Ходатайство о помиловании Б. В. Родоса от 28 февраля 1956 г.
Копия
В Президиум Верховного Совета СССР
осужденного к расстрелу
Родоса Бориса Вениаминовича
26 февраля 1956 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила меня по ст. ст. 58-16, 58-8 и 58-11 УК РСФСР к расстрелу. Формула обвинения: на протяжении ряда лет состоял во вражеской связи с изменниками — заговорщиками Берия, Меркуловым, Кобуловым и др. и по их преступным указаниям проводил подрывную работу, выражавшуюся в применении мер физического воздействия — истязаний к арестованным честным партийным и советским работникам и в фальсификации на них дел, то есть в соучастии в террористической расправе с неугодными Берия людьми.
Я действительно виновен перед партией. Фактически допускавшиеся мною в период работы в центральном аппарате НКВД (с 1938-1944 гг.) незаконные действия нельзя иначе рассматривать, как преступления. Я действительно, как и многие другие работники НКВД того периода, по указаниям, исходившим от Берия, Меркулова и Кобулова, применял к арестованным меры физического воздействия с целью получения от них признательных показаний, что приводило (как это теперь до конца полностью установлено) к фальсификации, а, следовательно, и к невинным жертвам. Это было на руку злейшему врагу партии и народа Берия и его ближайшим сообщникам. Однако допускал я это (как и другие следственные работники в то время) без какого бы то ни было вообще, и тем более без контрреволюционного, умысла. Я никогда не был и не мог быть изменником, заговорщиком и террористом, так как у меня не было никаких предпосылок к проявлению недовольства против партии и советской власти. Я никогда не примыкал и не мог примыкать ни к каким антипартийным или антисоветским группировкам. Наоборот, мои родители — честные труженики, я и мои братья всегда были безгранично признательны партии за то, что совершенная под ее водительством Великая Октябрьская социалистическая революция избавила нас от двойного национального и социального гнета в царской России. Мы всегда были благодарны советской власти за то, что именно она и только она дала нам, как и всем трудящимся страны, предусмотренные Конституцией свободу и право на труд и образование. Как же, несмотря на это, могло случиться, что я стал преступником и объективно превратился в пособника злодеяний врага народа Берия?
Еще с детских лет я приобщился к общественно-полезному труду. Где бы мне ни приходилось работать, я всегда честно и добросовестно трудился, и это неизменно отмечали мои партийные и советские руководители. В 1931 году, работая на строительстве Бериславского зерносовхоза, меня как активиста, общественника, председателя поселкового совета привлекли на работу в ГПУ. Работая в Бериславском и Знаменском райотделениях ГПУ, а затем в Одесском областном управлении ГПУ, я в период 1931 — первой половины 1937 года вместе с другими самоотверженно участвовал в борьбе с активными врагами партии и советского народа: контрреволюционным кулачеством, участниками политбанд, кадровыми троцкистами, эсерами, меньшевиками, текапистами [«текапист» — от «Трудовая крестьянская партия». — Ред.] и другими враждебными Советскому государству элементами. Я работал много, не считаясь ни со временем, ни с возникавшими в этой борьбе трудностями. Участие в операциях против этих врагов партии нередко было сопряжено с риском для жизни. Никогда в то время с моей стороны не было ни малейших нарушений социалистической законности.
Во второй половине 1937 года в числе других периферийных работников меня вызвали на стажировку в центральный аппарат НКВД, где я в первое время работал в отделении СПО по антисоветским политическим] партиям. Осенью 1937 года меня оставили в штате секретно-политического отдела и направили в отделение, которое занималось следственной работой. Именно здесь я впервые увидел те нарушения социалистической законности, о которых ранее никакого представления не имел. Первый раз я был невольным свидетелем применения к арестованному мер физического воздействия, когда непосредственно в ходе очной ставки между Левиным и Михайловым, лично Ежов начал избивать Михайлова, дурному примеру которого последовали Фриновский и др. руководящие работники наркомата. Тогда же имели место факты незаконных арестов ответственных партийных и советских работников без предварительной санкции прокурора, и лишь значительно позже аресты оформлялись соответствующими постановлениями, которые, однако, своего значения как документы на арест уже не имели. По указаниям своих начальников и я в то время участвовал в составлении (на основании имевшихся к тому времени материалов) некоторых таких постановлений.
Несмотря на то что решением ЦК партии от 17 ноября 1938 года было строжайше запрещено, как преступное, какое бы то ни было нарушение социалистической законности, преемник Ежова Берия и заместители последнего Меркулов и Кобулов (спустя непродолжительное время после этого постановления ЦК) стали лично применять к арестованным рукоприкладство и требовали этого же от следственных работников. Каждому арестованному ими человеку Берия, Кобулов и Меркулов представляли признание в проведении вражеской работы. В тех случаях, когда арестованный в предъявленном ему обвинении не признавался и показаний о преступной работе не давал, по исходившим от Берия, Меркулова и Кобулова указаниям следователями к арестованному применялись (в ряде случаев с моим участием) меры физического воздействия. Чаще всего именно в результате этих грубейших нарушений социалистической законности получались от арестованных признательные показания, арестованных затем судили и по их делам выносились (в абсолютном большинстве случаев) обвинительные приговоры.
При иных условиях работы того периода, если не лично у меня, недостаточно политически развитого человека, то у других работников НКВД могли возникнуть сомнения в правильности действий Берия, сомнения в правдивости получаемых от арестованных показаний. Однако условия работы в то время сложились трагически. Сейчас ясно, что Берия, преследуя какие-то свои черные цели, самыми коварными приемами обманывал руководство партии и правительства, работников НКВД, прокуратуры и судебных органов. Следственные работники знали и не могли не принимать во внимание того, что все проводимые Берия аресты санкционировали соответствующие прокуроры, заведомо зная о массовых случаях применения в НКВД мер физического воздействия к арестованным, прокуроры и сами не принимали действенных мер борьбы с этим злом и не докладывали об этом руководителям партии и правительства. Еще в те времена в наблюдательных производствах прокуратуры находилось много сигналов, заявлений арестованных о допускавшихся в следствии по их делам грубейших нарушениях. Однако этим серьезнейшим сигналам соответствующие руководящие работники прокуратуры почему-то хода не давали. Из приобщенных к моему делу показаний свидетелей — работников прокуратуры Рыжова и Коперника видно, что рядовые прокуроры, осуществлявшие надзор за следствием в НКВД, пытались пресекать нарушения социалистической законности, но руководство прокуратуры их не поддерживало. Начальники следственной части НКВД прямо говорили прокурору Копернику (как это видно из его показаний), что меры физического воздействия к арестованным применяются по указаниям руководителей НКВД Берия, Меркулова и Кобулова. Коперник об этом докладывал руководящим работникам прокуратуры, и на этом все, очевидно, заканчивалось. Следственные работники НКВД того периода (в том числе и я) не могли не видеть того, что прокуроры, знающие о массовых случаях применения к арестованным мер физического воздействия, не только действенно не реагируют на эти нарушения, но неизменно утверждают обвинительные заключения и направляют дела в суд. Не было, пожалуй, ни одного такого случая, что прокуроры прекратили или возвратили на доследование какое-нибудь дело центрального аппарата НКВД, как не было ни одного факта опротестования прокурорами (в порядке надзора) необоснованно вынесенных судами обвинительных приговоров. А ведь очень часто обвинительные приговоры выносились, несмотря на то что подсудимые отказывались от данных ими на предварительном следствии показаний, как от не отвечающих действительности и данных ими на допросах только под влиянием физического воздействия. Были и такие случаи, когда арестованный ни на предварительном следствии, ни на суде виновным себя не признавал, заявлял, что на следствии его били, тем не менее выносился обвинительный приговор. Из этого работники НКВД делали вывод, что и прокуроры, и работники судебных органов не сомневаются в правильности получавшихся тогда от арестованных показаний.
Могли ли следственные работники при этих, существовавших тогда условиях проявлять неверие в показания и дела? К сожалению, не могли, как не мог и лично я. Ко всему этому слепое преклонение перед культом личности Берия в тот период приводило к тому, что я, как и большинство следственных и оперативных работников НКВД, безоговорочно и неизменно выполнял исходившие от Берия указания преступного, по существу, характера, не только не вдаваясь в обсуждение этих указаний о применении к арестованным мер физического воздействия, но и не мог позволить себе осмыслить все то, что происходило вокруг меня и часто при моем участии в то время.
Таковы были действительные тягчайшие условия работы в тот период. Может ли это, однако, оправдывать в частности меня? Конечно, нет. Я виноват, и очень сильно виноват, в том, что будучи, хотя и безусловно слепым, и только слепым, орудием в руках бывших руководителей НКВД, я своими незаконными действиями объективно, несознательно, без какого-либо злого умысла содействовал осуществлению бериевских коварных замыслов, которые (как это стало мне известно только в ходе предварительного следствия и на суде по моему делу) вели к фальсификации дел и невинным жертвам. Однако при всей большой моей вине перед партией я не был изменником, заговорщиком и террористом, моя связь с бывшими руководителями НКВД, оказавшимися злейшими врагами советского народа, не была ни организационной, ни преступной.
В ходе предварительного следствия по моему делу, и особенно на суде, представителем обвинения подчеркивалось, что я хорошо знал — кто были те руководящие партийные и советские работники, в следствии по делам которых я участвовал и которые при моем содействии стали жертвами террористической расправы Берия.
Но ведь о том, кто были эти люди и какое они занимали положение, еще лучше и больше меня знали прокуроры, утверждавшие обвинительные заключения и предававшие их суду, и работники судебных органов, выносившие обвинительные приговоры этим арестованным партийным и советским работникам.
Несмотря на то что многие такие люди арестовывались Берия и незаконно содержались долгое время под стражей без какого бы то ни было моего участия, несмотря на то что такие арестованные, как Чубарь В. Я., Постышев П. П. и другие неоднократно допрашивались быв[шими] руководящими работниками наркомата (когда я был рядовым сотрудником) без какого бы то ни было моего участия и вообще в мое отсутствие и, очевидно, подвергались именно при тех вызовах избиению и вынуждены были давать там признательные показания, вся вина по этим делам заведомо тенденциозно приписывается только и только мне одному — по существу, стрелочнику. Чубаря, например, допрашивали до меня Ежов, Фриновский, Цесарский, Журбенко, Глебов и другие быв[шие] руководящие работники наркомата. Именно они добились получения от него, несомненно путем побоев, признательных показаний, а вина за это дело несправедливо возлагается только на меня одного.
Злодейская расправа с К. К. Орджоникидзе — дело грязных рук Берия. Именно по злой золе Берия К. К. Орджоникидзе 12 лет незаконно содержался под стражей. Это преступление Берия совершил при участии огромного количества руководящих работников НКВД того периода: Меркулова, Козлова, Абакумова, Огольцова, Гоглидзе, Влодзимирского, Леонова и других, а теперь вина за это дело возлагается на меня только потому, что, пользуясь своей властью и силой, быв[шие] руководители НКВД через Влодзимирского в течение трех лет числили, именно числили, за мной арестованного К. К. Орджоникидзе, следствие по «делу» которого не велось и не могло производиться, так как у меня (кроме подписанного Кобуловым и Влод-зимирским постановления на арест) не было никаких абсолютно материалов. Эти быв[шие] «руководители» НКВД неоднократно вызывали К. К. Орджоникидзе к себе, причем я не только не присутствовал при этом, но и понятия не имел, о чем с ним разговаривали.
Необоснованное приписывание мне всей вины за дела Чубаря, Постышева и других делается прокурорами тенденциозно, для того чтобы из этого искусственно создать впечатление об «особом доверии» бывш[их] руководителей НКВД ко мне, чтобы искусственно создать впечатление исключительной близости моей (как заявил на суде обвинитель) к Берия, Меркулову и Кобулову.
В ходе судебного рассмотрения моего дела и особенно в своей обвинительной речи пом.[ощник] генерального прокурора СССР гр.[аждани]н Смирнов неоднократно подчеркивал, что я знал о явно ложных от начала до конца показаниях Чубаря В. Я., Постышева П. П., Левина, Ахундова и других арестованных ответственных партийных и советских работников и, несмотря на это, я (???) [так в тексте. — Ред.] предавал их суду и они по моей (???) [так в тексте. — Ред.] вине были расстреляны. Разве я предавал этих людей суду? Нет, не я, а соответствующие работники прокуратуры, которые после ознакомления с материалами этих дел утверждали обвинительные заключения, они же, и только они предавали арестованных суду.
Если я — неуч и не имеющий юридического образования — не мог (по утверждению обвинителя) не знать и не видеть, что показания перечисленных арестованных носят явно ложный характер, то почему работники прокуратуры, имеющие высшее общее, политическое и юридическое образование, а также большой практический опыт в следственной работе, не видели и не знали явно ложного характера показаний этих и др. арестованных и предавали их суду? Если же они этого не видели, то тем более не мог этого видеть я — человек с действительно ограниченными или, во всяком случае, невысокими познаниями.
Это, как и многочисленные другие факты заведомо тенденциозного и явно неправильного освещения эпизодов, условий и обстоятельств в ходе предварительного следствия свидетельствует о том, что работники прокуратуры наперекор истине всячески добивались искусственно представить меня особенно близким к быв[шему] вражескому руководству НКВД человеком, имевшим с ними преступную связь. Работники прокуратуры все время вели дело так, чтобы мои незаконные действия в следствиях в центральном аппарате НКВД обязательно выглядели как результат вражеской связи с Берия, Меркуловым и Кобуловым, как сознательное, с контрреволюционным умыслом сообщничество с последними, чего, однако, в действительности никогда не было.
Руководствуясь стремлением изобразить меня именно в таком крайне неприглядном свете, работники прокуратуры допускали и в допросах свидетелей, и при составлении документов, в том числе и обвинительного заключения, необоснованные обобщения, явно необъективную фиксацию показаний, всяческие передергивания ит. п. Не случайно поэтому ряд свидетелей не подтвердил на суде некоторые записанные прокурорами их показания во время предварительного следствия. Так, в протоколах некоторых свидетелей было записано, что они знают о моем участии в применении мер физического воздействия к Мерецкову. На суде же они от этого отказались, заявив, что об избиении Мерецкова им вообще ничего не известно и о моем участии в этом они ничего не знают.
Свидетель Чимбуров подавал в 1952 году заявление о грубейших нарушениях в следствии и по его делу, после чего он был допрошен во Владимире по существу этого заявления. Однако и в заявлении, и на допросе в 1952 году Чимбуров говорил только о незаконных действиях Матевосова, не обмолвившись обо мне ни единым словом. Стоило же Чимбурову в декабре 1955 года попасть на допрос к полковнику юстиции Иванову, как произошла метаморфоза. В показаниях Чимбурова на этом допросе фигурирую уже главным образом я.
Чтобы искусственно возвысить мою роль в то время, прокурор записал показания Зимина (быв[шего] начальника Лефортовской тюрьмы), что я имел в Лефортовской тюрьме свой кабинет. На суде же, давая против меня очень нелестные (мягко выражаясь) показания, Зимин заявил, что это было записано в протоколе его допроса неправильно. Зимин на суде показал, что в Лефортовской тюрьме я никогда не имел своего кабинета, а занимал свободный, а когда все кабинеты были заняты, то мне (так же, как и другим следственным работникам) приходилось ждать.
Таких и аналогичных фактов было немало. В обвинительном заключении полковник юстиции Иванов также допустил ряд явно необоснованных обобщений и несоответствий по весьма острым и существенным моментам. Так, например, Иванов указал, что я вместе с Берия (по тому, как это записано, может сложиться впечатление, что Берия был у меня помощником) избивал в Сухановской тюрьме арестованных перед их расстрелом. Между тем по единственным показаниям свидетеля Баштакова (о нем несколько слов ниже) приводится в обвинительном заключении единственный эпизод: в Сухановской тюрьме в его, Баштакова, присутствии Берия дал указание Эсаулову и мне побить Эйхе перед расстрелом, что тут же и было выполнено. Фактически же с моим участием или в моем присутствии ничего подобного никогда не было. Показания Баштакова в этой части в отношении меня ложны, так как в присутствии Берия я ни в одном случае в Сухановской тюрьме не был и Эйхе никогда в глаза не видел. Допрошенный Эсаулов также показал, что он Эйхе никогда не видел.
Ряд эпизодов по моему делу мог бы быть начисто опровергнут, если бы мне предоставили возможность ознакомиться с архивными следственными и тюремными делами арестованных, о чем я неоднократно в устной и письменной форме ходатайствовал и в период предварительного следствия, и перед Военной коллегией. Однако этой возможности мне не дали, а знакомили, в частности, на суде только с теми листами дел, где имеется моя подпись. А это совсем не одно и то же. В обвинительном заключении указано, что в деле Чубаря после протокола объявления об окончании следствия были вшиты выписки из показаний других арестованных. Когда же я сам на суде смотрел эти листы дела Чубаря, то оказалось совсем другое: из описи документов 2 тома дела Чубаря видно, что за протоколом об окончании следствия было вшито обвинительное заключение. Позже неизвестно кем и с какой целью обвинительное заключение было вшито в другой том, а на это место — выписки из показаний арестованных. К моему делу приобщена справка о вызовах Чубаря только мною, тогда как при осмотре тюремного дела можно было бы воочию убедиться, что до меня его вызывали многие руководящие работники наркомата, и моя роль в этом деле может выглядеть совсем не так, как характеризовал обвинитель.
Суд отказал также в удовлетворении моих ходатайств о допросе некоторых дополнительных свидетелей, несмотря на то что их показаниями могли бы быть полностью опровергнуты весьма серьезные пункты обвинения. Останавливаться на этих неудовлетворенных моих законных ходатайствах я не буду. Приведу лишь одно. По предписанию Берия в Куйбышеве в октябре 1941 года было расстреляно 20 арестованных, числившихся за следственной] частью. В предписании Берия было указано, что расстрел производится по приговору. Работники следственной части Шварцман, я и Зименков полагали, что могло быть вынесено решение Особого совещания или иной несудебной инстанции. По поручению Шварцмана, возглавлявшего в Куйбышеве следственную группу, я вместе с начальником 1 Спецотдела НКВД СССР Баштаковым присутствовал при том, когда администрация внутренней тюрьмы на основании предписания Берия передавала по списку арестованных особой комендантской команде во главе с Семенихиным. Никаких прав и обязанностей я при этом не имел и иметь не мог. Куда затем увезли арестованных, что именно и где с ними дальше сделали, я не знал, так как и близко к месту физического исполнения предписания Берия не находился, а оставался в помещении УМВД. Тем не менее из-за неопытности в таких вопросах и вследствие допущенной мною преступной беспечности я вместе с Баштаковым и Семенихиным подписал акт о расстреле этих арестованных, тогда как в действительности я ничего об этом не знал. Отсюда для меня все страшные беды, связанные с данным эпизодом. Воистину трагические последствия моей тогда оплошности сказались спустя 12 лет, когда меня арестовали и стали обвинять в том, что я присутствовал при расстреле в Куйбышеве группы арестованных по преступному предписанию Берия. Свидетели Семенихин и Баш-таков показали (правда, не в категорической форме), что я присутствовал непосредственно при расстреле. При этом они исходят из того, что я подписал акт, а обычно в таких случаях акт подписывают только те работники, которые присутствовали при расстреле. Поскольку я фактически при этом не был и, учитывая, что в данном случае идет речь о чрезвычайно серьезном обстоятельстве, несомненно, возникала необходимость в проведении дополнительных следственных действий с целью установления объективной истины, и такие вполне реальные возможности проверки были. Семенихин показал, что все арестованные одновременно перевозились из тюрьмы на спецучасток в специальной машине, а вслед шла легковая машина, в которой находился Баштаков и еще 3-4 работника, среди которых, возможно, был и я. Баштаков на допросе в прокуратуре также показал, что вместе с ним в легковой машине было еще 3-4 работника. Следовательно, несложно было через Баштакова и Семенихина узнать, кто были эти два работника, и допросить их по вопросу о том, видели ли они меня в легковой машине и непосредственно на месте расстрела. Что мог дать этот допрос? Очень многое и крайне существенное. Поскольку я на месте расстрела не был, то допрошенные эти 3-4- работника удостоверили бы этот непреложный факт, так как ни в машине, ни тем более на спецучастке они меня не видели, как и не могли видеть. Необходимость удостоверить этот факт важна не только и не столько для установления был ли я на месте расстрела, сколько для вытекающих из этого серьезных выводов. А именно: коль скоро по показаниям дополнительных свидетелей было бы с несомненной очевидностью доказано, что в машине и на спецучастке за городом меня не было, стало быть, и акт о расстреле я подписывать не должен был и что, следовательно, подписанием акта я допустил лишь оплошность, правда, оплошность очень тяжкую, даже преступного характера. Однако в то же время было бы достоверно установлено, что я не ложно показывал о этом серьезнейшем эпизоде, а говорил лишь истинную правду. А это, как каждому понятно, очень важно, тем более для меня, поскольку в этот страшный эпизод я попал как кур во щи [так в тексте. — Ред.]. Между тем в ходе предварительного следствия (длившегося почти двадцать семь месяцев) и на суде отказали в удовлетворении моего законного ходатайства по одному из существеннейших пунктов обвинения меня по ст. 58-8 УК РСФСР. Отказано мне было не только в установлении и вызове по этому эпизоду 3-4 свидетелей, но и вызове для допроса только одного бывш[его] начальника УМВД Куйбышевской области Тимофеева, который (как показал на суде Баштаков) точно был и в легковой машине, и непосредственно на месте расстрела, так как без него никто не знал, где именно за городом находится спецучасток УМВД.
О том, что мое присутствие или отсутствие при передаче арестованных особой группе не играло абсолютно никакой роли в исполнении предписания Берия о расстреле арестованных, достаточно свидетельствует тот факт, что по тому же предписанию 5 арестованных было расстреляно в Саратове, где я не только в тот момент, но и вообще никогда не был. Стало быть, не во мне дело, а в том, что представители 1 Спецотдела и в Куйбышеве, и в Саратове незаконно выполнили предписание Берия о расстреле арестованных. По меньшей мере странно получается. Меня, по существу, случайного свидетеля передачи арестованных особой группе, свидетеля без всяких прав и обязанностей относительно выполнения предписания Берия, обвиняют и осуждают как соучастника террористической расправы врага народа Берия с неугодными ему людьми, а действительный виновник этого злодеяния Баштаков выступает в качестве свидетеля. При ознакомлении с материалами моего дела я узнал, что перед каждым расстрелом не кто-нибудь иной, а именно представитель
1 Спецотдела обязан лично фактически проверить наличие приговора или решения несудебной инстанции о расстреле, а в случае, если таковой отсутствует, он, представитель 1 Спецотдела, обязан не допускать расстрела. В данном случае это было особо обязательно для начальника 1 Спецотдела, так как (в отличие от существующего для таких случаев правила) прокурор при расстреле группы арестованных в Куйбышеве не присутствовал. Между тем Баштаков не имел на руках и не видел решений несудебных инстанций, а тем более приговоров о расстреле Локтионова, Штерна, Рычагова и других (в количестве 20 человек), но не только не запретил расстрел, а безоговорочно выполнил предписание Берия, допустив этим чудовищное беззаконие. И тем не менее он на свободе, а я оказался в этом без вины виноватым.
Таким образам, из приведенных и других подобных фактов очевидно, что следствие по моему делу шло не по линии установления объективной истины, а тенденциозно в направлении искусственного усугубления оценки моих действий только как преднамеренных, как вытекающих только из контрреволюционного умысла и только из преступной связи с Берия, Меркуловым и Кобуловым. Тогда как в действительности ни преступных связей, ни контрреволюционного умысла и умысла вообще в моих, хотя и преступных, действиях не было и быть не могло. Не имея никаких намерений умалить действительную свою вину перед партией, я заверяю Президиум Верховного Совета СССР, что я был безотказно послушным, но воистину слепым орудием в руках бывших руководителей НКВД, которые, являясь (как впоследствии оказалось) злейшими врагами партии и народа, использовали вслепую меня (как и многих других работников НКВД того периода) в осуществлении своих коварных черных замыслов. Преклоняясь перед авторитетным в то время именем Берия, я также безоговорочно, как и безрассудно, выполнял исходившие от него и от его сообщников указания о применении к арестованным мер физического воздействия для получения от них показаний, нисколько не вдаваясь в рассуждение о том, что это могло приводить и что (как теперь установлено) фактически приводило к фальсификации показаний и дел на честных, преданных партии, заслуженных людей. Вина моя в этом достаточно велика, и тем более потому, что мои и других следственных работников, хотя и слепые, неосмысленные и без всякого злого умысла действия объективно помогали истинным и злейшим врагам советского народа варварски расправляться со своими противниками и неугодными им людьми. За свою действительную вину перед партией я заслуживаю наказания, и сурового, но без всякого искусственного преувеличения моей роли, без приписывания мне того, в чем я не виновен.
В своем стремлении во что бы то ни стало создать видимость моей «исключительной близости» к бывшим руководителям НКВД, обвинитель на суде не раз цитировал дававшиеся мне Кобуловым и Влодзимирским характеристики, в которых указывалось, в частности, что я провел ряд важных дел. При этом обвинитель подчеркивал, что теперь все эти дела признаны сфальсифицированными. Это факт. Но ведь фактом является и то, что аналогичные и подобные характеристики за проведенные такие же дела давались всем следственным работникам того периода (а их было, пожалуй, более трехсот). Страшная беда в том именно и заключается, что враг народа Берия сумел обманом и коварством в той или иной степени использовать в своих целях очень многих работников НКВД, но они (в том числе и я) тогда не понимали того, что своими действиями совершали грязное, преступное дело.
Ни в ходе предварительного следствия, ни на суде вовсе не принимались во внимание важные обстоятельства, свидетельствующие о том, что мои отношения с бывшим вражеским руководством НКВД не носили преступного характера. Факты говорят о том, что тех, с кем у Берия, Меркулова и Кобулова действительно была близкая или преступная связь, они держали подле себя и при себе. Тогда как меня еще в 1946 году, то есть 10 лет тому назад, Абакумов не без участия его покровителей (Берия, Кобулова и Меркулова) выдворил из центрального аппарата на периферию. Произошло вскоре после того, как я направил в адрес быв.[шего] в то время секретаря ЦК Кузнецова заявление об известных мне компрометировавших Абакумова с политической стороны сведений, которые были известны и Кобулову. Не исключено, что это мое заявление было передержано соответствующим подразделением МГБ и попало в руки к Абакумову. По указанию того же Абакумова я, будучи уже в Крыму, в 1948 году был переведен в неоперативный отдел, а затем в начале 1952 года и вовсе уволен из органов без пенсии.
Если бы моя связь с быв[шими] руководителями НКВД действительно носила преступный характер, они вряд ли допустили бы увольнение меня. Они наоборот старались бы держать меня при себе, чтобы использовать меня в своих злодейских целях. Однако, как всем известно, этого не было. В начале 1953 года Кобулов даже отказался принять и выслушать меня по поводу увольнения из органов без пенсии. Когда он возвратился на работу в МВД, я подавал на его имя заявление с просьбой о восстановлении меня на работе в МГБ, на это последовал отказ с мотивировкой «из-за отсутствия вакантных мест». Можно ли после этого утверждать, что я был близок к Кобулову и состоял с ним в преступной связи?
После перевода на периферию в 1946 году я в течение двух с половиной лет возглавлял в УМГБ Крымской области следственный отдел. В течение всего этого времени никаких нарушений социалистической законности я не допускал. Больше того, начальник УМГБ Кондаков всячески третировал меня за то, что я не допускал проведения необоснованных или недостаточно обоснованных арестов. Вскоре после приезда в Крым я написал в Москву рапорт о нарушениях и недостатках в следственной работе в УМГБ Крымской области. За это быв[ший] тогда начальник УМГБ Фокин лишил меня хлебной карточки.
Не только в период до середины 1937 года (когда я работал на периферии) я участвовал в борьбе с истинными врагами партии и народа. Будучи сотрудником центрального аппарата, я весной 1940 года примерно в течение двух месяцев находился с оперативной бригадой во Львове. Там была проведена нами большая работа по выявлению и разоблачению забрасывавшихся из-за кордона эмиссаров оуновской террористической организации. Дни и ночи (почти без отдыха) я непосредственно участвовал в операциях, причем постоянно с риском для жизни, так как у каждого оуновца было огнестрельное оружие. В результате проведенных с моим участием операций было выявлено и арестовано много заброшенных из-за кордона активных участников оуновской организации, изъято значительное количество пулеметов, винтовок, револьверов, пистолетов, гранат и боеприпасов. Была также обнаружена и изъята материальная база польской антисоветской организации в виде ценностей (большое количество бриллиантов, золотых, платиновых вещей) на сумму примерно до 15 миллионов рублей золотом. За эту работу бывший нарком Украины генерал Серов наградил меня и ряд других работников НКВД именными часами.
При моем участии был пойман и разоблачен пытавшийся бежать с женой за кордон Успенский.
В период Великой Отечественной войны я участвовал в следствии по делу вскрытой в Москве террористической организации «Возрождение России». Характерно, что все без исключения работники, принимавшие участие в агентурно-оперативной и следственной работе по этому делу, были по приказу награждены. Только я один был совершенно обойден. Это ли не свидетельствует о том, что быв[шие] руководители НКВД относились ко мне хуже, чем к многим другим работникам наркомата?
Также в период Великой Отечественной войны я участвовал в выявлении и предотвращении подготавливавшегося в гор. Орске Чкаловской области вооруженного восстания против советской власти. Проводились с моим участием и многие другие операции и дела против истинных врагов партии и советского народа.
Несмотря на большую мою вину перед партией, я не окончательно потерянный для своей Советской Родины человек и могу еще быть полезен.
Я убедительно прошу Президиум Верховного Совета СССР о пощаде. Ходатайствую о проявлении величайшего милосердия в честь XX съезда великой партии о помиловании меня. Ради ни в чем неповинных моих детей, старушки-матери и жены я умоляю Президиум Верховного Совета СССР сохранить мне жизнь, для того чтобы я мог употребить свои силы на частичное хотя бы искупление самоотверженным трудом в любых условиях своей вины перед партией и народом.
Очень прошу пожалеть моих ни в чем неповинных детей ради их будущего, ради возможности участия их в строительстве вместе со всем советским народом коммунистического общества. Еще и еще раз убедительно ходатайствую о помиловании. Прошу сохранить мне жизнь, и я трудом докажу, что не был и не являюсь врагом партии и народа, каждая минута жизни будет безраздельно отдана мною честному и безупречному служению делу и интересам великого Советского Союза.
Родос
28 февраля 1956 г.
Верно: [п.п.] [подпись неразборчива]
п. 53 экз.
ЛП-2004