Вышинский. Подсудимый Розенгольц, расскажите кратко о вашей преступной деятельности, начиная с того момента, который открывает вам дорогу к “право-троцкистскому блоку”.

Розенгольц. Я несколько слов скажу о более раннем периоде.

Я, как известно, был участником троцкистской профсоюзной оппозиции во время профсоюзной дискуссии в 1920—1921 годах. Затем, в 1923 году я подписал так называемую платформу “46”, хотя со значительными оговоренными разногласиями.

В начале 1925 года у меня наметились известные разногласия с Троцким в связи с требованием, которое я предъявил Троцкому о том, чтобы он признал ошибочность теории так называемой “перманентной революции”. Он это категорически отклонил, и на этой почве было охлаждение отношений и известные расхождения.

С Троцким отношения у меня восстановились, хотя и не непосредственно. В 1929 году Крестинский привез мне директиву Троцкого о том, чтобы Крестинский и я законспирировались и по возможности заняли бы ответственное положение, заняли бы выжидательную позицию до того момента, когда соответствующие силы в стране, по мнению Троцкого, могли одержать верх и мы могли бы принять участие в организации новой власти.

Так было, примерно, до 1933 года. В 1933 году в связи с новой директивой и с нашими решениями мы вступили на путь более активной, нужно прямо сказать — активной преступной деятельности.

Прежде всего, какие за это время были встречи?

Тут было получено письмо Крестинского в начале 1933 года.

Вышинский. А до 1933 года, скажем, в 1929 году, у вас была переписка с Троцким, когда Троцкий был уже за границей?

Розенгольц. Вы говорите о 1929 годе?

Вышинский. Да, я спрашиваю, была у вас в 1929 году переписка с Троцким или, может быть, вы получили через другое лицо или в письменной форме указание от Троцкого?

Розенгольц. Основным был приезд Крестинского, который передал устную директиву.

Вышинский. Значит, в 1929 году Крестинский привез вам директиву от Троцкого?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Что вы скажете на этот счет, подсудимый Крестинский?

Крестинский. Тут имеется некоторая неточность. Я виделся с сыном Троцкого в конце 1929 года. Я работал тогда за границей и мог передать Розенгольцу эту директиву только в начале 1930 года.

Вышинский. Разница между концом 1929 года и началом 1930 года небольшая. Мне здесь важно установить, что вы действительно передали некую директиву Троцкого Розенгольцу. Значит, это было в конце 1929 года или начале 1930 года?

Розенгольц. Я об этом уже сказал.

Вышинский. Значит, в конце 1929 года, или вернее в начале 1930 года, вы получили от Троцкого через Крестинского некую директиву.

Розенгольц. Я об этом уже сказал.

Далее, в 1933 году Крестинским было получено письмо из-за границы. Затем, когда Крестинский сам был за границей, он имел свидание. В 1933 году я был за границей и в Фельдене в Австрии имел встречу с Седовым, имел с ним несколько продолжительных разговоров вблизи дома, где я жил. Затем я виделся с Седовым в 1934 году в Карлсбаде.

Вышинский. Содержание ваших разговоров?

Розенгольц. Седов передал следующие основные директивы Троцкого. Я здесь излагаю те директивы, которые я получал во время разговоров от Седова и которые сообщались через Крестинского, они были совпадающими в основном. Это — относительно связи с правыми. Рекомендовалось связаться с правыми, и работу вести в контакте с ними.

Вышинский. С кем конкретно?

Розенгольц. Мне это не говорилось. Крестинский мне об этом сообщал, но фамилии не назывались, кроме Тухачевского.

Вышинский. Но предполагалось?

Розенгольц. Крестинский сообщал, что он имел указания в отношении Рыкова и Рудзутака. Седов много говорил о необходимости максимальной, возможно более тесной связи с Тухачевским, поскольку, по мнению Троцкого, Тухачевский и военная группа должны были быть решающей силой контрреволюционных выступлений. В разговорах выявилось также имеющееся у Троцкого опасение в отношении бонапартистских тенденций Тухачевского. В одном разговоре Седов сообщил о том, что Троцкий даже высказывает опасение в том отношении, что если Тухачевский удачно совершил бы военный переворот, то он возможно бы не пустил Троцкого в Москву, и в этом отношении указывал на необходимость максимальной бдительности с нашей стороны. Во исполнение этих директив относительно связей...

Вышинский. В чем же должна была заключаться эта бдительность?

Розенгольц. Поэтому Троцкий предлагал во время переворота повсюду ставить своих людей, которые были бы верны троцкизму и на которых можно было бы положиться в отношении бдительности. Я уже не говорю о ряде технических мелочей, которые не имеют здесь значения.

Во исполнение этой директивы Крестинский был связан с Тухачевским. В течение всего этого периода времени, с 1933 по 1937 годы, у меня связь была с Рыковым и с Рудзутаком. Наиболее существенный момент в этих переговорах с Седовым — это вопрос относительно наметки состава правительства.

Вышинский. Ну, это может быть потом немножко. Пока по существу преступной деятельности расскажите.

Розенгольц. Я перечисляю главнейшие вопросы. Седов также передал директивы Троцкого по организации террора, указывая, что в тот период эти указания о терроре не должны иметь непосредственного практического отношения ко мне и к Крестинскому по конспиративным соображениям, так как по этому поводу даются специальные поручения имеющейся террористической организации Ивана Никитича Смирнова. В 1933 же году были директивы и указания в отношении вредительства в области внешней торговли. Поскольку Седов сообщил об имеющемся у Троцкого соглашении с соответствующими германскими кругами, вопрос вредительства имел, с этой точки зрения, очень существенное значение для Троцкого, для поддержания и его авторитета и поддержания соглашения. Основные линии вредительства шли в направлении возможной помощи в области внешней торговли интересам Германии и Японии. Затем был поставлен вопрос, и он несколько раз и очень настойчиво ставился со стороны Троцкого и Седова, вопрос о финансировании через каналы внешней торговли троцкистского движения. В течение 1935—1936 годов также был известный обмен письмами из-за границы в Москву и обратно по этим вопросам. Я остановлюсь на письме 1937 года, которое пришло на имя Крестинского уже после процесса над Пятаковым.

Вышинский. Это уже 1937 год?

Розенгольц. Да, да.

Вышинский. А несколько раньше? Я бы хотел остановиться, скажем, на 1935 или даже 1934 годе, вот на этой второй вашей встрече в Карлсбаде.

Розенгольц. Я об этом говорил.

Вышинский. Я понимаю, что вы говорили. Как тогда ставился вопрос о войне?

Розенгольц. В отношении войны линия у Троцкого была на поражение.

Вышинский. Предполагалось, что будет война? Когда?

Розенгольц. В 1935 или 1936 году.

Вышинский. Значит, Троцкий предполагал, что война должна возникнуть в 1935—1936 годах, и в этой связи?..

Розенгольц. Стоял вопрос о перевороте. Причем здесь произошло изменение в установках, потому что сначала шел вопрос о желательности и необходимости осуществления военного переворота применительно к срокам возможного начала войны. Тут разница могла быть в течение нескольких недель. А потом, ввиду выяснившейся оттяжки войны, стал вопрос о том, что желательно ускорить переворот, это было уже в 1937 году, не дожидаясь военных событий.

Вышинский. Хорошо. Значит, в 1934 году, во время беседы с Седовым, стоял вопрос о войне в 1935—1936 годах и о ставке на поражение.

Розенгольц. Да, да.

Вышинский. Не пришлось ли вам в 1934 году говорить с кем-либо из руководителей блока на эту же тему?

Розенгольц. Я так точно не вспоминаю в отношении 1934 года, трудно по отдельным датам вспомнить.

Вышинский. Но Рыкова в 1934 году не встречали?

Розенгольц. Несомненно, встречал. Во всяком случае после этих директив такой обмен и контакт был.

Вышинский. Был?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Дальше.

Розенгольц. В 1937 году...

Вышинский. До 1937 года еще один вопрос — не пришлось ли вам с Рыковым на эту тему говорить и в 1936 году?

Розенгольц. Об этом были разговоры в течение всего этого периода — и в 1934, и в 1935, и в 1936 годах.

Вышинский. Шла подготовка?

Розенгольц. Да, да, причем у Рыкова была главная ставка и надежда на восстание в деревне.

Вышинский. Это до 1936 года, а в 1936 году на что была главная ставка?

Розенгольц. На военный переворот, на группу Тухачевского.

Вышинский. Вы не припоминаете, как вообще Рыков относился к оттяжке сроков контрреволюционного выступления?

Розенгольц. Он относился к оттяжке сроков выступления очень нежелательно.

Вышинский. Нервничал?

Розенгольц. Он, понятно, очень нервничал. У Рыкова и других было опасение, что оттяжка может вызвать целый ряд провалов.

Вышинский. Говорил ли вам Рыков, что Тухачевский обещает выступить, а не выступает?

Розенгольц. Да.

Вышинский. А кто еще говорил?

Розенгольц. Об этом говорил и Крестинский, и Седов передавал мнение Троцкого. Так что это был постоянный и основной мотив в разговорах.

Вышинский. Позвольте спросить обвиняемого Крестинского и Рыкова.

Подсудимый Крестинский, подтверждаете ли вы показания обвиняемого Розенгольца?

Крестинский. Да, но есть некоторые сравнительно незначительные неточности.

Вышинский. В основном?

Крестинский. В основном, да. Но неточность заключается в том, что в 1933 году, в начале, у меня не было письма от Троцкого, от него, видимо, имел письмо Радек.

Вышинский. А о письме на имя Радека вы знали?

Крестинский. От Радека я знал.

Вышинский. Он показывал?

Крестинский. Нет, он рассказывал.

Вышинский. Значит, вы знали?

Крестинский. Да, я знал. Но письма я начал получать после меранского свидания и разговаривал с Тухачевским не в 1933, а в 1934 году.

Вышинский. Подсудимый Крестинский, скажите, в 1936 году вы говорили Розенгольцу о том, что Тухачевский медлит с контрреволюционным выступлением?

Крестинский. Говорил, но тут по-моему иначе было.

Вышинский. Говорили на эту тему или нет?

Крестинский. Да. Дело в том, что в 1933 году Троцкий разговаривал со мной в Меране, он подробно развивал пораженческую теорию.

Вышинский. Вы об этом потом скажете, а вы скажите, в части показаний, которые суд слышал от обвиняемого Розенгольца, который говорил, что в 1936 году Рыков нервничал и говорил, что Тухачевский назначает срок осуществления своего преступного плана - восстания, и оттягивает. Об этом сказал Розенгольц, говорил и Крестинский. Я спрашиваю, правда это?

Крестинский. Это не так, потому что с самого начала с Тухачевским было обусловлено, по поручению Троцкого, что выступление будет увязываться с войной. В конце 1936 года вопрос был поставлен одновременно и Троцким за границей в письме Радеку, и Тухачевским самим о том, чтобы ускорить переворот и чтобы этого не увязывать с началом войны.

Вышинский. То есть, выступать, не дожидаясь войны?

Крестинский. Да.

Вышинский. То есть, ускорить войну, то есть поторопиться?

Крестинский. Да.

Вышинский. Значит, Тухачевский торопил?

Крестинский. В конце 1936 года Тухачевский стал торопить.

Вышинский. А вы в это время торопили его?

Крестинский. Я с ним согласился.

Вышинский. Торопили или нет?

Крестинский. Я не торопил, но соглашался.

Вышинский. Значит, вы считали, что надо ускорить контрреволюционное выступление, то есть поторопиться. Если держались такой точки зрения, значит, торопили?

Крестинский. Да, но в более поздний период.

Вышинский. В конце 1936 года? Мне важно знать, что вами овладевало нетерпение, нетерпеж, ускорения Тухачевским восстания и об этом вы заявили Розенгольцу.

Крестинский. Да, в 1936 году.

Вышинский. Значит, он правильно говорит?

Крестинский. Это было в ноябре месяце 1936 года.

Вышинский. Но ноябрь 1936 года, это 1936 год?

Крестинский. Да.

Вышинский. Позвольте спросить обвиняемого Рыкова.

Обвиняемый Рыков, правильно ли излагает вопрос обвиняемый Розенгольц?

Рыков. Относительно Тухачевского?

Вышинский. Вы с Тухачевским разговаривали?

Рыков. С Тухачевским? Нет.

Вышинский. С Розенгольцем разговаривали?

Рыков. С Розенгольцем я разговаривал раза два.

Вышинский. Относительно того, что вы торопили и говорили, что Тухачевского надо торопить?

Рыков. Нет, этого не было.

Вышинский. Обвиняемый Розенгольц, где у вас происходила встреча?

Розенгольц. Встреча с Алексеем Ивановичем Рыковым была в кулуарах Совнаркома, и я твердо помню, что такой разговор был.

Вышинский. Был?

Рыков. Я тоже твердо помню, что такого разговора не было.

Вышинский. А о выступлениях, предполагавшихся Тухачевским, вам было известно?

Рыков. Я вчера сообщал, что существовала военная группа, связанная с переворотом и заговором.

Вышинский. А сегодня это подтверждаете?

Рыков. Да.

Вышинский. Вы только не припомните такого разговора с Розенгольцем, но сам факт остается фактом?

Рыков. Да.

Вышинский. Но с существовавшей заговорщической группой вы были в связи?

Рыков. Я был в связи через Томского и Енукидзе.

Вышинский. Через Томского и Енукидзе?

Рыков. Совершенно правильно.

Вышинский (к Розенгольцу). Вы припоминаете, что Крестинский и Рыков говорили на эту тему?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Как вы реагировали на арест Пятакова в этом плане?

Розенгольц. Уже после суда над Пятаковым пришло письмо от Троцкого, в котором ставился вопрос о необходимости максимального форсирования военного переворота Тухачевским. В связи с этим было совещание у меня на квартире.

Вышинский. А что это за письмо было, нельзя ли подробнее узнать?

Розенгольц. Там Троцким ставилось несколько вопросов. Прежде всего указывалось, что если будут медлить, то произойдет то, что по частям будут разгромлены все контрреволюционные силы. Поэтому, поскольку уже значительный разгром кадров произведен, необходимо ряд возможных акций максимально ускорить.

Вышинский. Например?

Розенгольц. Главным образом ставилось два вопроса: первый вопрос — относительно того, чтобы в ответ на приговор по делу Пятакова ответить террористическими актами.

Вышинский. То есть на приговор суда?

Розенгольц. В ответ на приговор суда о расстреле Пятакова ставился вопрос об организации террористических актов.

Вышинский. В отношении кого?

Розенгольц. В отношении руководителей партии и правительства и вопрос в отношении максимального формирования военного переворота.

Вышинский. Больше ничего в этом письме не содержалось?

Розенгольц. Ставился вопрос о большей активности моей и Крестинского.

Вышинский. А не содержалось ли в этом письме мнения Троцкого о поведении на суде Пятакова? Не припоминаете ли вы, что в этом письме Троцкий давал оценку поведения на суде Пятакова, сознавшегося в своих преступлениях?

Розенгольц. Я точно не припоминаю этого момента. Здесь мне наиболее запомнились два момента, о которых я говорил: относительно активного момента в предложении Троцкого об ответе террористическими актами и вопрос относительно ускорения военного переворота.

Вышинский. Это два вопроса по существу о преступной деятельности, а третий вопрос по отношению тактики. (К суду). Разрешите спросить обвиняемого Крестинского.

Обвиняемый Крестинский, вы не припоминаете, что Троцкий писал в этом письме?

Крестинский. В одном из писем, полученных в первой четверти 1937 года по линии Аркадия Павловича...

Вышинский. Что значит по линии Аркадия Павловича?

Крестинский. Через его заграничную связь.

Вышинский. Через Розенгольца?

Крестинский. Да. У меня связь после отъезда Бессонова и его ареста оборвалась. В этом письме было негодование Троцкого по поводу поведения Пятакова. Было предложение о том, чтобы в дальнейшем, если такой случай будет, так себя не вести.

Вышинский. А как себя вести?

Крестинский. Не признавать свою вину.

Вышинский. Это еще тогда было указание Троцкого?

Крестинский. Было. Это была в письме как бы деталь, незначительная часть, это не рассматривалось как нечто актуальное, но этому было посвящено несколько предложений.

Вышинский. На предварительном следствии вы так показывали (т. 3, л. д. 72): “Второе письмо... В этом письме Троцкий резко критиковал позицию Пятакова на процессе и предлагал, в случае дальнейших арестов, не признавать себя виновными и не давать показания”. Правильно это?

Крестинский. Да.

Вышинский. Так и было?

Крестинский. Да.

Вышинский. Может быть ваше поведение на суде два дня тому назад тоже было продиктовано вот этой директивой?

Крестинский. Нет.

Вышинский. Но эту директиву Троцкого вы помнили?

Крестинский. Помнил, но не этим было продиктовано мое поведение. Это было увязано с теми моментами, о которых я указал вчера.

Вышинский. Вы когда были арестованы?

Крестинский. В конце мая.

Вышинский. А когда вы признали себя виновным на предварительном следствии?

Крестинский. В основном преступлении, которое мне было наиболее тяжело признать, именно о связи моей с немецкой разведкой и с генералом Сектом, я сделал через неделю, на первом допросе.

Вышинский. А неделю отрицали?

Крестинский. К концу первого допроса я признался.

Вышинский. Не потому ли отрицали свою вину, что хотели выполнить директиву Троцкого?

Крестинский. Нет, я просто надеялся, что мне поверят и что...

Вышинский. Что вам удастся обмануть.

Крестинский. Что мне удастся обмануть, что мне удастся тем самым спастись.

Вышинский. Но не удалось!

Крестинский. Не удалось.

Вышинский. Подсудимый Розенгольц, продолжайте.

Розенгольц. Момент, на котором я остановился, это совещание, которое было с Тухачевским. Оно было в конце марта. Крестинский на очной ставке внес поправку, что оно было в начале апреля, но это разногласие несущественное. Было совещание с Тухачевским,

Вышинский. Где было это совещание?

Розенгольц. У меня на квартире.

Вышинский. У вас на квартире совещание с кем?

Розенгольц. С Тухачевским и с Крестинским.

Вышинский. Когда было совещание, дайте точную дату.

Розенгольц. Это было в конце марта 1937 года.

Вышинский. Дальше.

Розенгольц. На этом совещании Тухачевский сообщил, что он твердо рассчитывает на возможность переворота, и указывал срок, полагая, что до 15 мая, в первой половине мая, ему удастся этот военный переворот осуществить.

Вышинский. В чем заключался план этого контрреволюционного выступления?

Розенгольц. Тут у Тухачевского был ряд вариантов. Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, это — возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире по каким-нибудь предлогом, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства.

Вышинский. Это был его план или был ваш общий план?

Розенгольц. Мы этот план его не обсуждали. Он просто сообщи нам его, как один из вариантов, на который он возлагает большие надежды.

Вышинский. А вы предоставляли уже ему действовать?

Розенгольц. Ну, понятно. Мы не могли входить в эти вопросы.

Вышинский. А почему он посвящал вас в этот план?

Розенгольц. Поскольку мы вообще ставили вопрос о военном пере вороте.

Вышинский. Как руководители этого выступления?

Розенгольц. Да, да.

Вышинский. Этого заговора?

Розенгольц. Да, да.

Вышинский. Позвольте Крестинского сейчас спросить (к Крестинскому). Вы подтверждаете это?

Крестинский. Да, подтверждаю. Совещание это было у Розенгольца Это было в начале апреля. Мы на этом совещании говорили уже о( аресте Ягоды и исходили из этого ареста, как из факта. Об арест! Ягоды я узнал 2—3 апреля. Значит, это было в апреле месяце.

Вышинский. Вы были также осведомлены об участии Ягоды в заговоре?

Крестинский. Да, я об этом уже говорил вчера.

Вышинский. Садитесь.

Обвиняемый Розенгольц, продолжайте.

Розенгольц. Тут же встал вопрос о террористическом акте. Мыс Крестинским обсуждали вопрос о возможном террористическом акте в отношении Председателя Совнаркома Молотова.

Вышинский. Обвиняемый Крестинский, обсуждали вы вопрос о террористическом акте против Вячеслава Михайловича Молотова?

Крестинский. Мы обсуждали с ним вопрос иначе — в более широком разрезе...

Вышинский. Этот вопрос стоял у вас?

Крестинский. Мы с ним говорили вообще о необходимости восстановить террористическую деятельность троцкистов, прервавшуюся после смерти Пятакова, и на эту тему мы говорили с Розенгольцем и Гамарником, говорили о необходимости террористических актов против руководителей партии и правительства.

Вышинский. Против кого именно?

Крестинский. Имелись в виду Сталин, Молотов и Каганович, но специально террористического акта в отношении Молотова в деталях не обсуждали.

Вышинский. Меня не интересуют детали. Был у вас разговор о подготовлявшемся террористическом акте против товарища Молотова?

Крестинский. Не о подготовлявшемся, а о необходимости подготовить.

Вышинский. Итак, вы говорили о необходимости подготовить террористический акт для того, чтобы его совершить?

Крестинский. Да, конечно.

Вышинский. Садитесь. Обвиняемый Розенгольц, продолжайте.

Розенгольц. Теперь — в отношении отдельных крупнейших отраслей этих преступлений и преступной деятельности...

Вышинский. Позвольте поставить один вопрос предварительно. После ареста Ягоды Крестинский не высказывал ли вам своих требований об ускорении вооруженного восстания?

Розенгольц. Он высказывал это все время и в течение 1936 года, и в течение 1937 года.

Вышинский. А после ареста Ягоды?

Розенгольц. Я так точно не помню даты ареста, когда это было, но, во всяком случае, это должно было совпадать, потому что этот вопрос он ставил и в марте, и в апреле стоял этот вопрос.

Вышинский. Мне интересно знать—роль Крестинского в вашем заговоре была достаточно активной или нет?

Розенгольц. Об ускорении переворота Крестинский совершенно отчетливо ставил вопрос.

Вышинский. Одно дело отчетливо ставить вопрос, другое дело— направлять это дело, торопить, организовывать, настаивать на осуществлении плана заговора.

Розенгольц. Все переговоры с Тухачевским вел Крестинский, за исключением одного совещания, которое было у меня.

Вышинский. Насколько я понимаю, по вашей концепции так выходило, что основная ваша надежда в этом преступном замысле была на группу Тухачевского. Так это?

Розенгольц. Да.

Вышинский. С этой группой прямую и непосредственную связь держал кто?

Розенгольц. Крестинский.

Вышинский. Следовательно, он в известной мере как член блока организует деятельность этой группы. Так я понимаю?

Розенгольц. Понятно.

Вышинский. Следовательно, ему в этом деле принадлежит одна из ведущих ролей?

Розенгольц. Он все время торопил Тухачевского...

Вышинский. И когда вы на предварительном следствии говорили, что Крестинский после ареста Ягоды или даже раньше—после ареста Пятакова—особенно остро ставил вопрос перед Тухачевским, то это так и было в действительности? Это характеризует энергию, какую развивал тогда Крестинский в этом вопросе?

Розенгольц. Я не хочу и не имею оснований специально выделять Крестинского...

Вышинский. Вы—нет, а у меня есть основания. Я вас спрашиваю, как человека, который вместе с Крестинским организовывал этот черный заговор.

Розенгольц. Крестинский, так же, как и я, считал необходимым ускорение этого переворота и торопил Тухачевского систематически.

Вышинский. Обвиняемый Крестинский, правильно ли, что вы си тематически торопили с переворотом Тухачевского?

Крестинский. Начиная с ноября 1936 года, я был решительны сторонником максимального ускорения этого переворота. Торопи" Тухачевского не приходилось, ибо у него было такое же настроение и он сам поставил перед нами — перед правыми, передо мной, Розенгольцем и Рудзутаком—этот вопрос и просил нашего согласия т отделение этого выступления от военного нападения. Так что торопить его не приходилось. Наши настроения в вопросе о перевороте совпадали.

Вышинский (Розенгольцу). Розенгольц, почему вы утверждает что Крестинский систематически торопил Тухачевского с осуществлением этого переворота?

Розенгольц. Потому, что он сам информировал меня об этом, информировал о том, что он ведет переговоры в течение длительного времени, и что Тухачевский дает ему обещания, устанавливает срок, который не выдерживает.

Вышинский. Обвиняемый Крестинский, вы высказали мысль о необходимости ускорить этот акт?

Крестинский. До ноября 1936 года я не мог этого делать, потому что для всех нас было несомненным в то время, что это выступление н может произойти ранее нападения на Советский Союз иностранных государств. Но после этого у нас были совместные разговоры, и стоя вопрос о том, как ускорить это выступление. Это было в предела марта 1937 года. Со времени возвращения Тухачевского из отпуска и д конца марта я с ним несколько раз говорил на эту тему, а затем сообщил Розенгольцу, но не в такой форме, что Тухачевский назначил. какой-то определенный срок и его не выдерживает, потому что срок никакого не было установлено. На квартире у Розенгольца разговор был более определенный. Тухачевский предполагал поехать в Лондон на коронацию английского короля, чтобы не вызывать никаких подо зрении. Но когда выяснилось, что эта поездка отменена, он сказал, что в первой половине мая он поднимет восстание.

Вышинский. Значит, Тухачевский заявил, что в первой половине мая он поднимет восстание?

Крестинский. Да, он это заявил.

Вышинский. Продолжайте, обвиняемый Розенгольц.

Розенгольц. Я хочу теперь коснуться преступного использование канала Наркомвнешторга в своей троцкистской деятельности.

Вышинский (Розенгольцу). Что вы скажете о ваших встречах с Гамарником?

Розенгольц. Я подтверждаю те показания, которые я давал на предварительном следствии.

Вышинский. Какие именно?

Розенгольц. Относительно Гамарника основным моментом является то, что Гамарник сообщил о своем предположении, по-видимому согласованном с Тухачевским, о возможности захвата здания Напкомвнудела во время военного переворота. Причем Гамарник предполагал, что это нападение осуществится какой-нибудь войсковой частью непосредственно под его руководством, полагая, что он в достаточной мере пользуется партийным, политическим авторитетом в войсковых частях. Он рассчитывал, что в этом деле ему должны помочь некоторые из командиров, особенно лихих. Помню, что он назвал фамилию Горбачева.

Вышинский. Значит, кроме того, что Тухачевский вас посвящал в план своего преступного заговора, вас также посвящал в этот план и Гамарник?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Крестинский участвовал в этих разговорах с Гамарником в обсуждении этого плана?

Розенгольц. В этом разговоре он не участвовал.

Вышинский. А в другом случае?

Розенгольц. У меня были разговоры с Гамарником без Крестинского.

Вышинский. Крестинский не принимал участия?

Розенгольц. Нет.

Вышинский. А вам не известно — у Крестинского были такого рода переговоры с Гамарником?

Розенгольц. Эти разговоры с Гамарником, которые были у Крестинского, мне неизвестны.

Вышинский. Неизвестны? (К Крестинскому). Крестинский. что вы скажете по этому поводу?

Крестинский. У нас был один общий разговор с Гамарником и Аркадием Павловичем Розенгольцем, где обсуждался вопрос о терроре. Когда мы увидели, что это дело. с которым мы во времена Пятакова не были связаны, после его расстрела осталось беспризорным в наших троцкистских рядах, потому что этим делом никто не занимался. а вместе с тем было ясно, и Троцкий писал о необходимости террористических актов, тогда мы встретились втроем, чтобы переговорить относительно того, как быть. И в этом разговоре мы единодушно пришли к тому мнению, что из нас троих, в качестве людей, могущих за это дело взяться, мы с Розенгольцем не подходим, так как по роду нашей работы и наших связей мы не были связаны с теми группами членов партии и граждан, которые бы могли взять на себя задачу по подготовке и совершению террористических актов.

Вышинский. Словом, это дело взял на себя Гамарник?

Крестинский. Да. И после этого мы уже с ним—ни Розенгольц, ни я—не говорили конкретно о том, что он делает, а он нам говорил, что это у него идет, что он подбирает кадры, подбирает группы

Розенгольц. Относительно использования каналов связи по внешней торговле для преступных троцкистских целей. Я бы мог назвать, Иван Никитич Смирнов в свое время использовал внешнюю торговлю. Я знал, что Гольцман работал по внешней торговле, затем Герцберг, работал такой в Берлине и имел связь с Троцким, потом Биркенгоф поддерживал связь с Троцким, с Гавеном. В более позднее время—это Краевский и Шостак. Но основная связь осуществлялась через Наркоминдел, поскольку в руках Крестинского была почта.

Вышинский. Значит, дипломатическая почта использовалась?

Розенгольц. Да, использовали дипломатическую почту и тех лиц, которые имели дипломатический паспорт, так что свободно мог перевозить все, что им надо.

Вышинский. Продолжайте.

Розенгольц. Преступно была использована внешняя торговля в с ношении использования и расхищения средств для финансирован троцкистского движения. Не касаясь целого ряда, может быть, незначительных операций, назову два наиболее крупных примера. Первое, это операции, которые осуществлял Краевский в размере до 300 тыс. долларов, которые были переданы троцкистской организации или Троцкому непосредственно.

Вышинский. В распоряжение Троцкого?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Краевским?

Розенгольц. Да.

Вышинский. По вашему поручению?

Розенгольц. Да. Осуществлялось это через соответствующие фирмы путем использования Седова в качестве комиссионера, затем это финансирование было организовано также мною лично, когда я вошел в соглашение с одним официальным лицом в Москве при заключен договора.

Вышинский. С каким официальным лицом?

Розенгольц. С представителем одного из государств.

Вышинский. Одного из иностранных государств?

Розенгольц. Да. Относительно соглашения, по которому, примерно около 110 тысяч долларов ежегодно, в течение трех лет, должен был получать Троцкий.

Вышинский. Так что финансирование Троцкого было вами налажено регулярно и как следует?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Это более крупное, а по мелочам? Например, в 1933 году было передано в распоряжение Троцкого 2 тысячи фунтов стерлингов?

Розенгольц. Это помимо меня, но с моего ведома, конечно, я говорю это не к тому, чтобы себя выгородить, но для точности.

Вышинский. Это по линии внешней торговли, а вы были тогда...

Розенгольц. Я был наркомом внешней торговли и с моей санкции и с ведома...

Вышинский. Значит, вами. Значит, 2 тысячи фунтов стерлинг передано. Это тоже крупная сумма, но перед 110 тысячами долларов - это мелочь. А в 1934 году 15 тысяч фунтов стерлингов тоже было передано Троцкому?

Розенгольц. Да, да.

Вышинский. 15 тысяч фунтов стерлингов— это не фунт изюму, это 15 тысяч фунтов стерлингов.

Розенгольц. Да, 15 тысяч фунтов, потом еще один раз 10 тысяч фунтов.

Вышинский. 15 тысяч, потом 10 тысяч, потом 2 тысячи, набирается уже 27 тысяч фунтов стерлингов.

Розенгольц. И еще 20 тысяч марок.

Вышинский. Значит, деньги все-таки приличные?

Розенгольц. Да, да, я назвал с самого начала только две, наиболее крупные суммы.

Вышинский. Я понимаю. К этому еще добавить 300 тысяч долларов За какой срок?

Розенгольц. Это с 1933 года.

Вышинский. С 1933 года?

Розенгольц. Да, да. По Экспортлесу 300 тысяч.

Вышинский. По Экспортлесу—это особо. Дальше еще что вы имеете показать?

Розенгольц. Теперь я хотел отметить еще, что в более ранние годы — в 1923 году — в связи с имевшимся у меня деловым контактом...

Вышинский. С кем?

Розенгольц. С немецкими военными кругами, Троцкий предложил передать Секту сведения о советских военно-воздушных силах.

Вышинский. И вы передали?

Розенгольц. Да, я эти сведения передал.

Вышинский. Кроме денег Троцкому, вы еще передали шпионские сведения Секту?

Розенгольц. Да, да, это было в 1923 году,

Вышинский. И позже, потом?

Розенгольц. Начиная с 1931 года передавались сведения о заказах по внешней торговле.

Вышинский. Секретные, государственные?

Розенгольц. Да.

Вышинский. В течение долгого срока вы обслуживали, таким образом, иностранную разведку?

Розенгольц. Эти сведения были с 1931 года до 1935 и 1936 годов.

Вышинский. А в 1937 году?

Розенгольц. Не было.

Вышинский. Почему?

Розенгольц. Я говорю просто, какая картина была.

Вышинский. Но почему такая картина? Почему в 1937 году вы ничего не передавали?

Розенгольц. Не было встреч.

Вышинский. Не было случая подходящего?

Розенгольц. Да, не было случая.

Вышинский. А в 1923 году вы передали генералу Секту шпионские сведения по поручению Троцкого?

Розенгольц. Да, да.

Вышинский. Вам неизвестно, еще кто-либо другой передавал -аналогичные сведения Секту в то время?

Розенгольц. Я знал, что у Крестинского была какая-то нелегальные связь с рейхсвером.

Вышинский. Когда вы об этом знали?

Розенгольц. Примерно, в этот же период и позже несколько, затрудняюсь сказать, но характера этой связи не знаю.

Вышинский. О характере этой связи, может быть, скажет обвиняемый Крестинский.

Обвиняемый Крестинский, о какой связи с рейхсвером говорит Розенгольц?

Крестинский. В 1921 году Троцкий предложил мне, воспользовавшись встречей с Сектом, при официальных переговорах предложить ему, Секту, чтобы он оказывал Троцкому систематическую денежную субсидию для разворачивания нелегальной троцкистской работы, причем предупредил меня, что если Сект попросит в качестве контртребования оказание ему услуг в области шпионской деятельности, то на это нужно и можно пойти. О том разговоре, который был у меня с Троцким при даче мне поручений, об этом я буду говорить потом. Я поставил этот вопрос перед Сектом, назвал сумму 250 тысяч марок золотом, то есть 60 тысяч долларов в год. Генерал Сект, поговоривши со своим заместителем, начальником штаба, дал принципиальное согласие и поставил в виде контртребования, чтобы Троцкий в Москве или через меня передавал ему, хотя бы и не систематически. некоторые секретные и серьезные сведения военного характера. Кроме того, чтобы ему оказывалось содействие в выдаче виз некоторым нужным им людям, которых бы они посылали на территорию Советского Союза в качестве разведчиков. Это контртребование генерала Секта было принято и, начиная с 1923 года, этот договор стал приводиться в исполнение.

Вышинский. Вы передавали шпионские сведения?

Крестинский. По-моему, не я, но мы — русские троцкисты. Но были случаи, когда эти сведения передавал непосредственно я генералу Секту.

Вышинский. Вы лично передавали?

Крестинский. Да, мне приходилось также получать пару раз деньги.

Вышинский. От кого приходилось вам получать деньги?

Крестинский. От генерала Секта.

Вышинский. Где?

Крестинский. У него в служебном кабинете. Я передавал деньги непосредственно Троцкому, когда ездил в Москву.

Вышинский. Лично?

Крестинский. Да, не привлекая к этому никого.

Вышинский. Переговоры с Сектом начались с какого года?

Крестинский. Это было весной и летом 1922 года. В обвинительном акте сказано в 1921 году. Это обстоятельство не имеет большого значения, но эта первая встреча официального характера, которую Троцкий предложил использовать, произошла зимой с 1921 года на 1922 год.

Вышинский. Эта встреча уже была использована?

Крестинский. Узнавши об этих встречах, Троцкий предложил использовать последнюю встречу, которая происходила в конце весны или лета 1922 года. Это не имеет значения с точки зрения моего обвинения.

Вышинский. Уже зимой 1921—1922 года, то есть, начиная с 1921 года, вы установили связь с рейхсвером в лице генерала Секта?

Крестинский. Связь преступного характера была установлена с 1922 года.

Вышинский. Вы вначале организовали связь, а потом?

Крестинский. А потом она переросла в преступную связь.

Вышинский. Значит, перешла в преступную связь?

Крестинский. Да, с 1922 года — в преступную связь.

Вышинский. Садитесь. Значит, вы, Розенгольц, с 1923 года уже связались с германской разведкой?

Розенгольц. С Сектом непосредственно.

Вышинский. Вы это разделяете?

Розенгольц. Я просто для уточнения.

Вышинский. Значит, вы, подсудимый Розенгольц, с 1923 года начали передавать шпионские сведения иностранным государствам?

Розенгольц. Правильно.

Вышинский. Продолжайте дальше.

Розенгольц. Я должен также сообщить, хотя об этом я показывал на предварительном следствии, о том, что мной в 1926 году были даны сведения Фарбману — английскому журналисту, который в то же время являлся троцкистом. Эти сведения касались внешней политики СССР. После этого в период 1932—1935 годов давал сведения приезжавшему от его имени редактору англо-русского журнала Тальботу о заказах по внешней торговле.

Теперь относительно вредительства. Я хочу отметить, что это вредительство ставило задачей помощь Германии, главным образом, и частично Японии.

Из наиболее крупных актов этого вредительства, которое, понятно, является одновременно и изменнической деятельностью, я назову заключение нефтяного договора с Германией, назову факт экспорта золотоотходов в Германию, в то время как рациональнее было бы их перерабатывать в Советском Союзе. Далее, экспорт цинковых концентратов. Авансовый экспорт, затем экспорт чугуна в Японию по удешевленным ценам и в значительном количестве в тот период, когда на рынке была острая нужда в чугуне, выдача фрахтовых ордеров с задержкой, что вызвало переплату, заключение ряда невыгодных условий в договорах, в частности, формулировку пункта о форс-мажоре. Также задержка экспорта в Монголию, Западный Китай.

Особенно нужно отметить вредительство, вытекающее из задачи на поражение,— это задержка оборонного импорта.

Вышинский. Об этом вы более подробно расскажете в закрытом заседании. Я думаю, что сейчас не следует касаться этого вопроса.

Розенгольц. Вот, собственно, все основное.

Председательствующий. Есть у вас вопросы к обвиняемому, товарищ Прокурор?

Вышинский. Нет.

Председательствующий. Садитесь, пожалуйста.

Вышинский. Позвольте допросить Крестинского.

Председательствующий. Подсудимый Крестинский, расскажите вкратце о вашей контрреволюционной деятельности, не останавливаясь на тех моментах, которые уже освещены.

Крестинский. Я начал мою нелегальную троцкистскую деятельность в конце 1921 года, когда по предложению Троцкого я дал свое согласие на создание нелегальной троцкистской организации и на включение меня в состав ее центра, предусмотренного в составе: Троцкого, Пятакова, Серебрякова, Преображенского и меня, Крестинского. Это предложение Троцкий сделал мне сейчас же после Х съезда. Тогда я это отверг, потому что мне казалось, что разногласия мои с партией носят эпизодический характер, и что я смогу по возвращении из моего летнего отпуска для лечения продолжать партийную работу, не чувствуя себя ограниченным в правах, и что у меня никаких оснований и побуждений для какой-либо деятельности совместно с Троцким не было. Но когда во время моего заграничного лечения выяснилось, что я получил назначение в Берлин, и после моего приезда просьба моя об отмене этого назначения была отклонена, Троцкий стал мне говорить, что это назначение вызывается не деловыми соображениями, что я для заграничной работы не гожусь, языка не знаю, заграницы не знаю, что это является шагом отстранить меня навсегда от партийной работы. В результате такого рода систематической, в течение пары недель, обработки меня, я дал свое согласие на вступление в эту организацию, что было явным нарушением как партийного устава, так и специального постановления Х съезда о запрещении группировок. Это было преступление еще внутрипартийного характера, которое не повлекло бы за собою для меня, в случае моего рассказа об этом партийному руководству, тяжелых последствий. Годом позднее я совершил преступление — это именно то, о чем я рассказывал во время допроса подсудимого Розенгольца,— мое соглашение по поручению Троцкого с генералом Сектом, с рейхсвером в его лице о финансировании троцкистской организации в обмен на те услуги шпионско-разведывательного характера, которые мы при этом брались оказывать рейхсверу. Тогда, когда Троцкий давал мне это поручение, я главным образом из большого опасения, не страха, а, так сказать, некоторого внутреннего содрогания, отнесся к этому предложению, указав, что это является шпионажем и изменой отечеству. Но Троцкий аргументировал тем, что наша внешнеполитическая линия с Германией того периода совпадает, что Германия разрушена войной и во всяком случае, ввиду наличия в Германии реваншистских настроений в отношении к Франции, Англии и Польше, исключено на ближайшее время столкновение ее с Советским Союзом, или в то время Советской Россией, что поэтому можно пойти на это дело без того, чтобы совершать фактически тяжелое преступление. В своем фракционном озлоблении я себя дал убедить этими несерьезными, детскими аргументами. Соглашение было заключено.

Вышинский. Эти аргументы — скорее не детские, а изменнические.

Крестинский. Детские — с точки зрения их неубедительности, с точки зрения их пустоты и легкости, даже для ребенка, опровергнуть эти аргументы.

Вышинский. Но вы ведь не ребенок.

Крестинский. Вот я и говорю, что хотя это были аргументы, которые даже для юноши, для ребенка были бы неубедительными, тем не менее, я дал себя убедить этими аргументами.

Вышинский. Почему вы дали себя убедить?

Крестинский. Я уже сказал: во фракционном озлоблении, в стремлении к борьбе с руководством.

Вышинский. Может быть, вас не особенно надо было убеждать?

Крестинский. Я уже сказал, что первые возражения я привел по традиции, по внутреннему, не зависящему от ума побуждению. Это была у меня репульсивная эмоция, не сознательная, но я ее подчинил разуму...

Вышинский. Троцкистскому разуму?

Крестинский. Да, троцкистскому разуму, давши убедить себя этими троцкистскими изменническими аргументами. С 1923 года соглашение с Сектом приводилось в исполнение, главным образом, в Москве, иногда в Берлине. Но поскольку я был человеком, заключившим это соглашение, поскольку я его иногда выполнял и поскольку я был членом той организации, от имени которой это соглашение было заключено, то, конечно, всю политическую ответственность и за те акты, которые были сделаны в Москве, я, естественно, полностью несу. Это соглашение не осталось в неизменном виде. В 1926 году рейхсвер поставил вопрос об отказе от этого соглашения. Я думаю, что это был тактический шаг для того, чтобы поставить нам повышенные требования...

Вышинский. Кому “нам”?

Крестинский. Троцкистам. Мы в это время уже привыкли к поступлению регулярных сумм, твердой валюты...

Вышинский. Привыкли к получению денег от иностранных разведок?

Крестинский. Да. Эти деньги шли на развивавшуюся за границей, в разных странах, троцкистскую работу, на издательство и прочее...

Вышинский. На что “прочее”?

Крестинский. На разъезды, на агитаторов, содержание некоторых профессионалов в тех или других странах...

Вышинский. На организацию шпионажа?

Крестинский. В тот период, я думаю, на организацию шпионажа, возможно, деньги не нужны были.

Вышинский. Розенгольц передавал шпионские сведения в 1923 году. Почему же деньги не нужны были?

Крестинский. Для этого ему не надо было тратить деньги.

Вышинский. Ему — нет, но кому-нибудь, может быть, надо было. Ведь ваша троцкистская организация тогда уже шпионажем занималась

Крестинский. Да, но деньги, которые получались, шли не на “издержки производства”, а шли на...

Вышинский. Вы не можете ручаться, что шли деньги на это или не шли.

Крестинский. Не могу. Вероятно, Троцкий получал эти сведения в бесплатном порядке от троцкистов, сидевших в разных учреждениях.

Вышинский. Почему, если здесь сидели Розенгольц и Крестинский, то там не могли сидеть свои Розенгольцы и Крестинские, которым тоже нужны были 250 тысяч марок? Словом, можно сказать, что деньги шли на всякого рода троцкистские, преступные цели?

Крестинский. И в 1926 году, в разгар борьбы троцкистских групп за границей с партийным руководством, как в Москве, так и у братских партий, отказ от этих денег мог бы подрезать борьбу троцкистов. И поэтому, когда Сект предупредил, что он предполагает прекратить это субсидирование, я, естественно, поставил вопрос—на каких условиях он согласился бы продолжить соглашение. Тогда он выдвинул предложение, что та шпионская информация, которая давалась ему несистематически, от случая к случаю, должна принять более постоянный характер, и, кроме того, чтобы троцкистская организация дала обязательство, что в случае прихода ее к власти во время возможной новой мировой войны эта троцкистская власть учтет справедливые требования германской буржуазии, то есть. главным образом, требования концессий и заключения другого рода договоров.

После запроса Троцкого — я не помню, было ли это в начале лета. когда Троцкий находился на лечении в Берлине, или это было позднее — и получения от него согласия я дал генералу Секту положительный ответ, и наша информация начала носить систематический характер, а не спорадический, как это было раньше. В устном порядке были даны обещания насчет будущего послевоенного соглашения.

Вышинский. Таким образом, деньги продолжали к вам поступать?

Крестинский. Да, деньги продолжали поступать.

Вышинский. Не скажете ли вы, сколько было всего получено денег?

Крестинский. Начиная с 1923 по 1930 год мы получали каждый год по 250 тысяч германских марок золотой валюты.

Вышинский. Это составит, примерно, 2 миллиона золотых марок за эти годы?

Крестинский. Да, примерно, 2 миллиона золотых марок.

Вышинский. Это то, что вам известно?

Крестинский. Да, это то, что мне известно.

Вышинский. Это соглашение, заключенное с 1923 года, действовало до 1930 года?

Крестинский. Через меня до 1930 года. До конца 1927 года выполнение этого соглашения шло, главным образом, в Москве. Затем, с конца 1927 года почти до конца 1928 года, в течение, примерно, 10 месяцев, был перерыв в получении денег, потому что после разгрома троцкизма я был изолирован, не знал планов Троцкого, не получал от него никакой информации и указаний, и поэтому при получении денег я бы не знал, что с ними делать. С другой стороны, и у немецкой стороны не было побуждений меня торопить, потому что они понимали мое тогдашнее положение, читали в газетах о моем отходе, понимали, что за мной, вероятно, идет наблюдение и что по всем видимостям у меня никаких интересующих их сведений нет. Так продолжалось до октября 1928 года, когда я получил от Троцкого, который в то время был в ссылке, из Алма-Аты письмо, переданное мне Райхом.

Вышинский. Райхом-Иогансоном?

Крестинский. Нет, это совсем другой человек. Райх-Иогансон был человек Бессонова, с которым он держал связь.

В этом письме содержалось указание Троцкого о получении немецких денег, которые он предлагал передать или Маслову, или французским друзьям Троцкого, то есть Росмеру, Мадлене Паз и другим.

Я обратился к генералу Секту. Он был к этому времени уже в отставке и не занимал никаких постов. Но с его преемниками у меня не было контакта, и я к ним не стал обращаться. Я обратился к Секту, рассказал ему, что прервалась связь в Москве, я имею определенные указания, и просил его оказать мне содействие в этом деле. Он вызвался переговорить с Гаммерштейном и получить деньги. Деньги он получил.

Вышинский. А кто такой этот Гаммерштейн?

Крестинский. Гаммерштейн был в тот период начальником штаба рейхсвера, а с 1930 года стал командующим рейхсвером. Сект получил эти деньги, и я к нему зашел — не помню, тогда ли или после.— но я зашел к нему. При нашем свидании он завел со мной, не говоря о нашей обязанности сообщать шпионские сведения, политическую беседу на международные темы с тем, чтобы получить от меня некоторую информацию. Не помню, какой именно разговор был тогда, но раньше, когда я с ним встречался, я ему сообщал относительно переговоров Довгалевского с французами относительно готовившегося тогда соглашения, и об этом я его поставил в курс до того, как это было опубликовано. Затем я сообщил о переговорах Любимова с Муссолини или с помощниками Муссолини о торговом соглашении, о кредитной сделке, опять-таки до того и в более полной форме, чем это было впоследствии опубликовано. В этот первый визит я не помню, о чем мы говорили. Небольшую информацию секретного характера я ему дал.

Вышинский. Деньги он уплатил?

Крестинский. Да, деньги он дал.

Вышинский. Он знал, за что дает?

Крестинский. Знал. Но я повел беседу так, чтобы не было разговора специально на эту тему.

Вышинский. Но раньше, до этого разговор был? Раньше вы с ним о деньгах уславливались?

Крестинский. Конечно.

До получения денег ко мне позвонил Маслов и эзоповским языком спросил, не был ли у меня кто-нибудь и нет ли чего-нибудь для передачи ему. Я к Маслову относился отрицательно, считая его непринципиальным. Я его не любил не за те или другие его троцкистские или изменнические настроения, а считал его человеком в этих вопросах непринципиальным.

Вышинский. В каких вопросах?

Крестинский. В троцкистских.

Вышинский. А вы считаете себя человеком принципиальным?

Крестинский. Ну, я был троцкистом, а он мог быть сегодня троцкистом, завтра отойти от троцкизма, затем опять становился троцкистом...

Вышинский. Троцкистом вы были всегда?

Крестинский. Я все-таки придерживался более или менее постоянной точки зрения. У меня были некоторые разногласия, были колебания...

Вышинский. Но троцкистом всегда были?

Крестинский. Да, у меня в троцкистских рядах с Троцким были некоторые разногласия, некоторые колебания, но эту троцкистскую линию я вел все время.

Вышинский. Троцкистом вы были всегда?

Крестинский. Да. Маслову я сказал, что для него у меня нет денег, а есть для Росмера и Мадлены Паз. Через десять дней он позвонил и сказал, что приехала Мадлена Паз, сказал, что она остановилась в отеле “Эксцельсиор”. Там у меня с ней состоялось свидание и я передал ей деньги. И так продолжалось до осени 1930 года. Когда я уезжал из Германии, я наметил два варианта: первый вариант— связать с Сектом Седова, с которым у меня уже к моменту отъезда была встреча и установился контакт, или же связать Путна, незадолго до моего отъезда назначенного военным атташе в Берлине, о котором я знал от Смирнова, что он был троцкистом, и о котором я думал, что он троцкистом является и сейчас, но с которым я не мог разговаривать о передаче денег от Секта ему. Я дал знать Седову, чтобы он постарался приехать в Берлин до моего отъезда, а Секту сказал, что к нему от моего имени или от имени Троцкого зайдет кто-нибудь. Если зайдет Седов или Путна, то он может не требовать от них никакой письменной рекомендации и легализации и смело иметь с ними дело. Если же зайдет кто-нибудь третий, то тогда должно быть письмо от Троцкого или записка от меня. На этом мы договорились. Седов не приехал до моего отъезда, и я уехал, не связавши с Сектом никого и предоставив, чтобы это произошло после моего отъезда, когда Седов явится. Я оставил Якубовичу, второму советнику полпредства, который был моим помощником по троцкистским делам, указание—направить Седова к Секту. Седов не попал к Секту. А в 1931 году, когда Пятаков поехал в Берлин заканчивать кредитное соглашение и выдавать заказы, с ним ехал и И. Н. Смирнов. Тогда я сообщил Пятакову о соглашении, которое было между мной и Сектом, и предложил ему выяснить и, если Путна является членом нашей организации, включить его в это дело. Пятаков сказал, что сделает это дело, и при возвращении сказал, что дело сделано, и что Путна эту связь принял и поддерживает. Так что я больше к денежным делам отношения не имел, они перешли к Путна, а потом непосредственно к Троцкому и Седову, и переросли потом в более крупное соглашение. Теперь скажу о своих встречах...

Вышинский. Поскольку вы заканчиваете этот период вашей преступной деятельности, я хочу уточнить один вопрос. Вы говорите, что зимой 1921—1922 года у вас возникли эти расчеты на германский рейхсвер?

Крестинский. Планы на использование германского рейхсвера в преступных, троцкистских целях возникли весной 1922 года.

Вышинский. Контакт с Сектом у вашей троцкистской организации имел место даже до 1921 года?

Крестинский. Там был контакт с ним, о котором я не хочу говорить в открытом заседании. Это был контакт одного из членов нашей организации, тогда еще не члена нашей организации, и он носил характер не троцкистский.

Вышинский. Позвольте, позвольте, мы всего не будем говорить в открытом заседании, но кое-что можно сказать сейчас. Во-первых, кто такой был Копп?

Крестинский. Копп был вообще старый меньшевик.

Вышинский. В каких отношениях он стоял к Троцкому?

Крестинский. Он с Троцким еще в период довоенный, дореволюционный находился в добрых отношениях, в деловых и личных.

Вышинский. А в партийных?

Крестинский. Когда я говорю в деловых, я говорю о партийных его, в то время меньшевистских, делах.

Вышинский. Значит, он был связан с Троцким по меньшевизму и по троцкизму?

Крестинский. Если считать...

Вышинский. Мы все знаем, что можно считать.

Крестинский. Был ли он троцкистом формации довоенной, я это просто не знаю.

Вышинский. Я не спрашиваю о формации, я спрашиваю вас, кто такой был Копп? Был ли он тогда ближайшим человеком к Троцкому?

Крестинский. Он был близким человеком к Троцкому.

Вышинский. Как меньшевик?

Крестинский. Как меньшевик.

Вышинский. Как разделявший троцкистские взгляды?

Крестинский. Я думаю, что он был больше меньшевиком, чем троцкистом.

Вышинский. А я думаю, что Троцкий был больше меньшевиком, чем троцкистом. Хорошо, значит, у нас разноречий нет.

Крестинский. Разноречий нет.

Вышинский. У вас с Троцким и Концом был разговор о том, чтобы достать средства для конспиративной троцкистской работы?

Крестинский. Этот разговор был весной 1922 года.

Вышинский. Значит, Копп занимался троцкистской конспиративной работой?

Крестинский. Да, да.

Вышинский. Значит, можно говорить, что Копп был троцкистом?

Крестинский. Но не в тот период, о котором вы говорили.

Вышинский. А до этого периода он был меньшевиком, связанным с Троцким. Я разницы здесь не вижу. Это для Истпарта.

Крестинский. Нет, но...

Вышинский. Вы говорите так, что в июле 1920 года по вопросу, о котором вы, очевидно, не думаете здесь говорить, а скажете в закрытом заседании, этот самый Копп наладил контакт с Сектом.

Крестинский. Сект обратился к Коппу.

Вышинский. Копп был тогда уполномоченным Красного Креста по эвакуации военнопленных, какое ему дело до Секта?

Крестинский. В то время он был в Берлине фактически неофициальным нашим полпредом.

Вышинский. Вашим или не вашим, в этом потом разберемся. Но Копп, когда был уполномоченным Красного Креста в 1920 году, у него был контакт с генералом Сектом. Правильно это?

Крестинский. Да.

Вышинский. Я делаю из этого вывод, что не только в 1921 и 1922 годах, но это уже было в 1920 году, Троцкий через Коппа прощупывал и нашел дорогу к Секту.

Крестинский. Подробностей этого я не знаю, тогда были официальные встречи.

Вышинский. Такой вывод естественен?

Крестинский. Мне известна другая сторона этого вопроса, чисто официальная.

Вышинский. Вам известна чисто официальная сторона, а вопрос о денежных средствах—это официальная сторона?

Крестинский. Официальная.

Вышинский. Вопрос о денежных средствах на троцкистские цели от германского рейхсвера,— это официальная сторона или нет?

Крестинский. Это секретная троцкистская сторона, преступная вещь.

Вышинский. Которая приходится на 1921—1922 годы?

Крестинский. На 1922 год.

Вышинский. Вы говорите, что зимой 1921 года были уже встречи и разговоры об этом с генералом Сектом?

Крестинский. Не об этом.

Вышинский. Позвольте огласить следующее место в томе 3, лист 13-й оборот: “...во время этих разговоров стал вопрос о денежных средствах для конспиративной троцкистской работы... Этот вопрос о денежных средствах поднял Троцкий...”.

Крестинский. Верно.

Вышинский, “...у которого были какие-то затруднения в использовании для конспиративных троцкистских целей аппаратных средств. Тогда Копп предложил сделать попытку получить необходимые средства от германского рейхсвера. Этому способствовало следующее обстоятельство. Еще в июне 1920 года...” и так далее.

“Контакт между Коппом и генералом Сектом был уже, таким образом, установлен...”

Это показание обвиняемого Крестинского от 9 июня 1937 года.

Обвиняемый Крестинский, вы это подтверждаете?

Крестинский. Да, да, вполне, но несколькими строками раньше говорится о том, что этот разговор между мною, Троцким и Коппом происходил во время моего приезда на XI съезд.

Вышинский. Но этому предшествовал разговор Коппа с Сектом в 1920 году, который вы здесь хотите изобразить как контакт официальный. Я считаю, что это есть уже первый момент вашей троцкистской изменнической связи, с использованием вашего официального положения, с генералом Сектом. Это вы подтверждаете?

Крестинский. Да, да.

Председательствующий. Товарищ Прокурор, у вас в этой части вопросов нет?

Вышинский. Нет. Подсудимый Крестинский, продолжайте.

Крестинский. В 1929 году осенью, кажется в сентябре, когда я находился в отпуске на юге Германии, в Киссингене, ко мне по телефону позвонил из Берлина Якубович и сообщил, это было сказано эзоповским языком, что сын Троцкого хочет меня повидать по поручению отца. Я предложил ему приехать в Киссинген. На другой день или через день приехали Седов и Якубович. Они остановились в разных гостиницах. Седов остановился в гостинице “Энглишер Юф”, которая не посещалась советскими гражданами. В этой гостинице состоялось свидание.

Так как Розенгольц говорил об этом в общих, суммарных чертах, я скажу более подробно о той информации и указаниях, которые получил. Информация Седова заключалась в том, что Троцкий советует высланным и исключенным троцкистам подавать заявления о том, что они отказываются от оппозиционной борьбы и о принятии их обратно в партию. В частности, он сообщил, что с Пятаковым и Радеком я могу откровенно разговаривать, хотя Пятаков подавал заявление об отходе от троцкизма в 1928 году, а Радек,— кажется, в 1929 году, и указал, что они остаются сторонниками троцкизма.

Далее он сказал, что необходимо отказаться от работы в массах. До сих пор работа троцкистов ориентировалась на то, чтобы завоевывать массы и прийти, что ли, к власти в партии, а потом в Советском Союзе, при помощи широкой массовой работы, приобрести сторонников. Сейчас Троцкий считает, что это, во-первых, утопично, да, наконец, и невозможно, поскольку он предлагает вернуться обманным путем в партию и законспирироваться. Нельзя же одновременно законспирироваться и выдавать себя за честных, верных партии людей и в то же время вести работу среди масс по привлечению их в ряды троцкистов. Нужно озаботиться о том, чтобы сохранить организационный костяк; чтобы эти люди проникали в партийные и советские организации и старались занять там более или менее самостоятельные, ответственные посты, чтобы велась работа в строго законспирированном виде по привлечению новых сторонников из числа надежных людей в единичном порядке для увеличения и укрепления кадрового костяка.

Вопрос о том, когда и каким образом будут использованы эти кадры для прихода к власти в партии и в Советском государстве,— этот вопрос тогда еще не ставился. Когда Розенгольц говорил, что он передавал о свидании, он сказал, что основа свидания заключалась в том, чтобы ему и мне занять ответственные посты и строго законспирироваться. Но не совсем так. Директива относилась к тому, чтобы проникать в партию, на ответственные посты, она относилась ко всем, а не только к нам.

Вышинский. Я не совсем понял вас. Эта директива относилась не только к вам, вы говорите?

Крестинский. Не только к нам двоим, но и ко всем.

Вышинский. Но и к вам?

Крестинский. Я говорю более широко. Она не ограничивала нас тем, чтобы законспирироваться и ждать. Я должен был продолжать отношения с рейхсвером по получению денег и по передаче информации, и я должен был наладить связь между Троцким и его уполномоченными в Европе и троцкистами в Советском Союзе. По отношению к Розен-гольцу действительно никаких конкретных заданий по какой-либо его работе, кроме того. чтобы занять какой-нибудь пост, не давалось. Мне было поручено передать об этом разговоре Пятакову и Розенгольцу. Я передал Пятакову в тот же год, в конце моего отпуска. Розенгольцу я передал об этом в начале 1930 года. Затем я переехал через год, в первых числах октября 1930 года, в Москву на постоянную работу в качестве заместителя наркома иностранных дел. Как я поступил с этой связью с рейхсвером, я уже сказал. Она в общем перешла при помощи Пятакова и Смирнова в руки Путна.

Связь с Троцким была установлена следующим образом.

В Берлине еще год приблизительно после моего отъезда оставался Якубович, и мы договорились с ним, что он будет получать от меня в дипломатической почте письма, если будет нужно, для переотправки Троцкому, а он во время свидания с Седовым договаривался о тех парижских адресах, по которым он будет пересылать эти письма.

Кроме того, так как у меня установилась в то время связь с другим работником полпредства — Штерном, который питал троцкистские симпатии,— я договорился с ним. что если Якубович будет уезжать из Берлина раньше его, Штерна, то я прошу Штерна от Якубовича эти мои поручения и задания перенять, что и было сделано, потому что когда Якубович в 1931 году уезжал, а Штерн оставался до 1932 года, то и парижские адреса, и сообщения о связи с Троцким через Париж Якубович Штерну передал полностью, его в этом отношении информировал. До 1933 года в Москве я действительно другой работы не должен был вести. Я на это дело не соглашался. Но когда в ходе дел чувствовалась потребность в информации о событиях в Советском Союзе, в такой информации, которая не оглашалась в советской печати и не попадала через иностранных корреспондентов в нормальном порядке за границу, я, по нашим троцкистским соображениям, и, кроме того, Радек обратился ко мне, я через некоторых моих наркоминдельских работников отдела печати наладил снабжение некоторых иностранных корреспондентов секретной информацией.

Вышинский. Кого именно из иностранных корреспондентов?

Крестинский. Я не называю вам фамилии, потому что сам Миронов, который это дело вел, мне не называл точно этих имен. Я не хотел бы Догадываться.

Вышинский. У нас в обвинительном заключении фигурирует фамилия Шефера.

Крестинский. Шефер — это другое дело. Шефер уехал из Германии после моего отъезда и не он имелся здесь в виду.

Вышинский. А его не снабжали через других?

Крестинский. Это я затрудняюсь вам сказать. Он уехал в Америку.

Вышинский. Это уже не имеет значения.

Крестинский. Это я затрудняюсь сказать.

Вышинский. Кого-нибудь назовите из инкоров. Интересно знать, кого вы снабжали?

Крестинский. Имелись в виду немецкие корреспонденты.

Вышинский. А фамилии их?

Крестинский. Фамилии их я не хочу называть. Некоторых мне называли, но они не назывались открыто.

Вышинский. Председатель нас предупредил, обе стороны, что мы не можем называть фамилии и имена официальных представителей иностранных государств. Инкоры к этой категории не принадлежат.

Крестинский. Конечно. Поскольку Миронов не называл мне фамилий, а только говорил, то я догадывался.

Вышинский. Вы фамилии их знаете?

Крестинский. Догадываюсь, предполагаю.

Вышинский. Что вы предполагаете?

Крестинский. Предполагаю, что это был Баум, предполагаю, что это был Юст, что это были Понтер, Штейн и Вильям Штейн, потому что с ними Миронов был тесно связан по своей служебной работе и в личных отношениях.

Вышинский. А вы с ними были связаны?

Крестинский. Я с ними был связан официально.

Вышинский. Но вы организовали эту связь?

Крестинский. Я организовал передачу Мироновым сведений иностранным корреспондентам.

Вышинский. Таких сведений, которые было интересно публиковать в троцкистских целях?

Крестинский. Да.

Вышинский. Вы—организатор этого дела?

Крестинский. Да. Я уже сказал, что, конечно, я полную ответственность за это дело несу. Я лишь отмечаю, что я сам непосредственно связан с ними не был.

Вышинский. Я не говорю о непосредственной связи. Тут было известное разделение труда: вы—организатор, он—исполнитель, а они—ваши соучастники?

Крестинский. Конечно.

Вышинский. Таким образом, для осуществления шпионских связей вы привлекли кое-каких инкоров? Правильно это?

Крестинский. Да. Я через Пятакова, отчасти через Радека был несколько в курсе общей работы и интересовался проблемами работы. До 1929 года положение представлялось следующим образом: получались деньги, скажем, от рейхсвера; деньги эти тратились на массовую работу...

Вышинский. На какую массовую работу?

Крестинский. Троцкистскую работу. И теоретически можно было предполагать, что благодаря этой массовой работе троцкисты приходят к власти в партии и в государстве...

Вышинский. Как это “приходят”?

Крестинский. Была перспектива в тот период—до 1929 года: не путем заговоров, не путем восстаний, а путем приобретения влияния на массы, при использовании иностранных денег троцкисты придут к власти. Такова была концепция до 1929 года. Но после 1929 года, когда от массовой работы отказались, эта концепция отпала, а новая концепция не была додумана, не была поставлена. Есть деньги, есть кадры, кадры эти сохраняются и понемножку расширяются, а как эти кадры и их руководитель Троцкий придут к власти—вопрос оставался нерешенным. Через Ивана Никитича Смирнова, и в начале 1933 года через Радека—получается указание о терроре, о вредительской деятельности. Но террор и вредительская деятельность—это есть сопутствующие методы, а не методы захвата власти, террор—это есть...

Вышинский. Мы же знаем, что такое террор...

Крестинский. Я хочу сказать, какое он имеет значение политическое...

Вышинский. Это мы знаем.

Крестинский. При помощи террора можно убить того или иного человека, дезорганизовать, в некоторой степени, власть, но нельзя власть захватить в свои руки.

Вышинский. А как можно ее захватить?

Крестинский. Это — вопрос, который стоял, и мы у себя в маленьких разговорах с Пятаковым думали, говорили, что без помощи извне, то есть без интервенции, без вооруженной помощи со стороны не обойтись, и когда я ехал за границу...

Вышинский. Без вооруженной помощи, чьей?

Крестинский. Иностранной буржуазии, буржуазных государств. И поэтому когда я в 1933 году ехал за границу, то я намечал в разговоре с Троцким выяснить перспективу и наметить пути, потому что получалось, что работа идет вхолостую и бесперспективно. Когда я встретился с Троцким в Меране...

Вышинский. Расскажите, как была организована ваша встреча с Троцким в Меране.

Крестинский. Я был проездом несколько дней в Берлине. В Берлине сидел советником наш троцкистский человек—Бессонов, у которого связь с Троцким должна была быть, ибо, когда он в мае 1933 года уезжал в Берлин, я говорил, чтобы он эту связь установил.

Вышинский. Вы ему поручили?

Крестинский. Да, поручил установить эту связь. Дело в том, что Якубович и Штерн из Германии тогда уехали, и у меня связь порвалась. Была связь у Пятакова через его людей, которые ездили в Германию за заказами, но эта связь была нерегулярной, а поэтому требовалось установить связь через Берлинское полпредство, чтобы использовать Дипломатическую почту. И это Бессонову было поручено. Я сказал ему, что надо дать знать Троцкому, что я хочу с ним повидаться.

Вышинский. Значит, Бессонов рассказывал нам здесь сущую правду?

Крестинский. Да.

Вышинский. А вы ранее пытались это отрицать?

Крестинский. Это ведь было тогда, когда я сказал, по каким соображениям я отрицал.

Вышинский. Я вас не обвиняю, я только хочу установить факт.

Крестинский. Когда в первый день я отрицал свою виновность, не будучи в состоянии публично ее признать, я, естественно, как логический вывод из этого, отрицал и то, что говорили Розенгольц и Бессонов.

Вышинский. Но согласитесь, что этим вы поставили Бессонова в положение лгуна..

Крестинский. Ну, что же, я же сам лгал. Если я ставил себя в положение лгуна, то тем легче было мне поставить других в это положение.

Вышинский. Такова ваша логика.

Крестинский. Когда я сказал, что хочу повидаться с Троцким, он ответил, что такая возможность есть, причем я сказал, что до конца сентября буду в Киссингене, а числа до 10 октября буду в Меране, и дал ему адрес киссингенской санатории, в которой я всегда останавливался, а также и адрес свой в Меране. Там я два раза останавливался в одной и той же гостинице и полагал, что эта гостиница по-прежнему существует. Я сказал, что найти меня по этому адресу (а ехал я под своим настоящим именем) будет нетрудно.

Я еще был в Киссингене, когда мне позвонил Бессонов по телефону и сообщил, что встреча состоится в Меране, а я в это время получил подтверждение, что гостиница, в которой я останавливался за 8 лет перед этим, существует, это отель “Бавария”. Троцкий приехал в Меран около 10 октября вместе с Седовым. Райх, как говорил Бессонов, с ним не приезжал, по крайней мере я этого не слышал, а видел только отца и сына.

Вышинский. А духа святого?

Крестинский. Не видел. Дух святой...

Вышинский. Витал над вами?

Крестинский. Или остался в Париже, если этого Райха можно считать святым духом.

Приехал Троцкий, как он мне говорил, под чужим французским паспортом и приехал тем маршрутом, о котором говорил Бессонов, то есть через франко-итальянскую границу, а не через Швейцарию и Германию. Для Троцкого вопросы, о которых мы думали в Москве, были бесповоротно решены, и он сам перешел к изложению своих указаний по этому поводу. Он сказал, что поскольку мы с 1929 года перешли к организации заговорщического типа, постольку, естественно, захват власти может быть осуществлен только силой. Но наша заговорщическая организация никакого переворота сама произвести не может. Необходимо по этому поводу прямое соглашение с какой-нибудь буржуазной страной. Он отметил, что зачаточным соглашением такого рода является наше соглашение с рейхсвером, но это соглашение ни в какой мере не удовлетворяет ни троцкистов, ни немецкую сторону по двум причинам. Во-первых, нашим контрагентом в этом деле является только рейхсвер, а не германское правительство в целом. Если рейхсвер при прежних правительствах играл решающую роль и можно было считаться с ним, как с правительством в целом, то с приходом к власти Гитлера и стремлением Гитлера подчинить себе рейхсвер и с некоторой настороженностью в отношениях со стороны некоторых руководителей рейхсвера к проникновению Гитлера в рейхсвер нельзя идентифицировать германское правительство с рейхсвером, и надо постараться, чтобы нашим контрагентом стал не только рейхсвер, но и германское правительство в целом. Это первое.

Второе. В чем сущность соглашения с рейхсвером? Мы получаем небольшую сумму денег, а они получают шпионскую информацию, которая им будет необходима при военном нападении. Но ведь германскому правительству, в частности Гитлеру, нужны колонии, территории, а не только шпионская информация. И он готов вместо колоний, из-за которых надо драться с Англией, Америкой и Францией, удовлетвориться территорией Советского Союза. А нам нужны не 250 тысяч золотых марок, нам нужны германские вооруженные силы для того, чтобы при их помощи прийти к власти, и в этом направлении нужно вести работу. Эта работа есть изменническое соглашение с иностранным правительством об использовании вооруженных иностранных сил для победы над Красной Армией и для открытия пути к власти троцкистам. Но ведь если даже произойдет нападение, скажем Германии, на Советский Союз, это еще не даст возможности захватить аппарат власти, если" у нас не будут в этом направлении подготовлены известные внутренние силы, а троцкисты, как таковые, недостаточно многочисленны и сильны, чтобы такую организацию одним создать. Необходимо иметь оплот и в городе, и в деревне, у мелкой буржуазии и у кулаков, а там связь имеют, главным образом, правые. Необходимо иметь, наконец, опору, организацию в Красной Армии, среди командиров, чтобы соединенными усилиями в нужный момент захватить важнейшие пункты и прийти к власти, заменить нынешнее правительство, которое должно быть арестовано, и посадить на его место свое собственное правительство, заранее подготовленное.

Из этого вытекало: первая установка была на соглашение с иностранными правительствами, вторая—на создание в Советском Союзе объединенных сил троцкистов, правых и военных заговорщиков.

Говоря о правых, о необходимости организационно связаться с ними, Троцкий говорил, что не надо ограничиваться Рыковым, Бухариным и Томским, так как хотя они и признанные вожди правых, но они в достаточной степени уже скомпрометированы и под надзором, и что надо использовать для связи Рудзутака, который в течение многих лет сидел в Советском правительстве с Рыковым в качестве его заместителя и никогда никому не было известно о каких-либо его разногласиях с партией, и поэтому надо на него обратить внимание и связаться с ним.

Что касается военных, то, говоря о них, Троцкий назвал только одно имя—имя Тухачевского, как человека бонапартистского типа, авантюриста, честолюбца, стремящегося играть не только военную, но и военно-политическую роль, который несомненно с нами пойдет.

Дальше Троцкий развил мысль о необходимости террора, вредительства и диверсий, причем диверсионные акты и террористические акты он рассматривал под углом зрения и применения их во ^емя войны и для дезорганизации обороны, Красной Армии,

для дезорганизации правительства к моменту переворота, и в то же время эти диверсионные и террористические акты давали бы ему, Троцкому, большую устойчивость и уверенность в переговорах с иностранными правительствами, ибо он мог бы ссылаться на то, что его сторонники в Советском Союзе и достаточно сильны и достаточно активны.

Он брал на себя переговоры с немцами. Что касается японцев, о которых он говорил, как о силе, с которой надо тоже договориться, то он говорил, что ему непосредственно с ними пока связаться трудно, что надо будет говорить с ними в Москве, что для этого надо использовать Сокольникова, который работает в Наркоминделе и как раз занимается восточными делами. И поскольку разговор будет происходить только с официальным лицом, и первоначальный разговор будет иметь зондирующий характер, то для начала можно ограничиться такими общими заявлениями о том, что если к власти в Советском Союзе придет правительство из блока оппозиционных группировок, то оно будет благоприятно относиться к японцам и учтет пожелания японцев при обсуждении и разрешении с ними тех спорных вопросов, которые между Советским правительством и японским правительством существуют. Он просил меня об этих всех установках, и в частности о необходимости сноситься с японцами, снестись с Пятаковым. Кроме того, просил меня, чтобы, не ограничиваясь разговором Пятакова с Тухачевским и Рудзутаком, я тоже с ними повидался, потому что я имею возможность рассказать о непосредственном разговоре с Троцким, о непосредственном впечатлении, а это может в этом смысле оказать несколько большее влияние.

Вышинский. Извиняюсь, вы этим заканчиваете свои объяснения по своему меранскому свиданию с Троцким?

Крестинский. Этим я заканчиваю мое свидание с Троцким в Меране. При меранском свидании он обращал мое внимание на использование нескольких человек. Он говорил мне о Розенгольце...

Вышинский. Меня интересует только Розенгольц, который является подсудимым по настоящему делу. Что он говорил вам о Розенгольце?

Крестинский. О Розенгольце впервые со мной говорил Седов еще в 1925 году, прося меня передать содержание разговора Розенгольцу. А в 1933 году,— что Розенгольц до сих пор ничем не проявляет себя. Между тем Розенгольц—человек очень активный, вообще говоря, настойчивый, упорный и человек, у которого большие связи и по его военной работе, и по партийной работе, по фронтовой работе с разнообразными кругами бывших троцкистов и вообще с широкими кругами, что он в этом отношении, в смысле знания людей, уступает только Серебрякову. Но Серебряков—человек на отшибе, не имеющий связей, а Розенгольц—человек, связанный с людьми, влиятельный человек и что нужно его активизировать в этом вопросе, привлечь к работе. И, кроме того, говорил о необходимости Розенгольцу в его ведомстве развернуть и вредительскую деятельность.

Вышинский. Об этом вы передали Розенгольцу?

Крестинский. Я передал Розенгольцу.

Председательствующий. Объявляется перерыв на полчаса.

* * *

Комендант суда. Суд идет, прошу встать.

Председательствующий. Заседание продолжается, садитесь.

Подсудимый Крестинский, прошу только, пожалуйста, будьте короче, не касайтесь тех обстоятельств, на которые давали уже ответы.

Крестинский. Но я должен изложить последствия своих действий по возвращении из-за границы. Возвратившись, я сразу информировал о своих разговорах Пятакова и Розенгольца. Пятаков переговорил с Тухачевским и Рудзутаком. Может быть, он говорил и с другими правыми, может быть, и с Гамарником, я не знаю, но сообщил, что говорил с Тухачевским и Рудзутаком.

В феврале 1934 года я виделся и с Тухачевским, и Рудзутаком, передал содержание разговора, получил от обоих принципиальное подтверждение, признание линии на соглашение с иностранными государствами на их военную помощь, на пораженческую установку, на создание внутренней объединенной организации, они заявили даже, что вопрос у них не в принципе, а в необходимости выяснить свои силы, и после этого будет дан окончательный ответ Пятакову как главному представителю троцкистской организации в СССР.

Еще до получения мною сообщения от Пятакова, что дело уже заверчено и соглашение заключено, я уже тоже начал у себя в наркомате подбирать силы и намечать, на кого я могу опираться в случае контрреволюционного переворота, хотя для меня было ясно, что переворот—это дело не ближайшего будущего и даже не ближайших одного-двух лет, раз это дело увязывалось с началом войны с Германией и, предполагалось,— одновременно с Японией, потому что Германия не выступит без Японии, они выступят вместе.

В начале 1935 года Пятаков сообщил, что договоренность есть, назвал состав центра, который я уже приводил вчера, и сообщил, что я и Розенгольц будем, не входя в состав центра, работать под его руководством, главным образом, по намечению и подготовке будущего правительственного аппарата. Это было разделение труда. Нам было указано, что по этому делу мы будем связаны с Рудзутаком от правых и Тухачевским. У меня осталось впечатление о Рудзутаке. Но Розенгольц принимал в этом активное участие, в дальнейшем передавал мне о своих свиданиях с Рыковым. Вообще Рыков и Рудзутак—от правых, Тухачевский—от военных. Тут не было такого положения, что я знаю о связях с Тухачевским, а Розенгольц не знает, но по разделению труда он взял на себя, главным образом, сношение с правыми, хотя с Рудзутаком встречался я, а с Тухачевским, главным образом, я, но и он. Он говорил о свидании в 1937 году, у меня также было впечатление, об этом я показывал на допросе, что на одном из первых свиданий на даче У Рудзутака его не было, я говорю со слов Розенгольца.

Но поскольку Розенгольц в дальнейшем на очной ставке и здесь Творил о том, что он с Тухачевским столкнулся, и говорил впервые в 1937 году, а я говорил со слов Розенгольца, то, очевидно, так это и было.

Теперь относительно намечения сроков выступления. С самого момента свидания в Меране считалось непререкаемо установленным, что выступление приурочивается к началу войны и что поэтому мы самостоятельно здесь, в Союзе, сроков выступления Тухачевского устанавливать не можем и не пытались. Этот вопрос выходил за пределы компетенции моей и Розенгольца; мы были связаны с Тухачевским, Рудзутаком и Рыковым, но по вопросам высокой политики, о сроках выступления велись разговоры Пятаковым.

Поэтому до осени 1936 года, до ареста Пятакова, мне не приходилось на эти темы разговаривать ни с Тухачевским, ни с Розенгольцем, поскольку вопрос стоял вне сферы обсуждения. Мы ждали начала войны, ждали нападения.

Когда после ареста Пятакова и Радека Бессонов уезжал в Берлин, я, пользуясь его отъездом, послал устную информацию Троцкому о том, что я, по согласовании с Розенгольцем и Рудзутаком, формулирую положение так: мы считаем, что арестовано довольно много троцкистов, но тем не менее основные силы этого антисоветского соглашения — троцкисты, правые и военные заговорщики—еще не затронуты, не разгромлены, что выступление может состояться и что для этого нужно центру ускорить внешние иностранные выступления. Это было в октябре 1936 года. Но в конце ноября 1936 года на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел со мной взволнованный, серьезный разговор. Он сказал: начались провалы, и нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому, участнику объединенного центра, и, может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступления. Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим — это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать. Вот об этом надо просить дать ответ.

И вот он просит дать ответ от имени нашей организации, и если я могу, — чтобы ему не связываться по этому поводу с правыми, — правым это передать. Я тогда разговаривал на эту тему с Розенгольцем. С Гамарником мы тогда, кажется, не говорили. Тухачевский говорил не только от своего имени, но и от имени контрреволюционной организации военных, Гамарник был участником военной организации и участником общего центра от военных. Я поговорил с Розенгольцем, затем поговорил с Рудзутаком и пришли к выводу, что Тухачевский прав, что дело не терпит; решили запросить Троцкого. Я по таким вопросам избегал переписываться, предпочитал устную передачу. С дипломатической почтой я переслал письмо Троцкому через Бессонова. В письме речь шла о перемене установки на непременную связь между нашим внутренним выступлением и войной. Я говорил о необходимости ускорить выступление. Я в этом же письме, без согласования с Тухачевским и прочими, поставил перед Троцким и некоторые другие вопросы на случай его положительного ответа. Для меня было ясно, что придется при такого рода выступлении скрыть истинные цели переворота, обращаться к населению, к армии и к иностранным государствам. Я поставил вопрос так, что, во-первых, было бы правильно в своих обращениях к населению не говорить о том, что наше выступление направлено к свержению существующего социалистического строя. Мы шли на восстановление капиталистических отношений в СССР и территориальные уступки буржуазным государствам, с которыми об этом уже договорились.

Заявить об этом открыто советскому народу мы не смели. Я поставил перед Троцким вопрос о том, что мы выпустим соответствующие обращения к населению и армии, в которых обойдем все вопросы, связанные с истинными целями переворота, то есть будем обманывать население и выступать под личиной советских переворотчиков: свергнем плохое Советское правительство и возродим хорошее Советское правительство, что точно так же...

Вышинский. Так вы рассуждали там?

Крестинский. Так мы собирались обращаться к населению, так мы собирались говорить, но про себя мы .рассуждали иначе. Затем было решено, что в обращениях к иностранным государствам мы не будем говорить о том, что мы тоже изменяем всю основу государства и что мы согласны на известные территориальные уступки, а мы в обращении к населению, к армии и в обращениях к иностранным государствам будем говорить о том, что, ведя мирную политику, уменьшая вооружение и прочее, мы, тем не менее, будем выступать на защиту границ Советского Союза и не допустим насильственного отторжения от Советского Союза тех или других частей.

В своем письме я запрашивал мнение Троцкого по вопросу о роспуске совхозов и колхозов. Мне казалось, что колхозная форма себя хозяйственно, с точки зрения производительности труда, оправдала в глазах колхозных крестьян, я думал, что лучше на время сохранить эту форму, изменивши несколько взаимоотношения внутри колхоза, чтобы дать там возможность выделяться верхушке. Поэтому я полагал, что во всяком случае нам не следует резко выступать по этому вопросу.

Это письмо Бессонов переправил Троцкому, который находился тогда еще в Норвегии. У меня тогда было представление, что Бессонов это сделал, вызвавши к себе Седова, но, как оказывается, он послал письмо через Райха-Иогансона, и на это письмо был получен ответ. Троцкий отвечал, что он согласен.

Вышинский. Когда получили ответ?

Крестинский. Ответ этот, вероятно, был в конце декабря или в начале января. Мне трудно сейчас сказать точно дату. Разговоры у нас были в ноябре на Съезде, послал я письмо в начале декабря, ответ, по-видимому, был в конце декабря, а, может быть, в начале января...

Вышинский. А может быть в средине декабря?

Крестинский. Нет, в средине декабря не могло быть по срокам: пока письмо пошло в Норвегию, пока получился ответ... Оказалось, что Троцкий по своей инициативе поставил вопрос об ускорении выступления и послал это указание в письме на имя Розенгольца—иным, окольным путем. Розенгольц получил это письмо приблизительно в то же время или несколько позднее (кажется, через Шостака). И вот, после получения этого ответа и началась более непосредственная подготовка выступления,— Тухачевскому были развязаны руки, ему дан был карт-бланш—к этому делу приступать непосредственно. Примерно к началу февраля относится оформление вступления в центр Розенгольца и меня. В ноябре Розенгольцу, мне и Гамарнику пришлось взять на себя руководство троцкистской организацией. Пятакова уже не было, Радека тоже. Нам пришлось вести разговоры с Тухачевским и Рудзутаком, никому не докладывая это по троцкистской линии; так как над нами не было вышестоящих, дающих нам указания, руководящих нами людей, нам пришлось переписываться непосредственно с Троцким, а уже не через Пятакова, как это делалось прежде, при жизни Пятакова. А раз это так, то мы сказали Рудзутаку, что отныне пускай он считается с нами, как основными представителями троцкистов, и числит нас в этом не собирающемся в полном составе, но существующем центре. Тухачевского в этот момент, в феврале, не было—он находился в отпуске в Сочи. Уезжая в отпуск, он своим единомышленникам и помощникам по военной линии дал указание,— приготовиться; затем у нас состоялось совещание на квартире у Розенгольца, о котором Розенгольц рассказывал. Я повторять сущности не буду, потому что Розенгольц довольно подробно это передал. На этом совещании был намечен срок выступления — вторая половина мая. Но в самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая. С 1935 года у меня была связь с тремя ответственными работниками московской партийной организации, которые были скрытыми троцкистами,— Постоловским, Фурером и Корытным, которые занимались тем, что они проводили на московские областные и городские ответственные должности скрытых троцкистов, держали контакт с партией в московском масштабе и знали от меня, что может наступить момент, когда понадобится определенное выдвижение людей и для центрального аппарата.

Я связался с ними, сказал, что близится выступление и необходимо поэтому, чтобы они наметили списки людей в Москве, которых нужно будет арестовать и снять с постов в момент выступления, и списки людей, которых можно будет назначить на эти освободившиеся места. Так как в то время в Москве проходила целая серия московских районных конференций и различного рода передвижения, было установлено, что, примерно, к 12 мая соответствующие списки я могу получить. Но в первых числах мая начался разгром контрреволюционной организации, были опубликованы передвижения в военном ведомстве, снят Гамарник с поста первого заместителя наркома, Тухачевский с поста второго заместителя наркома, Тухачевский переведен в Самару, Якир из Киева, Уборевич из Белоруссии, арестованы Корк и Эйдеман.

Стало ясно, что выступление становится невозможным, так что вопрос о том, чтобы переворот произошел в половине мая, стал явно недискутабельным.

Я стал готовиться к аресту, говорил с Розенгольцем. Розенгольц не ждал своего провала и брал на себя продолжение сношений с Троцким. Москвичей я тоже предупредил о том, что на случай моего провала нужно связываться с Розенгольцем. Через несколько дней после этого я был арестован.

Я хочу немного дополнить свои показания. Я не говорил о сношениях с Троцким после моего возвращения из-за границы. Эти сношения поддерживались через Берлин и через Бессонова и только после того, как Троцкий переехал в Осло, через нашего полпреда в Осло, Якубовича, фамилию которого я называл как посредника в моей встрече с Седовым в 1929 году.

Осенью 1935 года Троцкий через Якубовича бросал нам всем упрек в недостаточной активности. Тут речь шла не об активности в смысле ускорения переворота, ибо это было связано с внешними обстоятельствами и началом войны, а в смысле развертывания террористической и диверсионной деятельности. Это я передал всем руководящим товарищам.

Затем Пятаков был за границей, и через Бессонова шло значительное количество писем. Шло немало писем и от Пятакова, которые передавались, главным образом, через Бессонова, иногда через Якубовича, и когда этот последний зимой 1935 года уезжал, через него было передано о том положении, которое мы испытывали. Через Бессонова я передавал в 1934 году о результатах моих разговоров с Розенгольцем, Рудзутаком и Тухачевским. Через Бессонова я передавал о том, что сформирован комитет в 1935 году, хотя, вероятно, об этом раньше меня говорил Пятаков, но я тоже считал своим долгом сообщить это.

Вопрос в отношении террористической деятельности. Розенгольц здесь правду говорил о том, что это дело было централизовано, что им занимался Смирнов. Вскоре он был арестован, и этим делом стал заниматься Мрачковский. Потом эти вопросы перешли к Пятакову, но когда не стало Пятакова и когда это дело стало безначальным, за него взялся Гамарник.

Во время свидания с Тухачевским последний настаивал на том, чтобы до контрреволюционного выступления были совершены некоторые террористические акты. У нас с Розенгольцем были сомнения не принципиального характера, а сомнения характера политической целесообразности.

Мы думали, что эти террористические акты до переворота могут создать менее благоприятную обстановку для выступления, настороженность и правительства, и рабочих масс, и Красной Армии, что, кроме того, в результате того или иного террористического акта могут последовать радикальные репрессии против многих арестованных, а мы на них рассчитывали как на свои кадры. Если во время переворота будет захвачено здание НКВД и тюрьмы, мы рассчитывали, что можем получить целый ряд ответственных людей, в первую очередь Пятакова, которые могут быть использованы для руководящей работы. Поскольку Тухачевский настаивал на террористических актах, прежде всего в отношении Молотова и Ворошилова мы дали свое согласие, заявили ему, что террористы-исполнители будут ему даны. Гамарник, который по этому вопросу был человеком в двух лицах — он действовал одновременно и от военной организации и от нашей организации, — сказал нам, что у него тоже намечены кадровики исполнителей террористических актов.

Вот, мне кажется, все, что я могу рассказать о своей деятельности и деятельности связанных со мной людей по террористическому подполью, по заговорщической и изменнической работе.

Вышинский. После всех ваших колебаний и противоречивых заявлений, которые были здесь на суде сделаны, вы теперь признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Крестинский. Да, признаю.

Вышинский. Вы признаете, что в течение всей нашей революции вы были одним из активнейших и ближайших участников троцкистской организации?

Крестинский. Не на протяжении всей революции, а с 1921 года.

Вышинский. Вы признаете себя виновным в том, что вы с 1921 года систематически передавали шпионские сведения германской разведке?

Крестинский. Фактически с 1923 начал, хотя договоренность была в 1922 году.

Вышинский. Это тот спор о датах, который у нас был.

Крестинский. Это не спор о датах, в закрытом заседании я укажу об этом подробнее.

Вышинский. Ну, хорошо. Во всяком случае вы сегодня признаете себя германским шпионом с большим стажем, исчисляемым вами по крайней мере с 1923 года, а нами с 1921 года.

Крестинский. Фактически с 1923 года, хотя договоренность была в 1922 году. Когда я договорился с троцкистской организацией относительно этого, я считаю, что преступление уже было совершено.

Вышинский. Признаете вы себя виновным в том, что вы были активным участником “право-троцкистского блока”?

Крестинский. Да, я был активным участником “право-троцкистского заговорщического блока”.

Вышинский. С того момента, когда блок сложился?

Крестинский. Он сложился несколько раньше, я вступил в него несколько позже, но готов был к вступлению в этот блок с момента своего свидания с Троцким.

Вышинский. Но до своего вступления в блок ваша деятельность мало чем отличалась от деятельности блока, ваша организация все больше и больше подходила к тем основным задачам, которые были затем записаны в программе блока?

Крестинский. Да, да. С начала 1935 года я участник этой организации.

Вышинский. Далее, что вы не только участник, но и один из организаторов заговора против Советской власти?

Крестинский. Да.

Вышинский. Так признаете?

Крестинский. Да. Не член центральной группы до 1937 года, а один яз участников.

Вышинский. Но вы были членом группы при центре.

Крестинский. Да, был членом группы при центре.

Вышинский. Что вы засим непосредственно подготовляли и были участником подготовки плана антисоветского государственного переворота в СССР?

Крестинский. Да.

Вышинский. Путем вооруженного восстания, подкрепленного террористическими актами...

Крестинский. Да.

Вышинский. В расчете на вовлечение СССР в войну и на поражение СССР?

Крестинский. Да.

Вышинский. Со всеми теми политическими выводами, которые из этого факта могли бы вытекать.

Крестинский. Да.

Вышинский. В этом вы себя также целиком и полностью виновным признаете?

Крестинский. Да.

Вышинский. И, наконец, что вы были одним из участников обсуждения и подготовки террористических актов против товарища Сталина, товарища Молотова и товарища Кагановича?

Крестинский. Признаю.

Вышинский. Неизвестно ли, не брал ли на себя специальную задачу осуществить террористический акт и ваш сообщник Розенгольц? кроме Гамарника?..

Крестинский. Нет.

Вышинский. Кроме Гамарника, который брал на себя задачу организовать этот акт?

Крестинский. Я об этом не слыхал от него.

Вышинский. Он с вами этим не делился?

Крестинский. Нет.

Вышинский (к председательствующему). Можно спросить подсудимого Розенгольца?

Председательствующий. Пожалуйста.

Вышинский. Подсудимый Розенгольц, был ли у вас лично преступный замысел осуществить террористических акт против кого-либо из Руководителей Советского правительства?

Розенгольц. Да, я об этом показал и подтверждаю.

Вышинский. Вы лично намеревались совершить террористический акт?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Может быть, вы скажете, против кого?

Розенгольц. Против, как показано мной на предварительном следствии, против Иосифа Виссарионовича Сталина.

Вышинский. У меня больше вопросов к Крестинскому нет.

Председательствующий. Подсудимый Раковский, показания, данные Вами на предварительном следствии, вы подтверждаете?

Раковский. Полностью подтверждаю.

Председательствующий (к Прокурору). Есть вопросы у вас?

Вышинский. Да. Подсудимый Раковский, скажите кратко, в чем вы себя признаете виновным по настоящему делу.

Раковский. Позвольте мне одно предварительное замечание.

Вышинский. Если оно не очень длинное будет.

Раковский. Очень короткое.

Вышинский. Пожалуйста.

Раковский. Из процессов, которые развернулись, и из процесса, который мы слушаем здесь уже третий день, можно сделать по отношению ко мне, я так думаю, вывод, что я находился несколько на отлете, потому что никто не будет предполагать, конечно, что мое имя будет умолчено. Но это я говорю не для того, чтобы снять с себя какую бы то ни было ответственность, нет. Я просто хочу сказать, что, наряду с этими организациями, вот перед вами находится виновный в государственной измене, который был с ними связан известными нитями— одни шли горизонтально, а другие шли вертикально, и все сводилось к Троцкому. Это есть, так сказать, руководящее начало во всех этих заговорах, во всех этих предательствах и изменах против Советского Союза, вождей правительства и партии. Вот мое предварительное замечание.

Моя изменническая работа делится на два периода. Между этими двумя периодами проходила моя ссылка. Только это обстоятельство и помешало тому, что я не вошел так глубоко во все эти центры, которые здесь создавались. Поскольку после ссылки моя изменническая работа имела более систематический характер, я позволю себе начать именно со второго периода, а потом вернуться к первому.

Получив разрешение лечиться на озере Ширдо в 1932 году, я летом, проездом через Новосибирск, виделся с Николаем Ивановичем Мураловым. И вот здесь, это было в июле или начале августа, был разговор с ним. Он мне сообщил, что у него имеются чрезвычайно важные новости, и тогда он мне сказал, что от Троцкого получены указания о переходе на новые террористические методы борьбы. Когда я попросил, чтобы он мне выяснил, в чем они заключаются, он сказал: террористические методы борьбы. Троцкий указывал, что после разгрома оппозиции, после того отпора, который она встретила в партии и среди рабочего класса, после того разброда и разложения, которые наступили в ее собственных рядах, старые методы борьбы уже не приведут к захвату власти. Я должен вам заявить не для того, чтобы создавать для себя какое-либо обстоятельство, смягчающее мою вину, а потому, что это соответствует действительности: сообщение Муралова произвело на меня потрясающий эффект и, в то же самое время, вызвало сильную реакцию. Я находился в ссылке, уединенный, занимался всякими теоретическими выкладками, и то, что происходило в Москве, где жили лидеры, руководители троцкистской подпольной оппозиции в сгущенной атмосфере кружковщины, со своим обычным озлоблением, там,— между этой атмосферой и моей, была, конечно, разница. Там эта эволюция троцкизма, которая является естественной, она происходила быстрым темпом. Я не был подготовлен к этому, я заявил Муралову: я возражаю решительно против такой тактики, которая идет вразрез со всем прошлым, со всеми традициями рабочего движения, не только в России, но и во всем мире. Я просил его написать Троцкому потому, что хотя он мне и дал адрес Троцкого, но из Барнаула, где я был, я не мог написать, поскольку моя переписка находилась под известным контролем.

Это происходило в июле или августе 1932 года. Полтора года спустя, в феврале 1934 года, я дал телеграмму в ЦК ВКП(б), что полностью идейно и организационно разоружаюсь и прошу принять меня обратно в партию. Эта телеграмма была не искренней, я солгал. Я намеренно собирался скрыть от партии и от государства о моей связи с “Интеллидженс Сервис” с 1924 года, о связи Троцкого с “Интеллидженс Сервис” с 1926 года, собирался скрыть мой разговор с Мураловым в 1932 году и тот разговор, который произошел, когда я ехал через Новосибирск в 1934 году, когда получил разрешение возвратиться в Москву. Я с этим Мураловым встретился на улице, он сказал,— вы возвращаетесь в тот момент, когда все ваши товарищи по борьбе вернулись обратно на активную подпольную работу. Муралов считал, что я должен был остаться в ссылке для того, чтобы своим пребыванием там сохранить те остатки троцкистских кадров, которые находились в ссылке в то время.

Приехавши в Москву в мае, я встретился с Сосновским. Сосновский заявил мне: бывшие руководители старой троцкистской оппозиции снова возвращаются на активную подпольную работу. Это есть период, который закончился скоро, период известных колебаний. Я написал Троцкому и снова указывал на безрассудность рекомендуемой им тактики, я указывал на беспочвенность позиции, поскольку на основе тех впечатлений, которые я получил в Москве и на месте, когда я был в ссылке, действительно картина страны была совершенно противоречива тем мрачным прогнозам, которые дала троцкистская оппозиция.

Во второй половине июля 1934 года я получил письмо от Троцкого. Написал я Троцкому в Копенгаген и получил ответ по способу, на который я указывал в моем письме.

В своем ответе Троцкий прежде всего старался рассеять мое благоприятное впечатление о социалистическом строительстве. Он писал, что я поддаюсь мистике статистических цифр, не учитывая подпочвенного процесса и т. д. Что же касается рекомендуемой им тактики, он писал, он, конечно, понимает, что после такой длительной ссылки, ввиду моего возраста, усталости и так далее, я не в состоянии принять участие во всем объеме в активной работе оппозиции. Он в письме просит меня использовать мои обширные связи с заграничными политическими, преимущественно “левыми”, кругами. Я понял смысл этих указаний так: нужно укрепить и усилить капиталистическую агрессию против Советского Союза.

Это был компромисс, это, так сказать, шли мне навстречу в том смысле, что рекомендовали мне несколько более близкие методы в смысле знакомства, использования моих прошлых связей. На это предложение я пошел. Я не буду здесь входить в психологические объяснения, почему и как. С этого момента я уже обеими ногами стоял на позиции троцкизма, я говорю на позиции неотроцкизма, если можно так выразиться.

В сентябре месяце 1934 года я был отправлен в Токио во главе советской краснокрестной делегации на международную конференцию обществ Красного креста, которая должна была состояться там в октябре месяце. На второй же день после моего приезда в Токио в коридоре здания японского Красного креста меня встретил один крупный общественный деятель Японии. Я могу его назвать.

Председательствующий. Нет, не надо.

Раковский. Значит, я назову его на закрытом заседании. Он пригласил меня на чай. Я с ним познакомился, он занимал положение, имеющее отношение к моей миссии, я говорю к миссии не оппозиционной, а правительственной. Я ответил положительно на его любезное приглашение. В разговоре указанное лицо (я тут отметаю различные комплименты, банальные фразы, льстивые разговоры) сказало, что интересы того политического течения, к которому я принадлежу в СССР, и интересы некоего правительства вполне совпадают, и что мой приезд в Токио он лично приветствует, потому что это даст ему возможность поговорить о некоторых вопросах, касающихся обеих сторон, и, в частности, он заявил, что для некоего правительства и для него чрезвычайно ценно знать мою оценку внутреннего политического положения Союза.

Надо сказать, что я этого разговора не ожидал, я не был к нему подготовлен. Я заявил: во-первых, я не являюсь, не вхожу, не участвую в руководящих кругах нашей страны, я теперь занимаю чрезвычайно скромное место, скромный пост в Народном комиссариате здравоохранения, и, к сожалению, я в этом отношении не могу быть вам полезным. Я уклонился от дальнейшего разговора и ушел.

Я передаю вам суть, не ручаясь, конечно, за каждое мое слово. Я хотел выяснить мотивы происхождения такого рода предложения. В тот же вечер я имел беседу с полпредом Юреневым, которого я знал как троцкиста еще с 1926 года, когда мы вместе с ним провели лето на юге Франции в Сен-Жан-де-Люз. Я ему рассказываю об этом несколько странном разговоре указанного мною лица. Я его представляю в несколько более острой форме, потому что обыкновенно это дело рассиропливают и даже не дают возможности протестовать. Я сказал Юреневу, что тут речь идет о привлечении меня в качестве шпиона, информатора некого правительства.

Тогда Юренев вынимает из кармана письмо и говорит мне: “Дело решенное, нечего колебаться”. Он даже сказал: “Жребий брошен”. Он мне показал письмо Пятакова, которое я привез ему из Москвы сам. Оно мне было послано в таких условиях, что я не мог знать о его содержании.

Я должен вам заявить, что я, приехавши в Москву, подавши заявление в партию, отправился немедленно лечиться, потом приехал, поступил на работу и через два месяца уехал в Токио. За это время я имел возможность видеть только Сосновского, был два раза по служебным делам в Наркоминделе, где виделся с Крестинским, обменялся несколькими словами, я об этом буду дальше говорить, но в общем и целом это был период, когда я стремился вернуться в партию и вообще избегал каких бы то ни было встреч с известными оппозиционерами.

Однажды перед моим отъездом я получил в Наркомздраве с курьером Наркомтяжпрома конверт на мое имя; в этом конверте был второй конверт на имя Юренева и записка ко мне. Записка была от Пятакова. В ней он меня поздравляет с моим возвращением и просит, чтобы я отвез письмо Юреневу и настаивал перед Юреневым, чтобы он выполнил его просьбу. Письмо .было написано клером. Содержание этого письма имело отношение к методам, применяемым Японией для сплава цветных металлов; Пятаков просил Юренева, чтобы он ему сообщил, какие там применяются методы и, вместе с тем, отправил бы ему имеющуюся в Японии литературу по этому вопросу на английском и немецком языках. Но когда после моего разговора с известным общественным деятелем, о котором я упомянул, Юренев вынул письмо из своего кармана, в нем, наряду с текстом, написанным клером, был другой текст, написанный симпатическими чернилами. Тогда Юренев мне прочел прежде всего то, что касается меня. Пятаков ему писал: Раковский, кроме болезни, имеет еще другой мотив остерегаться, это — его желание вернуться в партию; так что в этом смысле нужно его щадить, но, по возможности, использовать его пребывание в Токио. А потом дальше была сказана буквально следующая фраза: “Вероятно некое правительство само предпримет шаги в этом направлении” (то есть в направлении использования Раковского). Дальше Пятаков писал Юреневу относительно Богомолова — полпреда в Китае, указывая ему, что некое правительство недовольно его политической линией, что он больше помогает Великобритании, чем данному правительству.

Дальше было указано, что Юренев должен постараться использовать, по возможности, пребывание в Токио заведующего правовым отделом Наркоминдела Сабанина. Наконец, Юренев сказал, читая письмо: “А вот это мне трудно сделать”. Там ему было указано о необходимости использовать известные переговоры о продаже КВЖД для того, чтобы можно было что-нибудь выручить в пользу троцкистов.

Вот я вам рассказал, примерно, содержание письма Пятакова к Юреневу. Юренев был связан с троцкистским подпольем в Москве, с Пятаковым.

На второй или третий день после моего разговора с Юреневым, после одного торжественного обеда, на который были приглашены все делегаты, приехавшие на краснокрестную конференцию, по окончании обеда ко мне подошло лицо, которое заявило, что некое высокопоставленное лицо, присутствующее на этом обеде, хочет познакомиться со мной.

Официальное лицо заявило, что оно очень радо данному знакомству и т. д., а потом заявило, что наши интересы совпадают с интересами некого государства, что между троцкистами в СССР и между представителями некоего государства достигнуто соглашение, но мы еще не знаем точных условий этого соглашения.

Крупный общественный деятель, который со мной разговаривал, как я узнал, сделал это по поручению высокопоставленного лица. После этого я имел еще два свидания с общественным деятелем...

Председательствующий. Извиняюсь, подсудимый Раковский. Поскольку сейчас 10 часов и ваше показание продлится еще не менее часа, закончите его завтра.

Объявляю перерыв до 11 часов утра.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Армвоенюрист В. В. Ульрих, Председатель Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

СЕКРЕТАРЬ: Военный юрист 1-го ранга А. А. Батнер

Документов:	31243
Публикаций:	6548
Файлов:	29589

Вечернее заседание 4 марта 1938 года

Статистика

Облако меток

Информер

Форма поиска

Вы здесь

Вечернее заседание 4 марта 1938 года

Статистика

Облако меток

Информер