Из воспоминаний академика В. Н. Ипатьева. 1945 г., г. Нью-Йорк, США

Глава шестая. Арест профессора Шпитальского

По приезде в Москву из второй поездки в Германию, в феврале 1929 года, я позвонил Е. И. Шпитальскому и попросил его уделить мне немного времени, чтобы рассказать ему о моих последних достижениях заграницей. Он был очень рад повидать меня, и мы провели вместе почти половину воскресенья. Я никак не мог предполагать, что это — наша последняя встреча. Я ему совершенно откровенно рассказал о всех моих переговорах с Байерише К^о и с И. Г. и о тех моих условиях, на которых я согласился продать все патенты И. Г. Но так как Е. И. был в курсе сношений нашей химической промышленности с И. Г. относительно установки на наших заводах некоторых полупродуктов для получения красителей, то я ему сообщил также о моем уведомлении Гальперина и других лиц, ведущих переговоры с И. Г., что последняя компания желает купить мои изобретения по окислению фосфора водой под давлением, и что это обстоятельство может сыграть некоторую роль в оказании технической помощи нашей промышленности. Я сообщил Е. И., что специально телеграфировал в ВСНХ ранее, чем начал переговоры с И. Г. и кроме того я уведомил в Берлине наших делегатов по переговорам с И. Г. (двух коммунистов, которые имели контору на Унтер ден Линден), что я веду переговоры с И. Г. о покупке моих патентов. Я вспоминаю, что они мне сказали: «торгуйтесь хорошенько, они наверно Вас обдуют». Но я не получил никакого ответа на мою телеграмму из Москвы.

Е. И. Шпитальский выслушал внимательно о всех моих деяниях по этому вопросу и заявил мне, что все мои шаги были сделаны правильно, и что назначенная мной сумма достаточна, — в особенности, принимая во внимание, что я себе много напортил опубликованием заграницей некоторых моих работ по окислению фосфора, сделанных в СССР. Он мне высказал свое мнение относительно открытой мною реакции, что «это лучшая роза, которая распустилась из Вашего метода высоких давлений». Мне было приятно слышать похвалу из уст человека, который кроме научного таланта обладал очень развитым практическим чутьем.

На другой день я должен был уехать в Ленинград, но перед этим я был вызван в Совнарком на вечернее заседание под председательством А. И. Рыкова относительно утилизации электрической энергии, которую будет в недалеком будущем производить Днепрострой. На это заседание были приглашены главные спецы по металлургии, по химической промышленности и экономисты; на это заседание явился и председатель ЦИКа, М. И. Калинин. Собрание открылось речью А. И. Рыкова, который познакомил с главным материалом, касающимся количества электрической энергии, которую будет последовательно развивать Днепрострой, и поставил вопрос о наиболее рациональном ее распределении между важнейшими производствами. К моему большому удивлению А. И. Рыков попросил меня высказаться первым.

По возможности кратко я указал на те процессы, которые должны играть наиболее важную роль в развитии нашей химической промышленности и привел данные относительно их размеров заграницей. Так как производство кальций карбида и кальций цианамида являлось для нас одним из необходимых производств, то я сообщил о новом способе получения, так называемого белого кальций цианамида, в котором содержание азота доходит до 35 %. Этот новый способ получения цианамида был изобретен проф. Франком. В заключение я просил дать мне слово после того, как выскажутся мои коллеги по вопросу дальнейшей организации химпромышленности в связи с тем количеством энергии, которая будет ей дана от Днепростроя. Несмотря на долгие дебаты, собрание не пришло к определенному результату; заявок на энергию было сделано достаточно, чтобы исчерпать все потенциалы Днепростроя; казалось, на основании приводимых доказательств, что все заявки вполне оправдываются действительными потребностями и очень трудно решить, в особенности в таком многолюдном собрании, что поставить в первую голову. Было решено составить журнал заседания, дать его для ознакомления членам собрания и собрать новое заседание для окончательного решения вопроса. Но, как это часто происходило в стране Советов, второго заседания не последовало вплоть до половины 30-го года, когда меня уже не было в СССР.

Первая новость, которую я узнал через два дня по приезде в Ленинград, — это был поразивший меня до глубины души слух об аресте Е. И. Шпитальского. Не хотелось верить, чтобы такой полезный, талантливый человек, как проф. Шпитальский, работавший не покладая рук для обороны СССР, мог быть обвиняем в какой-то преступной деятельности. Каждого из нас, старых специалистов, всегда можно было бы обвинять в том, что мы не особенно долюбливаем большевиков. Но недостаток симпатии к тому или другому правительству не есть еще преступление и в действительно свободной стране каждый гражданин имеет право критиковать действия своего правительства. Ведь, если судить интеллигенцию, людей воспитанных при старом режиме за то, что они, критикуя большевиков, в кругу своих единомышленников порицают советскую власть, то на основании всего того, что мне пришлось слышать от многочисленных моих знакомых, большевикам следовало бы уничтожить поголовно всех образованных людей и владычествовать над необразованным и совершенно неразвитым в политическом отношении народом. За то, что кто-либо не симпатизировал самодержавию в России и даже высказывал вслух свое отрицательное отношение в тесном кругу своих знакомых к такому образу правления, царское правительство не подвергало это лицо какому-либо преследованию. Сильная власть, опирающаяся на действительное большинство народа не боится критики, ибо понимает, что без оппозиции жить нельзя, и власть должна слышать правду, исходящую от народа, который ее установил.

За какие же преступления Е. И. Шпитальский был подвергнут аресту? Я полагаю, что он был не по душе большевикам за свое критическое отношение к их деяниям и за свой острый язык. Когда Е. И. работал в Химическом Комитете, мною возглавляемом до прихода Фишмана, все шло гладко, и ему нечего было бояться. Но когда в 1927 году я ушел из Военно-Химического Управления и Е. И. последовал за мною, то это сильно обозлило Фишмана. Е. И. надо было или оставаться у Фишмана, или совсем отказаться от работы по газам, и уйти целиком в научную университетскую жизнь. Но Е. И. получил приглашение от А. Н. Баха сделаться его заместителем и организовать работу по военной химии в Карповском Институте, в котором уже было выстроено новое здание, предназначаемое для произведения лабораторных опытов по новым процессам в полузаводском масштабе; часть этого здания было предположено приспособить для изучения ядовитых газов. Е. И. согласился взять предложенную ему должность и сказал мне об этом уже после того, как он вступил в исполнение обязанностей.

Я помню отлично, что вхождение Е. И. в лоно Карповского Института произвело на меня тягостное впечатление, так как я знал очень хорошо, в какой атмосфере ему придется работать, в особенности вместе с помощником Баха, Б. Збарским. С другой стороны, мне было не совсем приятно, что Е. И., мой большой друг, перекочевал в лагерь, где меня не очень-то признают, считая, что моя звезда уже закатилась и мне пора на покой. Я заметил Е. И. очень осторожно, что ему будет очень трудно совмещать работу в Карповском Институте и с университетом, и с нашей немецкой комиссией, куда он вошел, как легальный член, и где ему было поручено спешно составить проект двух заводов иприта и фосгена. Дело в том, что к концу 1928 года состоялся наш окончательный разрыв с немцами, — главным образом, потому, что Штольценберг не выполнил в срок постановку производств, намеченных в контракте. С уходом из комиссии немцев, вся тяжесть работы легла на плечи русской части комиссии и председатель Мархлевский получил от Реввоенсовета инструкции окончить установку производства указанных выше продуктов в кратчайший срок. С этой целью на Е. И. было возложено составление детальных проектов и ему были предоставлены все средства для ускорения работы.

До подачи проекта Е. И. сделал большую ошибку, которая, несомненно, была истолкована большевиками не в его пользу: испрашивая средства для составления проекта, он поставил себе вознаграждение в виде громадной суммы, и, кроме того, выговорил себе еще добавочные деньги при пуске заводов в ход. Он не посоветовался со мной относительно своевременности испрашивания себе вознаграждения, иначе я посоветовал бы ему не поднимать тогда этот вопрос, так как вне всякого сомнения подобный поступок ставил Е. И. в глазах советской власти в ряды ненавистных капиталистов. Правда, впоследствии Е. И. отказался от просимого вознаграждения под влиянием замеченного им неприязненного отношения к нему Мархлевского, человека очень умного, про которого Е. И. не раз говорил мне:

«Вот увидите, В. Н., он меня скушает без остатка, несмотря на то, что он меня гладит своими мягкими ручками».

Как и надо было ожидать, пребывание Е. И. в сотрудничестве с Бахом и Збарским продолжалось недолго. Е. И. разругался с Збарским и поставил ультиматум Баху: или я, или он. А так как Бах не мог в то время лишиться Збарского, то Е. И. пришлось уйти, как не уговаривал его Бах остаться у него на работе. Уход из Карповского Института для Е. И. был крайне неблагоприятным, так как он терял расположение, а может быть и навлекал на себя гнев со стороны очень сильного в то время человека, Баха. Перед самым уходом из Карповского Института, Е. И. часто звонил мне по телефону на квартиру и вел длинные со мной разговоры по поводу его положения в Институте и его плохих отношений с Збарским.

Когда в деловых химических кругах узнали, что Е. И. покинул Карповский Институт, то особый трест, возглавляемый Ступниковым (он же был председателем союза инженеров), пригласил Е. И. на работу привести в порядок Ольгинский завод, на котором должны были быть построены опытные установки для производства в небольшом масштабе ядовитых веществ. Ольгинский завод начал свое существование еще во время войны для изготовления хлористого мышьяка, фосгена и других веществ; после войны завод был закрыт и простоял без использования до 1924 года, когда я, будучи председателем Химического Комитета при Реввоенсовете, испросил кредиты, чтобы сделать из него опытный завод для изучения в полузаводском масштабе новых производств ядовитых газов. Е. И. принял это предложение и очень много времени уделял этой работе. Мне приходилось раза два быть на работах, и я должен определенно заявить о громадной энергии, которую вкладывал Е. И. в это дело, и о том таланте, который выявил Е. И. выполняя эту трудную работу.

Надо было удивляться, каким образом он мог организовать всю свою деятельность, будучи столь перегружен различными проблемами, которые ему были поставлены советской властью.

Необходимо, однако, заметить, что увлечение созданием Ольгинского завода несколько отразилось на работе по составлению проектов производства фосгена и иприта для Самарского завода, и это вызывало нарекания со стороны, как Мархлевского, так и Гальперина. Мне и Гальперину, Мархлевский приказал обследовать, в каком состоянии находится проект, составляемый Е. И. Шпитальским. Несмотря на то, что Мархлевский несколько раз предлагал Е. И. перенести всю работу по составлению проекта в помещение, занимаемое нашей комиссией, Е. И. все откладывал исполнение этого приказания, имея в виду окончить работу по Ольгинскому заводу. Поэтому, когда Е. И. показал нам все материалы по проектированию Самарского завода, то Гальперин в несколько резкой форме выразил мнение, что он представил нам эскизы, а не детальные чертежи. Это замечание Гальперина настолько вывело Е. И. из себя, что он, не помня себя, начал кричать на нас, говоря: «что вы от меня хотите, нельзя с человека требовать невозможного», и в своей горячности бросил со всей силой свои очки на пол и стал головой биться о стену. Я думал, что он сошел с ума, схватил его за плечи, стал успокаивать и проводил его домой. Нет никакого сомнения, что Гальперин передал всю эту сцену Мархлевскому, который вероятно сообщил, куда надо, о характере Е. И. После этой сцены Е. И. вскоре организовал проектирование завода в помещении комиссии. Председатель треста, где работал Ступников, был очень доволен работой Е. И. по Ольгинскому заводу, о чем он не раз говорил мне, когда мне приходилось быть по делам в тресте.

Незадолго до своего ареста Е. И. был вызван в ГПУ в качестве свидетеля по делу неисправной работы одного небольшого завода, который изготовлял хлорное олово. Е. И. рассказал мне, что следователь допрашивал его в течении 4-х часов и хотел выудить от него обвинение некоторых лиц, которые были привлечены к этому делу.

«Как ни хитрил следователь, — сказал мне Е. И., — но поймать меня на слове ему не удалось, и я ушел от него, не дав ему никаких данных, могущих послужить для обвинения кого-либо из лиц, которых он мне называл в качестве обвиняемых».

Приведенные мною некоторые факты из деятельности Шпитальского были достаточными в глазах большевистской власти, чтобы возвести на него какие угодно обвинения. Везде он создавал себе, если не врагов, то во всяком случае недоброжелателей, которые при всяком удобном случае могли свидетельствовать ему во вред. Кроме того, ГПУ узнало от своих агентов в Берлине, что Е. И. делал много заявок на различные патенты; надо, однако, заметить, что в то время советским гражданам не запрещалось брать патенты заграницей. Среди этих заявок на патенты были, по моему разумению, два процесса, которые во время владычества большевиков не следовало патентовать заграницей: это были заявки на изготовление взрывчатых веществ из солей хлорной кислоты и видоизмененный способ приготовления фосгена. Последний способ был уже запатентован в Германии одним немцем, а его идея пришла Е. И. в голову еще во время войны 1914 года, но он не мог сделать заграницей заявки по случаю военного времени, а в СССР до 1923 года патентного бюро совсем не существовало. С моей точки зрения, оба эти патента не заслуживают особого внимания и не представляют из себя большой практической ценности. Но факт подачи патентов, быть может, без надлежащего разрешения со стороны советской власти, мог послужить очень веским доказательством для обвинения Е. И. не только в игнорировании советской власти, но даже в измене и выдаче военных секретов.

Когда в Ленинграде распространился слух об аресте Шпитальского, то стали циркулировать слухи, что в скором времени последуют аресты других лиц, работающих в химической промышленности, — как в мирной, так и в военной. Стали называть имена инженера Фокина, Кравеца и других, а некоторые называли и мое имя, хотя большинство считало невозможным, чтобы ученого с мировым именем, каким представлялся я в глазах всего общества, большевики могли подвергнуть аресту. Хотя моя деятельность в течении 12 летнего владычества большевиков была безукоризненна, и я относился к исполнению своих обязанностей совершенно одинаково, как если бы я работал при царском режиме, тем не менее в то время, после совершенно неожиданного ареста Е. И., я стал очень пессимистически относиться к своему положению в СССР. Мое настроение стало особенно тревожным, потому что Е. И. был моим большим другом, знал все детали моей жизни и при допросе, совершенно случайно, мог сообщить некоторые факты, которые бы позволили привлечь меня к допросу, а впоследствии и к аресту. Хотя я хорошо знал благородную натуру Е. И. и гнал от себя всякую мысль о возможности неблаговидного поступка с его стороны, но все слышанное мною о допросах ГПУ с особым пристрастием от лиц, которые попались во власть этого исключительного советского учреждения, невольно порождало в моей душе мысль о возможности и моего ареста.

По приезде в Москву, я прежде всего, повидался с женой Е. И., милой женщиной, очень любившей своего мужа, и старался ее успокоить, обещая, что я постараюсь сделать все возможное, чтобы облегчить судьбу Е. И. Она мне рассказала, при каких обстоятельствах произошел арест: агенты ГПУ приехали около 12 часов ночи и сначала сделали полный обыск квартиры; очень заинтересовались особым фонографом, приобретенным Е. И. заграницей, который давал возможность записывать произносимую речь. Агенты ГПУ заставили Е. И. объяснить действие аппарата и показать на примере преимущества такого фонографа. И все это Е. И. должен был демонстрировать в присутствии людей, приехавших его арестовать. Здесь можно поражаться и человеческой циничности, и высокому самообладанию, проявленному человеком большой воли при сознании своей невинности.

Я отправился к начальнику Главного Химического Управления Юлину и стал спрашивать его, за что арестован Е. И., столь нужного человека для химической промышленности и нельзя ли что-либо сделать, чтобы облегчить его участь и доказать ГПУ, какую пользу приносил этот человек в деле химической обороны. На мою реплику я получил очень сухой ответ Юлина:

«ГПУ знает, за что арестован Е. И., а я не знаю, в чем он виноват; если он невинен, то будет освобожден, и нам вмешиваться в это дело совсем не подобает».

Получив такой ответ от Юлина, который очень хорошо знал ценную работу Е. И., я понял, что Юлин не только не ударит палец о палец для защиты Е. И., но что он, по всем вероятиям, не замолвил ни одного слова против ареста нужнейшего работника, когда НПУ заявило ему о необходимости арестовать Е. И. Я не могу себе представить, чтобы ГПУ могло арестовать ценных специалистов, не сговорившись с их начальством или, во всяком случае, не предупредив их об аресте. Мне самому приходилось защищать перед ГПУ моих подчиненных: Аккермана, Березовского и других, и когда я приводил надлежащие резоны, то этим я был в состоянии снять с них возводимые на них обвинения. В оправдание поступка Юлина можно привести только одно обстоятельство: коммунисты не имеют права хлопотать за арестованных ГПУ, но они могут просить не делать ареста лица, который является нужнейшим работником и честно исполняет все возложенные на него обязанности. После Юлина я просил А. И. Баха облегчить судьбу Шпитальского; кроме меня, Баха просили похлопотать за Е. И. академики Н. Д. Зелинский и А. Е. Чичибабин. Так как Е. И. имел очень много дела с Патентным Бюро в Москве, которое имело большие связи с ГПУ, то я неоднократно обращался и туда с просьбой придти на помощь Е. И. и выразил готовность, где представится необходимым выступить в его защиту, так как он оказал несомненно громадную услугу делу развития военной химии в Союзе.

Зная очень хорошо отношение ко мне председателя Госплана СССР, Г. М. Кржижановского, я отправился к нему вместе с председателем химической секции Госплана, инженером В. П. Камзолкиным, чтобы попросить Г. М. замолвить слово за Шпитальского. Я обрисовал в кратких словах ту пользу, которую принес своей работой Е. И. для Союза и все мною сказанное было подтверждено Камзолкиным. На мое ходатайство Г. М. ответил, что он ничего не может сделать; он слышал, что Шпитальский очень опасный человек и что он предполагал отравить многих видных коммунистов в экспериментальном театре, где происходило многочисленное собрание для организации Московского Доброхима. Все мои объяснения, что он во время своей речи показывал маленький пузырек, наполненный водой, только для того, чтобы демонстрировать, какое маленькое количество ядовитой жидкости может отравить воздух этого театра, не могли поколебать глупое доказательство виновности Е. И.

Я прибавил только, что с таким же правом могут арестовать и меня за мою речь в том же театре, на что Г. М. ответил:

«Вы, подобно жене Цезаря, вне подозрений».

Все мои попытки остались без результатов; в конце концов мне определенно заявили, чтобы я прекратил мои ходатайства за Е. И., потому что это может повредить мне самому: могут подумать, что я действовал заодно с Е. И. Но я полагаю, что как мои хлопоты, так и ходатайства других его друзей, все-таки имели свое действие, так как впоследствии, через год после ареста, закрытый суд приговорил его к расстрелу. Но этот приговор был заменен 10-летним одиночным заключением. Его бедную жену разлучили с детьми и выслали из Москвы, а дети (дочка 12 лет и сын 14 лет) были взяты сестрой Е. И., Ксенией Ивановной, которая была на службе Художественного Театра на амплуа режиссера. — Дальнейшая судьба Е. И. была очень печальна: после приговора, ему было приказано продолжать руководство работами на Ольгинском заводе. Больной, измученный всем происшедшим, не только лишенный какой-либо возможности видеть, но даже знать, в каких условиях живет его любимая жена и дети, он должен был ежедневно из тюрьмы ездить и работать на заводе. Такую муку не мог долго вынести его не особенно крепкий организм, и он в скором времени умер от разрыва сердца. Память об этом выдающемся русском человеке и честнейшей личности никогда не изгладится в моей душе. И я уверен, что не только я, но и многие, знавшие Е. И., будут с глубочайшим уважением вспоминать его патриотические чувства к нашей родине и его неутомимую научно-техническую деятельность. Он умер около 50 лет от роду, в расцвете своих научных сил, — когда его знания и опыт были особенно полезны для нашей страны. [...]

Глава девятая. Поход власти против специалистов

Обратное путешествие в Москву было не особенно приятным для меня. Я находился под впечатлением казни пяти военных инженеров- технологов, моих очень способных учеников по Артиллерийской Академии, которые с самого начала большевистской революции усердно работали над приведением в порядок военных заводов, изготовляющих военное снаряжение: трубки ружья, пулеметы, порох и пр. Еще перед самым отбытием из Японии я прочел в газетах, что казнены: В. С. Михайлов, Дымман, В. Н. Деханов, Высочанский, а пятую фамилию не могу припомнить (он был экспертом по ружьям). П. А. Богданов, в бытность председателем ВСНХ и начальником Военно-Промышленного Отдела, не раз мне говорил, что Михайлов, его заместитель по отделу, является образцовым работником, незаменимым помощником.

«Вы, Владимир Николаевич, и Вадим Сергеевич Михайлов, это два бывших генерала, работу которых наша партия высоко ценит и никогда не забудет вашей помощи», так заявил мне Богданов.

Хорошее вознаграждение за полезную работу получили казненные инженеры! Начальник Военно-Промышленного Управления ВСНХ —  Иван Никитьевич Смирнов (впоследствии расстрелянный вместе с Зиновьевым и Каменевым), принявший эту должность от Богданова, был всегда в восторге от работы Михайлова и Высочанского, о чем он мне тоже говорил, когда я бывал в Отделе по военно-техническим делам. В особенности И. Н. восхищался работой и идеальным отношением к делу Высочанского. Когда я встретил в Москве Смирнова после моего прибытия из Японии, то спросил его, за что казнены эти достойные инженеры, то он махнул рукой и с досадой сказал мне:

«Мы поступили непростительно с таким честным работником, каким был Высочанский; даже его сына 21 года, поступившего к нам в партию, исключили из партии за грехи отца; это значит, что мы перегнули палку».

Невольно я вспомнил речь на митинге в Калужской губернии, на станции Тихонова Пустынь, одного председателя совхоза, тов. Копылова, который просвещал своих слушателей такой речью:

«Буржуазные специалисты нам нужны, говорить не приходится, но только до поры до времени; как только наши партийцы от них научатся всей премудрости, мы их выведем в расход; теперь мы поступаем с ними подобно коровам, предназначенным на убой: хорошо обращаемся, лучше кормим и содержим, а когда будет надо, то расправимся с ними, как и с другими буржуями».

Обратный проезд по Сибири (конец ноября) происходил при очень холодной погоде, морозы уже доходили до 30-ти градусов (станция Ерофеич), и наш поезд сильно опаздывал; кроме того, приходилось часто менять паровозы вследствие их порчи. В Москву мы приехали с опозданием на 8 часов.

В Екатеринбурге в наш поезд сел инженер Юшкевич, работавший со мной во время войны в Химическом Комитете, специалист по сернокислотной и основной промышленности. Он мне сообщил еще одну крайне неприятную новость: за мое отсутствие был арестован В. П. Кравец, член Коллегии Главного Химического Управления, работавший по химической промышленности ВСНХ, начиная с 1918 года. В. П. Кравец в Главхиме исполнял очень ответственную роль. Он ведал всем плановым хозяйством, и, кроме того, принимал большое участие в составлении пятилетнего плана. Я очень ценил работу В. П. и знал его честность и добросовестное отношение к каждому поручению, которое на него возлагалось. Он был в самых хороших отношениях с Юлиным, который бывал у него в гостях.

Мне сразу пришло в голову сделанное мне в Берлине незадолго перед этим событием моим другом академиком А. Е. Чичибабиным предупреждение о том, чтобы я был очень осторожен в своих поступках, так как мне подобно другим инженерам ВСНХ угрожает арест. А. Е. сказал мне в Берлине летом 1928 года, что в Москве он слышал от одного коммуниста, что в виду недовольства на верхах развитием химической промышленности было решено арестовать последовательно следующих лиц: Шпитальского, Камзолкина, Кравеца, Фокина и меня. Я не поверил А. Е. и сказал, что это сплетни для устрашения, чтобы лучше работали. Но это предсказание стало оправдываться: в начале 1929 года был арестован Шпитальский, в июне инженер В. П. Камзолкин, заведующий отделом химической промышленности в Госплане; в ноябре арестовали Кравеца... — Нельзя сказать, чтобы мне рисовалась приятная перспектива: оставался только один Фокин, профессор Технологического Института и консультант Главхима...

По приезде в Москву я старался выяснить у Юлина, за что арестован Кравец, но это было совершенно бесполезно.

«ГПУ знает, в чем тот или другой гражданин провинился, — сказал мне Юлин, — а я ничего не знаю и не имею права ходатайствовать за него».

Я был вполне уверен, что В. П. Кравец был арестован совершенно без всякой вины, и если бы Юлин не хотел этого ареста и заявил, что Кравец ему был крайне нужен, в особенности для составления пятилетнего плана, то, конечно, ГПУ его не арестовало бы. Его арест, по моему крайнему разумению, был нужен также и для самого Юлина: чтобы свалить на кого-нибудь вину за неудачу составления пятилетнего плана и проведения его в жизнь.

Я вспоминаю один мой разговор с В. П. Кравецом относительно признания своей виновности некоторыми арестованными инженерами при допросе их следователем в ГПУ, когда мы были убеждены в полной их корректности по отношению к советской власти и в ревностном отношении к делу. В. П. в конце нашей беседы сказал мне:

«Владимир Николаевич, Вы знаете, что я ни в чем не виноват, и если до Вас дойдут слухи или Вы прочтете в газетах, что во время моего допроса в ГПУ я сознался в своей вредительской деятельности, то не верьте этому! То же самое я сказал и своей жене...»

Я больше уже не видал В. П.; когда я был заграницей, то услыхал, что его без суда назначили на принудительные работы на Ольгинском химическом заводе; впоследствии, кажется, он был освобожден. Возможно, что ради спасения своей жены и двух детей В. П. и возводил на себя напраслину. [...]

За это же время в Москве я был поражен новым арестом моего ученика по Артиллерийской Академии инженера Георгия Георгиевича Годжелло. Этот арест произошел на моих глазах. Годжелло был одним из моих любимых учеников и во время войны был моим помощником по организации химической промышленности на Кавказе с местопребыванием в Баку. Все промышленники очень уважали Г. Г. за его честность и разумное отношение к делу. Я уже сообщал ранее об его деятельности. Перед самым арестом он работал в Анилтресте и устанавливал новые производства красок на новом заводе в Москве. Когда незадолго до его ареста Пятаков и Юлин посетили этот завод для ознакомления с его деятельностью, то были поражены работой Годжелло и в присутствии Ландау, председателя треста, выразили ему большую благодарность от лица ВСНХ.

После моего приезда из Японии Г. Г. сказал мне, что в Москве решено построить завод пиролиза нефти по тому образцу, по которому были построены заводы в Баку во время войны. Для консультации был приглашен Г. Г., так как под его наблюдением строились подобные заводы в Баку. Инженером для постройки завода был приглашен Задохлин, работавший со мной в Химическом Комитете. Председатель строительной комиссии Новиков попросил Годжелло передать мне его просьбу помочь им в этом деле и бывать на заседаниях строительной комиссии; в случае моего согласия он мне пришлет соответствующую бумагу. Я, конечно, согласился и принял участие в работе комиссии. После второго заседания, окончившегося около 11 часов ночи, председатель комиссии отвез меня и Годжелло домой в Брюсовский переулок; Г. Г. жил в том же доме, где и я, только одним этажом ниже.

На другой день, когда я в 4 часа дня возвратился домой, моя дочь сообщила мне ужасную новость, что ночью после 12 часов приехали агенты ГПУ и сделали подробный обыск в квартире Годжелло, а затем его арестовали и увезли на Лубянку. Такого талантливого работника, преданного всей душой делу, великолепного семьянина, неизвестно за какие провинности выбили из его трудовой колеи и причинили неутешное горе его семье, состоявшей из жены, чудной женщины, и малолетнего сына (14 лет). По примеру других арестов можно было наперед угадать, что карьера Годжелло закончена, и в самом лучшем случае ему придется исполнять принудительный труд в ГПУ за грошовое вознаграждение и в ужасных условиях тюремной обстановки. Три коммуниста во главе с Пятаковым, не могли или не хотели защищать своего работника, который создавал им славу организаторов советской химической промышленности, совершенно неспособных по своему невежеству обойтись без помощи старых специалистов. Кто же вредитель СССР, такие работники, как Годжелло, Аккерман, Михайлов и прочие, или же подобные трусы, как Пятаков, Рыков и другие демагоги, видевшие поразительную работу своих подчиненных и не сумевшие их защитить перед советским правительством! При таком режиме не может быть настоящего успеха, и каждый работник, видя подобный произвол, рано или поздно придет к убеждению, что нет стимула для интенсивной работы. За подобное отношение к интеллигентному пролетариату высшие представители советской власти понесли впоследствии достойное наказание, и их политические противники впоследствии разделались с ними так же, как и с нами, беспартийными работниками, которых они, вероятно, из зависти по своему скудоумию зачислили в класс буржуев.

Такие люди, как Аккерман, Годжелло и другие военные инженеры- технологи получившие военное воспитание, не могли кривить душой и потому ГПУ не могло заставить этих людей идти на компромиссы и взваливать на себя какую либо вину против советской власти или в вредительстве. До нас доходили слухи, что Годжелло не признался ни в каких возводимых на него обвинениях и в скором времени стало известным, что он скончался. Его жену, Анну Сергеевну, сослали в Сибирь, где она тоже в скором времени после смерти мужа от неутешного горя покончила свое земное существование.

Агенты ГПУ применяли разные способы для ареста невинных людей. Так, напр., бывший мой ученик по Академии, инженер Н. И. Довгелевич был остановлен на улице, когда шел на службу, каким-то человеком, который очень вежливо попросил его следовать за ним по крайне важному делу, касающемуся порохов. Довгелевич, который служил в Военном Химическом Тресте и считался лучшим пороховым инженером, поверил и попал на Лубянку, в тюрьму ГПУ. На другой день его жена сообщила мне по телефону, что ее муж пропал без вести; она просила меня навести справки и помочь его освобождению. Что я мог сделать, чтобы вырвать его из рук всесильного ГПУ?

Эти факты все более и более подтверждали мое подозрение, что не далеко то время, когда и меня постигнет такая же участь, как и моих дорогих учеников и товарищей по Артиллерийской Академии. Одно новое обстоятельство подкрепило во мне уверенность в неизбежности моего ареста.

В день имянин моей жены в Ленинграде у нас собралось довольно большое общество, и было очень оживленно и весело. В числе гостей был профессор Л. Ф. Фокин с своей женой. К концу вечера Л. Ф. Фокин отозвал меня в сторону и сказал мне очень неприятную для меня вещь:

«Прекращайте, Владимир Николаевич, поскорее вашу заграничную деятельность, так как Московское ГПУ очень недовольно вашей работой заграницей, а также и тем, что Вы являетесь изобретателем очень важных патентов в Германии».

«Да я все это делаю с разрешения правительства и о всех моих работах докладываю в Совнаркоме», — ответил я.

«Ничего это не значит, — прибавил Фокин, — ГПУ сильнее всех наркоматов, и если из ГПУ идут неблагоприятные для Вас слухи, то вы должны быть особо осторожны. Во всяком случае, я по-товарищески Вас предупредил. Делайте, как знаете, но мой совет: кончайте скорее Ваши обязательства в Байерише Верке».

Я не имел никакого основания не верить Фокину, который за последнее время вращался в кругу московских большевиков, пригласивших его и инженера Клюквина принять участие в постройке Бобринского комбината, находившегося в Московской области. Конечно, это известие меня очень расстроило, и я долго не мог успокоиться и решил осторожно расспросить об этом слухе у Н. А. Клюквина, моего ассистента в Артиллерийской Академии. Клюквин счел за благо для себя начать мало по малу сближаться с большевиками с целью поступить в партию; в то время он уже числился кандидатом и потому был вхож в коммунистические круги. Он относился ко мне очень хорошо и был мне благодарен за то, что ему помог выйти в люди и получить звание штатного преподавателя технологии в Артиллерийской Академии. Незадолго перед этим он защищал диссертацию в Академии на заданную мною ему тему; «Крекинг некоторых дестиллятов нефти». Н. А. Клюквин был человек со смекалкой и полезный работник по технической части. Он обещал мне осторожно узнать, какие слухи циркулируют в Москве по поводу моей заграничной работы. Через некоторое время я узнал от него, что я пользуюсь большим уважением и доверием со стороны коммунистической партии и, что, если я буду продолжать такую плодотворную для страны работу и не буду выступать против советской власти, то никто меня не тронет; но, конечно, будет гораздо лучше, если я сосредоточу всю свою работу в СССР и буду поменьше находиться заграницей.

Хотя собранные Клюквиным сведения были успокоительного характера, тем не менее, они не могли избавить меня от гнетущей мысли, что рано или поздно я должен буду предстать перед грозные очи ГПУ, которые уже давно и зорко следили за каждым моим шагом. Я утверждаю положительно об этой слежке, так как я узнал от двух моих очень расположенных друзей, которые были вызваны в Московское ГПУ и дважды, в разные времена, были подробно допрошены о подробностях моей жизни и о всех моих убеждениях. Один из допрошенных был мой старый знакомый, всей душой и телом преданный мне человек, и только по глубокому расположению ко мне решился сообщить мне подробности его допроса в ГПУ; под угрозой смертной казни он не смел передавать мне даже о своем вызове в ГПУ, а не только о заданных ему вопросах. Я не могу назвать его имени (хотя он уже умер), потому что боюсь, что это может отразиться на его родственниках. Но из того, что он сказал мне, я мог заключить, как интересуется ГПУ образом моих мыслей и убеждений. На один из заданных следователем ему вопросов по поводу моих убеждений, мой друг ответил ему следующей фразой:

«Вы, тов. следователь, наверно считаете В. Н. незаурядной личностью, и неужели Вы можете думать, что подобные люди могут не иметь своих мнений, не сходных с директивами той или другой власти, которая в данный момент представляет страну? Я никогда не слыхал от В. Н. каких-либо вредных для советской власти речей, но я, как либеральный человек, не могу себе представить, чтобы В. Н. не имел своего особого суждения по вопросам, которые поступают к нему для разрешения, и он, согласно своему опыту и совести, без боязни заявит власть имущим свое мнение, чтобы они были разрешены на пользу страны».

Другим человеком, о котором я знаю, что его также два раза вызывали в ГПУ для допроса обо мне, была одна моя знакомая; ее и ее семью я знал около 8 лет и до конца 1929 года я не подозревал, что ее вызывали в ГПУ. Только перед самым моим отъездом в Германию, в конце декабря 1929 года, она под величайшим секретом сообщила мне, что ее допрашивали в ГПУ относительно моего поведения и моих разговоров с ней и ее родными. Она подробно рассказала мне, какие вопросы были ей заданы и какие ответы она дала на них. Она сказала, что дала наилучшую характеристику моих поступков и убеждений, и прибавила, что такого честного и доброго человека редко можно встретить в настоящее время. Она решилась рассказать о своем последнем посещении ГПУ, потому что из расспросов она увидела, что мне может угрожать, если не арест, то допрос, и что я должен быть готов к этому нападению со стороны ГПУ.

Ипатьев В. Н. Жизнь одного химика: Воспоминания. Т. II. 1917-1930. Нью-Йорк. 1945. С. 538-547, 589-598.