Запись беседы Полномочного Представителя СССР в Румынии с Премьер-Министром Румынии Татареску. 29 июля 1937 г.

29 июля 1937 г.

29 июля в 6 утра я выехал на машине в Пояну, имение Татареску, куда я прибыл в 2 часа, прямо к завтраку. За завтраком мы начади беседу, которая продолжалась без минуты перерыва около семи часов то в его вилле, то в саду, то в прилегающем к вилле винограднике.

Беседа началась с обозрения внутреннего положения страны и предстоящей смены кабинета. Татареску утверждает, что он отсоветовал королю возобновить ему мандат на образование нового правительства и решительно откажется, если король возобновит предложение. Ему нужно, говорит Татареску, 8-10 месяцев, свободных от управления государством, для того чтобы привести в порядок дела партии и решить вопрос о шефстве, после чего он сможет снова «покориться высочайшему пожеланию». Он не только уверен в своем скором возвращении к власти, но уверяет, что и в оппозиции он сохранит свое влияние на политику страны. «История Румынии, — говорит Татареску, — знает два долгих министерства — оба либеральных, под руководством Братиану; министерство Татареску — третье». Что касается преемников, Татареску примерно говорит то же, что Инкулец и министр торговли Попп, с той разницей, что он опровергает сведения, будто по внушению нынешнего кабинета король поставил условием Михалаке пригласить Вайду. Татареску, однако, не отрицает, что такая комбинация облегчала бы царанистам приход к власти. Будущему кабинету он дает жизни максимум год, после чего он образует новый кабинет. Потом он перешел к моим разговорам с Антонеску и Инкулецом. Начал с того, что мы (СССР, Франция и, должно быть, Чехословакия) должны забыть Титулеску. Королевство с 20 млн. населения не может допустить, чтобы международное доверие к нему зависело от одного человека. Потом перешел к тому, что в линии внешней политики Румынии ничего не изменилось — не прибавилось и не убавилось ни одного нового союза. Итальянцы предлагали возобновить союз о дружбе 1926 г., начиная с октября прошлого года; румынское правительство отказало итальянцам, несмотря на то что с Италией никаких противоречий у Румынии нет. Германия делала Румынии и делает по сей день самые заманчивые предложения в части вооружения армии. Он, Татареску, противостоит этому соблазну, идя зачастую против интересов страны и сопротивляясь имеющемуся в стране прогерманскому течению. Все это потому, что Румыния верна Франции и Чехословакии — своим главным союзникам.

Если бы Румыния решила строить всю свою политику на бековских началах, ей незачем договариваться с Польшей: она имеет возможность договориться непосредственно с Германией, которая имеет то, по крайней мере, преимущество, что при одинаковой с Польшей политике она, Германия, является великой державой.

Поездки в Польшу и из Польши являются поездками протокольного порядка, и все. Тем не менее для того, чтобы ослабить впечатление от этих поездок как в Европе, так и в особенности в Польше, так сказать, чтобы поставить эти поездки на их настоящее место, он, Татареску, вклинивал между ними либо чехов, либо французов. После Мосьцицкого и Бека приезжал Годжа, которому устроили здесь королевскую встречу, должен был приехать Кот, и не вина румынского правительства, что в Париже разразился кризис как раз 21-го числа. По настоянию его, Татареску, король отказался от инкогнито в Париже, чтобы сбалансировать этой поездкой свою поездку в Варшаву; король отказался от деловой поездки в Зигмаринген, чтобы не дать повода к разговорам. Румыния, говорит Татареску, является и сейчас страной, цементирующей Малую Антанту и Балканскую Антанту. Он закончил эту диатрибу злостным выпадом против Титулеску и его officine sinistre[1] (имелась в виду французская пресса).

Татареску удивляется, как при таких условиях, когда постоянство и последовательность румынской внешней политики налицо и доказана, мы могли подумать, что Румыния изменила свое отношение к Союзу; нам не может не быть известным, что румыны дорожат отношениями с Союзом, что мы напрасно думаем, что единственным носителем идеи советско-румынской дружбы в Румынии является Титулеску. Не следует забывать, что Титулеску — одиночка, не опирающийся ни на какую общественную группировку. Выполняя завет Иона Братиану, партия либералов искала нормализирования отношений с Советами, и не вина либералов, что венская попытка 1924 г. потерпела фиаско. Либералы 10 лет спустя выполнили завет Братиану. Ничто не мешало румынам пойти по стопам югославов и не возобновить отношений, однако румыны по этому пути не пошли. Татареску, приведя это как доказательство своих добрососедских намерений, снова перешел на свои отношения с Францией и Чехословакией. Все это продолжалось очень долго.

Я ответил Татареску, что имел бы многое сказать об отношениях Румынии к Чехословакии, и о состоянии на нынешней стадии Малой Антанты, и о специальном характере отношений с Югославией, которые ни мне, ни многим другим, в том числе значительнейшей, наиболее весомой части общественного мнения многих стран — союзников и друзей Румынки, совсем не представляются в том свете, в каком себе рисует все это премьер. Я не считаю возможным на этом останавливаться, так как это не входит в обязанности и в права посланника — дискутировать вопросы отношений страны его пребывания со всеми прочими странами, тем менее я считаю для себя возможным подвергать сомнению степень верности Румынии своим союзным обязательствам, хотя налицо имеются факты, в особенности тогда, когда противоположное утверждает премьер.

С этой оговоркой я отметил все же, что безопасность Чехословакии никак не может выиграть от укрепления румыно-польского союза, который в последнее время достиг пароксизма. Уменьшение чувства безопасности Чехословакии прямо компрометирует безопасность и Франции. При этих условиях утверждения премьера, возможно, отражают его намерения, но нисколько не действительное положение вещей.

Татареску меня прервал на этом месте следующей фразой: «Чехословакия может только выиграть от развития и укрепления румыно-польских отношений, ибо она знает, что улучшение чешско-польских отношений, если оно станет возможным, будет следствием тесных румыно-польских отношений».

Перейдя тут же на наши отношения, я сказал, что серия польско-румынских визитов, развившихся с такой калейдоскопической быстротой, не является изолированным актом, случайным эпизодом, а только завершила процесс ухудшения отношений, начавшийся с ухода Титулеску и систематически развивавшийся все время, почти год. Я напомнил Татареску мое предупреждение о моих опасениях и его заявление о неосновательности моих опасений, равно как его заверения, что он, опираясь на могущественную партию либералов и имея полное доверие короля, все сделает лучше и быстрее, чем Титулеску; напомнил ему, что отношения с Советами, по его выражению, являются краеугольным камнем внешней политики Румынии.

События показали, что оказался прав я, а не Татареску и что отношения с нами начали на глазах у всех ухудшаться. Уже первая поездка в Польшу началась с заявления представителя Румынии, имевшего чисто антисоветский характер. Тот же представитель в интервью, данном германской прессе, открыто проводил сравнение между значением Германии и Советов во внешней политике Румынии отнюдь не в пользу моей страны. Фашистов, выступавших в румынском парламенте с атаками против Малой Антанты, квалифицированнейший представитель румынского правительства пытался умаслить выступлением в отношении моей страны, о котором наименьшее, что можно было сказать, что оно было некорректным. Румынским правительством были допущены мелкие акты, которые очень подозрительно смахивали пи преднамеренную антисоветскую провокацию без всякой пользы для румын и представляли собой ярко выраженный жеманфишизм[2] по адресу СССР.

Румыны это все сдабривали заявлениями с глазу на глаз о своих искренних дружественных намерениях, которым мы вначале склонны были верить. Такие были сделаны заявления в Москве, Бухаресте и Женеве.

Одновременно была спущена с цепи вся возможная румынская пресса, которая отравляла общественное сознание Румынии самыми нелепыми, самыми гнусными выдумками о моей стране, о моем правительстве, о вожде народов СССР. Наконец, снят был цензурный запрет с некоторых вопросов, о которых было договорено с Титулеску, что они не подлежат дискуссии в прессе. Этот факт мы рассматривали как провоцирование нас на реплики. Верные нашему обязательству и воодушевленные идеей мира, мы на эту провокацию не поддались. В стране зашевелились антисоветские эмигрантские организации: и фашистские, и воинские, и украинские — и стали выходить на общественную поверхность. Имея основания для протестов или представлений, мы тем не менее молчали, не желая давать повода сказать, что мы ищем ссоры. В цензурном управлении не пропускают таких книг, как «Петрография», задерживаются творения великого поэта Пушкина и др.

Румынское правительство, очевидно, приняло наше миролюбие за нашу слабость, окураженное к этому россказнями итальянцев и поляков, а может, поверив сведениям из «Курентула», и сочло все позволенным в отношении Советского Союза. Румынское правительство, очевидно, сочло себя свободным от всех обычаев международной вежливости, в особенности по отношению к странам, с которыми оно претендует иметь корректные отношения, и последнему визиту в Польшу румыны придали выраженный характер антисоветской демонстрации. Вся румынская пресса, как фашистская, так и официальная правительственная, и обычные выразители мнения мининдела, как «Диминяца», во всю мочь трубили, что поездка в Польшу ставит себе целью укрепить союз с Польшей, имеющий острие против востока, сопровождая это положение бывшим в ходу в 1919 г. термином «кордон на востоке, защищающий европейскую цивилизацию», ныне принятым Гитлером.

Мало того, румынское правительство, совершенно раздевшись, инспирировало главе государства, конституционному монарху, которому речи пишутся или должны писаться правительством, необходимость подкрепления этой антисоветской манифестации также и недопустимыми манифестациями против моей страны и военного характера. В этих условиях мы принуждены считать, что румыны полностью впряглись в бековскую антисоветскую колесницу и, выполняя задание о развязывании сил войны, стали на путь открытой провокации.

Татареску прервал меня на этом месте и вновь, в третий раз, стал перечислять все заслуги румынского правительства без Титулеску по поддержанию традиционной румынской политики, в этот раз ссылаясь на путешествие короля в Париж, Лондон, Брюссель и Белград, особенно упирал на то, что в Париже и Лондоне король встретил исключительно теплый прием, ou on a rendu hommage a la politique de Roumanie[3]. Он сказал, что примерно то же, что я ему изложил, он читал в телеграмме Чиунту, передававшей его беседу с Литвиновым[4]. Он считает несправедливым, что мы, пропуская без внимания всю линию поведения румынского правительства, делаем такие далеко идущие выводы о направлении румынской политики и прибегаем к репрессиям, открывая в прессе вопрос о Бессарабии, который (вопрос) считается румынами раз и навсегда урегулированным. Он вновь повторил, что румынское правительство совсем не обязано было возобновлять отношения с Союзом и могло следовать примеру Югославии. Воодушевленное искренним желанием мира со всеми соседями, оно считало необходимым для жизненных интересов Румынии установить мир и на восточной своей границе. Если румыны до сего времени с нами не подписали пакта, то не потому, что они этого не хотели, а потому, что общественное мнение Румынии еще для этого не созрело, но что в 1938 г. он с нами пакт подпишет обязательно — о дружбе, о консультации или взаимной помощи, — надо будет выбрать наиболее подходящее для румынских и советских интересов.

Я сказал Татареску, что подписание или неподписание пакта не имеет ровно никакого отношения к трактуемой нами сейчас теме, тем более что ни в 1935, ни в 1937 г. не мы были инициаторами имевших место переговоров. Теперь же возобновление переговоров мне представляется запоздалым или преждевременным, в зависимости от разрешения кризиса. Поездки в Париж и Прагу могли бы быть действительными как доказательство отсутствия антисоветских намерений и наличия желаний румынского правительства иметь с нами дружественные отношения только при параллельных демонстрациях дружественных намерений по отношению к нам. При наличии польских поездок, развивающихся параллельно с гнуснейшими атаками румынской подцензурной прессы против Советов, с одновременной постановкой как прессой, так и правительством в порядок дня вопроса о Бессарабии, поездки в Париж и Прагу мне кажутся попыткой диссимулировать[5] антисоветские намерения румынского правительства и его, Татареску (до тех пор пока мне и моему общественному мнению не будет доказано противное). Я заметил также, что помимо всего прочего эти поездки того, что хочет премьер, не доказывают, точно так же как ничего не изменилось в польско-чешских отношениях от поездок Рыдз-Смиглы и Гамелена.

Что касается возможности, имевшейся у Татареску, следовать примеру Югославии, то ее отрицать трудно. Несмотря на двукратное упоминание об этом премьера, я отказался от мысли предположить, что премьер об этом сожалеет либо считает нас облагодетельствованными, за что мы ему должны быть навсегда благодарны. Я обратил внимание премьера, что географическое положение Югославии и Румынии не одинаково, поэтому рассуждать по аналогии было бы неправильно. Отметил разницу между ним и мной, представителем одной шестой части земного шара, который из нас двух единственно мог бы упомянуть о восстановлении сношений в том смысле, какой ему хотел придать премьер, и в тех целях, какие при упоминании об этом премьер преследовал.

Татареску оборвал меня на этом месте и сказал, что я абсолютно неверно (absolument faux) его цитирую, что он знает разницу между Румынией и Союзом Советов, что я придрался к нечеткому его выражению, что нормальные отношения между Румынией и Советами, конечно, больше пошли на пользу Румынии, что Советы могли бы прожить весь век и без Румынии, что Советы представляют сейчас мощнейшую военную державу с неисчислимыми и фактически неисчерпаемыми запасами всякого вида сырья и что именно в учете этой разницы в силе обеих стран он считает фантастическим наше предположение о том, что Румыния замышляет одна или в блоке антисоветскую агрессию, и несправедливым открытие нами вопроса о Бессарабии.

Я обратил его внимание, что мы еще нигде не ставили вопроса о Бессарабии, а что вопрос о Бессарабии поставлен и дискутируется румынами уже в течение года. Что касается статьи «Правды»[6], то мы указали, что переход румынской политики на польские рельсы чреват опасностями для румынской территории с ее неурегулированными границами; мы сказали то же, что ежедневно говорят румынские демократические периодические издания, имея в виду ревизионистские Германию и ее сателлитов.

Мы и теперь считаем, что пароксизм польско-румынской дружбы нанес огромный ущерб Румынии и чувству ее безопасности. Мы считаем, что Польша, предприняв и реализовав все эти поездки туда и обратно, выполняла задание своего хозяина об изоляции Румынии, поссорив ее с ее единственным соседом — великой державой. Мы очень сожалеем, что намерения Польши нашли такой благоприятный отклик в румынском правительстве, и считаем, что, будучи активными политиками, румынское правительство пошло на это, учитывая все возможные последствия. Что касается нас, то мы для нас все выводы, вытекающие из нового направления румынской политики, тоже готовы сделать.

Татареску стал меня уверять, что любое правительство, которое придет ему на смену, должно будет и будет искать дружбы с Россией; что было бы безумием со стороны румынского правительства, каким бы оно ни было, искать с Россией ссоры, которая в своем логическом развитии может закончиться расчленением румынской территории; что было бы бессмысленным и преступным со стороны румынского правительства мечтать об агрессии против Советов одной или в блоке, в особенности если партнером в этом блоке является Польша. О том, что связать свою судьбу с судьбой Польши было бы безумием или преступлением против жизненных интересов румынских народных масс, и нет такого человека в стране, который об этом мечтал [бы] серьезно, а не в порядке предвыборной демагогии. Такой человек, если бы нашелся, был бы авантюристом и не будет допущен никогда к руководству судьбами страны. Об этом он просит передать Советскому правительству. Он же, Татареску, будет искать случая и средства сделать это известным общественному мнению обеих стран.

Далее беседа начала повторяться. Был уже десятый час. Я отклонил приглашение остаться на ночлег и выехал в половине десятого вечера обратно в Бухарест. Расстояние от Пояны до Бухареста — 345 км.

М. Островский