Утреннее заседание 12 марта 1938 г.

УТРЕННЕЕ ЗАСЕДАНИЕ

ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР

12 марта 1938 г.

КОМЕНДАНТ СУДА. Суд идет, прошу встать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Садитесь, пожалуйста.

Заседание продолжается.

Последнее слово имеет подсудимый Иванов.

ИВАНОВ. Граждане судьи! В моем последнем слове я хочу сказать суду, что я со всей искренностью и до конца раскрыл историю преступной своей борьбы против партии и советской власти, советского народа. Я ничего не утаил, ничего не спрятал ни в части моей контрреволюционной изменнической деятельности, ни в части деятельности право-троцкистского блока, активным участником которого я был.

Я отказался от защитного слова, потому что признаю полностью и больно чувствую свою тяжкую вину перед советской страной, и мне нечего сказать в свою защиту.

Единственное, что меня поддерживало в эти тяжелые дни, в дни всенародного моего позора, это — мысль о том, что я наконец порвал с этим связывавшим меня — с проклятым и преступным моим прошлым, порвал бесповоротно, ушел от него.

Когда меня втянули в преступное дело провокации, я был мальчишкой, без всякого жизненного опыта и закалки. [И вот п] Перед лицом первого испытания я не выдержал, струсил, сделал первый шаг измены, затем пошел по наклонной, и меня засосала тина предательства, а у предательства своя логика, и ее власть над собою я особенно сильно почувствовал после Октября. Было бы неправдой и ненужным преувеличением, если бы сказать, что я совсем не сочувствовал Октябрьской революции, не принимал ее. Сила пролетарской партии, сила революции такова, что человек, близкий своим жизненным положением к рабочему классу, — а я был таковым, — испытывает ее воздействие даже в той роли, в которой я находился до победы рабочего класса. В период Октября я чувствовал и радость, и страх: радость — вместе с победившими массами, страх — перед угрозой разоблачения. Я должен сказать, что у меня и тогда не хватило мужества прийти и открыто заявить о своем предательстве. И то, что я этого не сделал, было, как это явствует из всей моей последующей истории, определяющим. Чем дальше шло время, тем больше я походил на человека, сброшенного в воду с грузом на ногах, человека, страстно желающего всплыть, в то время как груз его тянет непрестанно на дно, и этим-то дном явились «левые коммунисты», а затем включение меня Бухариным в ряды организации правых. [1]Я считал, что с меня будет снята угроза разоблачения моей провокаторской деятельности лишь в том случае, если восстановится власть капитализма. Это постоянно толкало меня на поиски враждебных реставраторских сил для того, чтобы примкнуть к ним. Я искал людей, которые хотят того же, чего и я, хотят буржуазных порядков. Я искал и нашел этих людей в организации правых. Понятно, поэтому, что я сочувствовал всем действиям и выступлениям правых и Бухарина, имевшего со мной антисоветские связи как лидер «левых коммунистов». Не стоило никакого труда привлечь меня в 1928 г. в ряды организации правых. Все дальнейшее же развитие моей антисоветской деятельности шло уже под влиянием Бухарина, который переводил меня со ступеньки на ступеньку по пути преступления.

По заданию Бухарина я в 1928 г. пытался организовать кулацкую повстанческую вандею на Северном Кавказе. В 1932 г., по его уже установкам, я включился в восстание по свержению советской власти на том же Северном Кавказе, где я в то время работал. В 1934 г. он, Бухарин, говорит со мной о необходимости поражения в войне, о необходимости ориентироваться на агрессивные фашистские страны, в первую очередь, на Германию и Японию. В соответствии с этим группа правых в Северном крае, под моим руководством, развертывает террористическую, диверсионную и шпионскую деятельность. [И мне п] После всего это странно было слышать здесь заявление Бухарина о том, что он будто бы лишь «чистый [в кавычках] теоретик» и занимается только проблематикой и «идеологией». Ломаного гроша, граждане судьи, не стоило бы мое разоружение и раскаяние, если бы я в последнем своем слове не выступил против этой вопиющей неправды. По Бухарину получается, что в организации правых были чистые в кавычках  теоретики, лидеры, не отвечающие за конкретные преступления, занимающиеся тонким, благородным в кавычках делом — идеологией, и, с другой стороны, были грязные практики, от которых вся порча, которые за все отвечают, которые-де и ставят перед Бухариным конкретные вопросы о терроре, вредительстве, диверсии и шпионаже, а он, мол, Бухарин, только лишь слушает и молчит. [2]Только в процессах контрреволюционеров возможна такая вещь, [чтобы] когда руководители переносят[или] ответственность на практиков, ужасаясь от нее сами. Да, я делал чудовищные преступления, я за них отвечаю. Но я их делал вместе с Бухариным, [— говорю правду здесь перед вами, граждане судьи, —] и отвечать мы должны вместе. Впрочем, о какой идеологии может идти здесь речь? Ненависть к советской власти и партии, клевета на ее руководство, — вот и вся наша идеология. Именно потому что я несу, как активный участник, ответственность не только за свои действия, но и за деятельность всей организации правых, я, граждане судьи, должен твердо и ясно заявить: Бухарин здесь не все сказал, он скрыл многие нити и связи, пытался уклониться от ответственности за тяжкое свое преступление. Не идеологом был у нас Бухарин. Мы, заговорщики, в идеологах не нуждались. Бухарин был организатором правых заговорщиков, он подбирал и расставлял людей, давал задания и требовал отчета. Бухарин был инициатором практики террора, вредительства, диверсий и всей системы пораженческих мероприятий, он был основным руководителем шпионской деятельности и держал в своих руках концы решающих связей с разведками фашистских стран.

Так и только так я его знаю, так я воспринимал его и в прошлом, как, впрочем, воспринимали его и все другие члены организации. Бухарин такими же и так же, такими же приемами и методами руководит организацией правых, какими Троцкий руководил всем право-троцкистским блоком.

Почему Бухарин не договаривает всей правды, — у меня возникал этот вопрос, и он не мог у меня не возникнуть, когда мы перед народом несем ответственность за наши тягчайшие, невиданные в истории революционного рабочего движения преступления? Потому не договаривает, я думаю, Бухарин здесь всей правды, что он в течение всех лет революции боролся с ней и сегодня продолжает оставаться врагом, потому что он хочет сохранить те остатки враждебных сил, которые еще прячутся в своих норах.

Я как человек, хотя и не принадлежавший к центральному ядру руководства правых, но бывший активным заговорщиком и хорошо знающий Бухарина, считаю своей обязанностью здесь заявить: после краха наших расчетов на кулацкое восстание единственной нашей надеждой оставались упования на поражение Советского Союза в войне. В своих показаниях мне не удалось достаточно выпукло выявить, как глубоко вошло пораженство в плоть и кровь нашей организации. Нужно подчеркнуть, что мы, члены право-троцкистского блока, срослись с мыслью о пораженстве так же крепко, как и с двурушничеством, пораженство, так же, как и двурушничество, вошло буквально в психологию каждого из нас. Где бы я ни встретился с членом нашей организации, непременно заводились разговоры о том, что непременно война начнется в ближайшее время, что подготавливаемый нами разгром Советского Союза в корне изменит наше положение. Я хотел войны, ждал ее. Я помню, что всякие дипломатические успехи Советского Союза, отодвигающие войну, всякие успехи единого фронта в борьбе с фашизмом и войной вызывали у нас у всех уныние и подавленность.

Нужно потерять последние остатки совести, чтобы отрицать нашу ставку на пораженчество[ство] и установку фашистской диктатуры.

По вопросу о пораженстве, вспоминаю еще одну характерную подробность как разговор с Бухариным в 1936 г. Бухарин, утверждая необходимость рядом диверсионных и террористических ударов сорвать оборону страны, говорил о том, что правые в Северном крае очень лениво готовят повстанческие кадры, и приводил следующее: конечно, за помощь придется заплатить уступками окраин. Даром не дают, не помогают. Но, в конце концов, не обязательно России быть одно шестой частью мира; она может быть и одной десятой. Ведь не в этом главное, говорил Бухарин, и этого не понимают люди, лишь боящиеся страшных слов.

Я не утаиваю правды, я не щажу себя. Я также не могу уклониться от правды, чтобы щадить своих сообщников. Я был пораженцем и шпионом, и таким также был и мой руководитель Бухарин.

Чтобы стало понятно состояние мое ко времени ареста, я хочу еще сказать несколько слов о той отравляющей удушливой атмосфере, которая царила в нашем контрреволюционном подполье.

К массам трудящихся мы, люди подполья, относились трусливо, злобно. Мы, заговорщики, издевались над честными людьми, старались под всякими предлогами затащить честного человека в наше болото, мы двурушничали. Каждого новичка мы старались толкнуть на какой-либо акт вредительства, чтобы взять его под свое влияние под предлогом его разоблачения. Вербовку кадров мы широко использовали различного рода провокацией. Этих новичков заговорщики держали в своих руках.

Как я уже говорил в своем показании, у меня немало было моментов, когда на сердце, что называется, кошки скребли, и настойчиво билась мысль пойти, рассказать об организации правых, но я этого не сделал.

Мне особенно тяжело перед народом, перед широкими массами, что я стал изменником родины, стал предателем. Но я должен сказать, что теперь я все рассказал суду о своих преступлениях. Когда я начинаю анализировать свои преступления и хочется найти смягчающее обстоятельство для меня, то среди этих гнусных преступлений я не нашел ничего смягчающего. Только после ареста я почувствовал, что мне стало легче, что действительно я покончил со своими гнусными делами. Я почувствовал, что путь у меня теперь один до конца. Я почувствовал, что я сейчас остался один, а против меня весь народ.

Я не мог больше бороться. Мне стало ясно, что мы очутились перед крахом. Что моя борьба с советской властью закончена, и мне стало очевидно, что продолжать борьбу невозможно. Вот почему я на следствии и на суде рассказал всю правду без утайки. Я рассказал все и до конца. Я сейчас нахожусь в таком положении, когда на мне лежит тяжеловесное преступление: измена, предательство, террор.

Мне сейчас стало гораздо легче, т.к. я полностью раскрыл свои преступления.

Граждане судьи, я испытываю сейчас по отношению к приговору двойное чувство: тяжело продолжать жить, когда ты прошел черную зловонную яму. Когда я думал, нет ли чего-либо смягчающего мою вину, нет ли такого преступления, о котором я мог бы сказать, что этого я не делал, то этого я не нашел.

Мои преступления сводились к провокации, активному участию в правотроцкистском блоке, измене[а] родине, вредительству[е], диверсиям[х], повстанчеству. С таким послужным списком, товарищи, трудно жить. Но, с другой стороны, живет во мне обратное чувство. Граждане судьи, я должен сказать, что я приму самый тяжелый приговор, но невыразимо умирать, так тяжело умирать тогда, [мы] когда я, наконец, очистился[ись] от всей этой грязи, мерзости. Если мне дадут возможность доказать свою преданность, то я буду честно и преданно работать на пользу народа.

Я прошу советский суд дать мне эту возможность, я прошу пощады у советской власти.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Последнее слово имеет подсудимый Крестинский.

КРЕСТИНСКИЙ. Граждане судьи, на скамье подсудимых я один из старейших по стажу активных участников в политической жизни. Я начал мою революционную деятельность 18-летним юношей — в 1901 г. и в течение 20 лет до 1921 г., т.е. до момента, когда я вместе с Троцким начал свою борьбу против партии и советской власти, приведшей меня, в конце концов, на скамью подсудимых, — я вел честную большевистскую работу.

Во время предварительного следствия и на судебном следствии я ни одним словом не обмолвился об этом, не осветил период моей жизни в революционной борьбе, потому что я считаю, что на скамье подсудимых я должен держать ответ за свои контрреволюционные дела, а не раскаиваться.

И только в последнем слове я нахожу возможным, прежде чем перейти к изложению и суровой оценке своих суровых преступлений, вкратце остановиться и на этих моментах моей жизни, т.к. задача последнего слова — дать суду полное представление о преступнике, в том числе, и о том времени, когда он еще не совершал преступных деяний.

Первый этап моей революционной работы (1901—1905 гг.) связан с первой революцией 1905 г. Эти годы я частично провел в Петербурге и, главным образом, в Северо-Западном крае. Это было время после II Съезда, когда после выхода Бунда и польской социал-демократии в партии, когда нам приходилось вновь создавать партийную организацию. Я, будучи одним из руководящих работников края, работая почти во всех городах Северо-Западного края, подвергся неоднократно арестам в Петербурге и разных краях, высылался, и к концу 1906 г. не мог оставаться в этом районе, где нелегальная работа была для меня закрыта.

Я перебираюсь в Петербург, где устанавливаю связь с *Лениным, Надеждой Константиновной Крупской и Михаилом Ивановичем Калининым, который работал в Василе-Островской организации и профсоюзах.*[3] Я в этот период работаю в «Звезде» и «Правде». Работая здесь, я ежедневно имел постоянное руководство со стороны Сталина, руководство Ленина, который, почти ежедневно, присылал свои статьи и письма в «Правду». Я участвовал в избирательной борьбе. Был выставлен в IV Государственную думу и должен был бороться на собраниях со всеми крупнейшими людьми. Я руководил страховой работой, наконец, работа в IV Государственной думе, в большевистской фракции, в думе, являющейся фактически русским бюро ЦК и объединявшей все легальные и нелегальные партии. Ко мне предъявлялись повышенные требования, и я рос на этой работе. В это время Ленин сидел в австрийской тюрьме, Сталин и Свердлов были на туруханской ссылке. Мы определили свою позицию как пораженцы, как сторонники превращения империалистической войны в войну гражданскую. Я был на Урале, потом в Свердловске, потом в глухом городе Кунгур.

В марте месяце на происходящем совещании большевиков, *руководимым т. Сталиным, я целиком и полностью поддерживаю Сталина в его борьбе против всех колебаний и шатаний*[4]. В 1917 г. я перевожусь на Урал, руковожу там работой. В 1918 г. перебрасываюсь в центр и после мятежа «левых» эсеров и восстания становлюсь Народным комиссаром финансов. *Потом, после смерти Свердлова, я назначаюсь Секретарем ЦК*[5]. Я был организационным помощником Ленина. Через меня проходила ежедневная текущая работа ЦК.

По всем основным экономическим и политическим вопросам периода гражданской войны я разделял политическую линию Ленина и Сталина и полностью и целиком поддерживал их.

[6]Отсюда мое политическое сближение с Троцким, приведшее меня к активной враждебной работе против советского строя, произошло при следующих обстоятельствах.

Перед X съездом партии я принял участие в профсоюзной дискуссии на стороне так называемой цектрановской, троцкистской оппозиции в качестве одного из ее руководителей. В отличие от Троцкого, я рассматривал разногласия по этому вопросу как временные, приходящие разногласия по одному определенному тактическому вопросу. Я полагал, что после съезда я смогу лояльно продолжать свою партийную работу, и, действительно, состоялось решение ЦК о том, что я после отпуска, согласно своему желанию, отправлюсь на Урал в состав Уральского бюро ЦК для партийной работы на Урале. Но, когда во время моего нахождения в отпуску в Германии вопрос был перерешен и состоялось постановление о назначении меня полпредом в Германию, Троцкий, по моем возвращении осенью в Москву, стал нашептывать мне, что я человек, не знающий заграницы, не знающий иностранных языков, не подхожу для дипломатической работы, и мое назначение  вызвано отнюдь не деловыми соображениями, а желанием не подпустить меня к партийной работе, и что я уже не смогу нормальным путем снова попасть на руководящую партийную работу.

[Это подействовало на меня и] В 1921 г. я принял предложение Троцкого включиться в нелегальную троцкистскую работу, которую он тогда начинал, [в составе нелегальной троцкистской организации, которая начинала уже] формируя[овать] силы и кадры для последующих открытых выступлений.

Тут же было образовано бюро, [ЦК из троцкистов] состоявшее из Троцкого, Серебрякова, Преображенского, Пятакова и меня. Это было в октябре 1921 г., [и] с этого момента начинается моя нелегальная борьба против партии.

Весной 1922 г., когда я приехал на XI съезд партии, Троцкий поднял вопрос о денежных средствах на внутрипартийную борьбу, на борьбу против ЦК, которая представлялась ему затяжной и острой. Присутствовавший при этом Виктор Копп предложил попытаться получить деньги из германского Рейхсвера. Это предложение вызвало сначала некоторое колебание с моей стороны, но потом я принял это предложение и сыграл активную роль в заключении [этого] изменнического соглашения. [Таким образом, на первых шагах моей нелегальной борьбы, я имел дело с иностранной буржуазией.]

К концу 1923 г. [заканчивается подготовительная работа троцкистской организации и] происходит [первое] открытое нападение троцкистов на партию. Поражение, которое [было понесено нами] потерпели мы — троцкисты[ами] — только усилило наше озлобление и обострило [характер нашей] борьбу.[ы.]

В 1926—1927 гг. троцкисты предпринимают ряд вылазок против Центрального Комитета. Одновременно начинается троцкистская борьба и в западных компартиях. Рейхсвер, воспользовавшись этим моментом, предлагает нам [помочь в деле] не только усилить[ения] нашу[ей] шпионскую[ой] деятельность[и], но [говорит о] и дать некоторые[х] политические[х] обещания[х] о последующих [за ними] экономических концессионных уступках на Украине, в случае, если мы придем к власти. Троцкий и мы, боясь, в момент острой борьбы, лишиться источника средств, даем согласие [свое согласие] и идем на углубление этого изменнического соглашения.

В конце 1927 г. Троцкий бросает на борьбу все свои силы, но терпит сокрушительное и окончательное поражение. Троцкисты исключены из партии. Большая часть руководителей их отправлена в ссылку. [Мы понимаем, что и партийные, и беспартийные м] Массы против нас, [что мы не можем рассчитывать на успех в массовой борьбе и таким путем прийти к руководству в партии. Мы понимаем, что открытая борьба[7] для нас] не сулит нам никакого успеха. Троцкий, в связи с этим, дает указание всем исключенным и находящимся в ссылке возвращаться в партию, подавая двурушнические заявления об отказе от своих взглядов. [, и о] Одновременно он дает указание восстанавливать нелегальную троцкистскую организацию, которая [, в отличие от прежней троцкистской организации 1921 г., подготовлявшей силы для открытых выступлений,] должна носить уже чисто заговорщический характер.

[Здесь не говорилось о том, какими методами должны была действовать новая организация, но все мы понимали, что новая троцкистская организация должна нащупать новую тактику и новые методы борьбы. Эти м] Meтоды ее борьбы [постепенно оказались теми, к которым мы впоследствии пришли] — подготовка вооруженного переворота, [и как с] Средство для достижения этой цели — террор, вредительство, диверсии.[я.]

Параллельно с изменением тактических установок идет и изменение [и их] программы. Мы всегда считали невозможным построение социализма в одном СССР, поскольку в других странах сохранялся буржуазно-капиталистический строй, а в некоторых пришли к власти фашисты. Мы считали необходимым перейти на допущение в стране капиталистических отношений, а затем, по мере углубления наших связей с иностранной буржуазией, мы на этом пути дошли до прямого буржуазного реставраторства.

Во время [моего] свидания в Меране, в октябре 1933 г. Троцкий [мне] изложил мне в развернутом виде буржуазно-реставраторскую программу нашей заговорщической организации и программу свержения существующего в стране социалистического общественного строя с применением для этой цели террора, вредительства и диверсии, и с последующим расчленением Советского Союза, с отделением от него Украины и Приморья.

Я принял эту предложенную Троцким программу, согласился и с новыми методами борьбы, и с этой минуты несу полную политическую и уголовную ответственность за все эти методы борьбы. [, независимо от того, какая контрреволюционная борьба была проведена лично мною.]

В феврале 1935 г. Пятаков сообщил мне, что между нами, троцкистами, правыми и военной группой Тухачевского состоялось соглашение о совместном совершении вооруженного переворота. С этого момента я несу ответственность не только за действия троцкистов, но и за действия правых и за действия военных заговорщиков.

Я не могу, однако, не сказать, что моя личная контрреволюционная работа до начала 1937 г. носила строго ограниченный характер и сводилась, во-первых, к установлению и поддержанию нелегальных связей между троцкистским центром в СССР, в лице Пятакова, и Троцким, находящимся за границей, во-вторых, в осуществлении нашего изменнического соглашения с Рейхсвером до конца 1930 г., а с конца 1935 г. — к подбору кадров для правительственного аппарата, который должен был прийти к власти в результате контрреволюционного переворота. По этой своей контрреволюционной работе я был связан с Пятаковым как руководителем троцкистского центра, с Розенгольцем, который вел ту же работу, с Рудзутаком — представителем центра правых, и с Тухачевским — руководителем военной заговорщической организации.

Я останавливаюсь на этом ограниченном характере моей личной контрреволюционной деятельности, не потому что хочу снять с себя ответственность за террор, за вредительство, за диверсии, за непосредственную подготовку вооруженного выступления. Я уже сказал, что с конца 1933 г., а затем с конца 1935 г. я несу ответственность за все эти виды контрреволюционной работы. Но для установления степени моей личной ответственности, как указал это и гражданин Прокурор, имеет значение, какие контрреволюционные действия совершил я сам и о каких контрреволюционных актах, совершенных другими участниками заговора, я знал.

Поэтому я считаю необходимым подчеркнуть, это суду известно из актов следствия и судебного следствия, что до начала 1937 г. я не принадлежал к числу руководителей ни троцкистской организации, ни право-троцкистского центра. И только с февраля 1937 г., когда я, Розенгольц и Гамарник взяли на себя объединение всей троцкистской нелегальной работы, и когда мы с Розенгольцем вошли в состав центра право-троцкистского блока, я стал непосредственно заниматься и подготовкой вооруженного переворота и связался с работой по организации террористических актов.

Я считаю необходимым [также] подчеркнуть, что о террористических актах, перечисленных во II разделе обвинительного заключения, я не имел ни малейшего представления и узнал о них лишь, [за несколько дней до процесса,] когда мне была вручена копия обвинительного заключения.

Дальше я считаю свои долгом сообщить суду, хотя это не уменьшает, а скорее, увеличивает мою ответственность, что у меня за последние два года перед моим арестом неоднократно возникало сомнение о правильности того  контрреволюционного преступного пути, по которому я шел вместе с другими троцкистами. Как я ни был подвержен, как ни хотел видеть то, что усиливало контрреволюционные концепции, я стоял в центре правительственной работы и не мог не видеть, как увеличивалась мощь и богатство в Советском Союзе, как росло благосостояние трудящихся, и какой огромный культурный подъем происходил в нашей стране. *[И передо мною вставала мысль, не является ли преступлением для борьбы против советской власти то, что я делаю вместе с другими троцкистами. Но я отогнал это сомнение и с фантастическим упорством начал продолжать свое дело.]*[8]

[Особенно остро встал этот вопрос после 1936 г., п] После ареста Пятакова и Радека и провала троцкистской организации. Я чувствовал, [что у меня не может надолго хватить сил, чтобы продолжать напряженно обостренную двурушническую работу и] что нужен конец: или пойти и рассказать о своей преступной деятельности, или ускорить переворот. [, что приведет или к гибели, или к победе.] Я скатился к этому последнему, пошел на преступление. Это, конечно, соответствовало и настояниям Тухачевского и Троцкого, и я начал усиленно осуществлять и подготовлять переворот в самом ближайшем будущем.

[В начале мая 1937 г. началась огромная работа военной организации, и моя связь с правыми, а в конце мая я был арестован.] И [я] только после ареста [, я должен был все рассказать, как должен был сделать каждый честный человек,] я подвел критические итоги моей контрреволюционной деятельности. Я убедился в призрачности наших надежд [, что как призрачны были наши надежды] и ощутил [ясно] всю безнадежность и всю преступность нашей борьбы. Я сделал из этого вывод и сейчас же на первом допросе рассказал следственным органам то, что наиболее тяготило меня последние 15 лет, что было самым тяжелым и позорным фактом в моей жизни, — это о моей связи с германской военной разведкой. Но я не сделал тогда еще вывода до конца. Я не рассказал всего, я не раскрыл троцкистской организации, не рассказал о своей преступной деятельности. Не назвал всех сообщников. Я это сделал, не потому что хотел дать организации возможность  продолжать ее контрреволюционную борьбу. ...наоборот, если бы я считал, что организация не разбита, что могут еще последовать террористические или диверсионные акты, я бы рассказал сейчас же обо всем этом, потому что я осознал в первые же дни ареста всю преступность нашей борьбы, но я считал, что организация разбита, разгромлена, что она не способна больше к действию, и что речь идет, поэтому, о разоблачении позорной прошлой деятельности той организации, с которой я был связан 15 лет, и о том, чтобы назвать моих сообщников — людей, уже разбитых, фактически не опасных. Старые навыки мысли, старые личные связи помешали мне тогда сделать это, и потребовалось еще четыре месяца, во время которых я осознал и перестрадал свою преступную деятельность, для того, чтобы я подробно рассказал следствию о всей своей контрреволюционной работе, о работе организации, с которой я был связан, и назвал своих сообщников. Конечно, я не смог дать следствию полной картины всей работы, *я не смог назвать всех троцкистов, участвовавших в организации, но только потому что сам я не знал всего и не знал всех, ибо пришел к руководству организацией только за три месяца до своего ареста*[9], так что никто мне не передавал ни дел, ни связей организации, *а я начал в явочном порядке сам собирать силы организации*[10]. Я надеюсь, что совокупность моих показаний и показаний других арестованных троцкистов дали в руки следствию необходимую нить, и что троцкистская организация в настоящее время ликвидирована с корнем. После этого до суда прошло еще пять месяцев. Я продолжал тяжело переживать свою преступную деятельность. Я не только разоружился, перестал быть врагом — я перевооружился, я стал другим человеком, и во мне не осталось ничего от былого сотрудника Троцкого, который вел активную борьбу против советской власти. [11]Этому, граждане судьи, не противоречит мое поведение во время первого дня процесса. Я признаю, что мой отказ признавать себя виновным объективно являлся контрреволюционным шагом, но субъективно для меня это не было враждебной вылазкой. Я просто все последние дни перед судом находился под тяжелым впечатлением тех ужасных фактов, которые я узнал из обвинительного заключения и, особенно, из его второго раздела. Мое отрицательное отношение к преступному  прошлому после ознакомления с этими фактами, конечно, не уменьшилось, а только обострилось, но мне казалось выше моих сил перед лицом всего мира, перед лицом всех трудящихся признать себя виновным. Мне казалось, что легче умереть, чем создать представление у всего мира о моем, хотя бы отдаленном, участии в убийстве Горького, о котором я действительно ничего не знал.

Я кончаю. Мои преступления перед родиной и революцией безмерны, и я приму, как вполне заслуженный, любой ваш самый суровый приговор. [Но я] Я прошу вас, граждане судьи, при вынесении приговора учесть, что я сам добровольно, без предъявления мне очных ставок и других изобличающих материалов, *откровенно и до конца рассказал о своей преступной деятельности и о деятельности моей организации*[12]. Я прошу вас принять во внимание, что я не принимал непосредственного участия в наиболее острых формах борьбы — в терроре, диверсиях, вредительстве и не знал конкретно об этих действиях. Я прошу вас вспомнить о [старых, но долгих годах] о прежней моей [действительно][13] революционной работе[ы], поверить мне, что я за эти девять месяцев коренным образом изменился, и, пощадив мне жизнь, дать мне возможность в любой форме, хотя бы частично искупить мои тяжелые преступления.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Подсудимый Зубарев, имеете последнее слово.

ЗУБАРЕВ. Граждане судьи, предъявленные мне обвинения в преступлениях [обвинительным заключением] против советской власти я признаю[л на предварительном следствии] и подтверждаю целиком и полностью. [их подтвердил на судебном процессе. Я уже в своих показаниях на судебном процессе о своей преступной деятельности против советской власти заявлял, что я] Я являлся одним из организаторов и руководителем контрреволюционной  подпольной организации правых на Урале, [что я] руководил вредительской  работой в области сельского хозяйства на Урале и здесь, в Москве, когда работал в Наркомземе, [что я] являлся одним из руководителей террористической группы, [что я, хотя и не будучи непосредственно связан с иностранными разведками,] вел шпионскую и провокаторскую деятельность. [Я признал точно так же и свою провокаторскую деятельность.] Я сознаю всю глубину своего падения и всю тяжесть совершенных мною преступлений. Я также сознаю всю тяжесть ответственности перед пролетарским судом. Я целиком и полностью согласен с речью государственного обвинителя, с квалификацией преступной деятельности и с предъявленной им высшей мерой наказания. Требуемая мера наказания является заслуженной карой за тяжесть тех преступлений, которые я совершал. И нет такой меры наказания, которая не могла бы быть оправдана тяжестью этих преступлений.

Сознавая свою ответственность, я не могу и не хочу себя ни защищать, ни оправдывать. [, ни, тем более, на кого бы то ни было возлагать, перелагать свою ответственность за тяжесть своих преступлений. Я не младенец.] Было бы смешно и лживо заявлять перед судом, что я [жертва,] несчастная жертва малоопытности или малой сознательности и введен в заблуждение [и] какой-то посторонней рукой. [бессознательно был втянут в цепь контрреволюционных преступлений.] Но, не защищая себя и не оправдывая, я хочу заявить вам, граждане судьи, что [, как на предварительном, так и здесь, на скамье подсудимых, на судебном процессе я со всей искренностью, честно и] я до конца сказал все как [лично] о своей деятельности, так и о деятельности тех из соучастников, о преступной деятельности которых я знал сам лично.

Я, конечно, в моем положении не могу привести никаких фактов и вещественных доказательств искренности моего раскаяния и того, что я все, что имел из своей преступной деятельности, сказал. У меня единственный довод, если только это может служить доводом и основанием, — это предварительный следственный материал и мое честное поведение и признание всех своих преступлений на судебном процессе. [Но И если, граждане судьи,[14]] эта искренность хоть бы в какой-нибудь мере могла бы служить основанием для смягчения тяжести моих преступлений и для облегчения судебного наказания, [и если] если бы мне была сохранена жизнь, [я искренне и честно заявляю, что] я сумел бы [на деле,] на практической работе оправдать не только на словах, но и на деле выраженное мне *доверие судом*[15]. [Я кончил.]

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Подсудимый Рыков имеет последнее слово.

РЫКОВ.[16] В своем последнем слове я [прежде всего хочу] подтверждаю[дить] то признание в своих чудовищных преступлениях[й], которо[ы]е я сделал на судебном следствии. [на вопрос государственного Прокурора при опросе Председателя суда. Я совершил тягчайшие государственные преступления.] Я изменил родине. Эта измена выразилась в сношениях с заклятыми врагами Советов, [выразилась] в ставке на поражение. В своей борьбе правотроцкистский [блок внутри страны] использовал весь арсенал всех средств борьбы, которые когда-либо применялись заговорщическими организациями.

Я был не второстепенное лицо во всей этой контрреволюционной организации. [, поэтому я должен нести сугубую ответственность за все это.]

Мы подготовляли государственный переворот, [имели организацию в армии,] организовывали кулацкие восстания и [организовали] систему террористических ячеек, признавали[17] террор как метод борьбы.

[Я в своих показаниях подробно изложил все, что я делал в области террора.] Я [со многими людьми говорил,] пропагандировал и организовывал с Нестеровым на Урале специальную террористическую организацию. Я вел в 1935 г. разговор с Котовым, возглавлявшим террористическую организацию в Москве, и т.д. и т.п.

Но государственным обвинителем выдвинуто против меня обвинение, в котором я непосредственного участия не принимал и которое признать не могу. Это обвинение в вынесении решения или в даче директивы убийства Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького, Пешкова. [В этом преступлении я не виновен.][18]

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Нельзя ли говорить погромче, очень плохо слышно.

РЫКОВ. Мне трудно говорить.

Совершенно несомненно, что наша ставка на террор, защита террора не могла не оказать влияния и возникновения этих убийств. [Может быть, е] Если бы этот террор как метод не признавался, если бы мы его не защищали, то не произошло бы [смерти,] убийства этих людей. В этой части я ответственность должен нести. *[, но какого-либо участия в решении убийства Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького, Пешкова я не принимал.]*[19]

Тут подробно были изложены те улики, которые по этому поводу выдвигаются против меня, они покоятся на заявлении Ягоды, который ссылается на Енукидзе.

Ни одного большого прямого свидетеля, ни одного прямого, уличающего меня доказательства не было приведено на судебном следствии. Судебное следствие не располагает такими материалами. *Причем некоторые из людей, из членов организации, которые имели прямое отношение к этим убийствам, они встречались со мной, другие могли встретиться.*[20] Я себе задаю вопрос, если они знали, что я давал указания или участвовал в качестве руководителя убийства, почему никто из них ни разу ни одном словом не обмолвился со мной по этому вопросу? Этого не было.

Убийство Кирова было предметом обсуждения двух судебных разбирательств. Перед судом прошли и непосредственные участники, и организаторы, и руководители этого убийства. Я не помню, чтобы в какой-нибудь связи тогда было названо мое имя.

Государственный обвинитель во второй части своего обвинения меня по этому поводу пришел к логическому доказательству, сказал фразу, что это все доказано показаниями Ягоды. Вот вам логика, которая, безусловно, говорит за это. [21]Я должен сказать, что я не могу отрицать того, что государственный обвинитель, исходя из всей суммы моей контрреволюционной деятельности, имеет основание подозревать меня в этом и искать улики, заключающие это. Одних логических построений недостаточно, мне кажется, для того, чтобы обвинить человека, правда, [необычайно] уличенного, уличенного необычайно тяжелым преступлением, чтобы его обвинить в этих [новых] контрреволюционных делах. Мне кажется, *что здесь нужны какие-то объективные доказательства, объективные улики.*[22]

Перед нами прошел вопрос блока «левых» эсеров с «левыми коммунистами», имевшим место 20 лет тому назад. И этот эпизод в контрреволюционной борьбе, эпизод, имевший значительное последствие, приведшей к убийству Мирбаха, к выстрелу Каплан и ранению Ленина, но имеющий данность, все-таки 20 лет, несмотря до некоторой степени и на историческое значение, *разбирательство этого дела было поставлено, мне кажется, совершенно исчерпывающе, не допускающим никаких сомнений*[23]. Были очные ставки, непосредственные прямые свидетели как из «левых» эсеров, так и от «левых коммунистов», были очевидцами всего этого дела. Почему же по вопросу об убийстве пяти ответственнейших политических деятелей можно выносить решение с облегченными уликами от логики государственного обвинителя?

Мне кажется, что это было бы неправильно. *Я, во всяком случае, отрицаю свою виновность в участии в этих пяти убийствах.*[24]

[Я должен несколько слов сказать и относительно Горького. По вопросу относительно Горького, я был опрошен на предварительном следствии и государственным обвинителем.] До своего ареста я [лично] считал, что Горький умер естественной смертью. [и об его убийстве узнал только во время своего заключения. Я с величайшей тщательностью воспроизвел у себя в памяти все, чтобы помочь следствию найти виновников и корни этого убийства. Я] Но во время своего заключения я вспоминал все разговоры, которые были не только с Енукидзе, но и [разговоры свои] с Авербахом приблизительно в 1928—1930 гг. относительно Горького. [Я старался вспомнить все, чтобы дать следствию весь материал, который мог бы помочь найти виновника этого убийства.]

Разговор с Енукидзе [(я теперь совершенно ясно понимаю) он] был мною недооценен, [т.е.] я недооценил той опасности, которая таилась в этом разговоре для жизни Горького. Но [, когда я разговаривал с] Енукидзе [по этому поводу, причем не было произнесено слово террор и слово убийство, он] высказывался только по вопросу о ликвидации политической активности Горького, говорил необычайно резко. [я ему возражал и разговор на этом окончился.] У меня не создалось впечатления после разговора с Енукидзе о грозящей Горькому опасности. В этой недооценке я, безусловно, виноват. Теперь мне совершенно ясно, что это был своего рода сигнал готовящегося на Горького покушения. [Но в тот период, когда разговор этот был, я не учел этого.]

[Государственный обвинитель спрашивает: скажите, почему же Киров, почему не другой, ведь вы не были за террор. Но быть за террор и убивать направо и налево — это не одно и тоже.] Когда мы обсуждали вопрос о терроре, [(я это показал на следствии),] мы расценивали террор как средство нанести удар по наиболее ответственному и [по отношению к нам] наиболее мощному звену в партии. Когда мы говорили об этом, перед нами всегда маячили такие имена, как Сталин, Ворошилов, Молотов, Каганович. [, но я не помню ни разу, чтобы было названо имя Менжинского, Куйбышева, Максима Пешкова или Горького.]

Но, повторяю, ту ответственность, которая на нас падает за [создание для такого рода] убийство[а] Менжинского, Куйбышева, Максима Пешкова и Горького, соответствующую[ей] обстановке[и в]  нашей организации, принятию террора в системе[у] средств нашей борьбы с партией, — это я, безусловно, должен и обязан принять, и для этого я поработал не меньше, чем какой-нибудь член контрреволюционной организации.

*Я на следствии стремился как можно полнее изложить все, что сохранилось в моей памяти относительно контрреволюционной деятельности членов нашей контрреволюционной организации.*[25] Это трудно было сделать, речь идет об очень больших промежутках времени — 8—9 лет, и о большом количестве лиц, об очень законспирированной заговорщической организации, законспирированной настолько, что только на этом процессе я впервые узнал о принадлежности к нашей контрреволюционной организации таких ее членов, как Иванов, Шарангович. Так что я не могу, и никто из членов центра не может воспроизвести всю картину полностью. Тут возможны отдельные разноречия в показаниях отдельных руководителей контрреволюционной организации. Мне кажется, что эти разноречия и не имеют никакого существенного значения. Но здесь на судебном разбирательстве у меня был несколько раз обмен репликами со своим сопроцессни-ком Черновым. Я касаюсь этого вопроса не потому, что это имеет особо большое значение, и то, о чем речь идет, имеет какое-то принципиальное значение. Я касаюсь этого вопроса только для того, чтобы избегнуть упрека в неискренности, упрека в том, что я что-то скрыл. Мне кажется, что Чернов подал мне целиком неправильную реплику. Конечно, у каждого память может изменить в некоторых случаях, но в этом случае я не допускаю, чтобы я мог забыть о том, что я практически руководил контрреволюционным вредительством Чернова в Наркомземе. Забыть этого нельзя. Я этого не помню. В тех случаях, когда было вредительство, не менее тяжелое вредительство, как это было в Белоруссии, я себя целиком виновным признаю. Мне кажется тут подозрительным то, что Чернов всячески старается возвеличить мой авторитет и всячески уменьшить свою роль в этом вредительстве, сделать ее как можно более маленькой. Я должен сказать, что это неправильно. В период моей первой встречи с Черновым в 1928 г., когда я хотел его завербовать в контрреволюционную организацию, я в нем уже встретил совершенно готового контрреволюционера, который дорос и даже перерос те контрреволюционные убеждения, которые у меня были, без всякой помощи с моей стороны. Так что его способность контрреволюционного самостоятельного роста ни в коем случае нельзя отрицать. И это же самое нельзя отрицать его способность  заниматься контрреволюционной работой в Наркомземе, а не ждать только  обязательно указаний или от меня, или от немецких фашистов. Здесь он хочет казаться меньшим, чем был на самом деле.

Относительно Гринько, возможно, запамятуя, или с моей стороны, или с его стороны, я это допускаю, но прошу обратить внимание на то, что речь идет о разговоре, который имел место в 1936 г. Он тоже очень чтит мой авторитет. Поскольку и авторитет был мой, советы или директивы, они не могут не иметь своего смысла, но вредительство в Наркомфине, сношение с немцами, было до моего разговора в 1936 г. Это самое существенное, что имеет значение в этом показании Гринько.

Я еще хочу сказать несколько слов о Бухарине. [Хотя он, благодаря своему поведению на процессе, обратился в мальчика для битья, но тут во время моих реплик в Бухариным, г Государственный обвинитель сделал упрек в том, что я выгораживаю своего дружка.[26]] Государственный обвинитель был совершенно прав, называя Бухарина моим дружком, потому что я с Бухариным был действительно очень близок. Но я [по мере своих сил, по-моему, достаточно изобличил его здесь на суде, чем Бухарин во время дачи им своих показаний.]

[Вдобавок к этому] хотел бы [еще] сказать, что неправильная, [разумеется,][27] ссылка Бухарина на какое-то разделение труда. Он говорит, что нес дополнительную нагрузку как литератор.[а.] Он ни в коем случае ни в чем не был меньше активен, чем любой из нас. Я мог бы назвать одну область, в которой ему, мне кажется, принадлежала инициатива и ведущая роль с самого начала, — это сколачивание блока. Она у Бухарина вытекала из того, что еще в период борьбы с Троцким он занимал специфическую позицию и говорил о том, что им нужно сживаться, борясь. Это типичный бухаринский словесно-логический курбет, но который означал его желание сохранить Троцкого. [И вот сколачивание блока было сношением с троцкистами, зиновьевцами, эсерами.] С самого начала организации блока Бухарину принадлежала вся активность и в некоторых случаях [он вставал выше меня уже по] он ставил меня перед совершившимся фактом.[ам.] Я, конечно, не хочу снимать с себя ответственности в создании блока. [с Бухариным.] Я принадлежу к достаточно взрослым людям, чтобы мог ссылаться, что меня Бухарин в ту или другую сторону вел, но инициатива в этом отношении и наиболее активная роль, безусловно, принадлежала Бухарину.

Государственный обвинитель по отношению ко мне и к Бухарину был совершенно прав в том смысле, что нам необходимо отвечать за всю совокупность, за все последствия нашей контрреволюционной деятельности. Это совершенно правильно, и поэтому я, как один из основателей контрреволюционной организации правых, пользовавшийся среди правых некоторым, иногда значительным влиянием, — конечно, я отвечаю не только за то, что я лично делал, или за то, что делали по моим указаниям, и я знал, но за то, что вышло из этого. Конечно, может быть разная ответственность за то и другое, но я должен отвечать, — государственный обвинитель тут совершенно прав, — за то, что выросло на той чудовищной контрреволюционной основе, в создании которой я принимал, разумеется, немалое участие. И эта ответственность с моей стороны, конечно, превышает все разноречия по поводу отдельных фактов и отдельных деталей, которые до настоящего времени имеют свое место.

Это приблизительно все, что я хотел сказать в своем последнем слове. *Может быть, я живу уже последние дни, и, может быть, мое последнее слово является последним в буквальном смысле.*[28] [Поэтому я] [29]Я хочу под конец использовать [его] последнее слово для того, чтобы по мере сил повлиять на тех моих бывших сторонников, которые, может быть, до настоящего времени не арестованы и не разоружились и о которых я не знал или запамятовал. Так как я пользовался, правда, не таким, как говорит Чернов, влиянием, но некоторое влияние у меня, несомненно, было, то я не сомневаюсь, что если эти слова будут напечатаны, то они будут прочитаны, и, может быть, на тех или других бывших моих единомышленников окажут влияние. [Вот в этих целях я][30] [Я] хочу, чтобы, во-первых, мои бывшие единомышленники, еще не арестованные, знали, что я всех, кто сохранился в моей памяти,*[31] как это принято выражаться в подполье, выдал, всех разоблачил...

[Второе, что мне бы хотелось] Я хочу, чтобы те, кто еще не разоблачен и не разоружился, чтобы они немедленно и открыто это сделали. [Я себя не причисляю к людям более, что ли, слабой воли и менее устойчивым, чем многие из членов нашей организации.] Мне бы хотелось, чтобы они на моем примере убедились в неизбежности разоружения и [чтобы они пришли к мысли о] немедленном разоружении, во что бы то ни стало и как можно скорее, чтобы они все поняли, что разоружение, даже с риском каких-нибудь лишений или даже ареста, это гораздо менее тяжелая вещь, это безумно легкая вещь, вещь, которая одна только дает какое-то облегчение, чем носить в себе тот чудовищный груз, который вскрыт был и настоящим процессом. [32]В этом разоружении у них единственное спасение. Единственное спасение, единственный выход их заключается в том, чтобы помочь партии, помочь правительству разоблачить и ликвидировать остатки, охвостья контрреволюционной организации, если они где-нибудь еще сохранились на территории [нашего] Союза. [Это последнее. Для этого последнего я и хотел, главным образом, использовать свое последнее слово обвиняемого.]

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Последнее слово имеет подсудимый Шарангович.

ШАРАНГОВИЧ. Граждане судьи, я не собираюсь защищать себя. [в последнем слове суду.] Я совершил мерзкие, подлые, тяжкие преступления перед страной и народом и хорошо понимаю, что должен нести полную ответственность за них перед пролетарским судом. Я изменил своей родине и как предатель не заслуживаю никакой пощады.

На протяжении долгого периода, начиная с 1921 г., я являюсь польским шпионом и проводил шпионскую деятельность в пользу польских разведывательных органов. За эти годы я по заданиям польской разведки активно осуществлял шпионские, изменнические задания, направленные на подрыв мощи Советского Союза, [направленные на обеспечение] на поражение[я] Советского Союза в войне с фашистскими государствами. [В этом тяжком преступлении я полностью сознался и еще раз заявляю суду, что я виновен.] Я был одним из руководителей национал-фашистской организации в Белоруссии, которая вела борьбу против советской власти, которая вела борьбу за свержение существующего советского строя в стране. Руководствуясь прямыми директивам право-троцкистского блока, Рыкова и Бухарина персонально с одной стороны, с другой стороны, указаниями польского главного штаба, наша организация в своей [к.р.] контрреволюционной деятельности добивалась свержения советской власти и восстановления вместо нее капиталистического строя. Мы пытались осуществить задачу отторжения  Советской Белоруссии от Советского Союза и отдачи под ярмо польских  помещиков и капиталистов трудящихся Советской Белоруссии. Мы хотели  поражения Советского Союза в предстоящей войне с фашистскими государствами, при помощи которых право-троцкистский блок, а под его руководством и мы, готовили свержение советской власти. В этом я также признаю себя виновным *и еще раз заявляю перед пролетарским судом, что виноват и должен нести полную ответственность.*[33]

Я виноват в том, что лично сам и под моим руководством национал-фашистская организация Белоруссии, руководимая центром правых, провела большую вредительскую диверсионную деятельность во всех областях народного хозяйства и культуры. Я подрывал вместе со своими сообщниками сельское хозяйство, уничтожал конское поголовье, лишал колхозников приусадебных участков, запутывал посевные площади, озлоблял в провокационных целях колхозников против советской власти.

В промышленности Белоруссии мы подрывали топливную базу, энергетическое хозяйство, задерживали темпы нового строительства, совершая ряд вредительских диверсионных актов.

Мы всеми мерами старались спровоцировать, опорочить национальную политику, ленинско-сталинскую национальную политику, и в этих целях на основных участках культурного фронта — школы, академии наук, высшие учебные заведения и др. — мы развернули большую вредительскую работу.

Не гнушаясь любых средств в своей борьбе против партии и советской власти мы шли по пути и физического уничтожения руководителей партии и правительства.

Я еще раз заявляю суду о своей деятельности по террору, которую я и организация проводили по директиве право-троцкистского блока и польского генерального штаба.

Я несу полную ответственность за создание террористической группы, за подготовку террористических актов против руководства партии и правительства. Во всей цепи совершенных мною преступлений перед советской властью я многократно виновен, конечно.

Я был сознательным человеком, политически развитым и не могу ссылаться и не имею право ссылаться ни на свои чувства, ни на свою несознательность, — это было бы ложь, было бы неправдой.

Я понимал, что значит цель, которую мы ставили, — отторжение советской Белоруссии от Советского Союза. Понимал и не только понимал, но видел рядом перед собой пример того, что означает это отторжение, что значит протекторат, — пример Западной Белоруссии, где трудящиеся находятся под ярмом польских помещиков и капиталистов.

Мне это было понятно, и, однако, я шел на эти преступления. Я понимал, что давая согласие стать польским шпионом и работать на пользу поляков, значит изменить родине. Чувствую все эти тяжелые, изменнические преступления. Я их совершал, в них сознался на следствии, перед вами. [и я] Я достоит самого сурового приговора собственного суда.

Собственно говоря, ведь меня — польского шпиона, долгие годы ведшего изменническую деятельность, — могли бы расстрелять и без открытого суда, но советская власть на меня тратит время, потому что я был уличен и ясно видел и на следствии в своей шпионской деятельности признался.

Если сейчас, являясь подсудимым на данном процессе, я не хочу останавливаться в своем последнем слове на всей этой подлой предательской деятельности, о соучастниках здесь сидящих на скамье подсудимых и руководителей в первую очередь, из которых некоторые, вместо того, чтобы искренне признать свои гнусные кровавые изменнические преступления, стараются за теоретическими фразами спрятаться за спины своих сообщников, стараются уйти от ответа перед пролетарским судом. Я думаю, что суд разберется и вынесет свой справедливый приговор. Я в этом глубоко убежден.

Я прочувствовал весь кошмар совершенных мной изменнических, предательских преступлений против советского народа, против советской страны. Я заявляю суду, что я искренне, до конца — и на следствии, и здесь на суде — сказал все. Я хочу только одного, чтобы мои преступления, о которых я рассказал открыто, послужили бы предупреждением для тех, кто еще попытается вести или ведет изменническую деятельность против Советского Союза, против народа. Каждый такой, как я, безусловно, будет раздавлен всей мощью советской власти. [34]Я не прошу пощады, ибо не достоин, граждане судьи, просить ее. [, и не хочу изливать здесь чувства и рассказывать свою родословную.] Я рассказал о своих преступлениях все и прошу это пролетарский суд учесть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Объявляется перерыв на полчаса.

 

КОМЕНДАНТ СУДА. Суд идет, прошу встать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Последнее слово предоставляется подсудимому Ходжаеву.

ХОДЖАЕВ. Граждане судьи, я на предварительном следствии и здесь перед вами рассказал подробно о всех тех тяжких преступлениях, которые были совершены под моим руководством националистическими организациями Узбекистана, я рассказал вам подробно о всех тех тяжких преступлениях, которые я совершил и как активный участник буржуазно-националистического движения и его руководитель в Узбекистане, и как союзник и участник правых контрреволюционеров и через них всего право-троцкистского  контрреволюционного блока.

С первого момента моего ареста я встал на путь искреннего признания совершенных мною злодеяний. Я поступил так, потому что понял всю  омерзительную сторону того, что было проделано буржуазными националистами в Узбекистане, я понял, какой огромный вред, какие колоссальные удары в разные период развития революции наносили[о]сь этим буржуазнонационалистическим движением и действиями его руководителей. Я понял, что я, в качестве одного из руководителей этого буржуазно-националистического движения, в качестве перебежчика на сторону контрреволюционных правых и право-троцкистского блока, совершил тяжкое преступление перед пролетарским государством, перед народами Союза Советских Республик и перед узбекским народом.

Став на путь искреннего признания своих заблуждений, ошибок, наконец, преступлений, я руководствовался только одним соображением: своим искренним признанием помочь следствию раскрыть все то контрреволюционное, черное, с чем я был связан, что меня связывало, что составляло то гнилое, что могло и в дальнейшем представлять опасность заразы. Я не пощадил ни себя, ни других участников моих контрреволюционных деяний, чтобы тем легче было советской народной власти, партии выкорчевать с корнем это зло. Я отказался от слова для защиты, ибо я не нахожу никаких доводов, даже ни одного слова для того, чтобы найти хотя какое-нибудь оправдание моему поведению, моим действиям, тем преступлениям, которые мною совершены. Мне нечем защищаться, и я не могу защищаться. Слишком много сделано плохого, слишком тяжелые преступления совершены, чтобы можно было сегодня говорить о каких-то оправданиях или чтобы можно было какими-нибудь словами их загладить.

Но я взял последнее слово и решил воспользоваться этим последним словом для того, чтобы еще раз перед пролетарским судом, перед всей нашей страной сказать, что я искренне, честно раскаялся, чтобы перенести через пролетарский суд это свое покаяние перед всем нашим советским народом, партией и правительством.

Гражданин государственный обвинитель дал уничтожающую характеристику деяний право-троцкистского блока. Он остановился и на характере деятельности буржуазно-националистических групп. Он говорил о результатах ленинско-сталинской национальной политики, о достижениях народов Советского Союза.

Я — на скамье подсудимых, я — преступник. Может быть, нехорошо будет звучать из моих уст, но я тем не менее хотел бы сослаться на яркий[ом] пример[е] той республики, которую когда-то я представлял (я говорю об Узбекистане). [, сказать здесь вам о том, что произошло за эти 20 лет пролетарской революции в этой когда-то отсталой колониальной стране, в стране сплошной неграмотности, нищеты и рабства.]

Люди, которые знали Узбекистан до революции, люди, которые побывали там 10 лет назад и которые смотрели ее последние годы, не могли узнать лицо этой страны. Почему? Потому что там все совершенно изменилось. [Ведь о] Огромный подъем экономики, культуры, громаднейший рост политической активности широчайших масс народа, — [это такие громаднейшие факты, которые, вообще-то говоря, были в такие] все это в такой сравнительно короткий[е] срок[и], как 10—20 лет, [могли быть достигнуты именно] достигнуто лишь благодаря нашей пролетарской революции, благодаря [самодеятельности широчайших масс народа, руководству партии. Результатом] ленинско-сталинской национальной политики. [, явилось то, что в стране, где] В Узбекистане было в 1917 г. всего 1¹/₂ % грамотных, теперь эта страна сделалась страной почти сплошной грамотности.

В стране, где не было абсолютно никакой промышленности, в этой стране теперь работают сотни крупнейших предприятий, десятки — сотни рабочих и работниц.

Когда-то отсталое, в нищенском состоянии сельское хозяйство Узбекистана, сейчас в настоящее время является одним из передовых во всем Советском Союзе.

Материальное благосостояние широких масс трудящихся, особенно декхан-колхозников, за последние пять лет поднялось на такой высокий уровень, что трудодень колхозников в 20—30 рублей на одного человека уже никого в Узбекистане не удивляет. Это все результаты благотворной деятельности революции, правильного осуществления ленинско-сталинской национальной политики, той колоссальной помощи, которую оказывал и оказывает русский рабочий класс рабочему декхану в Узбекистане.

Конечно, совершенно невозможно сравнивать положение Узбекистана с положением каких-либо других колониальных стран, даже полунезависимых, полусамостоятельных, ибо нет ни одного момента, который хоть сколько-нибудь приблизительно можно было бы сравнивать с тем, что достигнуто широкими массами трудящихся Узбекистана. И мне, одному из старых работников  Узбекистана, знакомому сравнительно лучше, чем другие работники Узбекистана, с положением сопредельных с Советской Средней Азией стран, это в достаточной мере ясно. Да это всякому будет ясно при самом беглом анализе их общего состояния. И вот я должен перед пролетарским судом сказать, что та линия, которую проводила националистическая организация, к которой я принадлежал и контрреволюционной деятельностью которой я руководил, победа дела этой националистической организации, — что означало бы это для трудящихся масс Узбекистана? [Я, не преувеличивая, мог бы сказать т] Теперь, когда я осознал всю преступность моих злодеяний, когда я понял всю пропасть, в которую я попал, [когда] мне стало более ясно, более очевидно на фоне развертывания дел право-троцкистского блока, прошедшего на этом процессе, что победа этой контрреволюционной линии означала бы для Узбекистана [, по крайней мере,] победу [реакции,] самой черной реакции, реставрацию феодально-капиталистических отношений и, как следствие, новую кабалу для рабочих и крестьян и широких масс народов Узбекистана. Узбекистан, как в своем хозяйственном развитии, так и в культурном отношении, был бы отброшен на десятки лет назад. Особенно тяжело мне говорить об этой стороне дела, ибо я теперь ясно это себе представляю, я это понимаю, я чувствую всю глубину моего падения, весь ужас моего позора и всю тяжесть моих злодеяний. Но, тем не менее, став на путь открытого признания всех моих злодеяний, я должен был бы сказать и об этом перед пролетарским судом и перед общественностью нашей страны.

Да, граждане судьи, я был буржуазным националистом, я много преступлений совершил. Теперь задним числом вот этими признаниями, поздним[и] покаянием, к сожалению, вычеркнуть их я не могу. Они остаются висеть надо мной. Но я стал еще более ужасным в своих собственных глазах с тех пор, как я осознал все свои преступления и злодеяния, после того сговора с Рыковым и Бухариным, после тех обстоятельств, о которых я подробно вам рассказал уже здесь на суде, после того, как я включился в этот заговор. Ведь я даже в периоды, когда был националистом, когда я вел тоже антисоветскую работу, работал, по существу, против советского народа, ведь я тогда не был вредителем, не принимал участия во вредительстве, я тогда не был организатором повстанческих групп, я не был тогда участником террористических групп. Я им стал, я об этом говорил вам, граждане судьи, я стал таким только после того, когда перешел на позицию правых контрреволюционеров и через них оказался в лагере право-троцкистского блока. Таким образом, я сделался участником наиболее острых средств борьбы против нашей родины, против народов нашего великого Союза, против партии и правительства. Это особенно тяжело я переживаю, это особенно тяжело давит все мое сознание.

Государственная независимость Узбекистана, которая была обещана в перспективе правыми реставраторами капитализма, эта государственная независимость, если бы даже она стала возможна ценою черного предательства, ценою измены родине, расчленения великого Союза Советских Социалистических Республик, путем подготовки его поражения в грядущей войны, т.е. путями совершенно недопустимыми для людей, которые сохранили хоть какой-нибудь человеческий облик, если бы, я говорю, это оказалось бы возможным в первое время, то, само собой разумеется, эта самая государственная независимость, кажущаяся, была бы новым несчастьем для народов Узбекистана. Я уже об этом частично говорил, когда давал свои показания. Тогда я отвечал на вопросы гражданина государственного обвинителя. Ведь когда я сказал, что отстав от одного берега, мы, естественно, должны были бы к другому берегу, ведь я же ничего другого не имел в виду, как тот берег, на котором находятся те же самые капиталистические страны, империалистический капитал которых давит, угнетает сотни миллионов народов мира. Значит, победа этой линии, и, в данном случае, даже в случае успеха этого черного, этого отвратительного заговора, могла быть только новыми бедствиями трудящихся Узбекистана.

Я опозорен. Националистические организации разгромлены. Разгромлен проклятый право-троцкистский блок. Но это на славу нашей страны, на благо народов нашей великой родины, это на счастье народов Узбекистана. И вот это сознание в известной мере облегчает эти последние дни моих тяжелых, невероятно тяжелых переживаний.

Гражданин государственный обвинитель, охарактеризовав право-троцкистский блок и его дело, его людей, сказал о том, что должна быть совокупная общая ответственность всех участников этого блока за все его злодеяния. Я не могу не согласиться с таким определением гражданина государственного обвинителя. Я считаю такое определение абсолютно правильным, [слово][35] лично я никогда до того, как он пришел в тюрьму, до того, как он приступил к даче показаний, не знал о существовании какого-то контактного центра, не знал о многих его злодеяниях. [, хотя я] Я лично [, повторяю,] никогда не был ни провокатором, ни шпионом, ни убийцей. Но какое это может иметь значение, если я оказался так или иначе участником этого блока, стало быть, [, оказавшись участником,] я должен отвечать по существу всех его деяний. [Это вытекает из всего обстоятельства дела.]

Перед вами, граждане судьи, не только фигурировал блок, не только были демонстрированы его дела, но прошли мы все его участники, ваше дело, граждане судьи, определить, в какой мере каждый из нас должен нести ту или иную ответственность. Ваше дело применять или не применять в отношении к нам то суровое, но справедливое, абсолютно справедливое требование гражданина государственного обвинителя.

[Я в этом сознании укреплюсь тем, что, как правильно указал здесь гражданин Прокурор,] Я знал, куда я шел, когда разговаривал с Рыковым, когда разговаривал с Бухариным, хотя [, повторяю,] многие вещи, открывшиеся перед моими глазами на суде, даже меня — преступника — заставили вздрогнуть, насколько гадко было это. [дело.]

Разве сам факт заговора, сам факт решения вопроса о том, что правые должны прийти к власти, а буржуазные националисты получить независимость, которую они хотели получить ценой поражения Советского Союза, подготовкой этого поражения, разве недостаточно самого одного этого факта для того, чтобы та суровая мера, о которой здесь говорил гражданин Прокурор, была целиком и полностью применена по отношению к нам.

Но, тем не менее, граждане судьи, я, находясь здесь на скамье подсудимых, держа ответ, не могу становиться в какую-то позу фальшивую, ибо это были бы только гордые слова. Я не могу сказать, я не могу сказать, что я не прошу пощады. Я этого сказать не могу. Может быть, кому-нибудь покажется, что такие слова: «Не прошу пощады» звучали бы гордо, хорошо, но не в моих устах, в устах человека, который пригвожден к позору, который сидит на этой скамье. Такому человеку словам гордости нет места. Гордости неоткуда взяться! Ведь мы не войдем в историю хоть с какими-нибудь показателями службы народу, какими-нибудь благими деяниями. Если мы войдем в историю, то мы в эту историю войдем как самые закоренелые преступники, как герои бандитских дел, как люди, продавшие и честь и совесть. «Гордость» хорошо звучит в устах человека, настоящего человека, о котором когда-то писал великий художник, великий человек нашей земли Горький. Но в устах людей, которые либо сами были причастны к смерти, либо имели отношение к смерти Горького, в устах людей, которые привели этого человека к смерти, — эти слова в устах людей нашего типа звучат фальшиво. Да. Я был бы [вдвойне] лгуном, если бы в этот последний час я не сказал, что я прошу пощады. Я хочу жить. Я хочу жить, потому что я понял всю глубину своего падения, я понял всю тяжесть совершенных мною преступлений. Я вынес тяжкий урок, но зато я понял и другое. Мне кажется, что я по-настоящему понял, как должен настоящий человек, настоящий гражданин нашей великой родины служить своему народу, своей  стране. И вот, поняв это, разоружившись целиком и полностью, я не могу не просить вас, граждане судьи, о снисхождении, потому что я хотел бы, если бы это было возможно, сохранение мне жизни. Я хотел бы в какой угодно обстановке, в какой угодно форме, в каком угодно месте, теперь или когда-нибудь смыть тот позор, в котором я нахожусь в настоящее время.

Я прошу о жизни, чтобы, может быть, остатком своей жизни снять хотя бы какую-либо частицу тех преступлений и той огромной вины, которая имеется за мной. Я хочу жить для того, чтобы хоть как-нибудь, где-нибудь оказаться еще раз полезным [(движение и шум в зале)] в нашей великой стране и служить тому великому делу строительства социализма, которому посвящены все мысли, все силы лучших людей нашего великого Союза Советских Социалистических Республик.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Последнее слово предоставляется подсудимому Зеленскому.

ЗЕЛЕНСКИЙ. Граждане судьи, [я воспользовался] я пользуюсь последним словом не для защиты или оправдания своих тяжких преступлений. Такие преступления и такие преступники, [совершившие подобные преступления,] как я, не имеют права ни на защиту, ни на оправдание.

Мои тяжкие преступления перед партией, страной и революцией привели меня на скамью подсудимых как врага народа и участника право-троцкистского блока. Тяжелее этого ничего быть не может.

Гражданин государственный обвинитель правильно характеризовал преступную деятельность право-троцкистского блока и мои личные преступления как его участника. [36]Я виновен в измене, в предательстве революции, в том, что служил в царской охранке, я виновен в том, что в течение многих лет скрывал от партии эти свои преступления. [, участвуя в партийной революционной работе тогда, когда я не имел на то никакого права, никакого основания.] Я виновен в том, что в 1929 г. примкнул к контрреволюционной организации правых, а через нее вошел в право-троцкистский блок. [, эту изменническую банду шпионов, диверсантов и провокаторов.]

Я виновен в том, что, двурушничая [,] и маскируясь, я пробрался на высокие посты, требующие особого партийного доверия. [Я использовал это о] Оказанное мне доверие, [. Как я] я использовал [это доверие? Я] для обмана[ул] партии[ю, Центральный комитет], я вел подрывную вредительскую контрреволюционную работу, провоцируя недовольство населения советской властью.

Гражданин государственный обвинитель, обращаясь вчера к скамье подсудимых, говорил об искренности, которая нужна от нас на пороге нашего последнего часа.

На пороге своего последнего часа я хочу прежде всего рассказать о том, как я дошел до своего падения. Я хочу это рассказать для того, чтобы предупредить на своем примере тех, у кого еще есть шатания, у кого еще есть недовольство, колебания и скрытые сомнения в партийном руководстве и правильности линии партии. Я хочу об этом сказать не для того, чтобы оправдаться или смягчить свою участь, а для того, чтобы показать, каким путем люди скатываются на такие позорные позиции.

Что привело меня на путь измены и предательства? Мелко-буржуазное неверие в силы и победу революции. Трусость за свою жизнь и судьбу толкнули меня в молодости на предательство, на провокаторство, на службу в царской охранке. Уже этим фактом я был сломлен как человек и уничтожен как революционер. Прошлые преступления тяготели надо мной много лет, моя прошлая провокаторская деятельность обуславливала определенную оторванность меня от честных партийцев.

Трудности колхозного строительства породили во мне неверие в силы нашего рабочего класса, неверие в силы нашего государства, и это предопределило мое вхождение в контрреволюционную организацию правых. Войдя в организацию правых, я не сразу встал на путь вредительства. Я пытался протаскивать свои взгляды, проводить их в жизнь, но вредительский характер моих предложений немедленно разоблачался. Надо было либо отказаться от своих правых взглядов и честно работать на советской работе, либо уйти в подполье, заняться вредительством, вербуя для этой цели своих сторонников. Я избрал второй путь, путь борьбы с партией и правительством, путь вредительства, который и привел меня на эту позорную скамью подсудимых. Я продолжал двурушничать, а у двурушников только один путь — путь подпольной контрреволюционной деятельности. К этой контрреволюционной работе я и скатился. Начиная с 1933 г. я встал на путь вредительства и вербовки сторонников правых. Но мне удавалось вербовать на сторону правых только тех, у кого были преступления против партии, либо карьеристов, шкурников и прочих людей. Позорный опыт моего падения показывает, что достаточно малейшего отрыва от партии, малейшей неискренности с партией, малейшего колебания в отношении руководства, в отношении центрального комитета, как ты оказываешься в лагере контрреволюции.

Я занимался вредительством в потребительной кооперации. Гражданин Прокурор характеризует мою вредительскую деятельность, как направленную против роста товарооборота, против развития торговой сети, как направленную к срыву нормального снабжения населения. Он прав, мне нечего прибавить и я ни одним словом не могу возразить против этого заключения. Я показал суду все участки, пораженные вредительством, проводимым мною и моими соучастниками. Я показал суду весь ущерб, причиненный государству и народу моей вредительской деятельностью. Должен сказать, что эта вредительская деятельность значительно активизировалась, начиная с 1935 г., по прямому указанию Антипова. Вредительская деятельность принесла очень большой ущерб и действительно тормозила развитие товарооборота, торговой сети и тем самым ударяла по снабжению рабочих и колхозников. В своих показаниях я старался вскрыть очаги вредительства и методы вредительской работы в интересах скорейшей ликвидации последствий этого вредительства. Я делал это в целях того, чтобы мое саморазоблачение помогло хотя бы в небольшой доле исправить тот огромный вред, который был причинен моей вредительской деятельностью.

Я должен сказать здесь, что советская кооперация очень часто подвергалась и подвергается обстрелу со стороны буржуазных капиталистических кооператоров. Буржуазные кооператоры капиталистических стран, те, которые, подобно вам, контрреволюционерам, находятся на службе у буржуазии, пытаются дискредитировать советскую кооперацию, основываясь на нашей лживой информации, используя нашу вредительскую активность для доказательства невозможности развития советской кооперации. Я должен сказать, что несмотря на наше вредительство, вопреки ему, вопреки нашей подрывной работе, советская кооперация росла и крепла, а с устранением нас, контрреволюционных вредителей, она пойдет еще дальше.

Мы пытались перенести вербовочную работу в низы. Мы хотели расширить свою базу в деревне, опираясь на кулацкие элементы. Я должен сказать, что сельские кооператоры наши преступные попытки быстро разоблачали, и мы находили суровый отпор со стороны подавляющей массы низовых честных, преданных советской власти работников кооперации. Эти массы отвергали всякие попытки реставрации капитализма и нас — их носителей. Устранение вредительства, выкорчевывание всех участников нашей подлой деятельности приведет к быстрому, исключительному росту товарооборота и торговой сети.

Граждане судьи, я должен сказать, что ужасен итог наших преступлений, привел нас к подлой изменнической деятельности. Оценивая эту деятельность, пытаясь перейти на советские рельсы, я нахожу только одно-единственное честное дело, которое мы в процессе следствия, допроса, могли сделать, это единственное честное дело, которое для нас возможно, заключается в том, что мы беспощадно, до конца разоблачили перед страной, перед революцией, перед революционным народом всю свою мерзость и преступления, всех своих соучастников и пособников, всю чудовищную преступную деятельность право-троцкистского блока. На этот путь подрывной советской деятельности я встал с самого начала.

Показания своих преступлений, разоблачение своих соучастников вытекает из сознания преступности, неправоты, предательства своих дел, итог которых безнадежен.

*Тяжело, страшно тяжело чувствовать себя врагом народа, видеть и знать, что ты не прав, видеть и чувствовать, что народ против тебя, быть всегда в положении фальшивой монеты, скрываться.*[37]

Еще задолго до ареста я потерял веру в правых и видел безнадежность их борьбы. Вот почему я сразу дал откровенные показания следствию. Это единственное, что может вернуть меня к советским людям, если не для того, чтобы жить, то хотя бы ддя того, чтобы умереть как советскому человеку.

Провал правых был для меня давно ясен. Почему я не порвал с ними, не разоблачил себя и преступных сообщников. Этот вопрос законно может поставить мне и суд и государственный обвинитель. Я должен сказать, что имея все возможности это сделать, я должен был это сделать, но я был в руках правых, делая свои преступления. Я боялся разоблачения своего прошлого. Для меня не разоблачение бандитской шайки, невыдача своих сообщников, — это показывает глубину моего падения.

Провал право-троцкистского блока стал для меня ясен, когда мы — правые — пытались сорвать поход на кулачество, разгромить кулачество, этот последний эксплуататорский класс. А когда этот срыв не удался, я вместе с правыми пошел на путь прямой фашистской агентуры, на путь вредительства, и, тем самым, я должен признать, моя вредительская работа стала частью общего плана подрывной работы право-троцкистского блока, совершаемой по заданиям иностранной агентуры и имеющей целью государственный переворот в нашем Союзе.

Чудовищные дела и чудовищные преступления — образец нашей подлой право-троцкистской работы, нашего подлого право-троцкистского подполья, в котором я принимал, к стыду, к позору и несчастью, участие. Должен, однако, заявить, что и для меня, участника этого подполья, многое из того, что выяснилось на процессе, было ново, неизвестно, ошеломило меня.

Разговоры вождя правых Бухарина о предательстве и преступности провокаторов, шпионов, но вы сами первоклассный мастер этого дела, вы показали цепь преступлений и измен против партии своими делами, своим поведением на суде. Мы щенки перед вами. Вы хотите быть чистенькими. Вам этого не удастся. Вы войдете в историю вместе с нами, с тем позорным клеймом, которое написано на лбу у нас у всех.

Я слышал здесь выступления и на предварительном следствии и последние слова троцкистов и бухаринцев. Я ожидал, что они действительно разоблачатся до конца. Я ожидал, что троцкисты и бухаринцы откроют здесь еще одну страницу своих преступлений против советской власти, против партии, против Ленина, преступлений, совершенных в 1921 г. Они должны были это сделать. Они должны были это сделать уже из-за одного того, чтобы разбить легенду о том, что в 1921 г. нападение Троцкого представляло из себя какую-то в легальных условиях дискуссию. Ничего подобного! Они этого не сделали. Я, пользуясь здесь предоставленным мне последним словом, сделаю это за них. Я хочу помочь суду и следствию в раскрытии этих преступлений. Я хочу осветить факты, бросающие яркий свет на деятельность троцкистов против партии в 1921 г. Факты эти малоизвестны общественности. Я утверждаю теперь в свете событий 1918 г., вскрытых следствием здесь на суде, что в 1921 г. партия имела дело не с дискуссией, а с заговором. Я утверждаю это на основании следующих данных. Выступления в Москве в начале 1921 г. троцкистов, бухаринцев вроде Богуславского, Дробниса, Сосновского, Рафаила и других меньшевиков, вошедших тогда в партию, и меньшевиков, оставшихся вне партии, продолжавших выступать легально, как меньшевики, выступления контрреволюционеров, блокирующихся вокруг Троцкого, ни чем друг от друга не отличались, и все они носили кронштадтский характер. Все эти антипартийные, антисоветские элементы выступали солидарно, развивая в январе—феврале 1921 г. бешеную активность, используя продовольственные и топливные трудности против ЦК и Ленина, пытаясь организовать стачки, пытаясь выводить рабочих на улицу. Я не имею сейчас времени, мое положение не позволяет подробно останавливаться на этом. Я об этом говорю только потому, что сами те, которые пытались спровоцировать рабочих на стачки, которым частично это удалось, пытались проникнуть в Хамовнические казармы, овладеть оружием и увлечь за собою красноармейцев. Попытка эта не удалась. Эти факт и документы имеются в архиве Московского Совета и Московского Комитета партии. Одновременно с провалом этой попытки был раскрыт заговор в стрелковой дивизии в Замоскворечье — белогвардейско-офицерско-меньшевистский заговор. По подозрению в причастности к этому заговору был снят командующий войсками Московского Военного Округа бывший Артиллерийский поручик и личный ставленник Троцкого Петряев. Троцкий возражал тогда против снятия Петряева именно потому, что он знал о причастности Петряева к заговору. Теперь можно с уверенностью сказать, что Троцкий тогда использовал свой двурушнический метод: формально оставаясь на позициях Октября, он группировал внутри партии своих сторонников для того, чтобы взорвать партию изнутри. Я это утверждаю. Я утверждаю также, что вооруженной силой этого намечавшегося переворота был военный заговор. В этих условиях попытка проникнуть в Хамовнические казармы была сигналом к началу действия заговорщиков. Об этом вы, господа троцкисты и бухаринцы, умолчали. Я уверен, что подробное расследование фактов даст богатый материал об этом заговоре и покончит с легендой, что в 1921 г. имело место простая дискуссия. Как участник право-троцкистского блока, я не могу не нести ответственность за его подлую изменническую разбойничью деятельность. Я также несу ответственность за те преступления, которые совершал лично сам.

Моя вина усугубляется еще и тем, что я долго обманывал партию, ее доверие, я пробрался на высокие ответственные посты. Нечего говорить о том, что я раскаиваюсь. Доказательством этого раскаяния являются те показания, разоблачения себя и своих соучастников, которые я дал суду и следствию.

Я говорю последнее слово. Вероятно, это будет последнее слово в моей жизни. Мне трудно просить и ждать, чтобы моим словам поверили. Но я заявляю суду: я не знал, не принимал участия, я отмежевываюсь от таких преступлений, как подготовка переворота военным заговором, я не знал преступного решения центра об убийстве Кирова, не знал о шпионских делах и о связях и не имел отношения к иностранным разведкам, не имел никакого отношения к переговорам с иностранными государствами об отторжении от Союза национальных республик и окраин, я не имел также отношения к террористическим актам, которые проводились Ягодой и другими. Это видно также из материалов следствия.

Я это говорю не для того, чтобы снять ответственность за эти преступления. За эти преступления я не могу не нести ответственности, так же как Бухарин и Рыков и непосредственные исполнители этих злодеяний. Я знаю, что на мне лежит печать и этих позорных дел, как на участнике право-троцкистского блока, и ничто с меня не снимет этой позорной печати.

Мои преступления [велики] перед партией, перед страной [, и] и перед революционным народом [.] велики. Именно поэтому я не вижу никаких мотивов, никаких оснований искать [и приводить] обстоятельств, смягчающих мое преступление [и] и вину. [обстоятельств.] Мое раскаяние и признание [своих] моих преступлений пришли слишком поздно. Они имели бы цену тогда, [когда] если бы я сделал их до ареста. Вот почему я не смею просить о смягчении моей участи. Приговор пролетарского суда я приму как должное возмездие социалистического государства, народа и партии за [свои] мои преступления. [, как суд советского народа, к которому я, несмотря на все свои преступления, всей своей душой принадлежу.]

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Последнее слово имеет подсудимый Икрамов.

ИКРАМОВ. Граждане судьи. Я отказался от защитительного слова не потому, что я не хотел себя защищать. Если бы я сказал, что я могу себя защищать и не стал бы защищать себя, это было бы фарсом или продолжением фарисейства, двурушничества, которыми я болел до своего ареста, до дачи показаний. Сейчас не такой час, не такая минута, чтобы я сейчас мог форсить или еще продолжал бы фарисействовать и двурушничать. [Я просто и честно вам скажу: я] Я не мог найти не только доводов, но даже слов [ни на узбекском, ни на русском, ни на других языках] для оправдания и защиты своих преступлений. Едва ли такие преступники, как участники правотроцкистского националистического блока, и не только участники, но и активные участники, каковым являюсь и я, могли бы найти на каком угодно языке слова для своей защиты. Вот почему я вынужден был отказаться от защиты.

Тем более я не могу себя защищать, что я не политический младенец и не человек, выживший из ума, как, говорят, «старая галоша». Я ни то, ни другое. Я половину своей жизни (мне 40 лет) жил политической жизнью — 20 лет, поэтому неопытность и младенчество я не могу привести в качестве своей защиты. Я не могу и не хочу прятаться за спину Бухарина или еще кого-нибудь. Это не хвастовство. Я, может быть, теоретически неграмотен, но в политических вопросах разбирался и разбираюсь не хуже Бухарина. Это я говорю не для похвальбы, а для усугубления и раскрытия своего преступления, вот почему я это говорю.

Когда я говорил о вербовке меня со стороны Бухарина или о тех указаниях, которые я получал от право-троцкистского центра через Бухарина или Антипова, этим я никак не хотел, отнюдь не хотел свалить свою вину на кого-нибудь другого. Нет, я только устанавливал факты своего участия и получения отдельных заданий, которые давали правые руководители нам, участникам право-троцкистского националистического антисоветского блока.

Я в своем показании и на предварительном следствии и здесь, [искренне,] ничего не утаив, все сказал. Я [за все это] несу ответственность, но не только за [эти] преступления, которые я делал или делала националистическая [к.р.] контрреволюционная организация, существовавшая в Узбекистане. [, или каждый отдельный член этой организации. [, — я] Я [т] несу полностью ответственность перед народом Союза и его органами перед судом.]

Я также полностью несу ответственность за те действия правотроцкистского блока, [которые мне не были известны.] как шпионаж или злодейское убийство таких знаменитых людей Советской страны, как Алексей Максимович Горький, Куйбышев, Менжинский и участие в убийстве Сергея Мироновича Кирова. Но, тем не менее, это меня облегчает, что я, как участник этого заговора, активный участник, полностью несу ответственность по всем тем пунктам, которые были здесь опубликованы, как выражение этих преступлений в уголовном кодексе, так и по тем фактам, которые были раскрыты на судебном заседании.

Контрреволюционная организация, существовавшая в Узбекистане, руководимая мною, сблизившаяся с право-троцкистским блоком, называлась националистической. Это название «националистическая», может быть, некоторым говорит о том, что как будто бы люди думают иногда, что эти люди хотели в пользу нации что-то сделать. [Когда меня арестовали, когда я начал серьезно разбирать каждый свой шаг, каждое свое преступление, я] Я [тогда] понял, [очень хорошо,] до какой глубины я пал. До какой глубины дошли мои падения. Посмотрите, националисты как будто бы хотели работать в пользу нации, но на самом деле что получилось? На самом деле они вредили коммунальному хозяйству, они вредили народу, вредили в улучшении бытовых условий, вредили и по хозяйству для того, чтобы подорвать мероприятия советского правительства, коммунистической партии, в то время как советское правительство, коммунистическая партия улучшали благосостояние нации. Националисты добивались независимости, а на самом деле они добивались зависимости. Националисты, которые добивались независимости, били по карману трудящихся, по карману их благосостояния.

Не только этот позор перед судом, перед трудящимися, никак нельзя оправдать перед народом Узбекистана в особенности.

Здесь гражданин государственный обвинитель сказал в ярких словах о росте благосостояния культуры народов Советского Союза. Я думаю, я убежден, что один из ярких примеров можно привести Узбекистан, в особенности, по его темпам роста.

Но если спросить, какое участие принимали мы в этих успехах, то можно ответить, что мы являлись только тормозом, только помехой. Без нас этих успехов Узбекистан добился бы еще больших размеров, добился бы еще лучших успехов.

Все знают, что в Узбекистане до революции часто свирепствовал голод, свирепствовала малярия, и люди вымирали от этих и других болезней. Умирали люди от голода, от малярии, и все это ликвидировала только советская власть.

Наша националистическая контрреволюционная организация только увеличивала эти болезни, приводила к голоду и вымиранию. И вот поэтому моя вина, мои преступления особенно тяжки.

Националисты [как будто бы работали в пользу нации, но на самом деле они только вредили и] хотели затопить [в крови] в крови рабочих дехкан. [того же] *Узбекистан[а.]*[38] Хотели они как будто независимости, но логика борьбы довела до того, что независимость эта превратилась бы в зависимость.

Теперь узбекский народ, как и все народы Советского Союза, ни от кого не зависит, он зависим только от своей коллективной воли, коллективного решения, только в этом он зависим, а в остальном он независим.

Право-троцкистский блок хотел отнять [эту] независимость и отдать узбекский народ в зависимость империалистических государств, в зависимость бекам, баям, плутократам, тунеядцам. И если бы победил право-троцкистский блок, хорошо, что он не победил, я убежден, что если бы правотроцкистский блок победил, то на следующий же день была настоящая грызня, сейчас же начались бы распри между троцкистами и правыми, находившимися в той же Украине, Белоруссии, Узбекистане и других республиках. [... , потому что и] Идеология правых, если она осталась, то это — реставрация капитализма. [Это и есть и] Идеология националистов — это идеология кулаков, идеология капиталистов. [, которые никогда не признавали и не признают никакой свободы самоопределения наций. Поэтому с завтрашнего же дня начнется драка.]

И несмотря на это произошло такое объединение. Несмотря на такую беспринципность, нашлись принципы объединения. Это еще усугубляет позор участников этого право-троцкистского блока. [Это о] Объединял[о] нас всех [. О] один единственный принцип — это борьба против советской власти. [, и этого никак из нашей позорной истории вычеркнуть нельзя и невозможно.]

Осознавая все эти преступления, все эти позорные явления, я себе никак не могу найти довода для того, чтобы просить пощады. Я думал о том, что я тоже один из тех людей, которые давали показания не через 8—10 месяцев, как некоторые говорили, я дал показания на 6—7 день следствия. Я думал, может быть, это облегчит мои преступления? И тут же вынужден был вспомнить и другую сторону вопроса. После этого обстоятельства никаких мотивов у меня для пощады не остается. Все они выпали. Я перед арестом держал себя очень преступно. Здесь люди говорили, что к ним было доверие, было хорошее отношение со стороны партии и правительства. Услышав это, мне стало очень тяжело, это для меня было самым худшим, самым большим внутренним наказанием, когда люди говорили о доверии.

Что я должен сказать, чтобы оправдать то доверие, которое было ко мне проявлено со стороны руководителей партии и правительства. Я должен найти другие слова. Вместо того, чтобы оправдать доверие, я злоупотреблял этим доверием.

В 1930 г., когда Зеленский поставил вопрос о моем аресте и снятии меня с работы в Узбекистане, Зеленский получил материал от ЦК, чтобы все материалы, обвиняющие Икрамова, дать Икрамову, ознакомить Икрамова с ними. ЦК полностью выражало мне доверие. Прошел один—полтора месяца. Получаю другую телеграмму, в которой узнаю, что для того, чтобы поддержать Икрамова, ЦК утвердил его в Средазбюро ЦК ВКП(б). Вместо того, чтобы ответить искренностью на это доверие, я двурушничал. Как теперь я могу защищаться, какие слова я могу привести для своей пощады, какие доводы?

Об этом я рассказал, кстати. Я хотел бы сказать другое. Не знаю, было ли кому-нибудь, сидящим здесь, со мной в компании, на позорной скамье подсудимых, — было ли этим бывшим людям оказано такое отношение, как мне перед моим арестом.

Перед тем, как меня арестовать, мне показали кучу материалов Наркомвнудела. Это показания людей, данные в 1937 г., это материалы, касающиеся меня. Читай и скажи, что правильно, что нет. Я должен сказать, что в этом отношении очень внимательным ко мне был Николай Иванович Ежов, который четыре раза со мной просто разговаривал. А я что сделал? Подчистую все отрицал. Поэтому этот позор никак не может смягчить того обстоятельства, что я на шестой или седьмой день одумался и стал давать чистосердечные показания. Это ни в коем случае не уменьшает и не облегчает в какой-либо степени мое падение.

Дальше я вам скажу, что я никак не хочу прикрываться Бухариным или право-троцкистским блоком, но я должен сказать, что наша националистическая программа значительно обогатилась и активизировалась [нас] на контрреволюционные действия, именно благодаря сидящим здесь со мной участникам право-троцкистского блока, и особенно его правой части под руководством Бухарина и Антипова. [Эти о] Острые методы борьбы мы приняли от них и не только приняли, но давали себе в этом отчет. А они нас подгоняли, почему плохо работаем, плохо вредим, плохо организуем повстанчество и т.д. Иногда вставал вопрос: почему этот новый пункт появился в нашей борьбе с партией. Обычно отвечали, что логика борьбы требует сейчас применения этого метода. А логика борьбы привела нас к тому позору, от которого мы, будем живы или умрем, все равно освободиться не сможем. Нам дано совершенно справедливое звание врагов народа, предателей родины, шпионов, убийц.

От этих позорных пятен мы никак не сможем уйти. [Вот это очень тяжело, и пережить это никак нельзя.]

Я, в связи с этим, граждане судьи, должен сказать, что когда я раскаялся, когда понял всю тяжесть своих преступлений, для меня было очень тяжело прийти сюда и всенародно, перед судом отвечать за свои преступления. Я очень хотел, я даже говорил об этом кое-кому, что я был бы очень доволен и рад, чтобы меня уничтожили. Знаете, когда совесть заговорит, тогда встать перед народом и смотреть ему в глаза очень тяжело. Когда я давал показания, я очень боялся увидеть сидящих здесь людей.

[Это я говорю к тому, что я п] Полностью признавая все преступления, совершенные мною и совершенные националистической организацией в Узбекистане, которой я руководил, признавая свои преступления как участника право-троцкистского блока, я все, что знал, раскрыл, всех участников  преступлений назвал и сам себя разоружил. Поэтому, если что можно сказать в пользу просьбы о защите, о пощаде, так это [э]то, что я сейчас раздетый, [отшлепанный, голый человек или] человекоподобный зверь. Я полностью обо всем, что знал, сказал. Я выбросил весь тот гной, который у меня был внутри. И мне сейчас стало гораздо легче. Я подумал, что если перед судом все это расскажу, народ об этом будет знать, будет знать, что этот Икрамов хоть в последнее время своей жизни ушел и отрекся от той позиции, которой название предательство, шпионаж, враг народа и родины, вот от этой позиции он ушел и умер честным советским гражданином. (Оживление в зале). Это меня сильно облегчило. Если это так и будет, то это для меня представляет некоторое утешение. [39]Я только недавно понял, [что] как тяжело быть [, оказывается, умереть] врагом народа. Тяжело тем более быть врагом такой родины, какой является страна Советов! [, тяжело умереть еще с таким клеймом и потому, что ты являешься врагом передового прогрессивного народа, строющего, кующего новую жизнь для всего человечества,  быть врагом такого народа и умереть таким врагом, никак я этого не хочу.]

Я все это говорю не для защиты своей поганой шкуры. [Нет.] Я это говорю, чтобы [знал] каждый гражданин Советского Союза знал, какими преступниками являемсям мы, [в особенности знала в Узбекистане молодежь,] куда вели и [по крайней мере] хотели вести националисты народы Узбекистана. [и куда вела и ведет коммунистическая партия, партия Ленина—Сталина.] Наш путь был путь угнетения, путь закабаления народов Узбекистана. Путь, к которому ведет коммунистическая партия — это пусть свободной, путь зажиточной, культурной, сытой жизни; чтобы знали, что буржуазный националист говорит о нации только для обмана народа; чтобы ни один националист, оставшийся еще нераскрытым, не мог спекулировать на национальных моментах в Узбекистане. Вот почему я здесь о всех своих преступлениях рассказал и подробно о них говорил на предварительном следствии.

[Если сказать по-честному, если будет л] Любой приговор суда, я буду считать[ю его] совершенно справедливым и правильным. Но я хотел бы попросту сказать, не хочется умирать, тем более не хочется умирать врагом народа, а я хочу в любом месте, где угодно, искупить то тяжкое преступление, которое я совершил вместе с этой кампанией.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Подсудимый Раковский.

РАКОВСКИЙ. Гражданин Председатель суда, граждане судьи, я с величайшим и напряженным вниманием следил вчера за обвинительной речью Прокурора Союза, не потому что я намерен был входить с ним в пререкание. Этого намерения у меня нет. Я отказался от защиты, я признался во всех преступлениях. [, и к] Какое значение имело бы для существа дела, если бы я здесь перед вами стал бы устанавливать факт, что о многих преступлениях и о самых ужасных преступлениях право-троцкистского блока я узнал здесь на суде и с некоторыми участниками я познакомился впервые здесь. Это не имеет никакого значения. Я связан с право-троцкистским блоком, конечно, в рамках, предусмотренных Уголовным Кодексом, той солидарности и политической и юридической, которая вытекает из моей принадлежности к этому блоку.

[Позвольте мне использовать одно сравнение.] Я как каторжник, прикованный к своей [карьере] галере, прикован к право-троцкистскому блоку тяжелой цепью своих преступлений. [Было бы наивно здесь пробовать прятаться за кусты юридической казуистики. Повторяю: я] Я являюсь участником подпольной контрреволюционной троцкистской организации до последнего времени, до моего ареста. Я являюсь активным участником право-троцкистского блока. Я совершил тягчайшие преступления перед государством. Я — двойной шпион. В 1924 г. я вступил в преступные связи с «Интеллидженс Сервис», а в 1934 г. — в преступные связи с японской разведкой. В 1927 г. я вел переговоры с некоторыми правыми французскими капиталистическими кругами, цель которых в последнем счете опять-таки была направлена против Советского Союза. В 1935 г. я воспользовался пребыванием в Москве французского министра Лаваля, приездом с ним французских журналистов для того, чтобы в разговоре с одним из них (я его назвал) попытаться помешать, сорвать франко-советское сближение. Я вам, граждане судьи, докладывал относительно письма Троцкого от июля 1934 г., в котором он говорил о необходимости изолировать в международном отношении Сталина, т.е. усилить, укрепить капиталистическое окружение вокруг Советского Союза. Я [принадлежу, т.е.] принадлежал к так называемой пятой колонне, о которой говорил вчера Прокурор, и заслуживаю всех тех проклятий, которые несутся теперь со всех уголков Советской земли против нас, находящихся здесь на скамье подсудимых, проклятий, может быть, слабым отражением которых явилась обвинительная речь Прокурора, как бы она ни была сурова и остра против нас.

Граждане судьи, я разделяю сожаление государственного обвинителя, что здесь на скамье подсудимых наряду с нами нет врага народа Троцкого. Картина нашего процесса теряет и в полноте и в глубине от того, что отсутствует атаман нашей шайки. Никто не заподозрит меня, что я говорю это исходя из желания эгоистического, из низменного побуждения — переложить на Троцкого часть той вины и той ответственности, которую я несу сам. Я старше Троцкого — и по возрасту, и по политическому стажу, и, вероятно, не меньше у меня политического опыта, чем у Троцкого. Я сожалею об его отсутствии здесь [по другим соображениям...] по соображениям политического характера. Я жалею, потому что отсутствие Троцкого на скамье подсудимых означает продолжение его активности, как бы он ни был ограничен, а это представляет опасность, [опять-таки скажу,] как бы она ни была мала, опасность для международного рабочего движения. Правда, что Троцкий и за мексиканским меридианом не укроется от той полной окончательной, позорной для всех нас дискредитации, которую мы здесь выносим. [, которую ваш приговор, обсуждение, разбирательство дела вынесли против нас.]

Этим можно было бы и исчерпать все, что касается, в сущности, до правовой юридической стороны моего дела, и я отказался бы даже от своего последнего слова, если бы я не считал необходимым, в свою очередь после того, что было сказано здесь Прокурором, постараться указать на исключительное политическое значение данного процесса. Но, мне кажется, что гражданин Прокурор обратил внимание только на одну сторону дела. Да, он подчеркнул чудовищность тех преступлений, которые мы совершили, но я хотел бы обратить внимание, граждане судьи, что чудовищность еще здесь заключается в том, кем совершены эти преступления. Кем совершены шпионаж, вредительство, диверсии, террор, убийства? Они не совершены кандидатами уголовной хроники, которые живут в трущобах или в подвалах. Преступников, которые находятся здесь, нужно было изжить из дома правительства. И вот, тот вопрос, который возникает и которому я чувствую необходимость, как один из участников, раскрыть, найти ему ответ, это есть вопрос, каким образом бывшие члены Политбюро, бывшие члены ЦК, бывшие представители правительства, бывшие наркомы и замнаркомы, бывшие полпреды очутились здесь? Какой вид безумия привел их на эту скамью политического бесчестия? Я думаю, что это тем более необходимо, что такой вопрос, он встает перед всеми, и всякие объяснения ищут. Я укажу на очень ходячее объяснение. Ведь это не первый процесс, я помню, в связи с другими процессами, как объясняли. Я имею в виду организацию у нас, где шаг за шагом в течение двадцати лет партия и трудящиеся массы следили за теми элементами, которые мы определяли. Но это относится и к периоду за рубежом. Удовлетворяются тем шаблонным буржуазным поверхностным объяснением, которое говорит, что все революции кончают тем, что пожирают своих детей. Октябрьская революция не ускользает от этого общего закона исторического фатализма.

Это смешная, необоснованная аналогия. Буржуазные революции кончали, — вы меня извините, если я привожу некоторые такие теоретические аргументы, но имеющие громадное значение для данного момента, — буржуазные революции действительно кончали, пожирая своих детей, потому что они должны были, после того, как побеждали, расправиться со своими союзниками из народа, со своими революционными союзниками слева.

А пролетарская революция, революция класса, революционного до конца, когда она применяет то, что Маркс называл «плебейские методы расправы», она их применяет не для передовых элементов, она их применяет к тем, которые стоят на пути этой революции, или которые, как мы, — как мы, были с этой революцией, шли известное время вместе, а потом вонзили ей кинжал в спину.

И вот вопрос, который я, как активный троцкист, как ближайший друг, личный друг Троцкого (Прокурор установил, что дружба продолжалась 34 года), как человек, который после того, как многие возвратились (правда, двурушничая,) в партию, продолжал еще долгие годы вести открытую борьбу против партийного руководства, вернувшись из ссылки. Позвольте мне, чтобы и я в этом отношении поделился своим опытом, своими воспоминаниями.

[Товарищи] Граждане судьи, почему я действительно оказался против своей партии и докатился, в конце концов, до положения преступника? Что такое представляли мы троцкисты в партии? Мы были то, что называется, инородным телом в живом партийном организме. Троцкий вступил в партию большевиков всего за несколько месяцев до Октябрьской революции, его идеология формировалась в борьбе с большевизмом. Я вступил в партию в конце 1917 г., после того, как я в течение больше четверти столетия принадлежал к II Интернационалу, развивавшемуся при совершенно особых условиях, в условиях мирного развития капитализма, и хотя я принадлежал [я] к его левому крылу, был проникнут[ь] его оппортунизмом. Если вы проследите историю других троцкистов, если я возьму для примера Радека, Пятакова, Преображенского, вы найдете у них всех [уже впервые] и до Октябрьской революции и после Октябрьской революции ряд значительных [физиологических] уклонов.

И нужно сказать, что с первого же момента мы, троцкисты, вступили в роль антагониста партийного руководства. С первого же момента. Брест-Литовск. Я не буду здесь ссылаться на те показания (вы их знаете), которые устанавливают роль Троцкого во время Брест-Литовска. Профсоюзная дискуссия. Что это такое было? Это была[о пробование сил.] проверка сил. Обвиняемый Зеленский здесь приводил факты, которые, может быть, откроют, что там была, в общем, другая попытка, только, насколько мне помнится, все лица, которых он упоминал, не принадлежали к троцкистской фракции, они принадлежали к так называемой децистской фракции, фракции демократического централизма. Мы терпим поражение, и немедленно принимается [установка] ориентация[и] на иностранные государства. Достаточно только напомнить вам факт, который был здесь установлен, мы терпим поражение в 1920—1921 гг. на профсоюзной дискуссии. Партия в своем стремлении укрепляет внутреннее единство, выводит целый ряд троцкистов из Центрального Комитета.

В 1921 г. Троцкий дает уже первую директиву о создании преступной связи с немецкой разведкой. В 1926 г. вторая директива. *Первая директива дана Крестинскому, а вторая директива дана Розенгольцу.*[40] В конце 1924 г. ко мне является вербовщик «Интерлиженс Сервис», ведь я его мог спустить с лестницы прямо, потому что средство шантажа, которое он использовал, было сманеврировано. Но когда он [бросил этот разговор и] заявил: «вы не забывайте, что мы дели[ае]м для вас агреман, потому что мы узнали, что вы троцкист». Это уже затронуло троцкистскую фибру. Тогда я ему не дал ответа, говорил с Троцким. Мы знали, в каком находимся положении. Меня тогда должны были снять из Украины, некоторых вывели из состава ЦК, Смирнова сняли с Сибири из Ревкома Сибирского, Радек[а] и Пятаков тоже на отлете, а я в ближайшее время, в ближайшие дни должен уйти из Ревкома, если не хотел, чтобы меня оттуда ушли с треском.

Я сопоставляю эти факты для того, чтобы было ясно. В 1926 г. мы уже входили в связь с... В 1927 г. во время профсоюзной дискуссии на пленуме объединенной так называемой зиновьевско-троцкистской оппозиции, а с другой стороны — Центрального Комитета, становится очевидным, что мы терпим поражение и что это уже будет поражение, за которым никакой маневр не удастся, потому что до этого поражения зиновьевско-троцкистская оппозиция держала руки по швам перед партией и, оставаясь в партии, продолжала работать против партии, и что, самый поздний срок, на XV съезде партии мы будем исключены, и что, во всяком случае, если не все мы, то, кажется, Троцкий. Тут уже мы должны были принимать законспирированную обстановку. После этого я уезжаю во Францию. В августе, сентябре месяце я веду разговор о том, что мы могли бы уже объединить оппозицию и что мы можем получить от известных французских кругов в случае нашей победы.

Я не буду рассказывать историю троцкизма, она известна. Я хочу сказать только о создании право-троцкистского блока. Создание право-троцкистского блока — это, если можно так называть, «брак по расчету», [, объединяются все средства борьбы,] каждый приносит свое приданое. Мы, троцкисты, приносим наши связи с международной разведкой, правые — приносят свои кадры, свои связи с националистически-меньшевистскими, эсеровскими и другими элементами, свои связи с кулачеством. [, свои связи с совнаркомовскими и исполкомовскими верхушками.] Конечно, кроме этого основного нашего капитала каждый еще может кое-что дать. [И тогда развернется эта борьба, где мы не остановимся ни перед какими средствами, поскольку ставим себе задачу свержения советской власти. Мы восстановим весь этот арсенал средств борьбы, который характерен для азиатских кон... и итальянских кондотьеров.] Мы не [остановимся] останавливались перед  вероломством, перед обманом, изменой, подкупом, убийством при помощи яда и револьвера вместо традиционного кинжала.

Я не буду говорить, о каких бы то ни было идеологии[ях основы] этого блока. Вы слышали здесь платформу моего соучастника по процессу Николая Ивановича Бухарина. Это есть, конечно, восстановление капиталистических отношений в два скачка [, может быть, вместо того, чтобы в один прием,] через открытый шлюз для свободной внешней торговли, через возвращение кулачества, через ликвидацию колхозов, через широко открытые двери для концессионных капиталов. [Мы этим самым] В чрезвычайно быстрый период мы даем возможность полного торжества капитализма.

[Передо мной остается еще один вопрос, на который я хочу дать ответ.] Наша идеология, конечно, была идеологией контрреволюционной. Мы хотели опереться на элементы, которые уже осуждены были пятилетками, элементы, которые выметены, вычищены. Конечно, ничего удивительного нет, когда эти старые обломки обрушились и мы оказались под развалинами этих обломков. Я думаю, что этого недостаточно. По-моему, нет примера, когда бы политические люди, люди, которые имеют известное политическое прошлое, опыт и т.д., давали бы доказательство такой наивности, такого самообольщения, таких иллюзий, которые имели бы над ними власть. Да, ведь это же бред, настоящий бред, сумасшедший бред так думать, а мы думали. Мы думали, что мы можем нашими ничтожными силами, не только не имея опоры, но, имея против себя рабочий класс, имея партию, — мы думали достичь каких-нибудь результатов. Это — бред, рассчитанный на какую-нибудь внешнюю помощь. Бред в каком смысле? Эта внешняя помощь использует нас, а потом выбросит. Мы из политической силы превратились в орудие.

Бред во всех отношениях. Таким образом, идеология сама по себе, но над нами, кроме того, тяготело прошлое. Наше несчастье в том, что мы занимали ответственные посты, власть нам вскружила голову. Эта страсть, это честолюбие к власти нас ослепило. Одной идеологией этого недостаточно объяснить. Эти два момента вместе взятые и действующие совместно, привели нас на скамью подсудимых.

Мы считали себя людьми, посланными провидением, утешались тем, что нас позовут, что мы необходимы. Это говорили и троцкисты, это говорили и правые. Мы не заметили, что мимо нас прошло все развитие Советского Союза, мимо нас прошла мирная революция, преобразившая нашу деревню, мимо нас прошел этот колоссальный рост культурного и политического уровня народных масс и создание новых кадров, государственных людей из стахановцев. Все это прошло мимо нас, мы этого не заметили.

Отрезвление должно было наступить. Я, может быть, несколько противоречу речи Прокурора, но считаю, что право-троцкистский блок был обречен на разложение. Это, конечно, не снимает с него ответственности за совершенные преступления. [41]Никакого политического будущего перед нами не было. Отрезвление для многих еще не началось, потому что оно началось уже после того, как нас арестовали. [Когда я лично находился в заключении, я мог оглядеть и хорошенько взвесить все мое прошлое.]

Граждане судьи, я рассказал все, что мною было совершено, не скрыв и не утаив ни одного факта. И во время судебного следствия, предварительного следствия, и во время суда (мне кажется, я не ошибусь, если скажу), что я не был уличен ни в одном противоречии и в сокрытии какого-нибудь факта.

Я считаю, что это есть доказательство того, что я перед вами полностью и целиком обнажился, полностью и целиком себя разоблачил.

Я обращаюсь к вам с одним словом, которое никогда не сорвалось бы с моих уст, если бы это был другой суд. Но я обращаюсь к вам с этим словом, потому что в вашем лице я вижу советский суд, пролетарский суд. Это слово о пощаде. Вчера государственный обвинитель в известном смысле облегчил мне эту задачу, поскольку он не требует применения ко мне высшей меры наказания. Но я должен сказать, что в той градации [и] минимума и максимума, которая была упомянута гражданином Прокурором, есть известный предел, который заходит за пределы моего возраста. [(Оживление в зале). Если присоединить к моим 65 годам максимум, предусмотренный законом октября 1937 г., для меня перспектива быть на воле наступит, когда мне будет 90 лет.] Я [и] хочу на это указать только для того, чтобы при применении ко мне соответствующих статей закона вы учли это обстоятельство и сообразовали бы ваше решение, так сказать, с физиологическими пределами обвиняемого, который находится перед вами.

Граждане судьи, с юного возраста я выполнял честно, верно, преданно свой долг солдата дела освобождения труда. За этой светлой полосой наступила черная полоса моих преступных деяний, измены отечеству, черная серия преступлений, которую я вам сегодня вкратце резюмировал. Я вам сказал все, что я знал, я все рассказал, ничего не скрыл, ничего не утаил, я глубоко и искренне раскаиваюсь и прошу дать мне возможность хотя бы

самым скромным трудом в любой обстановке искупить хотя бы ничтожную часть моей вины. Я кончил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Последнее слово имеет подсудимый Розенгольц.

РОЗЕНГОЛЬЦ. После [тех] той характеристики, которая[ые] была[и] мне дана в обвинении, мне хочется в моем последнем слове, в моем последнем обращении к людям напомнить самому себе, а также и другим о тех страницах моей жизни, которые я могу назвать хорошими [страницами жизни] и которые [, насколько я знаю,] не вызывают подозрения ни с чьей стороны. Прежде всего, несколько слов о моей биографии. Я тем более хочу об этом сказать, что никогда до этого ни воспоминаниями, ни мемуарами не занимался.

В самые ранние детские годы я был воспитан профессионалкой социал-демократом. Мои самые ранние воспоминания — это обыски жандармов. Уже в десятилетнем возрасте моя детская рука была использована для того, чтобы ночью прятать, а утром вынимать нелегальную литературу оттуда, куда не могла проникнуть рука взрослого.

Я вступил в большевистскую партию, [в очень раннем возрасте,] когда мне было всего 15—16 лет. Мой первый арест был тогда, когда мне было 16 лет. Когда мне было 17 лет, я был выдвинут большевистской группой в качестве кандидата на Объединенный съезд партии под кличкой «Степана», под которой я работал.

В тяжелые годы царской реакции я не отходил от партии. В период [гражданской] Империалистической войны я защищал активно большевистские пораженческие позиции. Проводил, в частности, в Москве отпор Чхеидзе, я был, в частности, одним из организаторов и председателем собрания рабочих представителей в Москве, которое было в 1915 г. Во время трамвайной забастовки захватили зал городской думы, по проведению мероприятий по поддержанию этой трамвайной забастовки.

Я был втянут провокатором Поскребухиным, а по последним данным провокатором Антиповым. Не думайте, что я занимаюсь бахвальством, но все-таки мне хочется вспомнить то, что было хорошего в моей жизни, безусловно, хорошего.

В Октябрьскую революцию я привел к Моссовету 1-ю войсковую часть — самокатный батальон. [к ужасу меньшевиков-кибриков, а отчасти и кое-каких болыпевиков-соглашателей. Добился разрыва соглашения, заключенного большевиками-соглашателями с меньшевиками и другими партиями.] Мне кажется, что я активной своей ролью и в качестве члена революционного комитета — могу быть более или менее удовлетворен. В период гражданской войны Центральный[м] Комитет[ом] партии [я] командировал[ся] меня [, как более или менее известно,] из одной армии в другую на более тяжелые [прорывные части.] участки. Доверие ЦК ко мне тогда нашло выражение хотя бы в том, что мне выдан был мандат Лениным и Свердловым, по которому мне было предоставлено единоличное право исключения из партии. Это было в 1918 г. Я могу сказать, что доверия, предоставленного мне этим мандатом, я тогда не нарушил. Я направлялся непосредственно Владимиром Ильичом в ряд армий — и в 7, и в 13, и на Ленинградский фронт, и на Южный фронт. Я с теплотой вспоминаю то отношение, которое встречал всегда со стороны Владимира Ильича при приездах в Москву с фронта. Я вспоминаю ту огромную поддержку, которую всегда в гражданской войне оказывал мне Сталин. Я вспоминаю хотя бы то, что *в период борьбы в 13 армии на подступах к Туле Сталин по своей инициативе настоял на том (я думаю, он не будет в претензии, что я это вспоминаю), чтобы из армии был бы удален Пятаков*[42] с тем, чтобы я был полновластным руководителем армии на этом важнейшем участке. Я вспоминаю, что в 7 армии у Ленинграда Сталин за месяц до наступления Юденича, приехав по поручению Владимира Ильича, защитил меня от той кампании, которая велась против меня в ряде стратегических споров, и настоял (я это считаю необходимым отметить, потому что это имеет некоторое значение и историческое, этот факт мало известен), — Сталин настоял и провел командирование и направление под Ленинград значительных войсковых частей, которые пришли как раз перед самым наступлением Юденича. Если бы Сталин этого тогда не провел при поддержке Владимира Ильича, наступление Юденича  встретило бы совершенно иную картину.

Если я вспоминаю эти отдельные эпизоды [из жизни] гражданской войны, если я вспоминаю с удовлетворением свою работу в армии [и борьбу в гражданской войне, то я это все, так же, как и ранее мною приведенное,] то я это привожу не для смягчения приговора. Я хочу объяснить причину. Простая человеческая причина: после того, что пришлось пережить, после [хотя бы] чувства позора, испытанного на этом процессе, нет стимулов и желания просить о смягчении приговора. Я говорю это не для красного словца. [, а говорю совершенно твердо и совершенно определенно.]

Это не значит, что я не расстаюсь с болью с прекрасной советской землей. Мы сейчас имеет прекрасные новые всходы, новое поколение, воспитанное большевистской партией. [, поколение, жаждущее знаний, культуры, как нигде в мире.] Мы имеем такой подъем в Советском Союзе, какого не имеется нигде в мире. Боль расставания усугубляется тем, что [впервые в Советском Союзе последние годы] мы имеем уже совершенно реальные результаты [того достижения, того] социалистического строительства. [, тех завоеваний, какие сейчас налицо. Мы в] Впервые имеем жизнь, полнокровную жизнь, блещущую радостью и красками. [на базе достигнутых достатков социалистического строительства.] Миллионы, десятки миллионов людей, дети и граждане Советского Союза, в том числе и мои дети, поют песню — «Хороша страна моя родная, нет такой другой страны на свете, где так вольно дышит человек!». И эти слова я повторяю — узник — я повторяю эти слова — «Нет такой страны на свете, где был бы такой энтузиазм в труде, где звучал бы такой веселый, радостный смех, где раздавалась бы такая вольная песня, пляска, где была бы такая прекрасная любовь». И я говорю: прощай, страна моя родная! Я хочу, чтобы мне поверили. Мне ничего не нужно ни от суда, ни от людей. Я не хочу и не могу допустить ни одним словом неправды в этом моем последнем обращении к людям.

[Троцкий.] Ни один человек в мире не принес так много горя и несчастий людям, как Троцкий. Этот самый грязный агент фашизма. [, и п] Прав [здесь] Прокурор и прав [здесь] Раковский, когда говорили, что [здесь] [в первую очередь недостает Троцкого] здесь на скамье подсудимых [.] в первую очередь не достает Троцкого.

Троцкизм — это не политическое течение, [как неоднократно в последнее время подчеркивалось, а действительно, это] а беспринципная, грязная банда убийц, шпионов, провокаторов и отравителей, это грязная банда пособников капитализма. Такую функцию троцкизм выполняет везде, во всех странах, в том числе и в Советском Союзе.

Урок и вывод этого процесса для миллионных масс Советского Союза заключается в первую очередь в безусловной чистоте генеральной линии большевистской партии. Беда и несчастье тому, кто отходит хотя бы в малейшей степени от генеральной линии большевистской партии. Я хочу, чтобы вы мне поверили, поверили в искренность произносимых мною сейчас слов.

Расставаясь с вами, я говорю: да здравствует, процветает, укрепляется великий, могучий, прекрасный Союз Советских Социалистических Республик, идущий от одной победы к другой, над которым сияет прекрасное солнце социализма. Да здравствует большевистская партия с лучшими традициями энтузиазма, геройства, самопожертвования, какие только могут быть в мире под руководством Сталина. В неизбежном столкновении двух миров победит коммунизм. Да здравствует коммунизм во всем мире!