Письмо Н. И, Бухарина членам Политбюро ЦК ВКП(б) и А. Я. Вышинскому с просьбой быстрейшего разбора обвинений, прозвучавших в его адрес на судебном процессе 19-24 августа 1936 г.

Реквизиты
Направление: 
Государство: 
Датировка: 
1936.08.27
Период: 
1936
Метки: 
Источник: 
Декабрьский пленум ЦК ВКП(б) 1936 года: Документы и материалы. Москва. РОССПЭН. 2017
Архив: 
РГАСПИ. Ф. 17. On. 171. Д. 236. Л. 53-66. Машинописная копия (2-й экз.); Ф. 17. Oп. 171

27 августа 1936 г.

г. Москва

Всем членам Политбюро ЦK ВКП(б).
Копия — тов. Вышинскому

Дорогие товарищи!

Будучи в городах Средней Азии, я не имел никакого представления о процессе. Никакого вызова из Москвы — ни от ЦК, ни от Прокуратуры — я не получал. Приехав во Фрунзе, я случайно прочёл о показаниях Каменева. Я тотчас отправился в Ташкент, оттуда выслал телеграмму на имя тов. Сталина и немедленно на самолёте вылетел в Москву. Прилетел вчера, ночью читал газеты, не читанные вдалеке. И, пока мой разум ещё не помутился от того позора и бесчестья, которые созданы не столько фактом моей подследственности, сколько резолюциями, часть коих предполагает доказанной мою виновность (хотя следствие ещё и не начиналось, то есть только на основе заявлений мерзавцев Каменева и др.), я обращаюсь к вам с настоящим письмом.

Затруднительность положения усугубляется тем, что, несмотря на самолёт (и нарушение постановления о летании), я не поспел к суду, и, следовательно, не могу уже требовать очной ставки с Каменевым, Зиновьевым, Рейнгольдом. Моих обвинителей поделом расстреляли, но их обвинения живут.

Между тем, я не только не виновен в приписываемых мне преступлениях, но могу с гордостью сказать, что защищал все последние годы, и притом со всей страстностью и убеждённостью, линию партии, линию ЦК, руководство Сталина.

Прежде всего, я хотел бы сказать несколько слов о том, зачем, по всей вероятности, понадобилась Каменеву и К° клевета. Она понадобилась им, по-видимому, в следующих целях:

а) показать (в международном масштабе), что «они» — не одни: б) использовать хотя бы самый малый шанс на помилование путём демонстрации якобы предельной искренности («разоблачать» даже «других», что не исключает прятанья своих концов в воду); в) побочная цель: месть тем, кто хоть как-нибудь активно живёт политической жизнью. Каменев поэтому постарался, вместе с Рейнгольдом, отравить все колодцы —  жест очень продуманный, хитрый, рассчитанный. При таких условиях любой член партии боится поверить любому слову бывшего когда-либо в какой-либо оппозиции товарища.

«Правда» от имени партии писала в одной из передовых по поводу людей, имена коих фигурируют в заявлении тов. Вышинского (о следствии), что нужно убедиться, кто честен, а у кого камень за пазухой. Правильная постановка вопроса. Именно это и должно установить следствие.

В связи с этим я должен сказать, что со своей стороны я, вероятно, с [19]33 года оборвал даже всякие личные отношения со своими бывшими единомышленниками М. П. Томским и А. И. Рыковым. Как ни тяжела подобного рода самоизоляция, но я считал, что политически это необходимо, что нужно отбить, по возможности, даже внешние поводы для болтовни о «группе». Что это — не голословное утверждение, а реальный факт, можно очень просто проверить опросом шоферов, анализом их путёвок, опросом часовых, агентуры НКВД, прислуги и т. п. Впрочем, это, кажется, факт общеизвестный и никем не оспариваемый. Между тем, уже один этот факт уничтожает концепцию Каменева-Рейнгольда о сотрудничестве или связях с группой правых. Правых (лидеров) давным-давно уже не было.

Пафос власти у меня лично всегда отсутствовал — это тоже всем известно. А что касается партийной линии, то здесь у моих обвинителей полная путаница: с одной стороны, Бухарин де не согласен с генеральной] линией; с другой стороны, они с ген[еральной] линией согласны, но желают голой власти; в то же время Бухарин будто согласен с ними. Здесь такая же логическая подлая нечистоплотность, как и морально-политическая грязь. Между тем, желательно было бы знать, что за другую линию выставлял Бухарин? К сожалению, это уже неизвестно навсегда.

По существу дела. После познания и признания своих ошибок (освоение этих уроков во всём их объёме было, разумеется, процессом, а не однократным актом), я во всех областях с подлинной убеждённостью защищал линию партии и сталинское руководство. Я считал и считаю, что только дураки (если вообще хотеть социализма, а не чего-то ещё) могут предлагать «другую линию». Какую? Отказаться от колхозов, когда они быстрейше растут и богатеют на общественной основе? От индустриализации? От политики мира? От единого фронта? Или вопрос о руководстве. Ведь только дурак (или изменник) не понимает, что за победоносные вехи: индустриализация, коллективизация, уничтожение кулачества, две великие пятилетки, забота о человеке, овладение техникой и стахановство, зажиточная жизнь, новая Конституция. Ведь только дурак (или изменник) не понимает, что за львиные прыжки сделала страна, вдохновлённая и направляемая железной рукой Сталина. И противопоставлять Сталину пустозвонного фанфарона или пискливого провизора-литератора можно только выживши из ума.

Но я думаю, что троцкистско-зиновьевские мерзавцы лгали, когда они говорили о только-власти без линии. У Троцкого есть своя, глубоко подлая и, с точки зрения социализма, глубоко-глупая линия: они боялись о ней сказать; это — тезис о порабощении пролетариата «сталинской бюрократией», это — оплёвывание стахановцев, это — вопрос о нашем государстве, это — оплёвывание проекта нашей новой Конституции, нашей внешней политики и т. д. Но всё это бьёт в нос в такой степени, что подлецы не смели об этом даже заикнуться.

Я останавливаюсь на всём этом с такой подробностью вот почему. Доказать, что я действую искренне (без «камня за пазухой»), когда уже создана атмосфера (по милости подлецов, возведших двурушничество в чудовищно-всеобъемлющий принцип политики) полного априорного недоверия, можно только затратив много труда.

Теперь, однако, нетрудно понять, что с такой (троцкистской) линией я не могу иметь ничего общего по всему своему прошлому и настоящему.

С другой стороны, голода власти я никогда не имел, а ума не потерял настолько, чтоб на место Сталина прочить аптекарского ученика.

С третьей стороны, группа бывших правых лидеров перестала давным-давно существовать.

Где же место для чего-то (неизвестно чего?)?

Нет, товарищи! Со всей искренностью и любовью я защищаю общее дело, и никто не может мне предъявить обвинение в непартийности.

Но, однако же, ответьте — скажут мне — на «факты», о коих говорили Каменев, Зиновьев, Рейнгольд.

О чём говорил М. П. Томский с Каменевым в период работы последнего в издательстве «Академия», я совершенно не осведомлён, ибо не видался с М. П. Томским, как сказано выше. Каменев заявляет, что он поддерживал связь со мной и с Томским, и тут же утверждает, что он у Томского осведомлялся о моих настроениях. Это зачем, раз он разговаривал непосредственно со мной? А как раз именно здесь и запущена ядовитая мысль, отрава: Бухарин де не согласен с линией (в чём? в каких пунктах?), согласен с «нами» (но, ведь, вы, как раз согласны с линией?), а зато имеет особую «тактику»: хочет заслужить доверие, будучи двурушником...

Томского уже нет в живых, и я тоже не могу иметь с ним разговора... Но что мерзавец Каменев здесь хорошо спекулирует, это ясно. Все знают, что вовне я был гораздо более активен (что отчасти стоит в связи и с самим родом моей работы). Исходя из этого факта, он вкладывает в уста Томскому гипотезу (очень удобную для его, Каменева, целей). Подлый двурушник меряет здесь на свой аршин. Я и сейчас, вот этим письмом, борюсь за доверие. Но не для того, чтоб пакостить партии, а для того, чтобы иметь большие возможности работы: я не хочу падать жертвой подлой каменевской клеветы...

Хуже всего то, что эти убийцы говорят, будто я был с ними «согласен» или им «сочувствовал». Нигде не сказано, в чём согласен, в чём сочувствовал. Подлецы молчаливо вставляют сюда, очевидно, и террор, но нигде об этом не говорят прямо. Легко объяснить, почему. Не «своим» они об этом и не могли сказать, ибо сразу же бы «про сыпались». На этом была построена у них вся система их отвратительной, подлейшей в истории, практики. Поэтому, речь никогда не шла — и не могла идти — о терроре. А между тем подлый намек (в расплывчатости самой формулировки) дан. Для чего? Для того, чтобы топить честных людей в той же вонючей яме с целью, о коей уже говорил в самом начале письма.

Теперь необходимо сказать о пресловутых «связях» (моих). С Рейнгольдом я не имел удовольствия видеться, хотя он наиболее «осведомлён» (откуда?). С Каменевым, этим потенцированным стервецом (в последний период, о котором, собственно, и идёт речь: я, ведь, не отрицаю своего тяжкого преступления в более ранний период и пресловутого разговора, «записанного» Каменевым и переданного им Троцкому) я виделся три раза и вёл три деловых разговора. Все они относятся к тому времени, когда К[аменев| сидел в «Академии», намечался Горьким в лидеры Союза писателей, и когда ЦК ВКП(б) постановил, чтобы мы, академики-коммунисты, проводили его директором Института литературы и искусства Ак[адемии] наук (на место, кое раньше занимал умерший А. В. Луначарский). Мы должны, значит, были даже агитировать за Каменева среди беспартийных академиков, — никто и не подозревал, что за гнусная змея вползает туда. И ЦК не знал. И никто из нас не знал. И я не знал. Тогда ему доверяли. Статьи его печатались в «Правде».

Так вот мои три разговора (самое существенное):

Первый разговор. Я спросил К[аменева], не возьмётся ли он вести, как намечаемый глава литературы, литературный отдел газеты, — тогда я, мол, поговорю об этом с тов. Сталиным. Ответ гласил (примерно, за смысл ручаюсь): «Я хочу вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал, и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтоб обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени».

После этой декларации обывательщины и «тихой жизни» я предложение своё снял. Т[аким] о[бразом], К[аменев] не только не посвящал в свои планы контрреволюции, но весьма основательно от меня маскировался, что и не удивительно. А теперь лжёт злодейской и кровавой ложью.

Второй разговор был у нас в редакции в связи с какой-то печатавшейся у нас Каменевской статьёй (он тогда, как сказано выше, печатался и в «Правде»).

Третий разговор был в общежитии Академии наук, где останавливался всегда и я (мы тогда провели К[амене]ва, по постановлению ЦК, в вышеназванный институт директором). Там, в общежитии, были общие обеды, чаи, ужины, и все сидели за одним столом. Я читал вслух какую-то свою большую статью (академическую). Из политически важных вещей в памяти остался такой, примерно, диалог между Каменевым) и мной:

Кам[енев]: «Как дела?»

Я: «Прекрасно, страна растёт, руководство блестяще маневрирует и управляет».

Кам[енев]: «Да, маневрирует и управляет».

Точка. Тогда я не обратил достаточного внимания на полуиронический, очевидно, тон. Теперь у меня это всплыло в памяти.

Но из этого вытекает, что Каменев прекрасно знал о моих партийных взглядах. А что он налгал, как негодяй?

Значит, «связи» с Каменевым не носили никоим образом преступного характера. ЦК «ставил» Каменева на работу и с ним приходилось работать. Теперь только открылось, что Фриц Давид — террористическая сволочь. А недавно он ещё печатался в «Правде». Здесь речь идёт не о нелегальных связях совместно действующих единомышленников-заговорщиков, а о чём-то совсем другом, что нельзя ставить в вину (если можно упрекать, то в недостаточной изощрённой бдительности). Часто, однако, в острые моменты истории некоторые не замечают этой капитальной разницы, а многие трусят и дрожат априорно. Но здравый смысл требует здесь дифференцированного подхода: иначе можно наделать крупнейших ошибок...

Теперь о Рейнгольде. Мне неизвестен разговор Томского с Зиновьевым в 1932 г., о чём говорит Рейнгольд. Что касается фразы: «Связь с Бухариным поддерживалась через Карева — активного зиновьевца, который был тесно связан с двумя террористическими группами: Слепкова и Эйсмонта», то замечу следующее:

Во-1) Карева я неоднократно встречал в Ак[адемии] наук, и при том, главным образом, на квартире управделами Академии, Ст. Волынского, старого, испытанного чекиста, который «сопровождал» Троцкого при высылке в Константинополь. Здесь Карев был свой человек, друг дома («Коля Карев»), и при такой специфической ситуации я никак не мог предполагать, что в Кареве сидит террорист. Ни намёка, ни на какие разговоры о терроре здесь, разумеется, не было. Может, это считать за «связь»? Тогда она была и у Волынского, и у его жены, и у всех академиков, кои часто торчали на этой квартире.

Во-2) Я ровно ничего не знал о группе Эйсмонта до разбора этого дела в ЦК; и уж подавно не знал, что Карев был с ней в каких-либо отношениях (если вообще Рейнгольд здесь говорил правду, о чём не мне судить).

В-3) Мне до сих пор неизвестно, чтобы группа Слепкова, группа контррев[олюционн]ая, была террористической. Правда, тов. Сталин самолично показывал мне ряд документов, из коих было видно, что эти люди у меня «вырвались из рук» (Сталин) уже давно, что давно они мне не доверяли, а некоторые считали предателем, что они ушли далеко, что где-то на периферии и здесь иногда всплывали террористические гнусные разговоры, о коих я из этих документов только и узнал. Но до сей поры я не знаю, что группа была террористической. Описания пресловутой конференции, которые мне в свое время давали по распоряжению тов. Сталина, не содержали ни намека на террор. А это было последнее, что я знал о группе Слепкова.

Следовательно, и из «сообщения» Рейнгольда ничего не получается. С кем бы и как Карев ни был связан, со мной он был «связан» литературно-философскими беседами на квартире у Ст. Волынского, и я не имел — и не мог иметь — вплоть до прочтения газет с отчетами о процессе, ни малейшего представления о его террористической роли.

Мне хочется, наконец, сказать несколько слов о своей заграничной поездке. Вы, вероятно, знаете, что на моем докладе в Париже никто иной, как троцкисты, произвели враждебную демонстрацию и были выведены нашими боевиками. Вы, б[ыть] м[ожет], знаете и о том, что парижские троцкисты готовились сделать мне и более крупные неприятности, и что наша агентура просила меня поэтому во что бы то ни стало переехать из отеля в полпредство; что даже французская полиция выставила для моей охраны наряды полисменов, ибо ждали нападения на мою личность... Признаюсь, пасть под такими ударами было бы много лучше, чем пасть под ударами каменевской клеветы, подхваченной своими, близкими, товарищами (см. некоторые резолюции). Я сейчас потрясён до самого основания трагической нелепостью положения, когда, при искреннейшей преданности партии, пробыв в ней 30 лет, пережив столько дел (ведь, кое-что я делал и положительное), меня вот-вот зачислят (и уж зачисляют) в ряды врагов — да каких! Перестать жить биологически — стало теперь недопустимым политически. Жизнь при политической смерти не есть жизнь. Создаётся безысходный тупик, если только сам ЦК не снимет с меня бесчестья. Я знаю, как теперь стало трудно верить, после всей зловонной и кровавой бездны, которая вскрылась на процессе, где люди были уже нелюди. Но и здесь есть своя мера вещей: не все люди из бывших оппозиционеров двурушники.

Пишу вам, товарищи, пока есть ещё капля душевных сил. Не переходите грани в недоверии? И — прошу — не затягивайте дела подследственного Николая Бухарина: и так мне сейчас жить — тяжкая смертельная мука, — я не могу переносить, когда даже в дороге меня боятся — и, главное, без вины с моей стороны.

Что мерзавцев расстреляли — отлично: воздух сразу очистился. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это — осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую охранку. У нас даже мало оценивают, мне сдается, — это международное значение. Вообще жить хорошо, но не в моём положении. В 1928-29 преступно наглупил, не учитывая всех последствий своих ошибок, и вот даже теперь приходится расплачиваться такой ужасной ценой.

Привет всем вам. Помните, что есть и люди, которые искренне ушли от прошлых грехов, и которые, что бы ни случилось, всей душой и всем сердцем (пока оно бьётся) будут с вами.

Николай Бухарин.

Некоторые добавочные факты.

Должен, чтобы не было недоразумений, сказать, что за годы моей работы в НКТП и «Известиях», куда ко мне ходило и ходит много всякого народу с разными просьбами, жалобами и т. д., бывали случаи встреч, о коих кратко упоминаю.

1. В НКТП (не помню уж, в котором году) прямо от Серго ко мне зашёл И. Н. Смирнов, сказал, что был в Самаре (или Саратове?), где «голодает» Рязанов и его жена больная, нельзя ли тому помочь. Я что-то обещал справиться, кажется, звонил в ЦИК.

2. В «Известия» внезапно заявился однажды Рязанов, с орденом на груди (года не помню, но его легко установить, т. к. тогда ему было разрешено приехать лечить больную жену). Когда я у него спросил, что он сотворил с документом, он вскипел, стал стучать кулаком и заявил, что никогда не признает своей вины. Скоро ушёл.

3. Как ни старался я избежать посещения А. Шляпникова, он меня всё-таки поймал (это было в этом году, незадолго до его ареста) в «Известиях», просил передать письмо Сталину; я сказал своим работникам, чтобы больше его не пускали, потому что от него «политически воняет» (он ныл: «не за границу же мне бежать» и в таком же роде). Его письма, которые он оставил, я не пересылал, видя его настроения.

4. На квартире у Радека, вскоре после моего назначения в «Известия», я однажды вечером встретил Зиновьева (тогда он был в «Большевике» и пришёл к Радеку за книгами): мы заставили его выпить за Сталина (он жаловался на сердце); Зин[овьев] тогда пел дифирамбы Сталину (вот подлец!).

5. Однажды я пришёл к Радеку в Дом Правительства, чтобы прочитать ему, как члену редколлегии, только что написанную мной статью и там встретил длинного, худого человека. Я быстро прочитал статью, а он почти тотчас ушёл. Я узнал, что это был Мрачковский. Радек сказал мне, что он его не мог вытолкать, что велел жене, чтобы больше она его не пропускала, и был очень недоволен его вторжением. Факты эти известны, ибо все посещения в Доме Правительства регистрируются у швейцаров.

Два последние случая, по-моему, не бросают на Радека никакой тени. Я верю в его искренность по отношению к партии и Сталину. Я неоднократно с ним беседовал на острые политические темы: он продумывает их очень добросовестно и во всех выводах крепко стоит на партийной позиции. В малых, кухонных, делах у нас не раз бывали конфликты, и я бывал отнюдь не в восторге от его поведения. Но в большой политике у него, насколько я могу судить, безусловная партийность и огромное уважение, и любовь к Сталину и другим руководителям партии.

6. Звонил однажды Астров, но я его не принял.

Добавляю, что людям такого типа, как я или Радек, иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит: это подчас роняет престиж человека, точно он безмерно

трусит («как бы чего не случилось»). Ко мне, напр[имер], приходили в свое время просить за О. Мандельштама (Б. Пастернак. Дело решил тов. Сталин), за С. Вольского (т. Сталин приказал его немедленно освободить по письму его, Вольского, бывшей жены) и т. д. и т. п.

Тут нужно знать меру, но далеко не всегда можно и не всегда нужно обязательно избегать аналогичных посещений. Упомяну ещё о случае, бывшем несколько месяцев тому назад. Ко мне пришёл в «Изв[естия]» б[ывший] секретарь Томского, Н. И. Воинов, и сказал мне, что Т[омск]ий — в полном одиночестве, в мрачной депрессии, что к нему никто не заходит, что его нужно ободрить; он просил меня зайти. Я не выполнил этой человеческой просьбы, подчинив свое поведение вышеупомянутой политической норме. А может, это в данном случае была ошибка. Ведь, и пессимистические политические настроения нередко вырастают на неполитической почве, которая, в свою очередь, может быть производной от политики.

В заключение я должен, товарищи, прямо сказать: я сейчас ни физически, ни умственно, ни политически не в состоянии появляться на работе (хотя и срок моего отпуска ещё не кончился: он кончается только 1 сентября). Я не могу ничего ни приказывать, ни требовать, когда я подследственный и заушаемый заранее в резолюциях. Я глубоко благодарен ЦК, что он не снял меня с «Известий». Но я прошу понять, что работать фактически смогу только после того, как с меня будет снят позор каменевских клевет. Я разбит настолько, что буду сидеть или на квартире или на даче, и буду ждать вызова со стороны ЦК или Прокуратуры.

С комм, приветом Н. Б.
27 августа 1936 г.
Москва

Пометы:

Л. 53 .В левом верхнем углу поверх машинописного текста: Читал К. Ворошилов (зелёные чернила), Читал А. Андреев (красные чернила), В. Чубарь (синий карандаш), Читал Ежов (красный карандаш).

Д. 236. Л. 68-82. Чистовой автограф. Написано фиолетовыми чернилами на половинках писчей бумаги; Два первых листа (Л. 83 и Л. 84) машинописной копии документа (1 и 3 экз.) с пометами: Л. 83 — на верхнем поле красным карандашом: От Бухарина Н.И. и в левом верхнем углу синим карандашом: Архив; Л. 84 автограф простым карандашом: Читал. Надо обсудить Молотов, красным карандашом: Читал С. Орджоникидзе.

Опубл.: Источник. 1993. №2. С. 7-12.