Из показаний арестованного сотрудника Теплотехнического института Н. А. Давидова о ситуации в институте и личности Л. К. Рамзина. 26 сентября 1930 г.
26 сентября 1930 г.
Стоя перед фактом тяжелых обвинений, имеющихся против меня в показаниях Л. К. Рамзина, я искренне каюсь в своей вине. Однако я должен утверждать, что последовательность отдельных фактов он путает, а некоторые моменты излагает неверно. Прежде всего я клянусь, что я никогда ни ранее, ни теперь не имел никаких сношений с англичанами, и моя встреча с Чарноком на именинах в квартире проф. Дехтарева в 1926 г., за что я был арестован в июне 1927 г. и выпущен без наложения какого-либо наказания в начале сентября 1927 г. была с моей стороны случайной и непреднамеренной. Рамзину я при первой же встрече (уже зимой [19]27 г., т. к. ко времени моего освобождения он был в Америке) рассказал все дело, при чем он интересовался всеми деталями. [...]
Процесс моего вовлечения [в «Промпартию»] велся настолько тонко и постепенно, что время его начала я указать не могу, а вся преступность махинаций Рамзина открылась передо мной только в самом последнем моменте. Я стал зав. машинной лабораторией Теплотехнического института в 1928 г. (после смерти Б. М. Ошуркова в 1927 г. мне было всего 27 лет, и я долгое время не хотел брать этот ответственный пост, почему велись переговоры с рядом видных ученых). Только с того времени я стал сам защищать интересы машинной лаборатории в получении денег из отпускаемых Институту сумм и проч., но всякое мое начинание, несмотря на все мои настояния, которые я доводил даже до публичной полемики с Рамзиным, фактически кончалась неотпуском средств со стороны Рамзина, который был таким диктатором, что всякие заседания Ученого Совета были пустой фикцией. Рамзин постоянно представлял дело таким образом, что он вполне согласен, что дело, конечно, интересное, но что деньги на эти работы срезаны, и он ничего выделить не может, а его ловкость в быстрых подсчетах и умение ставить в тупик перед неопровержимостью цифры — общеизвестна. [...]
Следующим моментом явилась игра на моей психике в том отношении, что я хотя после ареста и освобожден без всякого наказания, но это вовсе не значит, что я чист. Делалось это отдельными намеками, например, перед выборами на профессуру в МВТУ (такие совещания перед различными баллотировками он вообще практиковал), а также и в личной беседе со мною бросил такую фразу: «Они (т. е. сторонники другой кандидатуры) конечно будут будировать тот момент, что Николай Андреевич только недавно был арестован». От такой фразы оставался осадок: если Рамзин, человек с такими связями, и также тонкий политик, который словами попусту не кидается, говорит подобную вещь, то это значит, что он что-то знает, что-то чувствует, т. е. что я в каждый момент могу вновь попасть в положение обвиняемого. [...]
Позже, уже в 1929 г., после назначения зам. директора Института Г. П. Браило, который буквально в какой-нибудь месяц сумел все диктаторство Рамзина свести к нулю, и когда одновременно резко пошатнулось его влияние и авторитет в МВТУ, прорывалось нервничание, деловые разговоры все чаще прерывались замечаниями, что в Институте больше не хозяин, и поэтому ничего сделать не может, что всякие планы по Институту, также как и планы в государственном масштабе невыполнимы, а отвечать все же придется за них всем нам и т. д. Когда прокатилась волна вредительства, в частности, была раскрыта вредительская организация в институтском органе по приемке топлива в Донбассе (дело Радовича), то он, не стесняясь, давал понять, что все вредительские процессы резко раздуваются, что наравне с виновными страдает большое число невинных, что теперь каждая мелкая ошибка или мнение, идущее вразрез с общим мнением[,] сейчас же также расценивается как вредительство, что, наконец, Николаева (был зав. АФО Института, непосредственный выполнитель всех административных дел в Институте, осужденный по делу Радовича), просто сгубили, что он, Рамзин, не соглашался допустить его смещения и пр.
Если Рамзин, сам Рамзин, которого я, как и вообще в теплотехнических кругах, до самого последнего времени считал за открытого и откровенного последователя коммунистических идей, который имеет доступ в самые верхи, которому открыты все цифры Госплана, говорит подобные вещи, то это, конечно, сильнейшим образом влияло на меня и безусловно отражалось в моих дальнейших разговорах, оценках фактов и т. д. [...] Ореол Рамзина был настолько силен, что даже в тот момент, когда по какому-то поводу он прямо сказал, что против организованного нажима единственное средство — действовать также организованно <...> В конце 1929 г. он, однако, поставил все точки и прямо сказал, что считает необходимым создать организованную небольшую группу, пусть нелегальную, старейших и самых близких сотрудников для того, чтобы давать отпор, что Браило, несмотря на громкие фразы, никаких денег не получил, ничего делать не умеет, а отвечать придется ему, Рамзину, и всем нам.
Примерно в январе, начале февраля 1930 г. положение в Институте вдруг резко изменилось. Браило, наконец, добился обещанных денег, причем в таком количестве, что мы все были ослеплены и оказались в невозможности их истратить, во все лаборатории были влиты молодые специалисты — коммунисты, и работа начала развиваться с поразительным успехом, несмотря на затруднения с кадрами, отсутствие валюты и пр.
От Рамзина никаких требований не было, а затем он дал понять (он вообще, даже в своем кабинете, сохраняя величайшую осторожность, стремился не называть вещи своими именами), что все дело консервируется. К тому же он уезжал в отпуск, затем неделями не появлялся в Институте, т. к. писал доклад на Международную конференцию, потом уехал заграницу, после чего опять почти сразу же ушел в отпуск. Я был также в отпуску. [...]
Принося свое самое искреннее и чистосердечное покаяние, умоляю учесть, что: 1) я был подчинен и порабощен мрачным умом Рамзина, который для удовлетворения своего властолюбия и деспотизма не останавливался ни перед чем, 2) что никакого преступного дела я не совершал, и мое тяжкое преступление мысли ни до какого вреда не довело. Наоборот, вся моя работа была искренняя, что подтверждает размах работ, и те достижения, которых именно за последний период добилась Машинная лаборатория, что 3) мое долгое и упорное отрицание своей вины было результатом не нераскаянности или желания продолжить в скрытой форме борьбу, а следствие договоренности и остатков той интеллигентской этики, которая запрещала мне признаваться, т. к. я думал, что этим я смогу спасти от наказания других не признающихся, которых я считаю также совращенными жертвами Рамзина.
Я умоляю не отнимать у меня жизнь и дать мне возможность в любых условиях работать на моем поприще. Я молод, я люблю и умею работать, специалистов в моей области в СССР почти нет, неужели же я больше не могу принести пользу?
Я клянусь, что самой упорной и беззаветной работой я добился бы искупления своей вины.
Н. Давидов.
26/IX—[19]30 г.
ЦА ФСБ РФ. Ф. Р-42280. Т. 2. Л. 8-10 об. Рукописный подлинник, автограф Н. А. Давидова. Подчеркивания в тексте авторские. Опущены некоторые фрагменты описания его профессиональной и организационной деятельность в Институте.