Из выступления И. В. Сталина. 4 декабря 1936 г.
Сталин. Я хотел два слова сказать, что Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. И не понимает, в каком положении он оказался, и для чего на пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно. Он бьет на искренность, требует доверия 7. Ну хорошо, поговорим об искренности и о доверии.
Когда Каменев и Зиновьев заявили в 1932 г., что они отрекаются от своих ошибок и признают позицию партии правильной, им поверили. Поверили потому, что предполагали, что коммунисту — бывшему или настоящему — свойственна идейная борьба, этот идейный бывший или настоящий коммунист борется за свою идею. Если человек открыто сказал, что он придерживается линии партии, то, по общеизвестным утвердившимся в партии Ленина традициям, партия считает — значит человек дорожит своими идеями и он действительно отрекся от своих ошибок и стал на позиции партии. Поверили — ошиблись. Ошиблись, т. Бухарин. Да, да. Когда Смирнов и Пятаков заявили, что они отрекаются от своих взглядов, открыто заявили об этом в печати, мы им поверили. Тоже исходили при этом из того, что люди выросли на марксистской школе, очевидно, дорожат своей позицией, своими идеями, их не скрывают, за них борются. Поверили, орден Ленина дали, двигали вперед и ошиблись. Верно, т. Бухарин? (Бухарин. Верно, верно, я говорил то же самое.)
Когда Сосновский подал заявление о том, что он отрекается от своих ошибок, обосновал это, и обосновал неплохо с точки зрения марксистской, мы поверили и действительно сказали Бухарину: «Ты его хочешь взять в «Известия», хорошо, он пишет неплохо, возьми, посмотрим, что выйдет». Ошиблись. Верь после этого в искренность людей! У нас получился вывод: нельзя бывшим оппозиционерам верить на слово. (Оживление в зале. Голоса с мест. Правильно, правильно!) Нельзя быть наивным, а Ильич учил, что быть в политике наивным— значит быть преступником. Не хотим мы быть преступниками. Поэтому у нас получился вывод: нельзя на слово верить ни одному бывшему оппозиционеру.
Несколько фактов. Пятакову, когда арестовали его жену, написали телеграмму, он был где-то на юге, кажется, в Кисловодске. Он оттуда коротко ответил, что не может найти аргументов против своей жены, но раз в Москве сочли нужным ее арестовать, значит так надо. Приехал. Показания мы ему все давали читать. Он говорил, что Зиновьев, Каменев и Мрачковский оговаривают его в показаниях. Так говорили и другие, только-только арестованные или привлеченные к процессу. Он пришел к нам и сказал: «Ну что я могу сказать против этих людей, как я могу оправдаться? Врут они, хотят загубить меня». Попробовали мы ему говорить: «Хорошо, но ты выступал общественным обвинителем против эсеров. Выступи общественным обвинителем против них» 8.— «Хорошо, с удовольствием». Он готовился. Но мы обдумали и решили, что это не выйдет. Но эта проба нас на минуту стала убеждать в том, что, может быть, человек прав. Что значит выставить его в качестве общественного обвинителя? Он скажет одно, ему будут возражать обвиняемые, скажут: «Куда залез, в обвинители. Ты же с нами вместе работал?!» А к чему бы это привело? Это превратило бы процесс в комедию и сорвало бы процесс.
Поэтому Пятакову сказали: «Нет, хотя мы и поставили вопрос о том, чтобы ты. пошел общественным обвинителем, но это дело не выйдет». Он опечалился: «Как же я могу доказать, что я прав? Дайте мне, я собственноручно расстреляю всех тех, кого вы приговорите к расстрелу, всю эту грязь, всю эту сволочь. Какие же еще доказательства вам нужны? Объявите в печати после приговора и после того, как приговор будет исполнен, что исполнение приговора провел т. Пятаков». Это обстоятельство нас тоже должно было несколько поколебать. Но, с другой стороны, мы никогда не объявляли, кто выполняет приговор. И решили: объявить — никто не поверит, что мы его не заставили это сделать. Мы сказали, что это дело не выйдет, неловко, никто не поверит, что вы добровольно пошли на это дело, а не по принуждению. Да и, кроме того, мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение. «Что же мне делать, дайте выход. Дайте мне написать статью против троцкистов».— «Хорошо, напиши». Написал, разгромил Троцкого и троцкистов 9.
А что же теперь оказалось, вы поглядите! После этого мы человек 50, по крайней мере, опросили. Ведь они все нутро Пятакова выворотили. Это же чудовищный человек оказался! Почему он шел на то, чтобы выступить общественным обвинителем? Почему он шел на то, чтобы самому расстреливать своих товарищей? Оказывается, у них правило такое: ежели твой единомышленник-троцкист арестован и стал выдавать людей, его надо уничтожить. Вы видите, какая адская штука получается. Верь после этого в искренность бывших оппозиционеров! Нельзя верить на слово бывшим оппозиционерам даже тогда, когда они берутся собственноручно расстрелять своих друзей.
Радек до последнего времени, до вчерашнего дня все пишет мне письма. Мы задержали дело его ареста, хотя оговоров было сколько угодно с разных сторон. Все, сверху донизу, оговаривают Радека. Мы задержали дело его ареста, а потом арестовали. Вчера и позавчера я получил длинное письмо от него, в котором он пишет: страшное преступление совершается. Его — человека искреннего, преданного партии, который любит партию, любит ЦК и прочее и прочее, хотят его подвести. Неправильно это. Вы можете расстрелять или нет, это ваше дело. Но он бы хотел, что бы его честь не была посрамлена. А что он сегодня показал? Вот, т. Бухарин, что получается. (Бухарин. Но я ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра ничего не могу признать. Шум в зале.) Я ничего не говорю лично о тебе. Может быть, ты прав, может быть — нет. Но нельзя здесь выступать и говорить, что у вас нет доверия, не веры в мою, Бухарина, искренность. Это ведь все старо. И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность — это относительное понятие. А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия... (Шум в зале. Голоса с мест. Правильно!) Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали.
Вот вам искренность и вот вам доверие! Вот почему мы этот вопрос ставим на пленуме ЦК. Но из-за того, что Бухарин может обидеться и возмущаться, мы должны скрывать это? Нет, чтобы этого не скрывать, надо поставить вопрос на пленуме. Более того, бывшие оппозиционеры пошли на еще более тяжкий шаг для того, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и еще раз демонстрировать свою искренность,— люди стали заниматься самоубийствами. Ведь это тоже средство воздействия на партию. Ломинадзе кончил самоубийством, он хотел этим сказать, что он прав, зря его допрашивают и зря его подвергают подозрению. А что оказалось? Оказалось, он в блоке с этими людьми. Поэтому он и убился, чтобы замести следы.
Так это политическое убийство — средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать ее бдительность, последний раз перед смертью обмануть ее путем самоубийства и поставить ее в дурацкое положение.
Фурер. Какое письмо он оставил тоже после самоубийства, прочтя его можно прямо прослезиться. (Косиор. Как бы не так.) А человек мало-мальски политически опытный поймет, что здесь дело не так. Мы знаем Фурера, на что он был способен. И что же оказалось? «Он прав, он любит партию, он чист, но при мысли о том, что кто-либо в партии может подумать, что он, Фурер, когда-то смыкался с троцкистами, нервы его не выдерживают, честь его не позволяет остаться ему жить». (Косиор. Оклеветали его!) А что оказалось? Оказалось — хуже не придумаешь.
Томский. Я бы вам посоветовал, т. Бухарин, подумать, почему Томский пошел на самоубийство, и оставил письмо — «чист». А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я — мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я — коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился — никогда! А тут не все чисто. (Голоса с мест. Правильно!) Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора. И Фурер, и Ломинадзе... (Микоян. И Ханджян.) и Ханджян, и Скрыпник, и Томский. Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, т. Бухарин, подоплека последних самоубийств. И Вы, т. Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили? (Бухарин. Нет, я не хочу.) Никогда, ни в коем случае. (Бухарин. Нет, не хочу.)
А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ЦК. Возможно, что Вы правы, Вам тяжело, но после всех этих фактов, о которых я рассказывал, а их очень много, мы должны разобраться. Мы должны объективно, спокойно разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим, никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством. (Голоса с мест. Правильно! Продолжительные аплодисменты.)
Примечания:
7. Возражая против этого утверждения Сталина, Бухарин писал ему 15 декабря следующее: «Ты сказал на пленуме: «Бухарин бьет здесь на искренность». Ты ошибаешься: я ни на что не бью. Я в таком душевном состоянии, что это уже полубытие... Погибаю из-за подлецов, из-за сволочи людской, из-за омерзительных злодеев» (АПРФ, ф. 3, оп. 24, д. 262, л. 27).
8. Такое предложение Пятакову было высказано Орджоникидзе.
9. Пятаков Г. Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей.— Правда, 21.VIII. 1936.