Рассказы бывших правонарушителей - участников строительства канала
РАССКАЗЫ БЫВШИХ ПРАВОНАРУШИТЕЛЕЙ — УЧАСТНИКОВ СТРОИТЕЛЬСТВА КАНАЛА
«...Люди, которых не устрашала высшая мера наказания —
смерть, стали бояться попасть на черную доску».
МАКСИМ ГОРЬКИЙ
Инженер А.Н. ПОЛЕТАЕВ
Награжденный орденом Трудового красного знамени
НАШИ СЕРДЦА ПОЛНЫ ГОРДОСТИ
Вероятно, слово «чудо» немедленно привьется к Беломорско -Балтийскому каналу. Действительно Беломорско-Балтийский водный путь производит огромное впечатление своей протяженностью, мощностью плотин, размерами шлюзов, количеством гранита, диабаза, кольдневых глин, которые вынуты за такой необычайно короткий срок.
Как инженеру мне еще не приходилось работать в таких масштабах. Но настоящее чудо не только в размере канала и смелых технических новшествах, которые здесь применялись. Перековка людей — вот чудо Беломорстроя.
На моих глазах совершался очень сложный процесс изменения отношения к труду. Свои взгляды ломали не одиночки, а сотни и тысячи. Вчерашний «герой» своей среды, какой-нибудь забубенный вор или бандит, терял авторитет, уступая место другим вожакам — бригадирам, организаторам коллективов.
Массы приходили в движение. И вся сила руководства Беломорстроя в том, что вся эта разбуженная человеческая энергия не превращалась в половодье. Она стремилась по руслу канала, от Онежского озера к Бэлому морю.
Для многих инженеров, даже опытных, даже работавших на крупных советских стройках, Бэломорстрой был школой. Чтобы иметь производственный успех, надо было научиться работать с массой, слушать ее голос, не отставать.
Когда мы пришли сюда, многие инженеры, техники, прорабы походили на людей, внезапно попавших в очень бурный поток и не умевших плавать. Никто не пытался заходить в бараки, никто не интересовался, знают ли рабочие планы. И часто бывало так, что, придя на место работы, тысячная толпа каналоармейцев начинала разрабатывать вместо сильных мягкие породы. Чтобы не очутиться на дне потока, приходилось изменять укоренившимся привычкам. Сотни инженеров стали организаторами масс. Это — величайшее достижение Бэломорстроя, потому что нет ничего опаснее, чем массобоязнь, кастовость инженерных работников.
Я видел картины трудового энтузиазма, которые невозможно забыть. Зимой нужно было перетащить локомобиль по льду через Выг. Техники просили для этой операции 6 — 8 дней. Рабочие взялись доставить 20-тонную машину за два дня. Не прошло и двух суток, как локомобиль очутился на другом берегу.
Почти каждый день я отмечал, что рабочие выходили на трассу на 10 — 15 минут раньше назначенного срока. Ничто, кроме желания обогнать в соревновании другие бригады и коллективы, не понуждало людей к таким выходам. Каждое утро работающие получали дневное задание, и к вечеру каждый каналоармеец мог знать, насколько его бригада продвинулась вперед.
Три условия на мой взгляд обусловили высокую эффективность труда на Беломорстрое. Огромный трудовой подъем, твердое знание планов и цели работы и, наконец, внимание руководства к тылу, т. е. к бараку.
Многим стройкам нужно научиться у Беломорстроя, как нужно внимательно относиться к человеку. Вся лагерная система воспитания была построена на постоянном подчеркивании, что освобождение зависит от самих лагерников. Только труд, самоотверженный, организующий, не знающий препятствий, давал право на досрочное освобождение. Я видел, как люди приходили на работу в лаптях, в рваной обуви и как им немедленно, тут же на трассе, выдавали пригодную обувь. Эффект заботливости был огромен.
В первую очередь обеспечивались люди ведущих профессий. В этом отношении руководство Беломорстроя было особенно последовательным. Оно постоянно подчеркивало, что административно-хозяйственный персонал существует только для лагерников. Были случаи, когда с ларешников, каптеров, работников канцелярии снимались сапоги, чтобы в первую очередь обеспечить бурильщиков, тачечников.
Эта постоянная заботливость сыграла немалую роль в перевоспитании человека.
Сегодня через страну озер и скал, через дремучий лес идут пароходы. Это наполняет наши сердца гордостью. Если посмотреть на календарь, появление пароходов кажется чудом. Но не более ли чудесно, что страна получила тысячи людей, которые вчера были балластом, а сегодня полны энергии и желанья работать. На языке Беломорстроя это превращение называется «перековка».
С. КВАСНИЦКИЙ
ИСТОРИЯ ОДНОЙ КРАЖИ
Вы не встречали около Одессы хуторских мельниц? Подлая затея, но в этих машинах есть своя философия. Кто хочет молоть, тот распрягает и вводит коней на деревянный круг. Круг укреплен с сильным наклоном. Впереди сено. Лошадь хочет взять корм. Она рвется вперед, тогда круг вращается, и мельник собирает муку. Меня поставили в круг молодым человеком и толкнули в спину... Теперь я схожу с круга. Я снимаю картуз, чтобы вытереть пот, и вижу в зеркало седину. Я говорю: вот и шестьдесят скоро! Долго же вы бежали, Самуил Давыдович... И какой круг.
Говорю откровенно, жизнь моя — десять романов по пятьсот страниц. Рокамболь из Одессы. Я прожил по липе всю жизнь и хочу, чтобы мне верили хотя бы под старость. 35 лет я был только вором, хотя настоящая моя профессия — заготовщик кож. Заготовщик кож из местечка Смелы возле Киева.
В 1905 году мне было 28 лет. В это страшное время на наше местечко обрушился погром. Я был молод, крепок и страшно горяч. Я не ждал приглашения записаться в отряд самообороны. Я рассчитал верно: лучше получить пулю в лоб, чем кухонный нож в живот. Мне дали винчестер. Знаете, 16 патронов и затвор — скоба. Вниз и вверх...
Мы спрятались на чердаке и стреляли. Не думаю, чтобы я кого-нибудь убил: я стрелял в первый раз и страшно спешил. Моя жена и дети скрывались в соседнем квартале.
Меня выдали. Через год я вышел из одесской тюрьмы. Мне не давали работы. Мне грозили расправой. Но однажды я встретил на улице одного из знакомых воров, он отвел меня в пивную, накормил ужином и сказал :
— Самуил! Мы сидели с вами в одной камере, и я вижу, что вы человек неглупый. У вас есть много злости. Вы хотите серьезно работать, Самуил?..
Я не ответил ни да, ни нет. Я не хотел искать свое счастье в чужих карманах.
Вскоре я снова встретил моего собеседника; он был одет, как заводчик. От него пахло хорошим вином. Прощаясь, он взглянул на золотые часы. Моя семья десятые сутки ела одни баклажаны, а вещи были в ломбарде. Впереди тоже был голод. Я взял вора под руку и сказал, не веря своему голосу:
— Ну, давайте вашу работу...
...И вот мне 56 лет. Я — бывший вор. Дети мои учатся в вузах и презирают меня как соцвреда. Грустная история...
Круг под моими ногами вертится быстро. Я бежал из Риги в Берлин, из Берлина в Париж, Лондон, Остенде. Я кружил по Северной Африке и скрывался в Италии. Возможно, есть люди, не забывшие о моих поездках по Австралии, Венгрии, Бельгии, Южной и Северной Америке.
Память моя сохранилась прекрасно. Я говорю на шести языках лучше, чем на русском, и пройду сквозь Париж с завязанными глазами. Вы хотите знать, где я жил постоянно? Просмотрите списки Синг-Синга и полтавской тюрьмы, Роттердама и Киева, Москвы и Одессы.
Я выходил из тюрьмы, чтобы тотчас вернуться обратно.
Вчера меня вызвал начальник. Вы знаете, что он сказал мне? Он пожал мне руку и сказал:
— В свое время вас сильно покалечили, Квасницкий. Смотрите, мы выпускаем вас досрочно как ударника, не подведите меня, Квасницкий. Желаю вам сто лет жаркой работы!
Взгляните на плацкарту. Скажите, она выбита правильно? Послезавтра я буду разговаривать с детьми. Они не посмеют не узнать меня. Начальник обещал мне работу и паспорт. Ведь за пять лет я не взял чужой спички.
Я не рассказал вам конца. Из Америки я вернулся в Россию. Грустная история. Дисциплинарный батальон, три арестантских роты и побег из второй восточносибирской артиллерийской бригады. Я все еще надеялся вырваться из шалмана1 и клялся в письмах жене... Клялся, и продолжал красть.
Даже революция зацепила меня только краем и не могла остановить, так сильно я бежал по своему чортову кругу. Хотелось соскочить, но рядом со мной бежала блатная компания.
Вы видите на моем рукаве нашивку? С вами говорит воспитатель 540 человек. В этих бараках есть молодые воры, убийцы, проститутки, бандиты. Каждый из них строит канал, и в каждом я понемногу вижу себя.
Пятый день я наблюдаю за одним ленинградским бандитом. Мальчику 21 год. За ним 16 приводов. Он работает в лагере всего неделю, и каждый день хуже, чем вчера. 75, 60, 40 процентов! Это пахнет руром2. Сегодня я поднимаю его тюфяк, чтобы посмотреть белье, и вижу сухари. Ясно, зачем мальчику нужны запасы. В станционных буфетах бегунов не будут кормить шницелями.
Я отвожу парня к себе за перегородку и говорю:
— Слушай меня и не спорь, потому что из меня можно было сделать десять таких воров, как ты. Ты решил дать деру? Ведь так? Ты больше рассчитываешь на ноги, чем на руки... На липу, чем на честный документ... Ну что ж, беги... Иди ищи счастья в чужих карманах, отпечатывай пальцы в угрозысках, лови сифилис в шалманах... Веселая у тебя впереди жизнь...
Потом я перевожу разговор. Я показываю ему вырезки из газеты с портретом Ковалева и других ударников нашего коллектива. Я спрашиваю вора, что он умеет делать. Оказывается, мальчик рисует... Скверно рисует, но для начала сойдет.
Ночью мы выпускаем с ним стенгазету. Он рисует карикатуру на филонов и смеется от удовольствия и не хочет ложиться спать. Он смеется — это очень важно. Еще неделя — и он сгрызет свои сухари, не дождавшись побега.
Когда-нибудь я напишу книгу о деревянном круге и о Квасницком. Такую книгу, чтобы люди плакали, а потом смеялись и бежали работать. Я напишу ее на шести языках.
Вероятно, это будет история одной кражи. Роман о том, как у заготовщика кож украли 35 лет жизни.
(«Комсомольская правда», 5/VIII 1933 г.).
1 Притон.
2 Рур — рота усиленного режима.
Я. А. ГАРОЧКИН
Досрочно освобожденный
ХОРОШО, ЧТО НЕ УБЕЖАЛ
Как только мне сказали, что поеду в Карелию строить какой-то канал, я сразу решил:
— Убегу!
Насчет побегов я был специалистом. Бегал из трудколоний, допров, домзаков. Убежишь, укроешь настоящую фамилию, достанешь липу — и живешь до нового ареста. А там — опять побег, опять новая фамилия. Дело привычное!
Ехать поэтому было весело. Везите, думаю, все равно убегу!
Приехал. Осматриваюсь. Бежать-то отсюда не так просто. Далеко!
Решил я с побегом малость повременить. Работать, конечно, и не думал. Я — да чтоб тачки возить?! Ни за что!
Сразу же меня в рур «определили». Ну — рур так рур, мне это безразлично! Даже еще лучше: тут своя бражка!..
Раз приходит к нам в рур воспитатель Ветошкин. Начинает уговаривать, чтоб мы коллектив организовали и ударниками себя объявили. Конечно, его сразу же на смех подняли. Обругали так, что дальше некуда. Другой бы сразу убежал, а он не уходит, все свое:
— Не хотите, — говорит, — коллектив организовать, не надо. Тогда вступайте в какой-нибудь коллектив.
Как будто не все равно!
— Ударникам и то дают, и это, — продолжает Ветошкин. — Им и льготы, и зачет, и ударное питание, и почет...
Слушаю я его и думаю: врет, наверно. Заманить хочет, чтоб заставить работать. А потом вдруг решил: ну-ка, проверю! Посмотрю, как другие в лагере живут. Не все же, ведь, в руре сидят.
Подхожу к воспитателю и говорю:
— Ладно, запиши меня в коллектив. Но смотри, если врешь...
Вступил в коллектив. Обступили меня, расспрашивают, стыдят.
Пришлось дать слово, что буду вместе с ними работать.
Стал я работать. Мне дали новенькое обмундирование. Пища — лучше не надо! Я в ответ нажимаю на выработку, а мне — паек рекордиста. До двухсот процентов делал!
Сам не могу сказать, что со мной стало в этом коллективе. Будто подменили меня! Азарт такой к работе появился, к каналу, что все забыл. Когда у нас стали набирать бригады на штурм прорыва (на Водораздельный канал), я попросил, чтобы меня туда послали. Обратно вернулся со значком ударника. Это окончательно отрезало дорожку назад: значком я очень гордился и сейчас горжусь и ни за что с ним не расстанусь. А значок-то требует, чтоб всегда быть ударником!
Сейчас я вольный гражданин. Очень рад, что тогда не убежал отсюда. Потому что здесь, на Беломорстрое, я нашел свою точку в жизни!
КОВАН ГУМАРОВ
Досрочно освобожденный
НЕ ВЕРЮ БОЛЬШЕ БАЯМ!
(Перевод с казаксского)
Все мое несчастье было в том, что я верил баям.
Трудно мне было самому разбираться в том, что делается вокруг меня. Я кочевал по широким степям Казакстана и делал все, чему меня учили баи. Для меня они были самыми уважаемыми, самыми умными людьми. И я вместе с ними ругал советскую власть, призывал казаков не платить налогов и сам первый не платил.
Так учили меня баи, — и я так делал, и думал, что это хорошо.
Потом меня посадили и привезли сюда. Тут было мне вначале очень тяжело. Я не знал, что теперь делать, как быть. Здесь тоже были баи, — но кто один раз обжег рот, тот пьет осторожно: я скоро стал понимать, кто мой друг и кто мой враг.
Очень помог мне воспитатель, которого к нам прикрепили. Он рассказал нам, нацменам, кто такие Ленин и Сталин, рассказал про советскую власть, про большое строительство и про то, кто такие баи и как они опутывают рабочих и крестьян. Я тогда понял, что я много виноват перед советской властью, и понял, что мне теперь надо делать.
Я записался в нацменовской коллектив «Казакстанский строитель». Стал честно работать. Я знал, какое большое дело мы тут делаем. Я гордился тем, что и я участник этой стройки.
Многому я научился на Беломорстрое, а самое важнее — это то, что здесь я понял, кто мои враги и кто мои друзья.
Теперь я больше никогда не буду с баями, а буду честным тружеником, преданным советской власти.
АЛИ ШИЛИКБАЕВ
ВСЕМ РАССКАЖУ ПРО СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ
(Перевод с тюркского)
Беда моя началась с карт. Когда я брал в руки карты — терял голову. Мог проиграть и свое и чужое.
Один раз проиграл 500 рублей. Платить надо, а денег нет. Где взять деньги бедняку Али? Украсть надо...
Раз — два украл, привык; плохое дело бросить трудно — привыкнуть легко. И скоро узнали люди, что Али Шиликбаев — конокрад, он ворует у них лошадей.
Меня привезли в Карелистан. Здесь трудно жить, холодно. Убежать нельзя, потому что очень далеко...
Опять стал в карты играть. В карты играю — деньги нужны, денег опять нет... Опять воровать надо...
Начальники говорили:
— Работать надо, Али. Стыдно тебе: все нацмены работают, никто в руки карт не берет, никто не ворует. Один Али в карты играет, один Али — вор.
Разве у конокрада есть совесть? Не слушал я никого. Опять играл, опять воровал.
Потом всех нацменов собирать стали. Сказали, что сделают отдельный нацменлагерь. Будет своя кухня, своя больница, свой театр.
Тяжело было одному оставаться. Я пошел в коллектив, меня приняли. А работать я не стал, совсем мало работал.
Тогда товарищи стали говорить, что я срываю работу всего коллектива. Из-за меня у коллектива выходит мэньший процент. Это было обидно слушать. А потом один спросил меня:
— Али, ты враг советской власти или нет? Почему ты делаешь, так, как выгодно нашим врагам? Смотри: мулла и баи тоже, как ты, стараются помешать нам строить.
Я не знал, что ему сказать. Я совсем не хотел помогать баям. Пусть им шайтан помогает, а не я. Разве я забуду, как в старое время они грабили бедноту? Разве я забуду бая Кусайна Танашева, который заставлял моего отца день и ночь работать за гроши?
Я пришел к председателю коллектива и сказал:
— Али тоже будет ударником...
Это было уже давно. Летом прошлого года я в первый раз сделав 120 процентов нормы. А потом делал больше — 180 процентов. Жить стало хорошо: много зарабатывал, много получал хлеба и продуктов, хорошие обеды. Про карты некогда было думать, потому что надо было много работать. Теперь про них думать не хочу. Очень много беды я имел из-за них. Али никогда не возьмет в руки карт.
Меня очень уважали и в коллективе и во всем лагере. И мне хорошо думать, что это уважение я заработал своим трудом. Я теперь всегда буду ударником и всегда буду честным человеком.
Теперь меня досрочно освободили. Скоро поеду домой, в Туркменистан и всем расскажу правду про советскую власть. Пусть все узнают про то, как советская власть сделала бандита Али ударником, честным человеком!
Л.П. ПУГАЧЕВА
ТЕПЕРЬ Я КИНОМЕХАНИК
Семнадцати лет я убежала из дому с одним парнишкой и сразу попала в блатный мир. Появились деньги. Ребята веселые. Пьянки. Хоть и бывала битой не раз, но помолодости понравилась мне такая жизнь.
Через несколько месяцев я уже имела первую судимость за кражу. А дальше пошло, как под горку: кража, суд, домзак. Посидишь, воротишся — опять сначала... Уж не упомню, сколько я фамилий липовых имела.
В прошлом году меня привезли на Беломорстрой. Тут меня все очень удивило. Работают люди так, что прямо глазам не верится.
Взяли меня в трудколлектив «Новый путь» и послали на плотину. Я работать отказалась.
Меня взяли на буксир. Прямо обидно: ведь кто берет-то? Такие же, как и я! Сами давно ли научились работать, что меня учат?
Решила: «ну, погоди, я вам докажу!» На другой день иду в прачечную. Работаю. Стараюсь изо всех сил. С непривычки руки болят — бросить бы! А характер у меня упрямый: чуть не в кровь руки растерла, а своего добилась — сразу же перескочила за сто процентов. А потом, когда привыкла, так никто за мной угнаться не мог. В дни штурма я двести процентов каждый день выкладывала. И тех обогнала, кто меня раньше на буксир брал!
В трудколлективе у нас был ликбез. Я была неграмотной и давно хотела выучиться грамоте. Но тогда, на воле, мне не до того было. А тут я решила заняться. Выучилась я быстро.
Стала читать газету. Заинтересовалась. Втянулась в общественную работу. Потом записалась в политкружок.
Однажды заходит к нам воспитательница и объявляет:
Собирайтесь, девчата, в клуб! Сегодня для ударников и ударниц кино будет.
Я, конечно, вмиг в клуб. Села на задней скамейке, около аппарата.
Пустил механик картину. А я одним глазом на экран, а другим — на механика: очень меня заинтересовало, как он работает. Смотрю и удивляюсь, как это у него получается. Поговорила с ним, — он мне объяснил, как и что. Тут у меня загорелось: хочу стать киномехаником. И что же? Добилась своего! В своем клубе сама крутила картины и неплохо работала. Зрители довольны, жалоб не поступало.
Теперь мне скоро освобождаться, льготу получила как ударница и общественница. Распрощаюсь с лагерем и — амба! Кончено! Я теперь уже знаю, как мне надо жить. Я теперь — киномеханик и трудящийся человек.