Из речи т. Ежова. 3 марта 1937 года

Андреев. Слово для заключения имеет т. Ежов [Заключительное слово по докладу об уроках вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов по НКВД публикуется по неправленной стенограмме.].

Ежов.

Прежде всего несколько частных справок. Дело Дерябина, о котором говорил Каминский,— вопиющее дело. Заявление действительно было передано Ягоде. Но так как в НКВД существовали такие порядки, в которых Ягода был вынужден здесь расписаться и сказать, что он не владел аппаратом, он спустил это заявление в аппарат, а там оно пошло по канцелярскому пути. Только с приездом Дмитриева на Урал это дело разрыли. (Молотов. В каком году?) Он туда выехал в конце 1936 г. и в начале 1937 г. это дело разрыл. По этим дерябинским показаниям, с одной стороны, а с другой стороны, по всяким иным делам была вскрыта вся сеть троцкистских организаций, в том числе и председатель исполкома Головин, о котором и тогда были сведения, записанные в дневнике Дерябина, о том, что он является членом организации.

Вторая справка относительно протоколов. По этому вопросу была перепалка между Ягодой и Реденсом. Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его вначале просматривал следователь, потом передавал начальству повыше, а важные протоколы доходили даже до наркома. Нарком вносил указания, говорил, что надо записывать так, а не эдак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому (Молотов. Практика довольно плохая.) Практика не плохая, а просто преступная практика (Молотов. Правильно.) Вообще я не исключаю такого положения, когда следователь, записав показание со слов, приходит к начальнику и спрашивает: так ли я записал, так ли я уловил мысль, конечно, дают арестованному, тот корректирует. Но чтобы заранее решать, что надо записать то-то и то-то, а то-то и то-то надо выбросить,— это никуда не годится.

Насчет следствия. То, что говорил здесь т. Вышинский, все это правильно, я могу привести и более разительные факты. К сожалению, у нас в низовых аппаратах очень скверно дело обстоит. Люди сидят замечательные, но люди малограмотные. В этом не только мы грешим, но не меньше грешат и следственные органы. Поправлять надо, и мы поправим, но надо не так только поправлять, чтобы мы давали указания, но нужно поправить кое-что и организационно, изменить кое-что организационно, о чем речь уже шла и о чем есть предварительное решение ЦК партии.

Теперь, товарищи, разрешите мне по существу сделать несколько замечаний. Можно ли было предупредить убийство т. Кирова, судя по тем материалам и по данным, которые мы имеем? Я утверждаю, что можно было, утверждаю. Вина в этом целиком лежит на нас. Можно ли было после убийства т. Кирова во время следствия вскрыть уже тогда троцкистско-зиновьевский центр? Можно было. Не вскрыли, проморгали. Вина в этом и моя персонально, обошли меня немножечко, обманули меня, опыта у меня не было, нюху у меня не было еще.

Первое — начал т. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: «Ищите убийц среди зиновьевцев». Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит.

Второе — я не исключаю, что по этой именно линии все материалы, которыми располагал секретно-полицейский отдел, все агентурные материалы, когда поехали на следствие, надо было забрать, потому что они давали направление, в них много было фактов, благодаря которым вскрыть можно было тогда же и доказать непосредственное участие в убийстве т. Кирова Зиновьева и Каменева. Эти материалы не были взяты, а шли напролом. Неслучайно мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать, не хотели показывать, как это делается и вообще. Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Тов. Сталин позвонил Ягоде и сказал: «Смотрите, морду набьем». Результат какой? Результат — по Кировскому делу мы тогда благодаря ведомственным соображениям, а кое-где и кое у кого благодаря политическим соображениям, например, у Молчанова, были такие настроения, чтобы подальше запрятать агентурные сведения. Ведомственные соображения говорили — впервые в органы ЧК вдруг ЦК назначает контроль. Люди не могли никак переварить этого. И немалая доля вины за то, что тогда не смогли вскрыть центра, немалая доля вины и за убийство т. Кирова лежит на тех узколобых ведомственных антипартийных работниках, хотя и убежденных чекистах.

Второе, товарищи, о чем я хочу здесь сказать,— это вопрос о развороте троцкистских дел сейчас. Я уже в докладе говорил, что виновником раскрытия дела был по существу т. Сталин, который, получив предварительные материалы об Ольберге и некоторые другие материалы, в резолюции написал: «Чрезвычайно важное дело, предлагаю троцкистский архив передать Ежову, во-вторых, назначить Ежова наблюдать за следствием, чтобы следствие вела ЧК вместе с Ежовым». Я эту директиву понимал так, что надо ее реализовывать во что бы то ни стало, и сколько было у меня сил, я нажимал. Должен здесь сказать, что я встречал не только лояльные сопротивления, но иногда и прямое противодействие. Приведу факты. Секретаря Центрального Комитета партии, назначенного Политбюро наблюдать за следствием, прямо обманывают. Я сейчас только это дело обнаружил. Ольберг был известен с 1931 года. Когда дело со следствием подходило к концу, я говорил на узком совещании в ЧК, где присутствовали тт. Вышинский, Ягода, я и некоторые другие. Я говорю товарищам: «Так как процесс на носу, процесс будет иметь огромнейшее международное политическое значение, надо все до мелочей документировать, собрать исчерпывающие справки — есть ли такая гостиница или нет, есть ли такая вывеска или нет, есть ли такая улица и т. д. Справки были собраны. На одном совещании представили документ, который является письмами Троцкого к Ольбергу. На этом совещании присутствовали Вышинский, Молчанов и я. «Вот,— говорит,— письма есть Троцкого к Ольбергу, хорошо было бы пустить в процесс». Я схватился за это дело — замечательно. Троцкий — Ольберг, это будет очень хорошо. Молчанов тогда говорит: «Нельзя никак этого делать».— «Почему?» — «Агент, который добыл этот материал, он сидит в гестапо, это наш единственный агент, и мы его неизбежно провалим, мы идем на большой риск, он один-единственный сидит в гестапо». Оказывается, что эти письма, вернее, фотографии этих писем, они еще в 1931 г. были пересланы Коминтерном, Мануильский переслал как характеристику связи Ольберга с Троцким. Таким образом, меня прямо обманывали. Молчанов говорил, что добыл эти письма его агент, сидящий в гестапо, что мы его провалим и т. д. А такого агента вообще не существует в природе (Вышинский. И на этом основании письма не могли фигурировать на процессе.) На этом основании письма не могли фигурировать на процессе. Что это значит, товарищи? Если люди идут на такие вещи, сознательно обманывают... А я еще сдуру, сейчас-то я понимаю, что меня обманывали, а я еще сдуру т. Сталину говорил, что вот, мол, письма есть но использовать, жалко, нельзя, агента провалим. Ну и порешили не пользоваться письмами (Эйхе. А как же такие письма Ягода не читал?) Ягода знал об этих письмах. Ягода знал о том, что Мануильский после того, как процесс начался, увидал фамилии и написал мне письмо. Написал письмо.

Товарищи, мы еще в 1931 г. вас предупреждали о том, что Берман-Юрин, Лурье, Ольберг, затем этот самый Фриц Давид и четвертый, который на процессе не участвовал,— целый ряд других, что они такие-то и такие-то. Т. Ягода учинил следствие, собрал эти материалы, но ходу им никуда не дал (Ягода. Они же все арестованы, Фриц Давид и другие.) Я говорю не о Фрице Давиде, а почему вы скрыли, почему вы этих сволочей не арестовали, почему вы скрыли? Почему в аппарате у Гая говорили следователю: «Ты ничего об этом деле не знаешь и молчи» (Шум.) Своих людей надо было арестовать, а они эти дела скрывали — вот о чем речь идет. А Фриц Давид — это мы знаем — он не по вашей вине был арестован, а против вас (Ягода. Неверно.) Вы бы могли давным-давно арестовать Ольберга, три года тому назад могли бы арестовать и не давать ему возможности три года безнаказанно организовывать террористические группы, ездить и в Германию и обратно (Голос с места. Это уже не отсутствие бдительности!) Еще какой тормоз политический есть, который заставил меня пойти на некоторые своеобразные «подпольные» совещания.

Вам всем памятно выступление т. Ягоды на Пленуме ЦК, когда он докладывал об этом,— такую чепуху порол о том, что Троцкий не при чем и к Троцкому подойти никак нельзя. Это же было, товарищи, что? Это была ориентировка для аппарата. При той дисциплине, которая существует в органах Наркомвнудела, при той чуткости аппарата, которая у работников есть, это уже был сигнал, что значит сюда нельзя лезть, не лезьте в этом направлении к Троцкому. Так маленькие люди и поняли. Вы, Генрих Григорьевич, не удивляйтесь — это инерция аппарата, когда вы сказали полслова, они в полный голос говорят (Ягода. Я все время, всю жизнь старался пролезть к Троцкому.) Если вы старались всю жизнь и не пролезли — это очень плохо. Мы стараемся очень недавно и очень легко пролезли, никакой трудности это не составляет, надо иметь желание, пролезть не так трудно. Я чувствую, что в аппарате что-то пружинит с Троцким, а т. Сталину яснее ясного было. Из выступления т. Сталина прямо был поставлен вопрос, что тут рука Троцкого, надо его ловить за руку.

Я вначале думал провести это дело на оперативных совещаниях, которые собирались у Молчанова. К сожалению, это дело у меня не вышло. Я тогда вызвал Агранова к себе на дачу в выходной день под видом того, чтобы погулять, и дал ему директиву: «Вот что, Яков Саулович, либо я сам пойду на драку, тогда тебе придется выбирать, либо ты должен пойти на драку, т. е. изволь — в Московской области сидят Дрейцер, Лурье, Фриц Давид и еще много других — это прямые кадровики Троцкого, если у кого есть связь с Троцким, то у Дрейцера, это его охранитель, его близкий человек, иди туда, сиди в этом аппарате и разворачивай работу там вовсю, черт с ним». После долгого разговора, довольно конкретного, так и порешили — он пошел в Московскую область и вместе с москвичами они взяли Дрейцера и сразу же прорвалось. Должен сказать, что без скандалов не обошлось, внутренних скандалов. Несмотря на то, что от меня это тщательно скрывали, никто не должен был знать о том, что происходит, а ведь у вас с Аграновым были объяснения (Ягода. Я вам говорил по телефону.) Нет, кроме этого. А по телефону вы мне говорили относительно показаний Фрица Давида о том, что он обманул нас. И ничего в этом страшного нет. Это другой вопрос. Это дело следствия. Но из этого нельзя сказать, что Фриц Давид не видался с Троцким. Это разные вещи. Ну, словом, у вас было довольно крупное объяснение с Аграновым. Я это знал и без Агранова и без вас. Знал, какие у вас объяснения, и знал, что вы считали и показания Дрейцера, и показания Фрица Давида, и Лурье и всех других — чепухой (Ягода. Неправда.) Нет, это так, есть люди, которые говорят, все чекисты, которые участвовали в этом деле, они все говорят. А кроме того, достаточно прочитать протокол с вашей резолюцией, где прямо сказано:

«Чепуха, ерунда, не может быть». Что это показывает? Вредительство или нет? Чепуха. Конечно, я ни в какой мере не могу поставить такой вины т. Ягоде. Но это политическая слепота, узковедомственное самолюбие. Почему без нас? Вдруг какой-то ЦК находится и начинает вмешиваться во все дела. Вот эта узколобая ведомственность, отсутствие политического чутья и большевистской партийности, это явилось следствием того, что мы, мол, сами с усами, без ЦК справимся. А тут ЦК пристал. Ну, что с ним, как-нибудь надо терпеть.

Следующий вопрос, на котором я хочу остановиться, это вопрос о кадрах. Этот вопрос особенно почему-то беспокоит т. Ягоду, и он мне сказал, что в резолюции нет этого. С резолюцией, он говорит, согласен, но не согласен с тем, что люди часто подбираются на работу по принципу подхалимства и угодничества (Ягода. Потому что они сидят у вас начальниками.) Я скажу следующее. Подбор кадров — это одна из крупнейших ваших ошибок, и вам это надо учесть в новом ведомстве, потому что вы там также можете с треском провалиться при той системе подбора кадров, которая у вас существовала. Я назову вам многих, от которых вы, конечно, открещивались, а на самом деле эти люди ваши. У вас даже существовал такой термин: «Это мои люди». А такие люди, как Сосновский, разве можно говорить: «Это мой человек, я его покровитель» (Ягода. Я его никогда не принимал.) Позвольте вам рассказать историю Сосновского, это чрезвычайно колоритная фигура. Сосновский одно время работал в центральном аппарате на побегушках. Затем его направили в Белоруссию. Из Белоруссии снимают и направляют в Воронеж по тем соображениям, что он подозрителен по шпионажу и надо его послать во внутреннюю область. Только он туда приехал, начальнику ПП говорят: «Ты гляди за ним в оба». А когда началась драчка между Балицким, Ягодой и Аграновым, нелады, вдруг Сосновский появляется и назначается Ягодой, по просьбе Гая, заместителем начальника особого отдела ОГПУ (Голос с места. Шесть месяцев продержали всего только.)

Данные ярко говорят, что хотели Сосновского вытащить сюда, чтобы через него состряпать какую-нибудь пакость, провалить в работе для того, чтобы свалить на негодных людей. Говорят так, я этому еще не верю. В частности, кое-кто говорил о Заложнове и что вы так построили дело о Заложнове, что и Сосновский не пострадал. Заложный — агент Сосновского и его персонально направляют в гараж ЦИК, правительственный гараж, и Сосновский за это дело никак не пострадал. Вы стыдливо об этом говорили, но вывода из этого никакого не сделали. Как же можно назначать Сосновского, этому человеку покровительствовать? Вы же сами говорили, что он нечист, даже с женами: что ни жена, то иностранка, что ни жена, то шпионка. Почему же этот самый заместитель начальника особого отдела ГПУ только в 1935 г. принимает русское подданство? (Голос с места. Неужели?) Да. (Балицкий. Первый раз слышу. Ягода. Я не знал.) Как же вы первый раз слышите, когда та выписка из президиума лежит, рапорт имеется, где вы написали: «Согласен. Г. Ягода, такого-то числа 1935 г.» Затем второй — Венецкий, известный вам специалист, который сидел на всей правительственной связи. Вам говорили, что его подозревали в шпионаже. Кто его держал? Вы (Жуков. Ко мне его несколько раз присылали инструктировать, как поставить правительственную связь, хотя я несколько раз материалы давал, давал материалы персонально Ягоде. Косиор. Уймите Жукова.)

Кто его поддерживал персонально? Ягода. Ягода считал его крупным большим специалистом, а разве нельзя было найти другого, более подходящего человека? При одной мысли, если бы вы, политический руководитель, по-настоящему, по-большевистски подошли бы к этому человеку, то было бы ясно. Уже одна та мысль, что сидит беспартийный человек, которого подозревают в шпионаже, и вы не могли убрать его, не могли найти для такого участка работы инженера-коммуниста! (Голос с места. Дело было в 1933 году.) Правильно. Дело было в 1933 году. Молчанова я не знаю, но товарищи говорят, что Молчанова на оперативных совещаниях Ягода всегда ставил в пример и говорил, что вот — человек вырос. И мне говорил о Молчанове. Мазепус — польский шпион. После того, когда уже ячейка подняла бузу, Ягода поручил проверить, и вынесли резолюцию — арестовать (Ягода. Нет, я дал предложение дело расследовать, поручил Беленькому.) Нет, вы на себя вину не берите. Вы дали поручение расследовать это дело и затем написали — арестовать. Ваши распоряжения — арестовать — никто не счел нужным выполнять, и в течение года этот человек продолжал работать. Этот польский шпион сидел в особом отделе, потому что это были люди Домбаля.

С Ильиничем — знаменитым — это же более чем позорное дело. Человек попался на воровстве. Фриновский его задержал, вызвал к себе и сказал: «Что ты, мол, брось воровством заниматься, если будешь заниматься, так я тебя...» (Ягода. Для того, чтобы арестовать.) Ничего подобного. Никто его не арестовал. А на Ильиничева были все документальные данные для того, чтобы его не только вышибить из аппарата, но и арестовать как польского шпиона. Как он вас обманывал, это просто поразительно!

И, наконец, последний вопрос, на котором я хочу остановиться, это — ведомственность. Эта ведомственность выражалась не только в отрыве от ЦК, но и внутри у вас была чрезвычайно интересная постановка, существовала такая система руководства. Я не знаю, можно ли это назвать ведомством. Это тоже ведь была централизованность сверху донизу, а такого законченного ведомства у нас не существовало. Это не было связано по-настоящему и главным образом не пронизано большевистским руководством снизу доверху, так что данный коллектив снизу доверху трудно себе представить. Как у вас все делалось? Если где-нибудь возникает жареное дело, где-нибудь запахло, моментально центральный аппарат берет это себе, разворачивает это дело и преподносит — вот вам (Голос с места. Правильно! Багиров. Надо же время от времени что-нибудь показать.) Да, надо же что-нибудь показать, а обезличенный аппарат остается как он есть. Вообще была ревность, где хорошо работает ПП, казалось бы, надо радоваться, а как только начинает аппарат хорошо работать, то ревнуют. Первый ревнитель был — это Молчанов, который как только где-нибудь в ПП возникло дело, он опорочивал его (Голос с места. Он вредитель был.) Вредитель настоящий. И должен сказать, что в результате этого создалось такое положение, что вот такие феодальные князьки сидят, которые живут, как хотят, а сюда приезжают как-нибудь отчитаться. И часто такой феодальный князек работал лучше, чем в центральном аппарате. Он сам развертывал работу по-своему, и получалось лучше. Немножко был такой феодализм на Украине (Балицкий. Но это хорошо, а не плохо.) А вместе работали на Украине неплохо.

Или возьмем Ленинград — другой поразительный пример. Медведь сидел там, тоже феодальный князек, который не ахти как признавал центральный аппарат, но работал плохо. Правда, Ягода ставил вопрос, что надо снять его, но разобраться в этом деле, вывернуть кишки, как он плохо работал, придти в ЦК и сказать, что здесь речь идет не о взаимоотношениях ненормальных, а речь идет о работе, тут не хватило у него пороху и умения. В результате Медведь был оставлен. Т. Сталин согласился снять его с работы, но Киров сказал: «Ну его к черту, там плохие взаимоотношения, давайте подождем». А если бы сказали С. М. Кирову: «Смотрите, какая у вас там яма»,— он не стал бы защищать его. У вас не было такого большевистского подхода ко всем делам.

Я забыл вам, товарищи, сообщить о Сосновском одну вещь, которая небезызвестна и т. Ягоде, а именно о том, что на Сосновского еще в 1933 г., когда разворачивалось дело ПОВ на Украине, один из крупнейших руководителей ПОВ Михайлов-Лапинский, он дал прямые показания о том, что Сосновский является шпионом и представителем второго отдела польского генерального штаба. Что же делается? Вместо того, чтобы, казалось бы, взять и расследовать это дело, самого же Сосновского направляют на Украину для того, чтобы расследовать показания, данные Михайловым-Лапинским на него же (Косарев. Кто послал? Жуков. Все понятно, все ясно.) Сосновский приезжает на Украину, поговорил с Михайловым-Лапинским, забрал его, и тут же Михайлова-Лапинского расстреляли (Голос с места. Можно было бы так не спешить.) Конечно, можно было бы не спешить, тогда бы имелась возможность разоблачить Сосновского.

Словом, товарищи, какие выводы надо сделать из всего этого дела? По-моему, из всего этого дела напрашивается один вывод, который надо прежде всего сделать. Центральный Комитет партии и все мы должны учесть один политический вывод. Здесь дело не во всяких организационных провалах и не в других мелочах. Налицо политический крупнейший провал в этом важнейшем органе нашего государства. И так как у нас сроков очень ограниченное количество, воняет войной, товарищи, нам времени не дано для того, чтобы почесываться и потихонечку создавать агентуру, налаживать следствие, кадры подбирать и воспитывать, т. е. нам надо в относительно более короткий срок наверстать это дело во что бы то ни стало. Конечно, мы этого не сможем сделать без того, чтобы не опереться всеми силами на партию, на помощь наших партийных организаций и на помощь ЦК партии. Со стороны ЦК партии, повторяю, что в этом смысле мы имеем такую помощь, какую вряд ли кто-нибудь из наших ведомств имеет, нет буквально ни одного мельчайшего вопроса, с которым я не мог бы обратиться к т. Сталину и получить от него совершенно исчерпывающие указания. Весь вопрос в том, чтобы мы выполняли эти указания т. Сталина и ЦК партии. И вот, опираясь на партийные организации, на помощь партийных организаций, я думаю, что мы все-таки сумеем в кратчайший срок сделать нашу разведку лучшей в мире. Для этого мы имеем все возможности, и величие нашего государства, по крайней мере, обязывает нас к этому.

Андреев. Переходим к принятию решения по этому вопросу. Есть предложение комиссии не создавать и вопрос окончательно решить на пленуме (Голоса с мест. Правильно.) Проект все товарищи, видимо, прочитали. Вот его предлагается принять. Поправки есть к этому проекту? (Жуков. Тов. Евдокимов поправку сделал.) Т. Евдокимов сам скажет. Вы, что ли, хотите какие-нибудь добавления внести?

Жуков. Я считаю, что дело настолько серьезно, дело настолько ответственно, сколько мы понесли все тяжелых уроков, не только в работе и хозяйственных организациях и во всей экономике нашей страны, но мы потеряли одного из лучших наших большевиков — т. Кирова. Из тех материалов, которые розданы нам, из тех показаний арестованных, которые мы все читали, из докладов и прений на пленуме вытекает ясно, что дело здесь не обошлось без прямого предательства целого ряда, группы лиц. Поэтому это дело надо расследовать, а для того, чтобы его расследовать, надо дать такое поручение НКВД, т. Ежову. Он это дело прекрасно проведет. Я думаю, что вряд ли дело обошлось без руководства НКВД (Шум в зале. Голоса с мест. Непонятно. Какое предложение?) Я знаю, что все эти Сосновские и прочие арестованы (Ежов. Все арестованы.) Почему не арестован Ягода? (Шум в зале.) Да, да. Я уверен, что к этому дело придет (Косиор. Какое же у тебя предложение?) Выяснить все это.

Андреев. Я голосую, кто за то, чтобы принять это предложение? (Движение и шум в зале. Голоса с мест. Какое же это предложение? Не надо ничего принимать.)

Андреев. Есть ли еще поправки? Нет больше поправок? Голосую окончательно. Кто за то, чтобы утвердить внесенный проект постановления, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Кто воздерживается? Принято единогласно.

Товарищи, есть предложение вечернее заседание начать не в 6 часов, а в 7 часов. Нет возражений? (Голоса с мест. Нет.) Заседание закрывается.