Копия протокола допроса свидетеля Е. И. Калининой от 11 декабря 1953 г.
Совершенно секретно
Товарищу Маленкову Г. М.
Представляю копию протокола допроса свидетеля Калининой Екатерины Ивановны от 11 декабря 1953 года.
Приложение: на 5 листах.
[п.п.] Р. Руденко
12 декабря 1953 г.
№ 789/ссов
Пометы:
тт. Маленков и Хрущев ознакомлены.
14.XII.53 [подпись неразборчива]
Читал, [п.п.] В. Молотов. 14.XII.53
Читал, [п.п.] К. Ворошилов. 15.XII.53
Читал, [п.п.] JI. Каганович. 16.XII.53
допроса свидетеля
11 декабря 1953 года пом[ощник] генерального прокурора СССР государственный советник юстиции 3-го класса Преображенский и следователь по важнейшим делам государственный советник юстиции 3-го класса Каверин допросили в кв. 5 дома № 16 по ул. Качалова в г. Москве нижепоименованную в качестве свидетеля:
Калинина Екатерина Ивановна, 1882 г. рождения, урож[енка] г. Байдэ, Эстонской ССР, член КПСС с марта 1917 г. по 1938 г. — исключена в связи с арестом, с низшим образованием, судима в 1939 г. Военной коллегией Верховного суда СССР по ст. 58 УК, приговорена к 15 годам л[ишения] св[ободы], освобождена из-под стражи в 1945 году с полной реабилитацией и снятием судимости, проживаю по указанному выше адресу.
Об ответственности за дачу заведомо ложных показаний по ст. 95 УК предупреждена.
Калинина
В 1938 году под предлогом осмотра мебели, которую я намеревалась приобрести, меня на автомашине вывезли из Кремля, где я проживала, а около памятника Минину и Пожарскому в эту машину сел также неизвестный мне человек в форме сотрудника НКВД. Я была доставлена в здание НКВД на Лубянской площади, где этот сотрудник и объявил, что я арестована, после чего меня и поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Ночью меня на допрос вызвал следователь Иванов (его фамилию я узнала впоследствии) и, сразу же назвав меня шпионом, стал требовать показаний, с кем я была по шпионажу связана. Такое нелепое обвинение для меня было полной неожиданностью, и я стала заверять в том, что ничего преступного за мной нет и мне поэтому не о чем и рассказывать. Иванов утверждал, что о моей шпионской деятельности все уже известно и лишь нужно, чтобы о ней я рассказала сама. Он мне прямо заявил, что все равно меня заставят дать показания о шпионской работе и для этого органы НКВД располагают достаточными средствами. Несмотря на такие угрозы, я продолжала заявлять о своей невиновности. На другой день, опять-таки ночью, меня вновь стал допрашивать Иванов, но с ним вместе оказалась женщина, тоже следователь, помню только, что у нее была польская фамилия, которая начиналась с буквы «X». В этот раз оба они требовали признания, всячески мне угрожали, но ничего не добились. Такие ночные допросы продолжались в течение 1 1/2, месяцев и никаких протоколов не составлялось. Должна отметить, что в процессе допросов эти следователи, помимо требований ко мне признать себя шпионом, спрашивали, кто посещает Михаила Ивановича, где он хранит свои служебные документы, с кем ведет переписку, о чем разговаривает с лицами, его посещающими, не посвящает ли в свои служебные дела родных, знакомых и т. п. Я отвечала на такие вопросы, естественно, ничего предосудительного сообщить им не могла и чувствовала, что мои ответы их не удовлетворяют. Примерно числа 10 декабря 1938 года меня неожиданно перевели в Лефортовскую тюрьму, хотя до этого следователь-женщина неоднократно меня запугивала тем, что мне создадут такие условия, что я начну говорить так, как нужно. Меня поместили в Лефортовской тюрьме в одиночную камеру и в первую же ночь опять вызвали на допрос. Допрос стал производить Берия и следователь-жен-щина, которая отрекомендовала мне его как «командующего». Свой разговор Берия начал с того, что стал называть меня шпионкой, старым провокатором и требовать показаний — с кем я работала и в пользу какого государства занималась предательством. Я продолжала говорить, что ни в чем не виновата и ничего плохого для своего государства не делала. После этого Бария обратился к следователю и предложил ей избить меня. Эта женщина стала мне наносить удары кулаком, а Берия ей подсказывал «бейте по голове». В результате побоев по лицу, голове я стала терять сознание. Берия дал мне в стакане воды и продолжал требовать, чтобы я признавалась в шпионаже. Несмотря на все это, таких показаний я дать не могла, после чего Берия вызвал двух сотрудников и сказал «ведите ее туда». Меня эти лица притащили под руки через двор в какой-то глубокий подвал, где меня неизвестная женщина раздела, сняла с ног ботинки, чулки и оставила в одной сорочке. В этом подвале было очень сыро и холодно. Сколько я пробыла в таких условиях, не помню, но через некоторое время мне принесли снятую ранее одежду, обувь, предложили одеться, а затем привели в кабинет, где находился следователь Иванов, допрашивавший меня во внутренней тюрьме. В этот раз Иванов заявил, что будет меня изобличать на очной ставке. Затем в кабинет завели известную мне женщину — Остроумову Валентину Петровну, которая также была арестована, но по какому делу — мне неизвестно. До ареста Остроумова бывала в нашей квартире как знакомая. Ранее она работала у Михаила Ивановича в секретариате стенографисткой и иногда выезжала с ним в командировки. Она также бывала в квартирах и других руководителей партии и правительства. Когда ее ввели, сразу поразил ее измученный вид и какие-то ненормальные, остановившиеся глаза, которыми она смотрела, но казалось, что ничего не видела. Иванов предложил Остроумовой повторить то, что она якобы раньше показывала на следствии. Она как-то машинально и совершенно безразлично стала говорить, что якобы однажды в нашей квартире, в столовой, сошлись я, она, члены нашей семьи и проживавший с нами в смежной квартире Авель Енукидзе и сообща осуждали решения партии и правительства о колхозном строительстве.
На этом очная ставка и закончилась. Остроумову увели, и никакого протокола составлено не было, а следователь Иванов сделал себе какие-то заметки на бумаге.
После этой очной ставки, когда Иванов прямо мне заявил, что меня скорее сгноят, а не освободят из-под стражи, у меня создалось очень тяжелое, беспросветное положение. Хотя я и знала, что Остроумова говорит неправду, но чувствовала, что и эта ложь может оказаться для Берия достаточной для того, чтобы загубить мою семью, не говоря уже обо мне. С другой стороны, я не могла мириться с тем, что, будучи невиновной, погибну, ничем не смогу оправдаться и в глазах своих родных останусь врагом и причиной их несчастий. Я решила во имя родных мне людей оговорить только себя в надежде, оказавшись в лагерях, там найти пути для сообщения о самооговоре и своей невиновности. С этой целью я и согласилась подписать показания о том, что разговоры, о которых говорила Остроумова, якобы имели место, но не в присутствии членов моей семьи, а велись только мной, осужденным в то время Енукидзе, моим знакомым Герчиковым, впоследствии умершим, еще одной знакомой — Моношниковой (которую, кстати сказать, по этому поводу никто не допрашивал). Такие показания, видимо, удовлетворили следствие, и скоро мое дело было направлено для рассмотрения в Военную коллегию Верховного суда СССР. Дело рассматривалось там же, в тюрьме, в вызове защитника мне было отказано, и, боясь снова попасть в руки тех же лиц, я подтвердила свои показания, которые подписала на следствии. После осуждения меня к 15 г[одам] лишения свободы, меня перевели для отправки в лагерь в пересыльную тюрьму, но оттуда вскоре опять возвратили во внутреннюю тюрьму. Здесь меня опять стали допрашивать новые следователи, и эти допросы продолжались примерно в течение года.
Целью этих допросов было стремление следователей добиться от меня каких-то новых признаний, они мне все твердили, что я не про все рассказала. У меня сложилось по этим допросам определенное убеждение в том, что следствие хотело получить от меня показания, компрометирующие Михаила Ивановича. Особенно в этом направлении изощрялся следователь Марков, который при всяком удобном случае старался притянуть какую-то роль и участие Михаила Ивановича в неблаговидных поступках. Поскольку ничего подобного в действиях Михаила Ивановича не было, я подобные домогательства самым решительным образом пресекала. Не добившись от меня никаких материалов, компрометирующих Михаила Ивановича, следователи через год допросы прекратили, а меня отправили в лагерь. В 1945 году я была освобождена из-под стражи с полной реабилитацией и снятием судимости.
Записано со слов моих правильно и мной прочитано.
Калинина
Допросили: Пом[ощник] генерального прокурора СССР
Преображенский
Следователь по важнейшим делам
Каверин
Верно: [п.п.] Майор административной] службы
Юрьева