Стенограмма актива центрального аппарата НКО СССР 10 июня 1937 г.

Заседание актива 10 июня 1937 г.[1]

Заседание открывает народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза тов. Ворошилов К.Е.

[Ворошилов.] Разрешите заседание объявить открытым. Вчера высказалось у нас 13 чел. Записавшихся, как вы помните, всего 48 чел. Я думаю, что сегодня мы здесь преть до 12 часов не будем, а поговорим примерно так часика полтора, затем я скажу несколько слов в заключение и разойдемся. Как вы на это смотрите?

Голоса с мест. Правильно! Правильно!

Ворошилов. Хорошо. Поэтому пусть товарищи, которые записались, не огорчаются тем, что им не удастся здесь выступить. Времени у нас для всех не хватит. Слово имеет т. Андрияшев — Управление начальника артиллерии.

Андрияшев. Товарищи, я присоединяю от имени Управления начальника артиллерии свой голос к тому возмущению тем предательством, тем шпионажем и вредительством, которые затронули нашу Рабоче-крестьянскую Красную армию.

Я хочу просить народного комиссара об одном, а именно, чтобы народный комиссар дал соответствующее указание по проведению делового обсуждения наших предложений, делового обсуждения всех тех вопросов, которые у нас имеются, а главное, чтобы по этим вопросам получить наибыстрейшее, правильное и организованное решение.

Мы должны получить общую линию от Генерального штаба, чтобы нам единым фронтом ударить по всем тем болячкам, гнойникам, которые имеются в той или иной степени, в тех или иных местах, в том числе и в артиллерии. Нам нужно, чтобы со всей четкостью был поставлен вопрос о ликвидации всего того, о чем мы порою невнятно говорили.

Вот вчера в своем докладе народный комиссар кратенько указал на вопросы противовоздушной обороны Киева. В делах имеется мой акт, когда я обследовал состояние противовоздушной обороны Киева в 1935 г. В этом акте все четко сказано о противовоздушной обороне Киева. В этом акте четко сказано и о роли служебной деятельности начальника противовоздушной обороны округа — Швачко. По этому вопросу было заседание у Осепяна, когда он вызывал к себе в кабинет, в частности, комиссаров противовоздушной обороны Киевского округа, но этот вопрос был положен под спуд.

У нас в центральном аппарате имелась такая привычка, которая ведет к очень многому, не отвечать на запросы, не отвечать на доклады. Белугой воешь, чтобы тот или иной вопрос поставить, а ответа нет.

А сейчас? Сейчас может быть первая ласточка. Я получил ответ на запрос и такого порядка, серьезного порядка ответ; причем ответ заключается в вопросе мне и по ряду больших серьезных вопросов, в частности артиллерийского строительства.

Мы вынуждены по некоторым серьезным вопросам спешить и могут быть тут ошибки. Надо, чтобы не спешить по этим вопросам, а надо, раз молчали в продолжении многих месяцев, хоть полмесяца для того, чтобы разобраться с этим делом, по указаниям и под руководством Генерального штаба.

Такие первые ласточки есть, о чем я могу завтра доложить начальнику Генерального штаба и зам. народного комиссара.

Молчали долго, и вдруг — «трах» — разразились, а вопросы большие. И тут, чтобы нам не впасть в ошибку (а вопросов очень много), надо разобраться.

Последний вопрос, очень интересный, по укладке. Укладка мариновалась, да и маринуется. Как будто бы не время такому вопросу — вопросу по укладке. Что укладка?! Чемодан уложить, в парную повозку уложить?!

А ведь здесь есть над чем призадуматься. Есть очень много интересных вопросов. Вот последний вопрос — могут ли обойтись войска на фронте, если не будет лягушек для выкачивания воды, могут ли артиллеристы обойтись без них? Лягушки существуют в московской водопроводной сети для откачивания воды. Зачем нужны лягушки для артиллеристов? Мы воду вытаскаем из окопов, найдем чем. А вот с этим имуществом убийственное положение, если можно так выразиться.

По целому ряду имущества нет разработки по табелям. Очень много интересных вопросов. И все эти вопросы надо разобрать, поставить «на попа» и в ближайшее время ликвидировать все те наши болячки, все те наши прорехи, все наши недочеты, которые получились в результате предательской и вредительской работы тех лиц, которых здесь вчера называли.

Ворошилов. Слово имеет тов. Жученко.

Жученко. В свете той подлой предательской работы врагов народа, о которой докладывал вчера народный комиссар, становится ясным и целый ряд казавшихся до сих пор недоуменными вопросов.

Наше Управление строительных частей имеет некоторую особенность, заключающуюся в том, что оно живет на полном хозяйственном расчете, и вот эти его особенности упираются иногда в косность, если не сказать большего, подчас даже в прямое нежелание планировать, нежелание предвидеть за месяц, за два раньше. Все части преимущественно работают по наметке СКУ РККА у т. Хрулева. Мы встречаемся с таким положением, когда строительные организации не знают, что делать завтра. Сегодня запрашивают людей, сегодня дают заявки, иногда на тысячи, на десятки тысяч людей. Но мы встречаемся с таким положением, что эти люди прибывают на место и не получают ни места расквартирования, ни обеспечения, ни строительных материалов, ни обеспечения инструментами. И дело доходит до того, что начинают отказываться, заявляют: «Нам такого количества людей, какое нам прислали вчера, вовсе не надо».

Очень характерный пример с организацией так называемых полубатальонов. Они имеют особое назначение, но не в этом дело, а дело в том, что поступают заявки, поступают просьбы, поступают, наконец, распоряжения создать и перебросить. Начинают это делать. А после того, когда перебрасывают с места на место людей, люди прибывают на новое место работы, где должны были бы, вернее говоря, работать и встречают то, что нет не только инструментов, нет не только материалов, но нет никаких перспектив, нет намеков, за что нужно браться, и, наконец, денег в этих частях для того, чтобы жить сегодня, тоже нет, потому что они сидят без работы.

В итоге Хрулев, который настаивал на этой организации, теперь от этих частей отпихивается, говорит, что они мне не нужны, заберите, пожалуйста, Управление строительными частями, ибо они не могут быть рентабельны. А спрашивается: зачем было строить такую организацию, в которой чуть ли не для каждых 3—5 красноармейцев, товарищ народный комиссар, содержится командир? Кому это нужно? Почему раньше нельзя было тов. Хрулеву подумать над этим вопросом? Почему мы не научились до сих пор думать так, как думает Форд, за пять лет вперед, а мы не умеем думать и за 2 месяца вперед. А мы говорим — в социалистической стране люди призваны участвовать в великой созидательной стройке. Пора бы их научить предвидеть кое-какие случайности. А эти случайности сейчас наводят на размышление, что тут такая закостенелая косность, которая приводит к целому ряду неурядиц, которая приводит, наконец, к тому, что вызывает массовое недовольство среди начальствующего состава.

Аналогичное положение получается и при переброске частей. Получается такое обстоятельство, что сегодня получают приказание перебросить N-ное количество на тысячи, иногда на десятки тысяч километров людей в расчете на то, что уже планы работы есть, что материалы, инструменты, короче говоря, рабочие места подготовлены, и люди получают эшелоны, движутся, а когда приезжают на место, бездельничают, — делать нечего. А делать нечего только потому, что не предусмотрели своевременно необходимость обеспечения строительными материалами и инструментами, т.е. не подготовили своевременно рабочих мест. В результате это ложится колоссальным расходом на карман государства.

Нужно сказать, что сейчас материальное хозяйство частей таково, что они имеют задолженность около сотни миллионов.

Эта задолженность, которую можно было бы не иметь при хорошем хозяйствовании, при толковом планировании, при том, — я осмеливаюсь это сказать, т. Хрулев, — если бы хозяйствовали так, как положено социалистическим хозяевам. Это касается не только т. Хрулева. Это касается Инженерного упр-ния, это отчасти касается и т. Орлова, нач[альни]ка Упр[авле]ния морских сил. К этому следует добавить, что мы сейчас находимся в таком положении, что нач[альни]к Упр[авле]ния, назначенный не так давно в Строительное упр[авле]ние из бывшего Упр-ния тылового ополчения, показался человеком, в хозяйственном отношении полностью разложившимся человеком, дискредитировавшим себя и как руководителя, и как члена партии. Мы вынуждены были исключить его из членов партии.

Это привело к тому, что нач[альни]к Упр[авле]ния сейчас не только не может, но и не хочет оперативно заняться руководством частей. Это привело дальше к тому, что сейчас в Упр[авле]нии прямо-таки пахнет этаким разладом, пахнет расхлябанностью. Люди не знают толком, за что браться. Есть у нас такой Абышкин, который замещает н[ачальни]ка политотдела и который не только не работает, а мешает работать, дипломатически болеет, на работу не выходит, в то время когда нужно не болеть на койке, как говорит тов[арищ] народный комиссар, а, засучив рукава, днем и ночью работать.

В этом надо отдать справедливость должную и ПУРу, кроме врага народа Осепяна, кроме врага народа Гамарника, в этом деле повинен Шубин, нач[альни]к отдела кадров, что до сих пор, после того, как был приказ народного комиссара, уже прошло 3—4 месяца, а люди не могут или не хотят, — а это последнее будет вернее, — не хотят заняться тем, чтобы дать комиссара этого упр[авле]ния, а сейчас начальник и комиссар нужны положительно как воздух, потому что так дальше продолжаться не может.

Тут нужно будет коснуться еще целого ряда вопросов о связи с врагами народа Угрюмовым, Мураловым, Фрумкиным.

Наконец я буду просить о том, чтобы народному комиссару было это известно, что его вмешательство совершенно необходимо, чтобы указать Хрулеву на то, чтобы видеть хотя бы за год. Страна планирует третью пятилетку, а у нас получается так, что мы не видим даже на год вперед.

Захаркин. Товарищ народный комиссар обороны изложил нам о той гнуснейшей, предательской работе шпионов, которая получилась вследствие идиотской болезни — политической слепоты. Этой болезни подверглись и большевики Академии им. Фрунзе. Ведь в стенах Академии Фрунзе подвизался такой матерый бандит, как Корк. Были ли сигналы для того, чтобы распознать этого предателя? Были ли признаки его вредительской работы? Да, товарищи, признаки были. Приведу некоторые факты. В прошлом году, когда на основе пост[ановления] СНК СССР и ЦК ВКП(б) мы должны были перестроить наши учебные планы и программы в летний период, как раз в тот период, когда к началу уч[ебного] года надо подготовить эти программы, Корк, видите ли, нервно заболевает и уезжает на 1,5 мес. в отпуск отдыхать, ничего не делает. Нам казалось, что это действительно никчемный человек, который ничего не может делать. Оказывается, что грязные и гнусные дела он делать умел.

Дальше идет указание такого порядка, что-де, мол, народный комиссар не дал свои указания о разработке плана и программ, поэтому будем ждать. Вопреки этому штаб все-таки сделал эти планы и программу и в августе мес[яце] программы были готовы. Что тогда сделал Корк? Он не стал докладывать народному комиссару, а отложил до Военного совета. Этим, по сути дела, он замазывал, втирал очки, скрывая свою вредительскую работу. Он носил в портфеле эти программы, не докладывая их никому, обманывая всех, будто народный комиссар даст указания. И, когда был уже приказ народного комиссара об утверждении программ и о направлении их перестройки, вы думаете, что он сделал отсюда какие-нибудь выводы? Нет, он носил их в портфеле, указывая, что маршал Тухачевский будет сам рассматривать их. И до сих пор в академии программы не утверждены.

О чем это говорит? Это говорит о том, что командный состав даже не знал, каким изменениям подвергнутся наш программы, по которым мы будем работать.

Дальше приведу пример в отношении наших кафедр. Этот вопрос также принял чрезвычайно острый оборот. У нас в академии настроили таких кафедр, которые остаются бездеятельными, которые совершенно не нужны. Например, у нас есть кафедра на 40 час. уч[ебной] работы, кафедра в составе 4 чел[овек]. 40 часов за 3 года, это по 3 часа на каждого в год. Что это за кафедра? Когда [лицо] в должности нач[альни]ка штаба начинает докладывать Корку, что опыт показал ненужность подобной кафедры, мы получаем ответ, что Маршал Тухачевский приказал. Оказывается вредительская работа проникла даже в составление планов и в штаб. Теперь, товарищ народный комиссар, нам тоже стало ясным, что это были не простые ссылки на то, что народный комиссар не рассматривал, не давал указания. Это являлось вредительской работой в этой области.

Теперь в отношения строительства. У нас в академии также есть строительство. И вот, когда уже академия была почти доведена доверху, когда она была почти совершенно облицована, под карнизами уже имелись красноармейцы, то приехал предатель Гамарник и говорит, что это на фашистов похоже, что это за красноармейцы? В таком духе — это проявление троцкиста. На это мы думали: «Вот где настоящий большевик». А что это означало? А это значит, когда были представлены ему проекты, он оказывается не видел, а когда 300 тыс. руб. израсходовали, тогда ломать. А свастику фашистскую только теперь рассмотрели, сейчас замазали.

Я хотел сказать о Фельдмане. Что представляет собою этот бандит. Как он подбирал кадры.

Я писал народному комиссару обороны письмо. Передал его через т. Мальцева и т. Снегова. Узнавал результаты от т. Снегова. Результаты не были известны. Почему? Потому что письмо попало к Фельдману. Мне сказали, что не нужно лично передавать, а лучше почтой. Я послал почтой. Обрисовал положение комсостава. И так не дождался ответа, хотя знал, что народный комиссар отвечает на письма. Оказывается, это письмо попало к Фельдману, и, ясное дело, Фельдман решил сам, не докладывая никому, как он часто это делал.

Ворошилов. Зачем посылать почтой, можно было позвонить по телефону мне.

[Захаркин.] Тов. народный комиссар, вон сидит т. Снегов, которому я передал письмо, и т. Мальцев. Мне сказали, что письмо передано и резолюция есть «Доложить». А т. Мальцев сказал, что, очевидно, доложили, и сказал, что лучше почтой послать. Литуновский тоже сказал мне об этом.

Относительно Кутякова. Здесь говорили, что он в прошлом был хорош. Нет. А[лександр] И[льич] знает, как в [19]31 г. на конференции, на разборе маневров он выступал. Он дискредитировал командующего войсками. Чем он занимался? Очковтирательством. Приведу пример, товарищ народный комиссар, из 79-го стр. полка. Я прибыл [с] командиром дивизии впервые. Заболел инспектирующий, и меня послали инспектировать. Там был командир Малиновский. Этому командиру весной была объявлена благодарность по приказу РВС армии. Я предупреждал, что я очень строгий — не посылайте меня. «Нет, поезжайте». Поехал. Проинспектировал. Неудовлетворительно по всем видам стрельбы. Доложил А[лександру] И[льичу] [Егорову]. А[лександр] И[льич] потом послал своего помощника. И только после 2 мес. подготовки они получили «удовлетворительно».

Что сделал Кутяков? Самым настоящим очковтирательством занимался. Когда меня заставили написать причину этой неудовлетворительной оценки, командный состав и особый отдел, который там был, говорили, что вот приехал единственно справедливый инспектор.

Мы болели политической слепотой. Надо со всей серьезностью взяться. Их остается все меньше. Наша задача именно взяться за дело по-большевистски смело.

Председатель. Слово имеет т. Хорошилов.

Хорошилов. Товарищи, если нужно кому-нибудь бросить обвинение в притуплении классовой бдительности, в проявлении политической беспечности, то я считаю, что я принадлежу к числу этих людей, ибо я являлся заместителем у одного такого начальника, который сейчас оказался и предателем, и врагом народа.

Я считаю, что я и как большевик, и как командир Рабоче-крестьянской Красной армии не сумел полностью оправдать то доверие, которое было мне оказано при назначении на то место, на котором я сидел и сижу сейчас.

Но дело не в этом. Дело не в том, чтобы сейчас заниматься самобичеванием. Дело в том сейчас, как сказал народный комиссар обороны, наша задача сводится к тому, чтобы как можно быстрее ликвидировать, выкорчевать все те следы, весь тот вред, который нанесли враги народа нашей Рабоче-крестьянской Красной армии.

Первый момент, на котором я хотел остановиться, это момент о том, как нужно впредь следить за врагами, которые были и могут оказаться еще в наших рядах. Это — вопрос о маскировке врагов. Считаю, что остановиться на этом вопросе будет небесполезно.

Что такое Фельдман? Фельдман — это тип, который маскировался так: работал с 10 ч. утра до 2 ч. ночи. Личной жизни он, видите ли, не имел, семьи он, видите ли, не имел. Все время он учил нас, ругал, укорял, что мы, видите ли, недостаточно заботимся о людях. И вот, прикрываясь всем этим, он проводил свое гнусное дело. Вместо того чтобы ту или иную сволочь выгнать из армии, он следовал поговорке «Семь раз примерь, а один раз отрежь», находил целый ряд смягчающих вину обстоятельств, и вопрос решался так, как, очевидно, нужно было врагам. А мы, как видите, развесили уши. Я, как заместитель, чувствовал себя иногда очень нехорошо. Мне казалось, что я работаю очень мало, что я действительно, может быть, не умею подходить к людям так, как этого требует забота о человеке, настоящая большевистская забота о человеке, а не та маскировка, которую применяла эта сволочь. И вот он все-таки нас таким образом обводил.

Если сопоставить взаимоотношения между этой сволочью, то что получалось? Вольпе пишет всякого рода бумаги, направленные против Управления начальствующего состава, против Фельдмана. Фельдман, в свою очередь, заявлял: «Мы работаем за Вольпе, Вольпе лентяй, ничего не делает, читает книжки». Создаются плохие взаимоотношения между Вольпе и Фельдманом.

Если взять Уборевича и Якира, то у меня, честное слово, было убеждение такое, что у этих людей, помимо принципиальных расхождений в военных вопросах, существуют, может быть, личные такие нехорошие взаимоотношения, что они друг друга недолюбливают то ли на почве зависти, то ли на почве соревнования и т.д. Кроме того, эти настроения эта сволочь переносила и в низы, в среду подчиненных. Не секрет, что в среде киевских и белорусских командиров нездоровые взаимоотношения имели место. Я уже не говорю о командном составе округов. Эта сволочь сеяла нездоровые отношения между начальствующим составом нашей единой Рабоче-крестьянской Красной армии.

Можно было бы привести массу других всевозможных примеров по части этих взаимоотношений и дальше.

О чем это говорит? Это говорит о том, что нужно тщательно за человеком глядеть, несмотря на то, если он и делает вид, что с кем-то в плохих отношениях, т.к. это еще не значит, что между ними ничего нет. Зачастую оказывается, что между ними много общего. Общее — это работа, направленная на подрыв обороноспособности страны.

Здесь бросали упрек в отношении текучести центрального аппарата. Сейчас все умнее стали. Я тоже поумнел задним числом. Задним числом легче разобраться.

Вся система — увеличение штатов — проводившаяся в центральном аппарате, вся эта система была направлена на подрыв мозга армии, имя которому Наркомат обороны. Иначе ничем этого дела объяснить нельзя. Мы неделями сидели день и ночь, пересаживали Иванова, Петрова и других с одной должности на другую, а фактически человек выполнял одну и ту же функцию. Весной штат увеличивался, осенью штат сокращался; опять весной увеличивался, опять осенью сокращался. Люди едут в войска при сокращении штата и при увеличении — из войск. Это безобразие привело к тому, что центральный аппарат не мог работать так продуктивно, как должен и мог работать.

Вопрос об оргмероприятиях. Сейчас мы здесь тоже поумнели. Сейчас дела еще не все в порядке. По плану — «нечто» созывается, приезжают, а потом, оказывается, отмена, этого ничего нет, и люди вновь едут обратно. Эта система весьма и весьма тонко проводилась врагами народа.

А если взять текучесть? Я считаю, что мы благодаря нашей небдительности потворствовали врагам. Я не буду называть всех управлений, я возьму одно из важнейших управлений, я возьму Оперативное управление. Оперативное управление — это святая святых. Мы сумеем в своей практической работе обеспечить будущую работу Оперативного управления. Но на самом деле, что у нас было в Оперативном управлении? Оперативное управление — это был проходной двор. Я не буду называть цифр, но я заявлял товарищу Меженинову и говорил в кабинете Фельдмана, что нельзя оперативный план подвергать широкой огласке. Оперативный план — это такой документ, над которым люди долго должны работать, это такой документ, который должен быть тщательно и всесторонне изучен. А у нас — человек покомандовал полком один год, год посидел в Оперативном управлении и т.д. Эта система вредительского порядка. Если этого не делали враги, то мы сами способствовали и потворствовали этому и народному комиссару мы оказали гнусную и весьма вредную услугу.

Теперь вопрос в отношении т. Симонова. Я Михаила Ефимовича очень уважаю. Вы, Михаил Ефимович, называли цифру перемещений по центральному аппарату — 1200. Я убежден, что будет значительно меньше, т.к. отойдут вольнонаемные. Но не в этом дело. Вы говорили с Фельдманом? Говорили. А вы говорили мне? Нет. Вы как зам. секретаря партийной организации должны были сказать парторгу нашего управления. Говорили вы это? Нет. Ваша обязанность была не только сигнализировать начальнику управления, но сигнализировать и парторганизации этого управления, если вы видите, что не все в порядке.

И последнее. Я считаю, что с нашей стороны, со стороны наших управлений, а сейчас мы выправляем свою работу, мы держали недостаточную связь с парторганизациями центральных управлений. В этом наша ошибка и благодаря этому мы наделали много глупостей.

Я убежден, что если бы мы держали тесную связь с парторгами, с нынешними секретарями парторганизаций управ[лений], с нынешними комиссарами управлений, мы наделали бы значительно меньше ошибок.

Заканчиваю. Что от нас нужно? Максимальнейшая бдительность, взаимное доверие друг к другу, ибо сейчас этого доверия нет, его надо восстановить, это страшная вещь, это вещь такая, которую эти враги проделали, настолько, что в конце концов знаешь человека 10—15 лет, говоришь с ним и в то же время в душе тебя точит червь сомнения: а черт тебя знает, кто ты такой.

Я считаю, что [когда] эту сволочь выметут, воздух станет чище и в нашей стране, в нашей Рабоче-крестьянской Красной армии будет такое взаимное доверие, которого еще никогда не было. Но для этого нужна максимальная классовая бдительность. Раз навсегда нужно покончить с политической беспечностью. Если мы это сделаем, то я убежден, что в нашем лице народный комиссар будет иметь действительно своих помощников и благодаря этому мы сумеем выполнить все задания нашей партии и задания тов. Сталина.

Ворошилов. Слово имеет тов. Сакриер.

Сакриер. Товарищи, я выступаю от Управления военно-воздушных сил, от очень важной и ответственной области его работы, это авиационного вооружения, которое было передано в прошлом году из Артиллерийского управления в Управление воздушных сил. И естественно, будучи передано из этого управления, оно в своей основе имеет целый ряд болезней как результат вредительской деятельности Артиллерийского управления, который мы сейчас чувствуем на себе.

Я хотел здесь особенно один вопрос заострить, который сейчас находится, я бы сказал, в чрезвычайно тяжелом, в катастрофическом, я бы сказал, положении. Я имею в виду, товарищи, маленький элемент вооружения, так называемое звено к патрону для пулемета авиационного. Оказывается, в свое время Артиллерийское управление закомплектовало звено к пулемету, определенное количество звеньев на пулемет, исходя из его очень низкой живучести в свое время. Сегодня пулемет перекрыл в 5—6 раз эту живучесть, а звено, будучи закомплектовано вместе с пулеметом, привело к резкому разрыву между патроном и звеньями. Я, товарищ народный комиссар, вынужден здесь особенно заострить вопрос по этому поводу. Сегодня с вопросом звеньев мы находимся в катастрофическом положении. Звена у нас нет. Мы имеем пулеметы, имеем патроны, а звеньев нет.

Ворошилов. Нет, так нет. Но нужно принять меры к тому, чтобы были. Не можем же мы из кармана вам вынуть (смех). Какая же это самокритика — глупости.

Сакриер. Совершенно верно, но в этом заключается тоже самое — один из отрицательных моментов нашей работы. Я хотел сказать, что после такого наследия мы имеем и склады, принятые от Артиллерийского управления. Через это наследие мы имеем, по крайней мере, до последнего времени.

Ворошилов. Я очень просил бы, вы все-таки люди военные, вредительство есть вредительство, поскольку он вредитель, очевидно, он по-настоящему вредит, а мы занимаемся самокритикой. Мы поймали самых закоренелых, сволочных вредителей. Но мы, товарищи, к сожалению, говоря о вредительстве, согласны все подвести под вредительство. В частности, и свою плохую работу, и всякие прочие вещи. Когда мы вскрываем вредительство, вскрываем все безобразия работы наших врагов, то, во-первых, нужно не забывать, что мы тоже работаем, если мы не вредители, как все понимают.

Значит, вредитель не мог всего повредить, что-то осталось неповрежденным, а то, что повреждено, нужно исправлять, а не шуметь и кричать на всех перекрестках, потому что тут можно под видом исправления вредительства так навредить, что начнут за нами повторять о вредительстве по всем местам, там, где не нужно, и услышат те, кому слышать не надлежит. Все эти вредительства и прочие неприятности, они, если мы будем настоящими большевиками, будут ликвидированы очень быстро. И эти ваши знаменитые звенья, о которых вы звените там, где не нужно, они тоже будут ликвидированы. Вот в чем дело, и нечего об этом шуметь. (Аплодисменты.)

Сакриер. Товарищи, я хочу сказать и о некоторых больших, крупных недочетах нашей работы в области авиационного вооружения, зависящих уже от нас как от людей. Я хочу сказать, что у нас, по-видимому, это тоже перенеслось оттуда, и мы не сумели своевременно поправить, у нас остались такие недоделки в нашей работе.

Нам казалось, что если мы, артиллеристы, перешли из Артиллерийского упр[авле]ния, то мы уже являемся богами в своей области, и благодаря этому мы наделали целый ряд ошибок, просто самоуспокоились и упустили ряд важнейших вопросов.

Я имею в виду такие вопросы, которые непосредственно связаны с учебно-боевой подготовкой и которые мы проглядели в силу своей беспечности, думая, что мы все хорошо сделали, а оказалось, что нас пришлось в целом ряде вопросов [по]правлять.

Я считаю, что одним из важнейших моментов, важнейших вопросов на ближайшее время у нас является перестройка в этой части, в части освобождения от беспечности, в части того, чтобы не болеть, как здесь правильно сказал народный комиссар, у себя на кровати, а болеть непосредственно на деле и значительно быстрее поворачиваться, чем мы это до сих пор делали.

Я думаю, что то указание, которое дал народный комиссар относительно того, как выправить недочеты, в которых мы повинны, — нужно принять для непосредственно[го] исполнения всем нам, большевикам, в частности в отношении Вооруженных сил.

Председатель. Слово имеет т. Колтунов.

Колтунов. Я долгое время работал зам. нач[альни]ка 3-го отдела Генерального штаба, начальником которого был контрреволюционер, шпион-диверсант Аппога.

Я вместе со всеми товарищами сам себе задаю такой вопрос: как могло случиться, что эти мерзавцы, которые вели свою контрреволюционную работу, исчисляемую не днями и месяцами, а годами, а некоторые десятилетиями, — могли творить свое преступное дело и мы этого дела не замечали?

Ведь для того чтобы пойти на это кошмарное преступление, какую, товарищи, гниль нужно из себя представлять? Как должно смердить от этих людей, а мы этого не замечали. Вот теперь, когда оглядываешься на прошлое в свете того, что теперь нам стало известным, видно, товарищи, что это дело иногда смердило и очень сильно. Я беру Аппогу. Мы знали, что он систематически поддерживает троцкистов и зиновьевцев, знали и боролись с этим. Но как боролись? Келейно, обывательски, я бы сказал, а не по-партийному. Мы добивались того, что, когда ему говоришь, что такого-то человека надо убрать, он обещал это сделать, а потом начинается все это дело обволакивать таким образом, что оно тянется год и больше. У нас не нашлось политической смелости, чтобы поставить это дело совершенно по-иному. Мы знали, и теперь это нам стало совершенно ясным, о его бытовой распущенности, о его нечестном отношении к государственном деньгам, о растрате их в корыстных целях, — теперь это все вскрывается.

Сигналы были, но основная вина заключается в нашей большой политической близорукости, именно в слепом доверии этим людям. Мы им слепо доверяли, чего не должны были делать. И вот сейчас мы за это дело расплачиваемся.

Теперь, когда смотришь с точки зрения вскрывшейся вредительской деятельности этих мерзавцев, многое становится нам понятным сейчас. Теперь ясно, товарищи, сколько нам нужно работы, внимания, тщательного труда и просмотра, буквально под лупу всей нашей работы, которую мы сделали в этот период, чтобы искоренить все последствия вредительства Аппоги.

Товарищи, я хочу остановиться еще на одном большом недочете работы центрального управления, Генерального штаба в частности, недочете, который создал благоприятную обстановку для такой шпионской деятельности, о которой нам вчера говорил товарищ народный комиссар. Это касается того, как мы безудержно плодим сов. секретную переписку. Во многом это зависит от того, что мы недостаточно бдительны, что мы не умеем культурно работать. Эту переписку мы плодим из-за своей некультурности. Но многое есть здесь и от той ненормальности, я бы сказал, методики наших взаимоотношений с округами, которая у нас существует. Я приведу такой практический пример. Когда мы разрабатываем какую-нибудь директиву или программу, то, как это часто бывает, эти программы разрабатываются в нескольких вариантах. Приступаем к разработке какой-нибудь большой программы. До того, как она получит утверждение, она имеет минимум 4—5 вариантов, и все в нескольких экземплярах. Потом она идет на утверждение или народного комиссара, или, если эта программа утверждается правительством, на утверждение правительства. Что же начинается дальше? Дальше начинается самое тяжелое в нашей работе. Дальше начинаются поправки к этим программам, которые шлют округа. Теперь нам стало ясным, что это за поправки и как же это дело нагромождалось. Допустим, утверждена какая-нибудь строительная программа. Лимиты утверждены, кредиты и фонды также утверждены. Ясно, что в этом году больше средств не получить. А здесь начинается переписка, присылают поправки о включении новых объектов. Раз получается такой запрос, от нас требуется справка. Мы даем справку и иногда указываем, что нужно этот объект обсудить в наркомате. Запрашивается наркомат, там, естественно, средства ограниченны, и получают отказ. После этого идут в правительство. А в то же время запрашивают округа.

В это время запрашивали округа. Начинали отвечать, что дело в таком-то положении и т.д. Вокруг этого вопроса начиналась бесконечная переписка, а дело часто кончалось ничем. В хаосе этой огромной секретной переписки эти вредители могли делать свою работу.

Я думаю, что в центральном аппарате, Генеральном штабе нужно работать лучше, чтобы указания, которые спускаются оттуда, не подвергались бы дополнительным запросам из округов и дополнительным поправкам. Это правильно, но нужно, очевидно, завоевать и обеспечить такое доверие центральному аппарату, которое исключает такие явления со стороны округов. Тогда бы мы [сократили] огромное количество переписки, которое в центральном аппарате царит и которое душит работников, которые подчас успевают только давать справку и не могут творить работы. Мы можем, по-моему, сократить писанину раз в 10, если не больше. Нам нужно раз и навсегда покончить с этим недочетом. О нем на партийных собраниях говорилось неоднократно, в Генеральном штабе в частности.

Председатель. Слово имеет т. Баранов.

Баранов. Товарищи, трудно подыскать слова презрения и проклятия, которыми мы могли бы квалифицировать те исключительные по своей наглости и цинизму преступления троцкистов-бандитов. Но, товарищи, не в этом дело. Пролетарский суд разберет это и воздаст должное этим мерзавцам.

Я должен сказать, что, конечно, сигналов было очень и очень немало. И только благодаря тому, что многие из нас, в том числе и я, страдали этой идиотской болезнью, политической слепотой, мы этих сигналов сверху не замечали.

Позвольте поделиться случаем такой политической слепоты. В самом деле, у нас в армии неблагополучно разрешен вопрос с детским делом. Это детское дело мариновалось Гамарником буквально вредительски, теперь это становится ясным, тогда это не было ясно. В самом деле, можно ли содержать ребенка на 700 руб. в год в детском саду? Конечно, нет. К чему это повело? Нам пришлось сократить детские сады, а сами детские сады не совсем хорошо жили. Я несколько раз докладывал Гамарнику, но надо сказать, что ни разу лично не добивался доклада народному комиссару, чтобы ему лично доложить, правда, я писал, но это нужно было делать иначе.

Второй вопрос возьмите, вопросы буквально как футбольный мяч, передавались из инстанции в инстанцию. Гамарник издал приказ по санитарной службе. Там было написано «Снабдить врачей специальной библиотекой». В самом деле, командир получает библиотеку, почему не дать ее и врачу. Вопрос проработали и вот начинается бесконечная канитель от Гамарника к Перцовскому, о т. Перцовского к Гамарнику. Опять надо сказать, что я здесь был политически слеп. Я должен был доложить народному комиссару и, безусловно, тов[арищ] народный комиссар разрешил бы этот вопрос.

Дальше, Осепян навязывает мне одного троцкиста для того, чтобы назначить начальником санатория. Я брыкаюсь, говорю, что я не хочу троцкиста. Этот вопрос докладывается Гамарнику, и он говорит: «Нужно назначить тем более, что он был когда-то троцкистом, а теперь раскаялся, но нам неудобно держать его в политических органах».

Послали. Когда он туда явился, его сразу узнают как троцкиста, начинают прорабатывать. Я ставлю вопрос перед Осепяном о том, что этого троцкиста нужно с работы снять. Осепян на это мне отвечает: «Подумаешь! Пусть прочитают речь товарища Сталина, то место ее, где он говорит о том, что, если кто-то прошелся с троцкистом по одной улице, нечего его равнять с троцкистами». А этот человек был настоящий троцкист, активный в 1927, в 1928 г., да и никто не уверен в том, что он [не] остался активным троцкистом и позднее.

Возьмите вопрос об Иванове. Человек исключен из партии. Ставлю вопрос опять — что делать с ним, снимать его с работы, с ответственного поста? Начинается буквально футбол. Отвечают: «Пока подождите!» После этого Гамарник получает с места от политотдела бумагу о том, что нужно такого-то снять. Я подыскиваю кандидатуру. Говорят: «Подождите».

Дурак я был, что не сигнализировал об этом народному комиссару. Виноват кругом. Товарищи, я считаю, что совершенно правильно говорил Климент Ефремович, что то исключительно серьезное вредительство, которое нанесли эти враги народа, конечно, Красная армия искоренит. Для этого у нее достаточно сил, честных и порядочных людей, у нее имеется для этого достаточно средств.

Народный комиссар дал Центральному Комитету и товарищу Сталину клятву в том, что Красная армия выкорчует всех вредителей и освободит Красную армию от этой сволочи. Товарищ народный комиссар, вы меня не раз поделом ругали за то, что я плохо работаю. Правильно ругали.

Позвольте мне на этом активе дать клятву в том, что я покончу с той политической слепотой, что я сумею найти в санитарной службе и людей, и средства для того, чтобы на самом деле поставить на должную высоту санитарное обслуживание нашего командира и наших войск.

Голос с места. Посмотрим!

Ворошилов. Слово имеет т. Бергстрем.

Бергстрем (помощник нач. Управления морских сил по авиации). Вчера товарищ Базенков докладывал о вредительском акте в военно-воздушных силах Балтийского флота. Товарищ народный комиссар прервал его и сказал: «Если бы не я это дело поправил, так вы так бы не работали».

Должен сказать, товарищ народный комиссар, это правильно. Когда комиссия работала в Балтике, так первое время у нее было такое настроение, что и погода при чем. Например, Ильин крепко напирал на то, что погода была при чем. Только после вашего звонка работа комиссии перестроилась, и т. Базенков нашел технические причины и вслед за этим вредителей.

Но вслед за этим люди получили в Балтике задание — проверить машины. Машина командира бригады была проверена в течение нескольких суток и было доложено, что она готова к полету. Когда я приказал проверить эту машину детально, то оказалось, что она была подготовлена для вредительского акта.

Это, товарищи, свидетельствует о том, что в морскую авиацию проникли враги, работали, а мы их не видели. Мы в морской авиации имеем очень много трудностей.

Ворошилов. Много имеется безобразий?

Бергстрем. Так точно — имеем много безобразий. Мы с ними боремся, но боремся так же плохо, как боролись и другие. Плохо мы работаем, много недостатков. Все эти недостатки мы сейчас ликвидируем, по-другому будем работать. Мы сейчас пересматриваем свои кадры и выявляем то, что раньше не видели и по-иному смотрели на вещи.

Вот, враг Гамарник, он был авторитетом у нас. Когда я прочел в газете, что он застрелился, я не мог понять первое время. Теперь многое стало ясным. Ведь с врагом Гамарником я ездил на Дальний Восток. На Дальнем Востоке было много недостатков, на которые я указывал Гамарнику, но никакого разрешения я от него не получил. Были безобразия с ангарами, с дорогами, я докладывал об этих безобразиях, но никакого ответа не получил. Я документ подавал, но ничего в ответ не получил. Наоборот, мне было предложено три раза садиться, меня обрывали. Но я думал, может быть, действительно я смотрю со своей колокольни, может быть, я не прав.

Все документы имеются, моя точка зрения была в них изложена. Мне обидно было. Я видел и чувствовал своим нутром, что делаются нехорошие дела.

Идейным руководителем на Дальнем Востоке был враг, шпион — Лапин. Я спорил с ним по вопросу неправильного строительства, а он прямо говорит, что история работает на меня и история покажет, кто прав. Я писал об этом. Но история не успела быть, правы оказались мы.

Я думаю, что здесь прямо надо сказать, что на Дальнем Востоке творились безобразия. Там и сейчас продолжается строительство по-старому, я запрашивал об этом, по-старому творятся безобразия.

Я хочу пару слов сказать о кушаковщине. Кушаков был снят с Белоруссии и прибыл в Черное море на Качу. Он очень скоро развил антагонизм против Алксниса. И уже после пребывания его в течение двух недель появились аварии.

Он приказывал молодым летчикам, не умеющим летать и днем, летать ночью. В результате люди гробились. Я прибыл и расследовал это дело и по акту Кушаков был снят. А кто учился на Каче? Враги — Лапин, Ген...[2] и другие. Эта группа вся обрушилась на меня. Как же, Кушаков старый воздушник и проч., и проч. Все на меня обрушились. Было бы неплохо восстановить, кто учился на Каче, восстановить все разговоры, которые были вокруг персоны Кушакова. Очень уж люди положительно расписывали вожака Кушакова.

Я хочу еще пару слов сказать о безобразиях, которые творятся в промышленности. Нам приходилось и приходится бороться за развитие морской авиации. Мы сталкивались с непонятными вещами. Мы, моряки, возражали против того или иного объекта. И вот тогда сам себя объявляет председателем комиссии Тухачевский; он появлялся на совещании, мы на этом совещании возражали против строительства объекта, а он говорил: «Не слушайте, стройте». Сейчас эти объекты построены, испытаны, и история показала, что объекты недоброкачественны.

В промышленности это не случайное явление. Именно имели место такие явления, когда мы деремся за хорошие объекты, эти объекты снимаются с ассигнования. Или так бывает, приедешь, восстановишь в одном месте, а только уедешь — вслед за тобой этот объект снимается с финансирования.

Здесь в первую очередь нам надо перестроить свою работу и по-другому начать работать.

И еще пару слов о Доме отдыха в Архангельском. Это закрытый дом отдыха. Этот дом отдыха был клубом наших врагов. Там был настоящий клуб. Я год болел, и очень сильно, и отдыхал наверху, а внизу (бывшие конюшни), там все теперешние враги собирались. Аппога, Осепян, Фельдман, и чего только там не делали, противно было смотреть. Люди говорят, «на квартире не встречались», а там официально встречались. Там были и выпивки, и что хотите. Там творились безобразия. Дом отдыха был утвержден распоряжением врага Гамарника. Это не случайное совпадение.

А что враг Гамарник сделал? Я помню, на последнем активе нашего Наркомата народный комиссар искренне заявил, почему командиры, которые переходят в центральные органы, почему этим командирам не платят старое жалованье, а, как известно, многие командиры, перешедшие в центральные органы, получают понижение.

Как известно, товарищ народный комиссар, после этого актива я докладывал несколько раз Гамарнику, врагу, просил, чтобы увеличили оклады, и каждый раз отказ. Как же так? Мы знаем нашего народного комиссара. Мы знаем: все, что он говорит, — закон. Мы докладываем. Отказ. Мы и лично я, я думал, что здесь излишняя экономность врага. Теперь же, как оказалось, тут шла игра на нервах.

На этом факте враги создавали настроения, и этим самым ухудшали, безусловно, работу. И я лично сейчас прошу, чтобы народный комиссар помог нам. Я буду просить в ближайшее время пересмотреть вопрос об этих окладах. Я думаю, что на сей раз приказ народного комиссара будут выполнять.

Еще один факт с кадрами. У нас имеется в авиации, как в морской, так и в сухопутной авиации, имеется масса людей больных, неумеющих, немогущих летать. Сколько мы не докладывали — переведите их в другие войска, а если не годятся в другие войска — увольняйте. Дайте возможность влить здоровые кадры, работоспособные, — на это нам враг Гамарник говорил каждый раз: нельзя этого делать, держите, лечите. Благодаря этому создавались невероятные настроения. Но тогда казалось просто, что тут люди чутко, внимательно подходят, а на самом деле оказалось, что просто не могли расшифровать этого врага.

Морская авиация. Несмотря на то, что, товарищ народный комиссар, у нас имеется много недостатков, морская авиация все же растет. Это я ответственно заявляю. Морская авиация, летчики, летнабы, весь состав любят нашу партию, любят нашего народного комиссара, и по первому зову партии, под руководством нашего любимого наркома мы идем в бой и будем драться за диктатуру пролетариата и будем побеждать. (Аплодисменты.)

Ворошилов. Слово имеет т. Кузнецов (АОН).

Кузнецов. Тов[арищ] народный комиссар, большая доля вины на нас, работниках, работающих в авиации, лежит, как правильно отметили, в том, что мы часто, очень часто болеем на кровати. Но все-таки, тов. народный комиссар, разрешите здесь заявить, и вы сами видите, что система, которая нас окружала, была такова, что мы не могли, скажем, в частности, я, добраться дальше т. Алксниса. Я на том активе говорил, что я работал в очень низких температурах по запуску холодных моторов. Я обнаружил в своей группе инженеров, что магнето, которые мы покупаем в течение ряда лет за границей, пригодны только для высоких температур. Когда я доложил т. Алкснису, что [магнето,][3] которые мы пускаем одновременно при проворачивании моторов, годятся только для высоких температур, а для низких вовсе не годятся, — т. Алкснис, а также тт. Тодорский и Смолянский сказали, чтобы я этим делом не занимался, что я не доведу это до конца. А сейчас мы имеем сведения, что на Дальн[ем] Востоке это дало положительные результаты.

Затем вопрос о вашем приказе 0077 от 1935 г.[4] Сколько раз об этом вопрос поднимался, что этот приказ надо выполнять. Вся наша беда в том, что мы не умеем не только выполнять ваши приказы в срок, точно, но и не умеем добиться того, чтобы ваши приказы выполнять. Это — разгильдяйство, к которому мы привыкли сверху донизу. Ну не выполнил и не выполнил. Тов. Алкснис издал приказ, не выполнили — тоже ничего; тов. Хрипин издал приказ, не выполнили — тоже ничего. Какой-то порочный круг получается. Мы так закрутились, так зарылись в бумагах, что подчас начинаем не верить в собственные силы.

Нам нужна поддержка, тов. народный комиссар, которую вы обещали. Я лично шел за вами еще в 1918 г., когда мне было 21 год. Я тогда еще шел за вами, я видел вашу работу в 1-й Конной, но с тех пор я дальше инженера не иду, мне не дают дороги, несмотря не то, что я за 20 лет не имею ни одного упрека. И т. Алкснис, и т. Тодорский все время это не учитывали, а т. Смолянский говорил так: «Что вы носитесь с вашим предложением? Если бы было что-нибудь хорошее, неужели бы мы за это не взялись? Что вы ко мне пристаете?» Вот такой получаешь ответ.

Затем, тов. народный комиссар, был приказ к концу 1936 г., чтобы нач-к СКУ к нашему полету произвел бензино...[5] с фильтрами. Фильтры нашей системы 1,5 г. работают. Тов. Базенков приказал, что наши фильтры лучше.

Прихожу домой, а там уже говорят, что есть сведения, что в частях по какому-то неизвестному приказу все это дело отменяется. Должен сказать, что и до сегодняшнего дня ваш приказ, товарищ народный комиссар, не выполнен. Мы говорили об этих недостатках, но нам отвечали, что тов. народный комиссар обороны знает об этом, и вы со своими мелочами не лезьте.

Мы знаем, что в последнее время правительство издало постановление о ликвидации существовавшей в наркоматах функционалки, но не учли, что мы занимаемся функционалкой, [ч]то она существует у нас и на сегодняшний день. Скажем, если одна группа лиц в авиации занимается фильтрами, то другая группа лиц занимается только газопроводами и больше ничем. Обе группы разобщены в своей работе. Я приведу такой пример. Возьмем гидросамолет, у которого мощность 100 лош. сил, расход горючего 25 кг в час, сетку проектируют площадью в 17 кв. сантиметров. Возьмем самолет 3[6], у которого мощность 200 лош. сил, расход горючего 150 кг, а сетку сделали в 25 кв. см (Ворошилов. О чем это говорит?) Я говорю, что проектируется так. И вот когда начнешь по этому поводу нажимать, добиваться, то т. Алкснис прислушивается, но, видимо, он так занят, что проходит очень долгое время, а пока этим делом продолжают заниматься отдельные группы лиц, которые разобщены в своей работе, т.е. они продолжают функционалку, которая запрещена и которую необходимо ликвидировать.

Последний вопрос, тов. народный комиссар, — это о работе средств механизмов. Я об этом уже на прошлом активе говорил, что у нас неблагополучно с этим вопросом. Все-таки надо подумать над тем, что, раз мы выпускаем самолеты, значит, должна существовать ремонтная база для самолетов. Но почему-то этот проект до сего времени маринуется. Как будто все согласны, что мы должны иметь свою ремонтную базу, но до сих пор разрешения этого вопроса нет. Мы имели свою ремонтную базу и раньше, но она нас не удовлетворяла и сегодня как будто надо окончательно решить этот вопрос, ибо наша авиация должна иметь свои мастерские и свои ремонтные средства.

Председательствующий Егоров. Слово имеет т. Лукин, подготовиться т. Смирнову. Тов. Лукин здесь? Нет его. Тогда слово предоставляется т. Смирнову.

Смирнов. Товарищ народный комиссар! Ответственность за тот позор, который лег на наши головы в связи с тем заговором, который открыт против советской власти, я лично и работники моей инспекции разделяем. Мы с полным сознанием понимаем тот ответственный момент и то ответственное положение, в которое попала наша армия. Мы понимаем, что мы — работники Инспекции морских сил, я, в частности, руководитель ее — во многом виноваты, что не сумели во время раскрыть то, что, по сути, могли бы раскрыть. Позор ложится и на меня, в частности, еще тем более, что я имел личное знакомство с врагом народа Муклевичем, и мало сказать, конечно, сейчас, что мы крепки задним умом, что мы не видели ничего.

Мало сказать, что мы не понимали той очень тонкой и хитрой, игры, в целом ряде двурушнической игры, которая велась вокруг морской политики, которая велась вокруг очень сложных морских вопросов, когда очень трудно было разобраться в том, где враг действует, а где не враг. Мы, в частности, в Инспекции морских сил не были достаточно напористы, не имели хватки надлежащей, чтобы взять вопрос и докопать его до конца.

В 1935 г., например, Инспекция морских сил специально разбирала вопрос об артиллерийских системах. Мы установили факт вредительства, установили факт нарушения основных постановлений и решений правительства по вопросу производства морских артсистем. Мы написали доклад, послали его. Оказывается, послали кому — врагу народа Тухачевскому. Проверили, но проверили формально, куда пошел дальше документ. Отправлен в Управление артиллерии на исполнение. Но там тоже враги народа. Вместо того чтобы сговориться там с парторганизацией Артуправления, чтобы проверить как следует, что там делается по этому вопросу, мы успокоились. Мы считали, что все сделано. Оказывается, далеко не все сделано.

Можно было бы привести еще много примеров, где можно было бы ухватиться за нужное звено, чтобы вытащить его.

В частности, следует отметить вопрос о броне с крейсером... Броня тянулась больше полгода[7]. Мы взялись за это дело. Установили ошибки, которые были связаны с работами наших научных учреждений.

Но дальше квалифицировать это, кроме как ошибки, мы не могли. Причем враги народа быстро исправили это дело. Они увидели, что здесь дело пахнет дрянью, что упираться не нужно, что ухватились за нужное место. Они не упирались, не спорили и не разговаривали ни по одному вопросу. Но мы ничего не сделали, чтобы дальше копнуть этот вопрос, ибо такой вопрос, как броня на крупном корабле, вопрос чрезвычайно важный, который не может расцениваться простыми ошибками людей. Мы не видели, не понимали, что вопрос здесь значительно глубже, чем простые ошибки, что вопрос заключается в том, что враги народа вредили. И вот этой прозорливости, этой напористости, которая нужна в нашей работе, у нас не хватает.

Нужно еще отметить один момент, чрезвычайно показательный, на который мы тоже не обращали внимания в свое время.

У меня в инспекции работает такой лейтенант Паустин, бывший матрос, связист, радист, прекрасно знает материальную часть.

Мы, в частности я, зная, какой голод на морские кадры, поставили вопрос о том, чтобы этого Фаустина[8], который значился у нас порученцем, перевести в помощники для того, чтобы он мог проверять материальную часть на кораблях, проверять боевую подготовку радистов. Целый ряд вопросов он может проверить самостоятельно и очень хорошо. Я написал докладную записку врагу народа Гамарнику. Эта записка попала на отзыв Фельдману и возвращается к нам с протестом, что Управление по начсоставу протестует о назначении лейтенанта на должность помощника. Но дело не в том, что протестует, а в том, что этот протест сопровождался звонком Фельдмана ко мне. Фельдман заявил мне, что я неправильно делаю, предлагая лейтенанта в помощники. Мы, говорит Фельдман, поможем вам подобрать соответствующие кадры. Я тут же ответил Фельдману, что назначение помощников инспекторов не входит в функции начальника Управления по начсоставу, что это дело народного комиссара и не стал с ним больше разговаривать. Так вот, если бы я доложил своевременно народному комиссару об этом, казалось бы, таком пустяке, думаю, что народный комиссар смог бы сделать соответствующие выводы из этого.

Задачи, которые стоят сейчас перед инспекцией, в частности, заключаются в том, чтобы наметить целый ряд конкретных вопросов для того, чтобы поднять их на должную высоту, поднять и закрепить в ближайшее время.

Думаю, что у меня, как и у других, в связи с тем, что негодяи на наших глазах навлекли на нашу армию позор, что у нас от этого не умение должно рождаться, а, наоборот, воля к работе, кипучая воля к работе, чтобы мы своей работой могли исправить ошибки, которые допускали до сих пор.

Егоров. Заключительное слово имеет народный комиссар обороны тов. Ворошилов. (Все встают. Продолжительные аплодисменты.)

Заключительное слово народного комиссара обороны СССР[9]

Ворошилов. Товарищи, прежде всего я должен извиниться перед товарищем Базенковым. Я совершенно, правда, не злонамеренно, а по забывчивости — у меня за последнее время несколько голова побаливает, — я забыл. Не вы со мной говорили. Вы говорили вслед за тем, как перед этим со мной разговаривал товарищ Сивков.

Базенков. Так точно, народный комиссар!

Ворошилов. И он мне сказал о его мнении, о мнении специалистов, которые обследовали причины этих двух несчастных случаев с самолетами, какие выводы они делают, какую причину устанавливают гибели этих самолетов.

Базенков. Так точно, народный комиссар!

Ворошилов. Он как раз рассказывал о том, — я, правда, этих вещей не знаю, — как это нужно, что не то руль глубины, не то еще какой-то стабилизатор при взлете ставился неправильно, и тогда он уже не мог выполнять в полете своих функций. Поэтому оба погибли. Я спрашивал — почему два самолета? У одного неправильная постановка руля произошла, а у другого? Ну и у другого такая же история. Извиняюсь, товарищ Базенков.

Вот вам образец, что значит допустить такое облыжное упоминание имени человека. И здесь нашелся товарищ, в частности товарищ Бергстрем, который товарища Базенкова видит, чуть ли не неприличным человеком. Нужно быть с выражениями, когда речь идет о товарище, сугубо осторожным и, если ошибся, не стесняться, а быть товарищем по-настоящему и признать свою ошибку, что я и сделал. Рекомендую и вам так поступать, таким же образом. (Аплодисменты.)

Товарищи, все выступавшие здесь работники центральных управлений и других управлений, ответственные товарищи, говорили о том, что им неприятно констатировать свою политическую близорукость, называли себя всякими, не совсем лестными именами и кличками, и все обещали на будущее время взяться за ум и работать по-другому.

Я абсолютно не сомневаюсь, что мы сейчас охвачены, с одной стороны, негодованием по отношению к врагам народа, с другой стороны — искренним желанием в кратчайший срок исправить допущенные нами и сделанные нашими врагами безобразия в нашей работе. Это все несомненно и безусловно. Но вся беда заключается в том, что очень мало выступавшие здесь товарищи, и вообще выступающие на наших собраниях, говорят о том, как нужно по-новому работать. Говорят, нужно работать честно, по-большевистски, более энергично, быть более бдительными, внимательными и т.д. и т.д.

Товарищи, я думаю и хочу вас уверить, что все здесь сидящие были честными, работали по-большевистски и т.д. и т.д. Но, однако, это не помешало нашим врагам, врагам среди нас, честных, работать против нас; это не помешало врагам нашим среди честных людей делать свое нечестное предательское дело. Стало быть, одного такого внутреннего побуждения, если можно сказать, волеустремления, энергичной работы недостаточно, чтобы предохранить наше дело, наше государство, самих себя, нашу честную большевистскую среду от проникновения в нее мерзавцев и больше всего — от зарождения в нашей среде этих врагов народа.

Я уже говорил и теперь должен повторять, что большинство врагов пришли не извне, а это враги нами взрощенные, враги, которые сидели вместе с нами, вместе с нами работали, пользовались уважением, а некоторые даже любовью. Вот как на будущее время повести себя таким образом, чтобы впредь не повторялась эта самая история, — об этом нужно хорошенько подумать. И тут, товарищи, сколько бы мы с вами ни ломали головы, есть один-единственный способ — это улучшить работу нашей партийной организации, любить, ценить партию, причем партию не отвлеченную, не партию, которая где-то мыслится как нечто такое абстрактное, а живую, человеческую, из людей, из нас составленную, хорошую, чудесную, большевистскую партию, если она по-настоящему большевистская, если она по-настоящему пролетарская. Наша партия только пролетарская, независимо от того, что там есть выходцы из непролетарских элементов. Но она пролетарская, она коммунистическая. Вот если мы по-настоящему нашу партийную организацию заставим работать, то, во-первых, мы сами будем другими людьми, а, во-вторых, все люди, те, что в партии не смогут быть не замечены, если он работает не по-партийному, он не сможет даже в течение дня творить свое гнусное дело. А мы подтянем его туда, рассмотрим. Вот враг Гамарник, который был у нас, можно сказать, апостолом партийным, Гамарник, который возглавлял всю нашу общественно-политическую партийную жизнь. А вот он, говорят, боялся масс. Я в первый раз это слышал. Боялся масс, говорит здесь т. Минчук, ему и карты в руки. Он долгое время работал там вместе с врагом, будучи секретарем у Гамарника. Ему нужно верить, мужик не плохой, не глупый, наблюдательный. Но почему же раньше партийная организация этого не знала? Почему же я, член ЦК, член Политбюро ЦК, народный комиссар обороны, ваш сотоварищ и друг, почему я об этом не знал? Я ведь должен был бы знать об этом, обязательно должен был бы знать (Голос. Правильно.) и другие должны были бы знать. Я, например, скажу о другом потом товарище, с которым я работал, который был на месте Гамарника. Если бы мы знали о Гамарнике хотя бы так, кое-что, хотя бы то, что он боится масс, разве отсюда трудно сделать заключение, что такой человек не может стоять во главе ПУРа, не может возглавлять учреждение, которое руководит и направляет всю политическую жизнь нашей Красной армии, объединяет всех большевиков?

А мы этого не знали. А мало ли еще какие другие качества. Я, например, только недавно случайно узнал, что Гамарник собирал некоторых командиров, когда они приезжали, и устраивал им обед и т.д. В этом я плохого ничего не вижу. Но когда вы сопоставите этот факт с личностью человека, которым мы сейчас занимаемся, то становится странным — Гамарник и званые обеды. Гамарник — это сама, можно сказать, ходячая монастырская добродетель (Голос. Правильно.), и вдруг у него собираются командующие, [а] политработников никогда не бывает. Представьте себе — командующих приглашает, а политработников, крупнейших людей, — они у него не бывали. Это тоже новое для меня. Он с ними не видится. А сколько еще таких новостей теперь, я думаю, до того, как этих господ разоблачили, если бы мы знали, если бы общественность партийная знала такого рода факты, это не было бы ему зачтено в плюс. Во всяком случае, мы бы начали более внимательно смотреть: а что это такое? Я могу вам привести следующие фактические доказательства. Я когда-то работал с моим старинным другом, 35 лет я его знаю, мы были друзьями, ему теперь больше, с Бубновым. Он был начальником Политуправления. Бубнов очень хороший, заслуженный большевик, с большими партийными вывихами, я знал это и присматривался к нему и видел очень много неправильностей в его действиях и поступках. И зная это, я старался, чтобы обо всем том, что он делает неправильно — не видит склок и т.д., — я, как старший товарищ и начальник, старался, чтобы Центральный Комитет обо всем этом знал. И мы старались все вместе — и Центральный Комитет, и Политбюро — его выправлять на работе. Выправляли — выправляли, не вышло, сломался, — пришел другой.

И любой из нас обязан ломаться, если он не умеет быть настоящим большевиком и справляться с тем делом, на которое он поставлен, обязан ломаться и не сам по себе, а должна его партия ломать и ставить на другое место, убирать с дороги, потому что у нас, слава тебе Господи, партия очень велика, людей много, причем партия наша состоит только из хороших людей. Так мы должны рассматривать нашу партию и только так. Нехорошим людям в партии нет места, не должно быть места. Для того мы устраиваем чистки, проверки, перепроверки и т.д. Партия должна состоять из сугубо честных, работоспособных людей. Такова она есть. Для каждого человека в партии найдется соответствующая работа. Не может он быть нач. ПУРа, наркомом, — пожалуйста, иди на другую работу, тебе вполне подходящую и по твоим силам, в соответствии с ними.

Значит, наша партийная жизнь была не налаженной, партийная работа была в загоне, и все отсюда вытекающее было, так сказать, организовано не так, как следует.

Нужно на будущее время партийную организацию по-настоящему поставить на должную высоту, причем многие товарищи здесь, к сожалению, упрощенно понимают борьбу со всеми безобразиями, которые у нас имеются, не потому, что вредители, а потому, что мы еще недостаточно работаем хорошо, и потому, что мы еще часто не знаем, что нужно сделать для того, чтобы работа шла лучше. Слишком упрощенно понимают. Думают — теперь нужно вылавливать врагов. Значит, нужно писать заявление, значит, нужно вспоминать: в 1923 г. кто-то что-то сказал — пиши. Еще раньше, в 1921 г., кто-то что-то сделал — пиши и успокаивайся.

Это самый легкий способ, товарищи, запутать дело, самый легкий способ и к тому же никуда не годный — для того, чтобы действительно просмотреть врага. Пиши побольше, кричи погромче, и поэтому ты будешь в глазах окружающих тебя людей выглядеть замечательным большевиком. Если партийная организация будет работать плохо, вот такие крикуны, такого рода «бдители», они, конечно, будут бдить и под шумком могут всякую ерунду делать и, может быть, даже вредные вещи.

Не в этом дело. Нужно на самой работе себя показать как работника. У нас плохо, говорят, налажено дело, здесь не смотрят, здесь и т.д. Вот я добивался, а меня не слушали, и все такое прочее.

Товарищи, помимо того, что там имеются кое-какие неприятности, их очень много, и Алкснис кого-то там не послушал, как тут жаловался т. Кузнецов, и Ворошилов кому-то не ответил, — я добавлю, что получаю ежедневно, к вашему сведению, 400 писем в день, а бумаг — сколько т. Хмельницкий?

Хмельницкий. 6000 входящих и ...[10] исходящих.

Ворошилов. Вот видите, товарищи, причем если бы это были такие мелкие бумажки. Это такие бумаги, которые влекут за собой миллиарды, в которых очень много всяких таких вещей, что черт его знает. Эти бумаги нужно читать, хотя бы не все эти 400 писем, обязательно мне прочесть. У меня специально большая канцелярия сидит и непрерывно отвечает, реагирует на запросы, делает, что может сделать. Если ничего не может сделать, то отвечает, по крайней мере, человеку, что ничего сделать не может, не оставляет письма без ответа. Но тем не менее могут быть такие бумаги, которые не получают ответа.

Но не в этом дело, товарищи. У каждого из нас есть свое прямое дело, и вот это прямое дело мы делаем иной раз — чаще не иной раз, а нередко — очень плохо, через пень в колоду. Вот здесь, в частности, кто-то из товарищей говорил, не помню кто именно, относительно писания секретных бумаг. (С места. Колтунов.) Совершенно правильно. Но, товарищ Колтунов, вы же ответственнейший человек, вы же партиец. Почему вы не можете поставить вопроса так, как ставят его большевики, почему вы не стукнете кулаком по столу, чтобы не допускать этого безобразия? Разве это не ваша сила, разве это не ваша обязанность, ведь вы же стоите во главе этого дела? Допустим, что вам поручается набросать какой-нибудь проект. Вы набрасываете его в черновом виде, от руки. Потом идете докладывать к ответственному человеку, докладываете, получаете санкцию. Но этот черновик никто не печатает. Потом идут и печатают его в одном экземпляре. Почему ни вы, ни другой, ни третий, ни четвертый, никто не подумал об этом. Главное заключается в том, что мы совсем не стремимся рационализировать, улучшить свою работу.

Посмотрите, я сам сколько раз обучал моих весьма высоких товарищей, обучал Бориса М[ихайловича][11], обучал Тухачевского, когда он был начальником Штаба, обучаю и Александра Ильича, как нужно работать. Начальник Генерального штаба должен работать таким образом. Приходит к себе в кабинет, ложится на диван, задирает по-английски ноги вверх и лежит так часа три-четыре, ничего не делает, а только думает. Думает напряженно, потом 2 минутки записывает, потом опять думает, и так два-три дня. Потом он приходит и докладывает. Но то, что доложено, то является продуманным по-настоящему. В эти 3 дня он может книги читать, может прочесть Александра Македонского, если речь идет об оперативном искусстве, или наших современных, ближайших специалистов военного искусства. Пожалуйста, работает вот так — тогда это будет настоящая работа Генерального штаба. А у нас начальник Генерального штаба существует просто для других. Это учреждение, которое должно отвечать за все и про все, которое должно реагировать на всякие запросы, причем если оно немедленно не дало разъяснения, значит, все застопорилось, все прекратилось. А как же работают наши ответственные товарищи? Ответственным считается тот, у которого вся ответственность заключается в том, чтобы спихнуть ее на других. (Голоса с мест. Правильно, правильно.) (Аплодисменты.)

А ведь, товарищи, у нас начальником Штаба является не доброволец. Начальник Штаба в нашей Рабоче-крестьянской Красной армии, начальник штаба нашей партии, начальник штаба нашего народа, нашего государства, человек, поставленный от 170 млн людей в нашей стране. И он делает величайшее, ответственное дело, дело величайшей важности. Обеспечили мы ему возможность, чтобы он по-настоящему работал как начальник Генерального штаба? Не обеспечили. Его треплют, а у него, и я его понимаю, не хватает ни воли, ни возможности, потому что он находится в этом колесе, в этом потоке всяких мелких и мельчайших явлений повседневщины. И так каждый работник. Правильно это? Неправильно, глупо, дико, некультурно, и потом, самое главное, это не нужно. По-другому нужно работать. Не нужно этого.

Можно по-другому работать? Можно.

Планировать нужно работу. Мы и планируем. Но мы планов не выполняем. Мы планируем, чтобы писать планы, забываем их сейчас же плотно и по-настоящему и снова планируем, а потом забываем и повторные планы и начинаем работать от случая к случаю. Вот посмотрите на свою работу хорошенько и вы скажете, что это так и есть. Причем доверия одного управления к другому никакого, каждый старается получить несколько подписей. Он с этими бумажками возится, проверяет, а эта бумажка 10 раз передана врагу и всяким прочим, а он все проверяет.

Короче говоря, дезорганизованность, неразбериха существует в нашей работе, которую мы можем, безусловно, устранить. Для того чтобы устранить эту неразбериху и наладить нашу работу, повторяю, нужно прежде всего наладить партийную организацию по-настоящему. Наладить партийную организацию — это значит познать самого себя, это значит знать друг друга, это значит обрастать доверием друг к другу. Здесь совершенно правильно было сказано т. Хоро-шиловым, что необходимо восстановить доверие друг к другу. Абсолютно правильно. Мы не можем жить так, чтобы думать: «Кто его знает: сегодня он честный, а завтра — неизвестно». Мы должны жить так, чтобы знать, что вся армия у нас честная. Отдельные мерзавцы будут выловлены. Да и им самим становится тесно, они разбегаются как крысы в солнечный день с корабля. Вот вчера присутствовал здесь зам. начальника Генерального штаба Меженинов, а сегодня поехал в лес и стрельнулся.

В чем тут дело? Он оставил записку: я, говорит, честный, а пропали документы, очевидно, потому, что я не был достаточно бдителен. Какие документы? Никто не знает. Очевидно, не в документах дело. Прямо нужно сказать — и вы должны предупредить всех своих товарищей, — что всякий гражданин, всякий человек, который поступит таким образом, для нас, для большевиков, является врагом народа. Мы не будем искать, откуда он, — он, может быть, был связан с одним шпичком японским или немецким: как мы теперь установим? Установить невозможно, а раз стреляется, значит, для чего-то нужно стреляться, значит, он должен стреляться. Ни один порядочный человек так не поступит. Ну пропал документ, надо, конечно, чтобы документы не пропадали, черт с ним; давайте будем проверять и будем добиваться, чтобы документы не пропадали, а не стреляться. Пошел человек и пишет послание жене и сыну: «Я ни в чем не виноват, не виноват в том, что документ пропал». Это мерзость. Это значит — враг. Ни один сколько-нибудь порядочный, не большевик, а просто честный человек, и не советской даже страны, так жизнь не кончает. Так жизнь кончают только подлецы и враги, безнадежно запутавшиеся.

Товарищи, повторяю — нужно наладить работу партийной организации. Нужно не аллилуйщину разводить на наших собраниях, а заниматься делом. Нужно взять за основу нашей работы самокритику и товарищески критиковать друг друга и критиковать так, чтобы от этой критики была польза, чтобы можно было, критикуя те или иные положения, те или иные поступки тех или иных товарищей, обязательно извлечь из этого пользу. Тогда у нас не будет того, что мы сейчас имеем.

О сигнализации. Вот тут многие товарищи говорили, что вот, если бы я сигнализировал Ворошилову, то этого, может быть, и не было. Вы думаете, никто ни о чем не сигнализирует? Мне сигнализируют, и впредь, думаю, будут сигнализировать. Но вот если, скажем, Кузнецов изобрел карбюратор, так вы думаете, у Ворошилова средства есть, что он все может сделать? Один изобрел способ, посредством которого статическое электричество превращается в динамическое. Так вот — сигнализируйте! Это, во-первых, стоит много денег, а, во-вторых, мне кажется, это...[12] жульничество. (Аплодисменты.)

Говорили о том, что Кузнецов сделал что-то серьезное. Алкснис обязан был в этом случае серьезно отнестись, потому что у нас с техникой не так обстоит благополучно, как, скажем, у американцев. А у нас дело с техникой должно обстоять лучше, чем у кого бы то ни было, потому что наша страна наиболее способна к творчеству, ко всяким новым творческим идеям. Поэтому мы должны в техническом отношении стоять выше. Поэтому надо хвататься за всякую новую идею, за всякую новую мысль, тем паче изобретение. Нашего брата надо бить, если мы несерьезно подходим к этому. Но, повторяю, чтобы тут не было каких-то срывов, что раз не ответил на письмо, значит, враг, значит, его надо проверять. Это неправильно. Сигнализацию нужно понимать по-другому. Если вы заметили что-нибудь серьезное, то вы не обязаны ограничиваться тем, что позвонили наркому. Кстати сказать, мне из вас никто не звонит, хотя посторонний народ звонит мне постоянно.

Голоса с мест. Телефона не знаем! Телефона вашего не знаем!

Ворошилов. Есть телефон. Кто хочет, найдет. Конечно, если по городскому телефону вы начнете мне звонить, тогда я должен буду кровать поставить и наушники одеть. (Смех.) Есть телефон.

Повторяю, товарищи, если вы хотите добиться, вы обязаны не только через Хмельницкого или другого секретаря бить тревогу. Вы обязаны написать мне. Если ответа нет, напишите Центральному Комитету, товарищу Сталину. Товарищ Сталин получает много писем. Если они относятся к вопросам обороны, направляет ко мне. Если я получил письмо, я обязан ответить по существу, что сделано, если не сделано, почему не сделано и т.д. Если что касается другого, работающего в другой области, то то же самое происходит и с теми товарищами.

Поэтому настоящий большевик, если он захочет добиться, он добьется без большого труда — просто опустит в первый попавшийся ящик письмо Сталину, Молотову, Кагановичу, и оно попадет к ним, и если серьезное дело, то не замедлит получить ответ.

И ко мне тоже можно позвонить во всякое время. Ко мне звонят по личным вопросам многие товарищи, и я всегда отзываюсь, даю то или иное распоряжение.

Нужно по-другому подходить и относиться к этим вопросам, и тогда у нас по-иному пойдет работа.

Я вот вам говорил в моем докладе о том, что эти господа наделали много всяких мерзостей, в частности, они пытались воздействовать на души людей недостаточно крепких, недостаточно стойких, имеющих, так сказать, за собой еще больший груз от старого, проклятого капиталистического прошлого.

Вот Уборевич, посылая заявление народному комиссару внутренних дел, последнее заявление, как раз подтверждает эти мои мысли. Я считаю нужным зачитать кое-какие выдержки из этого послания.

Вот он, рассуждая о том, как дошел он до жизни такой, пишет. (Читает.) Врет он, он и раньше этим занимался. (Читает.)

Конечно, не много нашлось. Если бы много нашлось гнусных, слабых, мерзких таких душонок, которые прислушивались бы к врагам, шли бы за этими врагами, мы бы здесь не могли спокойно сидеть, мы спокойны, наша партия спокойна, наша страна спокойна, потому что это спокойствие есть сознание величайшей силы и веры в неиссякаемые источники нашей силы; мы спокойны потому, что Красная армия, ее партийные кадры, ее партийная прослойка представляет собой несокрушимую, огромную моральную силу. Это мы отлично знаем. И эти враги теперь, когда над ними витает расправа, витает законное возмездие нашего народа, они теперь начинают каяться. Он даже говорит, что он хотел бы быть прощенным. Он знает, что таких изменников не прощают. Он просит не физического прощения, он хотел бы, чтобы Красная армия, чтобы народ поверил, что он уже теперь раскаялся и умирает, как раскаявшийся. Эта песня всем известна. Так говорил Зиновьев, так говорили Каменев, Пятаков и все эти мерзавцы, которые нанесли столько бед нашей стране.

Наша партия, наш народ, не столь наивны, они уже многому научились, разоблачая этих мерзавцев, чтобы можно было рассчитывать умягчить их душу. Мы были слишком и без того мягкосердечны, слишком добры и за эту доброту, и за мягкосердечие расплачиваемся и основательно. (Голоса. Правильно.) Нет, товарищи, впредь такими добряками не имеем право быть и не будем ими ни в коем случае. (Аплодисменты.) Завтра-послезавтра состоится суд над этими господами. Они будут наказаны. Я не сомневаюсь, что наши судьи, являясь плотью от плоти и костью от кости нашего пролетарского коллектива, найдут у себя и понимание, и соответствующую меру воздействия на этих господ. Приговор будет вынесен по заслугам этим господам.

Но, товарищи, мы должны с вами в нашей работе, в нашем умении объяснить все происшедшее, сделать соответствующие выводы, практические выводы, выводы действенные, а не словесные. Мы все сделаем для того, чтобы впредь этих господ у нас в партии не было. Их, очевидно, еще кое-где придется вылавливать. Они еще имеются. Я крепко думаю, что их не так уж много осталось. Они будут выловлены, но зато, повторяю, на будущее время мы не должны допускать их появления, их расхаживания, этого больше не должно быть. Порукой этому служит, повторяю, та большая уверенность, спокойствие, которое царит сейчас в нашей партийной и военной организации. Только нужно к этому спокойствию и уверенности еще прибавить нашу большевистскую, настойчивую и кропотливую повседневную работу и тогда враг больше в нашей среде не появится. Тем, что у нас обнаружены, будет каюк, а остальным просто-напросто не должно быть ни одной щелки, не должно быть никакой возможности проникновения в наши ряды. Иначе нам придется здесь разговаривать не о деле, не обсуждать конкретные вопросы, а опять говорить об этой дряни, об этой мерзости. Давайте же вести работу так, чтобы они больше не появлялись. (Аплодисменты.)

Егоров. Товарищи, этим единственным вопросом заканчивается собрание нашего актива Наркомата обороны.

Ворошилов. Товарищи, согласно постановления пленума ЦК мы обязаны раз в месяц собирать актив. Тут мы пропустили целых три месяца.

Голос. Два месяца.

Ворошилов. Это не по злой воле, а потому что мы тут были перегружены всякой работой, в частности по этим самым неприятным вещам. Впредь мы будем почаще собираться, не обязательно будем засиживаться тут по многу вечеров, по многу часов, но обязательно нужно почаще собираться. И я просил бы впредь, чтобы приходили товарищи с более или менее подготовленными вопросами, не говорили вообще на общие темы, а чтобы немножко знакомили нас, и мы вас будем знакомить с положением дел в управлении. Не о пустяках, не растекаться мыслью по древу, а говорить по существу серьезных дел, которыми мы с вами заправляем. Тогда эти собрания нашего актива будут приносить нам пользу. Я думаю, через месяц мы снова соберемся. К тому времени у нас, наверное, будут иные задачи и иные вопросы. Мы обсудим ряд вопросов и центрального порядка и ряд вопросов периферии, если таковые у нас появятся. Теперь разрешите разойтись.