Запись беседы Полномочного Представителя СССР в Румынии с Министром внутренних дел Румынии Инкулецем. 14 июля 1937 г.

14 июля 1937 г.

13-го вечером я поехал в Констанцу на сутки, чтобы повидать людей, отдыхающих у моря. 14-го я встретил Инкулеца, который там лечился. После того как он мне показал нововыстроенное лечебное учреждение бальнеофизиотерапии, в котором он проходил курс лечения, и [мы] вышли на воздух, Инкулец полуспросил меня с озабоченным видом: «Что, недовольны вы варшавской поездкой? — и сам же ответил.— Совершенно неожиданно для кого-либо из нас, здесь оставшихся, эта поездка получила характер антисоветской демонстрации».

Я сказал Инкулецу, что эта поездка, по нашему впечатлению, завершила круг возвращения Румынии в лоно польской политики, которая никогда не была просоветской, но которая в течение последних трех лет превратилась в инструмент гитлеровской политики в Европе. По нашему впечатлению, сказал я Инкулецу, и это вопреки заявлению короля польскому журналисту от 9 июля о вновь обретенной независимости румынской внешней политики, никогда за время моего пребывания здесь румынская внешняя политика не находилась в такой зависимости от политики какой-нибудь иностранной державы, как сейчас, когда эта политика целиком и полностью подчинена велениям Бека.

В подтверждение своих слов я обратил внимание Инкулеца на то, что Бек открыто трактует Румынию как страну, интересы которой Польша призвана охранять. Напомнил ему, что попытка такая впервые была сделана Арцишевским в октябре 1934 г., когда он пытался дать урок патриотизма румынской прессе и румынскому министру иностранных дел Титулеску. Титулеску его поставил на место, несмотря на отсутствие поддержки правительства. После ухода Титулеску климат здесь изменился настолько и этот изменившийся климат подействовал на поляков таким образом, что Бек считает возможным, не опасаясь никакой реакции со стороны румынских государственных деятелей, трактовать их в интервью польской газете как quantite negligeable[1] и позволяет себе при этом похлопывать фамильярно по плечу короля, называя его единственным партнером в польско-румынском союзе. И это без всякой реакции со стороны как румынских государственных деятелей, так и румынской прессы. Мало того, поляки здесь себя чувствуют настолько распоясавшимися в отношениях к румынам, что, по словам Ковалевского, главным результатом поездки было укрепление «группы полковников», увеличившейся на одного человека — румынского короля, полковника польской армии.

К этому прибавить надо изменение ранга дипломатических представительств — факт, обозначающий, что Румыния свои отношения с Польшей ставит во главу угла своей внешней политики, считая их первостепеннее своих отношений со странами Малой Антанты и Франции, и долженствующий показать всему миру абсолютную солидарность румыно-польской политики. Если к этому добавить, что весь визит проходил под знаком демонстрации военной мощи и что в речи своей в 57-м полку король «полностью солидаризировался с идеалами этого полка», то впечатление наше об абсолютном подчинении всей румынской политики политике Бека получает свое полное подтверждение как в поведении поляков, так и в поведении румын. Это впечатление подтверждается также фактом срочного приезда сюда начальника польского генштаба в сопровождении своего заместителя и десяти офицеров генштаба.

Что все это имеет антисоветский характер и что румыны не считают необходимым это скрывать, кроме всего вышеизложенного видно также из того, что вся пресса, включая «Диминяцу» и исключая «Универсул» и два-три демократических издания, откровенно на сей раз писала, что поездка в Варшаву имела целью укрепить союз, который имеет строго очерченные задачи — восточные границы. Во время предыдущих поездок говорилось только об оборонительном союзе вообще, в чем меня неоднократно убеждал Антонеску, а Чиунту — Литвинова. Что румыны заинтересованы сами в укреплении впечатления в Союзе о ярко выраженном характере антисоветского направления своей внешней политики, видно из того, что появившееся дней десять назад в большей части румынской прессы сообщение о предстоящем посещении Констанцы японской эскадрой до сих пор не опровергнуто.

Инкулец спокойно выслушал и заявил, что во всем виноват Антонеску, который, будучи вместе с королем в Варшаве, не принял никаких мер, чтобы избежать такого рода демонстраций; что вопрос о посольствах выскочил внезапно в самой Варшаве и что Антонеску не мог или не хотел этого предупредить; а что касается оборота, который приняла церемония в полку, то он был совершенным сюрпризом для Татареску и для него, Инкулеца; что телефонными звонками Татареску удержал Антонеску от ряда других шагов (о натуре этих шагов Инкулец ничего не сказал.— М. О.); что, узнав обо всем, что происходило в Варшаве, и он, и Татареску спросили себя: «Cui prodest»[2]. Это он сопровождал отборной бранью по адресу Антонеску. Я заявил Инкулецу, что ссылка на Антонеску не выдерживает критики и что правительство не может ссылкой на Антонеску снять с себя ответственность за нынешний курс внешней политики. Я показал Инкулецу, что варшавская поездка есть только последнее звено в антисоветской цепи румынской внешней политики, начавшейся с августа 1936 г. и проявляющейся с поездки Антонеску в Варшаву, а никак не изолированный акт. Напомнил ему и декларации Антонеску и в Варшаве, и Кракове, и Женеве, и изгнание Шебы, и близкую интимность с Югославией, и попытки договориться с Италией, не удавшиеся не по вине Румынии, и т. д.

Я сказал Инкулецу, что, по нашим впечатлениям, румынское правительство поставило своей задачей купить польскую, а через нее немецкую и итальянскую дружбу, заплатив за это ухудшением отношений с Союзом, будучи уверенным, что это мероприятие пройдет совершенно безнаказанно. Я закончил тем, что было бы наивно со стороны румын думать, что мы можем еще долго молчаливо присутствовать при демонстрациях, подобных польско-румынским визитам.

Инкулец все же настаивал на том, что вина лежит исключительно на Антонеску; что Антонеску вина в том, что прерваны были переговоры, начатые в апреле между мной и Татареску; и что правительство тут ни при чем. Он сказал, что благодаря Антонеску все позиции, завоеванные при Титулеску, и престиж Румынии резко пали, и поставил мне вопрос: верю ли я в то, что Румыния и либералы действительно хотят вести антисоветскую политику и что вместе с Польшей готовят антисоветскую агрессию?

Я сказал Инкулецу, что не имеет никакого значения, во что я верю, а важно то, что я вижу. До тех пор, пока я вижу то, что я вижу, я обязан делать тот вывод, что Румыния твердо стала на рельсы польской, а следовательно, и антисоветской политики, во-первых, и что она по каким-то соображениям заинтересована в том, чтобы эту свою антисоветскую линию демонстрировать, во-вторых.

Тогда Инкулец заявил, что вместо того, чтобы копаться в грехах прошлого, надо искать пути исправить создавшееся положение, которое вредит румынским интересам, которые в свою очередь повелительно диктуют любому румынскому правительству отличные отношения с Россией. Совершенно очевидно, говорит Инкулец, что Румыния должна первая сделать публичный жест, который рассеял бы впечатление, создавшееся в результате польских визитов. «Выпрямление создавшихся к настоящему моменту отношений лежит на нас обоих»,— говорит Инкулец. Он предложил в целях отыскания мер встретиться вместе с Татареску, для чего на воскресенье поехать к предсовмину в имение.

Я согласился с Инкулецем в том, что задача каждого посланника, и моя в том числе, заключается в том, чтобы содействовать улучшению отношений между своей страной и страной его пребывания. Я согласился также с идеей Инкулеца, что необходим какой-нибудь акт, который бы способствовал рассеянию создавшегося не только у нас мнения о путях румынской внешней политики; я, однако, не могу принять участия в предварительном обсуждении выбора такого акта, опасаясь, что мое присутствие может стеснять свободу обсуждения, его и Татареску.

Инкулец с этим согласился и «твердо» обещал позвонить мне после первой своей беседы с председателем совета министров[3].

Я принял это к сведению и полушутя спросил его, хватит ли времени у Татареску, чтобы, выбрав тот акт, который нужно ему сделать для успокоения Союза, также и на то, чтобы этот акт привести в исполнение.

Инкулец серьезно сказал, что такая возможность не исключена. В этом случае все старые (Ангелеску, министр просвещения, Костинеску, министр здравоохранения, Антонеску, Сасеу, министр земледелия) будут из кабинета выкинуты и заменены молодыми. В частности, иностранные дела получит либо он, Инкулец, либо Татареску, если только тот вновь не будет премьером. Эта возможность не исключена и сделается вероятной и возможной, «если образование кабинета не будет поручено Михалаке[4] или национал-царанистам». Если либералам поручили бы составление кабинета, то он предпочел бы иностранным делам министерство земледелия. «К сожалению, — говорит Инкулец, — я в своем выборе не свободен». Говоря о своей предрасположенности к руководству сельским хозяйством, Инкулец напомнил и повторил просьбу румынского правительства об уступке Румынии трех каракулевых баранов-производителей.

15-го мы вместе с Инкулецем и сопровождавшим меня корреспондентом ТАСС т. Бодровым выехали в Бухарест.

М. Островский