Глава XXIII. Последняя ставка

 

Атаман Анненков. — Надвигающиеся тучи. — Чехи или японцы. — Перемена ориентации. — О признании. — Друзья. — С. Н. Третьяков. — Из общественных настроений. — Взбаламученное море. — На Востоке. — Выполнение плана. — Денежный вопрос. — На фронте. — Эвакуация. — Последние заседания в Омске. — Военный план. — Отъезд. — В вагонах

Деникин шел в тульском направлении. В Орле его войска были встречены пением «Христос Воскресе». В этих радостных для христианина звуках, в этих сильных, ободряющих словах вылилась вся смертная тоска, которую переживали люди при большевизме.

Пришли также известия о победе на семиреченском фронте.

Красные северной группы семиреченского фронта, общей численностью до 33 000 человек, занимали, между прочим, сильно укрепленный район Черкасское-Петропавловское-Антоновка, имея там до 9 000 штыков.

Окруженные нашими частями и поставленные решительными их действиями в безвыходное положение, красные предложили начальнику партизанской дивизии полковнику Анненкову начать мирные переговоры, на что со стороны полковника Анненкова последовал ответ, что разговора о мире быть не может, а может быть лишь сдача красными всего их оружия; красные не согласились. Нашими частями возобновлены были военные действия с еще большей силой, после чего добровольно сдалось 3 роты красных полностью, с командным составом во главе. Остальные части красных, оставшиеся в укреплениях, с необыкновенным упорством продолжали оборону. Но энергичным порывом наших частей упорство красных было сломлено, и сильно укрепленный район Черкасское—Петропавловское—Антоновка был взят. Наши трофеи: до 5 000 пленных, 5 000 винтовок, 5 орудий, 4 пулемета, знамя, телефонное имущество, шанцевой инструмент и другое имущество.

Атаман Анненков

Герой победы на семиреченском фронте — типичный представитель удалой казацкой вольницы.

При большевиках он похитил в Омске знамя Ермака и собрал целый отряд. Первое полугодие 1918 года он провел в станицах под Омском, постоянно тревожа большевиков и оставаясь неуловимым. Ему помогала омская буржуазия.

Произошел переворот, Анненков не отдал знамени Ермака. Круг требовал, он не отдавал, пока не воздействовали на ослушника, срамя его в казачьем органе «Иртыш».

Когда свергли Директорию, он колебался, признать или нет адмирала Колчака, но ему было заявлено, что отряд больше не будет получать частной поддержки.

Анненков покорился, признал, но только на словах. Он засел в Семипалатинске, а в Омске имел канцелярию для вербовки добровольцев. В Семипалатинске он облагал буржуев «добровольными взносами» и собирал довольно значительные суммы.

Анненковцы носили особую форму. У них висели за спиною ярко-красные башлыки. Они выделялись из всех военных; их принимали за конвой адмирала. В действительности конвой Колчака носил обычную для Омска форму английского образца.

Несколько раз Анненкова требовали с его частями на фронт, но он всегда находил предлог уклониться, ссылаясь на предстоящее наступление или угрозы красных.

Чьим атаманом он был, сказать трудно: не сибирских казаков, избравших Иванова-Ринова, и не семиреченских, избравших, к обиде Анненкова, не его, а генерала Ионова. Но он был атаманом, этого никто не отрицал. Он был действительно атаманом по своему независимому положению, по типу, одним из тех многочисленных атаманов, которые составляли в совокупности царство атаманщины, оказавшейся сильнее всякой другой власти в Сибири.

Почему-то всегда подчиненные атаманов оказывались монархистами. Именно они распевали всюду «Боже, Царя храни» и пороли всех, кто отрекался от монархизма. Говорят, что когда небольшая часть анненковцев прибыла на Урал, на заводы, то она ускорила победу большевиков. Рабочие быстро перешли на сторону последних.

Можно, однако, с уверенностью сказать, что монархистами анненковцы, красильниковцы и другие последователи атаманщины являлись только потому, что не было монархии. Им всегда больше нравится та власть, которой нет. Если бы воцарился в Сибири или России монарх, то не было бы удивительно, если бы они провозгласили республику и облагали население «добровольными» сборами на защиту республиканских идей.

Но, составляя вольницу своенравную и непокорную, такие отряды, как анненковский, сохраняются дольше других. Они обживаются в одном месте, знают все тропинки, все выходы и закоулки в лесах, долины и ущелья в горах. Они связаны дисциплиной, основанной на чувстве самосохранения, как было у запорожцев. Это возродившаяся Запорожская Сечь.

Генерал Щербаков, которого адмирал посылал в Семиречье ознакомиться с положением дел, докладывал Совету министров, что Анненков — разумный и законопослушный человек, но что он не может признавать авторитета гражданских властей, потому что они беспомощны, а его, Анненкова, население слушается. Представители же семиреченских крестьян говорили в Омске, что Анненков и его отряд — гроза крестьянства.

Однако обстоятельства покровительствовали Анненкову. Овладев главным укрепленным районом в северном Семиречье, Анненков обеспечил себе базу в плодородной его части.

Семиречье — арена борьбы за землю и воду (для орошения). Киргизы озлоблены против казаков и крестьян. Крестьяне ненавидят казаков, которые занимают лучшие земли и истоки рек. Казаки не удовлетворены своими наделами и требуют огромных прирезок. Такой проект был разработан и с одобрения казачьей конференции в Омске должен был появиться в Совете министров. К счастью, в Омске были люди, знавшие обстановку Семиречья, в том числе Иванов-Ринов, долго там служивший, и они содействовали провалу этого проекта.

Семиреченская победа имела крупное значение: на юге нашего сибирского горизонта прояснилось.

Надвигающиеся тучи

Некоторое время общая обстановка оставалась неопределенной. Победы Деникина окрепли. На Тоболе было как будто устойчиво.

Многие стали выписывать обратно эвакуировавшиеся в августе семьи.

Но вдруг посыпались неприятные известия одно за другим.

20 октября было получено сообщение о взятии Петрограда. Все ликовали, хотя такое же сообщение в июне оказалось ложным, 21-го известие не подтвердилось, а затем оказалось, что упорные бои под Царским Селом и Гатчиной окончились победой красных. Юденич начал отступление.

День 23 октября был тяжелым днем. Орел отошел обратно к красным. Коммунисты сплотились и все до единого вышли защищать себя, а тыл Деникина и Юденича разлагался: деревня, в лучшем случае равнодушная к добровольческому движению, ничего ей не сулившему, не поддерживала

Добровольческую армию, а города были полны недовольных военным режимом.

Подъем настроения красных сказался и в Сибири. Наши войска начали отступать.

Омск уже с августа казался военным лагерем. Он уже потерял свой прежний безмятежный вид. Над городом летали аэропланы и даже гидроплан, который пугал гулявших, опускаясь на уровень крыш. На Иртыше трещали автосани. Кругом города в рощах поселились беженцы. Они нарыли в роще землянки, грелись у костров. Тут же паслись их лошади и скот. Иногда казалось, что Омск в осаде и вокруг него расположены военные лагеря.

На площади у собора служили всенародные молебны. В Омске собралось около пяти архиереев-беженцев. Молебны проходили торжественно и усиливали впечатление грозной опасности положения.

По улицам ходили крестоносцы, поступившие в ряды армии для защиты веры православной. Рядом с ними маршировали мусульмане со знаком полумесяца. Это было движение «святого креста» и «зеленого знамени», развивавшееся под руководством энергичного и смелого идеалиста профессора Болдырева и религиозного генерала Дитерихса.

Верховный Правитель на собрании беженцев сказал им: «Бежать больше некуда, надо защищаться».

Но все жаждали помощи извне.

Чехи или японцы

«Мы ближе к признанию, чем когда-либо, — продолжал утешать Сукин. — Союзники боятся победы Деникина, правительство которого считается более правым, чем омское».

«Вся власть должна быть у Деникина», — твердили в это время правые круги в Омске, опасаясь, что омские министры будут настаивать на своем первенстве. Но было не до того, да и Деникин начал отступать.

В Омске чувствовалась напряженная работа. Всероссийский союз городов, оживившийся с приездом Кириллова, Бурышкина, Червен-Водали, энергично развертывал свою деятельность. Составлялись санитарные отряды, производились сборы, открывались лазареты. Опытные руки умело налаживали помощь армии.

Не оставались бездеятельными и другие. В Омске была успешно разыграна на улицах американская лотерея.

Но всего этого было мало. Нужна была живая сила.

В день отъезда адмирала в Тобольск у Вологодского происходил дружеский завтрак с чехами. Соглашение о привлечении чехов добровольцами как будто налаживалось.

В сентябре предложили свои услуги карпаторуссы. Их вооружили, одели, обласкали и отправили на фронт. Но пришло тяжелое известие, что карпаторуссы изменили и перешли к красным. Это обвинение осталось непроверенным. Другие данные говорили о том, что карпаторуссы не сдались, а были захвачены, так как их часть была слишком выдвинута и при отступлении оказалась покинутой без связи.

Во всяком случае известие о карпаторуссах повергло в уныние всех славянофилов, мечтавших привлечь на фронт и чехов, и поляков. Левые группы уверяли, что чехи слишком любят Россию и слишком культурны, чтобы оставить на произвол большевизма освобожденную благодаря их вмешательству Сибирь. Совет министров ни в чем не отказывал чехам, принимая все их условия; и Вологодский говорил с Павлу по прямому проводу, надеясь на успех.

Чешский представитель майор Кошек уехал в Иркутск, обещая поддерживать там воинственное настроение. Но в это время рассылалась из Иркутска по чешским войскам карикатура, на которой молодой в действительности чешский генерал Сыровой был представлен стариком, едущим на кляче, а сзади него в плохоньких телегах, на худых лошаденках, тряслись обнищавшие чехи с детьми и внуками. Под карикатурой стояла надпись: «Чехи, которые эвакуируются через сто лет».

В конце октября чехи стали продавать в Омске свое имущество и готовиться к отъезду. Оптимисты уверяли, что они поедут на запад, а не на восток. Демократия ставила на чехов, буржуазия же верила в японцев.

В Омске с половины октября находился Высокий Комиссар Японии, член верховной палаты Като.

Зачем он прибыл в Омск в его предсмертные часы? В августе, когда после совещания с Моррисом было решено просить Японию принять на себя охрану Сибирской дороги к западу от Байкала и послать для этого две дивизии, Токио ответило отказом, ссылаясь на климатические затруднения и на непопулярность в парламенте и обществе сибирских экспедиций.

Но, говорили дипломаты из обывателей, Япония заинтересована в сильной России или, по крайней мере, Сибири и теперь, видя большевистскую опасность, придет на помощь.

Японский посол дал интервью: «Главная цель моей поездки, — сказал он, — установление тесной связи с Омским Правительством. Никаких специальных поручений я не имею. Япония стремится в настоящее время оказать помощь Омскому Правительству и помочь ему в дальнейшем стать Всероссийским. Как только положение в Восточной Сибири окрепнет, наши войска будут немедленно уведены ; их пребывание здесь, а равно уход, зависят от желания Омского Правительства. Кроме помощи живой силой, по мере возможности, Япония окажет и помощь экономическую».

Интервью оставляло смутное впечатление. Каковы намерения Японии, какую помощь она может оказать? Оставалось неясным. Но общий тон заявлений посла был настолько благожелателен, что нужно было немедленно попытаться выяснить положение. Сукину это не удавалось. Посол Като прибыл в Омск, дни проходили за днями, а переговоры не налаживались. Трудно сказать, как и откуда, но в обществе сложилось убеждение, что японцы с Сукиным разговаривать не будут из опасения, что подробности переговоров немедленно будут сообщены в Америку. Сукин же уверял, что японцы ни в коем случае не пойдут западнее Байкала.

Совет министров искал выхода.

Министр финансов Гойер, человек хорошо осведомленный в восточных делах, казался наиболее подходящим средством связи с Като. Министр Третьяков, как представитель торговли и промышлености, мог помочь ему. Им обоим поручено было войти в переговоры с японским послом относительно тех экономических выгод, которые могли бы быть предоставлены Японии на Дальнем Востоке в случае ее помощи Правительству. Като отказался обсуждать вопрос в плоскости компенсаций; он заявил, что японское правительство готово помочь из дружеских чувств к России, но, что касается интересов Японии на Дальнем Востоке и тех выгод, которые она могла бы себе обеспечить там, он рад обсудить их совместно с министрами, и, если точка зрения Правительства будет изложена письменно, он охотно передаст ее в Токио.

Сведения, полученные позже из Японии, подтверждали, что там происходил в то время перелом настроений. Для обеспечения специальных интересов на Дальнем Востоке необходимо было оберечь от большевизма Сибирь. Япония послала в Забайкалье новую дивизию. Это казалось благоприятным признаком, но Российский посол в Токио ничего о переменах настроений не сообщал, и Министерство иностранных дел Омского Правительства не приняло всех необходимых мер для использования новых настроений Японии.

Тем не менее, еще в конце октября мы продолжали надеяться, что положение не безнадежно.

Перемена ориентации

В дни тяжелых невзгод только немногие умеют сохранить стойкость и постоянство взглядов и отношений. Другие начинают метаться, легко отрекаются от старого, забывают то, чему недавно поклонялись, ищут новых кумиров.

В то время как Юденич надвигался на Петроград, пришло известие, что Ригу занял корпус фон дер Гольца, что под сенью Германии образовался русский отряд, которым командует полковник Вермонт, один из русских военнопленных. Попав в Берлин, он пользовался сначала успехом благодаря своей видной наружности. Он быстро перешел на германскую ориентацию и укрепил свои успехи, обеспечив возможность формирования партизанского отряда.

Появление в Латвии этих неожиданных сил внесло большое смятение в умы. Кто они: друзья или враги?

Накопившееся в глубине недовольство союзниками стало выявляться открыто. Глухо звучавшие где-то голоса: «Долой союзников, да здравствуют немцы!» — стали раздаваться въявь.

Сведения из Гельсингфорса говорили о том, что на западе происходит соревнование англичан и немцев. Англичане хотят взять Петроград руками Юденича. Они стремятся обеспечить свое главенство и на Балтийском море. Немцы поклялись не допустить этого. Балтийское море — их, немцев, и фон дер Гольц сказал: «Никогда, никогда Юденич не возьмет Петрограда!»

У Гольца, по слухам, было 40 тыс. штыков. Он угрожал Эстонии, что расстраивало тыл Юденича. В самой его армии появились германофильские тенденции. Шла двойная пропаганда: большевиков и немцев. Армия Юденича разлагалась.

В Омске было много германофилов. Жардецкий уже давно мечтал о германо-русско-японском союзе, но он подходил к этому вопросу осторожно. Устрялов, молодой доцент, отличавшийся отвлеченной, непрактичной и приспособляющейся к моменту мыслью, делал это открыто, без фигового листка. В газете «Русское Дело», органе кадет-беженцев, германофильской пропаганде отводилось видное место.

«Нет ничего невероятного, — пишет Устрялов (№ 16), — в рассказах, что политические вожди современной «социалистической» Германии любят демонстративно поднимать бокалы «за процветание единой и великой России», а генерал фон дер Гольц ставит «спасение русского народа» своей первейшей задачей. При создавшихся международных условиях «восточная ориентация» есть последняя возможность и естественная надежда для обломков «Центральной Европы»... Мы, русские, переходим к новому фазису в истории наших ориентации».

Это откровенное выявление новой точки зрения на международные отношения в одном из влиятельных органов, издаваемом притом лицами, близкими к Правительству, и почти что на казенные средства, было в то время грубой бестактностью. Но омские деятели не отличались чуткостью. «Русское Дело» как будто нарочно проповедовало все время идеи, неприемлемые для Правительства.

Насколько энергичен был натиск на союзников, показывает то, что генерал Нокс был вынужден выступить в начале октября в печати с объяснением того, какая помощь оказана Англией России в ее борьбе с большевиками.

«Английские офицеры, — сказал генерал, — помогли и продолжают помогать при обучении более 1500 молодых русских офицеров и такого же количества унтер-офицеров. Далее, наша помощь выразилась в посылке громадного количества военного материала в Сибирь, хотя это количество меньше того, которым Великобритания снабдила Деникина. Мы доставили в Сибирь сотни тысяч винтовок, сотни миллионов патронов, сотни орудий и тысячи пулеметов, несколько сот тысяч комплектов обмундирования и снаряжения и так далее. Каждый патрон, выстреленный русским солдатом в течение этого года в большевиков, сделан в Англии, английскими рабочими, из английского материала, доставленного во Владивосток английскими пароходами. Мы сделали, что могли. Некоторые русские говорят нам откровенно, что эта помощь недостаточна и что мы должны прислать еще большую армию. Кто винит Великобританию в непосылке войск, тот забывает, что Великобритания — свободная демократия, и правительство не может отправлять войска в другие страны без согласия народа».

Генерал не упустил случая упрекнуть при этом русское общество в его пассивном, холодном отношении к армии.

«Армия нуждается в добровольцах для моральной поддержки мобилизованных молодых солдат. В настоящее критическое время каждый мужчина в тылу, работающий в сравнительном комфорте только 6 часов в сутки, должен отдать отечеству полный рабочий день. Все должны удвоить работу, чтобы освободить половину тыловых работников для фронта. Женщины Англии добровольно соглашались на разлуку с мужьями, сыновьями, и благодаря их патриотизму быстро удалось набрать два миллиона добровольцев. По этому расчету, Сибирь должна дать 660 ООО добровольцев. Армия нуждается в теплых вещах и разных мелочах: чае, сахаре, табаке и папиросах. Каждый офицер и солдат на фронте должен чувствовать, что он герой и что вся Сибирь постоянно следит за ним. Подкрепления и свежие части, отбывающие на фронт, провожались бы в Англии ликующей толпой, их угощали бы чаем, обедами, добровольными пожертвованиями, им прислуживали бы женщины-добровольцы. Вы, русские, часто останавливаетесь полюбоваться отрядом молодых, красивых, здоровых мобилизованных крестьян, марширующих с песнями на улицах. Почему, однако, вы так мало делаете для них, когда они возвращаются с фронта усталыми, разбитыми, больными и ранеными, исполнив тяжелый долг для вашего благополучия? Часто им самим приходится носить со станции свои пожитки, их не встречают, не сопровождают до места назначения, они становятся пасынками для своей страны, людьми, не имеющими сочувствия. Во всех государствах мира такие обязанности выполняются обществом добровольно. Легко, сидя дома, критиковать правительство, что оно не организует всего этого; но не критиковать нужно, а работать самим. Такая инертность общества непростительна в то время, когда даже иностранцы стремятся улучшить быт русского солдата, примером чему могут служить английские общества в Японии и Китае, приславшие много белья и подарков для русских войск. Я полагаю, русская армия предпочла бы, чтобы люди в тылу оставили в покое политику и объединились вокруг великого духом человека, который борется за спасение России в небывалых в истории тяжелых условиях».

Эти слова генерала Нокса не остались без ответа. Генерал задел больное место: отношение к правительству, и в «Русском Деле» появилось вскоре «Открытое письмо генералу Ноксу».

«Совершенно справедливо, — пишет автор этого письма, скрывшийся под именем «Один из солдат», — что в тяжелом положении адмирала Колчака и его Правительства виновны прежде всего союзники. От них не ждут помощи живой силой, но они расшатывают веру в то, что союзникам нужна Единая Россия, они не признают Правительства адмирала Колчака и тем помогают его врагам.

Вы, г. генерал, затем бывший посол Англии, почетный гражданин города Москвы, сэр Джордж Бьюкенен, Уинстон Черчилль и много еще джентльменов Англии — безусловно, наши друзья. Но мы не можем этого сказать в целом об Англии (конечно, и о других союзниках) и ее правительстве.

Версальский мир, окромсание и раздел «бывшей Российской империи», т. е. будущей свободной России, шатание в русском вопросе, непризнание того, вокруг которого, как знамени Единой, Великой и Свободной России, собрались мы — это мы чувствуем душой и болеем».

«Что сделали союзники с Россией?» — спрашивает дальше автор письма, перечислив, сколько земель отрезано от русского государства, сколько новых государств создано союзниками без участия России и за ее счет.

Не больше ли сделали они (союзники), чем угрожали нам враги, ныне побежденные?

«Говорят и пишут, — продолжает он, — что признание Правительства адмирала Колчака тормозится якобы тем, что общественное мнение союзных стран обвиняет его в реакционности. По нашему глубокому убеждению, это — ложь.

Если бы союзники хотели знать действительную сущность власти адмирала Колчака и совдепщины, они бы это так же хорошо знали и добросовестно изучили бы, ну, предположим, так же как безупречно и хорошо, лучше нас, русских, они изучили наши экономические ресурсы и естественные богатства.

Прекращение третирования нашего национального чувства, перемена нынешней политики союзников — вот что нужно нам для души от истинных друзей.

Тяжело и грустно друзьям англичан и вообще союзников, когда от простого, самого темного нашего мужика-солдата слышишь его вывод о будущем направлении международной политики: «Вот што, брат, видно, придется опосля дружбу заколачивать с немцем — ен ведь тоже объегорен дюже — да жить по-новому».

Так заканчивается письмо.

Нокс был взволнован и приехал спрашивать, правда ли, что в Омске процветает германофильство и что, как он выразился, из-за Вермонта все с ума сошли?

Это было, конечно, неправдой, но настроения общества не проходили незамеченными даже в самых больших верхах. Адмирал Колчак был, видимо, подогрет и статьями «Русского Дела», и мнениями окружающих.

Встревоженный неудачами Юденича и новым наступлением красных на Сибирь, он созвал Совет министров, чтобы обсудить общее положение.

— Ориентацию менять, что ли? — с каким-то отчаянием вырвалось у него.

Но никто не высказался в пользу Германии. Третьяков предлагал откровенно изложить союзникам положение дел и просить их помощи. Другие смотрели на это безнадежно и допускали возможность искать успеха только в переговорах с японцами и чехами. Все сошлись на том, что было бы бессмысленно начинать какие-то переговоры с немцами и на что-то надеяться с их стороны, что немцы могут быть только врагами национального по направлению правительства адмирала Колчака или правительства Деникина. Решено было послать в Германию какое-либо лицо исключительно для осведомительных целей. Остановились на члене Управления Красного Креста Боткине, которого рекомендовал Сазонов.

Дитерихс был очень доволен результатами заседания. Он был убежденным сторонником союзнической ориентации, между тем как среди высших чинов армии назревало, по-видимому, какое-то новое направление.

Спустя несколько дней от Деникина была получена телеграмма, в которой он сообщил (возможно, что в ответ на какую-нибудь неизвестную мне, благодаря особенностям общей организации, телеграмму из ставки), что немцы помогают Петлюре, мешают Юденичу, но что, как ни трудно положение, борьбу надо довести до конца.

Адмирал был очень доволен. Совет министров и Деникин помогли ему сбросить тяжелый камень сомнения, который кто-то старательно вдвигал в его наболевшую душу.

— Я с ним вполне согласен, — сказал он.

О признании

— Как хорошо, что нас не признали, — часто говорил Верховный Правитель. — Мы избежали Версаля, не дали своей подписи под договором, который оскорбителен для достоинства России и тяжек для ее жизненных интересов. Мы будем свободны; когда окрепнем, для нас этот договор не обязателен.

Но действительно ли это было счастьем? Не правильнее ли смотрел на положение вещей тот русский человек, который писал с фронта генералу Ноксу?

Я склонен присоединиться ко второй точке зрения. Версальский договор — это не мир, а перемирие, это собрание компромиссов, на которых сошлось большинство, но которых не признали полностью Италия (Фиуме), Румыния (Банат), Польша (восточные границы), Китай (Шаньдунь), Америка (Лига Наций); это собрание компромиссов, пересмотр которых будет необходим и неизбежен, как только окрепнут Россия и Германия. С этой точки зрения Версальский договор нам не был опасен.

А между тем признание было нужно, как воздух. Правительство, которое вело второй год существования, которому оказывали поддержку все слои населения, которое создало армию и завоевало уважение всех национальных сил во всех концах России, находилось, однако, в крайне тяжелом положении. Оно вело борьбу в стране, лишенной собственной промышленности, опиралось на население, которое не хотело войны, было окружено людьми, которые подрывали его престиж, стремясь к партийным завоеваниям.

Правительству нужна была моральная поддержка, которая подняла бы его авторитет внутри страны, прекратила бы интриги тех, кто рассчитывал добиться признания скорее, чем Омск. Она дала бы возможность смело выступить против атаманов, покончить с бесцеремонным хозяйничанием в стране некоторых из интервентов. Правительство говорило бы тогда не с выскочками вроде Павлу, Гирсы и Благоша, скудный моральный багаж которых не удовлетворял даже самым элементарным требованиям, а говорило бы с Прагой. Всем господам, хозяйничавшим в Сибири, было невыгодно признание Омского Правительства, и это — лишнее доказательство, что оно было выгодно для русского дела. Было невыгодно признание и для многочисленных претендентов на власть, но и это делало признание жизненно необходимым, потому что покушение на признанное правительство немногие сочли бы возможным.

Министры, ожидавшие признания, были уверены в себе, полны сил; министры, утратившие надежду на него, блекли, как растения, долго лишенные влаги. Министр непризнанной власти — фикция. Государство есть факт не только внутреннего, но и внешнего существования, и если оно не признано и не существует, следовательно, вовне, то и правительства в полном смысле нет.

Постепенно это стали понимать все. Правительство теряло свой престиж. Таков был политический результат непризнания.

При этом и внутри советской России не было достаточной уверенности, что движется на Москву что-то настоящее, прочное, что утвердит новую власть. В Петрограде не могли не знать, как сфабриковано правительство Юденича, в Вологде знали, как совершался переворот в Архангельске, в Москве получалось радио Парижа, объяснявшее, как союзники экзаменуют Колчака.

Но были еще и внутренние, экономического характера, невыгоды, которые проистекали от непризнания. Америка не решалась выдать Омскому Правительству банкноты, заказанные Керенским. Ни одно правительство не открыло бы Омску займа. Правительство, со своей стороны, не могло предоставить ни одной концессии.

Не было возможности переменить ни одного посла или посланника, а между тем бесхозяйность российского представительства за границей постоянно давала себя чувствовать.

Один проживавший в Нью-Йорке генерал прислал в Омск копию письма, написанного на его имя неизвестным мне американцем.

«Мне было сообщено, — пишет американец, — в течение последних 48 часов человеком, пользующимся полным доверием высокопоставленных газетных издателей, что обвинения в реакционности и недемократических намерениях адмирала Колчака, генерала Деникина и генерала Юденича возникли в широкой мере из замечаний и заявлений, сделанных конфиденциально людьми, которые либо прямо являются членами Русского Посольства или Русского Информационного Бюро Зака, либо имеют с ними связь.

Возможно, что вы сумеете справиться с этими обстоятельствами; мне же казалось бы, что некоторые сведения по этому делу следовало бы сообщить адмиралу Колчаку.

Мне очень противно быть вынужденным делать эти разоблачения касательно тех, кто считается представителями в Америке правительства вашей страны, но я очень надеюсь, что вы поймете и оцените те причины и цели, которые заставляют меня это делать.

Для нас, американцев, быть может, недостаточно основательно знакомых с психологией русского ума, эти вопросы являются постоянной головоломкой».

Письмо это было написано 27 мая, т. е. как раз в то время, когда «Большая четверка» в Париже решала вопрос о признании адмирала Колчака и готовила ему запрос о его политической программе.

Я не знаю американца, автора письма, но многочисленные и беспристрастные лица сообщали, что Русское Информационное Бюро ведет пропаганду против большевизма, но не в пользу Колчака.

Незачем, однако, было бы так далеко ехать, чтобы убедиться в неудобствах непризнания правительства. Из Токио сообщали, что там имеется представитель Семенова. Там же появилось так много различных агентов и заговорщиков, что нельзя было разобраться, кто от кого зависит и кто кого представляет.

Признание было нужно, непризнание губило омскую власть.

Друзья

Те, кто относился к России с искренней дружбой, хорошо понимали несправедливость и недальновидность союзников в отношении к России.

На традиционном обеде в англо-русском клубе 17 июля 1919 г. военный министр Черчилль сказал: если бы пять великих держав пришли сразу к соглашению по поводу России, положение ее давно было бы разрешено. Россия — решающий фактор в истории настоящего времени. Спасение России — долг Лиги Наций. Спасти Россию должна Лига Наций; если она этого не сделает, Россия, со своей стороны, уничтожит Лигу Наций. Я говорю тем, кто не сознает этого: вы можете бросить Россию, но Россия не бросит вас».

Чувствовали ли это союзные державы в октябре, когда над Омском нависла грозная туча?

Чувствовали, обещали и ничего не делали.

15 октября, например, опубликовано следующее соглашение:

«Американский генеральный консул в Омске Гаррис только что получил следующую телеграмму из Вашингтона от Министерства иностранных дел: «Твердое намерение Соединенных Штатов Америки поддержать адмирала Колчака и его сотрудников остается неизменным и таким, как оно было выражено в обменных нотах между адмиралом Колчаком и представителями союзных дружественных правительств в мае и июне 1919 года. Правительство Соединенных Штатов питает уверенность в содействии всех элементов России, преданных делу создания России на демократических основах».

Зачем это говорилось? Почему хоть в этот момент не последовало признания? Может быть, уже было поздно. Но тогда зачем было говорить о готовности поддерживать?

С. Н. Третьяков

Со стороны никто ничего определенно не обещал, рассчитывать на помощь извне можно было только для самоутешения. Чехи продолжали переговоры, но генерал Жанен определенно заявлял, что на них рассчитывать нельзя. Японцы не сказали окончательно: нет. Оставались лишь слабые надежды. Нужно было думать прежде всего о внутренних силах. И вот тут-то подымался опять старый больной вопрос о председателе Совета министров.

На омском горизонте появился новый человек всероссийского масштаба, европейского лоска, не скомпрометированный еще никакими провинциальными сплетнями, не сделавший еще никаких ошибок, которые были неизбежны у других, работавших полтора года. Это был С. Н. Третьяков.

Он прибыл в Омск в начале октября. Здесь его знали как крупного промышленника, московского деятеля и члена кабинета Керенского. Он — председатель правления товарищества Большой Костромской Мануфактуры Третьяков—Кашин (льняные изделия), состоит акционером и членом правления льнопромышленных предприятий.

Общественной деятельностью Третьяков стал заниматься с 1918— 1919 гг. Его все время выдвигал известный промышленник П. П. Рябушинский.

Сначала старшина, а потом и товарищ председателя московского биржевого комитета, он фактически, за болезнью Рябушинского, управлял и председательствовал в биржевом комитете. Третьяков как гласный

Московской думы был одним из видных членов центрального комитета «Земгора» и председателем льняного комитета, образовавшегося во время войны.

По спискам кадетской партии Третьяков баллотировался на различные муниципальные должности. Во время первой революции имя Третьякова упоминалось неоднократно как кандидата в министры. Даже до революции, по уходе Тимашева, торгово-промышленная партия выдвигала кандидатуру С. Н. Третьякова на пост министра.

Однако влиятельное московское купечество считало его молодым, недостаточно подготовленным для серьезной государственной деятельности, и выдвигало Коновалова и Четверикова. После распада коалиционного министерства Керенского, когда ушли Шингарев, Мануйлов и другие кадеты, Керенский обратился к москвичам: С. Н. Третьякову, Смирнову, Малянтовичу и доктору Кишкину персонально с просьбой занять места в его кабинете.

Кадетская партия и московское купечество своевременно опубликовали, что это приглашение Керенского является персональным. Третьяков в сентябре 1917 г. принял пост председателя Высшего Экономического Совещания на правах члена кабинета. Ему недолго пришлось работать в кабинете Керенского. В ночь на 26 октября он был арестован в Зимнем дворце с другими министрами и отправлен в Петропавловскую крепость.

Переживания октябрьских дней 1917 г. произвели на Третьякова неизгладимое впечатление. Бегство Керенского, оставившего на произвол судьбы своих товарищей, дикая толпа, ворвавшаяся в Зимний дворец и потащившая министров в Петропавловскую крепость — всего этого он забыть не мог. Только случай спас его от смерти. Толпа хотела бросить министров в Неву. Их спасло появление воинской части, не знавшей, в чем дело, и приготовившейся стрелять в бунтующую толпу. Последняя разбежалась, а министров посадили в крепость.

Третьяков прибыл в Омск в период его агонии. Второй раз он переживал те же ощущения участника бессильной, увядающей власти. Его положение было тем неприятнее, что с его приездом связывались надежды на реорганизацию Правительства. Я и сам надеялся, что Третьяков окажется подходящим премьером, но первые мои впечатления были не в его пользу.

Вскоре после возвращения нашего из Тобольска адмирал как-то в неурочный час вызвал меня к себе.

У него сидел Третьяков. Видно было, что происходит беседа особой важности. Адмирал был взволнован. Он обратился ко мне со словами: «Вот министр торговли говорит, что Правительство слишком неактивно для того, чтобы спасти Сибирь, и что он не может больше оставаться членом Правительства. Что вы скажете?»

Я не был подготовлен к подобному вопросу. Что задумал Третьяков, какие были у него планы, хотел ли он действительно уйти или он хотел стать премьером, рассчитывая на свои силы — я не знал. Годился ли он на должность председателя Совета министров, я после двух-трех встреч в Совете министров сказать не решался.

Адмирал же, видимо, ждал от меня успокаивающего слова или совета. То, что он вызвал меня к себе, очень характерно. Раньше, до поездки, он никогда этого не делал. Достаточно было побыть с ним вместе каких-то десять дней, и он уже искал совета, как у близкого человека. Так быстро сближался он с окружавшими его людьми.

Я не решался рекомендовать адмиралу Третьякова. Я стал защищать Правительство, указывая, что обвинения Третьякова неосновательны, что Правительство делает сейчас все, что может, и что Третьякову, если он замечает наши промахи, было бы правильнее поделиться сначала своими предположениями с товарищами по кабинету.

Адмирал согласился с этим. Он перешел на обычную для него тему о том, что всегда, когда дела на фронте ухудшаются, увеличивается число желающих уйти в отставку.

Третьяков вспыхнул. «В таком случае, я остаюсь», — сказал он.

Мы вышли от адмирала вместе. Он негодовал. «Если меня считают трусом, — сказал он, — то, конечно, я не уйду и докажу, что я не трус».

Мои сомнения в Третьякове основывались, главным образом, на впечатлении от тона и характера его отдельных реплик, всегда подернутых тенью скептицизма и разочарованности, но я не мог быть уверен, что не ошибаюсь, а потому поспешил проверить впечатление.

Я предложил адмиралу пригласить Третьякова на заседания Совета Верховного Правителя, чтобы ближе с ним познакомиться. Он согласился. Третьяков стал бывать. Не зная прошлого омской власти, не зная в подробностях обстановки и людей, он, конечно, не мог с первых же заседаний ввести что-нибудь новое, что не было еще передумано и перепробовано, а потому доверие к нему адмирала не укрепилось — наоборот, он стал чувствовать по отношению к Третьякову какое-то предубеждение. Чуткий адмирал сразу понял, что заявление Третьякова об отставке было шагом, направленным к осуществлению обдуманного плана перемен в Правительстве. Этого было достаточно, чтобы адмирал стал относиться к новому человеку недоверчиво: он не любил таких заговоров.

Но вопрос о председателе Совета министров был не праздный. Я сомневался в Третьякове, но не сомневался в том, что вопрос о Председателе требовал пересмотра. Вопрос этот был опять в центре общественного внимания.

Состоялось частное совещание членов Совета министров. Был поставлен вопрос о Председателе. Вологодский, конечно, приглашен не был. Большинство высказалось за его смену.

Вологодский съездил к адмиралу для решения вопроса о своем уходе. Адмирал передавал потом, что этот разговор носил самый откровенный характер. Вологодский говорил сам о себе, как о третьем лице, не скрывая своих недостатков. Решено было все-таки снять с очереди вопрос об его отставке. Он остался.

Говорил адмирал по этому вопросу и со мной. Он ясно дал понять, что хотел бы видеть на посту премьера В. Н. Пепеляева, а не Третьякова, которого он мало знает. Пепеляев же отсутствовал — он был на Алтае.

Из общественных настроений

Когда Деникин подвигался к Москве, в правых омских кругах так ярко выявилось пристрастие к диктатуре, такая нетерпимость даже к умеренным социалистическим партиям, что блок, объединявший людей различных политических направлений, уже не мог удерживать в своем составе явно враждебные группы. Он распался. Из него выделился демократический союз, которому справа противополагался Национальный Центр.

Демократический центр, признавая единоличную верховную власть только персонально, считал необходимым образование кабинета министров политически солидарного и временного представительного органа для обсуждения законодательных предположений и контроля над органами исполнительной власти.

Национальный центр устами газеты «Русское Дело» твердил только одно — «диктатура», без всяких ограничений, без всяких перспектив.

Характерен в этом отношении отзыв председателя восточного отдела партии народной свободы Устрялова о Государственном Земском Совещании.

«Партия народной свободы, — сказал Устрялов, — относилась и относится отрицательно к идее законосовещательного и законодательного органа, ибо это ослабит, а не усилит диктатуру. Наша точка зрения заключается в необходимости укрепления диктатуры Верховного Правителя. Наш девиз — не только «диктатор-освободитель, но и диктатор-устроитель» («Правительственный Вестник», № 253).

Тот же Устрялов, как бы дополняя свою мысль в статье «Власть и общество» («Русское Дело», 22 октября 1919 г.), говорит по поводу «демократического союза»: «Недавно в Омске пробовали организовать своеобразный "демократический союз", долженствовавший представить собой всю "организованную прогрессивную общественность". Но "платформа" этого проектировавшегося союза была составлена так неудачно, что по точному ее смыслу целью соглашения являлась не столько организация признания и укрепления диктаторской власти, сколько организация лояльной оппозиции против нее».

Суживая роль общественных сил только до «организованного признания» власти диктатора, Устрялов рекомендовал немедленно создать в Омске отделение Всероссийского Национального центра. Существование этой организации, по его мнению, устранило бы надобность во всякой другой.

Так писал выразитель мнения одной из наиболее крупных политических партий в то время, когда выяснилось, что длительная диктатура становится язвой разложения государства и общественных сил.

Орган, издававшийся людьми, близкими к правительственным сферам, пользовавшийся казенными материалами и льготами, вытекавшими из родственных связей с больше чем наполовину правительственным Бюро печати, существенно расходился в линиях своей политики с Правительством, оказывая ему дурную услугу.

Правительство желало поддержки не одних буржуазных политических партий, но и умеренных социалистических, а «Русское Дело» определенно третировало всех «петушков», решительно отмежевываясь от демократического союза.

Правительство сочувствовало автономии — «Русское Дело» даже скромных сибирских областников клеймило прозвищем «самостийников».

Все это было бы не так печально, если бы в ту пору не было вообще поколеблено положение власти и если бы тон и направление кадетского органа не усиливали бы разобщенности власти с умеренными и государственными демократическими кругами, считавшими направление «Русского Дела» правительственным.

Правительство оказывалось почти совершенно изолированным. Никакая партия, никакая общественная организация за ним не стояла, враги же были кругом, недовольные — всюду.

Взбаламученное море

По всей Сибири разлились, как сплошное море, крестьянские восстания. Чем больше было усмирений, тем шире они разливались по стране. Они подходили к самому Омску из Славгородского и Тарского уездов, с юго-востока и северо-запада, прерывая линии сообщений Семипалатинск—Барнаул, захватили большую часть Алтая, большие пространства Енисейской губернии. Даже местным усмирителям становилось, наконец, понятно, что карательными экспедициями этих восстаний не потушить, что нужно подойти к деревне иначе. Зародилась мысль о мирных переговорах с повстанцами, так как многие присоединялись к движению, совершенно не отдавая себе отчета, против кого они борются.

Приходили сведения о жестоких расправах в городах с представителями местной социалистической интеллигенции. Делавшие это помпадуры не понимали, что интеллигенция — мозг страны, что она выражает настроения широких кругов населения и заражает их своими настроениями, что всякая излишняя, а тем более произвольная жестокость вредна не только потому, что убивает без смысла, но и потому, что создает тысячи новых врагов.

Трудно было проверить все, что приходило с мест. Красильников, один из участников переворота 18 ноября, повесил на площади городского голову города Канска, и, как рассказывают, когда ему сообщили о жалобе на него Верховному Правителю, то он пьяным, заплетающимся языком ответил: «Я его посадил, я его и смещу».

Красильникова послали на фронт. Он повиновался. Он был всегда послушен власти, никогда не проявлял атаманской склонности ни захватывать власть, ни наживаться. Один из близких Красильникову людей, честный молодой офицер Ш., отрицал справедливость обвинений, возводившихся против Красильникова, а прокуратура молчала. Несомненно, Красильников был хорошим офицером, но отвратительным, невежественным администратором.

Дыма без огня не бывает. Красильников успел, вероятно, натворить много зла. Страшные сибирские расстояния и разобщенность власти с обществом затрудняли правильную информацию. Отсутствие представительного органа, в котором могли бы предъявляться запросы и вопросы, более чем когда-либо давало себя чувствовать.

На Востоке

В конце октября в Омск вернулся из командировки мой помощник Бутов. Он уверял, что революционные настроения не имеют успеха среди земской оппозиции и что организация Государственного Совещания, при условии отказа от принципа назначения хотя бы части членов, может предотвратить революционный взрыв.

Он был в Чите, несколько раз подробно беседовал с Семеновым и вынес впечатление, что атаман искренне желает покончить с теми дурными пережитками, которые остались у его сотрудников от периода анархического существования в качестве небольшого и лишенного средств отряда. Далее, Бутов совершенно правильно указал, что в Забайкалье настолько мало проявляется инициативы центрального правительства и так бедно обставлена гражданская власть, что популярность Семенова, который берет на себя разрешение всех вопросов, невольно возрастает за счет Правительства.

Незадолго до этого приехал с Востока же министр юстиции. Он тоже отметил, что Семенова само Правительство толкает на путь безграничного честолюбия, легализируя все его достижения. Из командира корпуса он превратился в генерал-губернатора, из атамана Забайкальского казачьего войска — в походного атамана всех казачьих войск. При Верховном Правителе существует представитель атамана Семенова, как какого-то владетельного князя.

Действительно, у этого молодого, совершенно неподготовленного к государственной деятельности человека могла закружиться голова.

Еще весной 1919 г. стало известно, что Семенов замышляет создание Мон голо-Бурятского княжества. Он допустил на территории Забайкалья съезд бурят, и они в благодарность поднесли ему титул князя. Осенью стало известно, что Семенов ведет какие-то переговоры с Чжан-цзолином, мукденским вице-королем, одним из наиболее видных генералов северного Китая, стремившимся расширить влияние Китая в Маньчжурии, чему мешал Хорват. Семенов будто бы предполагал захватить полосу отчуждения в Маньчжурии и устранить генерала Хорвата при условии поддержки Чжан-цзо-лином семеновского плана Монголо-Бурятского государства. Таким образом, как бы ни был наружно лоялен Семенов, по существу он был независим, бесконтролен и вел самостоятельную политику.

Генерал Розанов легализировал атаманское управление, назначив Семенова и Калмыкова уполномоченными по охране общественного порядка с правами генерал-губернаторов.

Калмыков, которого мы считали уголовным преступником, организовавшим несколько убийств его политических врагов, оказался тоже маленьким царьком. Создавалась такая обстановка, что трудно было представить, как сможет существующее Правительство восстановить свой авторитет в стране.

Как нарочно, положение складывалось таким образом, что нельзя было покуситься даже на Калмыкова. В начале ноября он стал героем, так как спас права российского государства от незаконных притязаний Китая. Дело шло о плавании по Амуру. Китайцы претендовали на пропуск их миноносцев, Калмыков, опираясь на действовавший порядок, не допускал их и на попытку прорваться ответил артиллерийским огнем, заставив миноносцы уйти обратно.

Источником всех новых осложнений на Востоке явился генерал Розанов. Он держал себя вызывающе по отношению к центральной власти. Все донесения направлял непосредственно к Верховному Правителю, предъявлял министрам ультиматумы в таком роде: «Если в такой-то срок мне не будет разрешено сделать то-то, я сделаю это собственной властью».

Поводом для подобных выступлений Розанова послужило прежде всего установление нового порядка расчета на Китайской Восточной железной дороге. Оно вызвало следующую телеграмму Розанова: «Управляющим Китайской Восточной железной дороги по распоряжению Правления Общества той же дороги издан приказ от 16 октября за № 212, которым устанавливается расчет за провоз пассажиров и грузов романовскими или бонами Русско-Азиатского банка, или полтинниками, отпечатанными в Америке. Прием сибирских денег приказом прекращается. Проведение в жизнь изданного приказа приведет к следующему: 1) к катастрофическому падению ценности сибирского рубля, которым оплачивается труд; 2) к бешеному вздорожанию предметов первой необходимости, приобретаемых в крае только на сибирские деньги; 3) к полному торговому и промышленному кризису, прекращению выпуска товаров и лишению малоимущих классов трудовых сбережений; 4) прекращению подвоза хлеба и других насущных предметов довольствия для войск и населения края из единственного источника — Маньчжурии, что должно привести к неминуемому торговому кризису, а затем голоду, восстанию и анархии в крае; 5) к остановке снабжения главного фронта и населения Западной Сибири с Востока; 6) к поднятию курса романовских денег, ныне печатаемых в изобилии исключительно советским правительством, что выгодно только для большевиков, спекулянтов и Русско-Азиатского банка, который сосредоточил заблаговременно в своих руках огромные запасы этих денег. В окончательном итоге проведение в жизнь приказа приведет к голодным бунтам в городах вверенного мне округа. Я, как назначенный Верховной властью охранять порядок и спокойствие в крае, категорически требую немедленной отмены антигосударственного и гибельного делу возрождения России приказа. В противном случае не остановлюсь ни перед чем. Ожидаю ответа не позднее 12 часов 28 сентября».

Вслед за тем Розанов прислал телеграмму, в которой заключалась такая неприличная брань по адресу министра финансов Гойера, что эту телеграмму неудобно было показать целиком последнему.

Гойер стал мишенью всех наших дальневосточных героев из-за введения расчета на золотой рубль на Китайской Восточной дороге. Это его решение было объявлено изменническим, и его, как деятеля Русско-Азиатского банка, стали обвинять в том, что он продает русские интересы в угоду банку. Атак как реформа была проведена приказом генерала Хорвата, то обвинения посыпались и по адресу последнего. Никто не хотел принять во внимание, что Китайская Восточная дорога — частное предприятие, которое не могло работать в убыток, и что денежной реформы требовал междусоюзный комитет.

Тот же Розанов организовал во Владивостоке распродажу товаров из портовых складов, нарушая все установленные Советом министров правила. Началась какая-то вакханалия. Интересы казны и частных лиц ставились ни во что.

Совокупность всех этих обстоятельств заставила адмирала вызвать Розанова в Омск для объяснений. Это еще не означало отставки, но можно было предвидеть, что объяснения будут признаны неудовлетворительными и отставка неминуемо последует. Верховный Правитель предложил Розанову сдать власть на время его отсутствия генералу Романовскому.

В ответ на это пришла телеграмма Розанова, что он подчинится, но считает долгом указать на возможность беспорядков во Владивостоке в случае его отъезда, особенно при временном и, следовательно, неполноправном заместителе. По-видимому, Розанов снесся с Семеновым и Калмыковым, потому что оба поспешили заявить, что для них генерал Романовский неприемлем.

Омск висел на волоске, а на Дальнем Востоке разыгрывалась трагикомедия атаманщины. Резкий шаг со стороны Омска, вроде приказа № 61, мог повести к распаду Дальнего Востока. Адмирал решил оставить Розанова, потребовав от него письменных объяснений.

В Омск прибыли в это время комендант Владивостока полковник Бутенко, которого Розанов хотел во что бы то ни стало сплавить и обвинял в семи смертных грехах, а также командированный генералом Хорватом его бывший помощник по гражданской части В. А. Глухарев. Оба они пополнили наши сведения о деятельности генерала Розанова и о дальневосточной обстановке.

Как оказалось, Розанов успел окончательно подорвать престиж омской власти на Дальнем Востоке. Сумбурный, нечистоплотный, пускавшийся на все, чтобы укрепить свою власть, он расширял полномочия атаманов, желая создать себе в них опору, и в то же время заигрывал с приморским земством, устраивая свидания с Медведевым при помощи японцев.

Необходимость убрать Розанова не подлежала сомнению. Но кто станет на его место?

Невольно приходилось сожалеть о том, что так неосторожно, так поспешно и так неделикатно был удален от дел генерал Хорват. Кто мог лучше разбираться в местных вопросах и лучше поддержать престиж русской власти на Востоке, чем этот уравновешенный, дипломатичный и опытный администратор? Но почему он сам проявил столько непротивления? Почему он терпел, не протестуя, все ограничения своей власти, ложное положение Верховного уполномоченного, обреченного на бездеятельность, злоупотребления агентов власти, атаманщину?

Передо мною лежали три тома материалов, характеризовавших деятельность генерала Хорвата за время пребывания его в должности Верховного уполномоченного. Материалы эти привез один из ближайших сотрудников генерала Хорвата.

Достаточно было даже поверхностно ознакомиться с ними, чтобы увидеть, как легкомысленны были те обвинения, которые послужили мотивом для упразднения должности Верховного уполномоченного. Под руководством генерала Хорвата совершалась большая работа. В течение месяца, с 20 февраля по 20 марта 1920 года, происходили заседания созванного им финансово-экономического совещания, в котором принимали участие 60 человек. Постановления этого совещания — целая программа, составленная с учетом всех местных особенностей, и провести ее в жизнь, конечно, было легче всего тем, под чьим наблюдением она составлялась.

Генерал Хорват с первых же дней своего назначения на должность Верховного уполномоченного был окружен людьми, которых навязал ему Омск. Соглашение с Вологодским в сентябре 1918 г. выполнялось только внешне. Генералу не было предоставлено той свободы, на которую он мог рассчитывать. Представленный им кандидат на должность помощника по военной части, генерал Флуг, не был утвержден; вместо него попал на эту должность генерал Иванов-Ринов, который вел свою линию, мало считаясь с генералом Хорватом. От всех почти министерств были назначены на Дальний Восток особоуполномоченные с правами товарищей министров. Они действовали опять-таки независимо от местной власти, считаясь лишь с указаниями Омска. Таким образом, Правительство систематически связывало руки своему Верховному уполномоченному и делало его существование излишним. Если бы Омск лучше понимал значение децентрализованного управления, если бы он предвидел, во что выльется управление генерала Розанова, то, наверное, не привел бы к тому, чтобы местопребывание Хорвата — Эгершельд — обратился в никому не нужный нарост власти.

Теперь приходилось жалеть о том, что сделано, но было уже поздно.

Выполнение плана

Слово «поздно», как злой рок, преследовало всюду, где только подымалась рука с целью внести какое-нибудь улучшение. План реформ, намеченный во время поездки с адмиралом в Тобольск, ждал своего осуществления. Что же выходило из него?

Юристы не успевали исполнять всех заказов — так было их много. Хотелось раньше всего кончить с вопросом о Государственном Совещании. К концу октября проект был закончен. В техническом отношении он был разработан прекрасно. Политически он был вполне удовлетворителен. Я предполагал занять своих сотрудников реформами местного управления, но Пепеляев хотел, чтобы это было сделано в его министерстве, а сам уехал. Новое Положение о Совете министров разрабатывалось, я все время лично следил за этим. Но все, что затрагивало другие ведомства, что было в руках других руководителей, — оставалось неподвижным, потому что некому было повернуть чиновничью машину на новый путь; рука Председателя Совета министров была для этого слишком слаба. 

Адмирал взял у меня проект организации санитарного дела, разработанный Экономическим Совещанием. Через несколько дней он вернул его, указав, что Дитерихс не совсем с ним согласен. Найти в это время Дитерихса и беспокоить его, когда он был поглощен тяжелым положением фронта, было бы неприлично.

Военным министром был назначен генерал Ханжин. Это назначение было совершенно случайно. Генерал представлялся адмиралу и просил какого-нибудь места. Адмирал назначил его военным министром. Вологодский даже не беседовал с Ханжиным предварительно назначения. Почтенный, заслуженный генерал оказался неопытным администратором и не волевым человеком. Провести что-нибудь через него было невозможно. Вопросы о военной цензуре, о генерал-губернаторах, об «осведах» лежали без движения.

События мчались, как вихрь. Прошло всего десять дней со времени возвращения из Тобольска, и уже было не до этих вопросов, не до реформ.

Даже о Государственном Совещании забыли. Разработанный проект лежал без движения. Стоял вопрос о судьбе Омска и Правительства: быть или не быть?

Денежный вопрос

Единственный вопрос внутренней жизни, которого никак нельзя было обойти, был вопрос денежный. Сибирские знаки стремительно обездушивались. Мы раньше не замечали в Омске, до чего плохи были эти знаки. Теперь, когда с обесцениванием денег даже нищие чиновники стали получать жалованье пачками, министры могли собственными глазами видеть, с какою преступной небрежностью печатались эти знаки. Так, например, в одной пачке деньги были разных цветов, одни темнее, другие светлее; целая серия пятидесятирублевок была выпущена с опечаткой (месяц май был назван по-французски «Mai»); вместо «департамента» государственного казначейства печаталось «отдел», хотя отдел уже давно был преобразован в департамент; на некоторых не была поставлена точка. Если в руки попадало несколько пятисотрублевок, то нельзя было ручаться, что все они настоящие, потому что размеры их и цвет были различные. Ясно, что уже одни эти внешние дефекты должны были погубить деньги, а тут присоединились еще политические невзгоды. Сибирское Правительство висело на волоске — кто же мог верить сибирским деньгам?

Но как-нибудь выйти из положения все-таки нужно было. Конечно, единственным разумным средством была бы организация вывоза сырья, но где было этим заниматься, когда все кругом было охвачено пожаром.

Министр финансов Л. В. Гойер решил выпустить в обращение злополучные американские банкноты, не приравнивая их к сибирским обязательствам, с тем чтобы признавать их платежеспособность по тому курсу, какой будет устанавливать рынок. На Дальнем Востоке романовские знаки расценивались примерно в десять раз дороже сибирских. Гойер рассчитывал, что в таком же приблизительно соотношении будут ходить и «американки». Его план заключался в том, чтобы, выпуская постепенно в обращение новые знаки, вытеснить сибирские. При таких условиях, чем выше стояли бы новые знаки в отношении сибирских, тем это было бы выгоднее с точки зрения успеха плана.

Неосторожный и бестактный чиновник Министерства финансов, разговаривая по прямому проводу с Харбином и объясняя план министерства, выразил основную мысль в такой неудачной форме, что привел сибирские к катастрофическому падению. Он сказал: «Падение сибирских в настоящее время нам выгодно». Понятно, какое озлобление вызвало это во Владивостоке и Чите, которые немедленно испытали последствия обесценения денег, и это было тем хуже, что обстоятельства и тут сложились неблагоприятно. В перспективе эвакуации было не до реформ Денежного обращения.

На фронте

Что же происходило на фронте? Бои проходили с небывалым ожесточением. Обе стороны дрались со страшным упорством. Наше командование бросило на фронт все резервы. Пошли крестоносцы, морской батальон, состоявший из квалифицированных техников, часть конвоя Верховного Правителя. Смерть безжалостно косила ряды бойцов.

Погода установилась отвратительная. Обмундирование, которое было выслано на фронт, каталось по рельсам, так как непрерывное отступление не давало возможности развернуться. Солдаты мерзли в окопах.

Беспрерывные мобилизации дали несколько десятков тысяч новых солдат, но этим солдатам нельзя было доверять. Не было гарантий, что они не перейдут к красным, не потому, что они сочувствовали им, а потому, что больше верили в их силу, чем в силу Колчака. Кто наступал, тот вел за собой солдат.

Ряды первой армии так поредели, что, когда красные повели наступление на армию генерала Пепеляева, ему некого было выслать; он бросился в бой сам, вместе со штабом, и отбросил противника.

Генерал Дитерихс объехал всех командующих армиями: Сахарова, Лохвицкого и Пепеляева. По соглашению с ними он решил отступать, не останавливаясь перед сдачей Омска.

Омск начал разгружаться. Дитерихс наметил новую линию фронта и начал отводить армию. Первой уходила сибирская армия, как наиболее поредевшая.

К омскому вокзалу потянулись длинной вереницей возы.

Эвакуация

В конце октября у Верховного Правителя состоялось заседание Совета министров. Вопреки уверению Тельберга, что адмирал не любит многолюдных заседаний, он быстро привык к совместным заседаниям с министрами.

Поставлен был вопрос об эвакуации. «Правительство, армия и золото должны быть вместе» — такова была формула адмирала. Все речи только развивали эту тему.

Горячо говорил Третьяков. Он призывал оставаться в Омске до последнего.

— Может быть, вам, — сказал он, обращаясь к адмиралу, — суждено повторить бессмертный поход Корнилова. Мы пойдем с вами.

Но адмирал больше одобрял практические действия, чем слова. Он требовал, чтобы разгрузка совершалась быстрым темпом.

Я вполне разделял это стремление. Работать в Омске было невозможно. Он был военным лагерем. Правительство только мешало своим присутствием, а между тем тыл все больше отрывался от власти. В Иркутске избрана была социалистическая городская дума, в Благовещенске — тоже. Контрразведка доносила о большой ажитации (франц. agitation — волнение, суета. — Ред.) земцев. Можно было предвидеть, что Правительство опоздает и с переездом, что раньше, чем оно приедет, на Востоке образуется другое.

Поэтому я со своими учреждениями не медлил и в первую очередь двинул в Иркутск Государственное Экономическое Совещание и Бюро печати. Я считал, что для существования Правительства нужно, как минимум, перенести в Иркутск Управление делами как центральный аппарат, Экономическое Совещание как некоторую общественную опору и, наконец, средства печати как орудие агитации.

Другие министры не спешили. Эвакуация подготовлялась уже раньше, в августе, но была отменена. Это всех развратило. Всем казалось, что так будет и теперь. Заниматься эвакуацией считали проявлением трусости, а не благоразумия. Омская общественность требовала защиты Омска во что бы то ни стало. Государственное Экономическое Совещание, выслушав указ о перерыве работ, постановило выразить Верховному Правителю полную готовность по первому призыву вновь приступить к работе по содействию Правительству в его тяжких трудах. Была избрана делегация к адмиралу в составе Червен-Водали, Щукина и полковника Березовского.

Адмирал согласился принять ее. Но когда утром 31 октября я пришел вместе с делегацией к адмиралу, он был в таком настроении, что я боялся скандала. Он пригласил к себе сначала меня одного, стукнул кулаком по столу и спросил: «Вы с делегацией?» —«Да». — «Просите!» Это было сказано таким тоном, что я ожидал возможности самой невероятной выходки.

Однако обошлось благополучно. Волнуясь за адмирала, престиж которого я всячески охранял, волнуясь и за престиж Совещания, председателем которого я был, я прочел резолюцию Совещания, принятую в связи с указом о перерыве работ. Потом Червен-Водали деликатно и тактично стал развивать мысль о том, что запасный центр нужен, но что Омск, по мнению всех членов Совещания, так важен политически, что его надо защищать.

Адмирал успокоился и оживился. Это было и его мнение. Он подчинился одно время авторитету Дитерихса, стоявшего за оставление Омска, но был рад слышать все, что говорило в защиту Омска.

Дальше речь пошла о председателе Совета министров, о необходимости перемен. Адмирал рассказал о своей беседе с Вологодским, о доверии своем к Пепеляеву, о том, что он ждет его возвращения.

После этого произошло то частное заседание министров, на котором была признана большинством необходимость смены премьера. Только общая обстановка разгрузки, под видом которой происходила фактически эвакуация, помешала осуществлению перемен в кабинете.

Только одну неделю пробыл после этого в Омске Совет министров, и вся эта неделя проходила в колебаниях: эвакуироваться или нет. Верховный

Правитель поддался господствующему настроению. Он решил защищать Омск. На этом решили сыграть генералы-карьеристы.

Командовавший третьей армией генерал Сахаров просил у Верховного разрешения приехать в Омск. Ему разрешили. Однажды адмирал вызвал Третьякова, Неклютина, Устругова, Пепеляева и меня к себе. Это был не Совет Верховного, а импровизированное заседание. Присутствовали Сахаров и назначенный его помощником Иванов-Ринов. Сахаров сделал доклад о положении на фронте, о нуждах армии, о настроениях ее. Из всего вытекало, что защищаться нельзя. Но, к общему удивлению, он сделал неожиданно и нелогично вывод, что защищаться нужно. Дитерихс не присутствовал.

Выслушав доклад, мы хотели возражать, но испортил дело Устругов. Вместо того, чтобы сразу изложить свои сомнения, он задал вопрос, будем ли мы обсуждать доклад командующего армией.

— Конечно, нет! — резко заметил адмирал. — Я пригласил вас только для информации.

Поделившись своими соображениями о неустранимости беспорядка в деле снабжения и транспорта, пока будет существовать многовластие, мы разошлись.

На другой день пришлось очень долго ожидать адмирала. Было за двенадцать, когда он вышел принять доклад.

— Знаете, — сообщил он мне, — я всю ночь обсуждал здесь положение и решил защищать Омск. Главнокомандующим будет Сахаров.

Указ был уже подписан. Сахаров, который накануне держал себя с неприличной самоуверенностью, был мне совершенно незнаком. Я съездил к Ноксу узнать его мнение. Он сказал, что Сахаров смелый офицер, что, может быть, ему и удастся выполнить свой план и защитить Омск.

Все распоряжения Дитерихса об эвакуации были отменены. Поезда, следовавшие из Омска, были задержаны. Некоторым частям приказано было выйти из Новониколаевска в Омск, выехавшим чинам Военного министерства — вернуться. Все перевернулось вверх дном.

Адмирал ободрился. Но прошел день, другой, и выяснилось, что остановить отступление невозможно. Распоряжения Сахарова внесли только лишний сумбур. Чтобы оправдать себя, он обвинял во всем Дитерихса.

Адмирал не мог спокойно говорить о Дитерихсе. Он называл его чуть ли не изменником, обвиняя, главным образом, в том, что он увел с фронта сибирскую армию и таким образом обнажил фланг остальных. Докладчики не хотели быть честными и не сообщали, что они сами присоединились к плану Дитерихса и что уведенная армия фактически состояла только из штабов, обозов и небольших потрепанных отрядов.

Между тем совершалось нечто непредвиденное.

Взоры всех с тревогой впились в сторону Иртыша. Он не замерзал. Падал мокрый снег, стояла распутица, зима упорно не приходила.

Незамерзшая, непроходимая река на пути отступающей армии — это грозило такой катастрофой, о которой язык отказывался говорить.

Адмирал весь ушел в свои глаза. Его глаза смотрели мимо собеседников, большие, горящие, бездонные, и были устремлены в сторону фронта.

Последние заседания в Омске

Совет министров все еще ничего не понимал. Против эвакуации упорно возражали несколько министров. Вологодский беспомощно разводил руками. Никто не хотел видеть, что творилось в Омске. Город перешел всецело во власть военных. Приехавшего из Архангельска Игнатьева, бывшего члена северного правительства, посадили в тюрьму без ведома кого-либо из министров. Добиться, почему он посажен, никто не мог. Подозревали дикое.

Жардецкий приехал сообщить мне, что подготовляется арест Сукина, Михайлова и меня ввиду вредного влияния нашего на адмирала. Уже само сопоставление фамилий людей, резко расходившихся в политике и ее приемах, свидетельствует о нелепости плана. Но все было возможно.

В то время как пребывание правительства в Омске лишало его последнего влияния, страна потеряла всякую связь со столицей. «Правительственный вестник» дальше Омска не выходил. Учреждения перестали работать. Сам Совет министров тратил время на бесплодные споры об эвакуации.

Я не верил искренности некоторых возражавших. Это были случайные люди для Сибири, люди, которые могли смотреть на оставление Омска как на конец своей карьеры; Иркутск, по-видимому, их не интересовал, и потому они нисколько не входили в рассмотрение перспектив переезда. А может быть, они были дальновиднее других и были уверены, что власть, оставляя Омск, неминуемо погибнет.

Вопрос решил сам адмирал. Он приказал выезжать. Спешно приняли мы положение о Государственном Экономическом Совещании, на всякий случай закон о денежной реформе, закон о предоставлении законодательных прав Совету министров на случай разобщения с Верховным Правителем — и собрались в путь.

В субботу 8 октября состоялось последнее совместное заседание Совета министров с Верховным Правителем. Адмирал утвердил все законы. Он остановился только на вопросе о назначенных членах Совещания. Некоторые министры находили, что от назначения лучше совсем отказаться, адмиралу казалось, наоборот, что надо увеличить число назначенных членов.

В соседней комнате ждал чиновник, чтобы отнести закон в типографию. На следующий день он появился в «Правительственном вестнике», последнем его номере, вышедшем в Омске.

Министры сердечно простились с адмиралом.

Военный план

Я посетил адмирала еще и на следующий день. У него были также Пепеляев, который не хотел уезжать и придумывал предлоги, чтобы остаться, и Сукин, который решил уехать и оставить вместо себя Жуковского. Адмирал приказал Пепеляеву и мне ехать вместе с правительством.

Настроение у него было мрачное. Он производил впечатление нравственно измученного человека.

Казалось, все было сделано для защиты Омска. Начальник гарнизона докладывал Совету министров, какие у него части, какие приняты меры, и выходило, что беспокоиться не о чем. Был издан указ о призыве всего мужского населения. Я лично провел ночь в типографии, чтобы этот указ был своевременно опубликован. Защита города была поручена одному из самых энергичных и смелых генералов, Войцеховскому. Я видел его у адмирала. Это было поздно, часов в 12 ночи. Адмирал вызвал меня и просил распорядиться, чтобы в три дня было очищено здание судебных установлений. Войцеховский был в это время у адмирала. Он показался мне глубоко сосредоточенным, как-то несоответственно явной молодости, и своим печальным и серьезным видом он резко отличался от других генералов.

Но что-то подсказывало внутри, что Омск не уцелеет. И я не удержался, чтобы не спросить адмирала, окончательно с ним прощаясь: а что, если Омск падет, что будет дальше? Есть ли у него какой-нибудь план?

Он был очень удивлен моим вопросом. Какой же план? Будем отступать на Восток. Не можем же мы бросить железнодорожную линию.

Я был, в свою очередь, удивлен. А продовольствие? Откуда будет приходить оно на Восток? Мне раньше казалось, что даже правительство, если оно не успеет эвакуироваться, должно будет попытаться уехать на юг, по направлению к Семиречью, куда как будто перст Божий указал путь, даровав осенью большую победу.

Невольно я подумал о Дутове, который формировал армию в глубине Акмолинской области и не спешил усилить левый фланг армий. Где он, не направится ли он на юг?

Мы простились с адмиралом. Я обещал ему позвонить со станции, когда поезд будет отправляться. Он очень беспокоился о своих министрах и не мог скрыть беспокоившую его мысль, что правительство не сможет выехать.

Отъезд

В воскресенье распутица усилилась еще больше. Улицы и тротуары были залиты водой. Не переставал падать мокрый снег. Комендант Совета министров сам разъезжал на паровозе, формируя состав. Одни вагоны не находились, другие нельзя было вывезти, потому что на пути произошло какое-то крушение. Трудно было думать, что все это случайности.

Вечером здание Совета министров превратилось в станционный зал. Повсюду набросаны были груды багажа и сидели фигуры в пальто и шубах. Освещение было тусклое. Арматуру намеренно сняли.

Только к десяти часам вечера получено было сообщение, что часть поезда готова.

Мы тронулись в путь на другой день утром, 10 октября. На станции были расклеены объявления о том, что адмирал решил защищать Омск и что он не оставит армию. Говорилось, что красные еще далеко, но никто не знал точно где. Однако адмирал так торопил правительство с отъездом, так беспокоился о министерском поезде, что все чувствовали инстинктивно, что опасность гораздо ближе, что она вокруг нас.

В вагонах

В день отъезда ударил мороз. Стало легче на душе: армия сможет отойти за Иртыш.

По обе стороны пути тянулись обозы отступающих частей. На станциях стояли длинной цепью эшелоны эвакуирующихся министерств и штабов. Платформы были наполнены всяким скарбом.

В Новониколаевске мы получили известие, что дела Деникина идут очень плохо. Я посетил стоявшего там Дитерихса. Он показал мне торжествующее радио большевиков, которое заканчивалось словами: «Плохо, брат Деникин, пора умирать».

— А вы знаете, — сказал Дитерихс, — что вам лично грозила опасность в Омске? Я просил генерала Домонтовича вас об этом предупредить.

Мы тронулись дальше. Ехали спокойно, но чувствовали себя путешественниками, а не правительством. Все разбилось, разорвалось на части и жило своею жизнью по инерции, не зная и не ища власти. Только начиная от Красноярска, где путь уже не так был разбит, стали выходить местные администраторы, чтобы встретить и получить инструкции.

Но что мог дать им Вологодский, который в это время больше походил на путешественника, чем когда-либо! И встречавшие получали только последний номер «Правительственного вестника» с Положением о Государственном Экономическом Совещании. Это была последняя ставка правительства.

Любопытно, что одна из последних телеграмм Деникина извещала о разработке проекта, об учреждении законодательного органа. Этого же хотел и Миллер в Архангельске. Все пришли к одному выводу. Но Миллер просил одновременно дать ему право производить в чины и награждать орденами. Эту телеграмму мы оставили без ответа.

Министры ехали в разных вагонах и с разными мыслями. Несколько раз мы все встречались на заседаниях в вагоне Вологодскою. Одни вносили проекты, касавшиеся перевода денег на обеспечение послов, о нормах обеспечения уходившим министрам — это были холодные практики, другие — о расширении прав губернаторов, о порядке использования эвакуированных чиновников — это были неисправимые оптимисты и люди, которые страдали.