Письмо Г. Н. Трубецкого митрополиту Евлогию (Георгиевскому). 22 октября 1927 г.

22 октября 1927 г.

Дорогой, горячо любимый Владыко

Спешу ответить Вам тотчас по получении Вашего письма. Поверьте, что мне очень тяжко было писать Вам, а еще тяжелее писать статью, которая появилась уже вчера вечером. На Ваши указания, что упреки мои несправедливы и что мы говорим на разных языках, хочу Вам ответить по совести, как на духу.

Я ведь совершенно согласен с принципом невмешательства Церкви в политику и в том, чтобы амвон не обращался в политическую трибуну. Согласен глубоко и с тем, что зарубежное духовенство должно беречь мать-Церковь и не вредить своими выступлениями, как это сделал Карловацкий Собор. Все это высказано было Вами в письме митр[ополиту] Сергию, и это меня обрадовало так же, как и те оговорки, которые Вы сделали — что требование лояльности для нас невыполнимо, равно и намек на то, что мы ждем более авторитетного голоса Русской Церкви в лице Собора, на котором будут епископы-исповедники. Вот почему я приветствовал Вас, хотя далеко не все было мне по душе в Вашем письме, особенно же какая-то настойчивая мольба о сохранении связи с Русской Церковью и просьба о разрешении ее покинуть, если иначе нельзя, ибо явно, что такого разрешения митр[ополит] Сергий при всем желании дать не может, ибо слишком связан с Советской властью и ее подобный выход не может удовлетворить.

Вы спрашиваете, что же сейчас произошло нового? Новое — это Ваша готовность пойти на новые требования, предъявленные митрополитом Сергием, очевидно, по указаниям Советской власти. Я не ждал его письма. Раз Вы его не оглашаете, значит, Вы сомневаетесь в впечатлении, которое оно может произвести. Но и краткого изложения достаточно, чтобы видеть источник и цель требований, предъявляемых через митріополита] Сергия Советами. Дело теперь идет о всей пастырско-общественной деятельности духовенства. След[овательно], священник лишен возможности отныне осуждать богоборческую власть. Уста его будут замкнуты. Вы допускаете панихиды по убиенным Советской властью, но, конечно, это будет Вам поставлено как нарушение обязательства, принятого на себя, ибо для митр[ополита] Сергия нанесенный цареубийц[е] Байков[ым] есть удар, тяжелый для Русской Церкви. Вспоминайте собственное прошлое: Вы бывший член Гос[ударственной] Думы, Вы — епископ в Холме на Волыни и в Галиции — да разве Вы не являете самый яркий пример в прошлом участия в определенной политике? Я понимаю, что условия изменились, что теперь надо требовать большей осторожности, чтобы не повредить Церкви в России, но можно ли делать из этого канон, собирать в этом подписки, разве эти подписки не представляют насилия над совестью духовенства, разве это церковное дело? Дорогой Владыко, если я Вас оскорбил, умоляю Вас меня простить. В письме к Вам я хотел говорить всю правду, как ее чувствую, без прикрас. В статье, ответственной, я старался быть, как могу, сдержанным, но я не могу изменить убеждения, что пересылка в Москву подписок есть акт не церковный, а полицейский.

Вы хотите помочь Русской Церкви? Но почему Вы думаете, что помогаете? Разве не тот же митр[ополит] Сергий в письме за год до нынешнего выступления советовал Вам и всем зарубежным епископам отделиться от Москвы и устроить свое самостоятельное существование. Разве Вы не чувствуете, что ему самому тяжело быть орудием ГПУ и что он только и хочет, чтобы Вы отвязались от него сами, а не ложились постоянным грузом, который может его вынудить к однозначному посредничеству. А маленькая подробность, что каждому священнику разрешается отвечать по-своему, разве Вы не чувствуете в этом как будто либеральном разрешении руководства] ГПУ, которое хочет рассортировать священников и управлять через Вашу голову Беженской церковью? А когда Вы изъявите полную покорность и больше не будете нужны, тот же ГПУ не постеснится расправиться с Вами. Мне кажется, нет другого выхода, как созвать поскорее, я бы сказал безотлагательно, епархиальное собрание, чтобы паства солидаризировалась с пастырями и были выработаны краткие, но твердые положения, которые обеспечили бы как¹ от вторжения в церковные дела Советской власти и установили бы нашу фактическую автономию. Если это будет принято митр[ополитом] Сергием, то, конечно, это было бы счастьем, но на это нельзя рассчитывать, ибо решать будет не он, а ГПУ. Тогда, что делать, мы все, и пастыри и паства, будем исключены из Московского Патриархата. Тяжело, но что же делать. Лучше смотреть на вещи прямо, как они есть, а не так, как хотелось бы. Все вместе будем терпеть и делить чашу испытаний.

И когда Вы говорите, что мы вредим Русской Церкви, я не могу не спросить: какой Церкви и чему вредить? Если Церкви дарована свобода, почему ею не пользуется митр|ополит] Петр и все исповедники и где подлинная Русская Церковь — с этими узниками или с освобожденным Сергием?

Дорогой Владыко. Мне Вас от всей души жаль, я сердечно привязан к Вам, но повторяю: Вы нынешней политикой никому не поможете и себя погубите.

Почему я Вам все это писал, а не пришел сказать? По опыту прошлого. Я не имею глагола, который жжет сердца людей, и от этого мои слова оставались всегда так бесплодны, когда приходилось беседовать с Вами. И у меня оставалось тяжелое чувство. Тяжелое особенно потому, что я ни к кому не могу всецело примкнуть — ни к Вам, ни к карловцам, хотя в этом вопросе они заняли, на мой взгляд, совершенно правильную позицию. И потом: уходя от Вас, я всегда чувствую, даже когда Вы соглашаетесь со мной, что я уйду, а придут другие, и Вы с Вашей мягкостью и неспособностью очернить того, кто с Вами говорит, согласитесь с теми, кто ближе к Вам стоит.

Я Вас сердечно люблю за Ваше доброе сердце, простоту, скромность и благостность, за ту молитву, которую, чувствуется, Вы творите всегда в сердце. Но Ваша мягкая податливость влияниям и нерешительность вводят Вас то во внутренние постоянные противоречия, то в пагубные ошибки. Простите меня за мою дерзость, что я позволяю все же писать Вам, чувствуя сам все свое недостоинство, жаждущий почитать Вас как духовного отца и Владыку. Другие, вероятно, не позволяют себе это делать, но, может быть, таят в сердце то, что я целиком высказываю Вам от любящего и скорбящего сердца. Ваши добрые и благостные слова в ответ на мое горячее и, вероятно, неумеренное письмо глубоко меня тронули, и я почувствовал, как мне было бы нелегко порвать с Вами. Господь да сохранит нас от этого. Думайте о нас, Вашей пастве, Ваших духовных детях, больше, чем о воображаемом Вами долге по отношению к м[итрополиту] Сергию, который действует в условиях и обстоятельствах, которые нам нельзя понять. Ведь и то хорошо, если мы сдержим себя в невольно напрашивающемся осуждении его образа действий и настойчивом вопросе: почему же м[итрополит] Петр в тюрьме, а исповедники в узах? Чему же и кому же Вы будете помогать?

Господь да поможет Вам, да умудрит Вас, да даст Он мир Вашей душе и мир Церкви. Не сердитесь на горячо любящего Вас и испрашивающего святых молитв Ваших.

Григорий Трубецкой

Р. S. Когда я кончил это письмо, ко мне пришло письмо из Швейцарии от одного лица, попавшего туда проездом в Сербию из Парижа. Хочу привести из него некоторые выдержки, свидетельствующие о крайнем возбуждении в русской среде. Он пишет, что никто не допускает мысли о возможности сохранить связь с м[итрополитом] Сергием, считая, что он "явно продался большевикам". Переписку, затеянную с ним м[итрополитом] Евлогием, признают "за переговоры с Советами, совершенно недопустимые". Видел я и о. Сергия Орлова, который "сказал мне, что никогда он ни при каких условиях не откажется от права осуждать в своей деятельности богоборческую власть...", и я себя спрашиваю, если таково настроение одного из наиболее "старых, мудрых и уравновешенных заграничных пастырей", то что же можно ожидать от других, "ближе связанных с антибольшевистской борьбой священников в провинции? Ведь это грозит новым и еще худшим расколом, нежели было доселе".

"С другой стороны, мне становится все более ясным, что Дальнейшие переговоры с Москвой способны завести нас в болото, из которого уже не будет выхода. М[итрополит] Сергий Или, вернее, церковное ГПУ явно ведет дело к тому, чтобы получить от м[итрополита] Евлогия документальное подтверждение его подчинения Москве, а когда это получится, то любой поверенный вроде Бобрищева-Пушкина или другой открыто выступит перед французскими властями и судом с требованием водворения порядка в церковных делах".

"Не вижу, как французы могли бы от этого уклониться, если подобное требование будет основано на нашем собственном признании Московской духовной власти.

Вопрос этот не допускает никакой отсрочки, и если мы в самое ближайшее время не изыщем из него выхода, то можем вступить в Новый год, имея вне большевистского засилья одно "Сергиевское подворье". Надо все сделать, что возможно, чтобы предотвратить угрожающую нам всем беду".

Если уже дело идет о письмах, то мне пришлось не так давно прочитать очень интересные письма одного казака — церковного старосты из Донской области. В первом письме, независимо от последнего выступления м[итрополита] Сергия, он говорит о том расхождении, которое имеется налицо в Тихоновской церкви, и существующем сильном течении против м[итрополита Сергия. В последнем письме, после выступления м итрополита Сергия, он говорит о всеобщем возмущении, которое вызывает это выступление, и что даже сторонники м[итрополита] Сергия смущены. Письмо это давал мне ген[ерал] Опрец, который, конечно, охотно дал бы его Вам, если это Вас заинтересует.

Мое убеждение, повторяю, что это единственный выход из тупика, в который мы зашли, — скорейший созыв епархиального собрания и предложение на его рассмотрение основных положений о возможных для нас взаимоотношениях с Рус[ской] Церковью на основе сохранения с ней канонической связи и фактической автономии. Одновременно, предусматривая возможность неприятия этого проекта м[итрополитом] Сергием, — общий выход пастырей и паствы из состава Московской Патриархии и образование самостоятельной Церкви наподобие Американской.

Дорогой Владыко. Каждый час дорог. Не упускайте времени, иначе распад и разложение неотвратимы.

Кончаю это затянувшееся письмо и вновь прошу Ваших святых молитв.

Г. Т.

____________________________

¹ Так в тексте.