Русские легионеры

Любопытна предистория отправки Русского экспедиционного корпуса во Францию. Она не очень красивая. Отношение к нам, наших же союзников, было мягко говоря весьма своеобразным. Очень характерна запись, сделанная в дневнике послом Франции М. Палеологом (как всегда, синий цвет это цитаты)

1 апреля 1916 года
Был у Штюрмера по делу, касающемуся его министерства.
Приторно-любезно, но с видом искренности, он обещает мне очень много:
-- Я прикажу своим подчиненным, ваше превосходительство, сделать все возможное для вас; а что они признают невозможным сделать, то я сделаю сам.
Я выслушиваю эти громкие слова и затем обращаюсь к нему уже не как к министру внутренних дел, а как к председателю совета министров, и указываю на те препятствия, которые бюрократия систематически чинит частным предприятиям, работающим на оборону; передаю ему несколько случаев, происшедших недавно и говорящих о недоброжелательном отношении администрации, об ее беспечности и допускаемом беспорядке.
-- Я взываю к вашему высокому авторитету с надеждой, что вы прекратите эти скандальные злоупотребления, — говорю я.
-- Помилуйте! Скандальные — это слишком сильно сказано, господин посол! Я могу допустить только некоторую небрежность и очень благодарен вам за указание на нее.
-- Нет, то, что я вам передаю и за верность чего я ручаюсь, нельзя объяснять одной небрежностью; тут есть и преднамеренность, есть систематическое чинение препятствий.
Приняв огорченный вид, прикладывая руку к сердцу, он уверяет меня, что администрация исполнена преданности, усердия, что она безупречно честна. Я еще более настаиваю на своих обвинениях; я доказываю цифрами, что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше; Франция, между тем, истекает кровью.
-- Но мы потеряли же на полях битв до миллиона человек, — восклицает он.
-- В таком случае Франция потеряла в четыре раза больше, чем Россия.
-- Каким образом?
-- Расчет очень простой. В России 180 миллионов населения, а во Франции 40. Для уравнения потерь, нужно, чтобы ваши потери были в четыре с половиной раза больше наших. Если я не ошибаюсь, то в настоящее время наши потери доходят до 800.000 человек… И при этом я имею в виду только цифровую сторону потерь…
Он возводит глаза к небу:
-- Я никогда не умел оперировать с цифрами. Но одно могу вам сказать, что наши несчастные мужики безропотно отдают свою жизнь.
-- Я это знаю; ваши мужики бесподобны; но я жалуюсь на ваших чиновников.
Он с величественным видом поднимает брови, выпрямляется и говорит:
-- Господин посол, я сейчас же проверю все то, что вы были так добры мне сообщить. Допущены были ошибки и виновные будут беспощадно наказаны. Вы можете рассчитывать на мою энергию.
Я благодарю его наклонением головы. Он продолжает в том же тоне:
-- Я очень мягок по природе, но когда дело идет о пользе царя и России, я не остановлюсь ни перед каким строгостями. Будьте во мне уверены. Все пойдет хорошо; да, все пойдет хорошо, с божьей помощью.
Я ухожу, заручившись этими пустыми обещаниями, и очень жалею, что он не обратил внимания на мой намек на численное значение русских и наших потерь. Мне хотелось бы ему объяснить, что, при подсчете потерь обоих союзников, центр тяжести не в числе, а совсем в другом. По культурности и развитию, французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете: из 180 мил. жителей 150 м неграмотных {Совершенно неверные сведения. Примеч. переводч.}. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения, наши потери чувствительнее русских потерь. Говоря так, я вовсе не забываю, что жизнь самого невежественного человека приобретает бесконечную ценность, когда она приносится в жертву. Когда убивают злополучного мужика, то нельзя произносить над ним такое напутствие: «Ты был неграмотен и твои загрубелые руки годились только для плуга… И потому ты не много дал, пожертвовав своей жизнью»… Я далек от мысли повторять про этих незаметных героев презрительные слова Тацита, сказанные им о христианских мучениках: «Si interissent, vile damnum». (Невелика беда от их гибели). Но с политической точки зрения, с точки зрения реальной помощи союзу, доля французов значительно больше.

Также существуют мемуары графа Игнатьева, бывшего в то время во Франции военным атташе.

В кабинете посла я уже застал сенатора Поля Думера, будущего президента республики, а в то время председателя военной комиссии сената. Думер был носителем доживавшей свой век французской либеральной буржуазной культуры, согласно которой республиканский режим казался непогрешимым, а Франция представлялась носительницей [605] высших политических идеалов. В отличие от большинства деятелей Третьей республики, Думер был примером безукоризненного семьянина, а потеря в первые же недели войны всех своих четырех горячо любимых сыновей создала ему ореол истинного патриота. Он бодро переносил свое горе, и только седина в бороде и черный траурный галстук напоминали о перенесенных им тяжелых испытаниях.

— Господин сенатор выезжает завтра в Россию,— объявил мне Извольский,— и я хотел узнать ваше мнение по тому вопросу, который является главной целью его путешествия.

— Вам, конечно, известна главная причина трудности нашего положения,— стал тут же объяснять приятным до вкрадчивости голосом Думер,— это большие потери в людях и недостаточность годных контингентов новобранцев, между тем как затяжной характер войны требует такого большого расхода в людях, что угрожает нашей обороноспособности.— И он начал развивать передо мной набившую оскомину теорию о неисчерпаемых русских людских ресурсах.

— У вас не хватает даже ружей, чтобы их использовать, тогда как мы, перевезя сюда сотни тысяч ваших солдат, можем пополнить ими редеющие с каждым месяцем ряды нашей пехоты.

— Пожалейте вашу прекрасную пехоту,— попробовал я разрушить одним махом проект Думера.— Вливая в нее хотя бы и самые отборные, но чуждые ей и по языку, и по воспитанию элементы, вы только понизите ее боевые качества.

— Что вы! Что вы! — с апломбом возразил мой собеседник.— Мы же в нашей армии имеем аннамитов, ни слова не понимающих по-французски, но прекрасно воюющих под нашим начальством.

— Господин сенатор,— сдерживая возмущение и переходя на официальный тон, заявил я,— русские — не аннамиты, и я позволю себе вам посоветовать воздержаться от подобных сравнений.

Извольский, опасаясь обострений отношений с Думером, а вместе с тем косвенно поддерживая меня, перевел разговор на героизм, проявлявшийся нашими войсками в дни тяжелого летнего отступления.

Далее еще веселее. Изначально планировалась отправка во Францию неорганизованных двухсот — трехсот тысяч русских солдат.

...несмотря на какие-то предчувствия, я все же не высказывался категорически против посылки во Францию русских бригад. Кроме того, здравому мышлению моему сильно препятствовали в ту пору привитые мне с детства идеалистические понятия. В мою голову не укладывалась мысль, что французы попросту стремятся купить за свои снаряды русское пушечное мясо. Понять это мне помог через несколько дней после отправки письма Беляеву сам Пуанкаре.
Дальнейшая сцена не сильно отличается от мыслей Палеолога

Во Францию в те дни прибыла, наконец, давно затребованная мною из России комиссия фронтовых офицеров для ознакомления с техническими достижениями французского фронта....

Как обычно, деятельность командированных началась с представления высшим чинам военного министерства, но для придачи комиссии исключительного значения я истребовал для нее аудиенции у самого президента республики. Офицеры наши были в восторге и заранее предвкушали удовольствие личной беседы с Пуанкаре.

Он принял нас без всяких церемоний в своем рабочем кабинете Елисейского дворца и после представления ему каждого из моих спутников любезно предложил рассесться вокруг своего письменного стола. Все ожидали, что глава государства станет расспрашивать о положении на фронте русской армии, но Пуанкаре, забыв про офицеров, начал излагать мне мотивы поездки в Россию Думера. С логикой, граничившей с цинизмом, скандируя слова, этот бездушный адвокат объяснял, насколько справедливо компенсировать французскую материальную помощь России присылкой во Францию не только солдат, но даже рабочих.

Тщетно старался я направить мысли президента в другое русло, напоминая ему истинную цель моего визита, обращая внимание на присутствие русских офицеров, совершенно не посвященных в тайну командировки Думера.

И еще один штрих, это описание посещения командующим французкого фронта, нашей бригады

Наслышавшись о строгости нового командующего фронтом, я решил При выходе из машины я приветствовал Петэна от лица русской армии и после сухого военного рукопожатия пошел сопровождать малоприветливого на вид генерала.

— Ну, посмотрим, как ваши солдаты освоились с нашей винтовкой. Они ведь у вас сплошь безграмотные.

— Не совсем так, генерал,— ответил я,— а что касается винтовки, то ваш устарелый «лебель» много проще нашей трехлинейки.

В ответ Петэн подозвал одного из встреченных нами солдат и предложил мне приказать ему зарядить и разрядить ружье. Из дальнейших вопросов стало ясно, что Петэн принимал нас за дикарей, обнаруживая то, что сделало его впоследствии единомышленником нацизма.

Справедливости ради надо заметить, что оношение к нашим солдатам элиты, и простых людей очень сильно разнились. Под конец дам описание прибытие легиона во Францию

Серо-зеленая пелена, покрывающая палубы обоих морских чудовищ по мере приближения к берегу, оказывается плотной массой наших солдат в защитных гимнастерках. Вот уже можно различать лица, вот у трапа золотятся офицерские погоны, а с берега французский оркестр, как всегда, затягивает и без того медлительный русский гимн. Слова «царствуй на страх врагам» уже давно не говорят ничего моему сердцу: передо мной встает жалкая фигура Николая II.

В ответ наш оркестр, гораздо более мощный, чем французский, исполняет «Марсельезу», и до моих ушей докатывается опьяняющее неподражаемое русское «ура».

Французы кричать «ура» не умеют и, стоя позади меня, лишь исправно долго держат под козырек.

Первым сходит на берег командир бригады генерал-майор Лохвицкий. Довольно высокий блондин, элегантно одетый в походную форму, при боевых орденах, он держится с той развязной, почти небрежной манерой, которой многие гвардейские офицеры, даже по выходе из полка, стремились как будто показать свое превосходство над запуганными армейцами. Как все окончившие Академию генерального штаба не по первому, а по второму разряду, этот храбрый боевой генерал, несмотря на боевые отличия, вечно считает себя если не обиженным, то недооцененным. Хоть и не будучи со мной знаком, он в знак солидарности русских офицеров за границей троекратно меня обнимает. Из его объятий я попадаю в руки старого товарища по академии, Ивана Ивановича Щёлокова. Этому уже было действительно на что обижаться: из начальника оперативного отдела ставки он превратился в начальника штаба бригады.

Пока идут знакомства и представления, на берегу быстро и бесшумно строятся первые наши роты, раздаются русские команды, и по скалистым берегам Средиземного моря разливается русская песня:

Было дело под Полтавой,
Дело славное, друзья!
Мы дрались тогда со шведом
Под знаменами Петра!

Не дожидаясь построения батальонов, роты одна за другой шли в оборудованный для нас временный лагерь, а мы, старшие начальники, были приглашены на обед к командиру XVI военного округа. [612]

Эшелон в составе трех батальонов должен был на следующее утро отправиться по железной дороге к месту постоянного расположения в лагерь Мальи. Однако после обмена горячими приветственными печами за обедом у генерала, растроганный мэр города, поддержанный префектом департамента, настойчиво стал просить отложить отъезд и дать возможность марсельцам взглянуть на русских солдат. 1-й полк, укомплектованный почти исключительно добровольцами разных полков, выглядел действительно гвардейским. Мы согласились на просьбу французов.

Выходя с обеда, я предложил было русскому начальству проехать взглянуть на лагерь, расположенный в пяти-шести километрах от города, но генерал и господа полковники устали с дороги. Это меня кольнуло, и я, не прощаясь, отправился в лагерь, где неожиданно для себя пришлось вступить чуть ли не в командование отрядом!

Все офицеры по приходе в лагерь сразу укатили в город, и французский план раздачи ужина одновременно из нескольких котлов провалился. Какой-то чересчур старательный подпрапорщик решил установить собственную очередь «подхода поротно» к одному котлу, и в результате в десять часов вечера люди еще продолжали стоять голодными. Обидно было, что все мои старания о достойном приеме французами дорогих гостей оказались тщетными.

— Придется вам ночку не поспать,— сказал я на прощание своему импровизированному адъютанту ротмистру Балбашевскому.

Людей мы, наконец, накормили и уложили, но меня беспокоило, как устроились на ночлег офицеры.

— Проверьте, последите за порядком и приходите ко мне в гостиницу к шести часам утра,— сказал я Балбашевскому.

— Гаспадин полковник, приказание исполнил,— докладывал мне с сильным кавказским акцентом разбудивший меня на следующее утро Балбашевский.

Это был очень худой красивый брюнет, кавалерийский офицер, давно вышедший в отставку и застрявший в Париже по каким-то любовным делам.

— Нашел командира первого полка полковника Нечволодова с адъютантом и большой компанией офицеров в «старом квартале». Нашел по указанию растерявшихся французских ажанов. У них ведь свои порядки: безобразничай сколько хочешь, лишь бы все было шито-крыто,— горестно вздохнув и поднимая глаза к небу, докладывал Балбашевский.— А тут такой шум на весь квартал, что все жители повыскакивали на улицу. Я вхожу в один из кабаков и говорю: «Господин полковник, военный агент будет крайне недоволен». А он мне говорит: «Я — Георгиевский кавалер и чхать хочу на вашего военного агента. Французы должны знать, как умеют гулять русские офицеры». А шампанское льется рекой, и деньги летят,— снова с глубоким вздохом закончил Балбашевский, уже «испорченный» пресловутой французской страстью к экономии.

Ушам не верилось. Вот что значит оторваться надолго от своей среды, забыть про все безобразия офицерских пьяных скандалов, жить иллюзиями русских песен, мечтать о подвижничестве всех [613] и вся в тяжелые годины войны. Там где-то фронт, а тут вот неприглядный тыл.

Когда я передал рассказ Балбашевского Лохвицкому, то он не смутился.

— Да, Нечволодов — человек не без оригинальности, но парень неплохой и любим солдатами. Вы же должны помнить его еще по Маньчжурии. Он был тогда переводчиком при Куропаткине, а теперь, как видите, стал боевым командиром.

В ожидании прохождения войск мы прогуливались с Лохвицким перед городской ратушей, и нежный морской воздух солнечного утра быстро рассеял мысли о ночном кошмаре. Перед нами открывалась новая незабываемая картина: со стороны старого порта на широкую Каннебьер вытягивалась яркая многоцветная лента. Это была наша пехота, покрытая цветами. Когда в романе Сенкевича описывались победные римские легионы, украшенные цветочными гирляндами, то это казалось фантазией художника,— тут же, с приближением головных рот, сказочное видение оказалось действительностью.

Впереди полка два солдата несли один грандиозный букет цветов, перед каждым батальоном, каждой ротой тоже несли букеты, на груди каждого офицера — букетики из гвоздики, в дуле каждой винтовки тоже по два, по три цветка.

Весь путь наших войск оглашался восторженными кликами экспансивных южан, страстных любителей всяких зрелищ. Темноглазые смуглые брюнетки не знали, как бы выразить лучше свои чувства белокурым великанам, прибывшим из далеких северных стран, чтобы спасти их дорогую Францию.

— Oh, ceux-l

Подобрал из М.Палеолога «Дневник Посла»

Суббота, 4 декабря 1916 года
…Сегодня вечером в Петроград, через Финляндию, с официальным визитом прибыл Думер, бывший генерал-губер-натор Индо-Китая и бывший министр.
Описав нашу нынешнюю военную ситуацию в мрачных тонах и подчеркнув, что мы понесли колоссальные потери, он далее заявил:
— Для того чтобы восстановить наши силы, Россия должна позволить нам воспользоваться ее огромными резервами; она без труда может предоставить в наше распоряжение войско в количестве 400 000 человек; я прибыл сюда, чтобы просить ее об этом. Переброска этого войска должна начаться уже 10 января.
Я немедленно напомнил ему о трудности навигации в Белом море, которое в это время года сковано льдом. Я также обратил его внимание на то, что эстуарий Двины замерзает на протяжении ста километров ниже Архангельска. Таким образом войска, которым предстоит посадка на транспортные суда, должны будут совершить в течение четырех или пяти дней переход по льду в сорокаградусный мороз и в кромешной тьме. Возникнет необходимость обеспечения их надежными линиями связи, бараками, продовольствием, горючим и т.д. Наконец, там нет судов, приспособленных для транспортных перевозок. Буквально все — организация ночлега, освещения, отопления — необходимо будет делать на скорую руку.
— Было бы желание, — заявил Думер, — и все эти препятствия можно преодолеть.
Мне пришли в голову и другие возражения:
— Проблема людских ресурсов в России столь же критическая, как и во Франции: единственная разница состоит в том, что она принимает в России иную форму. Конечно, по сравнению с Францией русские людские ресурсы колоссальны, но Россия из этого никакой пользы не извлекает. В войне, фигурально говоря, большее значение имеет не емкость резервуара, а его пропускная способность; главное — это не просто число солдат, а число обученных солдат. В этом отношении западные державы находятся в гораздо лучшем положении, чем Россия, где военная подготовка идет чрезвычайно медленно из-за нехватки унтер-офицерского состава и из-за того, что девять десятых рекрутов не могут ни читать, ни писать.
Таким образом, русская армия испытывает большие трудности в восполнении своих потерь, которые, между прочим, намного превышают наши потери. К тому же русский мужик чувствует себя не в своей тарелке, когда он не по своей воле оказывается в чужеземных условиях, когда он не ощущает русской земли под ногами, а за спиной нет его избы. Ему не хватает интеллекта и образования, чтобы воспринимать идею общности интересов, которая объединяет союзников, или чтобы понять, что даже тогда, когда он едет сражаться в далекую страну, он по-прежнему защищает свою родную землю. Инфантильный и склонный к мечтаниям, он полностью потеряет ориентир среди наших людей с их энергией, быстрым мышлением и критическим отношением к жизни.
Наконец, — продолжал я, — есть еще одно соображение тактического порядка, которое не позволяет мне спокойно рассматривать возможность использования русского контингента во Франции. Русский человек на полях сражений не придает большого значения их территориальному аспекту. Как только какое-нибудь русское воинское подразделение начинает испытывать ощутимое давление со стороны противника, оно отступает не из-за недостатка духовного мужества, а просто чтобы обеспечить себе более надежное положение в тылу. Таким образом, полки и артиллерийские батареи могут на виду у всех стихийно отступить на три или на четыре километра, хотя их способность к сопротивлению еще далеко не исчерпана. Штабы более крупных воинских соединений практикуют те же методы, только в еще более крупных масштабах. Нередко после неудачной военной операции одна армия или группа русских армий отступают на сто и более километров. Учитывая огромные территориальные пространства России, такие масштабные отступления не являются необычными, что подтвердила их тактика войны 1812 года. Но что будут значить подобные отступления для Франции, где идет жестокая борьба за каждый метр земли, где боши находятся всего в шестидесяти километрах от Кале, в сорока километрах от Амьена, в двадцати пяти километрах от Шалона и в восьмидесяти километрах от Парижа?
Мои аргументы, видимо, не произвели должного впечатления на Думера. Упрямого не переубедишь... Поэтому мне ничего не оставалось, как самым энергичным образом помогать ему выполнять его миссию. Сегодня днем я представил его Горемыкину, Сазонову и генералу Поливанову.

Понедельник, 6 декабря 1915 года
Сегодня я дал завтрак в честь Думера; я пригласил Сазонова, генерала Поливанова, Барка, адмирала Григоровича, сэра Джорджа Бьюкенена и других.
Как только Думер появился у меня, он заявил: — Мои переговоры идут блестяще. Меня замечательно принимали все министры. То здесь, то там пришлось выслушать некоторые возражения в связи с моим предложением, но ни одно из них не является окончательным, и я думаю, что мои требования в принципе приняты. Однако только царь может решить проблему. Он завтра примет меня. Я надеюсь во время этого визита немедленно решить наш вопрос.
Поздравив сенатора, я предупредил его о той готовности, с которой русские соглашаются на все просьбы, обращенные к ним. Это не двуличие с их стороны. Совсем нет! Но их первые впечатления обычно определяются чувством симпатии, желанием сделать собеседнику приятное, тем фактом, что они едва ли обладают здравым пониманием реальности, а восприимчивость их интеллекта делает их чрезвычайно впечатлительными. Обдуманная реакция на просьбу и процесс противодействия ей и отказа на нее приходят уже значительно позже.

Вторник, 7 декабря 1915 года
Сегодня утром Думер был представлен императору, который очень любезно принял сенатора. Николай II с готовностью признал, что между французской и русской армией важно установить тесное сотрудничество. Что же касается принятия практических шагов, то он отложил свое решение до встречи в самом ближайшем будущем с генералом Алексеевым.

Суббота, 18 декабря 1915 года
Сегодня утром с Финляндского вокзала Думер покинул Петроград. Как можно было себе представить, его переговоры на своем пути встретили в практическом плане всякого рода препятствия. Генерал Алексеев решительно возражал против идеи отправки 400 000 солдат во Францию, даже направляя их частями, по 40 000 человек в течение десяти месяцев. В дополнение к почти непреодолимым транспортным трудностям, он подчеркнул, что число подготовленных резервистов, находящихся в распоряжении русских армий, абсолютно неадекватно, учитывая колоссальную протяженность фронтов. Этот довод убедил императора. Для того чтобы продемонстрировать добрую волю, царское правительство решило в качестве эксперимента выделить одну пехотную бригаду, которая будет направлена во Францию через Архангельск, как только Адмиралтейство сумеет расчистить для нее путь через Белое море.

Пятница, 5 мая 1916 года
Вивиани, г-жа Вивиани и Альбер Тома прибыли сегодня около 12 часов ночи на Финляндский вокзал. Путь их из Парижа лежал через Христианию и Торнео.
Протекшие 22 месяца наложили свой отпечаток на Вивиани — он стал более вдумчивым, более сдержанным. На спокойном и чистом лице г-жи Вивиани отражается неутешное горе — сын ее от первого брака убит в самом начале войны. Альбер Тома, которого я раньше не встречал, дышит физической и духовной бодростью, он исполнен энергии, подъема, он ясно понимает положение.
Я сопровождаю их в Европейскую гостиницу, где они будут жить за счет дворцового ведомства.
Их там ждет ужин. Пока они подкрепляются, Вивиани излагает мне цель их миссии:
— Мы приехали вот для чего: во-первых, выяснить военные ресурсы России и постараться дать им большее развитие; во-вторых настаивать на посылке 400 ООО человек во Францию, партиями по 40 000 человек; в-третьих, повлиять на Сазонова в том смысле, чтобы русский Генеральный штаб больше шел бы навстречу Румынии; в-четвертых, постараться получить какие-либо обещания относительно Польши.
Я им отвечаю:
— Что касается первого пункта, то вы сами увидите, что можно сделать; думаю, однако, что вы не будете недовольны работой, проделанной за последние месяцы Земским союзом и Военно-промышленным комитетом. Но Алексеев не согласен на отправку 400 000 человек; он находит, что по отношению к громадной длине русского фронта число хорошо обученных резервов слишком мало; он в этом убедил императора, но если вы будете настаивать, то добьетесь, может быть, посылки нескольких бригад. Что же касается Румынии, то Сазонов и генерал Алексеев с вами вполне согласны, но затруднение не здесь, а в Бухаресте. О Польше советую говорить только перед самым отъездом — тогда вы увидите, можно ли поднимать этот вопрос, в чем я сильно сомневаюсь.

Суббота, 6 мая 1916 года
После завтрака в посольстве Вивиани, Альбер Тома и я отправляемся в Царское Село.
Вивиани всю дорогу задумчив и озабочен; его, видимо, тревожит мысль, как Николай II примет те заявления, которые ему поручено сделать. Альбер Тома, напротив, весел, полон оживления, в ударе; его очень забавляет перспектива предстать перед императором. Он обращается к себе самому: «Дружище Тома, ты очутишься лицом к лицу с его величеством, царем и самодержцем Всея Руси. Когда ты будешь во дворце, твое собственное присутствие там будет для тебя всего удивительнее».
У вокзала в Царском Селе нас ожидают два придворных экипажа. Я сажусь вместе с Альбером Тома, в другой садятся Вивиани и главный церемониймейстер Теплов.
После некоторого молчания Апьбер Тома начинает:
— Мне хотелось бы кое с кем повидаться, пока я в Петрограде, совершенно интимно. Мне будет неловко перед своей партией, если я вернусь во Францию, не повидавшись с ними. Прежде всего с Бурцевым...
— Вот как?!
— Но он держал себя очень хорошо во время войны, он выступал с патриотическими речами перед французскими и русскими товарищами.
— Я это знаю. Это и было главным основанием, которое я использовал для его возвращения из Сибири по поручению нашего правительства, поручению, между прочим, очень щекотливому. Но я тоже знаю, что у него навязчивая идея убить императора... Вспомните, перед кем вы сейчас предстанете. Посмотрите на эту роскошную красную ливрею на козлах. И вы поймете, что ваша мысль увидеться с Бурцевым не очень-то мне по душе.
— Так вам это кажется невозможным?
— Подождите конца вашего пребывания, тогда мы еще раз поговорим об этом.
Перед Александровским дворцом большое скопление экипажей: вся императорская фамилия была сегодня в сборе по случаю именин императрицы и теперь возвращается в Петроград.
Нас торжественно ведут в большой угловой зал, выходящий в парк. Видны ярко освещенные лужайки, ясное небо, освободившиеся наконец от снежного покрова деревья как будто потягиваются на солнце. Несколько дней тому назад по Неве еще шел лед, а сегодня почти совсем весна.
Входит император; лицо его свежее, глаза улыбаются.
После представления и обмена обычными любезностями наступает долгое молчание.
Победив смущение, которое всегда овладевает им при первом знакомстве, император указывает на свой китель, украшенный только двумя крестами. Георгиевским и французским военным.
— Как видите, я всегда ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил.
— Не заслужили? Как это? — восклицает Вивиани.
— Конечно, нет, ведь такая награда дается героям Вердена.
Снова молчание. Я заговариваю:
— Государь, Вивиани приехал для переговоров с вами о чрезвычайно важных вопросах, о вопросах, решить которые не могут ни ваш Генеральный штаб, ни ваши министры. И потому мы обращаемся непосредственно к вашему высокому авторитету...
Вивиани излагает то, что ему поручено; он говорит с той увлекательностью, с тем жаром и с той мягкостью, которые ему дают такую силу убеждать других. Он рисует картину Франции, истекающей кровью, безвозвратно утратившей цвет своего населения. Его слова трогают императора. Вивиани удачно приводит яркие примеры героизма, ежедневно проявляемые под Верденом. Император прерывает его:
— А немцы уверяли до войны, что французы не способны быть солдатами.
На это Вивиани отвечает очень метко:
— Это действительно, государь, правда: француз не солдат — он воин.
Затем начинает говорить Альбер Тома на ту же тему, приводя новые доказательства. Его классическое воспитание и педагогический навык, желание произвести благоприятное впечатление, сознание громадного значения разговора и исторической важности аудиенции — все это придает его речи и всему его существу свойство как бы излучения.
Император, которого его министры не балуют таким красноречием, видимо, тронут, он обещает сделать все возможное для развития военных ресурсов России и принять еще более близкое участие в операциях союзников. Я записываю его слова. Аудиенция окончена.

Четверг, 11 мая 1916 года
…Вивиани не совсем доволен своей поездкой. Начальник Главного штаба встретил его холодно, или во всяком случае сдержанно, чему я нисколько не удивляюсь. Генерал Алексеев — ярый реакционер, убежденный сторонник традиций монархического начала, самодержавия и православия. Вмешательство в военные дела невоенного человека, да еще какого — социалиста и атеиста! Это, конечно, показалось ему величайшим нарушением порядка.
Вивиани прежде всего вручил ему личное письмо генерала Жоффра с просьбой немедленно прочесть. Генерал Алексеев письмо прочел, но ничего не сказал.
Вивиани продолжал:
— Кроме того, генерал Жоффр поручил мне на словах передать вашему превосходительству следующее: он надеется между первым и пятнадцатым июля начать на фронте операцию очень широких размеров; он был бы рад, если бы и вы могли начать наступление не позже 10 июля, чтобы не более месяца прошло между обоими наступлениями, тогда немцы не смогут перебросить подкреплений с одного фронта на другой».
Генерал Алексеев ответил кратко:
— Я вам очень благодарен, я буду обсуждать этот вопрос с генералом Жоффром через генерала Жилинского (русского представителя при французской главной квартире).
Потом состоялось совещание под председательством императора. Вивиани очень красноречиво отстаивал посылку 400 000 русских во Францию, по 40 000 человек в месяц. Генерал Алексеев понемногу сдался, но прения были продолжительны и тягучи. В конце концов император настоял на своем. Пришли к следующему решению: сверх бригады, уже отправленной 15 июля в Салоники, послать во Францию еще 5 бригад по 10000 человек в каждой между 14 августа и 15 декабря.
Я поздравляю Вивиани с достигнутым результатом, хотя это значительно меньше 400 000 человек, на которых мы рассчитывали.

Среда, 17 мая 1916 года
Вивиани и Альбер Тома были сегодня с прощальным визитом у Сазонова. Я с ними не поехал, чтобы не придавать официальности их беседе; они хотели говорить главным образом о Румынии и Польше.
Относительно Румынии Сазонов заявил, что очень желает ее присоединения к Антанте.
— Но я не могу, — прибавил он, — считать ее серьезным союзником, пока Братиано не согласится заключить с нами военную конвенцию.
Что касается Польши, то Сазонов очень упорно указывал на опасность для союзников вмешательства, даже самого незаметного, французского правительства в польский вопрос.
Таким образом, результат миссии Вивиани сводится к посылке 50 000 человек во Францию или, скорее, к обещанию это сделать.

Пятница, 1 сентября 1916 года
В коридорах Ставки и Военного министерства царит чувство глубокого унижения.
2-я русская бригада, которая недавно прибыла во Францию и готовилась к отправке в Салоники, взбунтовалась в Марселе; был убит полковник, а несколько офицеров ранены. Для того, чтобы восстановить порядок, потребовалось самое решительное вмешательство французских войск. Репрессивные меры были жестокими: около двадцати человек расстреляны.
Не могу не вспомнить то, что сказал мне Сазонов в прошлом декабре, когда приводил свои аргументы, возражая против удовлетворения просьбы Думера: «Когда русский солдат не чувствует под ногами землю собственной страны, он ничего не стоит; он тут же полностью теряет бодрость духа».