Заявление Л.Л. Авербаха на имя Ежова. 17 мая 1937 г.

Копия

Народному комиссару внутренних дел Союза ССР

Н.И. Ежову

Л.Л. Авербаха

Заявление

В 1923 году я был троцкистом, был лично связан с Троцким, написавшим предисловие к моей первой книжке, подписал напечатанное в "Правде" письмо группы комсомольских активистов в защиту троцкистских позиций по вопросам внутрипартийного строительства. Мои троцкистские позиции тогда не были случайны - они были рождены моим социальным происхождением, тем, что я без школы низовой работы и без действительной связи с рабочим классом оказался сразу на руководящей работе и - из отношения троцкистов - чувствовал себя баловнем и безусловным кандидатом в крупные политические лидеры.

В начале 1924 года я уехал на Урал и вскоре порвал связь и с троцкистами и с Троцким. Я тогда уже до дискуссии об "Уроках Октября" - политически целиком встал на позицию партии. Но не только это требовалось от меня. Я должен был пересмотреть весь свой характер, свой стиль поведения, все те навыки политической жизни, которые как яд прививал Троцкий и троцкисты всем с ними соприкасавшимися - я говорю о навыках "вождизма", мелкобуржуазного индивидуализма, непонимания партийной дисциплины и неуважения к ней, неумения быть скромным и на отведенном посту работать в коллективе. Этого мною сделано не было. Вот почему я считаю случайным, что опять, с конца 1928 года по начало 1930, я оказался в группе "леваков" - Ломинадзе, Шацкина, Кострова, Чаплина. Это сказался продолжавший бродить яд троцкистского прошлого - это был своеобразный и явный троцкистский рецидив. Я сошелся и был вместе с "леваками", вначале на основе борьбы против бухаринской школки, которую мне пришлось по вопросам культуры и литературы вести уже в 1926-27 гг.

Но в группе "леваков" с самого начала были настроения мелкотравчато-заносчивого вождизма, критики партийного руководства, политической групповщины, неизбежно приведшей на путь фракционной борьбы с партией, на путь блока с Сырцовым, затем - на путь прямого слияния с фашистским троцкизмом на платформе террора.

Логика политической групповщины приводила к тому, что я, видевший все более троцкиствующие позиции Стэна, бывшего другом Ломинадзе, сразу переставший встречаться со Стэном и начавший борьбу против него - продолжал свою политическую связь с Ломинадзе и не сказал партии о всех эти делах. Позже, в начале 1930 года, отойдя от Ломинадзе и Шацкина и разорвав дружбу с ними, я, однако, не сумел, как требуется от большевика, прямо и открыто сказать это перед всей партией, разоблачив известную мне деятельность "леваков" и свое участие в ней. Я сделал это только к моменту разоблачения их неизвестного мне ранее блока с Сырцовым и при обстоятельствах, о которых скажу позже.

Именно эти порочные качества и навыки все время губительно сказывались и во всей моей литературной работе, с ее постоянной групповой борьбой, нашедшей окончательное завершение в период после ликвидации РАППа, когда эта групповая борьба оказалась направленной против линии партии, когда она представляла на деле форму сопротивления созданию действительного единого союза писателей. В этой групповой борьбе я доходил до втягивания в нее А.М.Горького на основе тех близких личных отношений, которые у меня с ним были. Вместо черной самокритики и признания сделанных в литературной работе ошибок, вместо подлинного продумывания произведенного партией поворота - я занял пошлую позицию обиды, уязвленного самолюбия, подчас отвратительного брюзжания. Я уехал на Уралмаш в начале 1934 года, отнюдь не изжив всех этих настроений. Именно эти настроения всегда учитывал и поддерживал во мне Ягода, всячески стараясь играть на них. Он знал о моей связи с "леваками" и никогда не спорил со мной по существу обсуждающихся политических вопросов, хотя Ягода тогда входил в углановский МК, дружил с Рыковым и знал о моих резких выступлениях против правых. Ягоде я сообщил о своем разрыве с "леваками", о причинах его - об их антипартийных настроениях. Ягода и на это не обратил внимания, хотя и он, конечно, обязан был немедленно сообщить ЦК сказанное ему мною о деятельности "леваков". И лишь спустя полтора-два месяца он однажды утром вызвал меня и сказал, чтобы я сейчас же поехал к тов. Орджоникидзе, которому он вчера рассказал о моем разрыве с "леваками” в связи с тем, что в ЦК встал вопрос о деятельности Ломинадзе. При этом Ягода бросил мне один упрек: "запоздал ты вовремя открыто сказать о разрыве с "леваками", как бы это было для тебя политически выигрышно, мог бы ты стать первым разоблачителем". В этом сказалась обычная черта характера Ягоды: он никогда не вел политических разговоров, он все сводил к личной выгоде и личным взаимоотношениям, во всем пытался найти нечто неизменное и на нем играть, он всегда зло подсмеивался над постановкой в центре принципиального существа того или другого вопроса. С резкой наглядностью это было выражено Ягодой после ликвидации РАПП, когда он поддерживал ту недопустимую групповую борьбу, которую вел я вместе с рядом бывших рапповцев. Именно Ягода прямо толкал нас на максимальное втягивание в эту борьбу А.М.Горького, на непартийные попытки прикрываться его именем.

Думаю, что именно моим троцкистским и левацким прошлым, моими навыками групповщины, моей обидой на то положение, в котором я оказался после ликвидации РАПП, и объясняется то, что Ягода установил со мной близкие отношения, то, что Ягода позволял себе в разговорах со мной явно озлобленные выпады против некоторых представителей руководства, доходя до прямой клеветы на ЦК в связи с теми справедливыми обвинениями, которые были предъявлены ему на последнем пленуме ЦК, то, что, что Ягода поручал мне написать его доклад об итогах последнего пленума ЦК на активе Наркомсвязи, то, что Ягода использовал мою связь с Горьким и литературную группу моих единомышленников в интересах своей антипартийной деятельности.

Несколько раз Ягода говорил о неизменно плохом отношении к нему К.Е.Ворошилова, и говорил он это в тоне явной ненависти. Недавно, когда я говорил Ягоде, что собираюсь послать Н.И.Ежову конспект готовившейся мною книжки о VII съезде партии, Ягода дважды раздраженно возражал против этого и однажды - это было в его кабинете в Наркомсвязи - бросил реплику: "отдаст он какому-нибудь литературному холую и тот сам напишет по твоему материалу".

В разговорах с А.М.Горьким мы неоднократно останавливались на том, что Ягода - деление, конечно, условное - не политический руководящий работник, а организатор административного типа и складки. Не раз, в частых беседах у А.М.Горького, чувствовалось, что Ягода не разбирается в том, о чем идет речь. Он иногда спрашивал меня потом о тех или иных, затрагивавшихся в этих разговорах темах или фамилиях, - но и это всегда свидетельствовало не о естественно возникшем интересе, а о вынужденной необходимости хотя бы поверхностно ориентироваться. Бывало, что перед какой-либо беседой с Горьким Ягода наводил у меня те или иные справки, "нужные ему для использования в этой беседе." Однако, только при составлении упомянутого выше доклада на активе Наркомсвязи я увидел, насколько Ягода боится политического выступления, насколько он путано и нерешительно подходит к политическим формулировкам, насколько, по существу, чужда ему линия партии. Но, вообще, вскоре после пленума, отзываясь о пленуме ЦК и тех характеристиках преступного прорыва в разоблачении террористической деятельности троцкистов и правых, которые были даны ему, как бывшему наркомвнуделу, Ягода, с одной стороны, словесно признавал свою вину, а с другой стороны, пытался находить всяческие самооправдания. Но самое важное, что из этого разговора вытекало? Это то, что Ягода не понимал своевременного перехода троцкистов и правых на путь террора, что он не думал, что такой, как Пятаков, может оказаться террористом.

Уже в период групповой борьбы в литературе из позиции Ягоды была видна его линия поисков для себя опоры и кадров. Его волновало не проведение в жизнь указаний партии, не обязательное желание последить за тем, как его друзья борются за нее. Ягоду интересовал другой вопрос: об объединении и наличии людей, которых он мог бы в своих целях использовать.

С неоставляющей сомнений очевидностью это выражалось в его отношении к А.М.Горькому, о чем дальше я скажу специально. В том, как Ягода поддерживал у меня тогда настроения недовольства отношением ко мне тех или иных представителей партийного руководства - я особенно жаловался тогда на отношение ко мне Л.М.Кагановича, в том, как Ягода поощрял групповую борьбу, направленную против практического проведения линии партии, явственно сказывались его антипартийные настроения в 1932-33 гг., его враждебность партийному руководству.

Приезжая с Уралмаша в 1934-35 гг., я при каждой встрече замечал, что у Ягоды растут эти настроения, приобретают все более резкий характер, переходят в тон подготовки прямой борьбы с партией. Но приехав в Москву после смерти А.М.Горького в 1936 году, я был в первый момент прямо ошарашен тем, до какой степени озлобления дошел Ягода, насколько прямо начал он говорить о недоверии к нему партийного руководства вообще в связи с усилением контроля и наблюдения за НКВД со стороны секретариата ЦК в лице Н.И. Ежова, насколько стал он открыто отделять себя от партии и противопоставлять себя ей. Было ясно, что к вскрытию партией троцкистской террористической деятельности он подходил не с точки зрения извлечения определенных политических уроков, а лишь с точки зрения боязни за свое положение, за свою ответственность. Так же ясно было, что его прямо волновало неизбежное раскрытие террористической деятельности правых, с которыми он был связан еще в годы открытой борьбы правых с партией, знал, что следствием прихода в НКВД Н.И. Ежова будет его - Ягоды - разоблачение. Предвидя свое снятие, не сомневаясь в отсутствии у него какой-либо общественной опоры в стране - Ягода перешел к заговорщической форме борьбы с партией. В этой его заговорщической антипартийной борьбе я нужен был ему в свое время, прежде всего, в его преступных попытках опоры на А.М.Горького. Он старался использовать свою связь с Горьким только для создания себе искусственного авторитета. Горький нужен был Ягоде, как возможное орудие в политической игре, как надежда на помощь, как серьезное прикрытие. Здесь были расчеты на то, что воспоминания о давнем знакомстве его с Горьким могли рассматриваться всеми, как свидетельство давности его революционного стажа. Он стремился быть своим человеком у Горького для того, чтобы свою собственную внутреннюю безидейностъ и скудность прикрыть авторитетом связи с Горьким.

Ягода всегда с волнением и неуверенностью в отношении к нему А.М. расспрашивал меня о том, не упоминал ли Горький в разговоре о нем, как Горький к нему относится. По сути дела, и со мной у Ягоды установилась большая близость именно после того, как я стал тесно связан с Горьким, т.е. с 1930 года. И, конечно, Ягода возражал против моего отъезда из Москвы на Урал именно желая сохранить меня, как одно из средств его связи с А.М., как человека, своим отношением к нему, к Ягоде, способствовавшего и создавшего у Горького положительную оценку Ягоды.

Ясно, что не только я, но и все мои литературные друзья нужны были Ягоде, особенно и прежде всего в его расчетах на Горького, в его попытках через Горького повлиять на мнение о нем, Ягоде, руководителей партии и страны, бывавших у Горького. Поэтому Ягода особенно торопил переезд Горького в СССР из Сорренто и, когда я ехал в конце 1931г. в Италию к Горькому, Ягода, именно с точки зрения своих расчетов на Горького, просил меня систематически убеждать А.М. в скорейшем полном отъезде из Италии.

Именно боязнь того, что с распадом рапповской группы пропадет та среда, которая сложилась вокруг Горького, исчезнет это сложившееся и сохранившееся в значительной мере через Крючкова, ближайшего друга Ягоды, окружение А.М., и вмешался Ягода в нашу литературную борьбу и в рассказ в среде бывших рапповцев.

Характерно, что Ягода и здесь все пытался сводить к тем личным взаимоотношениям и случайным мелочам, которые внешне и на первый взгляд выступали как причина разрыва.

И.В. Сталиным, партией, ликвидация РАПП задумывалась как одно из звеньев тех мероприятий, которые готовили страну к новой Конституции, которые выражали коренное изменение в соотношении сил в стране и полную победу социализма. Партия готовила и выдвигала лозунг советского патриотизма, героического советского народа, величайшей народной демократии, а в РАППе по отношению к интеллигентским писателям жили с лозунгом "союзник или враг", начинали поиски "внутренних попутчиков", углубляли групповую борьбу.

Вопрос о ликвидации групповщины выдвигался партией в связи с пониманием новых методов борьбы классового врага, прячущего свою платформу, маскирующего свою сущность, двурушничающего, перешедшего к террору, ставшего на прямую службу фашистским разведкам. Такой враг мог гнездиться лучшим образом именно в обстановке групповщины, раздробленности коммунистов, ослабления в их среде чувства партийности, а то и потери этого чувства в связи, или будто-бы в связи с "особенностями" такой-то отрасли литературы, истории и т.п. А утеря большевистской партийности неизбежна там, где вместо линии партии появляются школки, группы и т.д.

Между тем, именно я привык и сохранял методы групповщины в литературе, именно я был носителем групповщины, сохранение которой могло быть только на руку врагу. Ягода, повторяю, в свою очередь сохранял и поддерживал в нас этот дух групповщины.

Ягода знал, что Горький очень высоко ценил работу НКВД с преступниками и отзывался о ней с восхищением. Погребинский и Фирин умело и постоянно связывали эту деятельность НКВД с именем Ягоды. Систематически посещавшие Горького Погребинский и Фирин всегда развивали эту тему перед Горьким, причем Погребинский прямо с холуйским душком. Особенно ярко это выявилось во время работы над книгой о Беломорстрое, когда Погребинский и Фирин устраивали скандалы на тему о том, что, дескать, в книге недооценивается роль Ягоды, что Ягода в книге оттерт и т.д. На деле, конечно, этой книгой все работавшие над ней, а прежде всего и сугубо - я, сослужили Ягоде полезную службу.

Как раньше я гордился этой книгой, так стыжусь я теперь того, что за эту книгу, именно для попыток создать искусственное возмещение отсутствующих связей в рабочем классе и корней в партии, и нужна была Ягоде связь с литераторами в его антипартийных расчетах, в его политике обволакивания Горького только близкими к нему людьми. Эта связь Ягоды с некоторыми литераторами была создана мною, и я за нее ответственен, как за звено преступной деятельности Ягоды. Меня многому научила и во многом переучила трехлетняя работа на Уралмаше. Я уехал на Уралмаш, пытаясь найти выход из того положения, в которое я поставил себя сам.

Я ощущал законное недоверие ко мне партии за мое поведение после ликвидации РАПП. Я вдруг почувствовал, что перехожу на положение родственника Ягоды, друга Горького, а не Авербаха - просто, как такового. Только после низовой работы в партийном аппарате смог я понять непартийность своего поведения, своего стиля, своей прежней манеры держаться. Статью о мещанском индивидуализме о ячестве, о демократизме и народной революции, я - если понадобилось бы - стал, вероятно, писать и до Уралмаша. Но только на Уралмаше я всем нутром понял, что такое народная революция, что такое демократизм и та традиция демократизма масс, о которых я столько раз читал и будто понимал у Маркса-Ленина-Сталина. Я понял, что самовлюбленность, "вождизм", неприязнь к самокритике, неврастеническая неустойчивость, легкомыслие, пустое острословие - это мои качества - есть черты определенного, и отнюдь не пролетарского, социального типа. С непростительным запозданием пересмотрел я то, как переоценивал я сам себя, то, что и в области политической работы, и дисциплины, я позволял себе создавать атмосферу некоей вседозволенности. Ведь я считал для себя вполне возможным, приезжая из-за границы, привезти с собой какие-либо эмигрантские или троцкистские издания, хранить их совершенно открыто, считать естественным, что они у меня имеются и что я могу ими пользоваться. Однажды даже Эфросу я дал белый альманах "Числа" - альманах не политический, а только литературный, свидетельствующий ярчайшим образом о разложении эмиграции и ее упадочничестве, но не в этом суть дела, важно, что это - эмигрантское издание. Я считал, что вполне достаточно моего доверия к человеку для того, чтобы разговаривать с ним, о чем я сочту нужным, иногда явно не проводя грани между дозволенным и недозволенным, между общеизвестными фактами и секретными. При моем неумении разбираться в людях это могло носить преступный характер. Виновен в этом я, но связь с Ягодой меня дополнительно портила.

Были отдельные факты (в 1931г.), когда мне для доклада на совете РАППа были даны материалы из информационного отдела ОГПУ (Запорожец) о некоторых вредительских организациях на идеологическом фронте - речь шла о делах уже законченных, и о которых было опубликовано в печати, но материалы, конечно, были гораздо подробнее, чем публиковалось. Были даны мне также сразу после окончания дела материалы о контрреволюционной организации констромольцев "Снайпер". Делалось это с ведома и санкции Ягоды.

С работы на Уралмаше я был снят в конце декабря 1936 года, и, ожидая решения вопроса о себе, работал над книжкой о VII съезде партии.

Николай Иванович, из 34 лет моей жизни больше 18 я провел членом партии. Мне ясно, какими заслуженными ненавистью и презрением покрыто сейчас мое имя, как человека, бывшего столь близким к Ягоде, и в этой связи столь виновного перед партией за те преступления, в которых я был соучастником Ягоды, столь виновного перед партией за то, что я не сумел оправдать так часто оказывавшейся мне партией помощи, поддержки, заботы. Всем, что во мне было партийного, я пишу Вам это заявление, обязанный до конца и всесторонне раскрыть гнуснейшее лицо Ягоды и все известное мне в его вражеской деятельности, обязанный сделать все от меня зависящее, чтобы партия могла полностью и целиком выжечь эту гангрену, очистить советский воздух от этой мрази и вони.

Л.Авербах

17 мая 1937г.