след[ственного] дела Масалова).

В деле действительно не отражены моменты, изложенные в моей дописке, но ведь следствие вёл не я, а Мартынюк.

Справка на Масалова была выписана мной по предложению руководства в соответствии с приказом НКВД СССР.

Утверждать не могу, но, по-моему, это дело было направлено в Москву с обвинительным заключением Токарева, а затем после возвращения обвинительное заключение было перепечатано, и я, не проверяя материалы дела, подписал его.

(Оглаш[ается] л. д. 241, приложение] № 10 — справка на арест Масалова).

Несомненно, и эта дописка в справке была сделана мною по представленным мне материалам.

Военный трибунал удостоверил, что ордера на арест Масалова, Лазарева и Полищука подписаны Бутенко и датированы 5 июня 1938 г., аресты произведены: Масалова — 10 июня, Лазарева — 6 июня, Полищука — 6 июня, а санкция на арест прокурором дана в отношении Масалова 10 июня, Лазарева — 11 июня и Полищука — также 11 июня.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Истребованные из 1-го спецотдела архивно-следственные дела на Масалова, Лазарева и Полищука приобщить к настоящему делу.

ПОДСУДИМЫЙ ЗАПУТРЯЕВ продолжает свои объяснения:

В приложенных к делу документах нет ни одного подписанного мною опер- листа или отметок на нём об аресте. Наоборот, в приложении № 1, л. д. 98, имеется моя резолюция: «Сообщить, что мы требуем не вообще поляков, а поляков с компрометирующими материалами». Это показывает, что к массовым необоснованным арестам я не причастен.

На чем основано утверждение обвинительного заключения о том, что я допрашивал арестованных после осуждения их тройкой, где эти материалы? Их нет, и я ни одного раза не писал рапортов об отсрочке приведения приговоров в исполнение. Радзиковский на тройку прошёл помимо меня и был осуждён. Но тут поступило его заявление о том, что он отказывается от своих показаний в отношении ряда лиц. В связи с этим он и был передопрошен, но я и сейчас считаю, что в данном случае поступил правильно.

(Оглаш[ается] л. д. 282, т. 6).

Рапорт о задержании исполнения приговора над Гирным был подан до меня Токаревым, и потому по его распоряжению я сделал отметку о том, что Гирный уже не нужен.

Меня обвиняют в создании путём избиения арестованных несуществующих к-p организаций и в подтверждение этого пункта обвинения ссылаются на чешское дело. О том, что это дело невымышленное, я уже говорил. К тому же, признание обвиняемые по этому делу дали ещё до того, как я стал их допрашивать.

Выступавшие здесь свидетели небеспристрастны, так как сами имеют более чем прямое отношение к тому, что инкриминируется мне.

Я виновен в том, что не разобрался своевременно в той обстановке, какая тогда существовала, и проводил допросы шаблонно, не сознавая, что такая работа является вредной и незаконной. Халатно относился к подписанию постановлений на арест тем, что не проставлял дат, и это дало возможность использовать их для злоупотребления. Не сумел также обеспечить контроль за аппаратом.

ВТ обозрел полученную из санотдела НКВД УССР историю болезни подсудимого ЗАПУТРЯЕВА.

Председательствующий огласил истребованные по ходатайству подсудимого КОРАБЛЁВА копии приказов УНКВД о привлечении к ответственности работников НКВД и РКМ за нарушение соц. законности, копии представления подсудимого КОРАБЛЁВА о предании суду нач[альника] РО Злобина, справки о Шакалове, Грицюке и др.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

Материалы относительно привлечения к уголовной ответственности Злобина задержались у начальника отдела кадров, выполнявшего тогда одновременно и функции особоуполномоченного, в связи с чем и были направлены в Киев только в 1939 г.

По ходатайству подсудимого КОРАБЛЁВА оглашены показания свидетеля Фёдорова — л. д. 280, т. 4, и свидетеля Шаламова — л. д. 118, т. 2.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Я прошу суд учесть, что после массовой операции оперлисты мною не рассматривались, они шли, минуя меня. То же и по арестам бывших красных партизан.

На вопросы суда подсудимый КОРАБЛЁВ:

С целью недопущения каких-либо искривлений при исполнении приговоров к ВМН эти приговоры приводились в исполнение в присутствии прокурора, что по троечным делам вовсе не предусматривалось, и что я ввёл по своей инициативе. Я честно говорю, что о злоупотреблениях бывшего коменданта Бельского при исполнении приговоров я не знал.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Истребованные по определению ВТ справки, копии приказов по УНКВД, а также акт о попытке подсудимого ЗАПУТРЯЕВА к самоубийству приобщить к делу.

На вопрос пред[седательствую]щего подсудимым, имеют ли они чем-либо дополнить судебное следствие, подсудимые ответили, что дополнений к судебному следствию у них нет, после чего судебное следствие было объявлено законченным.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Учитывая, что по имеющимся в распоряжении Трибунала данным свидетель Пришивцын уклоняется от явки и что определение Военного трибунала о привлечении его к ответственности ему объявлено не было, поручить начальнику УНКГБ и председателю ВТ по Винницкой обл[асти] объявить это определение ПРИШИВЦЫНУ при его задержании.

Подсудимым предоставлено последнее слово.

Подсудимый ЗАПУТРЯЕВ:

Прошу учесть только одно, что преступления, в которых меня обвиняют, я не совершал, и даже мысли об этом не было.

Я родился в семье крестьянина-бедняка, работал пастухом и батраком до 1921 г. В 1923 г. поступил на вечерний рабфак, а днём, чтобы помочь материально семье, грузил мешки. В 1927 г. поступил в институт, а вечером работал в пожарной охране. Вся моя семья держалась на мне, и под моим влиянием сейчас состоит в партии.

По окончании института я был мобилизован в органы НКВД и там 5 лет из 7-ми провёл без выходного дня. Отдал работе всё здоровье.

Приехав в Винницу, попал как «кур во щи» и, не разобравшись в той обстановке, наделал проступков, которые в свете сегодняшнего дня расцениваются как преступления. Но так квалифицировать их нельзя.

Я признаю, что по делу есть много фактов, за которые нужно карать, но прошу быть справедливыми при оценке моей судьбы, учесть всё, в том числе и обстановку, в которой работал.

Подсудимый КОРАБЛЁВ:

Я дал откровенные показания по всем моментам предъявленного мне обвинения и ничего не утаил.

До Винницы на руководящей работе я не был, условий Украины не знал, и потому установки Ежова и Успенского принял за должное.

По делу видно, что в УНКВД совершены очень тяжёлые преступления, но заверяю суд, что я о них не знал.

В УНКВД я допустил ряд ошибок, и в результате многие невинно осуждены, но в то время я не знал, что материалы дел не соответствуют действительности.

Я родился в семье крестьянина-бедняка, был пастухом, в 15 лет уже пошел в Питер на фабрику. В 1919 г. добровольно вступил в РККА и в том же году был принят в партию.

В органах НКВД работал с 1920 г. и за всё время не имел ни одного взыскания, ни по партийной, ни по служебной линии.

Я — жертва преступной деятельности быв[шего] вражеского руководства.

Прошу верить искренности моих показаний и в соответствии с вашей совестью определить наказание.

В 18.15 суд удалился в совещательную комнату.

В 22.50 суд вышел из совещательной комнаты, председательствующий огласил приговор, разъяснил порядок его обжалования, а также право на подачу просьбы о помиловании.

После приговора пред[седательствую]щий огласил определения:

1. Учитывая, что в ходе судебного процесса по делу КОРАБЛЁВА и др., причастных к искривлениям соц. законности по Винницкому УНКВД в 1938 г., выявлено также вовлечение в незаконные методы следствия ЛАВРЕНТЬЕВА и ТИЩЕНКО, ныне работающих в Винницком УНКГБ, а также ШАБУНИНА, ныне работающего следователем в Винницкой прокуратуре, которые, присутствуя при незаконных методах следствия, зная о них, а также принимая участие в таковых по конкретным делам: ЛАВРЕНТЬЕВ и ТИЩЕНКО — по делу «Бунд», а ШАБУНИН — по делу «Бессарабцев» (Райзман), в своих показаниях эти обстоятельства стремились скрыть.

Кроме того, о ТИЩЕНКО на судебном следствии в его присутствии свидетель ЭПЕЛЬБАУМ подтвердил своё показание о применении самим ТИЩЕНКО к нему незаконных методов следствия.

Об изложенном, учитывая нецелесообразность возбуждения уголовного преследования против указанных лиц по степени их виновности в допущенных нарушениях соц. законности, как работников молодых и действовавших под влиянием преступного руководства в 1938 г., довести до сведения нач[альника] областного Управления НКГБ в отношении ЛАВРЕНТЬЕВА и ТИЩЕНКО, а в отношении ШАБУНИНА — до сведения прокурора области.

2. Довести до сведения прокурора СССР и прокурора УССР о выявленных при рассмотрении настоящего дела фактах нарушения со стороны быв[шего] прокурора Винницкой обл[асти] ТЕРНИВСКОГО и его заместителя ДРУГОБИЦКОГО положения о прокурорском надзоре и норм УПК при осуществлении надзора за следствием в Винницком УНКВД в 1938 г., что выразилось в даче санкций на массовые аресты по спискам без наличия проверки компрометирующих материалов на лиц, подозреваемых в к-p деятельности, а со стороны ДРУГОБИЦКОГО и в том, что игнорировал жалобы обращавшихся к нему быв[ших] подследственных Винницкого УНКВД ЮРЬЕВА, ЭПЕЛЬБАУМА и др. о незаконных методах следствия, применявшихся к ним в целях понуждения их к даче вымышленных показаний о к-p деятельности своей и др[угих] невиновных лиц.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

Меру пресечения в отношении осуждённых КОРАБЛЁВА и ЗАПУТРЯЕВА оставить прежнюю — содержание под стражей.

В 23.10 судебное заседание объявлено закрытым.

Председательствующий
военный юрист 1[-го] ранга
Васютинский

Секретарь
военный юрист
Писарев

ГДА СБУ, ф. 5, on. 1, спр. 66927, т. 9, арк. 26-92, оригинал, машинопись. Документ впервые опубликован в книге: Реабiлiтованi icmopiю: У двадцяти семи томах. Виннницкая область. Кн. 5. — С. 51-157.